Семеновские застенки (Записки очевидца)

ГЛАВА I ЭВАКУАЦИЯ

Еще месяца за 2 или полтора до эвакуации из Читы, в читинских газетах много писали, да и так говорили, что „идут, едут, везут“. Это — каппелевцы. Собственно, каппелевцев там было полтора человека, как и сейчас, но почему-то их называют каппелевцами. Это была просто разбитая и бежавшая в панике армия адмирала Колчака. Дело-то в том, что отряд Каппеля и каппелевцы, именно, как боевой элемент, очень многим известны, а т. к. в отряде атамана Семенова было очень много, как я уже говорил, с Волги и из других мест Европейской России, то все знали, а очень многие сами были в отряде полковника Каппеля.

Правда, был у него отряд в 800 человек, очень боевой и стойкий, но от него после нескольких боев ничего не осталось, и были набраны, и в очень большом количестве, просто праздно шатающиеся. Нужно сказать, что в армии адмирала Колчака делалось просто: офицеры и солдаты ходили из части в часть и „нанимались“, — как говорят они сами.　

Редко найдете вы солдата или офицера, чтобы за время пребывания у Колчака, он не побывал в 5–6 частях, потому что, если кому не нравилось, предположим, в какой-нибудь части, то он просто забирал свои „манатки“ и шел в другой полк; его, конечно, принимали, т. к. части никогда не имели, хотя бы приблизительное число людей для того, чтобы названная единица называлась частью. Например, полк, — в полку еле-еле вы наберете, с гг. офицерами, человек 200. Ну, какой же это полк? Поэтому всех приходивших брали с радостью.　

Вот и случилось, что после того, как, приблизительно, в сентябре или октябре 1919 г в г. Омске и по всем станциям железной дороги были вывешены плакаты: „Все в отряд генерала Каппеля“, посыпали праздно шатающиеся, чтобы носить это громкое название, прославившегося генерала, — „каппелевец“. Но после того, как сам генерал Каппель умер, тут уж нечего, конечно, говорить, — совсем все рассыпалось. Но все же говорили, что идут „каппелевцы“, и сейчас их всех называют „каппелевцами“, как будто армии адмирала Колчака никогда не существовало, и в ней никто не служил.　

Наконец, пришли.　

Ледяной поход совершен. Получили по два чина. Надели „понужайлы“[3]. Начали пьянствовать; в общем, все, как полагается, но тут-то и начались распри с „семеновцами“. А тут, как на зло, шли чешские эшелоны, с которыми тоже у Семенова были кое-какие счеты, т.-е., проще, Семенов боялся, что чехи его сковырнут, а их было много, и противник был хорошо вооружен. Семеновские части все время были настороже. Часто были тревоги, и части ночами не спали.

Да и верно — время было тревожное. Все смотрели в сторону японцев, — последние молчали и сидели по казармам. Все, конечно, помнят, на второй или третий день Пасхи, речь командира 2-го казачьего артиллерийского дивизиона, есаула Новикова, в гарнизонном собрании, когда он сказал, что чехи продали их, как „жиды“ продали Христа за 30 сребреников, и на другой день генералу Сыровому было послано 30 рублей серебром, который и принял их, думая, наверное, „пригодятся“. Так и кончилось ни в чью. Чехи проехали. Правда, в Хайларе вздумали они, было, побрыкаться, но японцы им сделали такое внушение, как делают взрослые детям, что чехи, наверное, долго будут помнить.　

Японцы часто говорили чехам: „Правда, нас здесь мало, и верх может быть ваш, но не забывайте, что вы домой поедете мимо Японии“. И для пущей важности японцы пустили один или два парохода с отправляющимися на родину чехами ко дну, и страшно извинялись перед чехами, говоря: „Простите! Мы, собственно… что ж… мины… знаете ли… от пятого еще года… Да… уж извините…“.　

И чехи поняли, что мин от пятого года может быть очень много и во свояси смотались. Такую же штуку, пожалуй, японцы выкинули и с „каппелевцами“. Эти начали поговаривать, что долой Семенова, довольно ему грабить, убивать и т. д. Японцы видят, что каппелевцев очень много, а поэтому они как бы принимают сторону каппелевцев, хотя, правда, в начале были и драки, даже вооруженныя столкновения, но это было под пьяную лавочку[4]. Потом часто можно видеть было на улице пьяного „каппелевца“ в об‘ятиях японца, который говорил: „Каппель? — хорясо!“. Семенов? — не хорясо!“ А в высших кругах японские офицеры „семеновцам“, полупьяные говорили также, только наоборот, т.-е. Семенов — хороший, а Каппель — нет.　

