Семен Палий

Глава 3 КОВАРНЫЙ ДРУГ

Ехали быстро, лишь изредка останавливаясь, чтобы дать отдых лошадям. Под вечер прибыли в Киев, который по договору 1686 года утверждался за русским государством и примыкал к гетманщине. Палий решил навестить своего приятеля Захария Искру, которому удалые походы против татар и особенно мудрые советы на круге снискали уважение запорожцев. Заручиться его поддержкой Палий считал немаловажным делом: в трудный момент Искра мог привести на помощь свой полк.

Полковник уже давно не был в Киеве, и ему хотелось повидать город, где он провел юношеские годы,

— Вот на этой улице, — заметил по дороге Палий, — когда я еще в коллегиуме учился, мы с хлопцами одного гоноровитого полковника вместе с каретой в канаву опрокинули за то, что кучера ногой в спину бил. Правда, и нам досталося — половину коллегиума перепороли розгами. Я больше недели встать не мог.

Семашко еще не бывал нигде дальше Фастова, и в шумном огромном Киеве, все его поражало. Палий охотно отвечал на его вопросы, и парень был удивлен, как тот хорошо знает город, словно весь век прожил в нем. А Палий называл Семашке улицы, церкви, показывал разные примечательные дома. Однако, когда встретилась шумная и веселая ватага семинаристов, которые задорно и в то же время с завистью посмотрели на покрытых дорожной пылью казаков, Палий вдруг умолк и почти до самого дома Искры ехал углубленный в свои мысли. О чем он думал? Может, ему припомнилась молодость, коллегиум, тот день, когда он, еще юный студент, впервые увидел на улицах Киева прославленного кошевого Сирка и после этого твердо решил стать запорожцем?..

В Киеве заночевали. Утром Палий рассказал Искре о своих намерениях. Рассказывал долго, с подробностями. Искра слушал молча, играя серебряной табакеркой. Палий даже стал сомневаться — не напрасно ли он открылся. Но вот Искра, попрежнему молча, подошел к стене, на которой висел турецкий ковер, снял два кремневых кавказских пистолета с костяными резными рукоятками и внимательно осмотрел их, снял деревянную, обтянутую кожей пороховницу и саблю в широких золоченых ножнах и заговорил тихо, словно о чем-то постороннем:

— Давно висят они без дела… Эй, Остап!

В комнату вошел джура.

— Возьми это все, проверь хорошенько, почисть. Коня подготовь, сведи в кузню, пусть перекуют левую переднюю.

Потом обратился к Палию:

— Чего так смотришь? О том, что ты сказал, я уже не раз думал. Вместе будем на Правобережье селиться. А на велеречивые письма короля в самом деле полагаться нельзя. Ты подожди, я пойду с женой поговорю.

Посоветовавшись с женой, он решил поехать с Палием в Батурин, а потом собраться всем и досконально обсудить, как селиться, как держать оборону против татар и польской шляхты.

На другой день около полудня они уже въезжали в Батурин. Здесь жила дочь Палия Катря, которую он выдал перед отъездом на Запорожье за сотника Антона Танского. У них они и решили остановиться. Зятя не было дома, и дверь открыла Катря.

— Батько! — закричала она и кинулась отцу на шею. То целовала его, то всхлипывала от радости, спрятав голову у него на груди, а Палий ласково прижимал дочь к себе, улыбался и гладил ее волосы.

— Батечка, родной мой, усы какие стали у тебя колючие, — вдруг засмеялась она, подняв голову.

Искра и Семашко были растроганы такой встречей и долго молча стояли в стороне. Наконец Искра кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Катря только теперь заметила чужих и стыдливо оторвалась от отца.

— Катерина, это мой товарищ, полковник Искра, а это будет твой брат. Правда, хорошего дал мне бог сына? — поторопился исправить свой невольный промах Палий.

Когда отдохнули после дороги, Палий и Искра отправились в замок к гетману.

Постучали в калитку деревянным молотком, висевшим на железной цепочке; молодой нарядный привратник открыл калитку, за которой дежурили двое часовых. Узнав, что полковники прибыли по делам к гетману, слуга побежал доложить, а Палий и Искра принялись осматривать резиденцию Мазепы. Посредине широкого, посыпанного песком двора стоял высокий двухэтажный дом, справа белели летние покои, слева — бесчисленные стойла, пекарни, помещения для слуг и охраны, клети для соколов. За домом раскинулся большой сад. Все это было обнесено каменной оградой с медным желобком и шишечками поверху.

