Сельский священник

Глава II ТАШРОН

В том же году Лимож стал ареной загадочной драмы. Речь идет о процессе Ташрона, в котором молодой виконт де Гранвиль проявил все свои таланты, заслужившие ему впоследствии пост главного прокурора.

Был убит некий старик, проживавший в уединенном доме в предместье Сент-Этьен. От предместья дом этот был отделен большим фруктовым садом, а от деревни — запущенным парком, на краю которого находилась старая, заброшенная оранжерея. Берега Вьены перед жилищем убитого старика круто обрываются вниз, открывая глазу течение реки. Покатый двор заканчивается над обрывом низенькой каменной оградой с расположенными на равном расстоянии пилястрами, между которыми, больше для украшения, чем для защиты от воров, тянется решетка из крашеных деревянных планок. Известный своей скупостью старик, по имени Пенгре, жил вместе с единственной своей служанкой, которая исполняла всю тяжелую работу по саду. Сам он ухаживал за шпалерами, подстригал деревья, снимал фрукты, отправлял их на продажу в город, а также торговал ранними овощами, выращивать которые был великий мастер. Племянница старика и его единственная наследница, бывшая замужем за мелким городским рантье, г-ном де Ванно, не раз просила дядю взять сторожа для охраны дома, всячески доказывая, что с его помощью можно было бы вырастить не одно плодовое дерево на участках, где теперь засевались лишь кормовые травы; однако старик неизменно отказывался. Такое ни с чем несообразное для скряги поведение вызывало немало толков и догадок в домах, где проводили вечера супруги де Ванно. Поминутно самые разноречивые заявления прерывали партию в бостон. Наиболее дошлые из игроков предполагали, что в люцерновом поле зарыт клад.

— Будь я на месте госпожи де Ванно, — говаривал один милый шутник, — я не стал бы мучить своего дядюшку. Убьют его? Прекрасно, пусть убивают. Наследство достанется мне.

Госпожа де Ванно заботилась о своем дяде, как директор Итальянской оперы заботится о состоящем на жалованье теноре, заставляя его хорошенько укутывать горло и предлагая ему собственное пальто, если тот позабыл свое дома. Она подарила Пенгре великолепного сторожевого пса, но старик отослал его обратно с Жанной Маласси, своей служанкой.

— Хозяин не хочет в своем доме ни одного лишнего рта, — объясняла она г-же де Ванно.

События показали, насколько обоснованны были опасения племянницы. Пенгре был убит глухой ночью посреди люцернового поля, очевидно, в то время, когда он добавлял монеты в набитый золотом горшок. Служанка, разбуженная шумом борьбы, имела мужество броситься на помощь к старому скряге, и убийца был вынужден убить и ее, чтобы избавиться от свидетеля. Подобное соображение, заставляющее преступника множить количество жертв, порождено страхом грозящей ему смертной казни. Это двойное убийство сопровождалось совершенно необычайными обстоятельствами, которые давали равные шансы как обвинению, так и защите.

Когда поутру соседи не увидели в саду ни папаши Пенгре, ни его служанки, когда, заглянув через решетку, они обнаружили, что, против обыкновения, окна и двери дома заперты, в предместье Сент-Этьен поднялся шум, который докатился до Колокольной улицы, где жила г-жа де Ванно. Племяннице всегда мерещились всякие ужасы, она известила полицию, которая тут же выломала ворота. На четырех люцерновых участках были найдены четыре пустые ямы с разбросанными вокруг черепками от горшков, еще накануне полных золота. В двух ямах лежали кое-как закопанные трупы папаши Пенгре и Жанны Маласси. Бедная девушка прибежала босиком, в одной рубашке. Пока королевский прокурор, полицейский комиссар и судебный следователь вели предварительное следствие, несчастный де Ванно собирал черепки и по размерам горшков прикидывал сумму утраченного наследства. Судейские подтвердили правильность его расчетов, установив, что в каждом из разбитых горшков хранилось по тысяче монет; но, как знать, были это монеты достоинством в сорок восемь или в сорок, в двадцать четыре или в двадцать франков? Все, кто только ожидал в Лиможе наследства, горячо сочувствовали горю де Ванно. Воображение лимузенцев было поражено зрелищем разбитых, некогда полных золота горшков. Что касается папаши Пенгре, который часто сам торговал на рынке своими овощами и, питаясь одним хлебом и луком, тратил не более трехсот франков в год, то, поскольку он никому не доставлял ни неприятностей, ни удовольствия и не сделал в предместье Сент-Этьен ни крупицы добра, — о нем не жалел никто. Что же до Жанны Маласси, то ее героизм, за который старый скряга едва ли вознаградил бы ее, был сочтен неуместным, и людей, восхищавшихся ею, было гораздо меньше, нежели тех, кто говорил: я бы на ее месте преспокойно спал!

Представители правосудия не нашли в этом нетопленном, голом и мрачном доме даже чернил и пера, чтобы составить протокол. Любопытные соседи и наследник обратили внимание на странности, свойственные многим скупцам. Об ужасе старичка перед расходами можно было судить по давно не чиненной крыше, пропускавшей и свет, и дождь, и снег; по зеленым трещинам, избороздившим стены, по едва державшимся, сгнившим дверям, по заменяющей оконные стекла непромасленной бумаге. Во всех комнатах — окна без занавесей, камины без зеркал и решеток, а в каминах одно-единственное полено или несколько щепок, покрытых, словно лаком, стекающей из труб дождевой водой пополам с сажей. Имущество составляли хромые стулья, две тощие жесткие кушетки, треснувшие горшки, склеенные тарелки, продавленные кресла, занавеси, расшитые безжалостной рукой времени, источенный червем секретер, где старик хранил семена, покрытое заплатами и швами белье и, наконец, груда тряпья, которое держалось только волей своего хозяина, а после его смерти рассыпалось в пыль, в прах, в остатки химического распада, в нечто не имеющее названия, едва прикоснулись к нему руки взбешенного наследника или представителей власти. Вещи эти исчезли, как бы убоявшись продажи с торгов.

Большинство жителей столицы Лимузена долго еще проявляли интерес к судьбе славных супругов де Ванно, имевших к тому же двоих детей. Но когда правосудию удалось напасть на след предполагаемого преступника, новый персонаж привлек к себе всеобщее внимание. Героем стал он, а супруги де Ванно отошли на задний план.