А семеновские офицеры и солдаты уж было приуныли. Солдаты часто говорили: „Вот до чего довели порки и расстрелы, японцы и те отвернулись”. Но теперь все видят, что все-таки Семенов для японцев что-то значит, и сумели увезти и золото, и атамана так, что никто не знал, хотя каппелевцы и здорово караулили золото и ловили некоторые атамана, но…　

— Послушайте, господа! как же золото? А атаман-то?　

— Вот это чорт знает что такое!　

— Да, да, увез! Увез — так его растак!..　

— Всеравно, поймаем, ей Богу, поймаем!　

— Да уж это как пить дать, — поймаем!..　

И верно. Как случилось? Был все время в Маньчжурии, а потом — на: сразу в Порт-Артуре изволит заседать.　

Начали ходить слухи, рассказы, что будто в пломбированном вагоне… японцы… и т. д.　

Чудаки, они думали найти глупее себя! Если вы атамана и японцев раз проведете, так они вас — десять раз!.　

Но вернемся к эвакуации. Все-таки особенной дружбы, значит, не было, хотя и много об этом писали, а поэтому маньчжурскую дивизию и части 1-го корпуса бросили в Борзю, а сам атаман остался пока в Чите. Перед эвакуацией еще, благодаря разговорам, как я говорил, многие офицеры и солдаты стали переходить, конечно тайно, к каппелевцам; оттуда же, несмотря ни на какие требования, уже не выдавали, да и, верно, очень многим уж надоели порки, расстрелы, насилия и произвол „начальства“, а „начальство“, как бы чувствуя, что, наверное, скоро уже ему не быть начальством, грабило вовсю. Интенданты, начальники различных снабжений, командиры частей, заведывающие хозяйством — тащили, кто сколько хотел. В маньчжурской дивизии особенно свирепствовал начальник названной дивизии генерал Васильев, заведывающий хозяйством штаба капитаy(?) Апполонов и его делопроизводитель; чиновник Титов, а также Грант Анатолий Александрович, командир комендантской роты. Прежде всего начальник дивизии генерал-майор Васильев приказал выписать „иены“, которые, согласно приказу, должны были быть выданы женатым солдатам и офицерам на эвакуацию, но как раз таковые не получили, а холостые „сильные мира сего“ раз десять, а некоторые — и больше. Список был написан такой, что помещены все офицеры, и солдаты да еще и те, кто был убит или умер года два тому назад. И получили из трех мест; штаба походного атамана, коменданта города и начальника снабжения, и иены эти разделили между собой генерал Васильев, Апполонов и Грант, дав тому только, кто знал об этом, и то не всем, а лишь прапорщику Денисову и хорунжему Лутонину. Были получены большие суммы денег. Все время также получали на всех чинов штаба и роты сукно, шевро и из склада — спирт и водку. И все это загонялось, и деньги делились пропорционально, смотря по чину и занимаемой должности, а тот, на кого это было дано, не получил ни черта.　

Половив рыбку в мутной воде, т.-е. основательно набив себе карманы, „начальство“ дунуло в Борзю, туда же были направлены и эшелоны с частями.

ГЛАВА II Борзя и две экспедиции

Штаб маньчжурской дивизии прибыл в Борзю числа 24 или 25 марта 1920 г., приблизительно к этому времени были переброшены и все части этой дивизии.

Комендантом поселка Суворовского (ст. Борзя) был назначен все тот же командир комендантской роты, капитан Грант (Анатолий Александрович). И сразу же вошел в свою роль по своему: прежде всего были арестованы все китайцы поселка, Предварительно проделали, конечно, у них обыск: искали кокаин, опий и оружие. Все ценное и деньги безцеремонно отбирались и также безцеремонно Грант клал их себе в карман, а китайцы (а они были все, главным образом, торговцы), после 2–3 дней ареста, выпускались на свободу.　

Но хуже пошли дела у Гранта, когда высшее начальство было назначено из „каппелевцев“: так начальник дивизии генерал-лейтенант Кислицын, начальник штаба — полковник Мельников. И вообще „каппелевцами“ против Гранта была возбуждена масса дел, которые раньше покрывал и клал под сукно Тирбах. Особенно сильным врагом Гранта был, но уже позднее, все тот же начальник дивизии, генерал-майор (только что произведенный) Мельников. И вот, чтобы немного выкрутиться и получить „железную дорогу“ (подполковника), как говорил сам Грант, он едет в экспедицию, которая была отправлена из Борзи 4 июня 1920 г., т.-е. когда почти вся маньчжурская дивизия, барон Унгерн-Штернберг и японцы имели сильные бои в районе Борзя — Нерчинский завод.　

Но и там этот низкий и нечестный человек не удержался, чтобы не отправить на тот свет кое-кого и не ограбить, но он еще и связывает это дело с Мельниковым, который, чувствуя свою оплошность и ненужное убийство, на некоторое время замолкает, но потом еще сильнее озлобляется против Гранта.　

