Сэляви

Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя —

А глаза ее были уже далеки-далеки —

«Что посеяли — то, говорю тебе я, и пожнете!»

Ну пожнете, пожнете — все мелочи, все пустяки.

Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя,

Худо мне, тетя, от этих новостей.

Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,

Трудно мне, тетя, и страшно за детей.

Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя,

Поправляя нетвердой рукою фамильную седину:

«Что посеяли — то, говорю тебе я, и пожжете!

Я с других берегов на дымы эти ваши взгляну».

Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя

Худо мне, тетя, от этих новостей.

Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,

Трудно мне, тетя, и страшно за детей.

Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя,

Убирая серебряный дедушкин портсигар:

«И земли не осталось, а всходов откуда-то ждете!

Не туман над Москвою, а сизый плывет перегар».

Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя,

Худо мне, тетя, от этих новостей.

Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,

Трудно мне, тетя, и страшно за детей.

Помню, как-то ездили в Конаково.

Странно как-то ездили, бестолково.

Я не то чтобы была лишним грузом —

Но не так с гитарой шла, сколько с пузом.

Помню, вьюга хлопьями в нас кидала.

Публика нам хлопала, поджидала.

Пели мы отчаянно, как туристы —

Юмористы-чайники, гитаристы…

Не для обобщения эта форма.

Больше приключения, чем прокорма,

В именах и отчествах сельских клубов,

В маленьких сообществах книголюбов.

Вьюги конаковские, буги-вуги…

Чудаки московские, мои други.

Никого подавно так не любила,

Самого заглавного — не забыла.

Помню, как-то ездили в Конаково.

Странно как-то ездили, бестолково.

Я на пальцы стылые слабо дую.

Господи, прости меня — молодую.

Почему-то в Саратове,

там, и больше — нигде,

там мы были сиротами

и в беде, как в воде,

Мы тонули, не плавали,

удалялся причал,

хоть дурацкими флагами

нас Саратов встречал.

И над нами, над грешными,

над обрывками строк

был негромкий, надтреснутый

от тоски тенорок,

Было аквамариново

и, у зелья в гостях,

о любви говорили мы:

на крови, на костях.

Нам грустить не положено

никогда, ни о ком,

но нежданно-непрошенно

над моим «Табаком»

как-то тихонько, страшненько

он поник вообще

и заплакал «Наташенька!»

у меня на плече.

…Все года отлучения

моей бедной душе

и минута прощения

перед казнью уже.

Эта дрожь подколенная,

без пощады слова.

И сияла вселенная,

и стояла Москва.

Ах, эти мелкие ромашечки в саду.

Такие были в том, чернобыльском году…

От первых дачных УВИ на стороне —

до неудачных приключений на луне.

При чем луна? Она вообще не на виду,

но есть страна, где с сердцем точно не в ладу,

довольно скоро, но не в тот проклятый год,

я неуклюже поползу, как луноход.

При чем страна? никто ни в чем не виноват,

когда везде — полуразлад, полураспад.

И расщепляется невидимо строка,

и облучает жизнь мою наверняка.

Такие мелкие ромашечки цвели,

когда со станции вдвоем на ощупь шли,

а бог распада, сидя в божеском саду,

ронял цветочки в том чернобыльском году.

И снова мелкие ромашки по земле.

И налегке иду и не навеселе…

Пока глаза глядят, покуда голос есть —

и на календаре не восемьдесят шесть.

И вот уже вхожу в такую реку,

что самый дальний берег омывает,

где человек прощает человеку

любую боль, которая бывает.

Пускай река всему меня научит,

пока плыву по этой самой глади,

где человека человек не мучит,

не может мучить, человека ради.

Хотя б коснуться берега такого,

который мог покуда только сниться,

где человек не мучает другого,

а только сам трепещет и казнится.

И ни челна, ни утлого ковчега,

волна речная берег предвещает,

где человек прощает человека,

где человека человек прощает.

Чертополохом поросли,

Скажу тебе на ухо.

Чертополохом поросли —

Сам черт теперь не брат.

«Не верь, не бойся, не проси» —

Так вот же вся наука!

Не верь, не бойся, не проси —

Все будет в аккурат.

Родимый край не так уж плох —

То облако, то тучка.

Сплошная ширь, куда ни глянь,

Простор, куда ни кинь…

Полынь, полынь, чертополох,

Российская колючка.

Полынь, полынь, чертополох,

Чертополох, полынь.

Какая мразь ни мороси,

Какой дурак ни пялься —

Чертополохом поросли

До самых царских врат.

Не верь, не бойся, не проси,

Не уступай ни пальца.

Не верь, не бойся, не проси —

Все будет в аккурат.

Вот-вот махну «прости-прости»,

Печально и потешно.

В конце тоннеля будет свет,

А за спиной порог…

Вот так и выжили почти.

По Тютчеву почти что.

Не верь, не бойся, не проси.

Полынь, чертополох.

Добрая большая улыбка.

Ты одна такая на свете.

Смилуйся, государыня рыбка!

Мы твои безыскусные дети.

Мы тебе поверили крепко.

Ты одна, родная, на свете.

Смилуйся, государыня репка!

Мы твои безысходные дети.

…Вот она, огромная репа,

Или — колоссальная рыба.

Шумно дышит, смотрит свирепо…

Все равно — спасибо, спасибо!

Может, ты безгласная рыба.

Может, ты — безглазая глыба.

Мы — твои последние дети.

И за все — спасибо, спасибо!

Александр Семенович Кушнер,

Я знаю, меня осуждает

За то, что я на одном выступленьи

Сказала, всю грусть не тая —

Де, мол, многим стихам на свете

Музыки не хватает!

И потому они — недопесни.

Недопесни — сказала я.

Александр Семенович Кушнер

С моими друзьями дружит.

Он надписывает им книги

«Дорогому поэту эн».

А меня он не замечает!

А со мной он дружить не хочет,

Да, по-моему, он и не видит,

И не слышит меня совсем.

И стоит он на невском бреге —

Недоступный такой, прекрасный,

И посматривает сурово

Сверху вниз на мою Москву.

И не видит он в синем мраке,

Как через Клин, через Бологое,

Как по морю — по окияну,

Я барахтаюсь, но плыву.

Доплыву, обсушусь, согреюсь.

Теплый пар от меня повалит.

Влажным облаком над заливом

Моя песенка полетит.

