Семейная реликвия. Месть нерукотворная

ГЛАВА 10 Чужая родня

— Раньше, в прежние времена, — представил себе брат Ольги Геннадий, постоянно думая о своем тесте, — если бы ему такое, что он стал себе позволять, даже приснилось, или кто-то вдруг сказал, что он способен на это, то он, не задумываясь ни на минуту, как и подобает настоящему партийцу со стажем, которых сегодня всех скопом называют коммуняками, рассчитался бы с жизнью. Застрелился бы или повесился где-нибудь в туалете или в ванной.

«А тут вдруг на тебе, что стал вытворять, неожиданно почувствовав, ощутив и представив себе несостоятельность всех своих планов на будущее, — подумал он. — Особенно когда на самом деле понял, что приближающийся и неминуемый крах системы, которой служил, неизбежен. И в то же время удивительное дело, одновременно продолжал искренне исповедовать внедренные в его сознание чуть ли не на генном уровне ханжеские и лицемерные стереотипы прошлого. Но однако, все же и он, несгибаемый ленинец, сломался, поддался искушению, опустил свои крылышки, не выдержал бурного натиска жены и дочерей. Иначе разве стал бы строить, хотя по дешевке и далеко от Москвы, подальше от глаз приятелей и „доброжелателей“, на „притыренные“ потихоньку от партийцев деньги свой внушительный загородный дом? Да никогда бы даже не подумал, упаси его Господь. Да к тому же и строить стал, боясь всего на свете, с большим опозданием. Тогда, когда к тому моменту рядом с ним уже активно строились люди довольно среднего достатка. Да и собранные по всем городам и весям многомиллионной армией членов компартии деньги, в том числе изъятые у многочисленных предприятий управления делами, не в пример ему, высокопоставленные партийные чиновники вкладывали не только в строительство дач, но и во внутреннее убранство и внешнюю отделку.

Однако в данном случае, — констатировал Усольцев-младший, — на даче тестя шкафы, буфеты, деревянные кровати, столы и стулья и даже картинки на стенах, представляющие собой не очень удачные копии известных и особо любимых в партийной среде полотен Шишкина, Васнецова и Сурикова, как и многое другое, были изделиями созданной еще во времена Лаврентия Берии при Бутырской тюрьме и долгие годы принадлежавшей управлению делами мебельной фабрики. Той самой, на которой, дабы не сидеть в полном смысле сложа руки, трудились в поте лица осужденные системой, которой в основном преданно служили, люди.

Да, слаб человек, — вспомнил неожиданно для себя Геннадий довольно часто повторяемую тестем фразу. При этом наглядно представил себе его самого, хлопочущего с большущим березовым или дубовым веником возле кипящей и бурлящей, разогреваемой исключительно от полешек, специально по его заказу изготовленной печки — и для сауны, и для парилки годной. — Построенная им самим рядом с домом добротная русская баня — предмет особой гордости тестя.

Он как будто воочию увидел его маленькую, неказистую фигурку на коротких ногах, с довольно большой для такого тела, рано начавшей лысеть и одновременно седеть головой с двумя связанными им же самим с большой любовью из многочисленных веточек пышными вениками — опахалами. Работая ими слаженно, тесть обычно с видимым для себя удовольствием охаживал частенько своих гостей от головы до пят перед завершавшим банный день солидным застольем. Все это тесть проделывал с большим энтузиазмом и с полным знанием дела. Что называется, от души. При этом захватывал умело пар от самого потолка, вместе с ним опуская свои горячие веники на спину парящегося. Потом ласково и нежно проводил вдоль позвоночника потрясающе пахнущими свежей зеленью, распаренными березово-дубовыми букетами. Затем священнодействовал, выбивая своими опахалами весь дух — Геннадий знал это прекрасно по себе — знал его мощные, но не разящие тело удары, сопровождаемые достаточно громкими хлопками. Уж что-что, а банное дело тесть прекрасно освоил и очень любил, радуя своим умением, доведенным за долгие годы до уровня профессионализма, и даже, того круче, искусства, всех окружающих. Он и баню-то отделал внутри не так, как некоторые, а по всем правилам и парным законам. Не обычной вагонкой из специально обработанной сосны, а исключительно лиственницей из палубного бруса, способной, как подтвердили строения уральского промышленника Демидова, простоять века. При этом сам умело проложил под деревом алюминиевую фольгу, необходимую для удержания нужной температуры.

В порыве банно-творческого экстаза, — вспоминал Геннадий, — тесть обожал также поначалу облить и обрызгать стены парилки, а вслед за этим и подбросить на раскаленные камни ковшиком с обмотанной толстой бечевкой длиннющей деревянной ручкой разбавленного водой пивка или кваса. А то и оставшегося в тазу после распарившихся в нем веников густого березово-дубового настоя, предварительно аккуратно выловив руками с поверхности плавающие в нем листья. Эвкалипт, хвою, многие другие добавки, покупаемые обычно в аптеках в маленьких коричневых баночках или флаконах побольше иными парильщиками исключительно для запаха, он не знал, не любил и не хотел. В деревне, где когда-то он родился и вырос, все это было не принято. В той самой деревне, где, по его словам, с шести лет занимал он ночью очередь в сельпо за водкой, сахаром и хлебом, а иногда и за черствыми пряниками. О существовании добавок к пару никто там просто не догадывался и сейчас.

Последние поездки в родные края доказали тестю его правоту. И в нынешнее время там продолжали жить так же, как и раньше».

Иногда на свежий пар, или, как она говорила, погреть старые кости, абсолютно не стесняясь ни мужа, ни племянника мужа — выходца из тех же сибирских мест и завсегдатая парилки, ни даже своего любимого зятя, в баньку в чем мать родила заглядывала и теща. Дородная, широкоплечая, широкоскулая, крупная и статная женщина. Слегка похожая на каменное изваяние с острова Пасхи, она была чуть ли не на две головы выше своего юркого мужа. «Во всяком случае, вместе с прической — это уж точно», — вспомнил Геннадий.

