Секс в искусстве и в фантастике

Алекс, юный садист, насильник и убийца

Слова, взятые в качестве эпиграфа, принадлежат Алексу, герою романа Энтони Бёрджесcа «Заводной апельсин». Так он описывает чувства, которые вызывают у него звуки Девятой симфонии Бетховена. Не правда ли, парадоксальная ситуация – гениальная музыка возбуждает у её слушателя садистские желания и видения?!

Первая публикация романа в 1962 году прошла без особого ажиотажа. Зато шумной славой сопровождалась экранизация книги гениальным кинорежиссёром Стэнли Кубриком в 1971 году. Повторилось нечто похожее с историей «Соляриса». Кубрик так ярко преподал миру идеи «Заводного апельсина», что они до сих пор будоражат воображение зрителей. Между тем, они, эти идеи, весьма спорны.

Авторы романа и фильма вступили в полемику с Оскаром Уайльдом и, сами того не ведая, с Гаем Давенпортом. Напомню: Оскар Уайльд испытал на прочность собственную концепцию, согласно которой человек, наслаждаясь прекрасным в искусстве и в жизни, способен реализовывать потенциальную способность творить добро и красоту, а также сохранить свою индивидуальность. Печальная история Дориана Грея выявила уязвимое место этой идеи – если человек не способен сопереживать людям и поступаться собственными эгоистическими интересами ради окружающих, то он, вопреки восприятию прекрасного, обречён на моральную деградацию. Гай Давенпорт, учитывая уроки Уайльда, предложил свой вариант гедонизма – альтруистический. Дружелюбие и любовь способны помочь человеку сохранить те прекрасные задатки, что были получены им от рождения («не потеряв гончей, гнедой кобылы и голубки» ).

Кубрик с Бёрджессом подошли к проблеме с неожиданной стороны: по их мнению, способность воспринимать прекрасную музыку ценна тем, что помогает эгоистичному и агрессивному индивиду подавлять окружающих. Иными словами, с помощью прекрасного можно и должно сохранять своё Я, даже если оно исполнено зла и стремится к насилию. Ведь человек агрессивен по своей природе, и живёт он в жестоком эгоистическом мире. Фильм Кубрика – настолько талантливая иллюстрация этой антигуманной идеи, что даже человек, который её абсолютно не приемлет, не способен оторваться от экрана и не сразу находит контраргументы в мысленном споре с увиденным.

Действие фильма происходит в будущем. Отсюда экзотические костюмы персонажей и суперэротичность интерьера кафе, любимого места пребывания Алекса и его шайки. Столики в нём сделаны в виде голых женщин, стоящих либо на четвереньках, либо делающих «мостик» животом кверху. Автомат, выдающий наркотики, растворённые в молоке, также изображает голую женщину; заказанный напиток вытекает из её сосков, а само кафе носит двусмысленное название – «Корова» (то есть «тёлка», что на молодёжном сленге означает «женщина»). Алекс со своими дружками, Джорджиком, Питом и Тимом, хулиганят, грабят, насилуют, воруют; они угоняют машины, носятся на них за городом, а потом бросают их за ненадобностью.

Покинув кафе, шайка отправляется на поиски приключений. Первым, кто попался им на глаза, был бродяга-попрошайка, тут же оскорбивший эстетические вкусы Алекса тем, что был пожилым, разил спиртным и осквернял тонкий слух меломана урчанием в животе. Шайка, науськиваемая вожаком, принялась избивать беднягу кулакам и дубинками; пинать ногами, обутыми в тяжёлые ботинки. «Давайте, кончайте меня, трусливые выродки, всё равно я не хочу жить в таком подлом и сволочном мире! В этом мире для старого человека нет места, я вас не боюсь, а убьёте, так только рад буду сдохнуть!» – кричал старик.

« – Мы ему врезали, смеясь и хохоча, так что кровь хлынула из его поганой старой пасти», – рассказывает Алекс, от лица которого ведётся повествование в романе и фильме.

В заброшенном казино, куда заглянули дружки, они обнаружили своих соперников-хулиганов из шайки Биллибоя. «Они затеяли игру в сунь-вынь, сунь-вынь с маленькой плачущей мелкой кисой», иными словами, собирались вшестером изнасиловать девочку. Пока что они гоняли её по сцене казино, срывая с неё одежду. Крики жертвы, накладываясь на музыку увертюры к «Сороке-воровке», придавали происходящему мрачно-шутовской характер. Девчушку уже завалили на матрац, расстеленный на полу, как послышалась насмешливая мелодекламация Алекса:

« – Кого я вижу! Надо же! Неужто жирный и вонючий, неужто мерзкий наш и подлый Биллибой, козёл и сволочь! А ну, иди сюда, оторву тебе яйца, если они у тебя ещё есть, ты, евнух дрочённый!

– Мочи их, ребята! – взревел Биллибой.

Нас было четверо против шестерых, но зато у нас был балбес Тим, который, при всей своей тупости, один стоил троих по злости и владению всякими подлыми хитростями драки. Он шуровал железной цепью; у Пита с Джорджиком были замечательные острые ножи, я же, в свою очередь, не расставался со своей любимой старой очень-очень опасной бритвой. Да, блин, истинное было для меня наслаждение выплясывать этот вальсок – левая, два-три, правая, два-три – и чиркать Биллибоя по левой щёчке, по правой щёчке, чтобы как две кровавые занавески вдруг разом задёргались при свете звёзд по обеим сторонам его пакостной физиономии. Вот уже льётся кровь, бежит, бежит…».

Послышался рёв полицейской сирены, и шайки разбежались в разные стороны, прекратив свой жуткий балет под музыку Россини.

«У нас была задумана операция „Незваный гость“, – повествует Алекс. – Это был крутой прикол, полный юмора и доброго старого супер-насилия».

За городом находился коттеджик под символическим указателем «Home» («Дом» или «Прибежище»), в котором жили писатель Фрэнк Александер (почти тёзка нашего героя) и его жена. Раздался звонок в дверь.

« – Кто там?

– Простите, – заговорил Алекс с деланной взволнованностью, – не могли бы вы нам помочь? Мой друг истекает кровью. Вы не позволите позвонить по телефону? Это вопрос жизни или смерти!

– Дорогая, думаю, им следует помочь!», – откликнулся гуманный писатель.

Как только приоткрылась дверь, в дом ввалилась банда в масках, пиная ногами хозяина, нанося пощёчины его жене, круша стеллажи с книгами. По воле Кубрика, сцена насилия напоминала жуткий балет. Алекс, распевая песню из мюзикла «Поющий под дождём» и пританцовывая, то кружил вокруг писателя, прижатого к полу налётчиками, и бил его ногами в лицо, живот, грудь, то возвращался к его жене. Сначала он вырезал дырки в платье женщины, обездвиженной Тимом, обнажив её груди, а потом и вовсе распорол его сверху донизу. Затем, глумясь, Алекс наклонился над писателем, демонстрируя ему своё голое тело со спущенными штанами, и вновь проделал пару балетных па, нанося жертве сокрушительные удары тяжёлыми ботинками. Бандиты, заклеив скотчем рты супругов, разбились на пары: двое держали мужа, избивая его, остальные по очереди насиловали его жену; затем группы насильников менялись местами. Писатель в полной беспомощности глядел на них ненавидящими глазами. Алекс был в полном восторге: « Писателя и его жены вроде как уже не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные <…>.

– Ноги-ноги-ноги! – скомандовал я».

Шайка вернулась в кафе. И тут Алекса ждал сюрприз: в перерыве между проигрыванием дежурной музыки, женщина, сидевшая в группе работников телевидения за одним из столиков, пропела пару фраз из «Оды к радости» Бетховена. Музыкально одарённый хулиган тут же принял певицу за свою «идейную» союзницу в противостоянии враждебному обществу: «Она не обращала внимания на гнусный мир вокруг». Экстаз, овладевший меломаном, свёл на нет Тим. Он издал ртом неприличные звуки, пародирующие певицу, за что получил от Алекса удар палкой. Разгорелся спор; поначалу противники собрались драться на бритвах, но Тим, явно затаив обиду, пошёл на попятную.

Все отправились по домам.

Гордостью Алекса был музыкальный центр с множеством динамиков, размещённых по всей комнате. Его жилище украшали портрет Бетховена и грубо-эротическе изображение нагой женщины, выполненное прямо на стене. Из комода Алекс достал на свет своего единственного любимца – удава, а в ящик положил пухлую пачку банкнот – добычу от грабежа писателя. Теперь, лёжа в постели, он без помех наслаждался музыкой. Родители, живущие за тонкой перегородкой, в расчёт не принимались – сын приучил их не перечить ему и принимать снотворное, чтобы не слышать ночных музыкальных концертов.

Кубрик сопроводил звуки Девятой симфонии ярким изобразительным рядом. Удав, обвивал ветку дерева, закреплённую на уровне гениталий нарисованной девицы. Четыре совершенно одинаковые гипсовые статуэтки Христа, изображающие его в окровавленном терновом венце с поднятой левой рукой, стояли под женскими гениталиями и змеем. В такт музыке они демонстрировались под разными углами наклона. Возникало впечатление, будто квартет этих фигурок совершает непристойный балетный танец.

Видения Алекса менялись: то он видел мужчин, вешающих девушку в подвенечном платье; то представлял себя самого в виде вампира, с клыками, с которых стекала кровь; то ему виделись огненная стихия, извержение вулкана, раскалённая лава; то – огромные глыбы камней, которые, обрушиваясь, погребали под собой суетящихся в ужасе людей.

Правда, в романе Бёрджесса Алекс слушал не Девятую симфонию, а скрипичный концерт, но впечатления, полученные от музыки, менее яркими от этой замены не стали: «Слушая, я держал глаза закрытыми, чтобы не спугнуть наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, наркотиков и всего прочего, – такие меня при этом посещали видения. Я видел, как люди, молодые и старые, валяются на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь и курочу сапогом им лица. Вдоль стен – девочки, растерзанные и плачущие, а я засаживаю то в одну, то в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лёжа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми глазами, не выдержал и с криком „а-а-а-ах“ выбрызнул из себя наслаждение. После этого был чудесный Моцарт, „Юпитер“, и снова разные картины, лица, которые я терзал и курочил…».

