Семейная реликвия

Жест

Однажды молодая чета Н., возвращаясь вечером домой, обнаружила в московском дворе, в сугробе, холст, в котором узнала картину из Третьяковской галереи.

Молодожены были любителями живописи и в Третьяковку ходили нередко. У них была неплохая память на лица, и, рассматривая холст, они убеждались, что именно это лицо видели на картине.

Им показалось, что это сон, наваждение. Они разобрали подпись — совпадало и имя автора.

Не буду описывать их растерянность — она понятна и нелюбителям живописи. Найти под ногами картину из Третьяковки!

Холсту посчастливилось — он попал в хорошие руки. Наутро молодые понесли его в Союз художников РСФСР. Посчастливилось и молодоженам: именно в тот день шло в союзе заседание секретариата, и все руководство было на месте. Застали они и автора холста — секретаря союза. Тот, увидев, что стало с его работой, был потрясен, и это тоже понятно.

Автор холста объяснил молодым: они нашли не саму картину из Третьяковки, а этюд к ней, что ненамного уменьшило их растерянность, ибо они понимали, что и этюд не для того писался, чтобы лежать под снегом.

Холст отдали в реставрацию, а наутро выехала из Москвы комиссия из двух человек — сотрудника дирекции художественных выставок А. П. Тихомирова и одного художника (почему не могу назвать его фамилию, читатель поймет потом). Поехали они в город Зарайск.

По дороге А. П., Тихомиров не мог не думать о загадочной судьбе этюда. Он думал — и не находил объяснения, хотя известно ему было гораздо больше, чем молодоженам.

Посвятим и мы читателя в одно существенное обстоятельство.

В конце 1966 года Союз художников РСФСР безвозмездно передал Зарайску двадцать девять картин видных советских мастеров. Это была небольшая художественная галерея. В нее вошли работы талантливых живописцев — академиков, лауреатов, заслуженных деятелей. Картины, как любят писать репортеры, «украсили стены» местного Дома культуры после речей и аплодисментов. С тех пор в каталогах, издаваемых Союзом художников РСФСР, рядом с именами известных авторов и названиями их работ появился новый адрес: Зарайская художественная галерея. Вот темы некоторых полотен: «Горки Ленинские», «Десант», «Торжественное утверждение герба РСФСР», «Выход из окружения», «Медсестра Соня Захарова», «Между боями»…

Найденный в сугробе холст и был одной из тех самых подаренных двадцати девяти картин…

Комиссия из двух человек в тот же вечер вернулась из Зарайска. А дальше?

«Дальше — тишина» (Шекспир. «Гамлет»), Но, пожалуй, уместнее дать эту широко известную реплику в менее известном пастернаковском переводе: «Дальше — молчание».

Комиссия уехала и вернулась. Это было… Узнать, когда это было, не удавалось долго, будто бы речь шла не о недавнем деле, а об исчезнувшей цивилизации.

Вот я беседую с Александром Петровичем Тихомировым. «Расскажите, пожалуйста, о работе комиссии». — «Помню, вода была…» — «На улице? Шел дождь?» — «Нет, на полу…» — «На полу?!» — «В Доме культуры, на полу…» — «А на стенах?» — «Что — на стенах?» — «Картины на стенах висели?» — «Нет…» — «Вы картины не видели?» — «Не помню…»

«…не помню». — «Но, может быть, помнит художник, который с вами был?» — «Может быть…» — «Его фамилия?» — «Не помню…»

У меня не было ни малейших оснований сомневаться в его искренности и честности: видимо, он действительно не помнил. Я начинал даже испытывать душевный неуют от того что мучаю человека. Но унять себя уже не мог.

«Вы вернулись в Москву, а потом?..» — «Написали докладную записку…» — «А потом?..»

Молчание.

И вот я беседую с должностными лицами аппарата Союза художников РСФСР. Их ответы разнообразием не отличаются: «…не помню», «Было до меня», «Не обещаю», «Мне неизвестно», «Не помню».

Лишь последний ответ на мой вопрос о судьбе докладной записки неожиданно печален: «Сотрудница, которая ведала этими документами, умерла».

