Семейные ценности

— Расположите планеты Солнечной системы по мере приближения к Солнцу, начиная с самой последней. На размышления шестьдесят секунд, за правильный ответ получите два балла, — извещает она с такой интонацией, будто берёт интервью у очередной звезды, подающей огромные надежды.

Ксавье и Аякс садятся рядом и принимаются сосредоточенно совещаться, делая пометки в небольшом блокноте. Уэнсдэй почти забавно наблюдать за их напряжёнными лицами — тем более, что задание на уровне начальной школы едва ли заслуживает и половины балла.

— Время вышло! — торжественно объявляет Энид, громко хлопнув в ладоши. — Ваш ответ?

— Сейчас, сейчас… — Петрополус слегка прокашливается, чтобы прочистить горло. — Итак, по мере приближения к Солнцу. Сначала Плутон, Нептун…

— Сразу нет, — Аддамс мгновенно обрывает его речь. — Плутон утратил статус планеты двадцать четвёртого августа две тысячи шестого года. Тебе следовало бы знать о таком знаменательном событии, произошедшем аккурат в твой День рождения.

— Черт, бро, твоя жена просто ходячая энциклопедия! — Аякс смеётся в голос, пониже натягивая светлую шапку. — Держу пари, ваш ребёнок станет Нобелевским лауреатом, не меньше.

— Только если по несчастливой случайности не унаследует мои мозги, — с улыбкой отзывается Ксавье и тянется за новой карточкой. — О, тут у нас высший уровень сложности, целых шесть баллов. Какой учёный открыл группы крови? На размышление даётся…

— Карл Ландштайнер, — мгновенно отзывается Уэнсдэй, не утруждая себя необходимостью советоваться с Энид. — И кстати, получил за это Нобелевскую премию.

— Кто-нибудь скажет мне, зачем мы вообще играем? — Петрополус с досадой качает головой. — Чувак, давай просто отдадим все призы мира нашим дамам и прекратим выглядеть полными идиотами.

Раздаётся дружный взрыв хохота — и даже Аддамс слегка улыбается самыми уголками губ, но спустя мгновение одёргивает себя, придав лицу привычное непроницаемое выражение.

Впрочем, нельзя отрицать, что иногда отвлекаться от дел полезно любому человеку. Даже ей. Уэнсдэй совсем не чувствует угрызений совести, что убивает время таким бесполезным способом.

Мужская часть компании соглашается признать поражение очень быстро — уже после следующего вопроса, затрагивающего закон радиоактивного распада, Аякс поднимает руки в сдающемся жесте. Впрочем, ожидать иного исхода не было смысла. Петрополус никогда не отличался выдающимся интеллектом, да и Торп мало что смыслил в точных науках, будучи полностью погруженным в возвышенный мир искусства.

Посиделки заканчиваются далеко за полночь, и Уэнсдэй буквально валится с ног от усталости — даже позорно засыпает прямо в машине под мерное урчание мотора и спокойную музыку, доносящуюся из динамиков. Шевроле замедляет свой ход, шурша шинами по гравию подъездной дорожки, и сонное оцепенение быстро спадает — но расслабленность в теле и разуме остаётся. И оттого Аддамс не возражает, когда Ксавье по-джентельменски открывает дверь с пассажирской стороны и галантно предлагает ей руку.

Они поднимаются по лестнице на второй этаж дома, держась за руки, словно глупые школьники. Впрочем, сейчас она находит этот жест вполне уместным — и выпускает его ладонь лишь тогда, когда они оказываются в спальне.

Вытаскивая из волос многочисленные шпильки и снимая украшения, Уэнсдэй неожиданно для себя решает задать волнующий вопрос.

— Как бы ты хотел назвать ребёнка?

Она не оборачивается к супругу, но наблюдает за его реакцией в отражении большого настенного зеркала — Ксавье удивленно замирает в наполовину расстёгнутой рубашке.

— Не знаю… — отвечает он спустя минуту размышлений. — Надо ведь сначала узнать, кого мы ждём. УЗИ ведь послезавтра в девять утра. Ты же помнишь об этом?

— Разумеется.

Разумеется, она не помнит.