Александр Сергеевич Пушкин,

Может быть, меня и похвалит.

А Александр Семенович Кушнер,

Может быть, меня и простит…

О, Госпожнадзор! О, Воздухоочистка!

Вот и лето. Время без пальто.

Многие ушли… Да вот Хочинский.

Наш простой советский Бельмондо.

О, Госпожнадзор! Нет места, где бы

наши не прорвались голоса.

Господа торопятся на небо,

госпожи проплакали глаза.

Спросит божество: а кто таковский?

Что за дрожь в руках? В глазах ленца?

Встретьте там его по-царски, по-московски.

Это мы к Булату шлем гонца.

Он еще под занавес эпохи,

Что не спето, все ему споет.

А дела у нас не так уж плохи.

А любви опять недостает.

О, Госпожнадзор! О, Воздухоочистка!

Вот и лето. Время без пальто.

Многие ушли… Да вот Хочинский.

Наш простой советский Бельмондо.

Былое нельзя воротить, а грядущее катится.

Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.

А все-таки жаль, что нельзя Александра Аркадьича

Нечаянно встретить в метро «Аэропорт».

Поэт о своем не болеет, он все — об общественном.

Метелям — мести, а капелям — всегда моросить.

А все-таки жаль, что хотя бы о самом существенном

Его самолично нельзя наконец расспросить.

Мы выйдем на воздух, пройдемся и сядем на лавочку.

И будет бежать и спешить Ленинградский проспект.

Возьмется за сердце и скажет спокойно и ласково:

— Какой же в истории вас беспокоит аспект?

Вот майская веточка — белая, будто на выданье,

Давно позабыла уже о минувшей зиме.

— Простите мне, деточка, — скажет он, — все-то я выдумал!

Куда как прекрасно живется на нашей земле!

Мы с лавочки встанем, на этом беседа закончится.

Я тихо пойду, и покой воцарится в душе.

Мне больше спросить у него ничего не захочется,

А если захочется — я не успею уже.

Былое нельзя воротить, а грядущее катится.

Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.

А все-таки жаль, что нельзя Александра Аркадьича

Нечаянно встретить в метро «Аэропорт».

Смеркалось. Только диссиденты

Руками разгоняли мрак.

Любви прекрасные моменты

Не приближалися никак.

Когда, помыслив хорошенько, —

Ни срам, ни пасквиль, ни донос —

Всемирный голубь Евтушенко

Письмо за пазухой принес.

Я над ответом хлопотала,

Письмо вертела так и сяк.

Но что-то в воздухе витало —

Один лексический пустяк.

Чего ждала — уж не команды ль?

Спаси меня и сохрани…

Но все твердили — Эмка Мандель,

И было отчество в тени.

Кого спрошу? Никто не дышит

В окошко дома моего.

И каждый пишет, да не слышит,

Кругом не слышит ничего.

Обременен нездешней славой,

Любимец всех концов Земли,

Наш письмоносец величавый

Исчез в сапфировой дали.

…На всякий случай, на пожарный,

Я в Шереметьево приду,

С цветами глупыми, пожалуй, —

Стоять в каком-то там ряду…

Смеркалось, да. Но, тих и светел,

Приемник голоса ловил.

Один Коржавин нас заметил

И чуточку благословил.

Нет, советские сумасшедшие —

Не похожи на остальных!

Пусть в учебники не вошедшие —

Сумасшедшее всех иных.

Так кошмарно они начитаны,

Так отталкивающе грустны —

Беззащитные подзащитные

Безнадежной своей страны.

Да, советские сумасшедшие

Не похожи на остальных.

Все грядущее, все прошедшее —

Оседает в глазах у них.

В гардеробе непереборчивы,

Всюду принятые в тычки,

Разговорчивые, несговорчивые,

Недоверчивые дички…

Что ж — «советские сумасшедшие»,

Ежли болтика нет внутри?

Нет, советские сумасшедшие

Не такие, черт побери!

Им Высоцкий поет на облаке.

Им Цветаева дарит свет…

В их почти человечьем облике

Ничего такого страшного нет.

На белый или на черный

Пришел ты на этот свет, —

Я муза твоя, Ученый,

Хочешь ты или нет.

Птицею ли ночыо,

Знаком ли прописным —

Я бы была иною,

Если б ты был иным.

Я нянькой была твоею,

Качала тебя в горсти.

Я муза твоя. Я смею

Стоять на твоем пути.

В бездне твои находки.

Парус твой унесло.

Я твоей утлой лодке

Верное дам весло.

Профиль позолоченый

Сверху всех твоих дел.

Я муза твоя, Ученый.

Такую ли ты хотел?

Ладонь человечья — мякоть.

Глазам твоим горячо.

Ты не умеешь плакать —

Зачем же мое плечо?

Дерево с черной кроной.

Окна твои без сна.

Я муза твоя, Ученый,

Мать, сестра и жена.

Нет тяжелее груза —

Знать, что всегда с тобой

Женщина или муза —

Та, что зовут судьбой.

Под ветром грозовым дрожа,

Ладони лодочкой держа,

Я глухо, я тревожно:

А если будет все нельзя,

Ну вот однажды — все нельзя,

То можно, если все нельзя —

Лишь ЭТО будет можно?

По гладкой наледи скользя,

От детской робости дерзя,

Я — путано, я — сложно…

А если будет все нельзя,

Ну вот однажды все нельзя,

То можно — если все нельзя,

Пусть ЭТО будет можно?

Я в затрапезном, я в бреду…

Не о любезном речь веду,

О том, что непреложно.

Ведь если будет все нельзя,

Не может быть, чтоб все — нельзя,

Но все же — если все нельзя —

Пусть ЭТО будет можно…

Теперь все чаще хочется друзьям

Сказать: благодарю вас, дорогие,

За то, что вы со мной, когда другие

Рассеяны давно и там и сям.

Меня благословлявшие вчера

Сегодня не успели попрощаться.

Им незачем оттуда возвращаться,

А мне туда покуда — не пора.

Но вот однажды старенький альбом

Ленивою рукой достанем с полки.

Ах, зеркала печальные осколки

Дают изображение с трудом.

То памятное наше торжество —

Где ты теперь звучишь, мой голос слабый?

Была бы слава, я б делилась славой,

Но ничего здесь нету моего.

И станут возрождаться имена,

Как будто возвращенные из плена:

Сначала Валентин, потом Елена.

И лучшие настанут времена.