Музыка и на следующий день выполнила свою «сексуально-прикладную» функцию. Алекс, отправившись в магазин за музыкальными новинками (благо, после грабежа он не был стеснён в средствах), встретил там двух забавных десятилетних девчушек. Они с серьёзным видом перебирали записи модных певцов (««Полежи чуток с Эдиком», Ид Молотов и тому подобный кал» ). Алекс тут же пригласил их к себе, посулив им «прокрутить» купленные ими диски на «классной аппаратуре». «Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сёстры. Одинаковые мысли (вернее, отсутствие таковых), одинаковые волосы – что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. Ох, везуха!»

Алекс, с шиком доставив их на такси, «…налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (всё ещё неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал на своём стерео жалкое их фуфло. Скоро мои киски были в состоянии буйного восторга – прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними. Что в тот день у меня с ними было, об этом, блин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздеты и заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий…».

В ход пошла Девятая симфония, «…начало последней части, которая была сплошь наслаждение. Вот виолончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, и, наконец, во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на моих мелких кисок. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось подчиниться, блин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятерённым Девятой… <…>

Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу, они мало-помалу очухались, начиная понимать, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? Ох, я и поучил их! Надевая платьица, они уже вовсю плакали – ыа-ыа-ыа, – пытались тыкать в меня своими крошечными кулачками, тогда как я лежал на кровати перепачканный, голый и выжатый как лимон. Я велел им собрать шмотки и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что напустят на меня ментов и всякий прочий кал в том же духе».

В скобках заметим, что в соответствующем эпизоде фильма были заняты очень молодые, но, разумеется, отнюдь не десятилетние актрисы, иначе Кубрика привлекли бы к уголовной ответственности.

Между тем в шайке Алекса начался бунт: дружки вдруг усомнились в его праве быть вожаком и диктовать остальным свою волю. Бывший лидер, пойдя на временные уступки, лихорадочно обдумывал возникшую ситуацию. Шайка двигалась вдоль набережной, когда Алекс вдруг понял, что как ему поступить: «… умный действует по озарению, как Бог на душу положит. И снова мне помогла чудесная музыка». Из окна звучала увертюра Россини.

Внезапно прозревший Алекс неожиданно ударил своей палкой одного, другого. Снова драка-балет: дружки, не успевшие сориентироваться в происходящем, не сумели дать отпор нападающему; уклоняясь от ударов в замедленном темпе, они падали в воду. Держа бритву за спиной, Алекс помог Тиму выбраться на берег, хладнокровно порезав протянутую ему руку. Хлынувшая кровь заставила бунтарей забыть о сопротивлении. Лидер, пожертвовав своим носовым платком, великодушно остановил кровотечение, и все направились в любимое кафе.

Вождь должен быть строгим, но справедливым и отходчивым. Следуя этой стратегии, Алекс милостиво принял план Тима касательно нового грабежа. Объектом налёта должен был стать дом некой одинокой любительницы кошек. Вскоре друзья уже кружили вокруг жилья выбранной ими жертвы.

Женщина занималась упражнениями по системе йогов, а её ухоженные кошки мирно разбрелись по дому, когда раздался звонок в дверь, сопровождаемый дежурной фразой Алекса об истекающем кровью друге и необходимости позвонить. Хозяйка твёрдо ответила, что она полна сочувствия, но пускать в свой дом посторонних ночью не станет. Тем более что неподалёку есть кабачок с телефоном. В ответ послышались извинения с одобрением такой мудрой осторожности – мало ли какие подонки могут шляться по ночам? Обе стороны сделали вид, что поверили друг другу: налётчики, нарочито топая, как бы ушли, а встревоженная женщина тут же позвонила в полицию.

– Знаете, – сказала она, – возможно, моя тревога напрасна, но настораживает сходство ситуации с нападением на дом писателя, о котором сообщили газеты.

Полицейские решили, что их приезд будет нелишним. Между тем Алекс уже успел забраться в дом через окно под крышей, намереваясь отворить входную дверь всей шайке.

Увидев пришельца, хозяйка пришла в ярость.

– Не прикасайся к этой скульптуре, ублюдок! – закричала она Алексу. – Это произведение искусства!

Речь шла о скульптуре фаллоса с центром тяжести, расположенным в двух сливающихся полушариях, из которых поднимался ствол члена. Тронутый рукой, он качал головкой вверх-вниз, постепенно возвращаясь в исходное положение.

Под музыку Россини началось комическое, и, в то же время, смертельное балетное pas de dues: хозяйка, вооружившись бюстом Бетховена, кидалась на пришельца, который, увёртываясь, оборонялся тяжёлым фаянсовым фаллосом. Женщина пылала ненавистью и презрением к своему противнику. Она сохранила спортивную форму и сумела нанести ему ощутимый удар бюстом композитора.

Балет тут же закончился: сбитый с ног Алекс, ухватился за жертву и опрокинул её на пол; затем он вскочил и занёс над ней своё экзотическое оружие. Панический ужас женщины, раскрытый в беззвучном крике рот, в который обрушил скульптуру-фаллос Алекс. Великолепная находка режиссёра – нарисованный кричащими красками «двухэтажный» рот с двойным набором зубов и двумя парами губ – вызывает ощущение катастрофы и ужаса.

Открыв наружную дверь, Алекс услышал звуки полицейской сирены. Он предложил друзьям бежать, но Тим ударил его по лицу заранее припасённой бутылкой. Ослеплённый, обливающийся кровью и кричащий от боли и ненависти Алекс оказался в полной власти у прибывших полицейских.

В участке он поначалу вёл себя нагло, и, прибегнув к защите демократического законодательства, заявил:

« – Вы не дождётесь от меня ни одного слова, пока я не увижу своего адвоката, Законы я знаю, выродки поганые.

Конечно же, это вызвало у всех громкий смех, а главный из них сказал:

– Отлично, отлично, ребята, начнём с того, чтоб показать ему, что мы, во-первых, тоже законы знаем, а во-вторых, что знание законов это ещё не всё. – У него был голос светского джентльмена, говорил он с этакой утомлённой ленцой».

Следующая сцена снята отнюдь не в стиле балета, а, скорее, в духе триллера. Полицейские профессионально-садистски избили Алекса, и он, утирая кровь, канючил: «Простите, я был очень не прав, простите, простите, просите! Это не я, я не такой плохой! Меня обманом завлекли мои дружки!»

Подошедшему инспектору, курировавшему Алекса как социально неблагополучного юношу, объяснили истерзанный и окровавленный вид его подопечного:

« – Насилие порождает насилие. Он оказывал сопротивление при задержании. Если хотите ему пару раз врезать, нас не стесняйтесь. Его подержат!».

Тот и не подумал отказываться. Он наклонился над Алексом и…«плюнул мне прямо в лицо, а потом вытер свой рот тыльной стороной ладони. А я принялся вытирать оплёванное лицо кровавым платком, на разные лады повторяя: „Благодарю вас, сэр, спасибо вам большое, сэр, вы очень добры ко мне, сэр, спасибо“.

Теперь мусора принялись составлять протокол моего допроса, чтоб я его потом подписал, а я подумал, ну и пусть, будь оно всё проклято, если эти выродки стоят на стороне Добра, тогда я с удовольствием займу противоположную позицию».

Убийцу приговорили к четырнадцати годам заключения. Алекс утратил своё имя, став номером 6655321.

Хитрый юнец, впрочем, и в тюрьме устроился неплохо; даже его страсть к музыке была удовлетворена, поскольку, став любимцем священника, он сопровождал религиозные проповеди проигрыванием дисков с духовной музыкой Баха, Генделя и других классиков. Под влиянием своего пастыря и наставника, вечно пребывающего в подпитии, Алекс пристрастился читать Библию. Отныне его видения, сопровождающие прослушивание музыки, приобрели сексуально-религиозный характер:«Проигрыватель играл чудесную музыку Баха, и я, закрыв глаза, воображал, как принимаю участие и даже сам командую бичеванием и вбиваю гвозди, одетый в тогу по последней римской моде». Для точности отметим, что Малколм МакДауэлл в сцене избиения бичом Иисуса, щеголял, разумеется, отнюдь не тогой (одеждой сугубо гражданской), а блестящими воинскими доспехами. Актёр вложил столько страсти в бичевание Христа, что, казалось, его герой был близок к оргазму.

В устах тюремного священника («свища» , как называли его заключённые), проповеди Добра выглядели комично:

«Сборище отпетых идиотов, вот вы кто, продающих первородство за жалкую миску холодной похлёбки. Возбуждение, связанное с кражей, насилием, влечением к лёгкой жизни – стоит ли эта игра свеч, когда у вас есть веские доказательства – да, да, неопровержимые доказательства того, что ад существует? Я знаю, знаю, друзья мои, на меня снисходили озарения, и в видениях я познал, что существует место, мрачнее любой тюрьмы, жарче любого пламени земного огня, и там души нераскаявшихся преступных грешников вроде вас… и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратите смех!.. Да, вроде вас, говорю я, вопят от бесконечной непереносимой боли, задыхаясь от запаха нечистот, давясь раскалёнными экскрементами, при этом кожа их гниёт и отпадает, а во чреве бушует огонь, пожирающий лопающиеся кишки. Да, да, да, я знаю!».

Всякий раз, когда раздавались оскорбительные для проповедника звуки, перебивающие проповедь и вызывающие смех заключенных, к насмешникам бросались тюремные надзиратели. Раздавались оплеухи и зуботычины.

Симбиоз священника и Алекса был взаимовыгодным: номер 6655321 доносил своему патрону обо всех тайных делишках своих собратьев по заключению, а тот доводил их до сведения тюремного начальства, обеспечивая себе более высокую церковную должность на будущее.