Разумеется, нет ничего удивительного, что крохотная пометка о посещении врача затерялась в плотном графике, расписанном на несколько недель вперёд. Уэнсдэй мысленно прикидывает, какие конкретно дела назначены на послезавтра — теперь к внушительному списку добавилась необходимость в очередной раз посетить морг.

Но суровое рациональное мышление твердит, что отныне она обязана научиться правильно расставлять приоритеты. И крохотное существо внутри неё в ближайшие восемнадцать лет и четыре месяца должно занимать если не первое место, то хотя бы одно из.

— Но вообще-то есть одно имя, которое мне нравится… — произносит Ксавье, отрывая её от размышлений. — Мадлен.

Так звали его безвременно ушедшую мать.

Уэнсдэй хочется сказать, что «Мадлен Аддамс» звучит абсолютно ужасающе, но колкие слова застревают в горле. Вместо этого она, повинуясь внезапному порыву, подходит к Торпу и заключает его в объятия, уткнувшись носом чуть пониже ключицы. Немало удивлённый столь неожиданной реакцией, он на секунду замирает, а потом притягивает Уэнсдэй ближе, уничтожая последние миллиметры расстояния.

— Никак не привыкну к твоим резким сменам настроения… Как будто на вулкане живём, — иронично поддевает Ксавье и целует её в макушку с бесконечной, щемящей сердце нежностью. — Но мне будет этого не хватать. Может, и второго сразу заведём, м?

— Только через твой труп, — язвит Аддамс, но расслабленно прикрывает глаза, глубоко вдыхая горьковато-древесный аромат парфюма.

И вдруг замирает — в животе возникает странное, едва заметное ощущение. В первую секунду Уэнсдэй предполагает, что ей показалось, но мгновение спустя слабое движение внутри повторяется. Это совершенно непохоже ни на одно чувство, которое она испытывала на протяжение всей жизни.

— Уэнс… Ты чего? — тихо спрашивает Ксавье, и она запоздало осознаёт, что не дышала всё это время.

— Толкается, — едва слышно, на уровне практически неразличимого шепота отзывается Аддамс, и Торп резко отстраняется, взирая на неё с выражением благоговейного трепета.

Очевидно, новое ощущение провоцирует мощный выброс гормонов — иначе чем объяснить, что его блаженная эйфория мгновенно передаётся и ей?

Уэнсдэй всеми силами старается воззвать к собственному самообладанию, чтобы сохранить равнодушное выражение лица, но… ничего не выходит. Она чувствует, как уголки губ против воли приподнимаются в лёгкой улыбке — и понимает, что совершенно не в силах с этим бороться.

— Господи… Я так тебя люблю, — Ксавье и вовсе нисколько не старается держать себя в руках, принимаясь осыпать хаотичными поцелуями её лоб, скулы и губы. — Только прошу тебя… Не надо никаких видений. Вы — всё, что есть в моей жизни… Я так боюсь, что случится что-нибудь плохое. Я не переживу этого, понимаешь?

Опять он за своё.

Что за невозможный человек.

Но… он прав. Как всегда чертовски прав.

И она сдаётся, оказавшись во власти проклятого гормонального шторма, парализующего разум.

— Хорошо.

Следующий день проходит в обычной рутинной суете — уже дежурное совещание в полицейском участке, просмотр многочасового видеоматериала с допроса свидетелей, двадцатиминутный перерыв на сэндвич и чашку эспрессо, и снова работа до позднего вечера.

Но никого с именем Ларри в списке свидетелей и возможных подозреваемых нет — и даже среди контактов в телефоне погибшей девушки тоже. К концу дня от напряжённого мыслительного процесса у Аддамс начинает болеть голова, но дело не продвигается ни на миллиметр.

Oh merda. За долгие годы работы она привыкла в большей степени опираться на видения — и обычных дедуктивных методов явно недостаточно. Но Уэнсдэй твёрдо убеждена, что для неё не существует невыполнимых задач.

