Семейная реликвия. Месть нерукотворная

ГЛАВА 6 Роковое свидание

Свое слово Вогез действительно умел держать при любых обстоятельствах. Знал бы разве его иначе еще с юности весь Союз — шестая часть суши, как человека делового, надежного, твердого, умевшего в любой, даже самой, казалось бы, безвыходной ситуации, в том числе угрожавшей его собственной жизни, непременно выполнять все свои обещания.

«Вряд ли», — ответил он мысленно сам себе, весьма довольный найденной неожиданно формулой. Другое дело, он конечно же, как и все смертные, не всегда торопился с выполнением взятых на себя обязательств. Но помнил о них постоянно.

«Как же так получилось, — стал мучительно вспоминать Вогез, — что в нынешнем случае изменил своей многодесятилетней практике, своему обычаю? Почему не сей раз, забыв все и обо всем, вдруг перешагнул через самого себя, задумал наступить на горло собственной песне? Зачем решился продать эту мучавшую, особенно по ночам, святую икону с прожигающими насквозь, как гиперболоид инженера Гарина, глазами Иисуса? С какой стати не поверил своему внутреннему голосу, подсказывавшему совершенно другое решение, иное поведение? Его, Вогеза, поведение, связанное с запечатленным древним художником, устремленным, может быть, даже в космос, а возможно, и в загробный мир, и черным, как вечность, взором вседержителя? Что мешало тому, чтобы святой лик оставался на даче в Жуковке? Прошло бы достаточно времени, а потом открылся бы да и вернул хозяевам. Причем досконально проверив, на самом ли деле они таковыми являются или, может быть, это, как всегда, „лажа“?»

«Неужели я такой жадный? Неужели жаба заглушила во мне рассудок? — подумал он, ругая и проклиная себя одновременно. — Ведь все знают, я всегда был выше этого, считая, что деньги — пыль, мусор. Потому и держал за кадык тысячи тех, кто не мог, а может, и не пытался преодолеть этот барьер, крысятничал, врал, выкручивался, лицемерил…»

Нет, сутягой, стяжателем Вогез не был никогда и не будет. Кто так о нем подумает, дня не проживет. Это знают сегодня если не все люди из его окружения, то очень многие, и даже далеко за пределами этого круга.

«Тогда что же? Что же толкнуло меня на все это? Нечистая сила какая-то, что ли? Дьявольщина настоящая…

Опять Албанец? — молнией мелькнула в голове Вогеза заставившая содрогнуться, давно мучавшая его мысль. До этого он гнал ее от себя, а вот только теперь осознал истинную ее ценность и правоту. — Лишь бы не опоздать, сделать правильные выводы для себя, а там хоть трава не расти. Будь, что будет.

Да, именно Албанец вначале уговорил меня на эту встречу, а потом сам же и сказал, чтобы я не верил в сказки о фамильной иконе и бабушкиных ценностях. А как не верить? Ведь как только привез ее к себе на дачу, в тот же день по совершенно странному обстоятельству попал на прием к известной в Москве гадалке, которая снимала порчу, сглаз, предсказывала будущее и творила многие чудеса, о которых слухи ходили самые невероятные. Это тебе не Чумак какой-нибудь, не аферистка, как люди сказывали. Вот чудо-то и произошло. А так бы ни за что не поверил.

Юрка-Альбинос, — вспомнил Вогез, — мнительный, боязливый до ужаса человек, что называется, буквально затащил к ней за компанию. Что поведала и что предрекла эта похожая то ли на старую цыганку, то ли на старую еврейку с измученными полиартритом крючковатыми пальцами обеих рук женщина, Вогез не забывал с той минуты, как пообщался с ней, ни на миг.

Надо же, — вспоминал он, зримо представляя ту темную, пропахшую свечным запахом комнату, горящую свечу на застланном зеленой бархатной скатертью большом круглом столе и разбросанную вверх мастью колоду карт на секретере рядом, — гадалка обратилась вначале не к Альбиносу, который с ней договаривался, и тем более неплохо отбашлял предсказательнице, а ко мне. Именно почему-то ко мне, хотя я и стоял в стороне и вообще не собирался, чтобы мою судьбу кто-либо предсказывал ни по картам, ни по руке, ни каким другим способом. Просто интересно было хоть раз „живьем“ посмотреть, как все это делается. И вот, на тебе, посмотрел от души. Чертовщина настоящая получилась, по-другому и не скажешь».