Между ними однажды состоялся разговор на тему, ставшую очень важной для заключённого: правда ли, что существует метод учёного Людовика, подавляющий агрессивность, причём тот, кто проходит курс подобного программирования, освобождается от прохождения дальнейшего срока лишения свободы? Священник подтвердил правильность сведений, полученных Алексом, но поделился с ним своими сомнениями на этот счёт:

« – Весь вопрос в том, действительно ли с помощью лечения можно сделать человека добрым. Добро исходит изнутри, номер 6655321.Добро надо избрать. Лишившисьвозможности выбора, человек перестаёт быть человеком».

«Подобный кал свищ мог извергать часами», – комментирует богословские идеи рассказчик, почтительно глядя в глаза священнику. Практичного Алекса, конечно же, менее всего занимала проблема свободы выбора между добром и злом. Он отсидел в тюрьме два года из четырнадцати и хотел воспользоваться любой возможностью выйти на свободу, вернуться к прежнему образу жизни, сколотить новую шайку и жестоко отомстить бывшим дружкам за их предательство. В конце концов, в романе так всё и случилось, только пути в клинику доктора Бродского, на практике применявшего метод Людовика, оказались разными у Бёрджесса и в фильме.

По Кубрику, Алекс вызвался лечиться сам, так что выбор в пользу добра был сделан им самостоятельно, хотя и неискренне. В книге всё произошло при гораздо более серьёзных обстоятельствах: камера Алекса была переполнена, все нары в ней были заняты, и когда в неё подселили ещё одного арестанта, произошёл взрыв. Новенький, оказавшийся лишним, тут же стал претендовать на лидерство и на лучшее место в камере, выдавая себя за «вора в законе». Ему никто не поверил, но ночью он залез на верхние нары, принадлежащие Алексу, и, мало того, стал приставать к их хозяину. Такое поведение вовсе не свидетельствовало о гомосексуальности незваного гостя; дело было всё в тех же претензиях на принадлежность к тюремной элите, с её особыми привилегиями. Увы, вопреки своим непомерным притязаниям, бедолага был слишком немощен, чтобы отстаивать их силой. Алексу не составило труда «раскроить ему харюкулаком» и сбросить на пол.

На этот раз сокамерники сочли полезным укротить зарвавшегося «фраера» . Били его все, но, по выражению Доктора, одного из заключённых, скорее, символически, чем по-настоящему. А вот Алекс пустился во все тяжкие. «Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его – хрясь-хрясь-хрясь – головой об пол. Ещё разок приложил башмаком по тыкве, он всхрапнул, вроде бы засыпая…». Утром оказалось, что беднягу забили насмерть, причём никто не сомневался, что «замочил» его именно Алекс.

Новое тяжкое преступление привело к тому, что министр внутренних дел, прибывший в это время в тюрьму с целью найти подходящий объект для экспериментов по практическому применению методики «Людовика–Бродского», остановил свой выбор на неисправимом убийце.

По словам Алекса, министр был примечательной личностью – «высоченный голубоглазый дядя в таком роскошном костюме, блин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модным до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: „Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собрать преступников вместе и смотреть, что получится! Вместо наказания мы создаём полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы нам скоро понадобятся для политических преступников. А обычный уголовный элемент, даже самый отпетый, лучше всего реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами видите. Им это их так называемое наказание даже нравится. Вот, начинают даже убивать друг друга“. И он обратил жёсткий взгляд голубых глаз на меня».

Впрочем, конец этой встречи был одним и тем же, что в фильме, что в романе; министр решил без колебаний:

« – Вот его первым в это дело и запустим. Молод, агрессивен, порочен…

Вот эти-то жёсткие слова, блин, как раз и оказались вроде как началом моего освобождения».

Легко ли быть «заводным апельсином»?

Бёрджесс нашёл удивительно ёмкий и многозначный термин для названия своего романа. На жаргоне кокни (обитателей рабочих кварталов Лондона) «заводной апельсин» – это нечто странное и противоестественное, замысловатое и, скорее всего, ненужное. С другой стороны, апельсин (orange) созвучен слову «orang» – «человек» в Малайзии, где семь лет прожил Бёрджесс. Следовательно, в ассоциативном ряду писателя – «заводной апельсин» – это «зомбированный», и потому ненастоящий человек, выпадающий из ряда нормальных людей. То, что он запрограммирован на добро, в глазах писателя и режиссёра не имеет ровно никакого значения, причём, по их замыслу, неоспоримым доказательством правоты подобного подхода и должна послужить история Алекса.

Метод Людовика, придуманный Бёрджессом, – один из видов аверсивной (от латинского «aversio» – «отвращение») терапии, действительно существующей в медицинской практике. Подобным способом, например, лечили алкогольную зависимость. Алкоголику сначала вводили апоморфин – препарат, обладающий рвотным действием, а затем предлагали выпивку. Повторное совпадение этих двух событий – тошноты и рвоты, вызванных действием препарата, и приёма алкоголя – накрепко связывалось в памяти пациента, так что вид, запах и вкус спиртного начинал потом вызывать отвращение и рвотный рефлекс и без подкрепления апоморфином. Заметим, что поскольку алкоголизм не побеждён и поныне, приходится признать, что описанная методика отнюдь не всесильна.

Сыворотка Людовика, которую вводили Алексу во время его психологического программирования, очень напоминала по действию апоморфин, но была гораздо более мощным средством. После инъекции препарата пациента фиксировали в кресле, обеспечивали неподвижность его головы, вставляли специальные расширители век, не позволяющие ему закрывать глаза, и в таком виде ввозили в кинозал.

Прежде всего, ему показали запись фильма, в котором группа молодых хулиганов избивает случайного прохожего. «Мальчики делают из него настоящую котлету – трах, трах, трах его кулаками, рвут одежду, а потом, обнажённого бьют ещё сапогами, сапогами (он лежит уже весь в крови и грязи, сваленный в придорожную канаву), после чего, конечно же, мальчики скоренько рвут когти. Потом крупным планом тыква этого избитого; красиво струится красная кровь».

Напоминаю, что вид крови и беспомощность жертвы вызывают у садиста не просто чувство наслаждения, но и приводят его в состояние сексуального возбуждения. Алекс поначалу реагирует на насилие привычным для него способом, но при этом чувствует какое-то усиливающееся недомогание. «Однако я пытался от этого отвлечься, сосредоточив своё внимание на следующем фильме. В этот раз на экране сразу появилась молоденькая киса, с которой проделывали добрый старый сунь-вынь – сперва один мальчик, потом другой, потом третий и четвёртый, причём из динамиков нёсся истошный крик пополам с печальной и грустной музыкой. Так что, когда дело дошло до шестого или седьмого мальчика, который, ухмыляясь и похохатывая, засадил, и девочка зашлась от крика, вторя жуткой музыке, меня начало подташнивать. По всему телу пошли боли, временами я чувствовал, что вот-вот меня вытошнит, и подступала тоска, блин, оттого, что меня привязали и я не могу шевельнуться в кресле.

Потом без перехода пошёл следующий кусок фильма; на этот раз показали просто человеческое лицо, очень вроде как бледное, которое удерживали неподвижным и делали с ним всякие пакостные вещи. Меня слегка прошиб пот, в кишках всё болело, ужасно мучила жажда, в голове стучало – бух-бух-бух, и хотелось только одного: не видеть, не видеть этого, иначе стошнит. Но я не мог закрыть глаза, и даже скосить зрачки в сторону, я не мог отвести их от линии огня этого фильма. Так что, хочешь не хочешь, я видел всё-всё, что делали с этим лицом и слышал кошмарные исходящие от него крики. Меня всего корчили спазмы, и я смотрел, как сперва бритвой вырезали глаза, потом полоснули по одной щеке, потом – вжик-вжик-вжик по всему лицу, и красная кровь брызнула на линзу объектива. <…>

Резь в животе, головная боль и жажда мучили меня невыносимо, причём всё это наваливалось на меня как бы с экрана. Я закричал:

– Остановите! Пожалуйста, остановите фильм! Я не могу больше. – И голос доктора Бродского:

– Остановить? – Как ты сказал, остановить? Ну что ты, мы ещё только начали».

Миссис Брэном, помощница доктора Бродского и лечащий врач Алекса, на вопрос, своего подопечного, почему его так мучит просмотр сцен насилия, ответила так:

« – Когда человек здоров, он отзывается на зло чувством страха и дурноты. Вы выздоравливаете, вот и всё».

Ночью Алексу приснился символический сон, схожий с одним из просмотренных днём фильмов: «Хохочущие мальчики резвились с молоденькой киской, которая обливалась кровью и кричала, а вся её одежда была изодрана в клочья. Ябыл среди тех, кто с ней шустрил – одетый по последней молодёжной моде, я хохотал и был вроде бы за главаря. А потом меня словно бы парализовало, я почувствовал дурноту, и все остальные мальчики принялись надо мной громко потешаться».

На следующий день Алексу показывали фильмы, запечатлевшие зверства фашистов, и тут случилось непредвиденное: с экрана зазвучала его любимая Девятая симфония!

« – Грех, – сказал я сквозь ужасную дурноту, – грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не сделал. Бетховен просто писал музыку. – И тут меня стошнило, так что им пришлось принести тазик, сделанный в форме почки.

– Ничего не поделаешь, – ответила доктор Брэном. – Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания.

– Грязные выродки, – со всхлипом проговорил я. Нечестно, чтобы я становился больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или ещё кого-нибудь.

Оба постояли с видом слегка вроде как задумчивым. Наконец доктор Бродский сказал:

– Разграничение всегда непростое дело. Мир един, жизнь едина. В самом святом и приятном всегда присутствует доля насилия – в любовном акте, например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень. Выбор ты сделал сам».

В один из дней инъекции отменили, но жажда, чувство дурноты, выжжености внутренностей и боли во всём теле, сопровождающие просмотр кинофильмов, остались.

К концу второй недели Алексу вернули одежду, отдали даже опасную бритву, отобранную при аресте. Бывшего заключенного номер 6655321 пригласили в зал, заполненный знакомыми и незнакомыми людьми, среди которых он заметил министра внутренних дел, начальника тюрьмы, надзирателей. Обращаясь к ним, доктор Бродский представил им объект эксперимента:

« – Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и он будет добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и делом. Не правда ли, разительное превращение – из отвратительного громилы, которого приговорили к бессмысленному наказанию около двух лет назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я сказал? Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а главное – утвердила в тех, которым он придавался прежде. Но довольно слов, смотрите же ».