Мы, как живые, под руки пойдем,

И будет исходить от нас сиянье.

И целый мир нам будет — милый дом.

И сгинут рубежи и расстоянья.

Пока же мне не подан тайный знак,

Стихи я стану складывать и вещи.

Мне кажется, виденье было вещим —

Мы свидимся — не знаю, где и как!

Твержу себе — не надо больше петь.

Прошу тебя, молчи, моя аорта!

Не хочешь? Ну тогда какого черта!

И я ведь тоже не хочу терпеть.

Когда услышу эхо той молвы —

Едва ли удержусь не разрыдаться.

Не то беда, что отвернетесь Вы —

А то беда, что мне не оправдаться.

И все-таки запомните, молю:

Хотя разлука сердце мне и гложет,

Никто не любит Вас как я люблю.

Никто как я любить не может.

Да, Вы не подадите мне руки.

А пальцы Ваши так смуглы и нежны…

Не то беда, что встречи коротки,

А то беда, что речи безнадежны.

И все-таки я издали скорблю.

Изгнание надежду преумножит!

Никто не любит Вас как я люблю.

Никто как я любить не может.

Не достигает Вас моя мольба.

Ни сократить разрыва, ни измерить.

Не то беда, что в мире есть молва,

А то беда, что Вы могли поверить.

И все-таки я Вас не уступлю,

Пусть солнце жжет, а ветер губы студит.

Никто не любит Вас как я люблю.

Никто как я… любить — не будет.

Обо всех оставивших меня сегодня плачу.

Обо всех печальных, но утешенных,

Шмыгающих, да, но превозмогших.

Нежно-золотистые, мятные, медовые, лимонные

Греют вас теперь.

Вспоминайте же меня украдкой!

Горькую, соленую — Господи,

Опять все соль да перец,

Терпкую, с какою-то мучительной гримасой…

Пресные веселенькие речки

Все приходят к сумрачному морю —

Водоросли, раковины там, комки живые,

Запах иода…

Но кто-нибудь один, хоть изредка,

Немного подустав

От сахарной своей, ванильной, сливочной, помадной, —

Возьми да позвони мне, просто так.

Утешь меня, скажи, что я была.

Прощаясь, повтори мне нараспев

Мое неловкое, нелегкое, негибкое, негнущееся имя.

Детство мое — история Древнего мира

Тает во мне, как свеча, та сретенская квартира.

Средневековая юность моя — Песчаные, Сокол…

Тускло поблескивает между сентябрьских стекол.

И — Возрожденье, рожденье! И тоже уже полустерто.

Ласточкино гнездо в районе «Аэропорта».

Как канули во тьму все алеуты,

Как канули в дыму обэриуты.

Как будто бы жило такое племя,

Но время их прошло, ушло их время.

Фасон широких шляп их выдал.

Весь мир таких растяп не видел.

Их вывели во двор поодиночке,

И не было с тех пор от них ни строчки.

Где голы короли — опасны дети.

Глядят на нас с Земли, а мы в ответе.

Зачем глядишь, дитя, так ясно?

Все, сорок лет спустя, напрасно.

Покуда голый зад людей дурачит —

Ребенок невпопад заплачет.

Покуда твердый лоб людей морочит —

Ребенок все поймет и напророчит.

Беспечные чижи, стрекозы…

Уж не страшнее лжи угрозы.

Где певчие дрозды, синицы?

Запали как пруды глазницы.

Преданья островов тех, алеутских…

Преданья островов обэриутских…

Но жив же алеут на свете!

И жив обэриут в поэте.

Отболело, отстучало — отошло.

Обмелело где журчало, где жило.

Стало будто пруд холодный,

Темный пруд.

Много врут о Вас, Володя.

Много врут.

Уложила, укачала след в пыли.

Проводила, помолчала, все ушли.

На пороге, на свободе, на ветру…

Много врут о Вас, Володя.

Я не вру.

Утолиться, утомиться — от и до.

А кладбищенская птица вьет гнездо.

Дотянуться от ограды до лица.

Не мешал бы свет лампады сну птенца.

Выбираю час свободный, день и свет.

Весь наш труд — есть пруд холодный,

Тень и след.

Что возьмут с собою годы,

Что сотрут?

Мало врут о Вас, Володя.

Мало врут.

Поль Мориа, уймите скрипки!

К чему нагрузки?

Его натруженные хрипы —

Не по-французски.

Пока строка как уголь жжется —

Пластинка трется.

Пусть помолчит, побережется —

Не то сорвется.

Всадник утренний проскачет,

Близкой боли не тая,

Чья-то женщина заплачет,

Вероятно, не твоя.

Лик печальный, голос дальний —

До небес подать рукой.

До свиданья, до свиданья,

До свиданья, дорогой.

А кто-то Гамлета играет,

Над кем не каплет.

И новый Гамлет умирает —

Прощайте, Гамлет!

Но вот и публика стихает,

Как будто чует.

Пусть помолчит, не выдыхает —

Его минует.

По таганским венам узким

Изливается Москва.

А вдова с лицом французским —

Будет много лет жива.

Вот газетчик иностранный

Дико крутит головой.

Кто-то странный, кто-то пьяный,

Кто-то сам — полуживой.

Усни спокойно, мой сыночек, —

Никто не плачет.

О, этот мир для одиночек

Так много значит!

Переулочек глубокий —

Нету близкого лица.

Одинокий, одинокий,

Одинокий — до конца.

Полгода нет Высоцкого.

Его полет высок.

Пощупаю висок себе —

Пульсирует висок.

Собранья многотомные

Нетронуты в углу,

И тяжесть многотонная

Клонит меня к столу.

Не обморочно-синее

Сиянье в небесах,

А облачное, зимнее

Стоит в его глазах.

Как на море Балтийское

Осколки янтаря —

Так я пошла б отыскивать

Осколки января…

Покуда свечка теплится

На самом уголке —

Не терпится, не терпится

Горячечной строке.

Жемчужная, ненужная

Страна недалека —

Когда родится вьюжная,

Метельная строка!

Недолга ласка царская.

Но средь ночей и дней

Горит строка январская

Все жарче, все ясней.

Трудись, рука, просись, рука!

К огню тянись, рука!

Родись, строка российская,

Мятежная строка!

Родись, строка российская,

Мятежная строка.

Родись, строка российская, мятежная…

Годовщина, годовщина!