Вначале, — Вогез помнил все до мельчайших деталей, — гадалка, обратившись к нему, спросила, есть ли у него в доме икона. А когда узнала, что есть, уверенно, твердо, может быть, даже резко, не сказала, а, считай, приказала:

— Верни Спаса на место. Торопись. Успеешь, тогда все у тебя и твоих детей будет нормально и спокойно. Если не успеешь, тогда пеняй на себя.

Вот и все предсказание. Дальше внимания на Вогеза она не обращала совсем, занимаясь Альбиносом по самое некуда. По полной, можно сказать, программе. А где место этой иконы? Куда он должен Спаса вернуть? Так и не сообщила. Может, в новый храм Христа Спасителя? Может, еще куда, поди-ка узнай или угадай? Как тут не поверить в сказки, а может, и в были.

Тут Вогез неожиданно вспомнил, что ювелир Емелька, рассматривая икону на его даче, сказал, что у древнего творения такого класса наверняка должен быть свой храм. Что воссозданный на месте бассейна Москва архитектором Зурабом Церетели огромный храм Христа Спасителя — не место для такой иконы. В свое время, говорил он, прежний, стоявший на том же месте у нынешней «Кропоткинской», расписывали и оформляли далеко не художники первой руки, а исключительно богомазы. Лишь им одним под силу было выполнить огромный, особенно по тем временам, объем работ. Такой огромный народно-государственный заказ, деньги на который собирали, можно сказать, ходя с шапкой по кругу. А вот штучные, авторские произведения иконописной живописи, а тем более такого высочайшего класса и ценности, как эта икона Спаса Нерукотворного, кисти, по всей видимости, неизвестного византийского творца, обычно хранились в других, специально им посвященных обителях. Как, впрочем, и все талантливые произведения на библейские сюжеты и те же иконы, созданные Суриковым, Васнецовым и многими другими выдающимися отечественными и зарубежными мастерами. Это теперь, после Емелькиной короткой лекции, Вогез, легко запоминавший такого рода истории, знал абсолютно точно.

«Не исключено, что таким местом для Спаса и был тот самый храм близ Яузы, где из-за него и замочили бедного коротышку-священника, пусть земля ему будет пухом», — подумал Вогез, вскоре напрочь отогнав от себя эту шальную, отвратительную мысль, не имевшую никакого отношения к его ближайшим и далеко идущим планам.

— Этого еще мне не хватало, — пробурчал он себе под нос, с ужасом представляя, как вместе с Албанцем, Альбиносом, Котярой, Гарсоном, Юджином Вепсом и многими другими дружками и братанами возвращает на прежнее место то, что было добыто таким трудом, потом, кровью, да и найдено-то благодаря многим годам непрерывного поиска. Его самого, конечно, прежде всего, да и многих других корешей, из которых уж иных давно нет на белом свете, в частности, и из-за этого поиска, начало коему было положено совсем молодым Вогезом в далеком и жарком Ташкенте. После того как вернувшийся вскоре после войны из немецкого плена его спившийся спустя некоторое время сосед Соломонов рассказал некую историю про клад и спрятанные картины родственника царя.

«Того и гляди, после подобного сообщения ребятишек может даже инфаркт хватануть, прежде всего, конечно, Юрку Альбиноса, который давно руки потирает в ожидании „лаве“», — саркастически улыбнувшись, подумал Вогез.

И что, все это забыть? Всю многолетнюю работу? Тем более когда она выполнена? Все коту под хвост, что ли? «Нет, так не пойдет. Не по-нашему это будет, не по-советски. С другой стороны, а если гадалка права, на кой ляд мне еще новые неприятности, да и семье ни к чему они вовсе, и так натерпелись из-за меня за свою жизнь. Во всем этом какая-то нечистая сила чувствуется, которая выше человеческой воли и разума. И ведет она меня почему-то совсем не туда, куда я сам хочу. Раньше, помнится, она же толкнула меня, как угорелого, на эти поиски. А теперь, после того как все нашел и забрал, совсем в другую сторону. Удивительно даже. Ну да ладно, как решил, так и сделаю. Загоню этого Спаса через красноярского ювелира за рубеж, от греха подальше. Может, к тому же повезет и денег на отправку через кордон уйдет значительно меньше, чем подумал вначале. Может, сотней тысяч баксов вполне обойдусь, а то испугался, насчитал „сорок бочек арестантов“! Тогда все будет в полном порядке. С этими „бабульками“ и там, за бугром, хотя бы на время поселиться можно. Но лучше все же здесь, у нас. Вложить в какое-нибудь прибыльное предприятие, ребята подмогнут, в первый раз, что ли? Да и жить себе потом спокойно, припеваючи у себя на Рублевке. Посоветуюсь, конечно, с друганами для проформы, может, что и подскажут. А то, может, и отдать икону бабе, с которой на днях говорил на эту тему? Может, и взаправду именно у нее место этого Спаса? А если верну, замолю ли все свои прегрешения перед Господом? Или все это сказки? Кто его знает! Пожалуй, лучше все же загоню. Так всем понятней и теплей от полученных за это денег будет. Наверное, так все же будет лучше всем? А может, и не лучше?»