В Усть-Озерной Грант видит 3-х китайцев-торговцев, которые развозят на лошадях товар по поселкам и торгуют. Грант их арестовывает, а сам бежит к Мельникову с докладом, что он поймал шпионов, что нужно их, пожалуй, расстрелять, т.-к. они возят большевикам сведения и оружие.　

Мельников старался отговориться, что, может-быть, обойдется так, без расстрелов, но Грант начал с таким жаром доказывать и указывал на какие-то приказы, что Мельников принужден был согласиться, и китайцев (троих) расстреляли, в результате чего у Гранта осталось в барышах 3 лошади и 3 воза товаров. Одну лошадь он продал, другую подарил, а третья, кажется, убежала во время боя.　

Из товара часть он роздал солдатам комендантской роты, а другую часть менял у жителей, и у других воинских частей на продукты, как-то: муку, масло, молоко и проч. До чего мелочен Грант, вы видете сами. Он не расставался, по рассказам солдат, ни с пуговицей, ни с коробкой спичек, не останавливался также перед убийством, чтобы получить их. Повертевшись несколько дней в войсковых частях, он едет обратно в Борзю. Сам пишет на себя представление в подполковники, дает кому нужно из начальства подписать, и все это идет тут же к атаману на подпись, а атаман как раз приехал в Борзю, и Грант надевает погоны подполковника. Тем временем возбужденные каппелевцами дела идут своим чередом, и следователи усиленно просят арестовать Гранта и требуют его к себе на допрос. Много дел натворил Грант здесь, в Харбине, и харбинский следователь тоже частенько посылал бумаги с запросом о Гранте, но Тирбах их обыкновенно рвал или складывал в особую папку. Но Тирбаха здесь не было. Но, ведь, не даром Грант сам говорит: „Нет такого дела, из которого бы я не вывернулся“, т.-е. подразумевая свои дела, и он сам сознается, что он мошенник великой руки, конечно, когда он находится среди „приятелей“. „Ну, и что же, вывернулся Грант?“ — спросите вы. Натурально, вывернулся. Дело в том, что еще будучи в Маккавеево, Грант как-то раз ссадил с поезда одного торговца, крестьянина Шашкина и, обвинив его в большевизме, отобрал 25 т. романовскими и тысяч 15 керенскими, в общем, всего около 40 тысяч. А крестьянина Шишкина велел прапорщику Пакулову, когда тот поведет на допрос, по дороге пристрелить, что тот и сделал, а Грант донес потом, что Шашкин, пытаясь бежать, был убит конвоиром. Вот это-то дело и выплыло. Безусловно, судебный следователь больше бы мог рассказать, да уж не даром он так долго и настойчиво требовал Гранта. И вот Грант, в этот же приезд Семенова в Борзю, пишет рапорт, котором, конечно, кроме лжи, ничего не было, дает кому нужно из своих хорошо знакомых, но начальствующих лиц, написать аттестацию, и это, набитое сверху до низу ложью, идет к атаману Семенову, который и пишет резолюцию:　

И дело было прекращено. Да еще Грант, как комендант, сам отправляет следователю бумагу с резолюцией атамана Семенова, подписываясь уже полковником. В Борзе тоже надо ему было что-нибудь устроить, но тут они работают вместе с папашей (тоже тип достойный внимания). Очень жаль, что не помню фамилии агента забайкальского союза кооперативов и заведывающего борзинским отделением, у которого папаша Гранта вымогал муку, мануфактуру и проч. Когда сын узнал, то тоже присоединил свой голос. А агент забайкальского союза кооперативов был в тоже время поставщиком на интендантство 1-го корпуса и имел дела с полковником Куклиным, к которому и обратился с советом, но тот сказал ему, чтобы он ничего не давал. Тогда отец Гранта, как контр-разведчик, арестовывает агента забайкальского союза кооперативов, обвиняя его в большевизме. А случилось это так, когда агент, помня совет Куклина, отказал Гранту, отцу, тогда тот сказал: „Ну, подожди же, будешь ты меня помнить“. И дня через два его арестовали. И когда агент сидел на гауптвахте, он, конечно, пожалел, что не сунул взятку, и думал, что его кто-нибудь выручит, т. к. все время писал лицам, хорошо его знающим, и начальству бумаги и прошения, но эти бумаги дальше Гранта-сына не шли. И когда уже маньчжурская дивизия была в Даурии, куда и были отправлены арестованные, этот агент был расстрелян, а на все розыски родных и жены, им везде отвечали, что такой-то выпущен, и где он теперь, они, конечно, не могут знать.　

Была одна экспедиция, это когда ездил Грант, но была и другая и была она раньше первой, вскоре по приезде из Читы в Борзю, но в виду того, что это тайная экспедиция и к описываемым лицам она не относилась, мы будем о ней говорить только сейчас.　

