Секс в искусстве и в фантастике

Самый загадочный роман Набокова

Подобно апостолу Петру, трижды отрёкшемуся от Христа, Владимир Набоков открещивался от своего героя и клеймил его девиацию, по крайней мере, тремя способами.

Во-первых, он вложил покаянное самоосуждение в уста самого педофила: псевдоним «Гумберт Гумберт» или Г. Г. выбран героем «Лолиты» потому, что «лучше всего выражает требуемую гнусность». В русском переводе, сделанном самим Набоковым, инициалы Г. Г. превращаются в «г. в квадрате», воспринимаясь особенно двусмысленно и обидно. Не дожидаясь суда, бедный Гумберт сам приговорил себя «к тридцати пяти годам за растление». Набокову и эта кара показалась слишком лёгкой: он обрёк преступника на смерть от разрыва аорты накануне начала судебных заседаний, отдав его на суд Божий.

Во-вторых, Набоков строго осуждает героя «Лолиты», выступая под маской Джона Рея, мифического редактора рукописи и автора предисловия к ней: «У меня нет никакого желания прославлять господина Г. Г. Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нём соединены свирепость и игривость, которые, может быть, и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям».

Наконец, в-третьих, Набоков публично отрекается от Г. Г. непосредственно от своего имени: «мною изобретённый Гумберт – иностранец и анархист; и я с ним расхожусь во многом – не только в вопросе нимфеток». Набоков осуждает и любимого им с детства писателя Льюиса Кэрролла, автора «Алисы», отчасти похожего на Г. Г., «за его несчастное извращение» и «за двусмысленные снимки, которые он делал в затемнённых комнатах».

«Мой роман содержит немало ссылок на физиологические позывы извращённого человека – это отрицать не могу», – сознаётся писатель, но, оправдываясь, он утверждает далее, что, сочиняя его, руководствовался лишь такими весьма отвлечёнными целями «как Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Искусством»; сама же по себе девиация, мол, его нисколько не занимала. Выбор темы, по Набокову, тоже оказался чистой случайностью: его вдохновила случайно попавшая ему на глаза газетная заметка об обезьянке, изобразившей кусочком мела, попавшим к ней, прутья решётки собственной клетки. Тут-то Набоков и приступил к рассказу о педофиле, женившемся на матери «нимфетки» – хорошенькой неполовозрелой девочки, сексуально привлекательной для взрослых мужчин (термин, изобретённый самим писателем и попавший с его лёгкой руки в словари). В номере гостиницы его герой пытается осуществить близость с падчерицей и после неудачи бросается под колёса грузовика. Впоследствии эта тема была радикально переработана, а рассказ вырос до размеров романа. Причём, будучи уже написанной, «Лолита» стала писателю настолько безразличной, что тот решил уничтожить рукопись. Лишь жена спасла роман от гибели. Вот и всё.

– Нет не всё! – замечает писатель Виктор Ерофеев, уличая Набокова в забывчивости и даже в том, что он намеренно путает карты. Сюжет «Лолиты» был изложен в книге, изданной задолго до появления газетной заметки об обезьяне. Мало того, образ «нимфетки» кочевал из одного романа Набокова в другой и до, и после публикации «Лолиты» («Дар», «Приглашение на казнь», «Камера обскура» и т. д.). Словом, тема «нимфеток» всегда была близка сердцу писателя, как бы он от неё не отрекался и какими бы нейтральными и отвлечёнными творческими мотивами он не прикрывался.

Если дело обстоит именно так, то каковы подлинные мотивы творчества Набокова, с какой целью написана его книга?

Эта загадка кажется, на первый взгляд, неразрешимой, тем более что сам автор, похоже, «темнит» и «водит читателя за нос» (выражаясь словами Виктора Ерофеева). Джон Рей, пародийный двойник Набокова, в своём предисловии к роману подчёркивает его моральную значимость: «„Лолита“ должна бы заставить нас всех – родителей, социальных работников, педагогов – с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире». Набоков, как истинный эстет, последователь великого Оскара Уайльда, с презрением отметает эту педагогическую версию. «Я не читаю и не произвожу дидактической литературы – пишет он– и чего бы ни плёл милый Джон Рей, «Лолита» вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением…».

Виктор Ерофеев приводит свою бесспорную и, казалась бы, исчерпывающую трактовку романа: «Страсть к нимфеткам – пожизненный удел Гумберта Гумберта, но если в детстве его любовь к пра-Лолите, Аннабелле, была, пусть запретной, но не криминальной любовью подростка, то теперь великовозрастный мужчина оказывается силою вещей обыкновенным преступником.

Вся любовно-эротическая связь Г. Г. с Лолитой получает значение развёрнутой метафоры, тем самым, на мой взгляд, получая художественное оправдание. Самая же метафора возводится до символа, означающего не только этическую, но и эстетическую, а также экзистенциальную катастрофу, ибо у Лолиты и Г. Г. нет другого будущего, кроме будущей катастрофы. <…> С другой стороны, порочный Гумберт лишён взаимности, как лишён и творческого дара, оставаясь эрудитом и компилятором. Его любовь к Лолите способна породить только великолепный роман отчаяния, не имеющий иного продолжения, кроме тюремной камеры. (Заметим ложность этого «только» в высказывании Ерофеева: Г. Г. не просто порочный герой любовного романа с Лолитой, он, по условиям книги Набокова, – автор самого романа «Лолита»! А чудесные стихи, которые он пишет? Его ли упрекать в отсутствии творческого дара?! – М. Б.).

«<…> Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием».

Сказано отлично, но, на взгляд сексолога, Ерофеев не полностью разрешил главную загадку «Лолиты»; многое осталось за рамками его трактовки романа.

Между тем, неугомонный Набоков приготовил для читателя ещё одну головоломку. Если он и впрямь полагает, что «физиологические позывы» его героя – ничто иное, как «извращение» , то почему бы Г. Г. не обратиться за врачебной помощью? Джон Рей нисколько не сомневается в том, что «пойди наш безумный мемуарист в то роковое лето к компетентному психопатологу, никакой беды бы не случилось». «Всё это так, – но ведь тогда не было бы и книги» , – со вздохом добавляет он.

Г. Г. свой человек у психиатров и психоаналитиков: время от времени в связи с его невротическими срывами он лечится в психиатрических отделениях и санаториях для душевнобольных. Вот только делиться с врачами тайной своей гибельной страсти он не собирается. Мало того, по мере выхода из депрессии («меланхолии и невыносимого томления», по его определению), пациент начинает самым немилосердным образом разыгрывать врачей. «Я открыл неисчерпаемый источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров, хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в чистоклассическом стиле, дразня их подложными воспоминаниями о будто бы подсмотренных исконных сценах родительского сожительства и не позволяя им даже отдалённо догадываться о действительной беде их пациента».

Нетрудно догадаться о настроениях самого Набокова, проглядывающего из-под личины Г. Г. и поражающего нас своей прозорливостью: он приписал некоему эскулапу «способность заставить больного поверить, что тот был свидетелем собственного зачатия». Писатель как в воду глядел. И вправду, нашёлся мошенник по имени Рон Хаббард, «изобретатель» дианетики или саентологии. В рамках этой фальшивой «науки» пациенту предлагается «вспомнить» ощущения, испытанные им в качестве зародыша, когда, при совокуплении родителей, он получал в утробе матери толчки отцовским членом!

Чтобы не быть голословным, приведу протокол «лечения» некоей фантастической больной. Она, по словам Хаббарда, обладала «настолько разболтанной эндокринной системой», что «превратилась в старуху в свои 22 года». Больная долго и безрезультатно лечилась, пока, наконец, не обратилась к одиторам дианетики. Одитор (пародия на психоаналитика) заставлял её вспомнить и осознать травму, полученную ею в периоде пренатального (внутриутробного) развития. Больная сопротивлялась на протяжении, ни много, ни мало, 75 часов одитинга, уверяя, что причиной её болезни была травма, полученная гораздо позже пренатального периода.

– Брат изнасиловал меня, когда мне было пять лет. Я уверена, что это было в моём детстве, гораздо позже. Моя мама меня очень ревновала.

Но «целитель», не слушая ложные признания, был неумолим. И его упорство увенчалось успехом, когда его внимание привлекли подозрительные слова больной «гораздо позже». Заставив больную беспрестанно повторять эти слова и «отослав» её память в пренатальный период, он сломил сопротивление «пре-клира».

В переводе этот термин означает «больной» («пре» – «до», «клир» – «чистый, ясный»). «Клиром» фантаст Хаббард означает человека, «очистившегося от инграмм» с помощью дианетики и ставшего умным, весёлым, свободным от «соматики» (болей и болезней), то есть в мгновение ока превратившегося в супермена.

Итак, стенограмма одитинга (лечения) этой «преждевременной старухи», которая после «стирания инграмм» тут же «сбалансировалась», как утверждает Хаббард, обретя молодость и здоровье:

«Одитор: „Скажите: «гораздо позже“. Возвратитесь в пренатальную область.

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо позже… и т. д. (Неохотно и со скукой в голосе).

Одитор: Продолжайте, пожалуйста.

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо… Я чувствую соматику на лице! Похоже, что меня толкают.

Одитор: Установите более тесный контакт и продолжайте повторять.