К концу марта г-жа Граслен начала испытывать недомогание, вызываемое обычно первой беременностью. Правосудие продолжало расследовать дело об убийстве в предместье Сент-Этьен, но убийца не был еще задержан. Вероника принимала друзей в своей спальне, где поставили карточные столы. Вот уже несколько дней г-жа Граслен не выходила из дому, теперь у нее появилось немало причуд и капризов, обычно приписываемых беременности. Мать приходила к ней почти каждый день, и они проводили вместе целые часы.

Пробило девять часов. Игроки не садились за карты, все говорили об убийстве и о супругах де Ванно. Вошел прокурор.

— Убийца папаши Пенгре в наших руках, — объявил он с довольным видом.

— Кто он? — раздалось со всех сторон.

— Рабочий с фарфоровой фабрики, известный своим отменным поведением и стоявший на пути к богатству. Он работал на фабрике, принадлежавшей ранее вашему мужу, — добавил он, обращаясь к г-же Граслен.

— Кто же это? — слабым голосом спросила Вероника.

— Жан-Франсуа Ташрон.

— Несчастный! — сказала она. — Да, я видела его несколько раз. Отец говорил мне о нем, как об очень способном юноше.

— Он еще до смерти Совиа ушел от него на фабрику к господину Филиппару, который пообещал ему больший заработок, — заметила старуха Совиа. — Но полезно ли моей дочери слушать все эти разговоры? — добавила она, взглянув на г-жу Граслен, которая побледнела как полотно.

С этого дня старая матушка Совиа переселилась из своего дома к дочери и, несмотря на свои шестьдесят шесть лет, стала ходить за ней, как сиделка. Она не покидала комнаты, — друзья г-жи Граслен в любой час дня заставали ее на посту у изголовья дочери с неизменным вязанием в руках. Она не сводила глаз с Вероники, как в те дни, когда дочь болела черной оспой, отвечала за нее на вопросы и не всегда впускала к ней посетителей. Взаимная любовь матери и дочери была так хорошо известна в Лиможе, что поведение старой женщины никого не удивило.

Через несколько дней прокурор, думая развлечь этим больную, пожелал рассказать подробности о деле Жана-Франсуа Ташрона, которых жадно добивался весь город, но старуха Совиа резко прервала его, сказав, что, пожалуй, после таких рассказов г-жа Граслен будет видеть дурные сны. Однако Вероника, пристально глядя на г-на де Гранвиля, попросила его продолжать. Таким образом, друзья г-жи Граслен, находясь у нее в гостях, первыми узнали еще не опубликованные результаты следствия. Вот в кратких чертах содержание обвинительного акта, который готовился тем временем в канцелярии прокурора.

Жан-Франсуа Ташрон был сыном обремененного семьей мелкого фермера, проживавшего в деревне Монтеньяк. Лет за двадцать до того, как произошло преступление, всполошившее весь Лимузен, кантон Монтеньяк был известен своими дурными нравами. В лиможской прокуратуре так и говорили, что из ста приговоров по всему департаменту пятьдесят выносятся в судебном округе, к которому принадлежит Монтеньяк. С 1816 года, то есть через два года после приезда священника Бонне, Монтеньяк утратил свою печальную известность и перестал поставлять преступников для суда присяжных. Подобную перемену целиком приписывали благотворному влиянию г-на Бонне на общину, некогда являвшуюся очагом злодеяний, наводивших ужас на всю округу. Преступление Жана-Франсуа Ташрона сразу напомнило о дурной славе Монтеньяка. По удивительной воле случая семья Ташрона была почти единственной в этих местах семьей, сохранившей добрые старые нравы и религиозные обычаи, которые, по утверждению наблюдателей, постепенно исчезают в деревнях. Таким образом, Ташроны являлись точкой опоры для священника, естественно, полюбившего их всем сердцем. Эта дружная семья, отличавшаяся честностью и трудолюбием, могла подать Жану-Франсуа только хороший пример. Привлеченный в Лимож похвальным стремлением добиться богатства, честно трудясь на фабрике, юноша уехал из деревни, к великому сожалению горячо любивших его родных и друзей. В течение двух лет ученичества его поведение было выше похвал, ни один проступок не предвещал ужасного злодеяния, которым закончилась его жизнь. Жан-Франсуа Ташрон отдавал учению и книгам то время, которое остальные рабочие проводят в пьянстве или в разврате. Самые тщательные расследования со стороны провинциального правосудия, располагавшего достаточным для того временем, не пролили света на тайну его существования. Хозяйка убогих меблированных комнат, где проживал Жан-Франсуа, на допросе показала, что никогда не приходилось ей иметь жильцом такого высоконравственного и порядочного молодого человека. Нрава он был мягкого, приветливого, почти веселого. Примерно за год до преступления привычки его несколько изменились. Часто он не ночевал дома, иной раз — несколько ночей подряд. В какой части города он ночевал — этого она не знает. Судя по состоянию его башмаков, она думала, что жилец бывал в деревне. Но хотя он и отправлялся за город, вместо подбитой гвоздями грубой обуви он всегда обувал легкие башмаки. Перед уходом он брился, душился и надевал чистое белье. Следствие раскинуло свои сети на подозрительные дома и женщин, ведущих распутную жизнь, но там Жан-Франсуа Ташрон был неизвестен. Следствие попыталось получить сведения среди работниц и гризеток, но ни одна из девиц легкого поведения никогда не встречалась с обвиняемым. Преступление, мотивы которого неизвестны, всегда кажется непостижимым, особенно если преступником является юноша, чья тяга к образованию и честолюбие должны были внушить ему мысли и суждения более возвышенные, чем у других рабочих. Прокуратура и следователь пытались объяснить совершенное Ташроном убийство страстью к игре. Однако тщательное расследование показало, что обвиняемый никогда не брал в руки карт.

