Семен Палий

Глава 15 ЗАПОРОЖЦЫ

Чаривнык облизал пересохшие губы и положил перед собой новый лист бумаги. Потом нетерпеливо расстегнул ворот вышитой сорочки, с минуту подумал, тряхнул головой, словно стараясь отогнать усталость, и обмакнул перо в чернильницу. На бумагу ложились четкие ряды букв:

«Того же года божьего 1698 татары разрушили Ислам-Кермен. А гетман после сего приказал писать по всем полкам универсалы, дабы итти на басурман. В поход двинулись речным путем. Еще допрежь того наказал гетман по всем полкам строить чайки большие, а так как подобные мастера были только на Запорожье, то и призвали оттуда. Такие же суда строил государь на Руси, о чем гетману многократно доносили. Когда же государь узнал, что гетман строит байдары, то весьма тем был рад и доволен. Впереди нас выплыл Яков Лизогуб, а когда доплыли до Кизыкермена, нас встретил кошевой Яковенко с ватагой, которая прежде нас вышла. Гетман приказал быть всем в Кизыкермене и на Таванском, а еще приказал насыпать валы на Таванском и подкреплять стены. Наперво янычары показывались небольшим числом. А потом подошел хан с ордой и пешие янычары и орудия. Татары ударили на Таванск, в обход их не пустили. Тогда они встали в поле, а мы в крепостях, и не стало хлеба у нас, гетман оставил гарнизон в крепости, а сами мы поплыли вверх. Сзади нас плыл Яковенко с запорожцами. На выручку Таванска гетман послал несколько полтавских сотен и несколько сот стрельцов послал ближний князь Долгорукий. Татары делали подкопы и весьма немало время стреляли в крепость, да так ее и не взяли, только много трупов положили. А от крепостей тех нам нет никакой выгоды, кроме беды и разора, татары никогда по Днепру не плавают, а идут степью».

Пот катился по высокому лбу писца. Чаривнык поднялся, чтоб открыть окно, и отшатнулся, изумленный: возле него стоял гетман. Мазепа даже не шелохнулся и продолжал читать. Дочитав, перевел взгляд на Чаривныка:

— Это кто же тебе приказывал писать? Я или кто другой?

Чаривнык молчал.

— Смотри, умник нашелся, — вместо того чтоб делом заниматься, он глупости пишет.

«Дописался, — подумал Чаривнык, — теперь вся спина расписана будет. Хорошо, если только этим кончится».

Но Мазепа неожиданно переменил тон разговора:

— Никто не говорит, что летопись не нужно писать. Гиштория — великое дело. Мало, мало у нас ученых мужей, которые бы про долю родной земли трактаты складывали. Только писать тоже нужно с толком, знать, как писать. Это же внуки читать будут, нужно, чтоб уважали они своих дедов!.. Слушай-ка: я эти листы с собою возьму. С сего дня ты универсалов переписывать не будешь. У тебя хороший слог, станешь писать только летопись, а я буду сам следить и исправлять, если что не так.

Чаривнык попрежнему молчал.

Гетман вышел и через сени прошел в горницу. У окна, прислонившись к стене, стоял Горленко. Он услыхал шаги гетмана, посмотрел на него и показал в окно пальцем. На лице Горленко играла улыбка. Мазепа посмотрел и тоже усмехнулся.

Посреди двора широким кругом стояла челядь, а несколько мальчишек-казачков сводили козла и барана. Козел подогнул ноги, сбочился и застыл так, следя злыми упрямыми глазами за бараном, рыхлившим рогами землю. Мазепа не раз наблюдал эту забаву. Баран и козел были непримиримыми врагами. Побоища происходили почти ежедневно с переменным успехом.

Со двора слышались выкрики:

— Эге, шляхтич боится!

— Нет, почему же? То Ислам не наступает, потому что сказано — турок.

— Как бы не так! Турки вон и теперь на шляхту наскакивают, а те еле обороняются. Вот увидите: не я буду, если Ислам не свернет шляхтичу рога.