Вообще-то, надо сказать, что к вере, к религии, выросший в очень бедной армянской семье, Вогез относился с большим уважением и почтением, не то что некоторые. Особенно не верил, конечно, но церковь иногда посещал, молился как бы между прочим, то есть не истово. А кроме того, за долгие годы отсидок в разных тюрьмах и лагерях огромной страны, разбросанных от Кушки до Магадана, привык с трепетом внимать слову Божьему. Не через посредников-служителей, а прежде всего, слушая внимательно его в себе, в своей постоянно мятущейся душе, что считал самым важным. Сколько раз Господь спасал его своим словом в самых, казалось бы, неразрешимых ситуациях, о которых самому подчас страшно вспоминать, а тем более рассказывать кому-то, пусть даже самым близким людям, родственникам. Иной раз вообще стоило лишь произнести полушепотом:

«Господи, помоги мне! Спаси и сохрани!» — и все совершалось самым, казалось бы, невероятным и в то же время благополучным образом. Как бы само собой.

Нельзя сказать, что все это пришло к Вогезу сразу, в один день. К такому пониманию он шел достаточно долго, а поняв, ни на минуту не забывал. Мальчишкой он просто ни о чем не думал. Гонял себе в футбол на спортивной площадке школьного двора с утра до вечера. Хотел просто жить и радоваться жизни, как все его сверстники-одноклассники. Возможности же для этого у него не было никакой. Семья большая. Детей пять человек. Мать — одна, до изнеможения работала. Денег на всех не хватало. Причем всегда. Да что там денег, кушать было нечего. Потому он и завидовал многим ребятам, особенно Вовке Шапкину, иногда носившему на шее целую гирлянду сосисок, по очереди уминая их прямо в сыром виде на зависть Вогезу, не евшему в тот период таких изделий мясо-молочной промышленности еще ни разу. Или Игорю Оршеру, отец которого был у них учителем физкультуры. Тот снимал шкурку с конца полукруга «Краковской» колбасы, приносимой им ежедневно из дома в качестве школьного завтрака, и приставив ее к ширинке мышиного цвета брюк школьной формы, бегал так чуть ли не всю переменку по громадному залу за юркими девчонками. Потом, правда, он прилюдно извинялся за свои выходки на пионерском сборе класса, даже слезу иной раз пускал в присутствии членов родительского комитета. Клялся, что никогда больше так делать не будет. Но спустя день-другой все повторялось вновь с еще большей помпой. А уж об Инке Басмановой, мамаша которой заведовала рестораном на вокзале, и говорить не приходилось: она вообще приносила в школу разрезанные пополам небольшие пышные белые булочки, каждая половинка которых была густо намазана сливочным маслом и красной икрой. Когда Инка с явным удовольствием ела свои завтраки, стоя, например, с кем-либо из ребят на самом видном месте, ей, как считал Вогез, от души завидовали все, даже учителя. От ее заманчивых бутербродов с красной икрой иногда перепадало и ему, когда по просьбе Инки он колотил смертным боем пристававших к ней пацанов из старших классов, а то и мальчишек на улице, которых она сама задирала.