Свет в зале потух, и два прожектора, направленные на эстраду, осветили круг, подобный цирковой арене. И бедный Алекс поневоле оказался в роли клоуна. К нему вышел этакий агрессивный и нахальный верзила.

– Привет, дерьма кусок! – приветствовал он Алекса. – Ненавижу таких гадов как ты.

Он принялся ловко и артистично наносить бедняге пощёчины, крутить уши, щёлкать по носу, больно наступать на ноги.

– Если хочешь со мной за это посчитаться, давай, начинай! – дразнил свою жертву верзила.

«Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости собственной ужасной кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане бритву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот мерзавец, захлёбываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне стало ясно: надо скоренько менять своё отношение к этой скотине, поэтому я похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бабок, но вот ведь, блин, – ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю, протягивая ему бритву:

– Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот это. Маленький презент. – На что он ответил:

– Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведёшь.

– Прошу тебя, я обязательно должен что-нибудь для тебя сделать. Можно я почищу тебе ботинки?

Я опустился на колени и принялся лизать его грязные вонючие башмаки. А он на это хрясь мне ботинком в рот, правда, не слишком больно.

Доктор Бродский остановил его:

– Спасибо, хватит».

Актёр поклонился и танцующей походкой комедианта ушёл со сцены.

Обращаясь к публике, доктор Бродский продолжал:

« – Наш объект, как видите, парадоксально понуждается к добру своим собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождается сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим последним, объекту приходится переходить к противоположному модусу поведения».

Эксперимент продолжился. В зале вновь выключили свет и зажгли прожекторы. В их свете к Алексу вышла девушка, одетая лишь в узенькие трусики. «И первой промелькнувшей у меня в голове мыслью было, что не худо было бы её тут же на полу и оформить по доброй старой схеме сунь-вынь, но сразу же, откуда ни возьмись, нахлынула тошнота» .

Покуда объект эксперимента корчился на полу, подавляя позывы на рвоту, превозмогая боль во всём теле и сухость во рту, «…девочка улыбнулась и ускакала, поклонившись публике, которая разразилась аплодисментами».

« – Вот вам истинный христианин! – воскликнул доктор Бродский. – Он с готовностью поставит другую щёку; он взойдёт на Голгофу, лишь бы не распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему станет тошно до глубины души. Он перевоспитан!

– Главное, – провозгласил министр внутренних дел, – метод работает!»

На следующий день газеты запестрели фотографиями министра внутренних дел и его заявлениями о «…близости эры полной победы над преступностью, когда не надо будет опасаться подлых нападений хулиганов, извращенцев, грабителей» . Рядом красовалось фото и самого Алекса: вот он – «первый выпускник Государственного Института Исправления Преступных Элементов, излеченный всего за две недели и ставший теперь законобоязненным добрым гражданином».

Между тем, для бывшего заключённого свобода оборачивалась весьма ощутимыми бедами. Вернувшись в родительский дом, он не увидал ни изображения нагой женщины в своей комнате, ни своего музыкального центра (конфискованного по суду), ни любимого удава (сдохшего без должного ухода за время отсутствия хозяина). Мало того, смущённые родители признались, что сдали комнату сына в аренду квартиранту, причём расторгнуть этот договор невозможно. Мать плакала, квартирант по-сыновьи утешал её, что же касается Алекса, то он остался без пристанища.

Машинально он подал милостыню подошедшему к нему на улице попрошайке, который, взяв деньги, продолжал пристально вглядываться в своего благодетеля. Узнав в нём бандита, когда-то со своими дружками зверски избившего его, бродяга с ненавистью вцепился в своего обидчика, позвав на помощь своих соседей-нищих. Сбежавшись, они устроили самосуд над бывшим насильником, не способным теперь дать сдачи своим мучителям. К счастью, вовремя подоспела патрульная машина, но радость Алекса тут же сменилась ужасом: в представителях власти и правопорядка он признал Тима и Джорджика (по версии Бёрджесса, вторым полицейским был Биллибой!). Отныне бывшие бандиты защищали закон. Выдав своему врагу многообещающий задаток в виде удара кулаком и разбив ему лицо в кровь, они отвезли его за город и избили до полусмерти, бросив без сознания неподалёку от шоссе в безлюдном месте. Ледяной дождь привёл избитого в чувство. Он отчасти добрёл, а отчасти дополз до символического указателя: «Home» («Прибежище»). Едва дотянувшись до дверного звонка, Алекс позвал на помощь:

– Помогите, меня избили полицейские!

Он упал через порог и был поднят на руки молодым атлетом.

Так Алекс вновь оказался у писателя, сразу же узнавшего его. Правда, не в качестве бандита (во время налёта члены шайки были в масках), а как человека, запрограммированного на непротивление насилию, фотографию которого напечатали все газеты.

Своими побоями дружки-бандиты повредили писателю позвоночник, и теперь тот не владел нижними конечностями. Самое же страшное – умерла его любимая жена, так и не оправившись после группового изнасилования и избиения. Теперь вместе с Александером жил молодой атлет по имени Джулиан; он и переносил писателя по дому в инвалидной коляске.

Сочувственно глядя добрыми глазами на жертву полицейского произвола, хозяин дома говорил:

– Вы не первый, кому мы с Джулианом оказываем помощь. Полицейские часто бросают свои жертвы в этом месте за городом. Что касается вас, то вы попали к нам по воле самого провидения, ведь вы можете помочь людям узнать всю правду о новых порядках в нашей стране. Джулиан, приготовь ванну молодому человеку!

Писатель позвонил знакомым журналистам, говоря, что народ должен на примере Алекса узнать о подлых делах правительства: оно набирает в полицию головорезов; финансирует антигуманные методики программирования людей; готовится ввести тоталитарный режим. Пока ещё не поздно, надо отстоять демократические права и свободы.

И тут произошло то, что ввергло писателя в шок – Алекс, нежась в ванне, запел ту самую песню из мюзикла «Поющий под дождём», которую распевал во время бандитского налёта. Писатель понял, что убийца его жены – именно этот человек, которого он приютил в своём доме. Гуманист превратился в судью и палача в одном лице. Преступника, избежавшего наказания, он решил казнить сам, использовав его смерть во благо обществу. Ведь таким способом надёжнее всего обеспечивался всеобщий интерес к делу Алекса, и, как результат, – разоблачение зловещих планов министерства внутренних дел. При этом писатель понимал, что обрекает на гибель и себя самого: несложно будет выяснить, что смерть убийцы и насильника, ставшего жертвой, – дело рук его, хозяина дома.

Словно члены трибунала, Александер и Джулиан перечисляют Алексу преступления, совершённые «неизвестными» бандитами. При этом приговорённому к казни наливают вино с подмешанным в него снотворным.

Дав интервью приглашённым журналистам, молодой человек засыпает, а, проснувшись под музыку Девятой симфонии, оказывается запертым в комнате на верхнем этаже «Дома». Муки его непереносимы и он выбрасывается из окна, в полном соответствии с приговором, вынесенным ему писателем Александером.

Но Алекс не умер. Он очнулся в больничной палате, загипсованный с ног до головы. И оказалось, что программа, делавшая его мирным «заводным апельсином», больше не властна над ним. По версии книги, это стало результатом проведённой ему гипнопедии. Тут Бёрджесс явно противоречит себе: Алекс был в коме, так что обучение во сне ему никак не могло проводиться! Кубрик же и вовсе обошёлся без каких-либо объяснений – предполагается, что всё случилось благодаря физической травме, полученной при попытке самоубийства.

Итак, налицо возвращение прежнего Алекса – агрессора, неспособного к состраданию. Его «исцеление» подтверждается и психологическим тестированием, проведенным улыбчивой женщиной-психиатром: Алекс злобно и нагло трактует ситуации, представленные на специальных тестах-рисунках.

Доволен и он сам, и министр внутренних дел, навестивший больного и посуливший ему после выписки из больницы необременительную службу с хорошим окладом. Последовал намёк, что главный обвинитель Алекса – некий «подрывной писатель» – надёжно изолирован и не сможет теперь никому навредить, ни убийце своей жены, ни правительству. Взамен от молодого человека потребуется обелить правительство с помощью прессы. Оно виновато лишь в том, что неосторожно поверило ложным идеям, авторы которых будут сурово наказаны. Алекс, разумеется, согласен на всё, и министр вручает ему подарок правительства – роскошный музыкальный центр.

Звучит Девятая симфония Бетховена; толпа набежавших фоторепортёров снимает дружеские объятия Алекса с министром внутренних дел. Оставшись один, молодой человек, как встарь, отдаётся под музыку своим привычным садистским сексуальным фантазиям.

Обсуждение результатов эксперимента

У учёных есть традиция – описание научных наблюдений завершать разделом: «обсуждение результатов». История перипетий Алекса – эксперимент вдвойне: во-первых, речь идёт об опыте, поставленном в рамках «методики Людовика–Бродского»; во-вторых, о притче, придуманной Бёрджессом и переложенной Кубриком, то есть о своеобразном психологическом исследовании, выполненном средствами литературы и кино. Прежде, чем переходить к оценке результатов, полученных всеми исследователями, реальными и выдуманными, познакомимся с ещё одной фантастической гипотезой, выдвинутой Станиславом Лемом и описанной им в романе «Возвращение со звёзд».

Речь идёт о беатризации, суть которой сводится к следующему: «В раннем периоде жизни воздействовали на развивающиеся лобные доли мозга протеолитическими энзимами. Результат был неплохой, агрессивные влечения снижались на 80–88 %, исключалась возможность ассоциативных связей между актами агрессии и центрами положительных ощущений. Наибольшим достижением считалось то, что перемены не сказывались на развитии интеллекта и формировании личности и – что, быть может, ещё важнее, – не чувство страха лежало в основе этих ограничений. Иными словами, человек не убивал не потому, что боялся самого этого акта. Такой результат повлёк бы за собой невротизацию. Человек не убивал потому, что это не приходило ему в голову».