Эта экспедиция была такого рода. Приблизительно, 8 апреля 1920 г. командир 1-го маньчжурского А. С. полка, полковник Михайлов[5] пригласил заранее выбранных офицеров и об‘явил, что предстоит командировка, и что атаман просит (а не приказывает) это исполнить, и что японцы против ничего не имеют, и что если она будет удачна, то офицеры получают чины, а если же нет, то атаман за них не отвечает. Все, конечно, поехали. Отряд, численностью 40 офицеров и человек 10 солдат, под командой полковника Михайлова, был погружен на ст. Борзя.　

Читатель, не торопись: сейчас ты увидишь, какая это была экспедиция.　

На ст. Шарасун отряд выгрузился (а нужно сказать отряд был конный), и пошел походным порядком на ст. Мациевская. Отдохнув в Мациевской на бойне и сделав кое-какую разведку, но на территории Китая, отряд отбыл в станицу Абагайтуе. В Абагайтуе отряд пробыл дня 3 или 4, а оттуда пошел в сторону Китая.　

А дело оказалось просто.　

В Цагане есть какое-то, чуть ли не главное, управление, которое выдает жалованье китайским частям. И вот в одной из казарм стояло 2 шкафа, а в них деньги и золото в слитках даже.　

Вот за этим-то золотом и шел отряд, посланный атаманом Семеновым.　

Выехав из Абагайтуя, все чины отряда надели красные банты и через известное время были у цели. Ночью, когда китайские солдаты спали, спешившись, подошли они к казарме и окружили ее, после чего начали в окна бросать гранаты.　

Спустя некоторое время, ворвались в самую казарму, приколов тех, кто еще был жив, взломали шкафы и начали нагребать золото, кто сколько мог унести. После чего, пустились в обратный путь, ограбив по дороге богатых бурят, которые пасли скот.　

Золото, приблизительно, около двух пудов, было сдано атаману, и тут же был пущен слух, что красные грабят китайцев. Награждений за это чинами что-то не было заметно, надо полагать, что атаман Семенов считал, наверное, эту командировку не удавшейся.

ГЛАВА III Даурия, а в ней барон

Насколько читатель заметил, о бароне не было сказано ни слова, и если он попадался, то — так, вскользь, и как бы случайно. Вышло это вот почему. Барон фон-Унгерн-Штернберг жил совершенно отдельно, никуда не касался, но и к себе никого не пускал, и если я сейчас хочу о нем сказать несколько слов, то только потому, что придется встретиться с описываемым лицом на насиженном бароном месте. Что атаман и барон работали в контакте, хотя и писались приказы и об‘явления, что барон отдельно, и за его действия атаман не отвечает, — это — да, и что атаман боялся барона, это тоже верно. В некоторых случаях барон, действительно, не подчинялся атаману, посылая его к черту, и в конце концов Семенов перестал себя показывать барону, как начальник. Барон — человек ненормальный, но ведь, говорят, что сумасшествие и гений в человеке вылезают всегда вместе. Пожалуй, это на бароне и заметно. Барон в дураках, однако, не остался — все свое добро и добро, принадлежащее дивизии, он заранее свез в Хайлар, а сам сейчас гуляет на свободе, да еще „приобретает“ кое-что, не то что Семенов, который отдав многомиллионное имущество армии на расхищение акулам, сам скрылся в Порт-Артуре.

А, ведь, слова атамана Семенова на офицерском обеде в Борзе были таковы:　

— Братцы, как земля, по народным сказаниям, держится на трех китах, так и мы сейчас на трех дивизиях: конно-азиатской барона фон-Унгерна-Штернберга, маньчжурской и броневой[6], и когда вам будет трудно, я буду среди вас, я буду с вами!　

А где же ты был, когда армия, раздетая, обессилевшая, понуро шла в чужую землю — Китай? Армия, покидая свою родину, ждала от тебя, ждала от своих командиров ободряющего слова. А вы все делили золото, устраивали обеды, в то время, когда оборванные и раненые воины, защищавшие ваше благополучие, бросались на произвол судьбы и поругание противника под Мациевской.　

А, ведь, район Даурия — Маньчжурия, имея в своем расположении более 35 тысяч войска, можно держать не один год, тем более, подвоз из Китая к вашим услугам. А сколько бросили богатства в Даурии и сожгли, вместо того, чтобы защищать. Воображаю, как рвет и мечет и проклинает Семенова барон, узнав, что его милую Даурию бросили. Зверства, какие творил барон, посильнее семеновских, но все-таки, когда барон уходил из Даурии, за ним пошли почти все, а он насильно никого не тянул; кто хочет, пусть идет, а кто хочет, ради Бога, оставайся. И за бароном пойдут, потому что барон никогда не бросит, барон умеет и знает, когда нужно поддержать.　

Семенов без поддержки японцев пал, а барон гуляет так себе и — никаких! И не один год, может-быть, проживет барон, скитаясь со своим отрядом по монгольским степям и сопкам Забайкалья, и будьте покойны: у барона люди не будут голодны и раздеты, вы такими их не увидите.　