И он совершенно ясно представил себе медленно вплывающую, как белый лебедь, в горячий туман парилки через слегка приоткрывшуюся дверь с толстенной деревянной ручкой изнутри мощную тещину фигуру. Похожая на глыбу, она отличалась еще и тем, что впереди ее тела выделялся, как днище у корыта, в котором раньше купали детей и драили до остервенения на терке белье, слегка округленный, плотный живот. И особенно висящие чуть ли не до пупка размером с хороший медный пятак, тяжеленные груди с темно-коричневыми до черноты, как у негритянок, здоровенными кругами возле толстых, набухших и нагло торчащих вперед сосков также почти черного цвета. Она всегда приходила париться вслед за мужем, спустя один и тот же промежуток времени. Причем исключительно со своим собственным красного цвета пластмассовым тазиком, купленным ею как-то по случаю в деревенском магазине недалеко от дачи.

«Видно, — подумал Геннадий, — так было принято когда-то в колхозе „Ленинский луч“, где так же, как и тесть, росла теща без особых забот. До того самого момента, пока судьба не подбросила ей червонного туза в виде руки и сердца перспективного колхозного бухгалтера, уважаемого на селе человека — хозяйственного, денежного и бережливо-прижимистого мужика, умевшего всегда добиваться своей цели даже в любовных делах, несмотря на небольшой рост и незавидные физические данные. С ним она прошла рука об руку весь долгий путь от районного клуба до шикарного кабинета на Старой площади».

Теща парилась в бане основательно, используя каждый заход туда, будто последний в жизни. Вначале она садилась на нижнюю полку. В этот момент там обычно сидели, склонив головы в специальных белых фетровых колпаках, затихшие от ее всегда неожиданного явления мужчины. Потом, греясь на нижней полке, парила ноги с розовыми, натертыми греческой пемзой грубыми деревенскими пятками. После этого, поменяв воду в своем красном тазике, обливалась, черпая из него ковшиком настой из березы и дуба. А уж после этого вставала во весь свой рост возле каменки, уперев широченные, жилистые ладони полных рук с короткими, толстыми, в солидных и не снимаемых даже по такому поводу золотых кольцах пальцами в талию, с большим трудом различимую на ее фигуре. То есть чуть выше низко посаженного широченного таза с вздернутыми слегка вверх, объемными и чуть тронутыми целлюлитом булками. Затем, развернувшись лицом к опускавшим в этот момент совсем низко и головы, и глаза парильщикам, демонстрировала как будто специально для них все свои женские прелести. Судя по всему, она ими безмерно гордилась с детства, когда еще не достигла ни таких габаритов, ни положения в обществе, считая себя, по всей вероятности, своего рода деревенской мадонной, которой все вокруг обязаны только за то, что она появилась на свет. И широченные ступни ног с выпиравшей косточкой возле большого пальца, и округлый, начинавшийся чуть ли не от ключиц, бесстыдно выпиравший вперед, однако не жирный живот, и мускулистые голени, и необъемные бедра, самым невероятным образом сходившиеся в напоминающую поросшую густой, пышной растительностью глубокую воронку времен Второй мировой войны, образовавшуюся от прямого попадания вражеского артиллерийского снаряда. Все ее прелести, судя по ее виду, должны были быть для окружающих предметом невиданной красоты, обожания и вожделения. И конечно же ее свисающие почти до талии пудовые, с иссиня-черными, сексуально торчащими вперед сосками, как на картинах модернистов, груди — ее особая гордость и предмет настоящего женского достоинства.

Продемонстрировав себя окружающим со всех сторон и раскрасневшись к тому моменту основательно, теща произносила затем одну-единственную за все время, проведенное в бане, фразу: «Попарь меня, дорогой мой, теперь немножко». С этими словами она довольно лихо взбиралась на верхнюю полать, откуда как ветром сдувало доселе тихо сидевших парильщиков. Там она по-хозяйски расстилала белую, влажную от пара простыню, ложилась на нее в полный рост, предварительно расправив в стороны, чтобы не мешали, здоровенные ядра грудей. Так что, когда она устраивалась для парки на верхней полке, Стоявшим гурьбой у каменки мужикам в парной завесе были видны только выделявшиеся булки ее непомерного зада, над которыми и принимался работать вениками в первую очередь ее муженек — признанный мастер банно-парного дела. Отшлепав как следует своими вениками тещину задницу, он затем довольно долго трудился над ее спиной. Потом тщательно обрабатывал паром ноги и задранные кверху розовыми пятками широченные ступни. А уж после приходил черед вытянутых вдоль туловища полных рук с толстыми короткими пальцами в перстнях. Так длилось обычно не долго, минут пять, не больше. После чего раскрасневшаяся как рак теща, забрав свою простыню, скрывалась в прохладном предбаннике. Там, прежде чем сесть на скамейку отдохнуть за небольшим струганым столом, она плюхалась своим центнером в небольшую купель, в ледяную воду, выплескивая чуть не половину ее наружу. И лишь после этой замечательной процедуры в том же первозданном виде ждала мужиков с запотевшей бутылочкой пивка в руке.

Иногда, чтобы попариться в баньке с мужиками, теща прихватывала с собой жену племянника мужа Людмилу — молодую, плотно сбитую женщину, широкой кости, с довольно миниатюрной по сравнению с тещиной, конечно, фигурой. Людмила была застенчива и, откровенно покрываясь выступавшими на щеках розовыми пятнами, на самом деле стеснялась голой мужской компании. Поэтому в тумане пара она обычно появлялась в накинутой на плечи простыне, завязанной на здоровенный тугой узел чуть выше груди. Стеснение ее эта накидка, возможно, и скрывала, однако из-за широкого таза образовавшийся впереди треугольник нисколько не скрывал от взоров присутствовавших все ее женские прелести. Но может быть, ей это и не было нужно. Главное, считала она, чтобы сама себя не видела, а остальные — ради Бога, радуйтесь, тем более все родственники.

В парилке Людмила вела себя тихо, как мышь. Садилась в накидке обычно на вторую полку, смотрела только перед собой, изредка поправляя при этом, по всей вероятности, незадолго до посещения бани специально уложенную высокую прическу густых черных волос, и вытирала сочившиеся по ее довольно приятному лицу крупные капли пота углом той же самой простыни-накидки. Создавалось впечатление, что ходила в баню она исключительно, чтобы угодить тетке. Это особенно было заметно, когда она время от времени, сидя на своей полке и наблюдая, как парилась та, демонстрируя свои телеса собравшимся, заглядывала ей в лицо большими, преданными, как у собаки, глазами. Потом также тихо уходила вслед за ней в прохладный предбанник. В купель она не бросалась, а также тихо, без слов, садилась на скамью в своей изрядно намокшей в парилке простыне, ожидая прихода истово — со вскриками, стонами, охами — плескавшейся в ледяной воде купальщицы.