Встречи горькая причина.

Наступила тишина —

Помяни его, страна.

Годовщина, годовщина.

Ни свеча и ни лучина,

Ни лампадный фитилек —

В пепелище уголек.

Годовщина, годовщина.

Эта новая морщина

На моем живет лице,

Будто память о певце.

Годовщина, годовщина,

А тоска — неистощима.

И несется над Москвой

Хриплый голос твой живой.

Годовщина, годовщина.

Мать-страна качает сына:

«Баю-баю, спи, сынок!

Я с тобою сбилась с ног».

Годовщина, годовщина!

Города умолкли чинно.

Но рыдает, как вдова,

На груди его Москва.

Была еще одна вдова.

О ней забыли.

Ну, может, вспомнили едва,

Как гроб забили.

Она жила невдалеке,

А шла в сторонке.

Был уголок в ее руке

От похоронки.

Она привыкла и смогла

С другим быть рядом.

Она давно уже жила

Иным укладом.

Но день июльский — стынет кровь,

Какой морозный.

Кому бессмертную любовь

В наш век бесслезный?

Его отбросило волной —

Ее прибило.

Она была его женой,

Она любила.

Не приближаясь, стороной

Идет по кромке.

По самой кромке от взрывной

Его воронки.

Была еще одна вдова

В толпе гудящей.

Любовь имеет все права

Быть настоящей.

Друзья, сватья и кумовья —

Не на черта ли?

А ей остались сыновья

С его чертами.

Кого-то святость увела.

Кого-то позвала чужбина.

А скольких сытость отняла!

А скольких сытость погубила!

Живут, до времени робки,

Живут, до времени невинны,

Пока невидимы куски,

Пока куски не очевидны.

И до доски до гробовой

Танцуют возле каравая!

Но от тоски от мировой

Война возможна мировая.

Солдаты этой мировой

В поход идут не из-под палки.

Бегут в атаке лобовой,

Друг друга топчут — и не жалко.

Кого-то святость увела.

Кого-то позвала чужбина.

А скольких сытость отняла!

А скольких сытость погубила…

Давно забыть тебя пора,

А сердцу хочется иначе!

Подружка юности, сестра,

Я о тебе поныне плачу.

Тогда сошла на землю мгла,

Был одинок мой зов напрасный

К тебе, которая смогла

Забыть меня в мой день ненастный.

Как отсеченная рука

Болит и ноет в месте жеста,

В душе моей саднит пока

Твое пустующее место.

Была как яблоко смугла,

Была как облако прекрасна —

Все ты, которая смогла

Забыть меня в мой день ненастный.

Немало дней прошло с тех пор,

Когда душа любила душу.

Ты нарушала уговор —

Ну что ж, и я его нарушу.

Я знаю все твои дела,

Твой путь — прямой и безопасный.

Ты — та, которая смогла

Забыть меня в мой день ненастный.

Ни слова больше о тебе.

А позабыть смогу едва ли.

Ты по моей прошла судьбе,

Но, слава Богу, лишь вначале!

Когда бы юность не зажгла

В груди моей тот свет бесстрастный

То ты бы снова предала

В мой черный день,

В мой день ненастный.

Шестидесятые года

Как будто кончились до срока.

А танцевали мы тогда

Один лишь рок по воле рока.

Катятся первые валы,

Веселый Роджер нам смеется.

Но с рок-н-роллами балы —

Как сердце бьется,

О, как сердце бьется!

Шестидесятые года —

Магнитофоннейшая эра.

Шестидесятые года —

Ты превосходнейшая вера!

Покуда слушает собратьев

В воскресенье Маяковский.

Но вот уже воспел Арбат

Один поэт, поэт московский!..

Шестидесятые года —

Парад младенческих улыбок.

Шестидесятые года —

Пора студенческих ошибок.

Шестидесятые года!

Бьют бригантину струи ветра.

Шестидесятые года —

Они уже почти что ретро…

Без страха и без риска

Танцуйте в стиле диско!

Пусть будет ваша поступь

Изящна и легка.

Без неги и задора

Взгляните на партнера,

Взгляните на партнера

Немного свысока.

Пусть вам чуть-чуть за тридцать, но

Не чересчур ли пристально

На вас глядит чужой любовник

Или чей-то муж?..

Сочтите за обиду

И не подайте виду,

И не подайте виду,

Что туфли жмут к тому ж…

Пускай вы не в ударе,

Пускай вы не в угаре,

Но вы, танцуя в паре,

Уловите момент —

Присядьте на кушетку,

Возьмите сигаретку,

Зажгите сигаретку

Хорошей марки «Кент».

Пускай дымок колечком,

Пускай дымок колечком,

Пускай дымок колечком

Взлетает, ну и пусть!

Ни словом, ни словечком,

Ни словом, ни словечком,

Ни словом, ни словечком

Не выдавайте грусть…

Бедные мои ровесники — Боря, Андрюша!

От славословия живые едва…

Сколько на вас повесили — я ли на вас обрушу

Попреки дурацкие, злые слова?

Говорят, Вы голос нашего поколения,

Бледные и значительные, как мировая суть.

Глаз у вас распадение, гланд у вас воспаление,

Поберегите себя хоть чуть…

Милые вы мои, где-то что-то читавшие,

Что успевало принять естество.

В Штаты уже слетавшие, чуточку там уставшие —

Ну, отдохнете еще, ничего!

Чудные мои ровесники! Я тут под ночником,

Пол подо мной качается, крыша уже едет…

Вижу, как вашим корявым подстрочником

Бредит потомок мой — давится, но бредит.

Бедные мои ровесники — Андрюша и Боря.

Юноши стихийные, невянущие цветы!

Ну пускай вы суша, ну пускай вы море…

Только бы не зияние пустоты.

Без ордена Виртути-Милитари

Ко мне не возвращайтесь — говорю.

Но коль уснули вы в Афганистане,

Едва ли вы проснетесь к январю.

Развернутые на закат пунцовый,

Продлите ваш почти невинный сон…

Ах, лоб свинцовый да об гроб свинцовый —

Вот это б вышел всенародный звон!

В Орле, Чите, Караганде, Тагиле —

В любом на нас отпущенном раю,

Во мгле, в черте оседлости, в могиле —

Вы спите, я вам песенку спою.

Крепчай, мое негромкое глиссандо,

Взойдите в небо, сто усталых лун —

Во славу легконогого десанта,

Уснувшего под переборы струн.