Мазепа в этот час занимался хозяйственными делами. Один из управляющих именьями, Быстрицкий, боязливо поглядывая на гетмана, рассеянно водившего ногтем по скатерти, торопливо докладывал:

— Овса две тысячи осьмушек, ячменя — восемьдесят, проса — пятнадцать, от шинкового двора выручено восемьсот сорок шесть рублей три алтына, продано меду на восемь тысяч тридцать рублей семь алтын…

Гетман только делал вид, что слушает, а в мыслях перебирал события последних дней, неприятные и хлопотные. Хуже всего то, что бунтовала чернь. Чтобы подавить бунт, непокорных ловили на месте, выламывали им руки, ноги, некоторым отрубали головы. Но это не помогало, а лишь усиливало недовольство. Тогда гетман издал универсал, по которому виновных судили судом, а не расправлялись самочинно. Перед восставшими Гадячским и Лубенским полками пришлось даже кое в чем поступиться, лишь бы казаки поскорее утихомирились, — гетман боялся, что о волнениях узнают в Москве и подумают, что он не справляется с властью. Он не был спокоен даже за свою жизнь.

— Погоди. Сколько, ты говоришь, возов сена? — вдруг прервал Мазепа. — Тысячу? Я тебе что говорил? Чтоб сена как можно больше. Ты что ж это, а?

— Да, пане гетман, — испуганно пролепетал управляющий, — плохие травы нынешний год, негде косить.

— Я тебя выкошу так, что тебе и сидеть не на чем будет, — грозно свел брови гетман.

— Хорошо, будет сделано, пане гетман, у мужиков возьмем.

— Как знаешь, не мое дело, — махнул рукой гетман. — Читай дальше.

Мазепа опять погрузился в раздумье. Не может он чувствовать себя спокойно, пока живы сторонники бывшего гетмана Самойловича. Приходилось действовать хитро и тонко. Ломиковский составил донос на Леонтия Полуботка, будто тот сговаривается с татарами. Нелегко было и с женихом дочери Самойловича Юрием Четвертинским, который жил в Москве и мог в любой момент быстрее самого гетмана дойти до царицы, к тому же у Юрия был довольно влиятельный дядя, митрополит Гедеон. Иногда приходилось скрывать свои мысли от самых близких. Димитрию Раичу гетман в знак милости подарил село Березань, а Войке Сербину — Подлинное, хотя в то же самое время написал письмо в Москву о том, что эти люди нежелательны для государства и будто бы «имеют замыслы измены».

Но и эти опасности миновали. «Все они в Сибири медведей пасут», — криво усмехнулся своим мыслям гетман. Были и другие — добрые вести. Вот хотя бы письмо от Голицына, где он сообщал о попе-расстриге из Путивля, который доносил в Москву, будто Мазепа покупает земли в Польше и дружит с поляками; конечно, ни царица, ни он, Голицын, нисколько не верят этим доносам и их отношение к гетману не изменилось…

Джура доложил Мазепе, что Палий и Искра просят у него свидания. Мазепа удивленно поднял голову и заерзал в кресле.

— А этих зачем нелегкая… — начал было он, но осекся на полуслове. — Добре, иди проси их, — кивнул он джуре.

Быстрицкий прервал доклад и вышел. В дверях он почти столкнулся с Палием и Искрой, неторопливо входившими в приемную. Мазепа хотя и растерялся несколько, но не подал виду. Он медленно поднялся навстречу гостям, изобразив радостную улыбку на лице, и заговорил дружеским, чуть снисходительным тоном:

— Очень, очень рад, друг Семен, давно я тебя не видел, да и ты, Захарий, что-то не наведываешься. Извините, что так принимаю, по-домашнему, — гетман провел рукой сверху вниз по своей одежде. Турецкий халат свободно облегал его ладно скроенную фигуру, из-под халата выглядывали шелковые шаровары, заправленные в бархатные, усеянные звездочками сапоги. На голове красовалась голубая феска.

— Да садитесь, — пододвинул им кресла Мазепа. — Рассказывайте, что у вас нового, как житье-бытье, давно ли из родного сечевого дома?

— Я уж и забыл, когда сечевой кулеш ел, — ответил Палий. — Как говорил Сирко, тесно мне там, не сидится, потому и ношусь, как дубовый лист, по Правобережью.

— Был у меня вчера посланец от Григория Сагайдачного. Не пойму, чего волнуются запорожцы, видать, опротивел им тот кулеш, — бросил Мазепа.

— А что случилось? — как бы равнодушно спросил Искра.

— Да я пригласил из Москвы фортификатора Косачева строить крепость: есть слухи, что татары неспокойны. Тот и построил одну такую для препоны татарам, Ново-Богородской зовется, а сечевики подумали, что это против них, И пошло…

— Это та, что напротив Сечи? — спросил Палий и незаметно наступил на ногу Искре, хорошо зная, что гетман старается прибрать к рукам запорожцев.

Мазепа не ответил. Наступила минута молчанья.

— Рассказывай, Семен, как живешь?