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо позже. Становится сильнее. Одитор: Продолжаете

Пре-клир: Гораздо… Я слышу голос! Вот он. Ой, это голос моего отца!

Одитор: Прислушайтесь к словам и повторите их, пожалуйста.

Пре-клир: Он разговаривает с моей матерью. Мне неудобно, потому что что-то давит по лицу. Больно!»

(Напомню читателю слова известного анекдота: «Ну и маньяк же вы, доктор!» Ведь то, что сейчас излагает Хаббард, перещеголяло даже графоманские бредни Ноэми Митчинсон: отец насилует собственную дочь в утробе своей беременной жены; в памяти дочери оживают толчки папиного члена в её лицо; изнутри матки она слышит чавканье, сопровождающее половой акт родителей! Но продолжим цитату из «Дианетики»).

«Пре-клир: Он говорит: «О, дорогая, я не буду в тебя кончать. Лучше подождать и завести ребенка гораздо позже. (Ну вот, читатель, наконец-то мы узнали, откуда взялись эти «ключевые слова»! – М. Б.). Как давит – мне больно! А сейчас сильно ослабло. Интересно, ослабло в ту минуту, как я услышала его голос.

Одитор: Что говорит ваша мать, пожалуйста, если вы слышите её?

Пре-клир: Она говорит: «Тогда я тебя вообще не хочу!» Она злится! Ой, соматика остановилась (половой акт к тому моменту закончился).

Одитор: Пожалуйста, вернитесь к началу и пройдите ещё раз

Пре-клир: (Находит начало, соматика возвращается). Интересно, что они делают? (Пауза). Я слышу чавкающий звук! (Пауза и застенчиво) О-о!

Одитор: Пройдите инграмму ещё раз, пожалуйста.

Пре-клир: Тут этот слабый ритм сначала, потом он становится быстрее. Я слышу дыхание. Теперь давление усиливается, но оно слабее, чем в первый раз. Потом оно ещё меньше, я слышу голос отца: «О, дорогая, я не буду кончать в тебя сейчас. Лучше подождать и завести ребенка гораздо позже. Я не так уж уверен, что люблю детей. Кроме того, моя работа…» Мать, должно быть, толкнула его, так как соматика стала вдруг острей. «Тогда я тебя вообще не хочу. Ты холодная рыба»!

Одитор: Возвратитесь к началу и пройдите всё опять, пожалуйста.

Пре-клир: (проходит инграмму несколько раз, соматика, в результате, исчезает. Она веселеет по поводу этой инграммы)».

Хаббард на полном серьёзе утверждает, что стоит больному несколько раз повторить разговор, «записанный» когда-то прямо на клетках зародыша, как с последними словами исчезает боль, мучившая пациента долгие годы, и, исцелившись, он начинает безудержно смеяться. Охотно верю, поскольку я смеялся все три дня, пока читал эту книгу. А, высмеявшись, погрустнел. Жалко стало времени и денег, затраченных на эту хаббардятину.

Но, как бы ни был прозорлив Набоков, дианетика – лишь пародия на психоанализ; Зигмунд Фрейд не в ответе за мошенников типа Хаббарда.

Между тем, отношение писателя к творцу психоанализа – ещё одна загадка. Психологическими открытиями, сделанными в рамках психоанализа, Набоков руководствуется на каждом шагу (то, что «Лолита» скроена по всем правилам фрейдизма, видно невооружённым глазом). Это не мешает писателю время от времени выступать с обличительными заявлениями в его адрес: «Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием к детородным органам древнегреческих мифов. Мне всё равно» . И тут же, не задумываясь, он прибегает к яркому образу, почерпнутому из психоанализа: Г. Г. говорит, предвкушая убийство врага в «логовище зверя :там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка – я всегда был верным последователем венского шамана». Как странна, согласитесь, эта любовь-ненависть писателя к Фрейду! Словом, «Лолита» – роман, полный загадок и противоречий. Разматывая их клубок, вдумчивый читатель находит ключи как к пониманию этого литературного шедевра, так, пожалуй, и к разгадке душевных тайн самого автора.

Две девочки

«Лолита», в отличие от грустного рассказа «Волшебник», в котором незадачливый педофил-растлитель гибнет под колёсами грузовика, во многом написана по законам сказки. Гумберт, женившись на матери своей малолетней избранницы, разработал хитроумный, но нереалистический план, с помощью которого собирался регулярно удовлетворять свою преступную страсть. Он планировал усыплять снотворными обеих, мать и дочь, переходя из супружеской кровати в детскую. В постели с падчерицей (Долорес, Долли, Ло, Лолитой) педофил собирался ограничиваться лишь петтингом, дабы не лишать девочку невинности. Но Г. Г. сказочно везёт. Столь сложно задуманная и, конечно же, невыполнимая схема преступления так и не понадобилась ему. Автор любезно устранил главную помеху любовных желаний своего героя, умертвив его жену в автомобильной катастрофе. Отпала и необходимость усыплять Лолиту. Набоков скроил её по особым меркам: взрослые мужчины («старики», в её представлении) нравятся ей гораздо больше, чем сверстники. Мало того, в десятилетнем возрасте, за два года до встречи с Г. Г., она влюбилась в педофила Клэра Куильти. Узнав стороной о своеобразном характере половых предпочтений своего избранника, девочка охотно принимала его поцелуи и ласки.

Гумберт, с его красивой артистичной внешностью, привлёк внимание девочки с момента своего появления в доме её матери. А он с первого взгляда, брошенного на Лолиту, узнал в ней свою первую любовь Аннабеллу и тут же почувствовал к ней безудержную страсть. Г. Г. наивно полагал, что приёмная дочь не замечает эротического характера его ласк, которыми он доводит себя до оргазма. Между тем, девочка вовсе не считает их обычной вознёй взрослого с ребёнком. Она наслаждается ими, принимая их по всем правилам комплекса Электры – ревнивого соперничества с матерью. Речь идёт об аналоге знаменитого Эдипова комплекса; первый развивается у мальчиков, второй – у девочек:

«Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!»

«Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?»

«Но мы с тобой любовники, правда?»

«Никак нет. Не желаешь ли ты мне рассказать про твои маленькие проказы в лагере?»

О них Гумберт узнал уже в постели. И вновь сказочное везение: вопреки его наивной уверенности, девочка оказалась отнюдь не целомудренной!

«Сперва мы лежали тихо. Я гладил её по волосам, и мы тихо целовались. <…> Она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щёки у неё разгорелись, пухлая нежная губа блестела, мой оргазм был близок. Вдруг, со вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила рот к моему уху – но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул её шёпота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что я живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире, где всё дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я начал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил, что не знаю о какой игре идёт речь, – не знаю, во что они с Чарли играли. «Ты хочешь сказать, что вы никогда – ?», начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия. «Ты, – значит, никогда, – ?», начала она снова. Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. «Перестань», гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая загорелое лицо из-под моих губ. (Весьма курьёзным образом Лолита считала – и продолжала долго считать – все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо «слюнявой романтикой», либо «патологией»).

«То есть, ты никогда», продолжала она настаивать (теперь уже стоя на коленях надо мной), «никогда не делал этого, когда был мальчиком?»

«Никогда», ответил я с полной правдивостью.

«Прекрасно», сказала Лолита, «так посмотри, как это делается».

Для неё чисто механический половой акт был неотъемлемой частью мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это её совершенно не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, со мной никак не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня ухватками малолетней шпаны, но она совсем не была готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своём положении, прикидывался безнадёжным дураком и предоставлял ей трудиться – по крайней мере пока ещё мог сам выносить моё невмешательство».

Тот факт, что Лолита приобрела половой опыт со своим сверстником Чарли, вызвал у Г. Г. обиду, гнев и ревность. В его пересказе дело обстояло так: ежедневно трое подростков – она, её подруга Барбара и Чарли, уходили из летнего лагеря для скаутов в лес. Лолита оставалась стоять «на стрёме», пока её спутники занимались в кустах сексом. «Сначала моя Лолита отказывалась „попробовать“; однако, любопытство и чувство товарищества взяли вверх, и вскоре она и Барбара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки. Хотя, признавая, что это было „в общем ничего, забавно“, и „хорошо против прыщиков на лице“, Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением. Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а, пожалуй, наоборот, заглушил в ней женщину, несмотря на „забавность“».

Разумеется, чувства Г. Г. определялись, в первую очередь, ревностью, но дело этим не ограничивалось: ссылками на Чарли он пытается объяснить серьёзную проблему, осложнившую их отношения с девочкой после того, как, покинув номер в мотеле, где стали любовниками, они начали своё автомобильное турне по Америке.

«При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть в автомобиль, по её лицу мелькнуло выражение боли. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально для меня. По глупости, я спросил, в чём дело. „Ничего, скотина“, ответила она. <…> „Кретин!“ проговорила она, сладко улыбаясь мне, „Гадина! Я была свеженькой маргариткой, и, смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!“

Она не шутила. В голосе у неё звенела зловещая истерическая нотка. Немного погодя она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у неё там внутри всё болит, что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. Пот катился у меня по шее. <…> Холодные пауки ползли у меня по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложённый, дурно пахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно утро».

Сказка закончилась; Г. Г. пришлось покинуть облака, в которых он витал, и спуститься на грешную землю. Семейная жизнь педофила с неполовозрелой любовницей грозила обернуться трагедией. Но, конечно же, в холодности Лолиты и в бедах, свалившихся на Г. Г., менее всего виновато пристрастие Чарли к механическому сексу.