На этот раз «шляхтич» двинулся первый. Он поднял голову и стал медленно подходить к козлу. Тот продолжал стоять, словно но высеченный из камня. Баран кинулся на него, однако козел ловко отскочил в сторону, и баран пробежал далеко вперед. Остановившись, он повернулся и снова кинулся на Ислама.

Козел снова отскочил. Так повторилось несколько раз. Наконец козел прыгнул вдогонку барану и подсадил его рогами под бока. Баран брякнулся наземь, но сразу же вскочил и ударил козла прямо в лоб. Ислам жалобно бекнул и со всех ног помчался к конюшне. Челядь громко смеялась. Смеялись и Мазепа с Горленко.

— А что, не думает ли шляхта в самом деле в поход на татар выступать?

— Может… Откуда я знаю, — пожал плечами Мазепа и отошел от окна. — Давно у нас про короля никаких вестей нет.

Мазепе было безразлично, верит или не верит ему Горленко. Гетман знал обо всех делах и даже о замыслах, что зрели не только в Москве и Варшаве, а и у молдавского господаря, и у турок, и в далеких Вене, Риме, Париже. Свои уши были у Мазепы не при королевском дворе (он хорошо знал, что от этого мало толку), а при Яблуновском. Всего несколько часов назад пришло от Михаила Степанова, доезжачего Яблуновсго-го, известие о том, что Польша собирается заключить мир с турками.

Мазепа опустился в мягкое плисовое кресло.

— Ты что-то хотел сказать?

— Да. Надобен бы от тебя, пан гетман, универсал о подсоседках.

— Каких подсоседках?

— Да про тех лядащих казаков и посполитых, что не хотят платить налоги, а для того прикидываются, будто продают свою землю богатым хозяевам. Налог-то ведь с дыма берется. Теперь с каждым днем дымов все меньше становится. Они в самом-то деле есть, а в актах значится, что хозяин землю и хату продал. На это вся старшина жалуется.

— Ладно, про то поразмыслю. Только и от вас строго потребую: не давайте своим людям торговать горилкой и тютюном; каждый день обозы в Московию идут, не дай бог английцы донесут царю — им же на откуп отдана торговля вином и табаком, — нам тяжко икнется. Не ставить же мне вдоль всей границы стражу! Так и скажи старшине: кто попадется — под суд!..

Горленко поднялся, собираясь итти, но остановился в раздумье, словно что-то припоминая:

— Да, еще спросить хотел: неужто мы опять на татар выступаем?

— Как это — неужто? Ты универсал получил?

— У меня-то все готово, пятьдесят суден построено… Только как-то оно… Не успели из похода прийти, а тут опять. Домой я как гость наезжаю, не как хозяин.

— Государь велит… Может, и еще куда-нибудь итти придется. Вон со шведом неспокойно…

В дверь дважды постучали, и на пороге показался Кочубей. Горленко хотел выйти, но Кочубей обратился к нему:

— Постой, я и тебе кое-что скажу. Только давай по порядку: сначала — гетману. Приглашаю тебя, пан гетман, ко мне Маковея справлять, бочку венгерского знакомый грек привез, такого, что в жизни не пил… А теперь и до тебя очередь дошла, приглашаю и тебя, пан полковник, приезжай в Ретик, в именье мое.

Горленко поблагодарил и вышел.

— Чего молчишь, пан гетман, или гневаешься на меня? За что, твоя милость?

Мазепа поднялся с кресла и зашагал по комнате. Брови то сходились, то расходились у него на переносице, словно кто-то дергал их за невидимую ниточку. В груди закипала злость: только недавно гетман узнал, что Кочубей имеет тайное поручение наблюдать за ним, — поручение не от царя, а от Бориса Голицына. Не знал гетман лишь того, что приказчик Кочубея, свояк главного управляющего Мазепы, выведывает обо всем от управляющего и доносит Кочубею. Но и того, что знал гетман, было достаточно. Мазепа не мог больше сдерживать злость, он искал лишь повода.

— Я долго молчал, утаить думал, а теперь люди сами доносят. Сколько раз тебе Петрик писал?

Кочубей вздрогнул.

— Петрик — мой родич, что ж в том такого?

— То-то и есть, что родич. Ты с изменником переписывался.