Небытие.

Фрэнсис Бэкон писал четыреста лет назад, что память — это история. Нет памяти — нет истории. У этой истории, понимал я, нет памяти. У этой истории — истории нет.

Хочу узнать — с точностью не до дня, не до месяца даже, хотя бы до года, — когда именно была в Зарайске комиссия в составе А. П. Тихомирова и художника с утраченной фамилией. И это не удается. Художник был без имени, а день, как у Гоголя, — «без числа».

Бесспорно, у Союза художников РСФСР, как у любого творческого союза, насыщены важными событиями и большими делами труды и дни.

Дни. Недели. Декады.

Месяцы.

Бесспорно, что человеческая память, в отличие от памяти ЭВМ, несовершенна.

Но не помнить это?..

Еду в Зарайск.

И я увидел картины…

Увидел в комнате, на третьем этаже Дома культуры. Комната эта стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее. Она небольшая, но какая-то емкая, похожая на пенал с тесно уложенными карандашами и ластиками или — лучше — на железнодорожное купе, но не с двумя, а с несколькими рядами полок по стенам, на большое купе, уставленное вещами снизу доверху.

Это старые вещи. Сейчас они, по-видимому, уже не нужны никому, но когда-то весело и радостно участвовали в жизни: немая, без струн, мандолина, беззвучный, «без шкуры», барабан, поломанная радиоаппаратура, пестрые театральные костюмы, Которые, чувствуется, давно никто не надевал, и разная малопонятная живописная ветошь…

В этой комнате держат одряхлевшую бутафорию, то, что уже отзвучало, отыгралось. В ней холодно, как и в остальных помещениях Дома культуры, и, несмотря на некоторую экзотику, достаточно уныло.

У самого порога лежит тяжелый рулон: нечто, судя по виду, тоже ветхое и ненужное, можно подумать, что это дорожки, половики, отслужившие честно под подошвами отмеренный им век.

Но это — картины.

Втроем — директор Дома Б. Дергачев, журналист П. Ильяшенко и я — выносим рулон в коридор, распаковываем, расстилаем на полу, осторожно, потому что холсты рассыпаются, вернее, осыпаются под руками.

Картины, их шесть, лежали долго, телом к телу, живой, ранимой живописной поверхностью к суровой незагрунтованной изнанке холста. Их укатали в рулон, будто бы они в самом деле половики, истертые до залысин, до дыр.

Они действительно истерты, изранены, но они — картины! Их, повторяю, шесть. Что же стало с остальными двадцатью тремя? И почему эти несчастные шесть истлевают рядом с ненужной бутафорией?

«Давно вы распаковывали их в последний раз?» — спрашиваю директора. «Недавно, — отвечает он, — их хотел увидеть инспектор ОБХСС старший лейтенант Жуков».

И вот мы в ОБХСС. Этот отдел оказался самой памятливой инстанцией в нашей истории и самой, пожалуй, компетентной.

Из документов явствовало, что в июле 1977 года (запомним дату!) из Союза художников РСФСР на имя полковника Л. Наполова, который возглавлял Зарайский районный отдел внутренних дел, была направлена копия акта о безвозмездной передаче двадцати девяти картин стоимостью тридцать тысяч рублей местному Дому культуры; указывались имена художников, наименования работ, цена каждого полотна.

В августе того же, 1977 года руководители Зарайского отдела культуры сообщили полковнику милиции, что ими создана комиссия, которая установила (!), что с 1966 года (мы помним, что художественная галерея была подарена именно тогда) в Доме культуры сменилось ни много ни мало девять директоров (!!!), поэтому судьба двадцати трех картин неизвестна, а остальные шесть бухгалтерия берет «на баланс», поскольку они наличествуют.