Увы, новоиспечённый отчим не разбирался в подростковой психологии. Его высокопарные тирады о любви словно продиктованы форстеровским Клайвом, («Придёт день, милая Ло, когда ты поймёшь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений» ). Лолита расценивает их как ханжество и ложь. Остатки её влюблённости в отчима окончательно улетучились, как только она поняла, что против собственной воли обречена выполнять его сексуальные прихоти. Г. Г. пришлось выслушать в непечатных выражениях всё, что она о нём думает: «Она сказала, что я несколько раз пытался растлить её в бытность мою жильцом у её матери. Она выразила уверенность, что я зарезал её мать. Она заявила, что отдастся первому мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого».

Их первая семейная сцена (как и великое множество последующих), закончилась перемирием. В новой гостинице Г. Г. снял номер с двумя комнатами, «…но среди ночи она, рыдая, перешла ко мне и мы тихонько с ней помирились. Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти». Однако проблема осталась.

Г. Г. ошибался, отождествляя обеих двенадцатилетних девочек, Аннабеллу, свою первую любовь, и Лолиту.

Двадцать пять лет назад на морском побережье всё происходило иначе. «Внезапно мы оказались влюблёнными друг в дружку – безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил – безнадёжно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося свидания у неё в саду, единственное, что нам было разрешено, в смысле встреч, это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не слуховой, на той части пляжа, где было больше всего народу. Там на мягком песке, в нескольких шагах от старших мы валялись всё утро в оцепенелом исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: её рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась всё ближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем перламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожное путешествие.

<…> Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей. Она вздрагивала и подёргивалась, пока я целовал её в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звёзд бледно горела над нами промеж силуэтов удлинённых листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнажённой как была она под своим лёгким платьицем. Её ноги, её прелестные оживлённые ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, что искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на её детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причём голова её склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а её голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Её дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с лёгким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем, что резко тёрла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться её раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить всё – моё сердце, горло, внутренности, – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти… а четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу. <…>

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренёк и выжил, но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней. <…>

Не оттуда ли, не из блеска ли того далёкого лета пошла трещина через всю мою жизнь? Или, может быть, острое моё увлечение этим ребёнком было лишь признаком моего извращения?».

Конечно же, оттуда, но, главное, оба они были необычными детьми. Дело не только в юном возрасте любовников. Говоря: «…моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня; задним числом я сам былфавнёнком, на том же очарованном острове времени», – Г. Г. не в силах понять, что «нимфеткой» и «фавнёнком» их делал не только их возраст, но и присущий им обоим особый склад нервной системы. Страсть обоих тинэйджеров и то роковое влияние, которое она оставила в их душах по механизму импринтинга, не укладывается в рамки нормы.

Совращение малолетних и импринтинг

Неизвестно, знал ли Набоков о клинике, обусловленной низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга, но он наделил её симптомами обоих детей – Г. Г. и Аннабеллу. Её поведение во время любовной сцены – феномен, попросту несвойственный обычному ребёнку. Это относится и к её малолетке-любовнику. Итогом же их любви стал импринтинг: отныне и на всю оставшуюся жизнь Г. Г. обречён любить лишь неполовозрелых девочек.

Сам этот термин заимствован из зоологии. Учёные заметили, что птенцы гусей, уток и других птиц, живущих стаей, идут след в след за первым движущимся объектом, который попался им на глаза после их появления на свет. Обычно это – их мама, гусыня или утка, но в выборе птенцов могут быть и сбои, и тогда выводок будет гуськом сопровождать, например, человека.

Импринтинг был описан у представителей многих животных видов. Кроме того, обнаружилось явление полового импринтинга, по механизму которого складываются прочные супружеские пары, например, у серых гусей. Зоолог Конрад Лоренц исследовал его сбои у животных и у птиц. Оказалось, что с наступлением половой зрелости самцы начинают ухаживать за представителями того вида, среди которого прошло их детство, а не того, к которому они сами принадлежат. Самец галки, выращенный учёным, по словам Лоренца, «влюбился в меня и обращался со мной точно так, как если бы я был галкой-самкой. Эта птица часами пыталась заставить меня вползти в отверстие шириной в несколько дюймов, избранное ею для устройства гнезда. Точно так же ручной самец домового воробья старался заманить меня в карман моего собственного жилета. Ещё более настойчивым самец галки становился в тот момент, когда пытался накормить меня отборнейшими, с его точки зрения, лакомствами – дождевыми червями. Замечательно, что птица совершенно правильно разбиралась в анатомии, считая человеческий рот отверстием для приёма пищи».

Человек, став жертвой импринтинга, обычно испытывает влечение к представителям собственного вида, но раздражители, сигналы, запускающие его эротическое возбуждение, имеют девиантный характер.

Вот, скажем, история, рассказанная Збигневом Старовичем, польским сексологом. Речь идёт о 35-летнем пациенте Ж., обратившемся к врачу, чтобы избавиться от своей педофилии.

Система его подхода к малолетним девочкам с целью совершения с ними развратных действий, безотказна: «Около жилого дома высматриваю одиноко гуляющую девочку, подхожу к ней, и, улыбаясь, заговариваю. Рассказываю, что я из управления жилыми домами и прошу её помочь проверить список жильцов, при этом интересуюсь одной семьёй, которая живёт в их доме, и называю вымышленную фамилию. Разговаривая с девочкой, глажу её по головке и плечам. Если она воспринимает это спокойно, то я присаживаюсь рядом на корточки, моя рука помещается ниже – глажу её ножки, начинаю говорить с ней о любимых детских играх. Если контакт устанавливается и вижу, что она меня не боится, то прошу проводить меня и завожу девочку в подвал или на чердак. Там, продолжая разговаривать, свободнее прижимаю к себе малышку, глажу её по животу, аккуратно развожу ей ножки и проникаю рукой к половым органам, нежно их ощупываю и поглаживаю. Потом мы вместе выходим и дружелюбно расстаёмся. Некоторые дети не хотят таких ласк, другие сами поднимают платье и с удовольствием позволяют делать с собой, всё что угодно. Я всегда хотел, чтобы мне попадались такие девочки, которые будут воспринимать такие ласки охотно и с удовольствием и отвечать на них взаимностью. Например, совсем недавно я обычным способом познакомился с 8-летней девочкой. Всё происходило как обычно, она не возражала против самых смелых ласк. Воодушевлённый этим и сильно возбудившись, я аккуратно ввёл ей во влагалище палец. Она сразу умолкла, начала мелко дрожать и я почувствовал, что введённый палец стал увлажняться. Ломающимся от возбуждения голосом спросил, приятно ли ей, ответила, что очень. Спросил, хочет ли, чтобы было ещё приятнее, ответила утвердительно. Дрожа от возбуждения, положил её на спину, раздвинул ножки, ввёл во влагалище палец и стал совершать им движения, как половым членом при сношении. Она выгибалась и щебетала от удовольствия, и я ощущал, как ритмично сокращается её влагалище. Попросил в награду сделать приятное и мне – она сразу же согласилась. Я обнажил половой член. Она долго рассматривала его и сказала, что никогда этого ещё не видела. По моей просьбе она стала его трогать руками – развилась эрекция, возбуждение всё нарастало. Спросил – хочет ли она, чтобы из него вылилось молочко? Она ответила, что хочет. Этого оказалось достаточно, чтобы произошло семяизвержение. Ей это понравилось и она попросила повторить выделение „молочка“, но я уже обессилел».

В своих педофильных выдумках Ж. невероятно изобретателен. Однажды, например, съев с девочкой куски торта, он сказал ей, что«к её пипиське прилипли вкусные крошки, и под предлогом слизывания их, стал манипулировать языком в области клитора».

В детстве Ж. наряду с обычными играми, например, «в доктора», практиковал и особые забавы. По ходу одной из них он изображал корову: мальчик стоял на четвереньках обнажённым, а 5-летняя сверстница «доила» его за половой член в ведёрко, в которое он по условиям игры должен был помочиться. Игра же «в доктора» сопровождалась яркими эротическими эмоциями, особенно когда он делал «уколы» в обнажённые ягодицы лежащей девочки. С 7 лет Ж. начал онанировать, представляя себе эпизоды детских игр. К моменту начала лечения он был женат (именно с будущей женой Ж. совершил в 23 года свой первый половой акт). Что же касается развратных действий с детьми, то у него было более 40 эпизодов с разными девочками, причём ни по одному из них не было возбуждено уголовного дела. По-видимому, ни одна из его жертв ничего не рассказала своим родителям.

Сами по себе забавы Ж. особенно не отличались от типичных детских игр. Однако, в отличие от обычных детей, удовлетворяющих таким образом своё любопытство, Ж. испытывал необычно яркие эротические эмоции. Очень раннее начало онанизма (7 лет); необычный характер фантазий, которыми он сопровождался; лёгкость вызывания семяизвержения даже по достижении Ж. взрослого возраста (эпизод с девочкой), – всё это свидетельствуют о том, что, во-первых, у него имеет место низкий порог возбудимости глубоких структур мозга, и, во-вторых, его девиация возникла по механизму импринтинга. Если для обычного мужчины эротическими раздражителями являются половые признаки, свойственные зрелой женщине (грудные железы, характерное распределение жировой клетчатки, причёска, типичные манеры повеления и т. д.), то Ж. возбуждала незрелость девочки, как гормональная, так и психологическая. Всё это было приобретено им, в, казалось бы, обычных детских сексуальных играх в силу особых свойств его нервной системы.