— Давно то было, года за два до его смерти. Он написал мне одно письмо, а только в том письме, опричь семейных дел, ничего не было. Я письмо помню. Он просил: «Передай жинке, что пусть делает, как знает, если ей без меня лучше, пусть забудет меня». А дальше говорилось про хозяйство. В конце мне приписка: «Живи, богатей, а я хоть тюрю есть буду, но за жизнь не буду бояться…» Не кроюсь, моя вина в том, что не принес я ту эпистолию в гетманскую канцелярию — и только. Теперь принесу.

Мазепа еще несколько раз прошелся по комнате и заметно успокоился. Поглядев на полное лицо Кочубея, которому так не шло страдальческое выражение, гетман даже усмехнулся, сменив гнев на милость.

— Ладно, не приноси, я его и так… я верю тебе. На ассамблею твою приеду. Не знаешь, начали закладывать Вознесенскую соборную церковь в Переяславе и пристройки к Лаврскому собору? На Лаврскую вели обозному отпустить от арендного сбора, — там двадцать тысяч осталось, — а на Вознесенскую — с индукторного… Эй, хлопче, скажи карету подавать, к обедне поеду.

Мазепа слушал обедню не в своей замковой церкви, а в городе.

Он стоял в церкви, когда по Батурину гнали двух колодников. До города их везли на телеге, а здесь ссадили и погнали пешком. Глотая пыль, они тяжело переставляли ноги. Наконец их привели во двор замка Мазепы ждать гетманского повеления.

Обедня тянулась долго, колодники стояли, обливаясь потом. Но вот ворота с грохотом распахнулись, и во двор цугом влетел шестерик серых в яблоках лошадей. Мазепа легко выскочил из кареты. Есаул подал ему пакет. Гетман дочитал бумагу и поднял глаза на колодников.

— Опять на меня наветы… — и уже к окружающим: — Их на Москве в Тайном приказе допытывали и про все дознались. Сусла по своей злобе и безумству на высокую честь гетманскую тяжкие поклепы возводил, он хотел и в войско и в малорусские порядки державные смуту и воровство внести. А за такие безумные помыслы клеветника казнить должно, как наши отцы и деды поступали. — Вздохнув, закончил: — Как и допрежь миловал я этих брехунов и злодеев, так и ныне: не хочу карать их смертью, возьмите под стражу.

Бледный, усталый Сусла хотел что-то сказать, но, схватив рукою воздух, пошатнулся. То ли от усталости, то ли увидел себя подвешенным по гетманской милости к перекладине за скрученные на спине руки, да еще с привязанной к ногам колодкой, на которой всей тяжкой тушей своей виснет мазепин кат.[20]

Мазепа упруго взбежал по ступеням в дом и приказал позвать Чуйкевича.

— Поедешь в Москву, — говорил он Чуйкевичу. — Дел великое множество. Выслушай хорошенько. Кое-что в письмах отпишу, а кое-что придется тебе на словах сказать. Вот это — и письмом и на словах: про донос Суслы, да и не только про него. Мало ли кто из его приспешников еще что-нибудь может брякнуть. Говорят, я больно много охотных полков набираю, потому что в них больше иноземцев. Посуди сам, из кого набирать? Все наши посполитые своевольством дышат. Они скоро запорожцам в воровских их помыслах помогать начнут. Что казак, что мужик, — сам чорт не разберет. Да про то не говори. Скажешь — брехня, вот и все. Доносят, будто я ляхами себя окружил, на Макиевского кивают. Какой, чорт его дери, Макиевский лях, — его дед голову при Хмеле сложил.

— Сусла в доносе писал, что в новых поместьях гетманских на Московщине одни русаки живут, а договор был населять те земли только нашими людьми. Доносит, якобы поборами непосильными мужиков обложил, вольных людей в холопов превратил…

— Какие там русаки? Украинцы все.

— Что сказать, если спросят, почему Палию жалованье не выплатили?

— Скажешь вот что: Палий высоко залетает, того и гляди к гетманской булаве потянется, все именья разорит. Ты же сам помнишь, как голытьба на Колымацкой раде его на гетмана кричала. Если б только ляхов трогал, а то ведь не смотрит, чей скарб. А на этой стороне казаков и на аркане не удержишь. Лучше малую искру загасить, чем тушить большой огонь.