Чтобы хоть как-то выделиться и привлечь к себе внимание, Вогез больше дружил с соседями со своей улицы Рабочей, где с незапамятных времен в небольших мазанках селилась такая же босота, как и он. Но в отличие от соседей, будущий уголовный авторитет хотя бы учился в школе, что для всех других, окружавших его, было недосягаемой высотой. Зато они могли выпить, к примеру, не касаясь руками граненого стакана, водки, курили анашу, знали, как вести себя с девками и даже с женщинами гораздо старше их. И если с первыми нужно было как-то заигрывать и суметь завлечь их, то для вторых вполне хватало обыкновенного стакана водяры, на которую у Вогеза тоже никогда не было денег. Поэтому ему всегда доставалась вторая, а то и третья роль после взрослых мужиков. Причем происходило это всегда в одном и том же месте — на бревнах на заднем школьном дворе. К концу дня, когда школа совершенно пустела и даже на баскетбольной площадке, где обычно играли в футбол, не оставалось ни одного человека, компания соседей от мала до велика собиралась на бревнах на свою обычную ежедневную тусовку. Вначале курили «план», а потом, набалдевшись от души, смеялись до колик в животе над всякими примитивно-скабрезными историями видавших виды мужиков. Зачастую спали, завалившись меж бревен, а потом уж выпивали с бабами и здесь же, на глазах у всей честной кампании, получая время от времени подсказки и советы окружающих, «любили» их до изнеможения. Поэтому о любви у Вогеза с того самого замечательного времени остались вполне определенные впечатления на всю жизнь, никак с обыкновенными человеческими чувствами не связанные, а почти животные. Это много лет спустя он осознал в полной мере.

Иногда, правда, ради чисто спортивного интереса он ходил на подобную площадку в парке имени Кирова, где за салатного цвета бревенчатым одноэтажным зданием районной фотографии, называемой в народе просто райфо, также собиралась тусовка. Но несколько иного плана. Проституток здесь не было вовсе, да и мужики были совсем другие — много старше, да и поинтересней, чем на бревнах. В основном люди бывалые, прошедшие кто войну, кто тюрьмы и лагеря. На руках, плечах, груди у многих из них синели наколки с незамысловатыми надписями типа: «Жди меня, и я вернусь», «Смерть немецким гадам», «Век свободы не видать»… А то и без них — с профилем Сталина, Ленина и других, как правило, вождей пролетариата и лидеров коммунистического движения, выведенными неизвестными тюремными художниками с помощью иголки, нитки и туши за долгие годы сидения на нарах. Рассказывали они здесь обычно об атаках, жизни в немецком плену, зверствах охранников в лагерях где-нибудь на Крайнем Севере, драках, которые тут, в Средней Азии, и не снились, поножовщине и многом другом, о чем сверстники Вогеза даже не догадывались. Случалось, в этом кружке анашистов, садившихся на полянке на выгоревшую под жарким азиатским солнцем желтую траву почему-то исключительно на корточки, присутствовали даже именитые люди, знавшие некоторых из постоянных обитателей райфо с довоенных времен. Школьные учителя, например, даже такие известные на всю республику, как математик Хван, которого из особого уважения к фронтовику звали только по имени и отчеству — Максим Петрович. А то и работники расположенного рядом республиканского пединститута. Они тоже иной раз были не против затянуться разок-другой из ходившего по кругу косячка, туго набитого купленным в Старом городе по двадцать копеек за одну беломорину великолепным маслянистым узбекским «планом». Так что находиться здесь Вогезу было, конечно, много интересней, чем за школой на старых бревнах. Но после того как районный авторитет по кличке Философ, основательно обкурившись, прямо на глазах у всех собравшихся всадил финку по самую рукоять в живот сидевшему напротив него на корточках жулику Артуру, более известному в определенных кругах по «погоняле» Ленивый, лишь за то, что он не слишком-то хорошо отозвался о полководческих талантах вождя всех времен и народов, ходить сюда стал побаиваться, хотя и очень хотел. Но именно с этого скорбного момента, когда Философа-убийцу, не сделавшего даже никакой попытки скрыться и продолжавшего до прихода ментов сидеть, слегка покачиваясь напротив истекавшей кровью жертвы, забрали люди в синих погонах прямо на глазах Вогеза, сразу убежавшего подальше от райфо, основным местом его пребывания после уроков вновь стали бревна. С теми же соседями по Рабочей, с водкой, а иногда, если повезет — с теплым от жары и слегка напоминавшим по вкусу и запаху обыкновенную мочу пивом. И все с теми же здоровенными русскими бабами-трамвайщицами, с полными металла и противным запахом перегара ртами, готовыми на любые сексуально-разнузданные ухищрения за граненый стакан, и постоянной спутницей этой разбитной компании — дешевой анашой. Некоторые из его закадычных друзей даже научились сами изготавливать широко распространенный в Азии наркотик, чем, не скрывая, гордились. Они высаживали прямо перед своими домами в коллективных двориках кустики конопли. Потом, дождавшись первых заморозков, срезали стебли с обсыпанными желтой пыльцой еще зелеными липкими листьями, как следует просушивали все это где-нибудь под крышей в сарае. А позже просеивали все сырье через плотную трехслойную марлю, получая таким нехитрым образом искомый вожделенный «кайф» то первого, то второго, то третьего сорта. Их самодельная дурь зависела в итоге от количества слоев марли. Но работа эта была довольно напряженная, долгая и не всегда приносящая успех. К тому же качество получаемой таким домашним способом анаши, после которой, как пелось в популярной песенке, «все девчата хороши», зачастую оставляло желать лучшего. Поэтому самым проверенным способом ее добычи был, конечно, поход в Старый город, где любой седобородый старец, сидящий на корточках перед воротами своего дома, торговал наркотическим веществом без всякого стеснения и робости прямо из холщового мешка наравне с шариками курта, зеленым луком, семечками и другими продуктами.