Жан-Франсуа с самого начала прибегнул к полному отрицанию и запирательству, которое на суде не могло бы устоять перед свидетельством улик, но ясно дало почувствовать тайное вмешательство какого-то другого лица, глубоко сведущего в юриспруденции или же наделенного незаурядным умом. Улики, как в большинстве дел об убийстве, были очень тяжкими и вместе с тем незначительными. Вот главные из них. Отсутствие Ташрона в ночь, когда было совершено преступление, и отказ сообщить, где он провел эту ночь, — обвиняемый не удостаивал даже создать себе алиби. Найденный на дереве клочок его блузы, очевидно, вырванный бедной служанкой во время борьбы и унесенный ветром. Прогулка Ташрона вечером возле дома, замеченная прохожими, жителями предместья, которые, не произойди убийства, о том бы и не вспомнили. Самодельный ключ от выходящей в поле калитки, который был довольно ловко спрятан в углу ямы, где случайно копнул землю г-н де Ванно, желая убедиться, что в тайнике нет второго этажа. Следствие в конце концов разыскало тех, кто продал железо, кто одолжил тиски, кто дал напильник. Этот ключ был первым указанием, он навел на след Ташрона, который был арестован в лесу на границе департамента, где юноша ждал проходящего дилижанса. Часом позже он должен был уехать в Америку.

Наконец, хотя все следы шагов были тщательно затерты как на возделанной почве, так и на дорожной грязи, полевой сторож обнаружил отпечатки чьих-то легких башмаков. Когда сделали обыск у Ташрона и приложили подошвы его башмаков к этим следам, они совершенно совпали. Это роковое совпадение полностью подтвердило показания наблюдательной хозяйки. Следствие приписало совершенное преступление постороннему влиянию, а не единолично принятому решению. Чтобы унести похищенные деньги, необходим был сообщник. Как бы ни был силен человек, один он не может далеко унести двадцать пять тысяч франков золотом. Если предположить, что такая сумма находилась в каждом горшке, то, чтобы переправить четыре горшка, потребовалось бы ходить четыре раза. Однако случайное обстоятельство помогло определить час, в который произошло убийство. Услышав крики хозяина, Жанна Маласси в ужасе вскочила, опрокинув при этом ночной столик, где стояли ее часы — единственный подарок, полученный ею от скряги за все пять лет. Пружина в часах при падении сломалась, и они остановились, показывая ровно два пополуночи. В середине марта, когда было совершено преступление, светать начинает между пятью и шестью часами утра. Куда бы ни были перенесены деньги, Ташрон, согласно выдвинутой следствием гипотезе, не мог унести их один. Тщательность, с какой Ташрон стер все следы, не обращая внимания на свои собственные, говорила о каком-то таинственном помощнике.

Вынужденное идти на догадки, правосудие стало искать причины убийства в любовной страсти. И поскольку предмета этой страсти в низших классах найти не удалось, следствие бросило взгляд выше. Возможно, какая-нибудь женщина из буржуазного сословия, уверенная в скромности этого юноши с характером сеида[9], завязала роман, закончившийся такой ужасной развязкой.

Обстоятельства убийства во многом подтверждали эту догадку. Старик был убит ударами заступа. Следовательно, убийство было внезапным, непреднамеренным, случайным. Скорее всего, любовники задумали ограбление, а не убийство. Любовь Ташрона и скупость Пенгре — две неумолимые страсти, привлеченные блеском золота, столкнулись лицом к лицу в густом мраке ночи.

Стремясь пролить хоть какой-нибудь свет на эту тайну, правосудие, воспользовавшись своим правом, арестовало любимую сестру Жана-Франсуа, надеясь с ее помощью разузнать что-нибудь о жизни брата. Дениза Ташрон из осторожности отпиралась от всего, и следователь даже заподозрил, что она знает причину преступления, хотя на самом деле ей ничего не было известно. Тюремное заключение наложило пятно на репутацию бедной девушки.

Обвиняемый проявил характер, редкий у людей, вышедших из народа. Он сбил с толку самых ловких наседок, которых ему подсаживали, не догадываясь даже об их назначении. Наиболее умные люди в суде считали Жана-Франсуа преступником, движимым страстью, а не необходимостью, подобно большинству заурядных убийц, которые, прежде чем взойти на эшафот, все проходят через исправительную полицию и каторгу. В этом направлении и велись упорные и осторожные расследования, но неизменная выдержка преступника оставляла следствие без всякого материала. После того как была принята весьма правдоподобная версия романа со светской дамой, Жана-Франсуа подвергли не одному коварному допросу. Но стойкость его всегда торжествовала над моральными пытками, уготованными ему искусным следователем. Когда, пойдя на последнее средство, судейский сказал Ташрону, что особа, ради которой он совершил преступление, опознана и арестована, он, ничуть не изменяясь в лице, иронически заметил:

— Что же, я был бы очень рад ее видеть.

Узнав обстоятельства дела, многие согласились с предположениями следствия, которые, по-видимому, подтверждались молчанием обвиняемого. Молодой человек, ставший для всех загадкой, вызывал живейший интерес. Легко понять, как возбуждено было общественное любопытство, с какой жадностью все ожидали судебного разбирательства. Несмотря на розыски, произведенные полицией, следствие остановилось на пороге гипотезы, не решаясь проникнуть в тайну, скрывавшую немало опасностей. В некоторых юридических случаях для обвинения мало полууверенности. Оставалось надеяться, что правда увидит свет на суде присяжных, когда многие преступники сами себя изобличают.

Господин Граслен был назначен в эту сессию присяжным, и, таким образом, либо через мужа, либо через г-на де Гранвиля Вероника узнавала малейшие подробности уголовного процесса, который в течение двух недель держал в волнении Лимузен и всю Францию.

Поведение обвиняемого подтверждало легенду, сложившуюся в городе на основании догадок правосудия. Часто глаза его обращались к местам, где сидели дамы из высшего общества, которые наслаждались волнующими перипетиями этой подлинной драмы. Всякий раз, когда ясный, но непроницаемый взор этого человека пробегал по группе элегантных зрительниц, среди них начиналось бурное движение: каждая боялась показаться его сообщницей инквизиторскому оку обвинителей и суда. Тщетные усилия следствия получили теперь огласку, и все узнали, какие предосторожности принимал обвиняемый, чтобы обеспечить своему злодеянию полный успех.

За несколько месяцев до роковой ночи Жан-Франсуа раздобыл паспорт для выезда в Северную Америку. А если они хотели покинуть Францию, дама, очевидно, была замужем, — ведь бежать с девицей, казалось бы, незачем. Возможно, что и ограбление было задумано с тем, чтобы неизвестная могла потом жить в довольстве. Следствие не обнаружило в префектуре ни одной записи о выдаче американского паспорта на чье бы то ни было женское имя. На всякий случай были запрошены префектуры Парижа и соседних департаментов, но тщетно.