В ходе импринтинга могут запечатлеться раздражители, которые в норме не имеют к сексу никакого отношения. Их выбор – чистая случайность, так как они сопутствовали половому акту или другим развратным действиям вне непосредственной связи с эротическими действиями.

Малолетние дети могут точно и эмоционально насыщенно запомнить все нюансы того, что с ним делали при совращении, и что они сами при этом чувствовали. Мало того, из-за низкого порога возбудимости центров, ответственных за половые ощущения, эротическую окраску в подобных случаях приобретают такие сопутствующие эмоции, как боль и страх. В дальнейшем именно они и будут вызывать половое возбуждение, придавая влечению садомазохистский характер.

Иллюстрацией к сказанному служит история Миши-Соски, интервью с которым опубликовал журналист Дмитрий Лычёв. Прошу прощения у читателей, уже знакомых с ней и с её анализом, за подробную цитату из моей книги «Медицинские и социальные проблемы однополого влечения», в которой приводятся клинические примеры импринтинга в сексологии.

Солдаты целого автомобильного батальона еженощно выстраивается в очередь перед Мишей, прозванным Соской, для минета (цитирую текст интервью, в котором «Он» – Миша, а «Я» – Дмитрий Лычёв):

«Он: Я стал посещать любимую казарму ежедневно. Очередь становилась всё длиннее, работать приходилось до утра.

Я: Рекордом похвастаешься?

Он: Никогда не подсчитывал. Да и многие по два раза подходили. Думаю, человек 30. Рот уставал настолько, что я не мог ответить на вопрос, когда приду в следующий раз.

Я: Они похлопывали по плечу, благодарили? Сопровождали твой уход словами?

Он: В основном хотели, чтобы пришёл ещё. Другие, особенно те, кто два раза, вопили: «Вали отсюда!». Иные молча отходили, застёгивая штаны. Было, правда, очень редко, когда говорили «спасибо». Человек пять за всё время.

Я: Спущёнку всегда глотаешь?

Он: Не-а. Конечно, когда в экстазе засунут в самую глотку, вырваться не успеваешь. Приходится сглатывать. У первых пяти глотаю обязательно, чтобы получить заряд бодрости на всю ночь. На втором десятке уже поташнивает.

Я: Солдаты, насколько я помню, не имеют возможности каждый день принимать душ. Следовательно…

Он: От моих шоферов, равно как и от их членов, пахнет машинным маслом и бензином. Меня этот запах сильно возбуждает.

Я: Как ты думаешь, сколько минетов ты отстрочил, осчастливливая автобат?

Он: Я тебе уже говорил, что не считаю. Тыщи три будет».

Этим ежедневным посещениям казармы с сексуальным обслуживанием автобата предшествовали весьма характерные события, о которых Миша поведал Дмитрию:

«Он: Сколько я себя помню, всегда жил рядом с лесопарком. Когда мне было 6 лет, я беспрепятственно и почти безо всякого присмотра ходил в этот самый парк гулять. Благо, родители иногда посматривали на меня из окна. И вот однажды, именно тогда, когда они не смотрели, меня и заловили два солдата (часть стройбата была по соседству), которые без лишних слов изнасиловали меня, предварительно затащив в кусты. Один держал меня за руки и зажимал рот, другой трахал сзади. Потом поменялись местами, и я ощутил во рту вкус собственных экскрементов. Называли меня женскими именами и балдели вовсю. Вдобавок порвали мою маленькую попочку и занесли туда инфекцию. Сначала я пытался сопротивляться, но потом затих. Под конец разревелся, особенно после того, как они пригрозили, что убьют, если я кому-нибудь расскажу. Это сейчас я вспоминаю о них с долей нежности, тогда же я жутко испугался.

Я: И что, родители не заметили кровь на трусиках?

Он: Нет. Они поняли, что что-то не так, когда у меня там вырос полип. Повели к врачу, обследовали.

Я: Но врачи-то догадались, что тебя трахнули?

Он: Они всего лишь высказали удивление, что в таком раннем возрасте у меня что-то выросло. Говорили, что это большая редкость. А родители так до сих пор о той истории правды не знают.

Я: А с этими ты ещё встречался?

Он: Нет. К сожалению. Но именно после этого случая появилось желание повторить подобное ещё раз. Позже заинтересовался мужским телом, стремился подглядывать за пиписьками в туалетах. Представлял своих насильников в ещё более извращённых вариантах. <…> Будто ключик повернули у заводной куклы. Потянуло к ребятам постарше. В 8 лет уже вовсю минетничал. В 11 лет произошёл контакт со взрослым мужчиной. <…> Начались регулярные походы в бани и клозеты, контакты с ребятами лет 20».

Миша удивительно точен, когда сравнивает себя с заводной куклой. Он – жертва импринтинга, но предпосылки для готовности к сексуальному программированию были заложены ещё в момент его рождения. По-видимому, роды у матери протекали неблагополучно. Либо они сопровождались наложением щипцов, либо ранним отхождением околоплодных вод, либо чем-то иным, в результате чего мозг ребёнка был травмирован. У таких детей повышено внутричерепное давление. Если к ним приглядеться, то можно заметить припухлость их век, увеличение размеров черепа, чрезмерную выпуклость лба, слишком выраженную венозную сеть лица («усиленный венозный рисунок»). Такие дети непоседливы, они вертятся как ртуть, за всё хватаются, легко раздражаются и впадают в безудержный плач; они часто срыгивают (повышен рвотный рефлекс); у них обычны немотивированные повышения температуры тела (следствие нарушений гипоталамических центров терморегуляции). Они слишком чувствительны к охлаждению, плохо засыпают, иногда просыпаются с криком от головной боли, страдают ночным недержанием мочи (энурезом).

Сексуальные проблемы у таких детей возникают порой уже с первых месяцев их жизни. Они обладают слишком высокой готовностью к сексуальной разрядке. Мише в полной мере было присуще основное свойство таких детей – очень ранняя способность испытывать сексуальное возбуждение. Сексологи называют это явление низким порогом возбудимости глубоких структур мозга, ответственных за сексуальное поведение. Речь идёт не о ранней способности к эрекции, это – самое обычное дело, а о том, что она сопровождается у них эротическим чувством и приводит к оргазму, в норме немыслимому в этом возрасте. Похоже вела себя и та девочка, о которой с особенным восторгом рассказывал Ж. Для неё эпизод совращения не пройдёт бесследно; скорее всего, он сформирует у неё влечение к взрослым мужчинам, возможно даже к пожилым (девиация по типу геронтофилии).

Такие дети чаще других становятся объектами совращения или изнасилования: они льнут к взрослым, демонстрируют им своё удовольствие, когда те тискают и ласкают их; мальчики не скрывают своей эрекции, тем самым провоцируя старших на предосудительные, а иногда и преступные сексуальные действия. Возможно, что стройбатовцы (заметим, что оба – «нормальные» гетеросексуалы, недаром же они называли свою жертву женскими именами!) были спровоцированы на преступление чересчур ласковым мальчиком.

Шестилетний Миша запомнил всё: погоны и солдатское обмундирование своих «партнёров»; их грубость и запах немытых тел; запах и вкус собственных фекалий; боль, чувство беспомощности и страха, которые неожиданно приобрели сладостный оттенок. Очень скоро ребёнок научился доводить себя до оргазма сам (разумеется, ещё без эякуляции), сопровождая мастурбацию фантазиями, в которых фигурировали его растлители. С 8 лет он вступает в половые контакты со старшими ребятами, а с 11 лет – со взрослыми, всё более и более приближаясь к ситуации, максимально повторяющей его первый сексуальный опыт.

В казарме автобата Миша свёл воедино основные сигналы, закреплённые импринтингом: солдатскую форму, запах немытых гениталий и солярки (всё это заменяет ему запах и вкус собственных фекалий, запечатлевшийся в тот злосчастный день), грубость партнёров, состояние собственной беспомощности, унижения, страха. Характерна наблюдательность Миши: он замечает, что наиболее агрессивно к нему относятся те, кого больше всех возбуждает садистский характер этого «массового минета». Именно они выстаивают к нему повторную очередь.

Счастлив ли Миша? И да, и нет. Ведь его ежедневная унизительная каторга не даёт ему того удовлетворения, которым сопровождается самая обычная половая близость. Однако, выполнение навязчивого ритуала, сходного с действиями заводной куклы, приносит Мише своеобразное облегчение, словно он выполняет кем-то заданную программу.

Если жертвой педофилов становится обычный здоровый ребёнок, то вред, наносимый совращением, не слишком велик. Именно так, без особых последствий для их дальнейшей жизни, воспринимало большинство девочек развратные действия Ж.