Иными словами, беатризация приводила к подавлению агрессивности не из-за наложения запрета, а из-за отсутствия приказа.

« – Но ведь беатризованные были людьми вполне нормальными, они могли представить себе всё, а значит, и убийство! Что же в таком случае удерживало их от его осуществления?»

Ответ на этот вопрос искал Эл Брегг, космонавт, вернувшийся на Землю, и не узнавший её, так она изменилась за сто лет, прошедшие с момента, как он её покинул. Объяснения специалистов сводились к тому, что беатризованные, представляя себе убийство, «…испытывали отталкивающее чувство, высшую степень отвращения. Особенно интересными были показания исследуемых, перед которыми была поставлена задача: преодолеть барьер, воздвигнутый в их сознании. Никто не мог этого сделать. У одних превалировали психические явления: желание скрыться, выбраться из ситуации,в которую их поставили.Возобновление опытов вызывало у этой группы сильные головные боли. У других преобладали физические расстройства: беспокойное дыхание, ощущение удушья; это состояние напоминало кошмары, но люди жаловались не на страх, а лишь на физические страдания.<…> Запрет убийства распространялся на всех высших животных; он не касался лишь пресмыкающихся, а также насекомых ».

Историки приводили интересные факты противодействия беатризации, с момента её повсеместного проведения. Были и саботаж, и вооружённые стычки с правительственными силами, и убийства врачей. Потом «…наступило кажущееся спокойствие. Кажущееся потому, что именно тогда начал зарождаться конфликт поколений. Беатризованная молодёжь, подрастая, отбрасывала значительную часть достижений общечеловеческой культуры: нравы, обычаи, традиции, искусство, всё это подвергалось коренной переоценке. Перемены охватили самые различные области – от сексуальных проблем и норм общежития, до отношения к войне. <…> Мужчина уже не мог понравиться женщине бравадой, рискованными поступками, а ведь литература, искусство, вся культура веками черпала из этого источника: любовь перед лицом смерти. Отелло убил из любви. Трагедия Ромео и Джульетты… <…> Беатризованная молодёжь чуждалась собственных родителей. Не разделяла их интересов. Питала отвращение к их вкусам. На протяжении четверти века приходилось издавать два типа журналов, книг, пьес – одни для старшего, другие для младшего поколения».

Ко времени возвращения со звёзд Брегга, на Земле восторжествовала стабильность. Все давно позабыли о том, что когда-то здесь жили люди, способные на убийство: сама мысль о подобных монстрах могла вызвать панику у беатризованного человека. Так и произошло со знакомой Брегга: она попыталась подавить в себе неприязнь к бывшему космонавту и попросила его остаться у неё в доме, но, в конце концов, ей так и не удалось победить свой инстинктивный ужас перед тем, кто способен хотя бы мысленно представить себе убийство.

Зато со второй подругой ему повезло больше – она приняла специальный (и, по-видимому, запрещённый в быту) препарат, на время частично снимающий эффект беатризации: «Её лицо исказилось. Она задышала громче, посмотрела на свою руку. Кончики пальцев дрожали.

– Уже… – тихо сказала она и улыбнулась, но не мне. Её улыбка стала восторженной, зрачки расширились, заполняя глаза, она медленно отклонилась, пока не оказалась на сером изголовье, медные волосы рассыпались, она смотрела на меня с каким-то торжествующим восхищением.

– Поцелуй меня».

Интересно, что романы Бёрджесса и Лема были написаны и опубликованы практически в одно и то же время. Как схожи и в то же время, как различны взгляды и фантазии обоих авторов! И тот и другой видят родство насилия с половым поведением. И поляк, и англичанин связывают подавление агрессивности с необходимостью коренной перестройкой личности. Оба предвидят, что изобретение методики, позволяющей сделать реальностью библейский запрет «Не убий!», повлечёт за собой такое широкомасштабное вмешательство в психику людей, подобного которому человечество ещё не знало.

Самое важное: оба писателя и режиссёр так верно определили самые болевые точки проблемы, что их произведения могут служить пособием для изучения природы агрессивности.

Рассмотрим узловые аспекты этой проблемы.

Характер агрессивности Алекса

Американские психологи Роберт Бэрон и Дебора Ричардсон так определяют феномен агрессивности: «Агрессия – это любая форма поведения, нацеленная на оскорбление или причинение вреда другому живому существу, не желающему такого обращения».

Это определение можно упрекнуть в некоторой ограниченности. Мне ближе взгляды психоаналитика Эриха Фромма, считавшего в своей книге «Анатомия человеческой деструктивности», что объектом агрессии может стать и неодушевлённый предмет. В качестве примера можно сослаться на поведения художника Чарткова, героя гоголевского «Портрета», скупавшего талантливые картины и уничтожавшего их. «Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья». Менее всего он думал при этом об ущербе, который приносил своими актами вандализма. Агрессивность Чарткова была направлена против прекрасных произведений искусства как таковых, поскольку ему самому было не под силу создать нечто подобное: свой собственный художественный дар он вовремя не реализовал («потерял гончую, гнедую кобылу и дикую голубку»).

И ещё один, на мой взгляд, немаловажный упрёк можно адресовать психологам: их определение не делает различия между насильником и тем, кто даёт ему достаточно болезненный отпор. Об этом разговор ещё предстоит.

Итак, чем же вызвана агрессивность Алекса?

Курирующий его инспектор, тот самый, что плюнул в лицо своего подопечного, когда тот совершил убийство, поражается: «У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы всё в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?»

Если даже принять спорную версию о любящих родителях (то-то они променяли своего сына на квартиранта!), то, по Бёрджессу и Кубрику, весь остальной мир – сплошной зверинец, населённый исключительно монстрами и садистами. В романе эта демонстрация всеобщей агрессивности принимает слишком прямолинейные, а порой и смешные формы. Чего стоит один лишь перечень сокамерников Алекса: пакистанец Зофар (старый вор), Доктор, Еврей, Джорджон (согласно расплывчатому определению автора романа, – «специалист по сексуальным преступлениям» ) и некто Уолл, человек без особых примет, если не считать отсутствия у него одного глаза! Словом, все-все – представители всех народов, профессий и слоёв общества – садисты и преступники, реальные или потенциальные.

Вышедший на свободу Алекс, избит, по Бёрджессу, не бродягой и его друзьями, а стариками–интеллектуалами, мирно читающими в стенах Публичной библиотеки научные статьи, книги и газеты! Кубрик поступил куда разумнее, оставив в покое английскую профессуру, но вот, что интересно: и бродяги, согласно версии писателя, и завсегдатаи библиотеки, по версии режиссёра, избивая Алекса, были охвачены одной и той же чёрной завистью и ненавистью. «Все кричали что-то вроде: „Убей его, топчи его, по зубам его, по роже!“ и прочий кал, но меня-то не проведёшь, я понимал, в чём дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости». Словом, почти по Генриху Гейне:

Вывод авторов очевиден: этот мир вокруг так уж подл, что поневоле и сам садистом станешь!

Разумеется, наш мир – далеко не сахар, но было бы большой ошибкой принять на веру утверждения Алекса о всеобщей ненависти, направленной на него изначально. Прежде всего, он сам виноват в том, что те, кто хоть раз с ним встречался, любви к нему не испытывают (вспомним его бывших дружков, писателя, бродягу и т. д.). Кроме того, Алекс проецирует на всех свои же садистские чувства и намерения. Отчасти это делается по механизму психологической защиты, а отчасти – потому, что такова уж его натура: он ждёт подлостей от всех и упреждает её собственной агрессивностью. Впрочем, выбирая жертву для очередной садистской выходки, он больше руководствуется её беззащитностью, чем другими соображениями. Редкое исключение – его агрессия приобрела инструментальный характер в борьбе за власть в шайке.

Бёрджесс считает, что агрессивность его героя порождена избытком юношеской энергии и нонконформизмом, свойственным молодёжи. С учётом того, что новичка били сообща, можно, конечно, попытаться объяснить поведение Алекса незрелостью его психологии, его некритичным отношением к подстрекательскому примеру сокамерников, феноменом деиндивидуализации, типичным для группового насилия.

Когда речь идёт о юношеской агрессивности, такие объяснения вполне оправданы, но к Алексу-то они имеют весьма далёкое отношение.

Начнём с того, что подростки, действительно, склонны к реакции группирования, причём вместе они ведут себя агрессивно, совершая криминальные поступки, на которые по отдельности каждый из них не решился бы. Сокамерники Алекса, однако, никак не вписываются в рамки подростковой криминальной группы.

Феномен деиндивидуализации, конечно же, сыграл свою роковую роль в убийстве бедняги-заключённого, но он не объясняет всё случившееся. В самом деле, в толпе, охваченной общей противозаконной идеей, обостряются все инстинкты, прежде всего, половой, а также растормаживается агрессивное влечение к деструктивности. Особое значение принимает при этом перспектива преступника остаться неузнанным. Подобное очень характерно для сексуальных преступлений, совершаемых в армии. Вот, скажем, зарисовка, сделанная Нельсоном Бассом и относящаяся к революционным событиям в Эквадоре: правительственные войска захватили деревушку, мужчины из которой воюют на стороне повстанцев. Жертвы насилия не знают своих обидчиков, и потому те рассчитывают на свою полную безнаказанность.

«Послышался торопливый топот взвода солдат.

– Сюда побежала! – возбужденно кричал один из преследователей.

– Тут она! Тут! – слышался из темноты голос другого.

– Вот в этих кустах! Давай, окружай!

– Ага, лапочка! – захлёбываясь, бормотал кто-то. – Попалась, радость моя!

Девушка, судя по голосу, совсем юная, безуспешно пыталась освободиться из жадных солдатских рук, сжавших её клещами.

– Ради Бога! Пресвятая Дева! Отпустите меня! Я не знаю, чего вы хотите.

А руки солдат стискивали девушку всё крепче.

