Семен Палий

Глава 7 ОБОЗ КУПЦА

По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что, не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком.

— Гей! — взмахнул тот батогом. — Даже волы пристали, когда такое чудище на воз свалилось, — сказал он купцу.

— Какое там чудище, может, пудов пять всего и наберется, — промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. — А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси.

— Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал.

— А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы наторговать?

— Неужто мы возы бросим?

— Не привяжешь же их коням за хвосты… А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней было сбоку бежать? — купец хлопнул Корнея по плечу.

— Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: «Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов».

Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой:

— Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.

Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком.

Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал:

— Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер.

Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу.

— От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся?

— Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят.

Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У разводного моста обоз был остановлен стражей.

— Что везешь? — спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено.

— Разве пан не видит? — сказал Корней, затыкая дыру пучком соломы.

Подъехал Абазин, слез с коня и подошел к краснощекому, видимо, начальнику стражи. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб.

— Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно.

— Какие товары? Куда?

— Пшено, кожи, шерсть — в Краков, вельможный пан, — снова прикоснулся рукой к шапке Абазин.

— Староста сейчас в гостях, некому разрешение дать и сборы взыскать за проезд.

— Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим вам, а вы уже сами старосте передадите.

По лицу стражника видно было, что он колеблется: ему и хотелось взять деньги и было боязно. Все же жадность взяла верх. «Да и кому дело до какого-то обоза во время такой гульбы?» — подумал стражник.

— Езжай, — махнул он рукой. — Станете на базарной площади, да огня, смотри, не разводите.

Темнело. Абазин и Корней, сидел под возом и слушали вести, принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом деле — выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли стражи и где она расположена.

Начинать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная шляхта уляжется спать. Дело чуть было не испортил какой-то подвыпивший драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу.

— Что, хлоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш царь с королем в дружбе. Из Киева?

— Да, пан, из Киева.

— А в мешках у тебя что?

— Пшено.

— Везите, везите, — драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб итти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на возах были уже отпущены, и ничем не придерживаемый мешок легко упал под ноги драгуну.

— О, да это…

В то же мгновение короткий вскрик прорезал ночную тишину…

Подбежали казаки с соседних возов.

Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный крик драгуна.

Пропели первые петухи.

Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть.

В конце концов он забылся тревожным, тяжелым сном.

Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный боялся повредить узнику руку. Наконец послышались удары молота по кандалам.

…В ушах еще раздавался стук молота о железо. Палий прислушался: нет, это не сои, тяжелые удары в дверь становились все сильнее, потом что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул тусклый свет сального фонаря.

Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело.

— Семен! Батько! — послышались голоса.

Его обступили, обнимали, целовали.

— Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон!

— Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли, Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да ты в кандалах!.. Что ж нам с ними делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле входа.

— Комната региментария наверху, по ступенькам направо, — бросил Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам.

Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся стену.

Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли и, сразу же вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем временем обшарили все уголки — ключа нигде не было. Наконец кто-то догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей.

Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города. В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела, рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись дальше по той дороге, по которой, как сказали казаки, отправился вперед Абазин с захваченными в крепости пушками.

Ехали до утра. Остановились в каком-то панском фольварке, чтобы дать отдых лошадям. Однако долго оставаться здесь было опасно: по пятам шла собранная Дружкевичем погоня. Не хотелось бросать пушки, а везти их становилось все труднее и труднее. Тогда стали по дороге заскакивать в поместья и менять лошадей. Но и это не помогло, потому что к Дружкевичу по пути присоединялись окрестные шляхтичи, давая ему свежих коней.

До Фастова было совсем близко, когда вдали на холме показалась погоня. Тогда Палий, обогнув с юга Барахтянскую Ольшанку, свернул с дороги и пошел напрямик по болотам. Лошади с трудом вытаскивали ноги из вязкой грязи, а колеса пушек утопали по самые оси. Одна из них совсем застряла, когда переезжали грязный, заболоченный ручей Раковку. Пушку пришлось бросить, так как чуть сзади, слева, на старом полуразрушенном валу, что тянулся по полям до самых Мытниц, замаячили фигуры конных рейтар и драгун. Палий свернул еще левее, обходя высокую могилу, которая почему-то называлась Поганой и была расположена близ другого вала, шедшего параллельно первому.

Въехали в лес. Болото кончилось, и лошади пошли быстрее.

Близился вечер, в сумерках окружающая местность казалась зловещей. В лесу казаки увидели еще две могилы, чуть пониже Поганой, но когда спустились в яр, стали то и дело натыкаться на небольшие, заросшие кустами давние холмики. Кое-кто украдкой крестился, пришпоривая коней, чтобы поскорее миновать это заклятое, как говорили казаки, место. Не было ли оно полем многолетних военных сражений, не об этом ли говорили и два обойденные казаками высоких вала?

Расчет Палия оправдался: погоня, доехав до леса, остановилась и трусливо стала заворачивать коней, а полковник благополучно добрался до Фастова.

Радный майдан в Фастове переполнился казаками.