Вполне нейтральными могут быть эмоции и мальчика, ставшего жертвой совращения. Таковы воспоминания одного подростка в романе американского писателя Майкла Тёрнера. В возрасте шести лет его совратил их сосед Биллингтон. «Мистер Биллингтон просовывает руку через щель в заборе. В руке – корневище лакрицы; Биллингтон покачивает им как маятником. Я спрашиваю его, можно ли мне взять корень, и он отвечает, что да. Я протягиваю руку, но он с коротким смешком быстро его убирает и говорит, что я должен сначала помочь ему кое-что выяснить. Я спрашиваю, что именно. Он говорит, что у одного его знакомого мальчика проблемы с попкой и что он, мистер Биллингтон, читал в газете, что лакрица очень помогает в таких случаях. Это для меня новость. Кроме того, у меня никогда не было проблем с попкой. О чём я и говорю ему. Он отвечает, что рад слышать это и даст мне лакрицу, если я покажу ему, как выглядит здоровая попа. Потому то когда он увидит, как выглядит здоровая мальчишеская попа, он сможет помочь тому мальчику. Я спрашиваю, почему этот мальчик не сходит к доктору, чтобы его вылечили. Биллингтон объясняет, что семья мальчика слишком бедна и не может себе позволить визит к доктору. Я думаю про себя, что это звучит разумно, и, поскольку очень люблю лакрицу, спрашиваю мистера Биллингтона, что именно от меня требуется. Всё, что я должен сделать, отвечает он, – повернуться к забору спиной и спустить штанишки. Он говорит, что это очень просто. Так я и делаю: поворачиваюсь задницей к забору и спускаю штаны.

Мне нравится прикосновения его рук, как они щекочут мою попу, потом спускаются вниз и играют моим пенисом. Мне нравится, как они трогают мой анус. Потом мистер Биллингтон говорит мне, что собирается смочить палец и ввести его внутрь, чтобы почувствовать, какова здоровая попа изнутри. Это тоже оказывается приятно. Потом он предлагает мне повернуться и просунуть руку через изгородь. Я просовываю руку и прикасаюсь к чему-то живому, очень приятному на ощупь. Я спрашиваю, что это, и мистер Биллингтон говорит, что это животное, которое он выписал из Австралии. Когда оно просыпается, говорит он, оно становится похоже на сосиску. Я говорю, что хочу посмотреть на него. Он отвечает, что сейчас неподходящее время, но если я буду себя хорошо вести, он как-нибудь покажет мне его изображение, а потом, если оно мне понравится, то, может быть, он позволит мне взглянуть на него и даже поцеловать».

Из романа известно, что это детское приключение не сказалось на дальнейшей жизни её героя. Возможно, писатель просто-напросто придумал всю эту историю. Но она, как и история с Ж., удивительно точно отражает реальность, высвечивая два существенных аспекта педофилии: во-первых, великолепное знание детской психологии педофилами, а, во-вторых, тот факт, что совращение не воспринимается обычными детьми как психотравмирующее событие.

Это особенно характерно для мальчиков, даже если речь идёт об изнасиловании. Врачи, принимающие участие в судебно-медицинской экспертизе подобных преступлений, порой поражаются, насколько полно и быстро потерпевшие, если они не достигли подросткового возраста, вытесняют из своего сознания воспоминания о случившейся с ними беде.

С подростками дело обстоит по-разному: всё зависит от характера изнасилования, числа участников преступления, выраженности садистского компонента в ходе насилия, наличия или отсутствия гомосексуальной ориентации потерпевшего и т. д. Но общая закономерность сохраняется и для них: мальчики реагируют на изнасилование гораздо меньшими переживаниями, чем девочки. Девочки-подростки, как правило, воспринимают насилие как очень тяжёлую травму. Вину за происшедшее они приписывают самим себе, ошибочно считая, что сами спровоцировали беду своими скрытыми желаниями и эротическими фантазиями. Поэтому насилие приводит к развитию у них невротической (чаще всего депрессивной) реакции.

Девочки же, страдающие, подобно Аннабелле, повышенной нервной возбудимостью, реагируют на совращение взрослыми, а тем более на изнасилование, особенно болезненно; их сексуальность отныне приобретает девиантный и притом аддиктивный (навязчивый) характер. Совершенно очевидно, что дети обоих полов, страдающие низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга, вне зависимости от их сексуальной ориентации, больше других нуждаются в защите от растлевающего влияния старших детей и тем более взрослых.

С учётом всего сказанного, легче понять переживания героев набоковского романа.

Юные Аннабелла и Г. Г. отличались низким уровнем возбудимости глубоких структур мозга. (Кстати, последнее подтверждается тем, что он, достигнув вполне солидного возраста в 37 лет, способен, словно подросток, испытать оргазм среди бела дня в условиях обычной возни с девочкой). Поскольку ни о каком совращении речь не шла, у обоих тинэйджеров остались самые светлые и яркие впечатления от их первой страсти, но в ходе импринтинга произошло запечатление по типу педофилии: половое возбуждение у Г. Г. вызывали лишь неполовозрелые девочки, «нимфетки», как он их окрестил.

В отличие от этой любовной пары, Лолита была вполне нормальной, хотя и педагогически запущенной девочкой. Её бедой с раннего детства была ненависть матери, удивившая и возмутившая Г. Г. Девочка, лишённая любви, искала её у взрослых мужчин, способных заменить ей покойного отца. К этому чувству примешивался и протест против матери по типу комплекса Электры. На первых порах это способствовало её сближению с Г. Г. и даже спровоцировало её на эротические игры с ним.

И раннее начало половой жизни с Чарли, и бесшабашное поведение в постели отчима – всё это проявления реакции протеста, менее всего продиктованные сексуальными потребностями самой Лолиты. Надо учесть, что роман Набокова относится к временам, далёким от сексуальной революции. Даже сейчас в возрасте около двенадцати лет половой опыт получают менее 5 % девочек, да и то, почти исключительно под давлением гораздо более старших партнёров. Когда роман увидел свет, поведение его героини казалось психопатическим почти всем читателям. Но, разумеется, ни о каком уродстве характера Лолиты речь не идёт. От природы она была разумным, покладистым, даже одарённым ребёнком. Она не сразу распознала принудительный характер секса, навязанного её отчимом, но, как только это произошло, последовал полный крах авторитета Г. Г. Его любовь, воспринимаемая Лолитой как сексуальное принуждение, лишь усиливала её негативизм. Психотравма, полученная ею, приняла затяжной характер невротического развития, тормозя психологическое и сексуальное развитие девочки.

Семейные беды педофила

В своей реакции протеста Лолита отвергала все ценности Г. Г. Нежность она считала фальшью и глупостью. «Никогда не вибрировала она под моими перстами и визгливый окрик („что ты, собственно говоря, делаешь?“) был мне единственной наградой за все старания её растормошить. Чудесному миру, предлагаемому ей, моя дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп. Подумать только, что выбирая между сосиской и Гумбертом – она неизменно и беспощадно брала в рот первое», – жалуется её любовник. Все попытки привить ей интерес к литературе, встречали упорное сопротивление. «Мне удавалось заставить её оказывать мне столько сладких услуг – перечень их привёл бы в величайшее изумление педагога-теоретика; но ни угрозами, ни мольбами я не мог убедить её прочитать что-либо иное, чем так называемые книги комиксов или рассказы в журнальчиках для американского прекрасного пола. Любая литература рангом повыше отзывалась для неё гимназией» , – сокрушался наивный Г. Г. Он не понимал, что именно её вынужденная уступчивость в оказании «сладостных услуг», сводила на нет все его педагогические усилия в области литературы.

Своими успехами Лолита была обязана кому угодно, но не Г. Г. – теннису её обучил специально нанятый тренер; удачи в актёрском мастерстве пришли с работой над пьесой Куильти. Кочевая жизнь вызывала у неё тоску и упрёки в адрес своего «папаши» («…она спросила меня, сколько ещё времени я собираюсь останавливаться с нею в душных домиках, занимаясь гадостями и никогда не живя как нормальные люди»). Ей, познавшей самые скрытые стороны взрослой жизни, вскоре стала ненавистной и школа. Оседлое существование с Г. Г. также больше не привлекало девочку. «Уехать и никогда не вернуться, – потребовала она у отчима.– Найдём другую школу. Мы уедем завтра же. Мы опять проделаем длинную прогулку. Только на этот раз мы поедем куда я хочу, хорошо?» За этим «куда я хочу» скрывался план измены и побега; но её любовник пока ещё ничего не подозревал.

Как им всё-таки удалось прожить вместе два года?

Жизнь с Лолитой сделала влюблённого Г. Г. изобретательным и терпеливым. «Ежеутренней моей задачей в течение целого года странствий было изобретение какой-нибудь предстоявшей ей приманки – определённой цели во времени и пространстве – которую она могла бы предвкушать, дабы дожить до ночи. Иначе костяк её дня, лишённый формирующего и поддерживающего назначения, оседал и разваливался. Поставленная цель могла быть чем угодно – маяком в Виргинии, пещерой в Арканзасе – всё равно чем, но эта цель должна была стоять перед нами, как неподвижная звезда, даже если я и знал наперёд, что когда мы доберёмся до неё, Лолита притворится, что её сейчас вырвет от отвращения».