– Теперь не уйдёшь, золотце!

– Зря трепыхаешься, милашка…

– Мы не сделаем тебе ничего плохого, сокровище…

Платье её изодрали в клочья. В темноте под деревьями, где она совсем недавно играла с друзьями, теперь ушедшими в горы, распластали на земле её тело. Она чувствовала только боль, причиняемую торопливо сменявшими друг друга мужчинами: пятый, шестой, седьмой, восьмой…

Когда, запыхавшись, прибежала новая кучка солдат, девушка лежала на земле, словно мёртвая. Конвульсивным движением она стыдливо прикрывала руками низ живота, залитый кровью.

– Всё! Больше ни на что не годна! – в сердцах сказал солдат, дёрнув её за волосы.

Это была земля, изобильная реками и солнцем, дикая, неукротимая, сладострастная, и она распаляла этих бедных солдат».

Как бы ни так! В холодной России такой удалённой от жаркой латиноамериканской сельвы, сексуальные страсти времён революции были не менее массовыми и пламенными. Знаменитый психиатр Владимир Бехтерев цитирует газету «Саратовский листок»:

«Под шум событий – торжественных и тревожных – в нашем городе совершаются кошмарные явления. В домах терпимости на Петиной улице с раннего утра наблюдается большое скопление солдат, стоящих в очереди: очередь достигает 40 человек на женщину; были случаи, когда девушки вырывались из домов на улицу с криками: „Спасите! Больше работать не могу“. <…> Пока дома терпимости ещё не закрыты и там продолжают совершаться поистине ужасные вещи: третьего дня пьяная толпа буйствовала, избивала женщин, била стёкла, ломала мебель, а истязания, о которых говорится в постановлении комитета врачей, принимали невероятные размеры, число разнузданных мужчин доходило до 100 на одну женщину».

В камере новичка били все, причём в полутьме роль каждого оставалась в какой-то мере неопределённой. Но, напомню слова Доктора, о том, что били-то все, но «скорее, символически» , и лишь один Алекс забил бедолагу до смерти. В том-то и дело, что речь идёт не о подчинении слабохарактерного юнца общему настроению, а о действиях, позволяющих сполна получить садистское наслаждение, прячась за спинами других участников правонарушения. Уж что-что, а контролировать своё поведение на людях Алекс научился в тюрьме в совершенстве!

Есть лишь одна-единственная логическая версия, объясняющая агрессивность Алекса – это его садизм, то есть врождённое уродство характера.

Злоба Алекса направлена как против мира в целом, так и против отдельных «мужчин, женщин, старикашек и детей» . В своих садистских фантазиях он «бьёт сапогом в морду, полосует бритвой, курочит весь белый свет» . Его любовь к виду крови; зверские видения и фантазии при прослушивании музыки; прямая связь его сексуальности с издевательствами, с причинением боли, изнасилованием партнёрш, к тому же малолетних – всё это и есть садизм.

Кстати, убийство «кошатницы» в фильме – удар тяжёлым скульптурным фаллосом, нацеленным головкой в рот жертвы, явно символизирует собой садистский половой акт

Убийство сокамерника, разумеется, не было гомосексуальным актом, но наличие в этой ситуации садистского полового самоутверждения сомнений не вызывает. Такой же характер придали Кубрик и МакДауэлл поведению Алекса в сцене группового изнасилования жены писателя. Он время от времени оставляет женщину и демонстрирует свой собственный член поверженному «сопернику». Длинный трубчатый нос маски, символизирующий фаллос, который он издевательски суёт в лицо писателя, служит той же цели.

Что, собственно, нового сказали авторы «Заводного апельсина»? Ну да, современный мегаполис полон насилия; полицейские – зачастую те же бандиты, лишь вставшие на сторону государства; правительство состоит из беспринципных и даже криминальных субъектов; демократии угрожает опасность со стороны тоталитарных структур – всё это и так всем известно. О том, что в мире мало любви и гармонии писал ещё Бодлер:

Почти столь же поэтически высказался на эту тему и психолог Джон Конрад: «Насилие пронизывает бытие человека… Эпические поэты воспели его как свидетельство мужской доблести, пророки и моралисты осудили его, а все прочие притерпелись к нему как к одной из стихийных опасностей в человеческой жизни».

Похоже, относительная новизна авторов сводится лишь к тому, что они связали воедино две проблемы: первую – садизм может уживаться с любовью к прекрасному и даже со способностью к творчеству; и вторую – зомбированию населения можно придать вполне благопристойную форму, выдав её за борьбу с преступностью и агрессивностью.

Первое утверждение – антитеза пушкинскому:

Я больше склонен верить нашему поэту. Дело в том, что у кинематографических гениев – садомазохизм отнюдь не редкость. Такое случается и с литераторами. Кому-то подобное сочетание стоило жизни (вспомним Пьера-Паоло Пазолини). И всё же Пушкин ближе всех к истине – у творческой личности садомазохизм переплавляется в тигле искусства в творчество, а у обычного садиста он приводит к убийствам. Легенда о музыкально одарённом убийце так же далека от правды, как талантливая сказка Патрика Зюскинда о гениальном парфюмере, консервировавшем ароматы, извлечённые из убитых им девушек.

Чтобы полнее разобраться с проблемой, надо учитывать как социальные, так и биологические механизмы, лежащие в основе агрессивности.

Биологические и социальные механизмы регуляции поведения

Напомню, что Лем, хорошо представляя себе все издержки, связанные с устранением агрессивности из арсеналов поведения людей, оправдывает такой шаг, полагая, что он дал бы биологическому виду Homo sapiens реальный шанс на выживание.

Писатель, по сути, вторит нобелевскому лауреату Конраду Лоренцу – одному из создателей этологии, науки о поведении животных в среде их естественного обитания. Суть идей учёного сводится к тому, что агрессивность широко распространена среди животных именно потому, что она играет важную роль в естественном отборе. Чем агрессивнее, сильнее и сексуальнее самец, тем больше потомков он оставит, тем самым, формируя генофонд вида. При этом Лоренц заметил, что чем лучше вооружены самцы клыками, рогами или другим природным оружием, тем ожесточённее протекают у них брачные турниры, но тем меньшими жертвами они обходятся. Оказывается, природа выработала у этих видов специальные предупредительные сигналы, которые действуют инстинктивно и молниеносно, прекращая драку при их подаче. Каким бы ожесточённым ни было сражение двух волков за самку, как только один из них подставляет другому боковую поверхность шеи с расположенной здесь сонной артерией (местом смертельно уязвимым), тут же пропадает агрессивность у его более сильного противника. Драка немедленно прекращается, и побеждённый, подавший предупредительный сигнал, покидает место битвы без преследования.

Между тем мирные животные, например горлицы, лишены таких предупредительных знаков. Запертые в одну клетку горлицы, если у них начинаются взаимно враждебные действия, кончают свою ссору гораздо хуже, чем волки. Одна из птиц методичными ударами клюва в шею и в спину, убивает другую.

По мнению Лоренца, волею судеб человек попал в неприятную ситуацию. Будучи слабо вооружённым видом, прачеловек не оставил нам предупредительных сигналов, передав тем не менее инстинкт агрессивности. Это обстоятельство грозит человечеству гибелью. «Сила человеческого интеллекта и взлёт научной мысли позволили изобрести виды оружия необычайной мощи, но в то же время инстинкты человеческой природы не позволяют людям осуществлять контроль над продуктами их собственного разума», – пишет учёный.

Что ж, надо признать, Лоренц строит свою гипотезу отнюдь не на пустом месте. Она основана на наблюдениях, как за поведением животных, так и человека. И всё же, его выводы отнюдь не бесспорны. Логика Лоренца безупречна, пока речь идёт о наблюдениях над животными. Ему прощаешь даже некоторую фетишизацию агрессивности. Так, свою великолепную книгу об агрессии он называет «О так называемом зле», намекая, что, хотя природа и жестока, зло в ней служит добру (эволюции и образованию новых видов). Ведь именно с помощью агрессивности самцов осуществляется естественный отбор, происходит территориальное расселение вида. Но когда Лоренц стирает границу между агрессивным поведением людей и самцов животных, трудно удержаться от улыбки. Чего стоит, например, его утверждение о том, что агрессивность через «…устрашающий ряд постепенных переходов от петухов, подравшихся на помойке, через грызущихся собак, через мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже окрашенные политикой, приводит, наконец, к войнам и атомной бомбе»?

Пока Лоренц с присущим ему писательским даром описывает наблюдения над феноменом «накопления инстинкта агрессивности» у рыбок-цихлид, читатель испытывает к рассуждениям биолога полное доверие. «В вашем аквариуме, который и без того стал мелковат для такого количества подросших рыб, появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки и преисполненная стремлением изгнать со своего участка всех братьев и сестёр. Но тем несчастным деться некуда; с изодранными плавниками они робко стоят по углам у поверхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, вы сочувствуете и преследуемым, и брачной паре. Вы срочно отлавливаете лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, думаете вы, сделано всё, что от вас зависит, и в ближайшие дни вы не обращаете особого внимания на этот сосуд и его живое содержимое. Но через несколько дней с изумлением и ужасом обнаруживаете, что самочка, изодранная в клочья, плавает кверху брюхом, а от икры не осталось и следа».

Дело в том, что если раньше самец расходовал свою агрессивность на соседей (эволюционно полезную в плане расселения вида), то в их отсутствии накопление этого инстинкта привело к гибели самки.

Всё это выглядит вполне убедительно. В качестве же иллюстрации «накопления инстинкта агрессивности» у людей, этолог приводит пример двух друзей – исследователей, вынужденных долгое время жить в одной палатке во время экспедиции. По мнению Лоренца, им не избежать нарастания обоюдной ненависти, причём дело обязательно закончится тем, что один из них убьёт другого. Если опыты на рыбах-цихлидах проводились реально, то ужасная ситуация с участниками экспедиции – не что иное, как умозрительная фантазия. Автор механически переносит факты, полученные им в эксперименте с рыбами, на людей. А почему, собственно, мы должны ему верить?! Ведь в реальности все подобные экспедиции проходили достаточно мирно, хотя долгое совместное пребывание, возможно, и не обходилось без ссор.