Подобным премудростям Вогез обучился, на зависть однолеткам-школьникам, к концу восьмого класса, еще до того, как его впервые взяли за ограбление зоомагазина. Судя по реакции многих одноклассников, особо зауважавших Вогеза за такие замечательные достижения, все это представляло гордость и шик не меньшие, а может, и большие, чем новомодные туфли австрийской фирмы «Крона» с острыми, как иголка, носами, белая рубашка с коротким рукавом иранского производства и конечно же появившиеся у некоторых ребят из благополучных семей поблескивающие позолотой плоские наручные часы «Луч». И это при том, что кроме как полуботинок фабрики «Юлдуз» из грубой искусственной кожи и с противными тупыми носами, в которых он ходил в школу, стараясь как можно быстрей стереть специально их подметку, хлопчатых штанов в полоску, доставшихся от родственника, неведомо сколько носившего их до того, и застиранной мышиного цвета рубашки с погончиками и белыми пуговками на них у него ничего в общем-то и не было. Ну кто бы мог на него посмотреть в таком виде? Кого он мог впечатлить? Какой девчонке понравиться? Он часто и потом, многие годы спустя, задавал себе такой вопрос и отвечал на него совершенно однозначно: никакой. А выделиться из толпы, показать себя Вогезу очень хотелось. Не то что некоторым, которым все блага достались сами по себе, можно сказать — по рождению. Однако несмотря на все его старания и ухищрения, одноклассницы да и одноклассники его в упор не видели и не хотели видеть, за исключением случаев, когда он им был откровенно нужен. Хотя мальчишки, конечно, уважали Вогеза исключительно за то, что чуть ли не каждый день, а то и по несколько раз в день он насмерть дрался на школьном дворе с любым подворачивавшимся ему под руку парнем, даже с десятиклассником, посещавшим известную боксерскую секцию американца Джексона и слывшим довольно успешным и перспективным спортсменом-разрядником. Причем завершался бой всегда полной победой Вогеза, а иной раз и безоговорочной капитуляцией его противника.

Еще он классно играл в футбол на школьном дворе, причем босиком и с голым торсом в своих единственных полосатых брюках, других просто не было, забивая в обязательном порядке голы противнику. Был своим на бревнах, выпивал, курил анашу, ходил на футбольные матчи на стадион «Пахтакор», перелезая для этого через высоченные пики забора, и умел многое другое, до чего школьникам его возраста было, как говорится, семь верст до небес, и все лесом. А он проделывал все это с большим удовольствием и желанием. Тем более что дома его никто и никогда не ждал и не спрашивал, где он был и зачем. Уроков Вогез не учил вовсе, а не выгоняли его из школы только потому, что мать, по договоренности с директором — армянином Аракелом Дарманяном, по вечерам, после тяжелой работы прядильщицей на текстильном комбинате, за копейки до изнеможения драила основательно запачканные за день учебы в две смены крашеные деревянные полы среднего учебного заведения на улице Шота Руставели, где всем своим премудростям, немало пригодившимся в его дальнейшей жизни и деятельности, учился ее сын.