— Верно, совсем опустошили Малую Россию переманиванием.

— Я в письме прошу дозволения пойти на правый берег. Пусть царь об этом с королем договорится. Ведь по кондиции Руина не должна заселяться.

— Пойти-то пойти, только назад как прийти? Это не кого-нибудь, а Палия затронуть.

— Господь с тобой, я Палия и не думаю трогать, да и государь к нему благоволит. Мы немного покуражим слободы по-над Днепром, в лесах. Надо загнать посполитых к их хозяевам. Палий тоже письмо Петру написал. Оно-то у меня, а посылать надо — так государь наказал. Палий пишет, будто я его обманываю: мол, ему отписываю, что вот-вот руку подам, а на самом деле не подаю. Когда я ему такое писал? Было, писал одно время, да ведь тогда Петр так велел…

— Правобережцы доносят, что поляки на Москву хотят итти.

— То опять Палий хочет нас с Польшей столкнуть.

— По-моему, Палию если полков пять подкинуть, так он бы шляхту наголову разбил.

— Как сказать… К тому ж поляки наши союзники. Хоть и слабенькие, но союзники, а тронь — за них шведы встанут. Сам не знаю, как с Палием быть. В последнем письме ко мне он писал, что если не поможем — под татар пойдет. Отписал я в Москву, а оттуда опять старое: сдерживай его, сколько можно. Купил Палию дом в Киеве, так пустой стоит, даже не заглянул в него.

— Помнится, Палий недавно опять толмачей к султану посылал.

— Говорит, что пленными хотел обменяться, и доказательство прислал: обоих толмачей с письмами. Только я ему и на мизинец не верю… Ну, иди, иди, у меня еще дел много, работы перед походом по горло, а тут из Брянска по Десне уже суда идут.

Под вечер из гетманской канцелярии в сопровождении охраны выехали есаулы, они везли на длинных палицах универсалы гетмана о новом походе.

А еще через неделю вниз по Днепру потянулись суда. На одном из передних судов Мазепа и Долгорукий коротали время за игрой в карты. Возле Сечи остановились на дневку. На левом берегу запылали костры. Мазепа приказал разложить костер, вышел из шатра и сел к огню. Пламя весело прыгало по сухим ветвям вяза, далеко по воде протянулась красноватая дорожка, теряясь где-то у самого острова. Вокруг костров слышались возгласы, смех, живой разговор. Только Мазепа сидел один. Время от времени появлялся джура, молча бросал в огонь новую охапку сушняка и отходил в сторону. Пожалуй, впервые Мазепа с такой остротой почувствовал свое одиночество. Хотелось поговорить с кем-нибудь от чистого сердца, отвести душу. Но с кем?

«Хотя бы из старшины кто подошел», — подумал гетман. И, словно по велению его мысли, к костру подошли Яков Лизогуб, Жученко и Гамалия. Потом подошел прилуцкий полковник Рубан и тоже опустился на корточки поближе к огню.

Мазепа длинной веткой стал выгребать из огня жаринку, но Жученко взял ее пальцами и положил гетману в люльку.

— Договорился с запорожцами? — взглянул Мазепа на Рубана, раскуривая люльку.

— Куда там, только заикнулся, так меня чуть в воду не кинули. На смех подняли. Говорят: «Довольно уж, и без того гетман нам долго голову морочил».

— Кошевой атаман был?

— Гордиенко приказал не пускать меня к себе. Сидит в палатке и горилку дует.

— Чалый тоже в Сечи?

— Нет. Он под Козлов ходил, его турки там встретили на каторгах;[21] тогда сечевики причалили к казацкому острову и два дня оборонялись. А на третий турки отступили, сечевики на челнах на Стрелку подались и Сагайдачным перекатом к лесу выплыли. Кто бы подумал, что там их татары окружат? Д вот и окружили. Перед самым боем Чалый говорил: «Теперь мне живому не быть». Видать, душа смерть чуяла.

— Жаль. Через него можно было б договориться. Значит, запорожцы нам и помогать не будут?