В отличие от Лоренца, ориентированного на преувеличение врождённых биологических корней человеческой агрессивности, большинство психологов переоценивают роль социальных и ситуационных факторов, оставляя без должного внимания нейрофизиологические механизмы. Очевидна односторонность, как той, так и другой позиции. Поведение человека формируется социальными отношениями и средой, но оно находится в прямой зависимости от индивидуальных особенностей функционирования его мозга.

Надо помнить, что агрессивность – показатель болезни или недоразвитости человека, ещё не достигшего уровня, положенного ему по праву принадлежности к человеческому виду (Homo sapiens), и неблагополучия общества, которому выгодна агрессивность, идёт ли речь о взаимоотношениях в авторитарных семьях, в корпоративных или государственных структурах.

По словам психолога Пери, «Агрессивные дети вырастают в семьях, где дистанция между ними и родителями огромна, где не хватает тепла и ласки, отношение к детской агрессивности безразличное или снисходительное, где вместо заботы и терпеливого объяснения предпочитают силовые методы, особенно физические наказания».

Школой агрессивности зачастую становятся антагонистические отношения между детьми в одной семье, братьями и сёстрами. Отрицательную сказывается воспитание в неполных семьях, поставляющих обществу малолетних убийц в гораздо больших масштабах, чем полные. Наконец, важную роль в формировании поведения играют детские коллективы и группы сверстников. Обычно подростки отторгают от себя слишком агрессивных сверстников, но те собираются в свои собственные группы, порой перерастающие в шайки. В различных группах по-разному складываются и половые взаимоотношении. Чем агрессивнее взаимоотношения в подростковой группе, тем жёстче относятся её члены к женщинам, особенно к так называемым «общим девочкам», презирая и унижая их; тем чаще совершаются в них групповые изнасилования. Это – проявление незрелости половой психологии и результат утрированно мужского поведения.

В норме детская агрессивность (драчливость, эгоистическая гневливость по малейшему поводу и набрасывание на обидчика с кулаками, садистские эксперименты с отрыванием конечностей у насекомых, истязание слабых животных и т. д.) исчезает по мере достижения половой и психической зрелости.

Способность людей вытеснить агрессивность и подавлять чувство враждебности – качество, приобретённое человечеством в ходе эволюционного развития. Агрессивность, которая у самцов животных так зависит от уровня гормонов, у большинства подростков и юношей заменяется потребностью в соревновании мирными способами. Чем старше и физически крепче подросток, тем реже он дерётся, хотя уровень половых гормонов у него продолжает повышаться. Особая страстность в занятиях спортом (хоккеем, борьбой, шахматами и т. д.), рыбалкой, радиолюбительством и т. п. – всё это и есть рудименты вытесненной агрессивности у взрослых мужчин, причём это не всегда верно расценивается их жёнами. Женщинам, например, трудно понять и смириться с тем, что их мужья отправляются на рыбалку, порой в самую лютую непогоду. Долгие сборы, сложная экипировка, трудоёмкое пробивание полыньи, бесконечное сидение с удочкой на морозе, ночёвка на берегу – и всё это ради нескольких рыбёшек, которых едва хватает на уху?!

Половое созревание и потребность в самоутверждении у психически нормального юноши наполняет особой эмоциональной насыщенностью его поведение как раз в тех ситуациях, когда приходится делать выбор между эгоистическим и альтруистическим поведением. Юноша с его обострённым чувством справедливости, не задумываясь, вступает в бой с превосходящими силами противника, защищая и отстаивая справедливость в ущерб себе. Это и есть чисто мужской феномен, приобретённый в ходе эволюции человека – «альтруизация агрессивности».

Чтобы понять его сущность, нужно дифференцировать нюансы эмоционального состояния, называемого гневом. У наших предков гнев играл важную приспособительную роль – мобилизовывал силу и энергию в борьбе с противником за жизнь, снимал чувство страха. Сейчас он проявляется в экстремальных ситуациях опасности, при фрустрациях (невозможности реализовать какие-либо потребности), при ущемлении интересов, обнаружении обмана, коварства и т. д. Иными словами, гнев может быть справедливым. Психолог Р. Холт (цитирую по К. Изарду) считает, что человек, охваченный справедливым гневом, «…действует и говорит таким образом, чтобы прямо и искренне выразить свои чувства, сохраняя достаточный контроль над степенью их выражения, с тем, чтобы их интенсивность была не больше, чем это нужно для убеждения других в искренности своих переживаний».

Потому-то гнев вовсе не противоречит альтруистическому поведению. Альтруизм нельзя представлять себе лишь как простое миролюбие, так как это миролюбие может быть и эгоистическим, и трусливым. С другой стороны, эмоционально насыщенное стремление к защите слабого и униженного, связанное с целым арсеналом врождённых инстинктивных реакций и с нравственными убеждениями человека, может принимать форму силового воздействия на обидчика. Следовательно, альтруизм может сочетаться с эмоцией гнева и сопровождаться (в ущерб себе и собственным интересам) отказом человека от «непротивления злу насилием», проявляясь активными действиями, направленными против подлинного агрессора.

Существуют такие механизмы, как способность к избирательному эмоциональному общению, к состраданию, к переживанию чувства стыда и вины, эмпатия (способность чувствовать эмоциональный настрой другого живого существа), и наконец, нравственные принципы, усвоенные в процессе социализации и приобретении индивидуального опыта, которые обеспечивают альтруистическое поведение людей и блокируют агрессивные действия. Именно эти факторы, врождённые и сформированные воспитанием, определяют наличие у людей тех самых «стоп-сигналов», которые прекращают агрессивное поведение. Отрицая их существование у человека, Лоренц ошибался. Правда, у людей они менее демонстративны, чем у хорошо вооружённых хищных животных.

Загадочный «стоп-сигнал», способный блокировать агрессивные действия человека, подобен кличу, которым Маугли звал на помощь обитателей джунглей. Тот, кому он адресован, получив его, должен по-новому увидеть своего недруга, подавшего сигнал, почувствовать в нём человека, суверенную личность, во всём равную и близкую ему самому. «Я – человек, мы с тобой одной крови, я и ты!» – этот сигнал должен включать на уровне подсознания древние альтруистические инстинкты, благодаря которым возник и выжил человеческий вид. Каким образом он будет подан – жестом, взглядом, словом, смехом – зависит от ситуации. Не удержусь, чтобы не рассказать о самой удивительной форме, в которой однажды был подан альтруистический «стоп-сигнал».

Дело было в конце недобрых тридцатых годов. Шло собрание, на котором прорабатывали одного врача. Это был хороший врач, и несколькими годами раньше его выдвинули на работу в министерство здравоохранения. Во время же очередной чистки партии, он, по приказу сверху, подлежал разжалованию из начальников в рядовые врачи. Для этого и собрали медиков, которые в соответствие с известным ритуалом беззлобно, одними и теми же словесными штампами отчитывали его за всевозможные промахи в работе.

Вдруг во время очередного выступления сидевшая в президиуме женщина резко и демонстративно встала и, указывая на врача обвиняющим жестом, убеждённо и зловеще произнесла на весь зал:

– Товарищи! Моё классовое чутьё говорит мне: он вредитель и враг!

Наступила жуткая тишина. Выступавший испуганно замолчал: он ругал врача чересчур мягко, а вдруг его за это обвинят в политической близорукости или, того хуже, в укрывательстве врага?! Поступок мегеры из президиума был психопатическим, но свою авантюру она рассчитала точно. Время было страшное, люди запуганы. А в толпе всегда найдутся нелюди, этакие кровожадные рыбы – пираньи, готовые поддержать любую смертельно опасную подлость. Вот они почуяли кровь и возбуждённо зашевелились в зале. Им оставалось организовать всего два-три выступления, чтобы гибель человека стала неизбежной.

Врача спасло присутствие духа. Он встал и мощно прогудел в зал, указывая на даму в президиуме:

– Товарищи! Моё классовое чутьё подсказывает мне, что эта женщина – б…!

Зал потонул в хохоте. Люди, смеясь, утирали слёзы.

Непечатное слово вернуло им человечность и заставило замолчать нелюдей. Все хорошо знали, что дама, затеявшая эту подлую игру с человеческой жизнью, была не просто чиновницей от медицины. Она была опасным субъектом, «стукачом» НКВД (КГБ). Догадывались о её небезупречном половом поведении. Нетрудно было сообразить, что она имела раньше виды на врача и теперь мстила за то, что он отверг её «любовные» притязания.

Зал подобрел, мегера в президиуме сидела как оплёванная, председательствующий сообразил, что собранию пора закругляться. Человек спасся. Но, увы, его шефа – наркома здравоохранения – расстреляли как врага народа. Да и скольким миллионам не помогли никакие «стоп-сигналы»?

Всё верно, «стоп-сигналы» у людей есть, вот только срабатывают они не безотказно. Волк всегда волк, он поступает так, как велит ему инстинкт. Человеческий же «стоп-сигнал» адресуется человеку. Вот тут-то и случаются осечки: при всех нюансах поведения садистов всевозможных мастей, есть нечто общее, что их роднит: все они глухи к альтруистическим «стоп-сигналам». Вернее, их реакция на эти сигналы, в отличие от животных, извращена. «Стоп-сигналы», по мере их отчаянной подачи, вместо того, чтобы прерывать агрессивные действия, усиливают жестокость садистов. Именно таким образом вёл себя Алекс.

Чем жалобнее пищит котёнок, тем в больший раж входит подросток-садист, его мучитель. Чем сильнее страх и невыносимее боль беспомощной жертвы, тем изощрённее пытки, изобретаемые садистом-насильником.

Агрессивность, таким образом, может определяться дефектом нейрофизиологических структур, регулирующих поведение. Она появляется или усиливается у подростков, страдающих рядом психических заболеваний и слабоумием, а также у психопатов и лиц с некоторыми хромосомными аномалиями. Психопаты и психически больные люди могут собирать вокруг себя компании с делинквентным (асоциальным) поведением. Способы, к которым прибегают в конфликтах с окружающими лидеры таких групп, с головой выдают уродство их характера. Великолепной иллюстрацией являются взаимоотношение Алекса с его дружками.