Все детали, выясняющиеся на суде, указывали на глубоко продуманный план, составленный выдающимся умом. Самые добродетельные лимузенские дамы приписывали непонятный в обычных обстоятельствах выбор легкой обуви для хождения по грязи и разрытой земле тем, что преступник выслеживал старика Пенгре, а самые серьезные мужчины с восторгом разъясняли, как полезны такие туфли, если хочешь бесшумно влезть в окно и тайно бродить по дому. Было совершенно ясно, что Жан-Франсуа и его возлюбленная (молодая, прекрасная, романтическая, — каждый рисовал в своем воображении восхитительный портрет) решили совершить подлог и вписать в паспорт: и его супруга.

Вечерами карточные партии во всех гостиных поминутно прерывались. Все игроки высказывали проницательные соображения, вспоминая, кто из женщин ездил в марте 1829 года в Париж, или прикидывая, кто из них мог явно или тайно готовиться к побегу.

Одним словом, Лимож наслаждался собственным процессом Фюальдеса[10], украшенным вдобавок неизвестной госпожой Мансон. Никогда ни один провинциальный город не становился добычей такого любопытства и возбуждения, как Лимож каждый вечер после заседания суда. В Лиможе бредили этим процессом, где все оборачивалось к вящей славе обвиняемого, чьи ответы — при передаче искусно сглаженные, расширенные и истолкованные — вызывали бурные споры. Когда один из присяжных спросил у Ташрона, почему он взял паспорт для отъезда в Америку, тот ответил, что собирался открыть там фарфоровую фабрику. Таким образом, не меняя способа защиты, он снова выгораживал свою сообщницу, давая понять, что совершил преступление лишь из нужды в деньгах, для выполнения своего честолюбивого замысла. В один из наиболее напряженных дней судоговорения друзья Вероники, которая чувствовала себя несколько лучше, собравшись вечером в ее гостиной, невольно принялись искать объяснения скромности преступника. Накануне врач рекомендовал Веронике совершить прогулку. Утром она, опираясь на руку матери, отправилась окольным путем в сельский домик Совиа и там немного отдохнула. После возвращения домой она решила не ложиться, а подождать прихода мужа, чтобы, как всегда, подать ему обед. Вот почему она не могла не услыхать спора своих друзей.

— Если бы жив был мой бедный отец, — сказала Вероника, — мы бы знали больше, а может быть, этот человек и не стал бы преступником... Но, мне кажется, вы все забрали себе в голову странную мысль. Вы считаете, что причиной преступления является любовь: тут я с вами согласна. Но почему вы думаете, что незнакомка замужем? Может быть, он любит молодую девушку, которую родители не желают отдавать за него?

— Рано или поздно несовершеннолетняя девица стала бы его женой законным путем, — ответил г-н де Гранвиль. — У Ташрона достаточно терпения, он мог бы честно наживать состояние, дожидаясь того момента, когда каждая девушка может выйти замуж против воли родителей.

— А я не знала, что такие браки возможны, — заметила г-жа Граслен. — Но как могло случиться, что ни у кого не возникло ни малейшего подозрения в городе, где все друг друга знают, где жизнь каждого соседа на виду? Ведь для того, чтобы любить друг друга, им нужно было по крайней мере видеться. А что думаете об этом вы, представители правосудия? — спросила она, пристально глядя в глаза прокурору.

— Мы все полагаем, что женщина принадлежит к мещанскому или коммерческому сословию.

— Вот уж не думаю, — возразила г-жа Граслен. — Женщинам этого круга недоступны такие высокие чувства.

Услыхав подобный ответ, все посмотрели на Веронику, ожидая, что она объяснит столь парадоксальное мнение.

— В часы ночной бессонницы или днем, лежа в постели, я невольно размышляла об этом таинственном деле и, мне кажется, разгадала побуждения Ташрона. Вот почему я думаю, что здесь замешана девушка: у замужней женщины есть свои интересы, если не чувства, которые владеют ее сердцем и мешают ей дойти до полного самозабвения, способного внушить столь великую страсть. Не нужно быть матерью, чтобы понять любовь, в которой материнские чувства соединяются с любовным желанием. По-видимому, этого человека любила женщина, которая хотела быть его опорой. В своей страсти незнакомка проявила тот талант, какой видим мы в прекрасных произведениях художников или поэтов. У женщин талант проявляется в другой форме: их назначение создавать не вещи, а людей. Наши дети — вот наши произведения! Дети — это наши картины, книги, статуи. Разве, воспитывая их, мы не становимся художниками? Вот почему я голову наотрез даю, что если незнакомка и не девушка, то, во всяком случае, она не мать. Следователю нужна проницательность женщины, чтобы уловить множество ускользающих от него оттенков. Будь я вашим помощником, — обратилась Вероника к прокурору, — мы нашли бы виновную, если только незнакомка действительно виновна. Я полагаю, так же как аббат Дютейль, что оба возлюбленные задумали бежать, а так как денег на жизнь в Америке у них не было, то они похитили клад бедняги Пенгре. Воровство привело к убийству — такова роковая логика, внушенная преступникам угрозой смертной казни. Итак, — добавила она, бросив умоляющий взгляд на прокурора, — вы поступили бы прекрасно, если бы, устранив обвинение в преднамеренности, спасли бы несчастному жизнь. Человек этот велик, несмотря на его преступление; быть может, он искупит свою вину безграничным раскаянием. Дела, совершенные в знак раскаяния, — вот чем должна бы заняться мысль правосудия. Неужели и в наше время во искупление своих злодеяний можно только сложить голову на плахе или, как в былые дни, построить миланский собор?

— Сударыня, ваши рассуждения благородны и возвышенны, — возразил прокурор, — но даже если устранить преднамеренность, Ташрону все равно грозит смертная казнь, в силу доказанных отягчающих обстоятельств, сопровождавших кражу: ночное время, взлом замков, проникновение через забор и т. д.

— Значит, вы думаете, что он будет осужден? — спросила она, опустив веки.

— Я в этом уверен, обвинение одержит победу.

От легкой дрожи, пробежавшей по телу Вероники, платье ее зашуршало.

— Мне холодно, — сказала она и, опершись на руку матери, ушла к себе в спальню.

— Она выглядит сегодня много лучше, — согласились все друзья.