— Какая там жизнь? Отживаю, а не живу. Как перекати-поле по ветру болтаюсь, старость подходит, пора и про свои угол подумать, Опротивели мне все эти турбации, осесть думаю,

Мазепа едва не крикнул «где?», но во-время сдержался. Разные мысли зароились в голове гетмана, — он давно побаивался Палия. Хорошо бы переманить его на свою сторону, да страшновато, — не вышло бы смуты. Больше всего Мазепа опасался, как бы Палий не осел в Сечи. Разве не хотели уже однажды сечевики выбрать его кошевым и не выбрали только потому, что Палий был тогда еще молод, а это противоречило казацким обычаям?

— А где же ты думаешь себе место облюбовать? — все-таки не выдержал, спросил Мазепа. — Не у зятя ли, часом?

Палий решил говорить напрямик:

— Нет, на Правобережье. Я уже привык к руинам, там думаю и век свой дожить.

У Мазепы радостно заискрились глаза, — лучшего он и желать не мог.

— Хорошо ты решил, только с татарами немного придется царапаться, да не тебе их бояться.

— То правда. Я сам подумываю про то, как бы их загнать подальше. Об этом и к тебе приехали поговорить. Искра тоже решил селиться где-нибудь рядом, так не будешь ли ты, пане гетман, против, если мы заберем туда свои полки? Без казаков там не удержишься.

Мазепе новость не понравилась, но он согласился и на это:

— Берите, разве я перечу? «Что так — Семен, что этак — Семен»… — И, довольный своей шуткой, засмеялся.

— И еще одно, Иван Степанович. Может, какой-нибудь десяток левобережцев перейдет, так не обессудь, то не наша вина.

Это гетману было совсем не по душе, однако пришлось и с этим примириться.

— Добре, панове, что тут говорить — и то Украина, и это Украина. Сегодня там, а завтра, даст бог, и вместе будем, Правда? — обратился он к Палию и Искре. — Плачет ненька Украина по руинам, ой, как плачет!

— Ну, не будем тебе мешать, — поднялся Палий.

— Вы мне не мешаете, на сегодня я, кажется, все закончил. А вы оставайтесь-ка со мной, побудем на крестинах у Кочубея. Я там за отца крестного. Хоть погуляем… За делами, чорт их дери, некогда и чарку перекинуть.

— Останемся, Семен, куда спешить, — поддержал Искра.

— И то правда, — согласился Палий и подумал: «Неплохо будет разузнать, как генеральная старшина настроена».

— Подождите, я переоденусь, — бросил на ходу Мазепа.

— Искра расстегнул ворот рубахи, вытер платком шею.

— Ох, и хитрый же бес! — полушепотом заговорил он. — Скользкий, как вьюн.

— А с крепостью он ловко придумал. Еще полдесятка таких поставит — и заарканит запорожцев.

— Как бы не так! Не такие уж дураки запорожцы, они вот-вот и эту сроют.

Минут через двадцать они втроем вышли во двор. У ворот кто-то шумел. Слуга, который впускал Палия и Искру, грубо выталкивал со двора какого-то человека. Человек упирался, ругал слугу и требовал пропустить его к гетману.

— Погоди! — крикнул Мазепа слуге. — Чего тебе?

К ним подошел худощавый человек, не то казак, не то крестьянин, и, сняв шапку, низко поклонялся гетману:

— К вашей милости, пане гетман, от самых Лубен к вам пробился.

— Быстрее, мне некогда, — перебил Мазепа, но, поглядев на Палия и Искру, добавил мягче: — Рассказывай, а то видишь — тороплюсь.

— Пришел искать правды у пана гетмана. Из Лубен я, там и жена с детьми осталась. Была у меня земля, перебивался от урожая до урожая, а теперь хоть поводырем к слепцам иди. Не хватило прошлый год денег, нужда такая — где их добудешь? Я сено возил пану генеральному есаулу Гамалие, и вот попутал нечистый, возьми и попроси одолжить. А пан есаул и говорит: «Дай мне в аренду на год землю твою, за это я тебя выручу, долг ждать буду, пока деньгами не обзаведешься». Я и оставил в залог свою землю, а когда пришло время платить, попросил подождать еще недельку, пока скотину придам. Так Гамалия не то что не захотел ждать, а заставил написать купчую, и я теперь без земли остался.

— Почему до сих пор не запрягают, долго там будут чухаться? — нетерпеливо крикнул слуге Мазепа. Потом посполитому, что стоял простоволосый и мял в руках шапку: — Завтра придешь и все выскажешь.

— Нет, Иван Степанович, давай дослушаем до конца, — сдержанно, но твердо сказал Палий. И к посполитому: — Говори.

— Я, пане гетман, пришел от всей громады. Пан генеральный есаул многих обидел: в голодные годы он нарочно давал деньги, чтоб, дескать, мы деток своих не уморили голодной смертью, а теперь за это отбирает землю. А вот на рождество перед сходкой подпоил богачей из громады и купил за бесценок общественный лесок и речку. Теперь у нас, пане гетман, нет леса, да и коров пасти негде. Помогите нам. Покуда живы, за вас бога молить будем.