Социальные факторы могут компенсировать врождённые дефекты личности далеко не всегда; гораздо чаще они играют роль моментов, провоцирующих агрессивное поведение. Отсюда понятна важность и злободневность писательских фантазий о путях преодоления человеческой агрессивности с помощью беатризации или по методике Людовика–Бродского.

Что делает человека «заводным апельсином» и надо ли протестовать против методик антиагрессивного программирования?

«Заводной апельсин» и «Возвращение со звёзд» – произведения, относящиеся к разным жанрам. Лем написал фантастический роман о будущем, Бёрджесс и Кубрик создали политический памфлет. Но все три автора – люди умные и талантливые; их взгляды вполне сопоставимы и заслуживают самого внимательного анализа.

Стэнли Кубрик дал интервью парижскому журналу «Экспресс». Отвечая на вопросы Мишеля Симана, он достаточно ясно изложил свою точку зрения (цитирую по Юрию Жукову):

« – В противовес Руссо, вы считаете, что человек рождается плохим и что общество делает его ещё хуже?

– Я думаю, что попытка Руссо переложить первородный грех на плечи общества ввела в заблуждение социологов. Натура человека, бесспорно, не является натурой благородного дикаря. Человек рождается со многими слабостями, и общество зачастую делает его ещё хуже. <…> Если бы Алекс не был воплощением зла, было бы легко сказать: «Да, конечно, правительство неправо, поскольку он не был таким уж плохим». Но для того, чтобы показать действия правительства во всём их ужасе, надо было показать, что оно выбирает в качестве жертвы кого-то полностью извращённого. И когда вы видите, что оно превратило его в тупое и послушное животное, вы отдаёте себе отчёт в том, что это даже по отношению к такому созданию глубоко аморально» .

Выбирая из двух зол – насилие или «миролюбивое зомбирование» психопата и убийцы, Кубрик находит меньшим злом агрессию.

Будучи почитателем таланта режиссёра и благодарным ценителем его кино-шедевра, я, тем не менее, думаю, что позиция Кубрика слишком противоречива, чтобы претендовать на верность.

Режиссёр потрясён чудовищным фактом: очень неглупого, сильного и независимого человека превратили в марионетку, в «заводного апельсина». Но ведь, по собственным словам Алекса, он и прежде был «механической штучкой» , только ключик, приводивший в движение его мотивацию, закручивался в другую сторону. Он сетует на необоримость спаянных друг с другом инстинктов, обрекающих его на половое насилие и агрессивность, но валит всю вину на свою юность.

«В юности ты всего лишь вроде как животное. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаются на каждом углу, – вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведёшь – др-др-др, и он пошёл вроде как сам по себе, блин. Но ходит он только по прямой и на всякие вещи натыкается – бац, бац, и к тому же если уж он пошёл, то остановится ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую маленькую заводную штучку» . Когда у самого Алекса появится сын, то и он, вопреки советам отца, «…будет делать всё те же вещи, которые и я делал, – да-да, он, может быть, даже убьёт какую ни будь женщину, окружённую мяукающими котами и кошками, и я не смогу остановить его. А он не сможет остановить своего сына».

Повторяю, Бёрджесс абсолютно неправ, оправдывая поступки своего героя юностью и, кстати, определив самым несусветным образом его возраст – Алексу в романе всего пятнадцать лет! Кубрик, разумеется, более реалистичен; Малколм МакДауэлл играет молодого человека лет двадцати – двадцати двух.

Станет ли убийцей гипотетический сын Алекса, неизвестно, а вот прогнозы Бёрджесса относительно того, что сам Алекс перестанет убивать, как только повзрослеет, – явно ошибочны. Руки его героя не раз и не два обагрятся кровью убитых им людей и замученных женщин. И тут, опять-таки, Кубрик оказался прозорливее романиста: в финале его герой – точно такой же садист, как и в самом начале фильма.

Но, исправив очевидные промахи писателя, режиссёр пропустил мимо ушей признания самого Алекса в запрограммированности его поведения, свойственной ему задолго до лечения у доктора Бродского.

Герой Кубрика существует в фильме лишь в двух ипостасях – либо как насильник, наделённый злой, но самостоятельной волей, либо как марионетка, жертва насилия. Ошибка режиссёра в том, что он игнорирует природу садизма как полового извращения, парафилии. Садисты не просто стремятся получать наслаждение, мучая, насилуя и убивая; их влечению свойственны: особый навязчивый, аддиктивный характер; дисфория, схожая с наркоманической «ломкой», при невозможности удовлетворить потребность в насилии и причинении мук; тенденция к стереотипии, к бесконечному повторению садистского ритуала.

Половые извращения закономерно прогрессируют с годами, аддиктивность нарастает; чем старше становится садист, тем больше превращается он в «заводной апельсин». Иными словами, по мере своего возмужания Алекс обречён на совершение всё новых и новых садистских актов, всё полнее совпадающих со сценарием его фантазий. И нет сомнений в том, что муки жертв, находящихся в полной его власти, он станет смаковать под музыку Бетховена. Таковы, уж законы сексологии, которые игнорируют авторы «Заводного апельсина», писатель и режиссер. (Подробные сведения на этот счёт дают А. А. Ткаченко и А. Я. Перехов).

Теперь войдём в положение правительства («во всём его ужасе» , по выражению Кубрика). В качестве примера возьмём террористический акт в Испании – горстка бандитов убила и искалечила сотни ни в чём неповинных людей. Навязав правительству страны свои условия и вынудив его пойти на уступки, арабские террористы наглядно продемонстрировали, что насилие в их руках весьма эффективно, из чего следует, что со временем обязательно появятся новые жертвы террора. И так – бесконечно; уступки умножают насилие.

С Алексом дело, в принципе, обстоит так же, как и с террористами. Он тоже калечит и убивает людей; он – неисправим, так как садизм – следствие его психологического уродства. Поблажки, сделанные правительством этому убийце, умножит список его жертв.

Поскольку Алекс – сильная личность и, к тому же, тонкий ценитель музыки, может быть, стоит отдать ему всех окружающих на растерзание?! Такая позиция логически вытекает из фильма. Но справедлива ли она по отношению к окружающим людям; разве она не ещё более аморальна, чем попытка подавить патологическую агрессивность Алекса?

Террористы и садисты всех мастей ведут войну с беззащитными людьми. Задача государства обезопасить своих граждан от гибели и насилия. Совершенно очевидно, что людям следует бороться не против попыток подавления агрессивности. Цель борьбы – обеспечение строжайшего контроля за применением антиагрессивных мер, с тем чтобы, с одной стороны, предотвратить произвол по отношению к людям, приговорённым к такому виду вмешательства, а, с другой – не дать возможность правящей элите под шумок ввести тоталитарный режим. Чтобы защитить демократию, нужны активные, независимые психически нормальные люди, способные сопротивляться насилию, как со стороны убийц, так и со стороны правительства. Они-то и представляют собой общество, отстаивающее своё право на самозащиту. Если суд присяжных приговорит какого-нибудь Алекса не к тюремному заключению, а к принудительному подавлению его агрессивности, то этот шаг, с точки зрения врача, справедлив и разумен. Чтобы сделать его законным, потребовался бы плебисцит. Отрицательная позиция, занятая Кубриком при его проведении, была бы тоже весьма кстати: контроль общества над методикой принудительного лечения стал бы ещё более строгим.

Одна беда – сыворотка Людовика, увы, пока не придумана; эффективных методов подавления агрессивности ещё нет. Определённую пользу приносят антиандрогены, препараты, блокирующие мужские половые гормоны, но они дороги, да и надежды на них мало. Аверсивная терапия, основанная на выработке отрицательного условного рефлекса с помощью веществ, вызывающих отвращение (аверсию), применяется, хотя и ограничено, по жизненным показаниям. Таким способом лечат, например, больных, склонных к навязчивым самоповреждениям. Что же касается насильников, садистов-убийц (так называемых «сексуальных маньяков»), то они, увы, слишком устойчивы к апоморфину и к другим аверсивным средствам.

Беатризация, придуманная Лемом, тоже обладает аверсивным эффектом. Физические и психические муки, испытываемые беатризованными при попытке представить себе убийство, ничуть не менее жестоки, чем те, что испытывал Алекс, лечась у Бродского. Другое дело, что сам по себе процесс беатризации переносится легко. Потому-то и стало возможным его массовое применение (в романе, конечно). Поскольку такое воздействие в детстве получают все без исключения, то злоупотребления властью невозможны.

Лем не слишком восторженно оценивает последствия такой перестройки общества. Некому больше читать Шекспира: люди, незнакомые с насилием и его преодолением, не способны понять его драматургию. Исчезли все виды спорта, основанные на соперничестве. Хирурги лишь планируют операции, а делают их роботы. Только в самых неотложных случаях человек берёт в руки скальпель, но перед этим ему надо принять препарат, временно снимающий эффект беатризации.

Более всего расстроило Брегга то, что люди больше не стремились в космос.

Зато человечество забыло о войнах и терроре; все могли спокойно ходить по ночам, не боясь маньяков и убийц. Право завести детей стало особым отличием: супруги должны были получить знания по воспитанию ребёнка и сдать строгий экзамен по педагогике. В специально подобранных группах детей тренировали на психическую совместимость с людьми иного темперамента, цвета кожи или иной этнической принадлежности; им прививали терпимость к другим взглядам и уважение к чужим мнениям. Словом, это было общество «непрерывной, тонко стабилизированной гармонии».

Стоила ли игра свеч? Наверное, стоила; так, по крайней мере, считает Лем. Может быть, преображённая беатризацией жизнь, при всей её ориентации на потребительский гедонизм и половое наслаждение, показалась бы кому-то слишком пресной. На это можно возразить лишь одним: большинство людей мечтает о том, чтобы человечество покончило, наконец, с агрессивностью, насилием и садизмом во всех видах.