В те годы в стране пошла мода на аквариумных рыбок. Эта волна не обошла и столицу солнечного Узбекистана. Большие и маленькие аквариумы в домах стали признаком хорошего тона, также как обучение детей частным педагогом игре на фортепьяно, домашние занятия иностранными языками и обязательное посещение спортивной секции, лучше плавания, водного поло или легкой атлетики. Все это считалось престижным среди местной интеллигенции, в обязательном порядке необходимым воспитанным мальчикам и девочкам из хороших семей. Небольшие аквариумы, сделанные из дюралюминиевых уголков и оконных стекол, вырезанных по размеру и приклеенных к металлу особо разведенным с помощью олифы цементом, появились и у многих ребят в классе Вогеза. Как правило, они не превышали по объему эмалированного ведра, то есть десяти — двенадцати литров воды. Воду при этом тщательно отстаивали, чтобы удалить ядовитый хлор. Потом промывали крупный песок, который специально добывали в арыках и речушках за городом, сажали в него покупаемые обычно на рынке возле зоомагазина аквариумные растения — кабомбы, валиснерии, стрелолисты, а подчас и речные кувшинки, кто на что был горазд. Затем, аккуратно застелив предмет своего растениеводческого творчества обыкновенной четырехполосной газетой, медленно, тонкой струйкой заполняли отстоянной в течение двух суток водой. Запуск предварительно пересаженных в разные, большие и маленькие, баночки рыбок, улиток и установка оборудования — градусников, стеклянных кормушек и многого другого — напоминал скорее священнодействие, чем обычную процедуру чистки.

Все это стало к тому же предметом обсуждений и жарких споров ребят в школе. Гуппий, меченосцев, сомиков, золотых, телескопов, петушков, неонов, а то и скалярий, многие стали приносить с собой в баночках с водой и водорослями, чтобы меняться, в портфелях и ранцах в школу. Так что на переменках, особенно на большой, в спортзале или на школьном дворе невольно образовывался самый настоящий базар аквариумистов-любителей, ничуть при этом не уступающий по размаху и обороту существовавшим невесть сколько лет традиционным школьным рынкам филателистов, нумизматов, значкистов и библиофилов, охватывавшим всех учащихся без исключения, в основном с пятого по десятый классы. Некоторым особо заботливым и аккуратным любителям аквариумной живности удавалось разводить рыбок, улиток и растения в немеряном количестве. Многие даже ухитрялись прихватить из дома в школу для обмена, продажи или подарков друзьям целые трехлитровые баллоны с мальками. Вогезу все это нравилось безумно. Можно сказать, он просто бредил некоторыми рыбками, в частности вуалехвостами, скаляриями да и всеми другими, также недоступными ему, как и эти. Он даже несколько раз пытался напополам разрезать трехлитровые баллоны из-под маринованных помидоров, которые украл в подсобке соседнего продуктового магазина, вытащив их из занозистой деревянной тары с кучей грязной, немытой стеклянной посуды. Но все время у него получалась какая-то ерунда. То баллон, опоясанный намоченной бензином суровой веревкой, взятой специально у сапожника, лопался неровно. Края оставались кривыми и острыми. Да и вид у такого самодельного аквариума был просто отвратительный — грязной посудины, вовсе не пригодной для содержания таких красавцев. Не приводили к нужному результату и другие ухищрения. Тогда-то и решился Вогез грабануть зоомагазин на улице Советской близ зоопарка, где по воскресным дням собирались его одноклассники. Кто приходил сюда обменивать, а кто и продавать рыбок, покупая вместо одних другие, приобрести живой корм, сачки, распылители и другие аквариумные принадлежности. Вогез же решил взять в магазине таких рыбок, от обладания которыми у всех его друзей и врагов в школе, он это знал твердо, просто слюнки бы потекли. О девках и говорить нечего. Просто изошли бы завистью.