Мужики, откровенно резвившиеся с вениками и поддававшие ковшик за ковшиком для еще более сильного жара, вновь видели ее, только выбегая в предбанник. Людмила сидела там рядом с тещей Геннадия за столом и пила противное ей пиво «Золотая бочка», закусывая его при этом солеными кусочками предварительно очищенного от чешуи здоровенного леща или изъятой из его чрева до черноты засохшей икрой.

Рядом с будто вырубленной скульптором из гранита распаренной физиономией тещи и ее порозовевшими от банной жары, свисавшими ниже крышки стола увесистыми грудями, она смотрелась довольно приятно. А в своей белой простыне-пончо с раскрытым впереди треугольником выглядела интересной, милой, скромной и даже почти миниатюрной куколкой Мальвиной, верный Пьеро которой, не в пример жене, бросался на пиво с нескрываемой жадностью.

После того как банные мадонны покидали мужскую компанию, тесть мигом доставал из укромного местечка припрятанную заранее поллитровку «Гжелки». Непременно доливая как минимум стаканчик в перелитое из бутылки в кружку пиво, он всегда при этом повторял одну и ту же любимую фразу: «Пиво без водки — деньги на ветер». Махнув так кружечку-другую, он вместе со всей компанией банщиков продолжал парную процедуру с еще большим размахом и азартом. Так продолжалось обычно около трех часов, иногда — больше. За это время теща успевала не только помыться в душе вместе с Людмилой, наставляя ее при этом на правильный путь, но и привести себя в порядок, переодеться к вечеру, налепить целую гору сибирских пельменей, сделать бесчисленные, украшавшие стол салаты и приготовить многое другое. В том числе разложить в небольшие хрустальные розетки кусочки масла непременно с красной икрой и заранее расставить на столе заиндевевшие в холодильнике бутылки любимой тестем «Гжелки».

И к тому моменту, когда парильщики завершали свою банную эпопею непременной уборкой и мойкой самой парилки, все было давно готово для естественного и плавного перехода ко второй, завершающей части обычно субботнего вечера отдыха, который в зависимости от настроения мог длиться сколь угодно долго.

Иногда теща ходила попариться в баньку со своими двумя дочерьми-акулами Алкой и Любкой. Мужская парная компания в таком случае напрочь исключалась. Обе считали себя светскими дамами и такие «советско-колхозные» формы общения не могли себе даже представить, не говоря о том, чтобы участвовать в них. Невысокие, низкозадые, как отец, и широкоскулые, как мать, они считали себя писаными красавицами. Но дотянуть до того, чтобы хоть отдаленно приблизиться к такому определению, им обеим, и они это прекрасно понимали, мешала наследственное!

Именно поэтому часто злились они, особенно старшая, на своего в общем-то делового и разумного папашу, называя его то злобным карликом, то головастиком. Однако все это не мешало им использовать папашины связи и тратить его деньги.

А от мамаши — вместе с широкой костью, монголоидными скулами и неприятным ртом с узкими губами, короткими и полными ногами — сестры с лихвой взяли врожденную наглость, граничащую с хамством, и непомерную требовательность ко всем окружающим, которые якобы постоянно должны им только за то, что они явились на белый свет. Сами себе обе сестры нравились невероятно, однако физические недостатки, несмотря на все физкультурно-парикмахерские и врачебные ухищрения, к которым они постоянно прибегали, тратя на это кучу денег своих родителей, мужей и любовников, скрыть им, по большому счету, не очень-то удавалось. При этом природные изъяны сестрички довольно удачно компенсировали, постоянно посещая супермодные парикмахерские и фитнесы, покупая сверхдорогую одежду, обувь, украшения и парфюм в парижских бутиках и дорогих элитных магазинах. А заодно и участием в элитных рублевских тусовках, где все это ценилось много выше любых природных человеческих качеств и даже физических данных.

Не чурались сестры и унаследованной, скорее всего, от мамаши, запрятанной в самый дальний уголок ее души и задавленной привитыми с детства ханжескими представлениями о жизни гиперсексуальности, которая в новых исторических условиях стала также цениться особо, дороже золота. Внимание окружающих они привлекали также передавшейся им от папеньки неизбывной, просто брызжущей из всех пор энергией, заполнявшей их существа до краев и не дававшей им покоя в любых делах, которыми они занимались, пытаясь при этом вмешаться во все и вся, чем просто отпугивали порой многих приличных людей.

Младшая — Алка, например, абсолютно ничего плохого не видела в смене мужей, считая при этом, что главное, для чего нужен муж — это деньги и комфортные условия ее жизни и деятельности. Поэтому заботиться о ком-то, кроме себя любимой, она считала для себя совершенно излишним, как, впрочем, и о наличии продуктов в доме, приготовлении еды, хлопотах по хозяйству, уходе за мужем и т. д. и т. п. Все свое время она с радостью отдавала болтовне по телефону с подругами и друзьями, шопингу, фитнесу, массажу, салонам красоты, постоянным ресторанным встречам с непременным фужером вина и чашкой кофе, да и, пожалуй, бесконечной ревизии бутиков в центре города, сопровождаемой нередко многозначительными, глубокомысленными беседами с продавцами.

В этом, кстати, она вовсе не была оригинальна. Надо сказать, что ее старшая сестра Любка преуспела еще больше. И хотя та же атрибутика была непременным сопровождением и ее жизни, она успевала еще менять как перчатки одного мужа за другим, выезжала в бесчисленные туры за рубеж, каждый раз с новым сопровождающим или бойфрендом, претендовавшим на ее руку и сердце. Любила старшая сестра заниматься и бесчисленными коммерческими проектами и прожектами, втягивая в их бесконечные обсуждения и реализацию своих многочисленных поклонников и любовников. На практике это представляло собой исключительно «вышибание» денег, и немалых, в основном из тех же богатых любовников. Любка просто плавала во всем этом, как рыба в воде. Однако, несмотря на такую занятость, немало внимания она все же уделяла одной из главных своих задач — поиску постоянного спутника жизни, материальные и физические параметры которого она, скорее всего, нарисовала для себя с детства. То есть с того самого момента, когда вместе с родителями переселилась из родного «Ленинского луча» в город. При этом все свои грандиозные планы Любка старалась выполнять с помощью даже не снившихся ее предприимчивым родителям особо изощренных, сугубо прагматических форм и методов, которые в новых исторических и экономических условиях жизни оказались как нельзя кстати. То есть понятными и близкими определенным кругам людей, в которых она только и вращалась. Потому и результаты ее трудов, как ни странно, зачастую даже превосходили ожидания.