На следующий день Вероника была близка к смерти. Когда врач удивился ее тяжелому состоянию, она, улыбаясь, заметила:

— Ведь я предсказывала, что прогулка мне пользы не принесет.

Во время прений сторон Ташрон держался спокойно, без всякой рисовки и без лицемерного смирения. Врач, стараясь развлечь больную, принялся рассуждать о поведении обвиняемого. По словам врача, вера в талант защитника ослепила беднягу, — он верит, что избежит смерти. Иногда на его лице вспыхивает надежда, которая говорит о счастье большем, чем жизнь.

Вся прежняя жизнь этого двадцатитрехлетнего юноши настолько противоречила завершившему ее поступку, что защитники видели в его спокойствии подтверждение своих взглядов. Одним словом, обстоятельства, выдвинутые гипотезой обвинения, выглядели столь неубедительно в романе, созданном защитой, что голова обвиняемого оспаривалась адвокатом не без шансов на победу. Чтобы спасти жизнь своего подзащитного, адвокат решил ожесточенно сражаться, не отрицая преднамеренности: он гипотетически принял преднамеренность кражи, но не преднамеренность двойного убийства, вызванного неожиданной борьбой. Успех и обвинения и защиты казался равно возможным.

После визита врача Вероника приняла прокурора, который навещал ее каждое утро после судебного заседания.

— Я читала вчера речь защитника. Сегодня предстоят реплики обвинения. Меня так заинтересовала участь подсудимого, что я хотела бы его оправдания. Не можете ли вы раз в жизни отказаться от победы? Дайте адвокату побить себя. Право, подарите мне жизнь этого несчастного, быть может, когда-нибудь вам будет принадлежать моя жизнь!.. Прекрасная речь, которую произнес адвокат Ташрона, заронила в умы сомнения, и теперь...

— Как дрожит ваш голос! — воскликнул несколько удивленный виконт.

— Знаете почему? — спросила она. — Недавно муж заметил одно ужасное совпадение; при моей чувствительности оно может стоить мне жизни. Я буду рожать в тот самый день, когда вы дадите приказ отрубить Ташрону голову.

— Но не могу же я изменить Кодекс? — возразил прокурор.

— Оставьте меня! Вы не умеете любить, — сказала Вероника, закрыв глаза.

Она опустила голову на подушку и властным жестом указала виконту на дверь.

Господин Граслен энергично, но тщетно ратовал за оправдание обвиняемого, приводя подсказанные ему женой доводы, с которыми согласились еще двое присяжных из его друзей.

— Если мы сохраним жизнь этому человеку, семья де Ванно найдет наследство старого Пенгре. — Этот неопровержимый аргумент привел к тому, что голоса присяжных разделились: семь против пяти. Потребовалось вмешательство суда, но суд присоединился к меньшинству присяжных. Согласно юридическим правилам того времени, это присоединение предопределяло обвинительный приговор. Когда Ташрону сообщили решение суда, он впал в неистовство, весьма естественное для человека, полного жизненных сил; однако ни судьям, ни адвокатам, ни присяжным, ни публике почти никогда не случалось наблюдать подобное состояние у преступника, осужденного несправедливо. Никто не считал, что с вынесением приговора драма была завершена. Ожесточенная борьба в суде породила, как это всегда бывает в подобных случаях, два противоположных мнения относительно виновности героя, в котором одни видели угнетенную невинность, а другие — преступника, понесшего заслуженную кару. Либералы стояли за невиновность Ташрона, не столько из уверенности в ней, сколько из желания противоречить властям. «Как можно, — говорили они, — приговорить человека к смерти лишь потому, что нога его совпадает с отпечатками другой ноги, что он не ночевал дома, хотя, как всем известно, любой юноша скорее умрет, чем скомпрометирует женщину, и что он одолжил инструменты и купил кусок железа? Ведь не доказано, что ключ сделал именно он. А лоскут синей материи, висевший на дереве, может быть, прицепил сам Пенгре, чтобы отпугивать воробьев, и только случайно подошел он к дыре на блузе Ташрона. Подумать только, от чего зависит жизнь человека! И наконец, Жан-Франсуа все отрицал, а у обвинения не было ни одного свидетеля, который видел бы убийство своими глазами».

Либералы подкрепляли, развивали и пересказывали доводы и защитительную речь адвоката. «Что такое старик Пенгре? Околевший денежный сундук!» — говорили острословы. Так называемые передовые люди, отрекаясь от святых законов собственности — в отвлеченной сфере экономических идей, уже подвергшихся нападкам сенсимонистов, — шли еще дальше: «Папаша Пенгре первый совершил преступление. Этот человек копил золото и обирал свою страну. Сколько предприятий могло быть оплодотворено этим бесполезно лежавшим капиталом! Он ограбил промышленность и понес заслуженное наказание». Служанка? Ее жалели все. Дениза Ташрон, которая, разгадав уловки правосудия, не произнесла на допросе ни одного необдуманного слова, вызывала всеобщий интерес. Она превратилась в фигуру, отчасти подобную Дженни Динс[11], которую напоминала очарованием и скромностью, набожностью и красотой.

Итак, Жан-Франсуа Ташрон продолжал возбуждать любопытство не только в городе, но и во всем департаменте, и многие романтически настроенные женщины открыто высказывали свое восхищение. «Если под всем этим кроется любовь к женщине, стоящей выше него, то, разумеется, он человек необыкновенный, — говорили они. — Вот увидите, он умрет без страха!» Люди бились об заклад: заговорит он? Не заговорит?

После объявления приговора, вызвавшего приступ ярости, который без вмешательства жандармов мог бы оказаться роковым для иных членов суда и зрителей, преступник продолжал с неистовством дикого зверя грозить всем, кто к нему приближался. Тюремщику пришлось надеть на него смирительную рубашку, чтобы помешать ему покуситься на свою жизнь и чтобы самому чувствовать себя в безопасности. Побежденный этой жестокостью, Ташрон не мог больше прибегнуть к насилию и изливал свое отчаяние в бешеных криках и взглядах, которые в средние века объяснили бы одержимостью. Он был так молод, что женщины не могли не оплакивать эту озаренную любовью жизнь, которой суждено было оборваться так рано. «Последний день осужденного»[12], этот тщетный протест против смертной казни, опора тайных обществ, мрачная элегия, недавно вышедшая в свет, словно специально к этому случаю, упоминалась во всех разговорах. И, наконец, кто не рисовал в своем воображении неуловимую незнакомку, шагающую по крови, стоящую, словно на пьедестале, перед судом присяжных, истерзанную ужасной скорбью, но осужденную хранить невозмутимое спокойствие у своего семейного очага? Ею тоже готовы были восхищаться, этой лимузенской Медеей[13] с непроницаемым лицом, с железным сердцем в белой груди. Быть может, она живет в том или в этом доме? Чья-нибудь сестра или кузина, или дочь, или жена? Какой страх должен был царить в лоне семейств! В области воображения сила неведомого неизмерима, — превосходно сказал Наполеон.