«До кучи» он решил, не мелочась, прихватить там хороший двух-трехведерный заводской аквариум, а заодно и водоросли, сачок, сухой корм и целый ряд других причиндалов, без которых в деле выращивания и разведения рыбок, как известно, не обойтись. Однако, не раз и не два сходив предварительно на экскурсию, прекрасно понял, что одному осуществить такое сугубо ответственное мероприятие не только сложно, но и невозможно. Нужно было залезть ночью через окно витрины в магазин, довольно быстро собрать все, что заранее приглядел, суметь вынести и добраться незамеченным до своего дома. Тогда-то и попросил он Сашка — здорового рыжего парня из девятого класса «Б», атлетического телосложения, с огромными кулачищами — помочь ему в осуществлении этого дерзкого мероприятия. Того самого, который спустя многие годы как раз и сделал наводку на икону в храме на Яузе. Сашок был известен в школе и тем, что во время коллективной экскурсии в республиканский исторический музей ухитрился вытащить из-под стекла старинный узбекский кинжал с орнаментом. Охраны и тем более сигнализации тогда не было и в помине. И сделал все Сашок довольно ловко, просто и быстро. Пока его товарищи, увлеченные музейными экспонатами, задавали в соседнем зале свои бесчисленные вопросы и галдели сильнее, чем стая птиц, он крепко, но без особого шума треснул своим огромным кулаком по тонкому миллиметровому стеклу. Затем не торопясь, очень осторожно вытащил лежавший на красном бархате, поблескивающий золотым отливом кинжал и, сунув его просто в карман своих широченных брюк, смешался с толпой школьников, продолжавших осмотр музейных залов. Вот и все дела. Руку порезал, конечно, слегка — целый месяц ходил с перевязанной бинтом ладонью, брюки запачкал хорошие, зато славу приобрел невиданную не только в школе, но и во всем районе. А уж что касается одноклассников, то каждый раз, рассказывая эту историю им все в новой и новой интерпретации, добавляя бесчисленные детали, вызывал всеобщее восхищение. Так что по этой части Сашок был человек авторитетный, уважаемый и опытный. Потому и подошел Вогез именно к нему на одной из переменок, выбрав для беседы самый подходящий момент: когда тот совершенно один, что случалось достаточно редко, стоял перед открытым окном в спортзале и жевал сайку с котлетой.

Сашок не рассмеялся, как опасался Вогез, не удивился его предложению, а подчеркнуто серьезно отнесся к тому, что он ему рассказал. После нескольких вопросов согласился с предложением, сказав при этом, что на стреме стоять готов, но все остальное будет исключительно делом Вогеза. В магазин он не полезет. Что было делать? Пришлось соглашаться.

Готовился к операции «Рыбки» Вогез самым тщательным образом. Даже в футбол прекратил играть на время. И на бревнах не сидел после уроков с анашистами. Каждую свободную минуту уделял подготовке запланированной акции. Несколько раз сходил с ребятами на рынок возле зоомагазина. Рассматривал, примеривался, рассчитывал все, что только можно. Наконец наступил такой день, когда он окончательно решился. Сказал об этом рыжему Сашку. Назначили день и час, договорились. Потом, через пару дней, встретились часов в десять вечера у Туркменского базара, на трамвайной остановке. Темень была жуткая. Горели лишь редкие фонари, и то где-то совсем вдалеке, на площадях. Их же путь лежал подальше от этих мест. Дошли не так уж и быстро.

Дорога заняла часа полтора-два. Но на месте все сложилось далеко не так, как планировалось. Единственную лампочку над дверью магазина, предварительно надев рваные кожаные перчатки, Вогез отвинтил сноровисто и быстро. Однако стеклорез, что, накопив деньги, он купил на рынке, который называли «Тезикова дача», а в просторечье «тезиковка», витринное стекло не взял. Поскрипел, поскрипел и оставил только шершавую полоску своим маломощным железным колесиком. А мучился Вогез, пожалуй, не меньше часа, аккуратно водя с большим напряжением удерживаемым пальцами правой руки медным наконечником с крутящимся колесиком то в одном, то в другом месте витрины и время от времени поглядывая в сторону стоящего поодаль близ уличного фонаря Сашка. Тот совершенно спокойно курил одну «беломорину» за другой, что еще больше разозлило вспотевшего от такого изнурительного труда Вогеза. В конце концов он не выдержал такого нечеловеческого напряжения, взъярился, потом схватил валявшийся невдалеке кирпич и просто швырнул его с разбега в стекло. Витрина, на удивление, не рухнула, но в ней образовался довольно большой проем в центре с острыми, как акулья пасть, концами стекла, угрожающе торчащими со всех сторон.