Самым выдающимся достижением ее жизни, самым главным творческим и коммерческим успехом Любки за последнее время, удовлетворявшим ее, можно сказать, со всех сторон, стала, конечно, мастерски проведенная ею женитьба на себе многолетнего прожженного холостяка, женоненавистника, известного в столице по прозвищу Толик Голубой. Вороватый чиновник-бисексуал, причем достаточно высокого ранга, он был богат, как Крез. Успел за время перестройки и реформ развернуться во всю свою мощь. К тому же Толик был далеко не глуп, в меру интеллигентен, физически крепок (когда-то в молодости даже входил по какому-то виду спорта в сборную страны) и плюс к тому достаточно пронырлив. Обладал он также уникальными бюрократически-чиновничьими способностями, которые в его жизни значили совсем немало и сыграли заметную роль в карьерном плане. Однако своих вершин на карьерной лестнице Толик добился отнюдь не благодаря этим качествам и не своим умом, как бывает, а исключительно уникальными двухсторонними сексуальными способностями и возможностями. И именно это, как ни странно, больше всего другого привлекло к нему пристальное внимание Любки, любительницы острых ощущений, тем более с ее врожденными номенклатурными претензиями и повышенной сексуальной потребностью. В свою очередь, эти Любкины качества вполне соответствовали желаниям и потребностям Толика. В результате их альянс получился довольно удачным. Тем более что в паре со своим новым мужем с его женоподобными манерами Любке наконец-то удалось реализовать многие, ранее никак не востребованные желания как в интимных делах, так и в писании анонимок и доносов в разные инстанции на конкурентов в бизнесе и тех несчастных, которые в свое время не обратили внимания на ее женские прелести. Ее эпистолярное творчество, к удивлению, всегда имело успех, несмотря даже на то, что госорганы уже добрых полтора десятилетия никак не реагировали на подобного рода подметные письма. Тайна этого успеха заключалась в прямой поддержке Любкиных анонимных доносов ее мужем, приверженцем старой партийной привычки давать ход подобным «сигналам доброжелателей», написанных, как правило, «от имени и по поручению трудового коллектива» или «группы товарищей». Но особо преуспела Любка все же в выбивании средств из тех, кому ее новоявленный муж сделал какое-либо, хоть мало-мальское, одолжение — от помощи в устройстве на работу до содействия в приватизации или оформлении дачных участков. С ее методами в подобной деятельности уж точно никто сравниться не мог. Здесь она была даже не профессором — действительным членом академии бизнес-наук.

Что касается Алки, младшей сестры, то старшая сестра, обладая весьма значительными средствами, лепила ее по своему образу и подобию. Дошла в этой воспитательной работе даже до того, что стала диктовать младшей сестре модели поведения во многих ситуациях. Не обошла она конечно же ее семейную и даже интимную жизнь с Геннадием, покушаясь при этом чуть ли не на его самостоятельность.

Мать же, теща Геннадия, всячески приветствовала и поощряла такой подход и все действия своей старшей дочери, непременно ставя ее в пример для подражания всем своим родным, близким и знакомым. Встречаясь вместе в тот же банный день, все они вынуждены были, не возражая, слушать бесчисленные душещипательные, как правило, тещины рассказы о всевозможных успехах Любки. А не возражали они ей только потому, что им все это было откровенно выгодно.

Слушая удивительные истории, в которых эта акула выглядела всегда просто ангелом, и внимательно глядя в эти моменты на тещу, Геннадий нередко представлял ее в довольно пикантных ситуациях и часто в довольно экзотическом виде. Особенно когда та спокойно хлебала за столом после бани наваристый украинский борщ с чесночком, жирным куском свинины и свежайшими, с пылу с жару, пышными пампушками. В такие замечательные моменты теща почему-то всегда виделась ему в том виде после парной, в каком обычно сидела в предбаннике, и ему казалось, что расположись она здесь, в столовой, в таком же виде, как там, на лавке, ее мощные груди-гири оказались бы именно в тарелке, наполненной горячайшим, густо-красным с желтоватыми пятнами жира наваристым борщом.

«Как ее маленький, тщедушный, кривоногий муженек, — думал он, — мог нести на своих покатых плечах с наколкой на правом в виде змеи, обвившей кинжал, севших на него втроем жену и двух дочерей-пираний? Причем не только примостившихся на его короткой шее, но и крепко при этом сжавших ее своими полными ногами и даже свесивших их вниз». Для Геннадия это всегда оставалось загадкой, ответа на которую он найти не мог. Даже несмотря на то, что он довольно пристально наблюдал всю семью изнутри, причем долгие годы. Так же, впрочем, как не мог он найти ответ на вопрос о том, как мог этот маленький, шустрый мужичок выбрать себе в спутницы жизни властную женщину-глыбу с каменным лицом.

Одно время, правда, вся замечательная тройка во главе, конечно, с тещей испытала достаточно сильное потрясение. Случилось это вскоре после известных событий, приведших к крушению Союза. В тот момент все, чем они гордились, все, чего достигли за годы борьбы за свое место под солнцем, неожиданно зашаталось, чуть было не рухнуло окончательно и даже стало исчезать с горизонта, «как с белых яблонь дым». А потом после загадочного самоубийства шефа тестя — всесильного управделами Кручины вообще понеслось, поехало неведомо куда, грозя семье, казалось бы, полной и неминуемой катастрофой.