Художник, супермен и пролетарий!

Я, ваша мать, волнением горю.

Без ордена Виртути-Милитари

Домой не приходите — говорю!

В чем были — как одели, как обули,

Спускаетесь по склону, по судьбе.

Привычные в Герате и в Кабуле,

Сейчас сойдете вы на Душанбе…

Столько плакала родимая сторонка,

Сколько было ей назначено судьбою.

Обойди мои ворота, похоронка!

Сделай так, чтоб мы не встретились с тобою.

Я хожу в своем девичьем платье узком.

Я платком перевязалась темным, женским.

А может, он сейчас лежит уже под Курском.

А может, где-то схоронили под Смоленском…

Я не сделаю ни шага от порога.

За ворота я не выйду на полшага.

Обойди мои ворота, похоронка!

Обойди меня, казенная бумага.

Вот придет домой, окликнет так негромко,

Вот обнимет, дымным духом весь пропахший…

Обойди мои ворота, похоронка!

Пусть уж лучше будет без вести пропащий.

…И заплакала — так жалобно да тонко,

Потому что голосить не научилась.

Обошла ее ворота похоронка,

Ничего с ее любимым не случилось.

Где солдат проходит чистым полем —

Там стоит солдатка с черным платом.

Где солдат не поддается пулям —

Там любовь витает над солдатом.

Чем глуше ночь — тем слаще грезы.

Чем солоней — тем веселей.

Но час от часу ярче розы

На рынках родины моей.

Усаты ушлые ребята —

Наперебой и нарасхват.

Они ни в чем не виноваты!

Никто ни в чем не виноват.

Чем гуще стих — тем больше прозы.

Чем голос тише — тем страшней.

Все жарче полыхают розы

На рынках родины моей.

Блестят шипы, манят бутоны,

Благоуханье все нежней…

А сердца тоны-полутоны —

Слышней, слышней, слышней.

Дорогой Василий Палыч!

Напишу я вам письмо.

А отправить не отправлю,

Оно отправится само.

Добродушно-злым, усатым,

Но с нездешностыо уже,

Помню вас в восьмидесятом,

В предотъездном кураже.

А потом — какого черта! —

Я — залог и амулет,

Что вблизи «Аэропорта»

Ваш не вытоптали след.

Объясняться все мы слабы,

Как себя ни назови.

Ну, послушайте хотя бы

Мои строчки о любви.

Дорогой Василий Палыч, —

Бормочу я невпопад, —

Ой, как я бы к вам припала

Этак двадцать лет назад…

А сейчас, Василий Палыч,

Вот написала вам письмо.

А отправить не отправляю —

Пусть отправится само.

Когда надо мной затрубят херувимы,

Едва не касаясь моей головы, —

Я, видимо, вспомню родные руины

От аэропорта до центра Москвы.

В эоловой лунке, в сандаловой дымке,

В которую стих мой крыла окунал, —

Покажутся Химки, и скроются Химки,

И я не успею увидеть канал.

Хрупки мои руки, тяжки мои вины.

Где шью — там тотчас и расходятся швы.

И снятся, и снятся родные руины

От аэропорта до центра Москвы.

Ничего не помню больше —

Нет и не было покоя,

Детство билось о края.

— Няня, что это такое?

— Детка? что ж это такое?

Это — Сретенка твоя.

Ничего не помню дальше —

Нет и не было покоя.

Стыла птица у воды…

— Няня, что это такое?

— Детка, что ж это такое?

Это — Чистые пруды.

Ничего не помню кроме:

Нет и не было покоя!

Звезды падали со лба.

— Няня, что это такое?

— Детка, что ж это такое?

Это все — твоя судьба.

Ничего не помню больше,

Голос делается глуше…

Я отстала, я пропала,

Я осталась позади.

Няня, няня, баба Груша!

Няня, няня, баба Груша!

Няня, няня, баба Груша,

Подожди, не уходи…

Дружок! Когда поет рожок,

Как флейта,

На мачте плещется флажок,

Как лента —

Мы покидаем берега

И мчимся,

Как будто нам не дорога

Отчизна…

Ах, мы не матросы!

Но эти вопросы

Нас стиснули,

Как ледяные торосы.

Совсем обступили,

И мы отступили,

Родным на беду

Погибаем на льду.

С собою пару пустяков

Сложили,

Как будто двадцать пять годков

Не жили.

Как будто не было беды и боли,

И не хватало нам воды и соли.

Как будто в полосу вошли такую —

Мы всем болезням предпочли — морскую.

И вот нам дышится ровней

И глубже.

А голоса родных, друзей —

Все глуше.

Ах, мы не матросы!

Но эти вопросы

Нас стиснули, как ледяные торосы…

Совсем обступили,

И мы отступили,

Родным на беду

Погибаем на льду…

Есть у времени иллюстрация:

Черно-белая, не обрамлена.

Эмиграция, эмиграция!

Я прощаюсь с тобой, сестра моя.

Ты сегодня звалась Мариною —

Завтра будешь Марнаграция!

Это что-то неповторимое —

Эмиграция, эмиграция.

Я запомню их лица белые,

Этих лиц выражение,

И движения пальцев беглые,

И руки моей положение.

Эмиграция, эмиграция!

Провожающий — на примете вы!

Регистрация, регистрация,

Регистрация в Шереметьево…

Эмиграция, эмиграция!

И снимаются с места стаями…

О, осенняя птиц миграция —

Поднялись и во тьме растаяли.

Ну, видать, пора собираться мне,

Если это само не кончится.

Эмиграция, эмиграция —

Мне лететь никуда не хочется!

До свиданья, Мариаграция!

Позабудь дорогу обратную!

Эмиграция, эмиграция —

Это что-то невероятное.

Там, далеко родится девочка,

И когда расцветет акация —

Называть ее станут Эммочка,

Если полностью — Эмиграция.

Изумительно тепло.

Изумительно светло.

Как же все-таки хитро

Все придумано в метро!

Я гляжу не без опаски:

Или я сошла с ума?

Все вокруг читают сказки —

Фолианты и тома.

Этот старый крокодил

Не листает «Крокодил»,

Этот глупый паренек

Не читает «Огонек»,

И очкарик спозаранку

Не читает «Иностранку»,

И пехотный командир

Не читает «Новый мир».

Как бесценна эта сцена! —

Я сказала горячо.