Наконец, в ноябре того же, 1977 года полковник милиции Л. Наполов возвратил все документы в Зарайский отдел культуры с письмом, в котором дословно говорилось: «Налицо — отсутствие лиц, обеспечивших сохранность картин, не поставленных на документальный учет…»

А поскольку «налицо отсутствие лиц», то о юридической ответственности не может быть и речи…

Не нужно быть выдающимся аналитиком и логиком, чтобы на основе вышеприведенных данных выстроить последовательность событий: по-видимому, в 1977 году А. Тихомировым и художником с утраченной фамилией по возвращении из Зарайска была написана докладная, и руководство Союза художников РСФСР обратилось в милицию с ходатайством о расследовании, которое и было осуществлено, но не ОБХСС, а учреждением, юридически некомпетентным и необъективным, то есть тем самым отделом культуры, который и нес непосредственную ответственность за судьбу художественной галереи.

И на сем успокоились.

А между тем именно в 1977 году было, возможно, на излете десятилетие, по миновании которого за давностью (ровно десять лет по закону) реальная юридическая ответственность по данному делу отпадает автоматически, сама собой! Я пишу «возможно», потому что не установлено с точностью хотя бы до года, когда исчезли двадцать три картины, но, судя по одной викторине, о которой будет рассказано ниже, в 1967 году, то есть за десять лет до первого «расследования», бесспорно, выставка существовала.

Важный вопрос «когда?» даже не поставлен в документах 1977 года.

Ну хорошо. Не будем максималистами! Установлен хотя бы непреложный факт: двадцать три картины исчезли, их потеряли или похитили. Но шесть-то — шесть! — осталось. Почему же Союз художников не вернул их себе, не отдал в реставрацию, пока есть что реставрировать?

На этот вопрос я могу дать ответ лишь фантасмагорический: пока существуют эти шесть — в рулоне! — существует и дар, существует художественная галерея. Не в натуре, не даже полностью «на балансе» ее нет, и она живет как некая абстракция, украшающая, несмотря ни на что, жизнь. Она есть как реальность высшего типа, торжествующая над эмпирической действительностью. Этот ответ, повторяю, фантасмагорический. Но любой, не фантасмагорический, будет, по-моему, еще большим абсурдом.

Ведь нельзя ни объяснить, ни понять, почему А. Тихомиров и художник с утраченной фамилией, побывав в Зарайске и увидев то, что увидели мы, не забрали эти окоченевшие, осыпающиеся холсты без подрамников с собой.

Ну хорошо: растерялись, не сумели или не нашли сил решить их судьбу немедленно, на месте. Но ведь шесть лет с тех пор миновало. Почему по сей день они лежат среди одряхлевшей бутафории?

Мне, когда увидел, захотелось унести их с собой, как хочется иногда забрать с улицы бездомную собаку, чтобы накормить, согреть.

Ведь это же тоже живое.

В 1967 году (через год после дарения картин) местная газета «За новую жизнь» с похвальным намерением побудить читателей лучше узнать разнообразную жизнь родного города опубликовала викторину, один из вопросов которой имеет отношение к нашей теме: «Кто и когда передал городу Зарайску в дар картинную галерею? Назовите десять ее авторов».

Полагаю, что сегодня в Зарайске на вопрос викторины может дать исчерпывающий ответ лишь один человек — инспектор ОБХСС Геннадий Иванович Жуков.

Совсем недавно (по-видимому, после того, как ОБХСС узнал об интересе к этому делу «ЛГ») старший лейтенант начал второе, а по существу первое компетентное расследование.

Читаю объяснения, оперативно полученные инспектором у тех, кто имел отношение к Дому культуры: «Я сейчас не помню…», «Не помню», «Не…»

Но что-то они все же помнят. А. Жаров (он был директором Дома в 1966 году и расписывался в получении двадцати девяти полотен): «Данные картины были развешаны в помещении ДК, и организована выставка. В марте 1967 года я уволился…» Э. Каримов: «Я работал директором с августа 1971 года по май 1972 года. Методистом была Егорова. Тогда было картин девять». А. Егорова (она стала директором в 1972 году): «Одну или две картины я передала бывшему комсомольскому секретарю совхоза Екатерине Степановой. Больше картин я никому не передавала…» Е. Степанова: «Никаких картин у Егоровой я не получала».