«Потаскали тогда Алкиного папашу по всем инстанциям изрядно: от Генпрокуратуры до новой Администрации первого Президента России, занявшей насиженные годами места и даже кабинеты тех, кого эти люди сменили на боевом посту руководства страной, — вспоминал Геннадий. — Золото партии искали, как Остап Ибрагимович с Кисой Воробьяниновым сокровища в двенадцати стульях. Причем заведомо зная, в отличие от книжных героев, что этих сокровищ давным-давно нет». Несмотря на это, все же пытались у тестя выяснить счета зарубежных вкладов КПСС, уточнить суммы, ушедшие сразу и вдруг на поддержку международного коммунистического и рабочего движения, да и неведомо на что другое. Да так и не добились искомого результата, а может, и не хотели добиться. Тесть, во всяком случае, держался, как кремень. Ничего от него никто так и не узнал. А может, не сказал не потому, что умел молчать, а потому, что сам об этом ничего не знал. Все может быть. Во всяком случае, вскоре от него отстали. Хотя нервы потрепали ему за время этих многомесячных хождений по новым инстанциям и бесконечным допросам основательно. А уж после этого, когда все в стране успокоилось, его бывшие цековские друзья объявились, нашли тестю довольно теплое местечко с машиной, хорошим кабинетом, «вертушкой», госдачей и конечно же с соответствующим его высокому положению, авторитету и заслугам перед Родиной материально-финансовым обеспечением и прекрасной возможностью заработать. Лишь только тогда семья, измученная долгой боязнью всего происходящего вокруг и довольно сильно уставшая от, казалось бы, бесконечного ожидания этого момента, смогла вновь вздохнуть полной грудью. А уж вздохнув и почувствовав себя вновь в своей тарелке, опять забралась на маленькие, округлые тестины плечи. Опять свесила привычно ноги, сдавив ими, как клещами, его короткую шею и на этот раз, заставив его голову смотреть только в одном, нужном им направлении.

О своих злоключениях и страхах, неразрывно связанных с крушением империи, тесть потом не очень-то любил вспоминать. Но когда вспоминал, особенно как следует заложив за воротник, что в общем-то позволял себе довольно часто, тем более в хорошей мужской компании, то, обычно смеясь, любил с бахвальством повторять одно и то же:

— О каких платежах, о каких счетах могла идти речь? Какие документы остались, когда «все это здесь — в зопе»? — при этом всегда показывал указательным пальцем на правый висок. Вспоминал он и другие, не менее колоритные и знаменитые фразы из популярной в свое время у советского народа байки о японце — знатоке русского языка.

Теща его замечательные исторические воспоминания не просто не любила — терпеть не могла. Поэтому, как правило, никогда их и не слушала. Ее больше интересовала материальная сторона жизни и в не меньшей степени судьба и обеспеченность ее дочерей, ну и, само собой разумеется, ее собственная. Это и раньше-то ее радовало и интересовало, но особую значимость приобрело как раз после всех потрясений и трудностей, пережитых мужем и ею самой на предыдущем жизненном этапе.

— Геннадий, дорогой мой! — любила говорить она с особым пафосом зятю. — Разве Аллочка не заслужила в этой жизни всего самого лучшего, самого дорогого? Конечно же заслужила. Да и потом, ты всегда должен учитывать, что она больше других привыкла ко всему самому хорошему. Квартиру вам в самом центре, на Арбате, наш папик несмотря ни на какие препятствия успел сделать? Успел. Да еще какую. Небось и в новых условиях все время в цене растет. Обставили мы вам ее как надо. Любому новому русскому на зависть. А мебель такую и сегодня просто так не найдешь и не купишь. Потом, не забывай, отдыхали вы всегда по самому высокому разряду: в цековских да совминовских домах отдыха и санаториях. То в Сочи, понимаешь, то в Ялте по полгода торчали. Да и в Болгарии, насколько я помню, неплохо время проводили. Я уж не говорю про путевки на Варадеро по сто двадцать рублей на двадцать четыре дня. Это и сегодня-то не слабо выглядит. А у нас в Кунцево плохо жили, что ли? Да и сейчас туда частенько наведываетесь, и правильно. Так что все вам сделали, что смогли.

— А уж достойно жену содержать дальше, дорогой ты наш, как я понимаю, твой священный долг, самая главная твоя забота, — вторя теще, говорила, немедленно включавшаяся в очень интересный для нее разговор, Любка.

А любил Алку Геннадий безумно и страстно, не умея даже из-за переполнявших его чувств внимательно, объективно взглянуть на нее как бы со стороны. И совершенно не слушал, абсолютно не воспринимал он никаких советов даже от собственной сестры Ольги. Понимал, конечно, что его жена — страшная сука и стерва. Понимал и то, что, следуя советам и рекомендациям тещи — наглой хабалки, просто откровенно тянет из него деньги. Видел воочию и убеждался не один раз, что какую бы он зарплату домой не принес, от нее через два-три дня оставались просто крохи, которых не хватало не то что самому себе купить хоть какую-нибудь модную шмотку, но даже поесть иной раз было не на что. Холодильник первые дни был буквально забит дорогими продуктами. Но они кончались, и до следующей зарплаты Алка туда даже не заглядывала. Зато у нее, строго следовавшей установкам мамаши и старшей сестры, тут же появлялись новые костюмчики из бутиков, кольца и серьги белого золота с бриллиантами, колье белого золота, новые мобильники и т. д. и т. п. Не считая того, что она просто просаживала с подругами, часами проводя время в модных кафе и престижных ресторанах.

Ее главный девиз, приветствовавшийся всей семьей, был — покупай себе как можно больше и ценою подороже. Трать побыстрей все и только на себя. Мужей может быть сколь угодно много, а то, что ты себе от них урвешь, что успеешь ухватить, так и останется у тебя, станет твоей неотъемлемой собственностью. А еще лучше, если удастся недвижимость вырвать у них «из глотки». Зато будет не страшно, что при разводе что-то случайно потеряешь. Да и поживешь, кроме всего прочего, всласть, в свое удовольствие, или, как говорится, на полную катушку.

«Ну как там наш любимый бультерьерчик поживает? — как всегда спросит об Алке Ольга», — подумал Геннадий, подъезжая к дому сестры.

«Игорек, близкий друг, — вспомнил он, — звал Алку не иначе, как пиранья».

Да как только не называли ее меж собой его родные и близкие, и, главное, все в одном ключе. Сам же он, конечно, тоже прекрасно видел и на собственной шкуре испытывал акульи способности своей жены, но ничего с собой поделать не мог.

У Геннадия сложился даже определенный стереотип поведения с женой. Стоило, например, ему как следует, не в пример тестю, а намного реже и скромней, отметить с друзьями в ресторане какое-нибудь событие или побывать одному в гостях даже у общих друзей, как следовал обычный в таких случаях грандиозный скандал. Сопровождался он плачем, настоящими истериками, битьем посуды, площадной бранью с матерщиной. Порой выбрасывались в окно его вещи прямо с вешалками. А прекращался скандал всегда самым невероятным образом — стоило ему, например, заняв у друзей довольно приличную сумму денег, купить Алке какую-нибудь дорогую вещицу в ювелирном, и обстановка в доме мигом менялась. А поскольку Геннадий был по натуре человек толерантный, интеллигентный и скандалов не переносил, всегда пытаясь остановить и прекратить их, то, естественно, использовал для этого любые средства и любые возможности, бывшие в тот момент в его арсенале. То есть гасил все скандалы и драки в доме, можно сказать, за свой счет.