Большую часть материалов дела приходится взять домой — и просидев за их изучением до трёх часов ночи, она с неимоверным трудом отрывает голову от подушки, чтобы успеть на УЗИ. Зато Ксавье выглядит непривычно бодрым и всё утро ходит за ней по пятам, подгоняя собираться поскорее. Уэнсдэй едва не скрипит зубами от раздражения, ценой титанических усилий подавляя желание запустить в него чем-нибудь тяжёлым.

Когда они наконец выходят из дома и усаживаются в Мазерати — ибо ехать на Шевроле равно опоздать везде, где только можно — Ксавье предпринимает робкую попытку завязать диалог.

— Знаешь, до разговора с твоим отцом я был уверен, что хочу дочь… Маленькую копию тебя, — сообщает он совершенно безынтересную информацию. — Но теперь готов молиться всем богам, чтобы это был сын.

— Какая вообще разница? — недовольно огрызается Уэнсдэй, вжимая в пол педаль газа. — Прекрати слушать отцовские байки. Ежедневно умирает примерно сто семьдесят тысяч человек, а ты прицепился к истории сорокалетней давности.

— Я просто волнуюсь. Что в этом такого? — он хмурится и потирает переносицу.

— Oh merda, мне всё чаще кажется, что это у тебя отшибло мозги из-за гормонов. Ты ноешь хуже, чем Пагсли в детстве.

Она сильнее нажимает на газ, чтобы успеть проскочить на мигающий сигнал светофора, и подрезает серый Бьюик, выезжающий с парковки. Торп укоризненно цокает языком, но благоразумно молчит.

Когда идеально отполированный Мазерати останавливается напротив клиники, часы в углу бортового компьютера показывают без трёх минут девять. Практически идеальная пунктуальность.

— Доброе утро, мисс Аддамс, мистер Торп, — медсестра за стойкой ресепшена встречает их стандартной фальшивой улыбочкой. — Чай, кофе, воду?

— Двойной эспрессо и револьвер с парой боевых патронов, — бросает Уэнсдэй, не удостоив её даже мимолетным взглядом.

— Не обращайте внимания, — извиняющимся тоном произносит Ксавье. — И лучше одну порцию эспрессо. Спасибо, вы очень любезны.

Oh merda. Черт бы его побрал.

Если она не прикончит его до момента рождения ребёнка, это станет восьмым чудом света. Аддамс одаривает супруга самым уничижительным взглядом, на который только способна, но проклятый Торп остаётся тотально невозмутимым.

— Давайте поскорее, у меня много дел, — она входит в нужный кабинет без стука, и молоденький врач испуганно вздрагивает.

Небрежно бросив сумку на ближайший стул, Уэнсдэй устраивается на кушетке и быстро расстегивает пуговицы на чёрной блузке. Ксавье останавливается у двери, предпочитая сохранять безопасную дистанцию — первое верное решение за сегодняшнее утро.

— Мисс Аддамс, но сначала нужно измерить давление… — почти умоляюще произносит врач, переводя взгляд с выключенного тёмного монитора на донельзя раздраженную Уэнсдэй.

— Лучше просто начинайте, — Торп сокрушенно вздыхает и, скрестив руки на груди, негромко добавляет. — Пока никто не пострадал.

— Ладно… — мужчина не решается спорить и, подкатив кресло на колёсиках поближе к кушетке, достаёт из тумбочки тюбик с гелем.

Аддамс равнодушно следит за его действиями.

Покосившись на неё с изрядным опасением, врач осторожно выдавливает из тюбика немного прохладной вязкой субстанции и нажимает несколько кнопок на панели управления аппарата.

— Готовы? — он поспешно натягивает медицинские перчатки и пытается улыбнуться, но мгновенно осекается, напоровшись на колючий взгляд угольных глаз. — Ладно, приступаем.

Врач аккуратно прижимает датчик к уже заметно выступающему животу и слегка поворачивает монитор в сторону Уэнсдэй — на экране тут же появляется неясная картинка в чёрно-синих тонах.

— Обратите внимание на круг в левом верхнем углу… — курсор движется в указанном направлении. — Это голова ребёнка, мы можем наблюдать разделение на полушария. Сейчас продвинемся чуть дальше и посмотрим на позвоночник, а также на…

— Ближе к делу, — она холодно обрывает неуместно долгую речь, не считая нужным так пристально разглядывать каждую косточку.