Что касается ста тысяч франков, украденных у господ де Ванно и тщетно разыскиваемых полицией, то тут из-за упорного молчания преступника обвинитель потерпел полное поражение. Г-н де Гранвиль, замещавший тогда в палате депутатов генерального прокурора, хотел пустить в ход испытанное средство — пообещать смягчить приговор в случае признания. Но когда он появился перед узником, тот встретил его исступленными воплями, эпилептическими судорогами и полным ярости взглядом, в котором ясно читалось желание перегрызть ему глотку. Теперь правосудие могло рассчитывать только на помощь церкви. Супруги де Ванно не раз приходили к тюремному священнику аббату Паскалю. Священник не лишен был того особого таланта, без которого не мог бы заставить узников слушать себя. Он попытался обуздать с помощью религии неистовство Ташрона, своими отцовскими словами смягчить бури, терзающие эту могучую натуру. Но борьба с ураганом вырвавшихся на свободу страстей лишила сил бедного аббата Паскаля.

— Этот человек обрел свой рай в земной юдоли, — кротким голосом сказал старец.

Бедняжка г-жа де Ванно советовалась с приятельницами, не попытаться ли ей самой воздействовать на преступника. Г-н де Ванно хотел поладить с ним полюбовно. Дойдя до отчаяния, он предложил г-ну де Гранвилю испросить помилование убийце своего дяди, если оный убийца вернет сто тысяч франков. Прокурор ответил, что его королевское величество не унизится до подобной сделки. Супруги де Ванно обратились тогда к адвокату Ташрона, пообещав ему десять процентов от похищенной суммы, если только удастся ее вернуть. Адвокат был единственным человеком, при виде которого Ташрон не выходил из себя; наследники уполномочили его предложить убийце другие десять процентов для передачи его семье. Несмотря на все ухищрения наследников и красноречие адвоката, от его подзащитного ничего не удалось добиться. Взбешенные де Ванно ругали и проклинали осужденного.

— Он не только убийца, но еще и лишен деликатности! — совершенно серьезно вскричал г-н де Ванно, в жизни не слыхавший знаменитой песни о Фюальдесе, когда узнал о неудаче аббата Паскаля и понял, что все погибнет в случае отклонения ходатайства о помиловании. — На что ему наши деньги там, куда он отправится? Убийство — это еще можно понять, но бесцельная кража — это непостижимо. В какие только времена мы живем, если люди из общества интересуются таким разбойником?

— Все-таки это бесчестно, — вторила г-жа де Ванно.

— Но, вернув деньги, он может скомпрометировать свою подругу, — предположила какая-то старая дева.

— Мы сохранили бы все в тайне! — закричал г-н де Ванно.

— Тогда вы были бы виновны в укрывательстве, — возразил адвокат.

— О проклятый нищий! — таково было заключение г-на де Ванно.

Одна из дам, принятых в обществе г-жи де Граслен, со смехом рассказавшая ей о спорах супругов де Ванно, женщина очень умная, одна из тех, кто мечтает о прекрасном идеале и хочет, чтобы все было совершенно, высказала сожаление о том, что осужденный ведет себя, как разъяренный зверь. Ей хотелось, чтобы он был холоден, спокоен и полон достоинства.

— Разве вы не видите, — заметила Вероника, — что таким образом он отбрасывает соблазны и сопротивляется искушениям. Он из расчета превратился в дикого зверя.

— К тому же это не человек из общества, — подхватила изгнанница-парижанка, — это рабочий.

— Человек из общества давно бы предал незнакомку, — ответила г-жа Граслен.

Эти события, на все лады обсуждаемые и в салонах и в скромных семейных домах, досконально разбиравшиеся всеми умниками города, вызывали жгучий интерес к казни Ташрона, чью просьбу о помиловании Верховный суд по истечении двух месяцев отклонил. Как будет вести себя в последние минуты преступник, который заявлял, что пойдет на отчаянное сопротивление и не даст убить себя? Заговорит ли он? Признается ли? Кто выиграет пари? Пойдете ли вы? Не пойдете? А как туда попасть?

В Лиможе тюрьма и место казни расположены таким образом, чтобы избавить преступников от тягости долгого пути. Поэтому количество избранной публики всегда бывает ограничено. Здание суда, где помещается тюрьма, стоит на углу Судейской улицы и улицы Понт-Эрисон. Прямым продолжением Судейской улицы является короткая уличка Монт-а-Регре, ведущая на площадь Эн, или Арен, где совершаются казни, чему, без сомнения, и обязана она своим названием. Путь недалек, и, следовательно, на пути этом мало домов и мало окон. А какой же человек из общества захочет смешаться с толпой, обычно заполняющей площадь?

Однако ожидавшаяся со дня на день казнь, к величайшему удивлению всего города, со дня на день откладывалась, и вот почему. Благочестивое смирение идущего на казнь злодея является торжеством церкви и всегда оказывает огромное воздействие на толпу. Раскаяние преступника слишком ярко свидетельствует о могуществе религиозных идей, чтобы духовенство — не говоря уже о чисто христианских интересах, являющихся основной целью церкви, — не было раздражено своей неудачей в таком из ряда вон выходящем случае. В июле 1829 года положение было особенно острым из-за духа партийной борьбы, отравлявшего всю политическую жизнь. Партия либералов торжествовала, видя публичное поражение «поповской партии»[14] — название, придуманное Манлозье, роялистом, присоединившимся к конституционалистам, которые увлекли его несколько дальше, чем ему бы хотелось. Партии в целом совершают бесчестные поступки, которые отдельного человека покрыли бы позором; поэтому если в глазах толпы какой-нибудь человек представляет партию, будь то Робеспьер, Джеффри[15] или Лобардемон[16], он превращается в своего рода покаянный алтарь, на который все сообщники возлагают свои тайные ex voto. Действуя в согласии с епархией, суд оттягивал казнь, надеясь тем временем узнать о преступлении все, что ускользнуло от внимания следствия, а также способствовать торжеству религии. Меж тем власть суда была не безгранична, и рано или поздно приговор следовало привести в исполнение. Те же либералы, которые из духа противоречия считали Ташрона невиновным и нападали на приговор суда, теперь выражали недовольство тем, что приговор не приводится в исполнение. Оппозиция, если она последовательна, часто приходит к подобным нелепостям, ибо для нее не столько важно быть правой, сколько фрондировать против властей.