Все читают Андерсена,

А не что-нибудь еще.

Вон Русалочка скользит,

Вон Дюймовочка танцует,

Вон Солдатик мне грозит —

Кто чего вообразит…

Изумительно тепло,

Изумительно светло.

Как же все-таки хитро

Все придумано в метро!

Все сидят, озарены.

Все глядят, умудрены.

И мечтает паренек,

И мерцает огонек…

Ой, какой алкаш колоритный

Слушал тут вчера мои песни!

Ой, как он глазами ворочал,

Как он рот разевал…

Все-то для него было ново —

И моя девчачья походка,

И мой гардероб немудрящий,

И неэстрадный мой голосок.

Видимо, хотелось бедняге…

Сбегать за Серегой, за Колькой,

Быть не одному в этой куче,

Не быть одному…

Но никак не мог оторваться.

Но — не мог никак отлепиться.

И с лицом дурацким, счастливым

Стоял и стоял.

Вот вам элитарные штучки!

Вот вам посиделки в каминной!

Вот вам песня «наша — не наша»,

Огни ВТО…

Ничего такого не нужно!

Человек открыт перед песней,

Человек доверчив и мягок…

Но играть на этом — ни-ни.

Музейная миниатюра!

Где, где, скажи, твоя натура?

Она была ли вообще?

И несминаемые букли,

И нечитаемые буквы

У монограммы на плече.

Над столиком стеклянным стоя,

Задумаюсь над тем и тою,

Что жили-были в те века.

И этот лак, и этот глянец

На гордый взгляд, сухой румянец

Клала истории рука.

Старинная миниатюра

Глядит обиженно и хмуро.

Век позапрошлый на крыльце!

Приди, ценитель малой формы,

Черты Петра или Лефорта

Найди вот в этом гордеце.

Да, власть над сердцем медальона

Сильна, но неопределенна.

И живопись невелика!

Придворную любую чурку

Возьмешь, воткнешь в миниатюрку —

И вот осталось на века.

Он не протестант, не католик

(Пошире держите карман!), —

Он просто российский историк,

Историк Натан Эйдельман.

Он грудью к столу приникает,

Глядит на бумаги хитро.

Чернила к себе придвигает,

Гусиное точит перо.

Средь моря речей и риторик,

Средь родины нашей большой —

О, как же нам нужен историк,

Историк с российской душой…

Историк без лишних истерик

С вельможи потянет парик…

Он не открывает америк —

Россия его материк.

Не пишет стихов или песен,

Но грезит себе наяву.

Ему улыбается Пестель,

Апостол склоняет главу.

Из душных задымленных залов,

Где лоб холодеет, как лед,

Потомок идет Ганнибалов

И руку беспечно дает.

Историка ночи бессонны.

А впрочем, и в нашей сечи

Стоят восковые персоны

И мчат дилетанты в ночи.

Иные плутают в тумане,

Тех сладкий окутал дурман…

И ходит с пером между нами —

Историк Натан Эйдельман.

Помилуй, Боже, стариков,

Их головы и руки!

Мне слышен стук их башмаков

На мостовых разлуки.

Помилуй, Боже, стариков,

Их шавок, васек, мосек…

Пучок петрушки, и морковь,

И дырочки авосек.

Прости им злые языки

И слабые сосуды

И звук разбитой на куски

Фарфоровой посуды.

И пожелтевшие листки

Забытого романа,

И золотые корешки

Мюссе и Мопассана.

Ветхи, как сами старики,

Немодны их одежды.

Их каблуки, их парики —

Как признаки надежды.

На них не ляжет пыль веков,

Они не из таковских.

Помилуй, Боже, стариков!

Помилуй, Боже, стариков…

Особенно — московских.

Прощай, мой вороненочек!

Хотя б махни крылом!

Словечко оброненное

Не слышно за углом.

Обманчиво-заманчиво

Поет себе сама.

Шарман-шарман-шарманщика

Сведет еще с ума!

Прощай, моя красавица!

Осенний воздух чист.

Пускай тебе понравится

Безусый гимназист.

Ты станешь мучить мальчика,

Ему не избежать.

Шарман-шарман-шарманщика

Тебе не удержать.

Прощай, окно багровое,

Что смотрит на закат.

Прощай, житье суровое!

Я не вернусь назад.

Намучишься, намаешься

До боли под ребром.

Шарман-шарман-шарманщика

Не сманишь серебром.

Прощай, простимся, улочка,

Старинное кольцо!

Куда ты смотришь, дурочка?

Ты мне смотри в лицо.

Ты, девочка-цыганочка,

Не знаешь ничего.

Шарман-шарман-шарманочка

Из сердца моего…

Много знаем птиц, но редко

Много знаем птиц, но редко

Много знаем птиц, но редко

Кто вопросы задает.

Кто такая канарейка,

Кто такая канарейка,

Кто такая канарейка?

Для чего она живет?

Не чернеет, как ворона.

Не белеет, как голубка.

Не синеет, как синицы,

И, как утка, не плывет!

Не стрекочет, как сорока,

Не несется, как наседка,

Не кукует, как кукушка.

Для чего она живет?

В тесной пыльной комнатушке —

Занавешенная клетка.

Кто пока не понимает —

Обязательно поймет.

Будто фикусы в кадушке,

Будто коврик с лебедями,

Будто старенький комод…

Тяжкий поиск каждой крошки

Воробей ведет на ветке.

По двору гуляют кошки

И глядят на голубей…

Ничего, что на окошке,

Ничего, что занавески,

Ничего, что не навеки —

А зато среди людей.

В стиле ретро, в стиле диско —

Я любой к тебе примерю…

Сядь со мною близко-близко,

Я совсем тебе не верю!

Вот косынка кружевная

С золотистою каймою…

Сядь, поговори со мною.

Сядь, поговори со мною.

В ритме вальса, в ритме танго…

В мой удел не проникая!

У тебя, мой милый, тайна —

Ты не говоришь — какая…

Видишь зеркальце резное

С тонкой ручкой костяною?

Сядь, поговори со мною!

Сядь, поговори со мною…

Будто стороны родные,

Для тебя открыты дали.

Знаю, вороны ночные

Над тобой не пролетали.

И покуда не коснулось

Нас дыханье ледяное —

Сядь, поговори со мною.

Сядь, поговори со мною!

Ставни бьет порывом ветра.

Не могу, мой друг, сердиться.