Зато Ксавье неотрывно взирает на экран с выражением блаженного восторга, как у умалишенного. Кажется, он даже не дышит.

— Вам нужна запись сердцебиения? — не слишком уверенно спрашивает врач.

Они отвечают одновременно.

И совершенно по-разному.

— Нет.

— Да.

— Нет, — с нажимом повторяет Уэнсдэй. — Просто назовите наконец пол и закончим.

— Как вам будет угодно… — кажется, врач и сам отчаянно желает поскорее избавиться от их общества. Датчик скользит чуть ниже, размазывая по коже липкий гель, и картинка на мониторе видоизменяется. — К сожалению, пока ничего не видно… Посмотрим в другой проекции. Мисс Аддамс, пожалуйста, повернитесь на левый бок.

Она покорно исполняет просьбу, уперевшись взглядом в стену со смутными очертаниями теней — в кабинете стоит полумрак из-за наглухо закрытых жалюзи. Несмотря на крайнюю степень раздражения, не оставляющего места для прочих переживаний, Уэнсдэй вынуждена признать, что ей… немного любопытно. Сердцебиение слегка учащается, и она оборачивается через плечо, внимательно рассматривая неясную картинку на большом мониторе.

Врач ещё несколько раз меняет положение датчика, поочерёдно сдвигая его вверх и вниз.

— Мои поздравления, — выдыхает он спустя полминуты с заметным облегчением. — У вас будет дочь.

Комментарий к Часть 13

Други мои, на отзывы к предыдущей главе отвечу немного позже 🤗

Всех люблю, спасибо, что вы со мной 🖤

========== Часть 14 ==========

Комментарий к Часть 14

Саундтрек:

Muse — Supremacy

Приятного чтения!

Age: 31

— То есть вы продолжаете утверждать, что десятого января в период с полуночи до двух часов ночи вы были дома? — инспектор Шепард пристально взирает на закованного в наручники мужчину лет тридцати пяти.

— Да, я выпил немного пива и проспал до самого утра, — отзывается тот, с надеждой покосившись в сторону Уэнсдэй.

Забавная ирония — почти все подозреваемые, насмотревшись низкобюджетных детективов, свято убеждены, что копы всегда играют в хорошего и плохого полицейского. И если во время допроса присутствует лицо женского пола, все неосознанно ищут поддержки именно от неё, по глупости душевной полагая, что в комплекте с хромосомами ХХ автоматически идёт мягкость и сердечность.

Какая опасная наивность.

— В каком магазине вы купили пиво? — холодно вопрошает Аддамс, впившись в мужчину пристальным немигающим взглядом.

— Да не помню я! — с досадой восклицает он и пытается всплеснуть руками, но наручники, прицепленные к столешнице, держат крепко. — Два месяца прошло, вы издеваетесь, что ли?!

— Бурные истерики не спасут вас от возмездия, — Уэнсдэй понижает голос до вкрадчивого шепота и переходит к своей любимой части допроса — прямым угрозам. Мягкотелый Шепард не одобряет подобных методов, но останавливать её не решается. — Мистер Уилсон, вам когда-нибудь доводилось ломать палец на руке? Например, со смещением сустава. Говорят, боль просто адская.

— Что? — лицо Ларри, поросшее трехдневной щетиной, шокированно вытягивается. — Вы совсем охренели, что ли? Да я на вас в суд подам!

— Конечно, вы можете это сделать, — отзывается Энтони и тут же делает условный знак рукой, чтобы полицейский за стеклом остановил видеозапись допроса. — Но в таком случае мы легко можем подать ответный иск за нападение на сотрудника при исполнении. Как думаете, кому суд поверит больше? Хрупкой беременной женщине и пожилому полицейскому с внушительным послужным списком или вам — потенциальному маньяку, который жестоко расправился с девятью жертвами? Вдобавок, в две тысячи одиннадцатом вы привлекались к уголовной ответственности за распространение наркотиков.

Уэнсдэй слегка морщится от нелестного эпитета в свой адрес, но предпочитает оставить его без комментариев — сейчас важно расколоть подозреваемого, ушедшего в тотальное отрицание, а с Шепардом за его длинный язык можно расквитаться и позже.