Однако, кое-что о бароне нужно сказать, чтобы было видно, какой это все-таки был зверь. Как расстреливал и порол барон большевиков, очень многие, конечно, слышали, да нет ничего удивительного, когда он своих даже не щадил за малейшую провинность, а иногда даже ни за что. Вот о последних стоит сказать.　

Нужно заметить, что у барона пороли не нагайками как у Семенова, а лопаточками, имеющими вид миниатюрных весел.　

Так, один офицер был бароном запорот за растрату 14 тысяч рублей сибирских, который умер после трехсот ударов[7].　

А вот здесь вы увидите, как бессильно было „начальство“ против барона.　

Однажды мимо Даурии проходил эшелон, нагруженный авиационным парком. Начальник эшелона командир этого парка, поручик N, ехал с семьею, а потому имел отдельную теплушку, где и находился он, его жена и другие домочадцы. Согласно предписанию, поручик должен был доехать до Маньчжурии, где выгрузиться и разбить парк около Маньчжурии. При остановке на ст. Даурия, комендант названной станции, пришел к начальнику эшелона и спросил; кто едет, зачем и почему, как это и делалось всегда у барона. Поручик все ему рассказал, показал документы, после чего комендант, удовлетворившись, ушел. Но через некоторое время пришел от барона офицер и передал от барона же приказание выгрузиться в Даурии. Командир парка сказал, что он этого не сделает, т. к. у него есть приказание от своего начальства ехать дальше, и не исполнить его он, как военнослужащий, не имеет права, а что барон ему в данное время просто только старший. Бароновский офицер ушел, но через некоторое время начальник эшелона был арестован, а парк выгружен. Поручик этот через сутки, или 2, был расстрелян, несмотря на все просьбы жены, но т. к. она черезчур приставала, то барон приказал начальнику штаба полковнику Евтину выдать ей 100 рублей золотом, и чтобы она немедленно же выехала из Даурии, а то, в противном случае, он ее выпорет, что, конечно, бедная вдова благоразумно и сделала, т.-е. уехала. Потом, когда она добилась аудиенции у атамана и все ему рассказала, то тот только развел руками и сказал, что ничего не может сделать и прибавил шопотом, чтобы она ушла. Барон сидел в кабинете атамана. Семенов принял даму у дверей кабинета.

ГЛАВА IV Чита в Даурии

Приблизительно в конце июля 1920 г., после ожесточенных боев, недалеко от Борзи, под Усть-Озерной и друг., между большевиками и Семеновым было заключено перемирие, которое, собственно, устроили японцы. В это-то перемирие, все, что было в Борзи, и двинулось в Даурию. Решили армию разместить таким образом: 1-й корпус, который принял генерал-лейтенант Мациевский, — на ст. Даурия и Мациевская, и были заняты, конечно, по возможности и др. мелкие станции в этом же районе; на ст. Оловянная разместился 2-й корпус, под командой генерала Смолина, и 3-й корпус на ст. Борзя, под командой генерала Молчанова.　

В Чите остались кое-какие части и японцы, и всем этим заворачивал генерал Сыробоярский, который был и военный, и морской, и еще какой-то министр, вообще „шибко высокое начальство”. И часто офицеры и солдаты в недоумении спрашивали:　

— А каким же морем он ведает?　

— Гм… Да, ведь, надо полагать Кенонским.　

— А где же это?　

— А это недалеко от Читы, кажется, первый раз‘езд на запад от Читы 1-ой, где и слезают, если кто едет к морю.　

— Ах, вот какая штука.　

Штабс-капитан гвардии Сыробоярский трепался все время при дворе императора, а теперь сразу генерал да и еще министр, — ну, что он знает, что он может сделать? Вот смотрите — результат говорит сам за себя.　

В это же, собственно, время начался от‘езд японцев, и их эшелоны шли один за другим.　

Барон, отправив все ценное, как я уже говорил, в Хайлар, сам со своей дивизией куда-то двинулся. Никто ничего не знал. Кто говорил, что барон идет брать Верхнеудинск, кто еще что-нибудь. Было непонятно. В общем казармы Даурии были бароном освобождены, и там поселилась маньчжурская дивизия, а немного позднее и еще кое-какие части первого корпуса. Из Читы двинулось все под крылышко маньчжурской дивизии. Господи, чего только тут нет! Министр просвещения — дать квартиру! Управляющий областью (это вроде губернатора, а то, может-быть, и генерал-губернатора, т.-е. клички у них одна другой страшней и важней!)… Солдаты и офицеры сначала как будто тянулись, а потом, как-то махнули рукой на этих дядей, которые, собственно, едят только хлеб государства Российского, а пользы от них ни на грош. И верно, — разве можно любого из этих господ сравнить — ну, хотя бы с солдатом, который родине отдает все, отдает самое дорогое — свою жизнь?! А что отдают эти министры? Ведь, они только вносят путаницу в общую работу, да разве только угнетают людей себе подвластных — вот их работа. Если вы будете вспоминать и спрашивать себя про министров (а их было очень много в Уфе, Омске, Иркутске, Чите и других городах Российской империи, где они тоже заседали), что же, собственно, хотя бы один из них сделал, что он выдумал такое умное, чтобы его министерство, действительно, вылезло из тупика? И ответ все время будет: нет, нет и нет. И ничего они не сделали, кроме разве, что воровали то, чем заведывали. И вечно министерства, во главе которых были эти дяди, стояли в тупике.　