С огромным трудом, весь порезавшись, Вогез влез через этот проем в магазин. Его колотила нервная дрожь и обуял невероятный страх. Поэтому, долго не разбираясь, он схватил в темноте первый попавшийся аквариум, надергал из других емкостей каких попало водорослей и, запустив пятерню, наловил рукой в найденную случайно банку дремавших телескопов и вуалехвостов. Положив все это в пустой аквариум, он с таким же неимоверным трудом вылез в тот же пролом обратно. При этом основательно изорвал об острые края пролома свою и без того драную рубашку с погончиками, порезал ладонь и чуть было не разбил сам аквариум, так непросто доставшийся ему нынешней ночью.

Если бы Сашок, конечно, помог, все было бы иначе. Но тот — сука — по-прежнему курил «Беломор», стоя невдалеке под фонарем, и даже не проявлял никаких намерений помочь товарищу. Корм взять в этой неразберихе Вогез, естественно, забыл. О сачке тоже не вспомнил, а принеся домой весь свой «улов», начал как раз с того, что сделал его сам из старого мамашиного капронового чулка. Потом возился до утра, налаживая быт для своей добычи: мыл, чистил, сажал растения, наливал заранее заготовленную в ведре воду. И лишь после всего этого, уже засветло, подумав, что, к счастью, не натолкнулся ни на одного прохожего, а тем более на ментов, как подкошенный, свалился спать.

Спал он долго, часов до двенадцати. Раскаяния никакого не испытывал, только жаль было, что все пошло не так, как задумал. Но больше всего было жаль рыбок, оставшихся без корма в результате его оплошности. Поэтому, наспех одевшись и позавтракав оставленным мамашей с утра стаканом купленного еще вчера у узбечки кислого молока с хлебом, пошел в парк Кирова, что был поблизости, ловить живой корм — дафний. Дома он оставил своих красавцев, поставив еще чуть свет аквариум на самое видное место — на столе в кухне. Но внимания на это никто в их доме не обратил, как он и предполагал. Несмотря ни на что, Вогез твердо решил исполнить свое давнишнее намерение: пойти в школу сразу после уроков — самое время, чтобы зарисоваться и удивить всех своим новым приобретением. А возможно, и показать пару вуалевых пацанам для пущей важности, а заодно и некоторым маловерам. Пусть знают, кто такой Вогез. Это тебе не ножи из исторических музеев таскать, как Сашок. Это совсем другое дело.

Погода была солнечная, хорошая. Народу в парке Кирова было совсем немного: редкие посетители пили пиво из кружек возле деревянного грязно-голубого цвета домика пивной при входе в традиционное место отдыха жителей близлежащих домов, и какие-то пионеры в галстуках, видно, сбежавшие с уроков, резвились на детской площадке на качелях. Вогез удачно пристроился со своим видавшим виды оцинкованным ведром на ступеньках у самой воды пруда, больше напоминавшего вонючую грязную лужу, в которой и жили только так необходимые аквариумным рыбкам водяные блохи, называемые в народе «мандавошками», да еще разная тварь типа тритонов, лягушек, головастиков, трубочников. Зачерпнув ведром прямо возле ступенек воды, убедился, что наловил дафний с избытком на пару дней, потом оглянулся через плечо в сторону центральной аллеи и с неподдельным ужасом для себя увидел приближающихся к нему двух совсем молодых милиционеров, по виду узбекской национальности, в форме сержантов, с портупеей и кобурой на ремне.

Они подошли быстро. Вогез, которого при виде их чуть ли не паралич сковал, даже дернуться не успел. Взяли его за тощие руки и вытащили прямо со ступенек, на которых он продолжал сидеть в нерешительности, держа за ручку свое оцинкованное ведро с дафниями. Даже не дали отнести домой корм, хоть он и очень просил, чтобы хоть раз накормить рыбок. Полное ведро с живым кормом так и осталось стоять на бетонных ступеньках пруда возле самой воды. Жаль было, конечно. Но больше всего жалел он рыбок.

«Как они там, без меня, — не раз, вспоминая финал этой истории, думал Вогез, уже отбывая срок в жарком и пыльном Учкудуке в лагере вместе с такими же неудачниками, как он. — Ведь дома их никто даже и покормить не догадается. А еще хуже, набросают хлебных крошек в аквариум, рыбки и сдохнут сразу. Такое дело сделал, но даже показать никому в школе не удалось. Наверное, и не узнал никто ничего об этом. Конечно, о том, что посадили, знают наверняка, и что отправили в Учкудук на урановые рудники — тоже, а вот что приобрел наконец-то рыбок, по всей вероятности — нет. Обидно до глубины души…»