Таким образом, в начале августа суд был вынужден к действию той подчас неразумной молвой, которая называется общественным мнением. День казни был назначен. В подобных чрезвычайных обстоятельствах аббат Дютейль взял на себя смелость предложить епископу последнее средство, и успех его замысла ввел в судебную драму человека необыкновенного, который объединил всех остальных персонажей, стал главным действующим лицом нашего повествования и неисповедимыми путями провидения привел г-жу Граслен на то поприще, где все ее добродетели раскрылись в полном блеске, где она показала себя благодетельницей рода человеческого и святой христианкой.

Епископский дворец в Лиможе расположен на холме, над берегами Вьены, и сады его, следуя естественному строению обрывистых склонов, террасами спускаются к реке, опираясь на мощные, увенчанные балюстрадами стены. Холм этот настолько высок, что предместье Сент-Этьен на том берегу реки как бы лежит у подножия последней террасы. С холма, куда бы ни направил свои шаги гуляющий, раскрывается великолепная панорама с вьющейся посредине рекой, которая видна то вдоль всего течения, то, скрываясь за поворотом, лишь с берега на берег. На востоке, оставив за собой сады епископского дворца, Вьена устремляется в город, изящной дугой изогнувшись вокруг предместья Сен-Марсиаль. Выше по течению, невдалеке от предместья, стоит хорошенький сельский домик, известный под названием Клюзо; он отлично виден с нижних террас и благодаря смещению перспективы как бы компонуется с колокольнями предместья. Перед домиком лежит поросший деревьями островок с изрезанными берегами, который Вероника в дни своей юности называла Иль-де-Франс. На западе амфитеатром поднимаются уходящие вдаль холмы. Волшебная прелесть ландшафта и благородная простота здания делают епископский дворец самым примечательным памятником города, где остальные постройки не блещут ни выбором материала, ни архитектурой.

Давно уже приглядевшийся к чудесным видам, достойным внимания любителей живописных путешествий, аббат Дютейль в сопровождении г-на де Гранкура спускался с террасы на террасу, не обращая никакого внимания на алые краски, оранжевые тона и фиолетовые оттенки, которыми закат расписал старые стены, каменные балюстрады, дома предместья и воды реки. Он искал епископа, который сидел в ту пору на углу последней террасы под сенью виноградной беседки, куда велел подать себе десерт, и наслаждался очарованием вечера. Растущие на островке тополя рассекали воду своими длинными тенями, их пожелтевшие вершины отливали на солнце чистым золотом. Угасавшие лучи, пробегая по массе зелени разнообразнейших оттенков, создавали роскошные сочетания тонов, проникнутые глубокой печалью. В долине сверкающая блестками рябь трепетала под легким вечерним ветерком на зеркальной глади Вьены, оттеняя бурые плоскости кровель предместья Сент-Этьен. Сквозь обвившие решетку виноградные лозы вдали виднелись позлащенные солнцем шпили и колокольни предместья Сен-Марсиаль. Приглушенный шум провинциального городка, наполовину скрытого в глубокой излучине реки, ласковый ветерок — все располагало прелата к душевному спокойствию, которого требуют все авторы, писавшие о пищеварении. Глаза его невольно обращались туда, где тень тополей, достигнув берега предместья Сент-Этьен, падала на стену сада, в котором были убиты старик Пенгре и его служанка. Но как только недолгое блаженство епископа было нарушено старшими викариями, напомнившими ему о неприятных событиях, глаза его приняли непроницаемое выражение. Оба священника приписали его рассеянность досаде, меж тем как прелат прозревал в это время на песчаных берегах Вьены разгадку, которой тщетно добивались супруги де Ванно и правосудие.

— Монсеньер, — сказал, подойдя к епископу, де Гранкур, — все бесполезно. К нашему прискорбию, мы увидим, как умрет нераскаянным бедняга Ташрон. Он будет изрыгать самые ужасные проклятия против религии, осыпать бранью несчастного аббата Паскаля, плевать на распятие, отрицать все, даже существование ада.

— Он испугает народ, — добавил аббат Дютейль. — Это скандальное происшествие и ужас, который оно вызовет, будут свидетельством нашего поражения и бессилия. Вот почему я говорил по дороге господину де Гранкуру, что зрелище это оттолкнет не одного грешника от лона церкви.

Взволнованный этими словами, епископ положил на некрашеный деревянный стол виноградную кисть, вытер пальцы и жестом пригласил обоих своих старших викариев присесть.

— Аббат Паскаль не так взялся за это дело, — произнес он наконец.

— Последнее посещение тюрьмы довело его до болезни, — возразил аббат де Гранкур, — а не то он пришел бы с нами и разъяснил, почему невозможно осуществить повеления вашего преосвященства.

— Осужденный начинает во все горло распевать непристойные песни, едва лишь увидит кого-нибудь из нас, и заглушает все наши увещевания, — сказал молодой священник, сидевший подле епископа.

Юноша этот, отличавшийся прелестной внешностью, сидел, облокотясь на стол, и тонкой белой рукой небрежно перебирал виноградные кисти, выбирая спелые ягоды с непринужденностью сотрапезника или любимца. Связанный с епископом Лиможским семейными и дружескими узами, молодой священник, младший брат барона де Растиньяка, был и сотрапезником и любимцем прелата. Так как духовное поприще он избрал только из расчета, епископ взял его себе в личные секретари, чтобы предоставить ему время и возможность выдвинуться. Имя аббата Габриэля сулило ему самые высокие места в церковной иерархии.

— А, значит, ты ходил туда, сын мой? — спросил епископ.