— Да не убивал я никого! — вопит Ларри, безуспешно пытаясь отодвинуться, словно несколько сантиметров расстояния могут его спасти. — Я даже не видел Карлу в тот вечер!

— Камеры видеонаблюдения зафиксировали, что в два часа ночи вы прошли мимо магазина всего в двух кварталах от её дома, — сурово чеканит Аддамс и решительно поднимается на ноги. — Вероятно, небольшая доза боли побудит вас проявить побольше откровенности.

— Ладно, ладно, стойте! — он дергаётся, словно от удара электрошокером и принимается быстро тараторить, взирая на Уэнсдэй с выражением панического страха. Слабак. — Я пришёл к ней ночью, потому что жену срочно вызвали на работу. Карла была моей любовницей… И у меня были ключи от её квартиры. Но когда я вошел, то увидел, что Карла… Она… Она была уже мертва. И… я сбежал.

— Почему вы сбежали? — Аддамс слегка прищуривается и нарочито медленно обходит стол, останавливаясь в шаге от подозреваемого. Цепкий взгляд угольных глаз скользит по его скованным рукам и останавливается на правом большом пальце. — Почему не вызвали полицию?

— Да потому что обвинили бы меня! — Ларри рефлекторно сжимает руки в кулаки, заметив недобрый интерес Уэнсдэй к собственным пальцам. — Вы же знаете, что я уже сидел… Кто бы стал разбираться?! И моя жена тоже обо всём бы узнала! Но я не убивал Карлу, Богом клянусь, я её не трогал!

Он явно близок к состоянию неконтролируемой истерики, и Шепард решительно поднимается со своего места.

— Сделаем перерыв, — твёрдо заявляет инспектор и кивает в сторону выхода. — Аддамс, можно тебя на минутку?

Когда они выходят за дверь, Уэнсдэй с нескрываемым недовольством скрещивает руки на груди, взирая на напарника снизу вверх.

— Ты его так до нервного срыва доведёшь, — укоризненно заявляет Энтони. — Нельзя ли быть как-то посдержаннее? Аддамс, ты же будущая мать, черт тебя дери.

Она раздражённо закатывает глаза.

С месяц назад, когда скрывать растущий живот под просторной одеждой стало уже невозможно, Уэнсдэй пришлось признаться в собственном деликатном — oh merda, какое же дурацкое выражение — положении.

И с тех пор чертов Шепард словно уподобился её благоверному — даже с завидной регулярностью стал брать на себя часть её обязанностей.

Ужасающий непрофессионализм.

— Ты что, в самом деле думаешь, что этот Уилсон и есть наш убийца? — Энтони скептически качает головой. — Он же полный деградант, двух слов связать не может.

С этим поспорить трудно.

Уэнсдэй и сама ни на секунду не верила в причастность Ларри к целой серии громких преступлений. Одного разговора с ним оказалось достаточно, чтобы понять — его скудных умственных способностей явно не хватило бы, чтобы виртуозно уходить из-под носа полиции на протяжении стольких лет.

— Нет, я так не думаю, — отвечает она спустя минуту размышлений. — Но отметать эту версию нельзя. Предлагаю всё-таки сломать ему парочку пальцев, чтобы узнать побольше информации.

— Господи, Аддамс, умерь свою кровожадность… — инспектор остаётся непреклонным и, оглянувшись по сторонам, тихо добавляет. — Я закрыл глаза, когда ты шесть раз долбанула шокером Джозефа Деанджело, чтобы выбить чистосердечное… Тогда его причастность была налицо. Но калечить невинных людей в моём участке я не позволю.

— Твоя бесхребетность однажды тебя погубит, — философски отзывается Уэнсдэй, смерив Шепарда снисходительным взглядом.

— А тебя — твоя импульсивность, — мгновенно парирует тот. — Сколько лет я тебя знаю? Десять? Двенадцать? И все эти годы ты играешь с огнём.

— Хм, дай подумать. Это касается расследования, так как… — она выдерживает короткую театральную паузу. — Совершенно никак. Поэтому отойди и не мешай мне выполнять свою работу.