Атаман тоже находился в Даурии и жил в своем вагоне. Комендантом поселка и военного городка, как сказано, был подполковник Грант,　который и начал обделывать свои делишки. Прежде всего он добивается введения на ст. Даурия контрольного пункта, но так, чтобы он был в его ведении.　

Тут и началось.　

Ссаживали, отбирали, искали, в общем, наживались. Все отобранное неслось к Гранту, который делился разве только с поручиком Денисовым, оставляя львиную долю, конечно, себе. Особенное внимание было обращено на спирт, которым подполковник Грант изволил, после того как отберут, торговать, беря по 5 рублей за бутылку.　

Нужно сказать, что части начали перебираться в первых числах августа прошлого года, и к концу августа все уже переехало в Даурию. Вся Чита буквально находилась здесь, и в Даурии первый раз за август месяц жалованье было выдано золотом. Золото находилось на бронепоезде „Семеновец“ под охраной читинского военного училища которое и прибыло в Даурию, во главе с Тирбахом. Тирбах же был и начальником даурского гарнизона. Генерал Будаков, после того, как контр-разведки, для видимости, были упразднены, был начальником линейной стражи, и, собственно, так же продолжал свою работу под другим названием. Но Будаков принял, безусловно, деятельное участие в осмотре поездов, и подполковнику Грант пришлось с ним делиться на равных. В общем было непонятно, кто с кем делится. Жучки-то оба хорошие. Оба работали. Грант, несмотря на то, что имел возможность красть из отпускаемых на гарнизон денег, однако, здесь вот пишет в газете, что никогда не имел казенных денег, но поверить, конечно, может только самый наивный человек, да Грант, вообще, не может без вранья обойтись. Он совершенно забыл, что харбинцы великолепно знают его дела с паспортами, когда он был здесь приставом. Крал он, конечно, — и сколько он ни пиши, все равно ему никто не поверит. Может-быть, Грант откажется, что, будучи комендантом в г. Даурия, имел 1500–2000 рублей золотом и что представлял отчет расписками, самим же им написанными. 118 рублей, которые он свалил на делопроизводителя Гольдина (которого хотели расстрелять только за то, что он похож на жида), заявив, что их увез Гольдин, который во-время убежал из Даурии. А доход, который давали Гранту обыски на поездах?! Так нет — он не мог обойтись без кровопролития.　

Пассажирские поезда в сторону Маньчжурии проходили ночью, а в сторону Читы днем. Вот как-то ночью привели в комендантское управление Гросса, едущего из Верхнеудинска в Харбин. Начали допрашивать. И когда увидели книжку Русско-Азиатского банка, что по ней значится 95 тысяч рублей, — Гроссу пришлось плохо, прежде всего его в комендантском избили, как следует, да на другой день просто-напросто расстреляли. Думали что-нибудь из этих денег выкроить. Ну а, сейчас! Деньги, отобранные у Гросса, часы и много других вещей взял Грант, а отобрали 600 рубл. романовских. Низкий человечишко, он не расстался с такой даже суммой (что-то около иены не больше).　

Через неделю из Маньчжурии от какого-то уполномоченного Австрийского Красного Креста,　или что-то вроде этого, пришел запрос о том, куда девался Гросс. Ему ответили, что, верно, был такой арестован, но, по выяснении, выпущен и указаны числа, по которым можно судить, что Гросс сидел, во всяком случае, не больше суток. И после, когда начгаром был Артамонов, приходила бумага с запросом о Гроссе, и сам генерал Артамонов спрашивал несколько раз: куда девался такой-то арестованный. На это, конечно, всегда уверенно отвечали, что он выпущен.　