— Да, монсеньер. Но едва я показался, этот несчастный стал изрыгать против меня и вас самые мерзкие поношения, он вел себя так, что священнику невозможно было там оставаться. Дозволит ли ваше преосвященство дать ему совет?

— Послушаем мудрость младенцев, порой их устами глаголет бог, — сказал, улыбаясь, епископ.

— Не по его ли велению заговорила и Валаамова ослица? — весело откликнулся юный аббат де Растиньяк.

— По мнению иных комментаторов, она не слишком хорошо понимала свои слова, — возразил, смеясь, епископ.

Оба старших викария улыбнулись: прежде всего шутка исходила от монсеньера, а к тому же он ласково высмеивал молодого аббата, которому завидовали все духовные лица и честолюбцы, окружавшие прелата.

— Мне кажется, — сказал молодой аббат, — что следует попросить господина де Гранвиля еще немного отложить казнь. Если осужденный узнает, что он обязан несколькими днями отсрочки нашему ходатайству, он, может быть, сделает вид, что слушает нас, а если он нас выслушает...

— Он станет упорствовать в своем поведении, увидев, что оно ему выгодно, — прервал епископ своего любимца. — Господа, — продолжал он после минутного молчания, — известны ли все эти подробности в городе?

— Нет дома, в котором бы их не обсуждали, — ответил аббат де Гранкур. — А сейчас только и говорят, что о болезненном состоянии доброго аббата Паскаля.

— Когда должна состояться казнь Ташрона? — спросил епископ.

— Завтра, в базарный день, — сказал аббат де Гранкур.

— Господа, религия не может потерпеть поражения! — вскричал епископ. — Чем больше внимания привлекает это дело, тем настойчивее я буду добиваться полного торжества. Церковь находится в сложном положении. Мы обязаны сотворить чудо в промышленном городе, где дух мятежа против религиозных и монархических доктрин пустил глубокие корни, где порожденная протестантизмом разрушительная система взглядов, ныне именуемая либерализмом, готовая завтра же принять другое имя, охватила все и вся. Идите, господа, к виконту де Гранвилю — он предан нам всей душой, — скажите ему, что мы требуем нескольких дней отсрочки. Я сам пойду к несчастному узнику.

— Вы, монсеньер! — воскликнул аббат де Растиньяк. — Но, если потерпите неудачу вы, слишком многое от этого пострадает. Вы можете идти туда, лишь будучи уверены в успехе.

— Если монсеньер позволит мне высказать свое мнение, — сказал аббат Дютейль, — я надеюсь, что смогу предложить средство добиться торжества религии в этом печальном деле.

Прелат ответил жестом согласия, но достаточно небрежным, чтобы показать, как мало он ценит старшего викария.

— Если и может кто-нибудь воздействовать на эту мятежную душу и вернуть ее господу, — продолжал аббат Дютейль, — то лишь кюре из его деревни, господин Бонне.

— Один из ваших подопечных, — заметил епископ.

— Монсеньер, кюре Бонне принадлежит к людям, которые сами себя опекают своей воинствующей добродетелью и своими евангельскими трудами.

Этот скромный и простой ответ был встречен молчанием, которое смутило бы всякого другого, кроме аббата Дютейля. Его возражение касалось людей непризнанных, и все три пастыря усмотрели в нем один из тех смиренных, но безупречных и ловко отточенных сарказмов, которыми щеголяют духовные лица, умеющие говорить именно то, что и хотят сказать, не нарушая при этом строжайших правил. Но это было не так, аббат Дютейль и не думал о сарказмах.

— Я давно уже слышу об этом святом Аристиде, — сказал с улыбкой епископ. — Если я скрою от людей такой талант, это будет несправедливостью или предубеждением. Ваши либералы восхваляют вашего господина Бонне так, словно он принадлежит к их партии, но я хочу сам судить об этом сельском апостоле. Отправляйтесь, господа, к прокурору и попросите от моего имени об отсрочке. Я подожду ответа, прежде чем посылать нашего милого аббата Габриэля в Монтеньяк за святым человеком. Мы дадим этому праведнику возможность сотворить чудо.

Услыхав слова прелата, аббат Дютейль покраснел, но не показал, что они были ему неприятны. Оба старшие викария молча поклонились и оставили епископа наедине с его фаворитом.

— Тайна исповеди, которой мы домогаемся, несомненно, погребена там, — сказал епископ молодому аббату, указывая на тень тополей, покрывшую одинокий дом, затерянный между островом и предместьем Сент-Этьен.

— Я сам так думаю, — ответил Габриэль. — Я не следователь и не хочу быть шпионом; но будь я судьей, я узнал бы имя женщины, которая трепещет при каждом шуме, при каждом слове и все же должна хранить невозмутимое спокойствие под страхом разделить на эшафоте судьбу преступника. Ей, впрочем, нечего бояться. Я видел этого человека, он унесет в могилу тайну своей пылкой любви.

— Маленький хитрец, — сказал епископ, потрепав за ухо своего секретаря, и указал на озаренное последней вспышкой заката пространство между островом и предместьем Сент-Этьен, к которому прикован был взгляд молодого священника. — Правосудию следовало бы поискать там, не правда ли?..

— Я ходил к убийце, чтобы проверить мои подозрения, но он окружен шпионами; если бы я заговорил, то мог бы скомпрометировать женщину, ради которой он идет на смерть.

— Умолкнем, — сказал епископ, — мы не служим правосудию земному. Достаточно одной головы. Впрочем, рано или поздно эта тайна откроется церкви.

Проницательность, которой привычка к размышлению наделяет священников, значительно выше проницательности суда или полиции. Созерцая с высоты своей террасы место ужасного преступления, прелат и его секретарь действительно в конце концов проникли в тайну, оставшуюся неразгаданной, несмотря на все ухищрения следствия и дебаты в суде присяжных.

Господин де Гранвиль играл в вист у г-жи Граслен, поэтому пришлось ждать его возвращения, и ответ прокурора стал известен епископу лишь около полуночи. В два часа ночи аббат Габриэль в карете епископа отправился в Монтеньяк. Этот округ, отстоящий от города примерно на девять лье, расположен в той части Лимузена, что идет вдоль Коррезских гор и граничит с департаментом Крезы. Итак, юный аббат покинул Лимож, кипевший бурными страстями в предвкушении назначенного на завтра зрелища, которому снова не суждено было состояться.