Посполитый еще раз поклонился, умоляюще поднял глаза на гетмана. Вся его фигура вызывала чувство жалости. На нем была старая свитка, разорванная подмышками, и вылинявшие полотняные штаны. На ногах — лапти, в руках потертая казачья шапка.

— Ты посполитый или казак? — спросил его Искра.

— Посполитый, пане полковник, был раньше казаком, да не попал в леестры, — торопливо заговорил крестьянин.

Его слова заглушил стук разукрашенной, в гербах, кареты, которой правил откормленный, краснощекий кучер. Усаживаясь в карету, гетман крикнул крестьянину:

— Сходи к судье Чуйкевичу, скажи, что я велел разобраться, нам сейчас некогда!

Переглянувшись, Палий и Искра устроились рядом с Мазепой. Лошади круто взяли со двора. Всю дорогу скорбная фигура крестьянина стояла у Палия перед глазами. Поэтому, как только приехали к Кочубею, Палии сразу отыскал успевшего уже хлебнуть генерального судью Чуйкевича и попросил его решить дело в пользу общества.

Тот охотно пообещал, в душе он недолюбливал заносчивого Гамалию, который частенько посмеивался над простоватым с виду Чуйкевичем, особенно над его приверженностью к чарке.

Мазепа предложил поехать крестить дочь Кочубея в церковь святого Николы при Крупецком монастыре. Все с радостью согласились, рассчитывая на веселую поездку. Вскоре по дороге от Батурина помчались запряженные цугом рыдваны и кареты, из которых слышались песни и веселые выкрики.

Крупецкий монастырь был расположен в живописном месте на берегу Сейма в семи верстах от Батурина. С трех сторон монастырь окружала вода, а с севера к нему примыкал яблоневый сад, сливавшийся с большим сосновым бором. Церковь была выстроена в старинном стиле, о пяти куполах; внутри — в пять ярусов — резной, в позолоте иконостас. Свод церкви поддерживали две каменные колонны, с потолка свисало большое серебряное паникадило, подаренное Мазепой. На его же средства церковь покрыли железом. Поэтому во время крещения митрополит смотрел в глаза гетману заискивающе, как смотрит слуга на своего хозяина.

Кочубеиха, которой по закону некоторое время после родов запрещалось входить в церковь, сидела с несколькими женщинами в монастырском саду.

Послушники тем временем принесли в сад столы и скамейки, устлали их коврами. Вскоре крещение было закончено, и шумная компания, весело переговариваясь, расселась за столами. Тут была почти вся гетманская канцелярия.

Мазепа часто подливал себе вина, однако не пьянел и, не таясь, ухаживал за Кочубеихой.

— Ну и брыкливую девчонку я вам сегодня окрестил, — говорил он, поднимая медведика со сливянкой.

— А когда я у вас буду кумовать, Иван Степанович? — спросила раскрасневшаяся дородная Кочубеиха. — Или так и не дождусь?

— А вот подрастет крестница, на ней и женюсь, — улыбаясь одними губами, ответил Мазепа.

— Когда тебя на погост понесут, она к венцу пойдет, — пьяно засмеялся Гамалия.

Мазепа недовольно сощурился, ему не понравилась шутка генерального есаула. Все же гетман деланно засмеялся:

— Девчата отродясь безусых не любили, безусые и целоваться толком не умеют.

— Правильно, пане гетман, старое вино крепче молодого, — вмешался в разговор полковник Горленко. — Вот и пан Лизогуб об этом может сказать. — Он дружески хлопнул Лизогуба по плечу и продолжал: — Слушайте, привез Семен домой свою жинку, служанка постель готовит, а жинка и спрашивает его: «Дедушка, мне вместе с куклой можно спать?»

Мазепа, увидев, что все забыли о нем и оживленно обернулись к Горленко, стал шептать на ухо Кочубеихе, видимо, что-то очень веселое, — она то и дело фыркала в платочек, манерно утирая губы.

Когда Горленко закончил рассказ, за столом дружно засмеялись. К Мазепе подошел Згура. Это был не то грек, не то молдаванин, не занимавший никакой должности при дворе гетмана, хотя тот держал его всегда при себе. Згура, чуть ли не единственный, мог свободно входить к Мазепе в любой час дня и ночи. Вытирая рукавом пот, катившийся по разгоряченному быстрой ездой лицу, он прошептал на ухо Мазепе:

— Пане гетман, вас ожидает посланец из Варшавы, говорит — неотложное дело.

Через несколько минут Мазепа и Згура, припав к конским гривам, вихрем мчались по дороге в Батурин, далеко позади оставив конную сотню гетманской охраны.