А. М. Егорова работала в Доме культуры шестнадцать лет: методистом, потом директором, она единственный долгожитель в его стенах, при ней получали картины, вывешивали (или не вывешивали), дарили (или не дарили), похищали (или не похищали). Она была или очевидцем, или действующим лицом этой истории от первого до последнего акта.

О директоре Дома культуры А. М. Егоровой я уже однажды писал. Я писал о ней в судебном очерке «Мастер Праздника».

Но судили не ее, она была потерпевшей.

Судили молодого режиссера. В. Залецило, который ушел на восемь лет в колонию усиленного режима. Я не оправдывал его: покушение на человеческую жизнь даже в экстремальной ситуации — величайшее зло. Мне важно было исследовать нравственный микроклимат, извративший отношения людей, которые работали бок о бок, важно было понять, почему один из лучших воспитанников Московского института культуры нарушил закон.

После опубликования очерка Верховный суд РСФСР пересмотрел дело и существенно уменьшил наказание — с восьми до пяти лет, учитывая, что В. Залецило нарушил закон «при стечении неблагоприятных для него обстоятельств, вызванных неправомерными действиями потерпевших».

Неправомерные же действия — в основном А. М. Егоровой — состояли в том, что Залецило не давали возможности работать интересно, ярко, с размахом, как он хотел и как его учили в Институте культуры; ему месяцами не выплачивали заработную плату или уплачивали ее в урезанной, унизительной сумме, потому что Егорова не ставила ему в табеле рабочие дни, потом его незаконно уволили…

Наверное, не стоило бы возвращаться к этой истории[6], если бы не одно обстоятельство, имеющее самое непосредственное отношение к судьбе художественной галереи. После опубликования очерка в 1980 году была создана комиссия, в состав которой вошли ответственные работники: заместитель начальника Управления культурно-просветительных учреждений Министерства культуры СССР А. Я. Гавриленко и начальник областного управления культуры В. Я. Азаров.

По неизвестным мотивам А. Я. Гавриленко и В. Я. Азаров не ознакомили редакцию «ЛГ» с выводами комиссии. Но и не читая их, лично я не могу допустить мысли, что опытные и уважаемые руководители, исследуя объективно и тщательно работу Дома культуры, не заметили исчезновения не одной и не двух картин — целой художественной галереи!.. Ведь это было бы сюжетом, достойным того, чтобы стать рядом с известной басней о незамеченном слоне.

Не сомневаюсь: увидели и отразили. А дальше?..

Дальше — тишина. Хотя с момента деятельности высококомпетентной комиссии миновали уже не месяцы, а годы.

Сейчас я пишу очерк не судебный и не досудебный, а как бы внесудебный. Инспектор ОБХСС Г. И. Жуков, рассмотрев добросовестно собранный им материал, установил, что действия А. Жарова и А. Егоровой четко подпадают под две статьи Уголовного кодекса РСФСР: 172 и 170 (злоупотребление служебным положением и халатность).

Но…

…учитывая, что оба от занимаемых должностей освобождены, ранее не судимы, а в основном — за давностью совершенного деяния, постановил: в возбуждении уголовного дела отказать.

Мотив «давности» в этом деле кажется мне в высшей степени любопытным. Полагаю, что А. Егорова невольно и стихийно совершила небольшое, но ценное юридическое, даже шире — социально-этическое «открытие». Если долго утаивать деяние, которое наказывается законом, то можно как бы бесхитростно закон перехитрить: «побить» ту или иную статью уголовного кодекса статьей того же кодекса о «давности», как некозырную карту бьют картой козырной. Утаивать же можно лишь при абсолютном равнодушии всех заинтересованных должностных лиц к исходу дела (в нашей истории — к судьбе картинной галереи); утаивать можно только при полной незаинтересованности «заинтересованных сторон» в раскрытии истины. Когда всем вокруг трын-трава, то «трава забвения» вырастает сама собой (и сеять не нужно!), десять лет — как десять минут, и — нет в мире виноватых! Вот в чем суть небольшого, но важного «открытия», невольно и стихийно совершенного А. М. Егоровой.