— Не знаю. Похоже на то, что раду там собирают: сечевики из слобод к атаманову куреню шли.

Гетман поднялся и, не простившись, пошел к своему шатру.

В курене кошевого атамана тем временем собралась на раду сечевая старшина и некоторые знатные запорожцы. В огромном, на шестьсот человек, курене зажгли большой фитиль, опущенный в бочку с жиром, вокруг которой расселись запорожцы. У дверей встала стража. В курене было шумно, плыли тучи копоти от факела и густой дым от казацких люлек.

На другой половине куреня, где помещались повара и писарь, не осталось никого: все пошли побалагурить в мастерские или в шинок. За мешками с мукой, приложив ухо к тонкой дощатой перегородке, сидел на корточках запорожец Сажка. Он старался не пропустить ни одного слова. Только начало не удалось услышать — ждал, пока выйдут повара. Сажка ломал голову, угадывая, кто говорит там, за стенкой, и никак не мог вспомнить. Наконец узнал голос: «Это тот посполитый, что в прошлом году удрал с Полтавщины». Посполитый говорил громко, скорее требуя, чем прося:

— Пан кошевой, если опять мы с Мазепой пойдем, он будет помыкать нами, как ему захочется. Пора нам выйти из Сечи и стать против гетмана в поле. Народ просит. Возил Мазепа деньги в Польшу, теперь в Москву возит, бояр потихоньку покупает на те деньги, что с людей содрал. Что же, так он и будет пановать? Разве ж нам не помогут наши братья, голоштанные бедаки, которых дуки живьем едят? Тяжко посподитому стало, — и арендаторы у него на хребте, и сердюки, и живоглоты, которым царь и гетман вольностей надавали. Ты только с Сечи тронься, а они сами панов, как аспидов, подавят.

— Ты оставь глупство, Микита! — прикрикнул Гордиенко. — Не нам вмешиваться в дела левобережные.

— Правда, правда, — закричала сечевая старшина, — пойдем с гетманом, нам бы только промысел войсковой учинить, да не с голыми руками вернуться!

— Дождетесь вы с вашим гетманом, что и Сечь из-за него скоро уничтожат. Недаром против Сечи всё новые фортеции ставят.

— То против татар, а не против Сечи, Да и был бы здоров батько Днепро, а мы и другую Сечь найдем.

— Вот это сказал! — зашумело теперь уже сразу несколько человек. — Вы того не слышите, что говорят люди, да и казаки мазепины. Наше дело помочь. Дадим булаву Палию и поставим гетманом обоих берегов, как люди того хотят.

— Еще чего не хватало! Разбойника гетманом поставить захотели…

— Он такой же полковник, как и ты. Но и не такой. Войска у него на половину коша хватит. Знаем, чего вы боитесь. «Не наши дела», — говорите? То правда, не ваши, по Левобережью у вас у самих своя земля, и на ней наш же брат спину гнет.

Поднялся шум и гомон, в котором можно было разобрать только отдельные выкрики:

— Это не ваша забота! Живите, как мы, вот и не будете ходить голодранцами!

— На чем жить, на небе, что ли, когда вы всю землю заграбастали!

Сразу наступила тишина — видно, кошевой поднял булаву. Затем послышался его голос:

— Я вам все скажу. Не за Мазепу я, потому что он взаправду иуда. Только итти против него — безумство, так же как и Палию булаву давать. Вы про то не забудьте, что за Мазепою царь стоит, да и поднять на Мазепу полки — значит на всей Украине содом учинить. Дай сейчас посполитому саблю в руки, так кто знает — останется голова на твоей шее или нет?

Его перебил высокий звонкий голос:

— Я только об одном думаю: за каким бесом мы тебя кошевым выбрали? Ну погоди, недолго осталось до новых выборов, а до черной рады[22] еще ближе.

— Заткни глотку, ты на кругу, а не среди своего быдла, где и след тебе быть. Ты здесь без году неделя, а есть люди, что по десять пар сапог стоптали на острове. Я не посмотрю на то, что тебя общество уважает. В поход мы идем! Так, панове старшина?

— Идем! Идем!

— Выгребать надо вперед Мазепы, чтобы первыми прийти. Пусть он после нас объедки собирает, а не мы после него.