— Аддамс, у тебя в резюме написано «инквизитор», да? — Энтони с досадой теребит золотистый значок на форменной куртке, но нехотя отступает в сторону, открывая ей путь к двери. — Ладно, хрен с тобой. У тебя десять минут. И чтобы всё было чисто, без крови.

Не удостоив его ответом, Уэнсдэй возвращается в комнату для допроса — щелкает замком и проходит вперёд, гулко стуча каблуками по тёмно-серой плитке. При её появлении Уилсон, нервный и издёрганный, вжимается в спинку стула и судорожно втягивает воздух.

— Мы сыграем с тобой в одну игру, Ларри… — она вальяжно усаживается на край стола рядом с ним и тянется к миниатюрной чёрной сумочке, стоящей неподалёку. — Правила просты. Я задам всего один вопрос, и за правильный ответ все твои конечности останутся при тебе. Но если ответ меня не устроит, не обессудь.

— Да ты больная, что ли?! — глаза подозреваемого расширяются, становясь похожими на большие чайные блюдца. — Я же десять раз сказал, что не убивал чертову Карлу!

— Вопрос не в этом, — Аддамс извлекает из сумки сложенный вчетверо лист, на котором художник-криминалист подробно зарисовал татуировку возможного преступника, исходя из её видения почти шестимесячной давности. Аккуратно развернув бумагу и расправив складки, она подносит рисунок к лицу испуганного Уилсона. — Тебе знакома эта татуировка?

— Нет. Точно нет.

Но он врёт.

Уэнсдэй уверена в этом практически на сто процентов. Все невербальные признаки лжи налицо — двойное повторение отрицательного ответа, учащённое моргание и едва заметное движение головой в левую сторону.

Банальнейший пример из учебника по психологии, который она прошерстила от корки до корки ещё на заре детективной карьеры.

— Неправильный ответ, Ларри, — в голосе Аддамс звенит металл и, оставив раскрытый лист прямо перед подозреваемым, она вновь протягивает руку к сумке. — Хочу тебе кое-что показать.

Очень медленно, откровенно наслаждаясь моментом и почти физически ощущая липкий страх, волнами исходящий от мужчины, Уэнсдэй по очереди достаёт несколько предметов.

Чёрный матовый электрошокер.

Небольшой серебристый молоток.

Гидравлический болторез с красной прорезиненной ручкой.

И несколько длинных иголок с зазубренным остриём — за пятнадцать тысяч долларов умелец из Бронкса практически в точности воссоздал средневековое орудие пыток.

— Выбирай, — безэмоциональным тоном заявляет Аддамс, впившись пронзительным взглядом в светло-карие глаза.

Лицо Ларри становится белее снега.

Несколько секунд он молча хватает ртом воздух, а потом паническое оцепенение спадает — и Уилсон принимается вопить во всю глотку, выкрикивая нечленораздельные ругательства и бестолково дёргая закованными в кандалы руками. От его истеричных визгов и неприятного металлического звона наручников у Уэнсдэй мгновенно начинает болеть голова, что вовсе не способствует проявлению милосердия.

— Тогда выберу я, — ей приходится повысить голос на полтона, чтобы перебить оглушительный рёв.

Oh merda, ну зачем так визжать?

Она ведь даже ничего не сделала. Пока что.

Бледные пальцы с заострёнными ногтями почти с нежностью скользят по набору инструментов — и останавливаются на металлической ручке молотка. Аддамс с большим удовольствием предпочла бы как минимум болторез, способный за секунду избавить пальцы Уилсона от парочки ногтевых пластин… Но Шепард очень убедительно просил обойтись без крови — а содействие главного инспектора было слишком выгодным, чтобы утратить его таким глупым способом.

Пожалуй, стоит перестраховаться.

Немного поразмыслив, Уэнсдэй достаёт из внешнего кармана сумочки эластичный бинт.

— Выпрями руки, — приказывает она, сверкнув глазами в сторону практически рыдающего подозреваемого. — Живо.

Тот упрямо мотает головой и сжимает ладони в кулаки. Раздражённо закатив глаза, Аддамс предупреждающе нажимает кнопку на электрошокере — треск короткого разряда эхом отражается от стен полупустой комнаты.