Само собой разумеется, подобные мероприятия каждый раз вгоняли его в сумасшедшие долги, которые нужно было еще и отдавать. Причем, как только он приносил жене подарок, ситуация в доме менялась самым удивительным образом, как от прикосновения волшебной палочки. Он тут же становился самым дорогим, любимым, единственным, умным, красивым и добрым. В противном случае жена его называла не иначе, как уродом, придурком, дегенератом, свиньей, бабником, сволочью и т. д. и т. п., зачастую употребляя при этом далеко не печатные выражения и слова.

Но в постели, по мнению Геннадия, знавшего толк в этом деле, Алке не было равных. Сколько баб перебывало у него за время их супружества на самом деле, ей, конечно, известно не было (еще этого не хватало!), но то, что вытворяла в сексуальном плане Алка с ее врожденной гиперсексуальностью, на какие ухищрения она шла, сугубо творчески подходя к каждому отдельно взятому случаю, не поддавалось никакому описанию.

«Изобретательна, шельма, чертовски. Невероятно изобретательна. Даже диву иной раз даешься, представляя, что она проделывает и что может выкинуть еще в будущем, несмотря на свою низкую задницу, короткие полные ноги и достаточно неприятный широкий рот, как бы застывший в постоянной искусственной улыбке. Порнофильмы просто отдыхают. По сравнению с Алкиными, даже традиционными, приемами и методами любви их страсти — это детский сад. И приходило ли когда-нибудь и кому-нибудь, кроме нее, такое в голову? — думал Геннадий. — Ну, разве только африканке из затерявшегося в джунглях племени хумбу-ямбу».

Он автоматически воскресил в памяти свою недолгую отсидку в Бутырке. Камеру на четверых, провонявшую за многие десятилетия табаком, мочой, калом, человеческим потом не одного поколения россиян. Перед глазами всплыла шконка, крошечное, зарешеченное окно, вид на звезды и солнце в крупную клетку, страшная, постоянно валившая в глубокий сон духота насквозь прокуренного помещения знаменитой тюрьмы всех времен и народов, ржавая, вонючая вода из крана в умывальнике, глиноподобный черный хлеб с засоленной еще при царе Горохе селедкой на ужин, отвратительный запах пропотевшей одежды и обуви и бесконечное вымогательство облаченных в погоны охранников. Кадр за кадром, как во времена Великого немого, память восстанавливала многие виденные им за это время сцены тюремной жизни и постоянную атрибутику одного из самых старинных пенитенциарных заведений страны, где, по преданию, провел свои последние дни и часы перед казнью на Болотной площади Емельян Пугачев, а ближе к Октябрьской революции 1917 года маялся прикованным цепями к стене свободолюбивый анархистский вождь батька Махно, ухитрившийся написать здесь любимые народом романсы.

«Пока я в Бутырке парился, — вспомнил автоматически Геннадий, — Алка, стервоза, ни разу на свидание не пришла, ни одной передачи, дрянь, не передала, да и на суд, сука, на котором освободили в зале из-под стражи, дубина, явилась в белой норке с пуговицами от Сваровски. Не постановление суда слушала, как все собравшиеся, и не меня поддерживала, когда я там, в клетке, как зверюга какой, выслушивал приговор, а со своей подругой Анастасией, тварью такой же грязной, не затыкаясь ни на минуту, болтала чуть ли не в полный голос. Даже колченогий судья по прозвищу Танцор, насколько спокойный человек, но и то не выдержал, удалил их из зала.

А ведь все из-за нее, из-за твари несчастной, и туда влетел, и массу других неприятностей нажил себе на голову. Если б не мать с Ольгой, трудно даже представить себе, что бы со мной было. Трубил бы сейчас на полную катушку где-нибудь в лагерях Мордовии, как Ходорковский, а то и подальше — в Магадане или Ямало-Ненецком округе, как Меншиков».

Геннадий встряхнулся. Отогнал от себя дурные, противные, навязчивые мысли и воспоминания, последние несколько дней буквально одолевшие его. Неожиданно обнаружив совсем неплохое место для стоянки, аккуратно поставил свой джип у подъезда дома сестры. А выйдя из машины на улицу, вновь почему-то вспомнил нагловатое, с изъянами на щеках, словно от оспы или фурункулеза, лицо Вогеза, как раньше говорили — «шилом бритое». И почему-то, сам не зная почему, представил себе его в большой широкополой, почти ковбойской, черного цвета шляпе.

«Да, начнется теперь бойня, — прокручивая в голове все слышанные им в последнее время разговоры приятелей, принадлежавших к группировке Деда, однозначно решил Геннадий, — новая война кланов, авторитетов. Это будет большая охота, настоящая. Она и так идет перманентно, но теперь ситуация обострится, и конца ей не будет очень долго. Сколько людей сложат свои головы, никто даже не знает и не догадывается. Да и не имеет это особого значения. А за кем будут охотиться? За чем? Из-за чего? И за что? Не будет иметь для многих особого значения», — подумал он с грустью.

А потом, поразмыслив, сам ответил на свои же вопросы.