Запорожцы стали расходиться. Сажка тоже вышел из куреня, осторожно прокрался через заросли ивняка к берегу и отвязал лодку.

Весла тихо опускались в теплую воду. Откуда-то доносился голос водяного бугая, да на острове тоскливо кричал сыч. У самой лодки вскинулась рыба, разогнав по воде большие круги. Сажка добрался уже до середины, когда прямо перед ним показалась другая лодка, наискось пересекавшая рукав. В лодке стояла темная фигура. Сажка сразу узнал писаря соседнего куреня Грибовского. Молнией промелькнула догадка: он встречал его у Мазепы, значит Грибовский неспроста был на раде, — он тоже спешит теперь с донесением к гетману. В душе Сажки вспыхнула злоба: выходит, это из-за Грибовского гетман платит ему, Сажке, меньше, чем раньше, говоря, что, дескать, и без него может обойтись. Нет, с этим надо кончать…

Сажка несколькими ударами весел догнал лодку Грибовского. И одновременно, когда лодка Сажки ткнулась носом в лодку Грибовского, они выхватили сабли. Со скрежетом скрестились клинки, рассыпав над водой искры, легонькие челны закачались, и оба противника, потеряв равновесие, полетели в воду. Сажка вынырнул первый и, схватившись одной рукой за перевернутую лодку, другой выдернул из-за пояса короткий турецкий нож; едва голова Грибовского показалась из воды, как Сажка с силой ударил его ножом промеж глаз. При этом он выпустил борт лодки и нырнул в воду. Выплыв на поверхность, он опять схватился за перевернутую лодку и огляделся, как бы боясь, что Грибовский еще может выплыть. Потом он сбросил намокшие сапоги и изрядно отяжелевший от воды кунтуш, оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу, где догорали последние костры в лагере Мазепы.

На острове тоскливо кричал сыч.

Поутру запорожцы выступили в поход. С островов выводили на Днепр спрятанные в камышах огромные чайки, о двух кормилах каждая: одно впереди, другое сзади. На чайках сидело по тридцать гребцов.

Перед отплытием кошевой приезжал к гетману, и они обменялись дарами. Приняв гетманские бархаты и меха, кошевой подарил ему десять лучших жеребцов — пять гнедых и пять вороных.

Но не довелось гетману поездить на этих жеребцах. Они ходили в табунах на правом берегу, и их надо было переправить в гетманщину. Поперек чайки, как это обычно делали, прикрепили длинную жердь, а к ней привязали коней, по пятеро с каждой стороны. И, как на грех, посреди Днепра жердь сломалась, чайка перевернулась, а лошади, привязанные слишком коротко, утонули в Днепре.

После этого Мазепа сидел на корме хмурый, даже избегал разговоров с Долгоруким. То ли гетману было жаль коней, то ли он догадался, что все это запорожцы учинили намеренно, желая разгневать его. Беспокоил Мазепу и Гордиенко, этот претендент на его булаву.

Мимо казацкого каравана проплывали обмелевшие берега Днепра с многочисленными песчаными перекатами. Запорожцы шли на небольшом расстоянии впереди. На третий день утром они неожиданно стали отдаляться. Мазепа приказал налечь на весла, но легкие чайки запорожцев с каждым взмахом весел оставляли гетманский караван все дальше и дальше сзади. Гордиенко с подзорной трубой в руке стоял у кормила последней чайки.

— Пане кошевой, — поднял голову один из гребцов, — оставили возле Кривой пересыпи кого-нибудь из запорожцев? Днепро обмелел, а казаки не знают, что там порог, он только чуть-чуть водой прикрытый.

— Остался один из Максимова куреня, — солгал Гордиенко.

Он видел, как суда Мазепы выплыли из-за поворота и меж стиснутых берегов стали приближаться к пересыпи. Все ближе и ближе. Вот первое судно. Еще секунда…

— Э, чорт бы тебя забрал! — плюнул в воду Гордиенко — как раз в этот момент чайки свернули вправо, и вместо голубой воды с пятнышками судов на ней в полукружье трубы закачались курчавые ветви прибрежного лозняка.