Ещё более действенной была система взяток и подарков. Г. Г. не скупился в своих тратах на гардероб девочки. Это действовало безотказно. Набокову нравился эпизод романа, в котором Лолита принимала купленную ей одежду. «Она направилась к раскрытому чемодану, как будто в замедленном кино, вглядываясь в эту далёкую сокровищницу на багажных козлах. Она подступала к ней, высоко поднимая ноги на довольно высоких каблуках и сгибая очаровательно мальчишеские колени так медленно, в расширившемся пространстве, словно шла под водой или как в тех снах, когда видишь себя невесомым; затем она подняла за рукавчики красивую, очень дорогую, медного шёлка, кофточку, всё так же медленно, всё так же молча, расправив её перед собой, как если бы была оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида невероятной птицы, растянутой им за концы пламенных крыльев. Затем стала вытаскивать (пока я стоял и ждал её) медленную змею блестящего пояска и попробовала на себе.

Затем она вкралась в ожидавшие её объятия, сияющая, размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных, порочных, равнодушных, сумеречных глаз – ни дать, ни взять банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому подражают нимфетки – пока мы стонем и умираем».

Увы, дело не ограничивалось скрытыми взятками в виде одежды (эти подарки Г. Г. делал от души, вкладывая в них много любви и эротических переживаний). «Хорошо учитывая магию и могущество своего мягкого рта, она ухитрялась – за один учебный год! – увеличить премию за эту определённую услугу до трёх и даже четырёх долларов! О читатель! Не смейся, воображая меня, на дыбе крайнего наслаждения, звонко выделяющим гривенники, четвертаки и даже крупные серебряные доллары, как некая изрыгающая богатство, судорожно-звякающая и совершенно обезумевшая машина; а меж тем, склонённая над эпилептиком, равнодушная виновница его неистового припадка крепко сжимала горсть монет в кулачке, – который я потом всё равно разжимал сильными ногтями, если, однако, она не успевала удрать и где-нибудь спрятать награбленное. Раз я нашёл восемь долларов в одной из её книг (с подходящим названием „Остров сокровищ“), а в другой раз дыра в стене за репродукцией оказалась набитой деньгами – я насчитал двадцать четыре доллара и мелочь – скажем всего двадцать шесть долларов, – которые я преспокойно убрал к себе, ничего ей не сказав. Впоследствии она подтвердила величину своего интеллектуального коэффициента тем, что нашла более верное хранилище, которого я так никогда и не отыскал…».

Трагикомические денежные сделки и операции по изъятию «награбленного» свидетельствуют не о жадности семейной пары, а о том, что деньги в их отношениях приобрели характер своеобразного символа. Требуя их, Лолита демонстрировала «папаше», что их секс не имеет ничего общего с любовью; отбирая их, Г. Г., напротив, отчаянно сопротивлялся порочной системе купли-продажи. Кроме того, деньги олицетворяли надежду Лолиты на освобождение из-под тягостной опеки отчима-любовника, что сам он хорошо понимал: «Я больше всего боялся не того, что она меня разорит, а того, что она наберёт достаточно много денег, чтобы убежать. Мне думается, что эта бедная девочка со злыми глазами считала, что с какими-то пятьюдесятью долларами в сумке ей удастся каким-нибудь способом добраться до Бродвея или Голливуда».

Пока же Лолиту удерживало понимание безвыходности её положения. Донеся в полицию на своего сожителя, она обрекла бы его на десятилетнее тюремное заключение; однако ей самой пришлось бы жить в сиротском приюте, где у неё «отберут наряды и косметику, заставят вязать всякие вещи, распевать религиозные гимны ив качестве лакомства по праздникам будут кормить оладьями, сделанными на прогорклом масле» . Всё это и разъяснил девочке её опекун: «Никаких больше гулянок! Ты будешь жить (поди сюда мой загорелый розан…) с тридцатью девятью другими дурочками в грязном дортуаре (нет, пожалуйста, позволь мне…), под надзором уродливых ведьм. Не находишь ли ты, что при данных обстоятельствах, Долорес должна оставаться верной своему старому папану?»

Как бы то ни было, девиантный семейный союз сохранялся, причём Г. Г. слепо не замечал невротического развития Лолиты и считал себя вполне счастливым человеком: «странник, обладающий нимфеткой, очарованный и порабощённый ею, находится как бы за пределом счастья! Ибо нет на земле второго такого блаженства, как блаженство нежить нимфетку. Оно вне конкурса, это блаженство, оно принадлежит к другому классу, к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да, она чинила мне всякие препятствия, но, не взирая на её гримасы, не взирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадёжность, я всё-таки жил на самой глубине избранного мною рая – рая, небеса которого рдели как адское пламя, – но всё-таки рая».

Г. Г. умудрялся строить фантастические кровосмесительно-педофильные планы на необозримое будущее: «я переходил в течение одного дня от одного полюса сумасшествия к другому – от мысли, что через несколько лет мне придётся тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чьё волшебное нимфетство к этому времени испарится, – к мысли, что при некотором прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалёком будущем заставить её произвести изящную нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую, которой было бы восемь или девять лет в 1960-ом году…».

Между тем, если бы бедный Г. Г. мог предвидеть самое ближайшее будущее, он сказал бы словами Арсения Тарковского о своей слепоте накануне катастрофы:

Г. Г. начал, было, подозревать что-то неладное. Его насторожили разговоры о неведомо откуда всплывшем Клэре Куильти, давнем знакомом Лолиты, но его любовница подняла ревнивца на смех: ««Что?», возразила Лолита, напряжённо гримасничая; «Ты меня, верно, путаешь с какой-нибудь другой лёгкой на передок штучкой»».

Началась фантасмагория преследования, наглое издевательство Лолиты и, наконец, её похищение. Это совпало с тем, что оба свалились с тяжёлым гриппом – сначала она, и её пришлось уложить в больницу, а потом и он. Когда Г. Г. оклемался от болезни, оказалось, что некто (оставшийся для бедного Гумберта инкогнито), будучи в сговоре с Лолитой, выдал себя за её дядю и увёз из больницы.

Впоследствии, отметая упрёки Г. Г. в том, что она его предала, Лолита сослалась на шутливый характер заговора, приведшего к её побегу. Но их разлад в то время был далеко не шуточным. С её губ непрестанно срывались выражения: «Грубый скот!», «Ты просто отвратительно туп!» и т. д. Бедный «папочка» делал вид, что ничего не замечает, прибегая к заискивающим, глуповатым, жалким и беспомощным фразам, резавшим слух его строптивой падчерицы: «Ах, прости меня, моя душка – моя ультрафиолетовая душка!». Хорошо подготовленный побег был не предательством, а проявлением реакции эмансипации. Психиатр Андрей Личко, знаток подростковой психологии, пишет: «…эта реакция проявляется стремлением освободиться из-под опеки, контроля, покровительства старших – родных, воспитателей, наставников, старшего поколения вообще. Реакция может распространяться на установленные старшими порядки, правила, законы, стандарты их поведения и духовные ценности. Потребность высвободиться связана с борьбой за самостоятельность, за самоутверждение личности».

План побега был изначально ущербным. Освобождение от одного взрослого с помощью другого грозило тем, что девочка попадала из огня в полымя. Так оно и случилось.

Обманутый Гумберт бросился в погоню за беглянкой и своим самозваным «братом», заранее приговорённым им к смертной казни. Напряжённые поиски в течение трёх лет оказались бесплодными. Не помог даже нанятый частный детектив. Своё горькое раскаянье и упрёки, адресованные «нимфетке», Г. Г. высказал в печальных стихах:

Наконец пришло письмо от падчерицы с просьбой о материальной помощи; Г. Г. заполучил её координаты, попутно узнав о замужестве беглянки.

Лолита, представшая перед ним, «была откровенно и неимоверно брюхата. Любопытно: хотя в сущности её красота увяла, мне стало ясно только теперь – в этот безнадёжно поздний час жизненного дня – как она похожа – как всегда была похожа – на рыжеватую Венеру Боттичелли – то же мягкий нос, та же дымчатая прелесть. <…> „Дик, это мой папа!“ крикнула Долли звонким, напряжённым голосом, показавшимся мне совершенно диким, и новым, и радостным, и старым и грустным, ибо молодой человек, ветеран войны, был совершенно глух. Морского цвета глаза, чёрный ёжик, румяные щёки, небритый подбородок».

Билл, общий друг супругов, оказался одноруким калекой; тем не менее, хвастая тем, как ловко владеет единственной рукой, он открыл банку пива, но при этом порезался, так что Лолите пришлось его врачевать.

Когда бывшие любовники вновь остались одни, Г. Г. узнал, наконец, имя похитителя своей Лолиты; им оказался драматург Клэр Куильти.

«Он, оказывается,был единственным мужчиной, которого она любила. Позволь – а Дик? Ах, Дик – чудный, полное супружеское счастье, и всё такое, но она не это имела в виду. А я – я был, конечно, не в счёт?

Некоторое время она смотрела на меня, будто только сейчас осознав неслыханный и, пожалуй, довольно нудный, сложный и никому ненужный факт, что сидевший рядом с ней сорокалетний, чуждый всему, худой, нарядный, хрупкий, слабого здоровья джентльмен когда-то знал и боготворил каждую пору, каждый зачаточный волосок её детского тела. В её бледно-серых глазах наш бедненький роман был на мгновенье отражён, взвешен и отвергнут, как скучный вечер в гостях, как в пасмурный день пикник, на который явились только самые неинтересные люди, как надоевшее упражнение, как корка застывшей грязи, приставшей к её детству.