«За чем, за чем? За деньгами, конечно. За очень большими деньгами. За самым настоящим, не игрушечным капиталом. Тем самым, перед которым нет и не может быть преступления, которое он бы не смог совершить. А уж при бешеных процентах и несметных доходах империи Вогеза тем более. И все это из-за одной-единственной иконы? А может, действительно икона? Может, это тот самый Спас Нерукотворный, который Ольга с мужем ищут уже много лет? — вдруг пронеслось в голове Геннадия, когда поднимался он по ступенькам к квартире сестры в ее элитном доме. — Все может быть, а почему бы и нет? Ничего не меняется в этом мире. Сатана как правил бал, так и правит. А люди как гибли испокон века за этот желтый металл, так и гибнут. А если это не только деньги? — неожиданно всплывшим в голове вопросом прервал он свои философские размышления. — Стоп. Стоп. Что-то я ерундой занялся. С Вогезом меня свел кто? Тесть, кто же еще. Конечно, он. Дед помогал ему то долги вышибать, а то и в делах покруче с его партийными товарищами разбираться. Особенно когда тот с испуга после того, как в девяносто первом его таскать по прокурорам и следователям начали, выясняя, куда делись деньги партии, соседу по даче ни за что ни про что взаймы на пару лет как спонсор какой-то сумасшедший всучил довольно значительную сумму якобы на раскрутку мебельной фирмы. Небось тысяч двести баксов, не меньше, доставшихся ему „на поддержку штанов“ из цековских загашников. Кто их тогда за совсем небольшой по нынешним временам процент из соседей вытащил? Да так, что они и дачу, и квартиру в центре, и машину заложили или загнали, а сами уехали куда глаза глядят. Не Вогез ли? Да и Аллочка благодаря рьяному усердию папика со своим фитнес-клубом на Рублевке, где она стараниями тестя стала безраздельной хозяйкой, не раз и не два через Деда в разные истории влипала. Не через этот ли фитнес-клуб грязные деньги Деда бешено отмывались? Да и про то, что Спас, — неожиданно вспомнил Геннадий, — припрятан у Вогеза, новость принесла именно она. Потом, все эти бесконечные бандюганы или „быки“, как она их называет, — это же и есть те самые Вогезовы бойцы невидимого фронта, которые в ее фитнесе днюют и ночуют. Все время свое там проводят одни, наведываются другие, в кафе целые дни сидят третьи. А между делом, конечно, мышцы подкачивают, на тренажерах занимаются, в сауну забегают попариться, расслабиться, а то и в тайскую баню, погреться с девками… Да-и все слухи, все разговоры, которые в клубе велись, пересуды, которые там возникали, к кому, как не к ней, будто голуби в голубятню, слетались — к активистке, интриганке, обсуждавшей потом все это с мамашей и старшей сестрой».

Плюс к тому у Алки в фитнесе классные девки с приличными мордашками работали и работают — спортсменки, комсомолки, модели — с ногами от ушей. «Люксовый товар, классные телки, как их еще в народе называют», — давал им определение Геннадий, сам не раз заглядываясь в бассейне на Алкиных работниц.

На работе они, конечно, ни-ни, ни в коем случае. На работе — только работа. Ничего лишнего. Ничего себе не позволяли, не говоря уж о мужиках. А уж после, потом… Сам черт им не брат. Как только стрелки часов перейдут границу для кого восемнадцати, для кого — двадцати, а для кого и двадцати четырех, — тогда все можно. Кто с кем, когда и куда уезжал потом, одному Богу было известно. Об одном таком завсегдатае клуба товарищ Геннадия однажды сказал: «Хороший человек, но в свободное от работы время он убивает людей». Лучше не скажешь.

А наутро — все в форме. По очереди вприпрыжку залетали в кабинет к обожавшей душещипательные любовные истории Алке, которая с нескрываемым интересом собирала все рассказы в своей достаточно большой при ее фигуре и росте головке. С утра пораньше зажечь свою директрису очередной сногсшибательной новостью здесь было признаком самого хорошего тона, делом святым, в какой-то мере даже обязательным для всех и, прежде всего, свидетельствовало об успешной работе персонала. Главным образом потому, что именно это, а не занятия на тренажерах и, конечно, не плавание в бассейне, было ее и ее семьи самым любимым занятием, составлявшим фактически их жизнь: то и дело они возвращались к этим рассказам, воспроизводя их в своей собственной редакции. Алка с сестрой просто блистали среди людей своего круга, встречаясь с ними на ежедневных тусовках, светских раутах на Рублевке. Или просто от скуки — за чашкой кофе в модных ресторанах с подругами и знакомыми, и позевывая, говорили им, о чем только недавно услышали, особенно о тех людях, которых они и их многочисленные друзья, как правило, знали.

Кто-то из постоянных утренних рассказчиков в Алкином кабинете и шепнул ей недавно, что у Вогеза на даче появилась неслыханной художественной и материальной ценности икона, за которой он гонялся очень давно. Да и Албанец тень на плетень стал наводить совсем не напрасно. Как она попала к Деду? Откуда взялась? Каким образом выплыла вдруг? Где Вогез прячет ее? Алка не знала, конечно. И никто из ее старых и новых знакомых и подруг, которых она пыталась «выпотрошить» на этот счет, толком не знал ничего. Поэтому даже несмотря на неожиданно проснувшиеся в ней звериный интерес, азарт и какое-то нечеловеческое любопытство, узнать подробности этого дела ей никак не удавалось. Она выяснила только, что крови за право обладания этой ценностью за всю ее историю да и за последнее время пролилось много. И называется старинная реликвия Спас Нерукотворный, что в общем-то и без нее все знали. Но сведений, добытых ею невероятным трудом, почерпнутых в бесчисленных беседах, в том числе с дружками Вогеза и Албанца, даже для того, чтобы блеснуть в очередной раз среди своих знакомых тусовщиков и тусовщиц, было явно недостаточно. Алку это особенно расстраивало и угнетало. В какой-то момент ее усиленных поисков и сбора фактов у нее даже проявилась похожая на болезнь депрессия, сопровождаемая сильной, до тошноты, головной болью, полным отсутствием аппетита и вдобавок нежеланием кого-либо видеть, что очень настораживало. Но тут она неожиданно взбодрилась. Алку вдруг осенило. «А не та ли это икона, которую искали долгие годы и ищут родственники мужа?» — как-то ночью, проснувшись и вспомнив обо всем, подумала она. Всю налетевшую хворь и тоску в ту же минуту как рукой сняло. Тогда за подробностями поиска сокровища она решила в конце концов, преодолев явное нежелание расписываться в своей беспомощности (Алка обожала все выяснять сама, ошеломляя подробностями слушавших ее людей), обратиться за помощью к Геннадию.

— Гена! Давно хочу тебя спросить, — начала она рано утром, даже не успев протереть глаза и растолкав вовсе не думавшего в такое время просыпаться мужа. — Ответь мне, я что-то запамятовала, не ваша ли когда-то пропавшая икона, которую ищут Ольга с мужем, называлась Спас Нерукотворный? Понимаешь, в чем дело, сегодня эта икона мне приснилась, и я решила с тобой поделиться, — добавила она ошалевшему после такого внезапного пробуждения от крепкого сна, Геннадию, при этом достаточно ловко и соблазнительно высунув из под теплого одеяла свою пухлую правую ножку. — Помнишь, дорогой мой, Вогез как-то недавно просил, я тебе рассказывала, устроить ему встречу с твоей сестрой Ольгой? Не с этим ли все было связано? Ты как думаешь? — искусственно позевывая, прикрыв при этом ладонью рот, как бы случайно и нехотя, не собираясь хотя бы приоткрыть свои действительные намерения, спросила она.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Геннадий, вставая с постели после неожиданно пробудивших его от сна вопросов жены. — Раз уж ты меня разбудила, солнышко, буду на работу собираться, сегодня дел много.