Да, да, да, было, было, было совершено нечто наказуемое уголовно, но… но… но… поскольку ранее никого это не волновало, то теперь за давностью лет оно по закону уже не наказуемо.

Неужели же мало было десяти лет (!) в этом не самом таинственном деле, чтобы оперативно расследовать, найти (и картины, и виновных), наказать, извлечь уроки?

И — что тоже существенно — действительно ли уже миновали эти десять лет? Ведь для установления давности, которая оставляет без юридических последствий утрату или хищение картин, надо было в первую очередь ответить на вопрос: когда же они были утрачены или похищены?

Когда?.. Версия, что дарение и исчезновение коллекции были одновременными, почти синхронными, малоубедительна, если не смехотворна. Но ответить на вопрос «когда?» могут лишь люди, жизненно заинтересованные в том, чтобы на него не отвечать никогда…

Нам остается склонить голову перед буквой закона, согласившись, что при создавшемся положении дел юридическая ответственность отпадает.

Но существует и суд моральный. Тут давность измеряется не числом лет, а емкостью извлеченного урока. Пока урок не извлечен — нет и давности.

Отдохнем немного, побродим по Зарайску. В этом городе родилась и умерла А. С. Голубкина, жил несколько лет А. И. Куприн. В нем работали поэт А. И. Полежаев, основатель театрального музея А. А. Бахрушин, крупнейший языковед, академик В. В. Виноградов, художник П. А. Радимов…

Названия близлежащих деревень вошли в русскую и мировую литературу: Черемошня, Даровое, Харина пустошь. Мы помним их по романам и повестям Ф. М. Достоевского. Усадьба Достоевских была рядом с Зарайском.

Зарайск — одна из столиц, столиц истории жизни человеческого духа, это — великие имена, великие судьбы, великие духовные ценности.

Но… Нет, не «но», а именно поэтому не надо было дарить ему художественной галереи. Он чересчур богат для этого дара…

И это не парадокс: богатства его нуждаются в заботе, охране, бережном попечении. Чем дарить новое, лучше бы помочь уберечь и восстановить старое. До сих пор не исследованы научно богатейшие запасники музея, не восстановлены бесценные, уникальные памятники архитектуры, заброшен старинный кремль…

Рабочие, реставрирующие его сейчас, на мой вопрос: «Когда же закончите?» — ответили печальной шуткой: «Выйдем на пенсию, передадим молодым». Сегодня им лет по двадцать, двадцать пять… Городу нужно кропотливое попечительство реставраторов, художников, коллекционеров.

А может быть, и криминалистов…

Лет за двенадцать до щедрого дарения новой художественной галереи были похищены из Зарайского краеведческого музея (в самом банально-детективном смысле — ночью, со взломом) полотна русских мастеров начала XX века, имеющие не только отечественную, но и мировую художественную ценность.

Потом, тоже в детективной, остросюжетной ситуации, которая могла бы составить стержень захватывающей повести, была «выловлена» в комиссионном магазине одна из похищенных картин: замечательный женский портрет Л. С. Бакста, сейчас он — гордость музея.

А за четыре года до дарения старейший московский коллекционер Ф. Вишневский обнаружил в Зарайске, в недрах богом забытой, разрушающейся церкви, подлинную художественную галерею XVIII века из исчезнувших сокровищ екатерининского вельможи А. Голицына. Уникальные полотна русских и иностранных мастеров лежали навалом в забвении долгие десятилетия…

И вот в обрисованной выше, достаточно неординарной ситуации Союз художников РСФСР дарит городу новую художественную галерею.

Что это: умное, дальновидное действие? Или… жест? Жест — торжественный и широкий, с речами, аплодисментами, викториной. Жест, разумеется, не в буквальном, а в переносном понимании, когда подразумевается не пластика тела, а «фантастика» дела, дела «напоказ».

Жест в этом смысле — псевдодействие, то есть действие, лишенное внутренней логики и необходимости, а стало быть, и нравственной почвы, действие, оторванное от смысла, ради которого оно совершается.