— Я дважды не повторяю, Ларри.

— Пожалуйста, не надо… — едва слышно шепчет он срывающимся голосом, но подчиняется.

Уилсон покорно вытягивает прямо перед собой дрожащие руки с покрасневшими от оков запястьями.

Уэнсдэй быстро обматывает его правую ладонь эластичным бинтом и удовлетворённо кивает самой себе — теперь о чистоте допросной комнаты можно не беспокоиться.

— Ничего не вспомнил? — как бы между прочим интересуется она, постукивая пальцами по гладкому клину молотка.

— Пожалуйста, прекратите… — светло-карие глаза позорно наполняются слезами, не вызывающими ничего, кроме презрительного отвращения.

— Это не ответ, — Уэнсдэй небрежно пожимает плечами и резко замахивается. Молоток со свистом рассекает воздух.

— Нет, нет! Стойте! — верещит Ларри, трясясь как осиновый лист на ветру. — Я всё расскажу!

Он сдаётся так легко, что Аддамс почти разочарована. Предвкушение чужой боли приятно дурманит разум, но она заставляет себя остановиться титаническим усилием воли.

— Ну?

— Это… — Уилсон всхлипывает и громко шмыгает носом. — Это татуировка моего брата.

Уэнсдэй бросает на стол перед инспектором Шепардом увесистую папку со всей информацией, которую ей удалось добыть, проторчав в полицейском архиве больше двух часов.

— Это что? — Энтони неодобрительно взирает на капли кофе, расплескавшегося по столешнице после столкновения с внушительным талмудом. — Надеюсь, не твоё чистосердечное признание в убийстве Уилсона с особой жестокостью?

— Спасибо, Уэнсдэй, я безмерно благодарен, что за десять минут наедине со свидетелем ты раскрыла личность настоящего преступника, — с издёвкой изрекает Аддамс. — Вот что ты должен был сказать.

— Да ты шутишь, — Шепард присвистывает и удивлённо вскидывает брови.

— Какие уж тут шутки, — она усаживается напротив него, устало потирая пульсирующие виски. — Читай.

Проклятая головная боль никак не отступает даже приёма двойной дозы Парацетомола.

Спасительный Анальгин в нынешнем положении, увы, категорически противопоказан.

Вдобавок от обилия мелко напечатанных буковок в архивных документах очертания кабинета противно вращаются перед глазами.

— Ты как вообще? — Энтони тут же обращает на неё раздражающе встревоженный взгляд. — Может, домой поедешь?

— Нормально, — досадуя на себя за проявление слабости, Уэнсдэй мгновенно выпрямляет спину, становясь привычно собранной и уверенной. — Читай. У нас чертовски мало времени.

Поспорить с этим трудно.

На настольном календаре квадратиком в красной рамке выделена сегодняшняя дата — тринадцатое апреля.

Если маньяк, отличающийся неимоверной пунктуальностью, не станет выбиваться из привычного графика, у них есть всего-навсего шесть дней, чтобы его остановить.

— Странный ты человек, Аддамс, — бесхитростно заявляет инспектор, наконец принимаясь листать папку. — Моя жена месяца с четвёртого начала ныть, что поскорее хочет в декретный отпуск, а ты на восьмом скачешь, как горная коза. И чего тебе неймется, а?

— На седьмом, — машинально поправляет Уэнсдэй, испытывая настойчивое желание приложить Шепарда молотком за сравнение с бестолковой домохозяйкой. — И ты раздражаешь.

— Ладно, извини, — он внимательно скользит взглядом по ровным строчкам, с каждой секундой нахмуриваясь всё больше.

Его реакция вполне обоснована — послужной список преступлений Майка Уилсона тянется ещё с начала нулевых. Несколько вооруженных ограблений, поджог в две тысячи десятом, изнасилование в две тысячи тринадцатом — и тюремное заключение на много лет, которое он отбывал в окружной тюрьме Вашингтона, откуда и началась цепочка кровавых расправ. По данным архива, на свободу он вышел аккурат четыре года назад.