Пусть уж лучше в стиле ретро —

Но не надо в стиле диско!

Не случайно мир я мерю

Грустной мерою земною.

Сядь, поговори со мною —

Я тогда тебе поверю!

Картинка иль, может, отметинка?

Отметинка на судьбе…

Кретинка, да это же Сретенка

Висит у тебя на губе!

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Я не то чтобы с нею выросла,

Но она меня родила.

Это палочка детского вируса

Оболочку мою взяла.

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Уж не знаю я, что есть родина,

Но никто меня не украдет,

Ибо Сретенка — это родинка,

Это до смерти не пройдет.

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной.

Дело в Сретенских воротах,

Что захлопнулись за мной.

Мы не дети Арбата.

Мы не дети Арбата —

Мы пришлись на другие года.

Нас не пустят обратно.

Нас не пустят обратно —

Нас едва-то пустили сюда.

От детей Бирюлева

До детей Тропарева

Голубая поземка метет.

Эти ноги здоровы,

Эти лица суровы.

Эти мысли никто не прочтет.

Меж Кузьминок недвижных,

Средь Лосинок неближних —

Растерялся и плачет простак.

Не отыщет тропинку

На родную Неглинку,

Не отыщет, бедняжка, никак!

На Ходынке дерюжной,

На Ордынке воздушной —

Эта корка небитого льда.

Ни страстишки тщедушной,

Ни гордыньки ненужной —

Ни тоски, ни стыда — ни следа.

Завернемся потуже,

Запахнемся поглубже —

Ближе, тверже дыханье зимы.

От Чертановской створки

До Бусиновской горки —

На Крылатские тянет холмы…

Смотрю кругом — какие рожи:

Встряхнусь — зато какие души…

Иду от мясника Сережи

До парикмахера Андрюши.

Один себе радеет, дабы

Мясные разгружались фуры.

Другого обожают бабы —

Он может делать куафюры!

А я живу как замарашка.

Душа везде торчит наружу.

И так доходит до маразма,

Пока не навестишь Андрюшу.

Потом едва дождешься часу,

Напялишь мятую одежу

И, восклицая — мясо, мясо! —

Пойдешь разыскивать Сережу.

И я кустарь, конечно, тоже,

И цеховое не нарушу.

Люблю я мясника Сережу

И парикмахера Андрюшу.

Так покалякать по-советски,

Да и оттаять понемногу,

И голову держа по-светски,

И — волоча баранью ногу…

Задохнуться в Клину, захлебнуться в Крыму,

и забыть сообщить: отчего, почему,

Никому не оставить записки.

Ну и что ж? Без меня разовьется сюжет,

и чужая Брижжит, сервируя фуршет,

вместо устриц разложит сосиски.

Захлебнуться в пути, задохнуться в клети,

даже самых банальных «забудь и прости»

не оставить, нет, нет, не оставить.

Но сценарий не дремлет, он дальше бежит,

и, постель застилая, чужая Брижжит

простыней не сумеет расправить.

Отвернуться от лампы, и в ласковой тьме

вновь себя приспособить к зиме, как к тюрьме,

доконав предварительно фляжку.

Задохнется история, треснет финал

и Брижжит зарыдает, прикрывши фингал,

оттопырив упругую ляжку.

И она завизжит, подсобравши слова,

что покатится скоро моя голова,

что напишется и завершится глава,

в детской книжке, сотрутся картинки…

И в Клину оттолкнуться, а выплыть в Крыму,

никому не сказав отчего почему будет лучше,

по мненью блондинки.

Дом Чайковского в Клину —

Старая открытка.

Подержи меня в плену,

Старая калитка!

Помнишь, помнишь, как с утра

Пробегала бричка?

И по имени Сестра

Протекала речка?

Дух кувшинки от болот,

Дух пчелы — от меда.

Кто потом тебя поймет,

Русская природа?

Кто еще, спустившись в сад

На заре дремотной,

Повернет скорей назад,

К рукописи нотной?

Кто споткнется без причин,

Но поймет причину,

Увидав, как птичий клин

Сверху машет Клину?

Где подсвечник отразит

Лаковая крышка —

Там усталость погрозит,

Пальцам передышка.

Кто потом заплачет всласть

Над листом бумаги,

Где еще имеют власть

Точки и зигзаги?

Это птичье колдовство —

Вскрикнет и сорвется.

Эта клинопись его —

Музыкой зовется.

Стеклянные вазы — странно! —

Из Вышнего Волочка,

Похоже, вышли из ванны

Прокисшего молока.

Какие нужны рассказы,

Когда по всему шоссе

Стоят расписные вазы

Во всей прописной красе?

Спросите с меня построже —

Люблю, была не была,

Российское бездорожье,

Изделия из стекла.

Особенно если это

Какой-нибудь пустячок,

Как полный вышнего света

Стеклянный тот Волочек.

Счастливая сладкая басня,

Которую в детстве прочла.

Прощай, Вавилонская башня,

С которой я век прожила!

Все самые лучшие годы

Промчались, как ни назови.

Хотелось французской свободы,

Хотелось английской любви.

Мужчина родится в рубашке,

А женщина с пальцем во рту.

Прощай, Вавилонская башня!

Прощаю тебе высоту.

Печальная пресная пена

Обломки твои приняла.

Та школьница пламенно пела

О том, чего знать не могла.

Возьму свое милое банджо

И тихо сыграю на нем.

Прощай, Вавилонская башня!

Нам было неплохо вдвоем.

Ну что же, что лучшие годы?

Они и твои, и мои.

Но Англия ищет свободы,

А Франция просит любви.

Припевы у эпох остались те же.

Один другого может утешать…

Утешь меня, и я тебя утешу.

И хватит — «уезжать — не уезжать».

Все временно, все зыбко, все песочно,

И ничего не стоит оплошать.

Утешь меня, хоть это будет точно.

И хватит: уезжать — не уезжать.

Круги прошли, компании распались.

А песенки звучат одни и те ж.

Все съехали, а мы-то ведь остались.

Утешь меня, пожалуйста, утешь.

Обнимемся, прекрасны и безгрешны.

Один другого станет утешать.

Утешимся, хоть мы и безутешны.

И хватит: уезжать — не уезжать.

Поговорим же о сути дорог на дорогу.

Медленно, медленно едем из города в Тегель,

всякое может случиться в дороге, ей-богу,

Гейне в окно постучит или старенький Гегель.