У Союза художников достало щедрости подарить. У города недостало мужества отклонить дар. Да, отклонить — именно это должны были подсказать чувство ответственности и здравый смысл: ведь место художественной галереи из ценных картин советских художников не в малооборудованном и малоохраняемом Доме культуры.

Но жесты совершаются не во имя здравого смысла, а ради сиюминутного эффекта.

…Я не назвал имени ни одного художника, для того чтобы не доставлять лишней боли авторам полотен. И все же должен перед ними извиниться. Мне важно было узнать истории создания картин, и я не мог скрыть от мастеров судьбу их детищ.

Они находились в радостном неведении (один из них даже хотел подарить Зарайску несколько новых полотен); я это неведение разрушил. Они были потрясены…

И вот, чувствуя всем сердцем их боль и печаль, думал я о том, что жест при всей сиюминутности имеет последствия весьма долговременные и непредсказуемые. Эти последствия измеряются десятилетиями. Жест — не только фейерверк, но и мина замедленного действия, он несет потери невосполнимые и непредвидимые. Я сейчас имею в виду не только душевную боль и печаль и не только потери административно-юридические: комиссии, расследования, переписку, допросы и вопросы…

Я имею в виду и нечто большее! Поскольку социальный жест «живет во времени», все последующее неизбежно несет на себе его «мету», заключает некое зерно — необязательности, а то и безответственности: и этической и юридической. Жест развращает, он как бы развязывает руки, «разрешает» вести себя не должным образом; и от самих действующих лиц зависит, насколько широко они этим «разрешением» воспользуются. В нашей истории воспользовались в полную силу.

…А казалось бы, что дурного! Подарили — не отняли. А подарок — это радость…

Да, совершенно естественно, что жизнь имеет ярко-праздничную, парадную форму наряду с будничной, повседневной, маловпечатляющей. В парадной царят интервью, аплодисменты, викторины. В непарадной, будничной — мучительно пишутся этюды к картинам, поражения порой не отличаются от побед, поддерживается оптимальная температура в выставочных залах, человеческих и социальных отношениях. Отвергать парадную сторону — не меньшее лицемерие, чем неадекватно ее возвеличивать. Она тоже нужна в жизни. Но она не только украшает, но и улучшает жизнь лишь тогда, когда обеспечена золотым запасом будничной, повседневной, маловпечатляющей работе.

Если же вернуться к нашей истории, то важно уметь отличать великое социальное достижение — реально существующий в нашем обществе контакт искусства с широчайшими массами — от бутафории.

Особенно опасна бутафория в духовной жизни — а живопись именно к ней и относится, — потому что одна из высших социальных миссий духовной жизни общества — борьба с фальшью.

Жесты обладают той особенностью, что о них хочется потом забыть, что, как мы и видели, почти удалось в нашей истории всем без исключения.

Но вот интересный парадокс: можно сегодня о них забыть, а завтра — завтра жизнь напомнит: душевной болью или административной суетой.

Жесты не только демонстрируют нечто. Они и убивают что-то. Ставшее давным-давно тривиальностью выражение «убийственный жест» больше, чем банальная гипербола эпохи немого кино.

В духовной жизни неубийственных жестов нет.

P. S. Уже работая над этой статьей, я узнал, что в выставочном зале в Москве, на Кузнецком мосту, после реставрации (нынешняя реставрация — что реанимация) демонстрировалась та самая художественная галерея XVIII века, которая была обнаружена в Зарайске Ф. Вишневским.

Эта выставка стала подлинным событием в культурной жизни. Радостным событием. Именинами сердца.

Лежали-лежали полотна навалом в тишине и сырости, разрушаясь медленно. Может быть, лет пятьдесят. Может быть, лет сто.

Но важно не это.

Они были утрачены и найдены.

Они были похоронены и воскрешены.

Это обнадеживает!

Статья «Жест», после опубликования в «Литературной газете», была обсуждена на заседании бюро Зарайского горкома КПСС, который отметил актуальность поставленного в ней вопроса о сохранении художественных и культурных ценностей и строго наказал лиц, виновных в исчезновении картин из Дома культуры.