Начав затем в привычном для него быстром темпе собираться, он при этом довольно громко добавил из соседней комнаты, где как всегда взял в руки гантели, пришедшую в голову поговорку:

— Любопытной Варваре в дверях нос оторвали. Как бы с тобой такого не случилось. Подумай хорошенько. Тебе носа своего не жалко, что ли? Знаю я твою настырность и любовь к чужим тайнам… Скажи, зачем тебе это все нужно?

После такого ответа глаза Алки вдруг загорелись ярким светом, остатки сна как ветром сдуло, а в груди появилось уже не скрываемое вовсе желание немедленно продолжить дальше свои расследования. И Алка неожиданно для самой себя вдруг прекрасно поняла, что она находится на единственно верном пути. Пулей выскочив из-под одеяла, она пронеслась в ванную и уже через минуту, вальяжно развалившись поверх одеяла, позвала Геннадия к себе.

— Ну, куда ты там запропастился? Подождут твои дела, а я уже ждать не могу, милый мой, — достаточно громко прокричала она ему в другую комнату. — Геночка! Любимый! Где же ты, мой козлик, скажи своей золотой рыбке?

— Масик, ты все-таки болвасик, — прервав привычное гимнастическое упражнение и спешно бросив гантели на пол, промычал он в ответ запомнившуюся с детства фразу из популярного кинофильма.

Такого оборота событий сегодня рано утром, особенно после вчерашнего скандала, Геннадий, привыкший собираться, завтракать и уходить на работу тихо, не беспокоя никак жену, любившую выспаться и не пробуждавшуюся обычно часов до одиннадцати, а то и двенадцати, не ожидал совершенно. Но отказаться от желаний Алки был не в силах, да и не хотел. А вскоре вновь был поражен, когда среди привычных его слуху непременных в таких ситуациях Алкиных охов и всхлипываний, неожиданно и, казалось бы, вовсе не к месту в данном случае услышал совершенно трезвые, скорее всего, продуманные заранее вопросы.

— А Ольга? — спросила Алка. — Она же, как я понимаю, просто помешалась на поисках иконы. Да и муж ее, Олег, этим делом занимается не меньше, чем своей работой. С чего бы? Почему ты, мой дорогой, не посоветуешь им все это прекратить? Не останавливаешь их, а? Только мне советы даешь подобные.

— Да кто же ее остановит-то? — нехотя ответил вопросом на вопрос Геннадий. — А потом, не ровняй себя все время с Ольгой, прошу тебя. Христом Богом прошу. Кончай. Хорош. Завязывай. Поняла?

— Как же, как же, любимую сестру вдруг затронули, надо же, — намеренно надувшись, якобы обидевшись, проговорила Алка, при этом демонстративно повернувшись на бок, спиной к мужу. — Какая-то любовь у вас странная, даже противоестественная. Я обижаюсь иногда. Так и знай.

— Тебе этого никогда не понять, — раздражаясь с каждой минутой все больше и больше, ответил он. — И давай закроем тему. Честно говоря, мне это сильно надоело. Для одного утра слишком много всего. Завязывай, как я тебе уже сказал. Сама знаешь, Вогез в последнее время достаточно часто в церковь стал ходить. А иконы он собирает очень давно. Уж кому-кому, а тебе-то это должно быть лучше других известно. Ну а то, что тебе его ребята натрепались, набрехали о том, что у него новая икона появилась, что ж здесь удивительного? Я, например, ничего удивительного совсем не вижу. Почему обязательно должен быть именно наш Спас? Откуда ты это взяла? Знаешь, милочка, как давно Ольга занимается поиском этой иконы? Не знаешь. А вот я тебе говорю: так давно, что тебе и не снилось.

Но только следы ее пока находят то там, то здесь, вот и все. А самой иконы никак обнаружить не удается. Поняла?

Ответив так, Геннадий подумал, что утренний допрос окончен. Но не тут-то было.

— Знать-то я все хорошо знаю, Геночка, — ответила Алка, вновь перевернувшись на спину и чересчур сексуально, широко разметав, свои пухлые короткие ножки поверх одеяла. — Но ведь и то слишком хорошо помню, что с хозяевами этой иконы, мать даже твоя рассказывала, все время какие-то страшные истории приключались. Не так ли? Ты же сам не раз мне рассказывал. Погибали все они, что ли, как правило, а икона вроде бы опять исчезала. Так же? Нет, Геночка, на этот раз ты меня не отвадишь. Я сама во всем разберусь, все выведаю через людей Вогеза, так и знай. Без меня, видимо, вам не разобраться. Утру, запомни, нос твоей сестренке. А если вдруг я сама этого Спаса найду? Что тогда будет? Вот это будет да… Я уже нутром своим, дорогой мой, чувствую, что именно так произойдет. Обязательно произойдет. И ты, Геночка, мне в этом поможешь, хочешь ты того или нет.

— Отстань ты, какая же ты все-таки навязчивая, — небрежно и достаточно грубо отрезал он, явно собираясь перейти к водным процедурам.

— Да, ладно, Генусь, не обижайся на свою золотую рыбку, не сердись и не груби, тебе это совсем не идет. Беги лучше сюда, ко мне, мой милый. Я чувствую, что ты опять готов.

Забыв обо всем на свете, Геннадий выскочил из ванны и вновь оказался в объятиях своей ненасытной жены, в этот раз вновь проявившей свои изысканные сексуальные способности. К тому же она купила и сегодня специально приготовила для разжигания костра любви снадобья из магазина «Интим». Сделала она это не только из любви к такому виду спорта, что ей было не чуждо, но и в интересах дела.

— Какой же ты все-таки, мой козлик, грубый… — только и успела проговорить Алка.

С этими воспоминаниями и через край переполнявшими его чувствами и мыслями Геннадий уверенно подошел к обитой бордовой кожей дубовой двери хорошо знакомой ему квартиры сестры и нажал на кнопку звонка.