Поговорим на прощанье о сути прощенья.

Верхняя нота, пожалуй, не верная нота.

Надо бы выпуклей жить, но во всем уплощенье.

Дни все короче, и в повести нет анекдота.

Если позволишь, скажу о культуре картона,

в этой карманной Германии по крайней мере.

Я привезла схода четырехтомник Платона,

здесь о войне говорят, как о русской химере.

Уезжают мои родственники,

Уезжают, тушат свет.

Не коржавины, не бродские —

Среди них поэтов нет.

Это вот такая палуба.

Вот такой аэродром.

Ненадрывно, тихо, жалобно —

Да об землю всем нутром.

Ведь смолчишь, страна огромная,

На все стороны одна,

Как пойдет волна погромная,

Ураганная волна…

Пух-перо еще не стелется,

Не увязан узелок —

Но в мою племяшку целится

Цепкий кадровый стрелок.

Уезжают мои родственники.

Затекла уже ладонь…

Не рокфеллеры, не ротшильды —

Мелочь, жалость, шелупонь.

Взоры станут неопасливы,

Стихнут дети на руках,

И родные будут счастливы

На далеких берегах…

Я сижу, чаек завариваю,

Изогнув дугою бровь.

Я шаманю, заговариваю,

Останавливаю кровь.

Если песенкой открытою

Капнуть в деготь не дыша,

Кровь пребудет непролитою,

Неразбитою — душа.

Сэляви так сэляви!

Тель-Авив так Тель-Авив…

До свиданья, Женька!

Пой там хорошенько…

У прибоя на песке,

С разговорником в руке —

Молодой, не старый,

Ты сидишь с гитарой…

Там, на сахарных лугах,

На зеленых берегах —

Вспомнишь, бестолковый,

Климат наш суровый…

Сэляви так сэляви…

По любви так по любви…

По любви — по страсти?

Бог не даст пропасти.

Стою одна, с закушенной губой.

С довольно перекошенной судьбой,

Одна — меж «Перекопом» и «Форумом».

Согреюсь человеческой рекой,

Согреюсь на Мещанской, на Тверской.

Домой приду общипанным Колумбом.

Из молнии заплелся фитилек,

И занялся мой бедный флигелек —

Часовенка хотя б была пустая.

У молнии — невидимо путей.

Спасибо, что не тронула детей

Та молния кроваво-золотая.

Каких иносказаний наткала!

Поплакала и дальше побрела.

А он глядит с улыбкою бесстрастной.

Колотится об землю посошок.

Карабкается на руки стишок.

Доволен ли, что все вокруг пожег?

Ну что, генералиссимус прекрасный?

Что, прекрасный?

И все-таки: давай устроим проводы.

Меж нами и года, и города.

Пускай ты — проволока, я — иду по проволоке.

Над всей Землею эти провода.

«Проси его, проси — давай попробуем», —

Настойчивый какой-то шепоток.

Ты думал, я танцовщица на проволоке?

А я не женщина, я только ток.

Я только так, я только ток по проволоке.

Я самым зорким не видна глазам.

Твои малозначительные промахи

Задеть меня не могут — видишь сам.

И все-таки, чтоб не пропала пропадом

Живая человеческая нить —

Устрой мне проводы взорвавшимися пробками.

И, если хочешь, можешь дальше жить.

Чуть торопящиеся часы

Не тороплюсь торопить обратно.

Огни посадочной полосы

Все-таки видеть весьма приятно.

Вот так под вечер вернешься ты

Из самой-самой из всех Америк —

А он и выйдет из черноты —

Родной, расхристанный этот берег.

Да, он прекрасен, хотя и дик,

И может дикостью красоваться.

Но он всплывает, как Моби Дик,

И просит — больше не расставаться…

Я в пятнадцать была Жанна д’Арк.

Ну не Гретхен, по крайней-то мере.

…С другом детства иду в зоопарк —

Тут, в Америке, милые звери.

А жирафа отводит глаза,

А горилла состроила рожу.

Мы хохочем — иначе нельзя.

Нам и не о чем плакать, Сережа.

Мы как были — такие и есть.

Пачка писем обвязана ниткой.

Я — не новость откуда невесть,

Я давно тут стою, за калиткой.

А горилла тебе не гиббон.

Вот обнимет по случаю даты!

Ну, тогда и пойдет расслабон —

И ура, и да здравствуют Штаты!

Приходи, пожалуйста, пораньше,

Хоть бы и мело, и моросило.

Поведи меня в китайский ресторанчик —

Я хочу, чтоб все было красиво.

Полетим ни высоко ни низко

По дороге этой по недлинной.

Ничего, что тут не Сан-Франциско —

Я крылечко знаю на Неглинной.

Будь, смотри, с китайцами приветлив.

Я который день воображаю,

Что несут нам жареных креветок

В красном соусе, — я это обожаю.

Что китайцу стоит расстараться?

Пусть обслужит нас по полной форме.

Пусть покажется московский ресторанчик

Мне крупицей золотистых калифорний…

Понимаешь, я могу там разреветься.

Разведу ужасное болото.

Потому что знаю — раз креветки,

Раз креветки — стало быть, свобода!

…И приди, пожалуйста, пораньше,

Если в кои веки попросила.

Поведи меня в китайский ресторанчик.

Надо, чтобы все было красиво.

Так много сообщений собралось,

что в наши двадцать лет не поместилось.

И путешествие не сорвалось,

хотя сердцебиенье участилось.

Все песенки мои — себе, тебе ль,

там рифмы недурны и масса чувства.

Люби свою Америку теперь,

особенно свой Бостон, Массачусетс.

Люби свой дом и свой автомобиль,

звони в Израиль, там у нас родные.

Чти президента, юмор пересиль,

Езжай на океан на выходные.

Поищешь снимки. Было ведь мильон.

О, кажется судьба жалела пленку.

Один найдется, вставлю в медальон,

пришлю тебе. Сама явлюсь вдогонку.

Забудешь мой слезливый перекос,

А голос — нет. Едва ли. Неужели

Жизнь разломилась, будто абрикос?

но часть, где кость, пожалуй, потяжеле.

Образовалось как-то, утряслось.

Ты как бы есть и все лее как бы нету.

Так много сообщений собралось…

Пришли мне поцелуй

По Интернету,

По Интернету.

Нету.

Нету.

Да…