Нет. Она не предавала меня. Дело в том, что он видел насквозь (с улыбкой), всё и всех, потому что он не был как я или она, а был гений. Замечательный человек. И такой весельчак».

Этот «весельчак» пообещал Лолите, что он отвезёт её в Голливуд и сделает кинозвездой. Но пока суд да дело, он свёл девочку со своим окружением, группой подростков и взрослых обоих полов, чья «жизньсостояла сплошь из пьянства и наркотиков». Лолита, как оказалось, была нужна Куильти для порносъёмок. «Дикие вещи, грязные вещи. Я сказала – нет, ни за что не стану – (она наивно употребила непечатный вульгаризм для обозначения прихоти, хорошо известной нам обоим) твоих мерзких мальчишек, потому что мне нужен только ты. Вот и вышвырнул он меня».

В течение двух лет она работала посудомойкой и официанткой в придорожных кафе; потом встретила молодого механика Дика. Сейчас им позарез нужно совсем немного денег, чтобы добраться до места, где ему обещали работу.

Г. Г. снабдил Лолиту деньгами и документами на получение наследства, оставленного её матерью. Осталось лишь одно – найти и застрелить негодяя, погубившего их жизнь (так, по крайней мере, казалось бедному Г. Г.). Совершив это, он написал в тюрьме книгу «Лолита», подарив бессмертие своей любимой.

Нетрудно заметить, что история с Куильти стала новой загадкой романа. С чего бы это Лолите, его жертве, после всего с ней случившегося, считать его гением и любить? И так ли уж нужно было Г. Г. убивать своего обидчика, обрекая себя на тюремное заключение?

Разгадка «Лолиты»

Сцена убийства Куильти вылилась в фарс. «Он и я были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками. Всё сводилось к бесформенной возне двух литераторов, из которых один разваливался от наркотиков, а другой страдал неврозом сердца и к тому же был пьян.

– Моя память и моё красноречие не на высоте нынче, но право же, мой дорогой господин Гумберт, вы были далеко не идеальным отчимом, и я отнюдь не заставлял вашу маленькую протеже присоединиться ко мне. Это она заставила меня перевезти её в более весёлое прибежище. <…>

Я произвёл один за другим три-четыре выстрела, нанося ему каждым рану, и всякий раз, что я это с ним делал, его лицо нелепо дёргалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль; он замедлял шаг, он закатывал полузакрытые глаза, он испускал женское «ах», и отзывался вздрагиванием на каждое попадание, как если бы я щекотал его… <…> Он отступил в свою спальню с пурпурным месивом вместо уха…<…> Я выстрелил в него почти в упор, и тогда он откинулся назад и большой розовый пузырь, чем-то напоминавший детство, образовался на его губах, дорос до величины игрушечного воздушного шара и лопнул».

Очевидно, что Лолита безмерно преувеличивала достоинства Куильти. Он – отнюдь не гений; он – безответственный и бессовестный клоун. Её слова о любви к нему можно расценить как психологическую защиту, к которой прибегла бедная девочка. Она, увы, не способна полюбить никого, и к этому приложили руки все – её мать, Куильти, и, конечно же, Гумберт. Бедняжка чувствует себя калекой; они все втроём – глухой Дик, однорукий Билл и она, – заключили между собой симбиотический союз, помогая друг другу выжить. («Lolita, qu’ai-je fait de ta vie?» – «Лолита, что сделал я с жизнью твоей?»).

Гумберт – близнец Куильти, его тёмная ипостась; они оба – литераторы, лингвисты, педофилы, оба – преступники, только Куильти не способен понять свою вину и осудить себя. Между тем, его имя и фамилия (слегка замаскированные: Clear Guilty заменено на Clare Quilty) в переводе означают «ясно, очевидно виновен» – подсказка для суда присяжных. Казнь Куильти – замещающий акт самоубийства Г. Г. Сам он, прежде чем умереть, должен ещё выполнить свой особый долг перед Лолитой.

Эта сцена – апофеоз романа: «и вот она передо мной (моя Лолита!), безнадёжно увядшая в семнадцать лет, с этим младенцем в ней, и я глядел, и не мог наглядеться, и знал – столь же твёрдо, как то, что умру – что я люблю её больше всего что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том. От неё оставалось лишь легчайшее фиалковое веяние, листопадное эхо той нимфетки, на которую я наваливался с такими криками в прошлом… Но, слава Богу, я боготворил не только эхо. Грех, который я бывало лелеял в спутанных лозах сердца, сократился до своей сущности: до бесплодного и эгоистического порока; и я его вычёркивал и проклинал. Вы можете глумиться надо мной, но пока мне не вставят кляпа и не придушат меня, я буду вопить о своей бедной правде. <…> Всё равно, даже если эти глаза её потускнеют до рыбьей близорукости, и сосцы набухнут и потрескаются, а прелестное, молодое, замшевое устьице осквернят и разорвут роды – даже тогда я всё ещё буду сходить с ума от нежности при одном виде твоего дорогого осунувшегося лица, при одном звуке твоего гортанного, молодого голоса, моя Лолита».

Конечно же, на его просьбу уехать с ним, «чтобы жить-поживать до скончания века», его любовь ответила отказом.

«Я прикрыл лицо рукой и разразился слезами – самыми горячими из всех пролитых мной… „Ты совсем уверена, что, не поедешь со мной? Нет ли отдалённой надежды, что поедешь? Только на это ответь мне“.

«Нет», повторила она. «Об этом не может быть и речи. Я бы скорее вернулась к Куильти. Дело в том, что – ».

Ей не хватало, видимо, слов. Я мысленно снабдил её ими – («…он разбил моё сердце, ты всего лишь разбил мне жизнь»).

И, наконец, заключительные строки романа, обращённые к Лолите: «Надеюсь, что муж твойбудет всегда хорошо с тобой обходится, ибо в противном случае мой призрак его настигнет, как чёрный дым, как обезумелый колосс, и растащит его на части, нерв за нервом. И не жалей К. К. Пришлось выбирать между ним и Г. Г., и хотелось дать Г. Г. продержаться месяца два дольше, чтобы он мог заставить тебя жить в сознании будущих поколений. И это – единственное бессмертие, которое мы можем разделить с тобой, моя Лолита».

Гумберт пошёл по следам Шарля Бодлера. В своём стихотворении «Une charogne» («Падаль») поэт, обращаясь к любимой, утверждает:

Вильгельм Левик в своём переводе чуточку сгладил откровенность некрофилии и садомазохизма, сфокусированных в переводе С. Петрова:

Надо ли говорить, насколько альтруистичней и человечней чувство Г. Г. к Лолите в книге, подарившей ей бессмертие? Это – один из ключей к разгадке тайн романа.

Напомню читателю загадку сказочных подарков, сделанных Набоковым своему Г. Г. в самом вначале его любовных похождений с Лолитой: смерть жены; уступчивость девочки, уже утратившей свою девственность; слепоту и глухоту окружающих, так и не спросивших у автомобилиста, кочующего с неполовозрелой девочкой, документы на право опекунства; наконец, чудесную застрахованность их двухлетней половой жизни от зачатия. Подобно джинну, устраняющему на пути своего повелителя все преграды, автор позаботился о том, чтобы его Г. Г. не разменивался на лишние заботы и хлопоты. Набоков, убрав всё побочное и несущественное, написал роман-исследование; он честно хотел выяснить главное: так ли уж преступна педофилия и нет ли ей оправдания? Насколько совместимы эти два понятия – «педофилия» и «любовь»? Способны ли педофилы, без помех удовлетворяющие свою страсть, не губить жизнь своих жертв, не глумиться над ними, а искренне любить их?

Набокову удалось доказать, что педофил способен достичь зрелости половой психологии и полюбить по-настоящему (разумеется, такое открытие относится лишь к меньшинству представителей этой девиации; образец подавляющего большинства – тот же Куильти). Любовь преобразила Гумберта, преодолевшего свою педофилию: он продолжает любить повзрослевшую Лолиту, давно перешагнувшую возрастной барьер «нимфетки». Подобно тому, как Ле Гуин написала апологию гомосексуальности, Набоков написал апологию педофилии. Правда, с оговорками – ведь если сам педофил в исключительных случаях способен полюбить по-настоящему, то о его жертве такого не скажешь. Отчего это зависит?

В своих сексуальных фантазиях Гумберт любил представлять себя, то турецким султаном, ласкающим преданную ему малолетнюю рабыню, то жителем безлюдного острова, новым Робинзоном, которому судьба подарила не Пятницу, а Лолиту. С завистью вспоминает он и средние века, эпоху Возрождения, чувства Данте к своей малолетней избраннице. Действительно, поэт любил Беатриче с детства, но любовь их была платонической.

Ещё совсем недавно европейская культура была вполне терпимой к юному возрасту невесты. Казимеж Имелинский пишет: «Во Франции лишь во второй половине XIX века граница возраста, в котором девочка могла вступать в брак, была увеличена с 11 до 13 лет, а в Англии только в 1929 году был упразднён обычай, по которому 12-летняя девочка считалась способной вступить в брак». Законодатели, поднявшие планку, определяющую возраст наступления половой зрелости женщины, поступили мудро: они защищали права детей. Ведь десяти-двенадцатилетняя невеста вступала в брак, конечно же, не по любви, а исходя из денежных, династических или иных интересов своих родителей.