Отец Гранта, контр-разведчик, был в это время на ст. Мациевская, как бы начальником контрольного пункта. И вот, когда он ехал в Даурию, то в вагоне познакомился с одним господином[8], который ехал из Харбина. Уже познакомившись, они играли в карты, и Грант-папаша увидел у него в чемоданчике, якобы, много золота. В Даурии, по показанию Гранта-папаши, его арестовывают и уводят на гауптвахту. И за работу принимается уже Грант-сын[9]. В этот вечер написана записка об освобождении, а его расстреливают. Расстреливать ходили Богословский, Денисов и солдаты комендантской роты. Как ни просил он отпустить его, отдав все ему, и давал слово, что никогда никому об этом не скажет, Богословский все-таки сделал в него из „Нагана“ выстрел и ранил, тогда Денисов, чтобы не делать шума, приказал рубить его шашками, а солдаты кололи штыками. Отобрано было всего двести рублей золотом и золотые часы, а может быть и больше.　

Не все коту масленица, пришли и для Гранта такие дни, что он не особенно мог развернуться. Дело в том, что приехал в Даурию, якобы от атамана, начальник броневой дивизии генерал Богомолец за тем, чтобы отобрать у Тирбаха золотой запас. Богомолец, по приезде, сразу обратился к начдив маньчжурской, генералу Кислицыну, и они решили арестовать Тирбаха, для чего почти повели наступление, вызвав несколько рот и всех офицеров 2 маньчжурского полка и часть бурятского гусарского дивизиона. Тирбах был арестован, золото отобрано. Сидеть, конечно, Тирбах нигде не сидел[10], но принужден был из Даурии уехать, и гарнизон принял начальник 1-ой казачьей дивизии генерал Артамонов, и Гранту особенно он не давал расходиться, но Грант и здесь сумел почти влезть в доверие и мошенничал во всю, если бы один случай не подвел Гранта почти под расстрел, хотя Грант и выпутался, заставив отвечать других.　

А случай этот вот какой:　

В одно из воскресений, в начале октября кажется, в поселке Даурия был арестован пьяный подхорунжий личного конвоя атамана Веретенников. Прапорщик Богословский считался, как бы комендантом этого поселка[11], а потому при аресте пьяного и буйствующего Веретенникова Богословскому приказано было допросить и, вообще, разобраться с этим делом. При допросе Веретенников держал себя с Богословским вызывающе, и когда Богословский указал ему, он стал еще хуже, так что Богословский раз даже ударил его. После этого Веретенников прямо таки засыпал Богословского оскорблениями, кичась, что он из конвоя атамана. Богословский сдержал себя, но вечером, когда Веретенников сидел уже на гауптвахте, пришел туда и выпорол Веретенникова шомполом. На другой день узнали как-то об этом в ставке.　

Заведывающим даурской гауптвахтой был поручик Смычников. Артамонову в ставке, как начальнику гарнизона, здорово, видимо, влетело от атамана, потому что Артамонов, с войсковым старшиной Зиминым и еще несколько офицеров из ставки, почти прибежали в комендантское управление, все возбужденные, и Артамонов потребовал к себе Гранта, Смычникова и Богословского. Все трое тут же явились.　

— На каком основании вы пороли его? — почти задыхаясь от злобы, кричал Артамонов. — Кто дал вам право пороть[12]?.. А?.. Расстрелять их! Сейчас же расстрелять! Под арест! Всех троих!　

Все молчали, только офицеры ставки ругались и держали в руках „Наганы“.　

Артамонов, обращаясь к Гранту, продолжал:　

— Сдать дела! Сейчас же! Денисов, примите от него все.　

Вот тут-то и заварилась каша.　

Грант попросил его не водить на гауптвахту, чтобы он мог передать бумаги и вообще все дела, которые у него находились.　

— Да, да. Сейчас же! сейчас же все сдавайте! — сказал Артамонов.　

Смычникова и Богословского увели, Грант пока остался. Но Грант, известно, как человек жуликоватый и хитрый, занялся не сдачей, а сейчас же были посланы люди и даже его жена в ставку улаживать дело. Принялся устраивать это дело, главным образом, подполковник Понтович. И вечером (а все это происходило часа в два— три дня) Гранту разрешили быть дома, и пока даже он остался комендантом.　

За Смычниковым, при допросе арестованных, оказалось, что он порол их каждодневно, но милое „начальство“ отказалось, говоря, что оно не знало об этом, но, ведь, всем ясно, что подпоручик Смычников, так очень милый человек, делал это уж во всяком случае с ведома Гранта, как коменданта Даурии, и, наоборот, „начальство“ даже приказывало ему с арестованными „не стесняться“.　

А когда Богословский пошел на гауптвахту пороть, то некоторые уверяют, что Грант даже приказал ему итти и сделать это. В общем, Смычников и Богословский были отданы под суд, а Грант пока остался на своем месте, но не надолго. Скоро генерал Артамонов прислал офицера 1-го маньчжурского атамана Семенова полка, капитана Лобанова, которому и приказано было принять комендантство, а подполковника Гранта отправили в распоряжение генерала Мациевского, но Грант сам разсказывал, что будто бы устроился в ставке комендантом поезда главно командующего, но насколько это верно, утверждать не берусь. Едва ли. Известно только одно, что вот он, при эвакуации в Приморье, назначен начальником эшелона технических мастерских.　