Звенели литавры, передавая радостную весть: вернулся казацкий батько. Но вот литавры умолкли. Сквозь расступившуюся толпу, под громкие крики прошел окруженный сотниками Палий. Он направлялся к недавно возведенному дому на противоположной стороне площади; на крыльце дома стояла казачья стража. Палий подошел к крыльцу и надел шапку.

— Выведите их!

Дверь открылась, и казаки вытолкали на порог двух ксендзов, больше похожих на драгун, чем на служителей церкви. Их лица выражали беспокойство.

— Народ требует, чтобы вы покинули город. Можете итти на все четыре стороны, — сказал им Палий.

— Мы из города не выступим, этот город принадлежит королю Речи Посполитой, — срывающимся от волнения голосом ответил один из ксендзов.

— Мы тебя отправим к королю как изменника! — выкрикнул второй ксендз.

— Ерунду мелешь! Моли бога, чтоб вам самим довелось увидеть своего короля. Ваш отряд окружен, — перебил их полковник.

— Панове казаки, все мы слуги королевские, не слушайте этого схизмата, он изменил королю, он Москве продался.

— Мы вашему королю не присягали! — крикнул из толпы какой-то старик. — Мы Хмелю с Бутурлиным присягали на этом самом месте. Слышишь ты, я сам тут присягал!

— Правда, правда! — закричали казаки. — Не присягали мы королю, Хмелю присягали!

— Клятву давали вечно с людьми русскими в союзе быть.

— Гони шляхтичей, бей их, они московитов поносят!

Палий поднял руку, голоса стихли.

— Разве у Москвы нет договора с Польшей?.. Да не затем я пришел, чтоб разбираться, кто кому присягал. Из-под стражи вас освобождаю, и чтоб до полудня духа вашего здесь не было… а не послушаетесь — на своих шкурах гнев казацкий попробуете. К тому будьте готовы, — он повернулся спиной к ксендзам и пошел прочь.

Ксендзы ослушались приказа. Вместо того чтобы выехать подобру-поздорову, они попытались взбаламутить казаков, а те в азарте убили обоих. Жолнеры, лишенные начальников, были вынуждены сдать оружие, лошадей и пешком уйти из города.

…Вечером, перед отъездом домой, Абазин зашел к Палию. Тот сидел в светлице, склонившись над какой-то книгой.

— Латиной забавляешься? — спросил Абазин, заглянув в книгу и спрятав улыбку в усы. — А скажи, право, все чудно получается: латина — наука не наша, но в коллегиуме тебе за нее по-нашему и нашей же березой на спине писали. Интересно было бы посмотреть твою спину.

— Ничего почти на ней не увидишь, — улыбнулся в ответ Палий, — я прилежно в коллегиуме учился, правда, иногда попадало, но не за науки. А эта книга не по-латыни писана, а по-немецки. — Палий отложил книгу в сторону и подвинул к Абазину кисет: — Да ты садись, рассказывай, как дома? Жинка как живет?

Абазин сел в кресло, закурил. Говорили про всякую всячину, но Палий видел, что старого полковника гложет какая-то тайная думка. Уже поднимаясь из-за стола, Абазин сказал:

— Слыхал, Семен, как народ на раде кричал: «Веди нас, батько, под Москву, желаем быть вместе, довольно дрожать перед ляхом и татарином»? А что, если написать эпистолию Мазепе? Хоть он и шкуродер, однако Петру служит верно, и Петр его уважает. Одни мы долго не продержимся, с каждым днем все больше звереет шляхта.

— Вижу сам. Думаешь, Андрей, я не пробовал? Видать, несподручно сейчас Москве брать нас под свою руку и начинать из-за нас войну с Польшей. А коль поразмыслить, — может, войны и не будет, как-нибудь уладится.

— Сдается мне, Мазепа тоже не против того, чтобы мы под его рукой ходили. «Гетман обоих берегов Днепра» — правда, неплохо?! Только дудки, не по его силе такие клейноды… А мои казаки всё показывают на Слободскую Украину — так бы и нам жить. Конечно, и там не мед, старшина на шею посполитому садится. Но зато хоть от чужеземцев безопаснее.

Палий достал из шкатулки давно начатую эпистолию. Четкими и красивыми буквами легли на бумагу слова горькой правды:

«Доводится мне описывать печальную историю печальным пером. Паны, напав внезапно на храбрых казаков моего полка, оказали над ними всю жестокость, положили немало трупов, стегали людей безвинных, других изранили; у иных отняли коней и снаряжение воинское, и те едва спаслись бегством. В Бородянке устлали трупами землю, в Радомысле шурин мой с женою едва спасли жизнь свою, в Демидовке, напавши, чинили жестокости. Мы долго терпели, однако всякому терпению приходит конец…»

Абазин, внимательно выслушав, посоветовал дописать: если гетман опять ничего не сможет сделать, пусть хоть отряд тайно на помощь пришлет.

— Я пока что и сам с ляхами справлюсь, — сказал Палий, однако дописал сказанное Абазиным.

Письмо к Мазепе повез опять Цыганчук, теперь уже полковой обозный.