В каждой из перечисленных ситуаций (прошлые века, жизнь в условиях изоляции, принадлежность к полигамной семье восточного типа) любовь девочки-подростка и взрослого мужчины вполне может быть взаимной. Но обычная девочка, воспитанная в русле современной европейской культуры, неминуемо должна осудить взрослого человека, вступившего с ней в половую связь. Его авторитет терпит крах; их связь становится болезнетворной, делая девочку калекой психологически, а, возможно, и физически (Лолита умерла, родив мёртвого ребёнка, ещё до того, как ничего не знающий об этом Гумберт, закончил свою книгу о ней).

Иное дело – «нимфетка» с низким порогом возбудимости глубоких структур мозга. Она-то в полной мере способна ответить на сексуальные чувства своего взрослого любовника. Но тут возникает новая проблема: если бы Лолита во всём соответствовала бы Аннабелле, то Куильти растлил бы её окончательно, превратив в порномодель.

Словом, на лицо, казалось бы, непреодолимое противоречие: если педофил любит по-настоящему, он не должен вступать в половой контакт с объектом своей любви. Дело, однако, в том, что слово «непреодолимое» в данном контексте не совсем уместно: лучшие педагоги мира, часто лишённые собственной семьи, бескорыстно и безоглядно любят своих питомцев, причём им и в голову не приходит их растлевать. Да что уж там великие педагоги? – психологические исследования с помощью датчиков, регистрирующих эрекцию, показали, что очень многие зрелые мужчины реагируют сексуальным возбуждением в ответ на стимуляцию педофильными раздражителями (фотографии, рисунки, сцены из кинофильмов и т. д., представляющие детей в эротическом ракурсе). Между тем, подобная латентная педофильная готовность остаётся неосознанной и никогда не реализуется. Именно к таким людям относился и Гибарян из «Соляриса». Всё объясняется действием защитных психологических механизмов, в том числе, обусловленных социокультурными табу.

Если, эти социокультурные запреты, достаточно эффективные для абсолютного большинства мужчин, не помогают, и болезненные механизмы настойчиво толкают человека к реализации его педофилии, он должен, не задумываясь, обратиться к врачу. Странная игра Г. Г. с психиатрами, его непоследовательная критика в адрес психоаналитиков – доказательство его страха перед ними и нежелания лишаться собственного педофильного Я. Если бы, преодолев свой невротический страх, он посвятил врача в тайны своей девиации и получил бы психотерапевтическую помощь, то не было бы ни трагедии Лолиты, ни его собственной беды. Но, как предупреждал Джон Рей:«тогда не было бы и книги» .

У нас нет оснований приписывать Набокову половое извращение по типу педофилии. Но то, что влечение к «нимфеткам» было для него серьёзным поводом для беспокойства и, в то же время служило мощным стимулом для его творческого воображения, сомнений не вызывает. Похоже, как и Г. Г., он не зря побаивался проницательности врачей.

Именно педофилией объясняется малопочтенный грех Набокова – его гомофобия. Уместность подобного эпитета очевидна в свете биографии писателя. Его родной брат Сергей был «ядерным» гомосексуалом. Он не уступал Владимиру по степени образованности и, может быть, даже по уровню литературного дарования (его стихи, пропавшие, к сожалению, во время войны, находили высочайшую оценку у современников). В отличие от своего брата и его жены-еврейки, успевших бежать от немцев в Америку, бедный Сергей угодил в фашистский концлагерь и был там замучен. (Фашисты в своих лагерях смерти умерщвляли гомосексуалов, так же, как и евреев). Казалось бы, в память о нём Владимир Набоков должен был бы подходить к теме гомосексуальности с особой деликатностью и осторожностью. Между тем, он не терпит геев, немилосердно обличает их при каждом удобном и неудобном случае, третирует их в быту, в переписке, в творчестве. Его перу принадлежит «Бледное пламя» – один из самых гомофобных романов во всей мировой литературе. Этот предрассудок, странный для образованного и независимо мыслящего человека, каким был Набоков, можно объяснить двумя причинами, относящимися к области патопсихологии.

Во-первых, нападки на геев служат для писателя своеобразным способом психологической защиты. Дескать, по сравнению с гомосексуальной педофилией, гетеросексуальная выглядит гораздо пристойнее. Чтобы не быть голословным, процитирую размышления по этому поводу Г. Г. Он осуждает некоего Гастона Годэна, преподавателя французского языка, описывает в карикатурных тонах его внешность и манеры и, наконец, признаётся: «Я бы и вовсе не упомянул его, если бы его существование не представляло бы такого странного контраста моему собственному случаю. Он необходим мне теперь для защиты. Вот, значит, перед вами он, человек совершенно бездарный; посредственный преподаватель; плохой учёный; кислый, толстый, грязный; закоренелый мужеложник, глубоко презирающий американский быт; победоносно кичащийся своим незнанием английского языка; процветающий в чопорной Новой Англии; балуемый пожилыми людьми и ласкаемый мальчишками – о, да, наслаждающийся жизнью и дурачащий всех; и вот, значит, я».

Автор, похоже, не замечает сомнительно-комичного парадокса: он сам, отрекаясь от Г. Г., называет его «иностранцем и анархистом»; теперь те же самые упрёки адресует Г. Г. Годэну! А разве сам он, Владимир Набоков, не иностранец и, по американским меркам того времени, не анархист?! И насколько порядочны донос на бедного Гастона и провокационные обвинения его в антиамериканизме? Тем более что они исходят от человека, который сам подпадает под все статьи этого доноса, исключая лишь пресловутое «мужеложство»?

Во-вторых, Гумберт испытывает чёрную зависть к гомосексуалам; он не может простить французу того, что его охотно «ласкаютмальчишки» , в то время как к нему самому Лолита досадно равнодушна.

И впрямь, подростки расценивают гомосексуальную связь со взрослыми иначе, чем их ровесницы. Если со стороны старшего не было ни малейшего насилия, то гомосексуальные отношения как бы уравнивают партнёров в статусе, особенно если они оба попеременно выступают в активной роли. Подросток – «ядерный» гомосексуал чувствует себя в половой связи со взрослым более комфортно и уверенно, чем со сверстниками. Он не опасается, что его пассивная роль, доверчивая привязанность, нежность и романтическая любовь встретят насмешки и осуждение. Как долго сохранится такая связь, обычно зависит от деликатности и верности старшего партнёра.

Если же на транзиторную или заместительную связь со взрослым согласился гетеросексуальный «фавнёнок», то и тогда в отношениях между партнёрами устанавливается взаимная приязнь. Некоторое чувство превосходства над старшим («я-то нормальный, а не „гомик“!» ) и ощущение определённой власти над ним, позволяют подростку отвергнуть любое подозрение, что его используют в качестве объекта сексуального принуждения. В его представлении всё обстоит прямо противоположным образом: скорее, он сам пользуется сексуальной уступчивостью партнёра. Кроме того, авторитет старшего в большей мере зависит от его профессиональных, физических и иных качеств, наличие которых в глазах гетеросексуальных подростков с лихвой компенсирует те или иные отступления от общепринятой половой морали, допускаемые их взрослым партнёром. Это в значительной мере отличается от того, насколько безжалостно и жёстко относятся подростки к своим гомосексуальным сверстникам в молодёжных группах. Там третирование «пидора» является обязательным и неизбежным ритуалом.

Как только у гетеросексуальных подростков появляется возможность реализовать половую связь с женщинами, они без сожаления прекращают любовные взаимоотношения со старшими партнёрами, при этом, как правило, не порывая дружеских взаимоотношений с ними.

Уже сама по себе способность таких подростков выступать в активной роли, свидетельствует о степени их половой зрелости. Их взрослые партнёры должны, следовательно, квалифицироваться не как педофилы, а как эфебофилы (то есть люди, чьи половые предпочтения направлены на поздний подростковый – ранний юношеский возраст). Существует чёткая возрастная граница, определённая законом, нарушение которой является преступлением. Вступление в половую связь с подростком моложе 14-ти лет, если даже он сам (или она сама) провоцирует взрослого к осуществлению полового акта, не является смягчающим обстоятельством в суде, так как в этом случае речь может идти о больных детях, страдающих низким порогом возбудимости глубоких структур головного мозга. Их надо лечить, а не использовать в качестве любовников и любовниц.

Разумеется, вовлечение молодых людей обоих полов в проституцию или порнобизнес является уголовно наказуемым преступлением (ещё раз к вопросу о виновности Куильти).

Итак, ответим на главную загадку «Лолиты»: вполне вероятно, что знаменитый роман Набокова, подобно «Морису» Форстера, послужил автору средством самолечения. Оба писателя в той или иной мере справились со своими проблемами самостоятельно, одарив нас при этом отличными книгами. Конечно же, каждая из них может быть использована в целях библиотерапии и в наши дни. Но даже самый прилежный читатель с помощью чтения «Лолиты» не избавится от своей девиации. Чтобы избежать беды, надо преодолеть иатрофобию (невротический страх перед врачами, присущий девиантным личностям, в том числе Г. Г. и отчасти самому Набокову) и пройти курс лечения у сексолога.

Зато как удивились бы педофилы, узнав, что их предосудительную страсть, разумеется, облагороженную и свободную от сексуальных посягательств к детям, предложит в качестве главного принципа полового воспитания Гай Давенпорт!