Через две недели над Богословским и Смычниковым состоялся суд, под председательством　командира 1-го маньчжурского атамана Семенова полка, полковника Малакен.　

Суд приговорил Смычникова к лишению всех чинов и орденов, а Богословского — к трехмесячному заключению на гауптвахте.　

А Грант и на сей раз вывернулся. Да и многим лицам было не выгодно, потому что Грант многих бы потащил за собой за старые дела: кого за убийство, кого за воровство и грабеж. С ним бы вместе предстали на суд: Апполонов, Титов, Пакулов и др. им подобные. И лица эти при этой каше не на шутку перетрусили, так что хотели даже бежать, но, как видите, Грант удержался, и они пока что вздохнули свободно, продолжая свою черную работу.　

В одном только не был виноват Грант, это в том, в каком виде была гауптвахта. Дело-то в том, что гауптвахта досталась как бы по наследству от барона. Никаких приказаний о ее переделках Грант не получал, и начальство великолепно знало, в каком виде „губа“, т. к. на ней несколько раз был даже сам атаман, а потому обвинять Гранта, почему там были замуравлены в карцерах окна, нет хороших нар и т. д., по меньшей мере, глупо. Ну да „начальство“ всегда так себя вело. Они хотели оправдаться перед солдатами, но солдаты-то лучше знают, кто виноват.　

На другой день, по выпуске с гауптвахты, подхорунжий Веретенников был произведен в прапорщики.

ГЛАВА V РАСПАД

Ну вот, почти и все. Все кончилось. Чита сдана. Войска бегут. И нет ни одного человека, который бы мог остановить это бегство. „Начальство“ еще раз показало, что оно ни черта не стоит. „Начальство“ это уж бесцеремонно хватало ящики с золотом, и ехало, кто на лошадях, кто на автомобилях, сначала в Маньчжурию, а потом сюда, в Харбин. А армия? Армия со спокойной, видимо, совестью брошена, как и брошено было все. Броневики взорваны. Запасы интендантские достались противнику. В то время, когда армия нуждалась, — ничего не выдавали, все говорили, что нет, а при отступлении, когда уж некуда было девать, нашли громадные запасы сукна, теплой одежды, овса и проч. Все это лежало в пломбированных вагонах и предназначено, видимо, было к „загонке“. Тут можно было уж брать, т. к. вагоны солдаты разбивали, больше из любопытства, что в них лежит, но брать было некуда и некогда, т. к. нужно было спасать свою жизнь. И спасали, удирая 60–70 верст в сутки. Прибыли в Маньчжурию. Тут-то и началась настоящая торговля! Да, что же поделаешь? Такой уж торговый поселок — эта Маньчжурия. Тут бы рад, — да ничего не поделаешь! Продавалось все, что только можно. Пока еще китайцы соображали, как быть им с оружием и проч., оружием торговали и тайно и явно, но когда китайцы решительно стали отбирать не только оружие, но и все, что случайно оказывалось в ваших карманах, как-то: часы, кошелек, — это тоже отбиралось. В особенности страдальцами были дамы: под‘езжали к Маньчжурии на лошадях или автомобиле, или просто пешком; около поселка, обыкновенно, встречали китайские солдаты, которые и упражнялись в ловкости рук.　

Продавали, как я уже говорил, все и торговали все: и генералы и солдаты. Разница только в том, что солдат продавал последнюю с себя рубашку, а генерал — этот же товар — целыми вагонами.　

Полковник Грант и здесь, конечно, запускал, где можно, руки, но т. к. у него всегда это выходило с кровопусканием, то не обошлось без него и в Маньчжурии. На сей раз работал он с личным ад’ютантом атамана, подполковником Торчиновым, но Грант прогадал и сам сознавался, что ему ни черта не пришлось, т. к. Торчинов, взяв деньги, не поделился с полковник. Грантом.　

Поздно вечером на автомобиле Грант и Торчинов под‘ехали к одной из гостиниц пос. Маньчжурии, вызвали одного господина, посадили к себе на автомобиль и уехали. На долю Гранта пришлось душить этого господина, а т. к. господин этот был чуть не вдвое здоровее Гранта, то последнему пришлось долго возиться с ним. „Ой трудно было“, сознавался впоследствии Грант. Труп был брошен на сопке, недалеко от поселка Маньчжурия. Ключ от номера в гостинице взял Торчинов и, по окончании дела, заехал в гостиницу, взял из номера задушенного господина восемнадцать тысяч иен, все вещи и уехал. Полковнику Грант досталось только пальто с убитого господина, в котором он ходит, или, вернее, ходил по Харбину, но многим харбинцам пальто это известно, т. к. многие задушенного господина здесь знали.　

Убитый господин — это был полковник Мартенсен.