— На последней странице заключение психиатрической экспертизы, — Аддамс забирает папку из рук инспектора и пролистывает до самого конца. — Посмотри, тебе понравится.

— Антисоциальное расстройство личности, шизофрения, агрессивное поведение… — Шепард удивлённо присвистывает. — Матерь божья, почему его с таким букетом не закрыли в психушке до конца дней?

— Совершенство системы правосудия во всей красе, — Уэнсдэй на секунду прикрывает глаза, стараясь игнорировать болезненную пульсацию в висках.

— А мотив? — инспектор откладывает папку в сторону и сцепляет пальцы в замок. — Все жертвы не связаны друг с другом, никаких точек соприкосновения нет. Странно, не находишь?

— Психопатам мотив не нужен.

— По себе знаешь? — несмотря на напряженную обстановку, Энтони всегда находит время для сарказма.

— Но мотив есть, — Аддамс пропускает мимо ушей колкий выпад, не считая нужным отвлекаться от важного дела. — Полагаю, он возомнил себя кем-то вроде полиции нравов. Две жертвы были проститутками, ещё трое торговали наркотиками.

— Ну а Карла Дельфино? Простая медсестра, что аморального было в её образе жизни?

— Она спала с его братом. Женатым братом.

— Браво, Аддамс, — Шепард усмехается и театрально изображает аплодисменты. — В десятый раз предлагаю, прикрывай своё агентство и иди уже работать к нам.

— Не в этой жизни, — Уэнсдэй решительно поднимается на ноги, оперевшись рукой о столешницу. Черт бы побрал беременность, по вине которой даже самые стандартные движения становятся чертовски сложными. — Ларри сказал, что не видел брата несколько месяцев и текущего места жительства не знает. Но у Майка есть трейлер как раз неподалёку от Браунсвилла. Предлагаю нанести ему дружеский визит.

— Совсем сбрендила? — инспектор крутит пальцем у виска и отрицательно мотает головой. — Никуда ты не поедешь. Отправляйся домой и готовь пелёнки для наследника. Уж как-нибудь справимся и без тебя.

— Я беременна, а не больна, — ей слишком часто приходится повторять эту фразу. Настолько часто, что это злит до зубного скрежета.

— Аддамс, не дури, — Шепард становится предельно серьёзным. — Если у тебя нет инстинкта самосохранения, то у меня да. И я не хочу, чтобы твоя чокнутая семейка меня потом четвертовала. Даже не знаю, кто хуже — твой дядя-уголовник или твой муженёк. Слышал, все творческие люди — законченные психи.

Уэнсдэй уже открывает рот, чтобы выдать с десяток веских аргументов — например, о том, что наличие ребёнка в животе вовсе не мешает держать в руках пистолет и уж точно никак не влияет на меткость стрельбы в случае необходимости — но самочувствие действительно оставляет желать лучшего. Голова всё ещё предательски кружится, а пульсация в висках вкручивается в мозг, словно кюретка для лоботомии. Несколько раз моргнув, чтобы сфокусировать рассеянный взгляд, она запускает руку в карман кожаной куртки и нащупывает ключи от машины.

— Позвони мне сразу, как что-то выяснишь, — бросает она вместо прощания и быстро покидает кабинет инспектора.

Но следовать бестолковому совету Шепарда и отправляться домой Аддамс категорически не намерена. Время едва близится к полудню, и сидеть без дела в такой ранний час — абсолютное преступление.

Особенно, учитывая, что к следующему расследованию она сможет приступить очень нескоро. Скорое появление дочери неизбежно внесёт огромные коррективы в привычный ритм жизни, а значит, нужно следовать пафосному латинскому изречению — carpe diem.{?}[Живи настоящим (лат.)]

Тем более, нет никакой гарантии, что Майк Уилсон действительно окажется в указанном месте. Возможно, за оставшиеся дни до злополучного девятнадцатого числа ей удастся выявить некую закономерность в его действиях и хоть примерно прикинуть, где может произойти следующее убийство. Решено.

Переключив передачу на движение и резко вдавив педаль газа в пол, Аддамс выворачивает руль в сторону Пятьдесят восьмого шоссе, ведущего в агентство.

Апрельская погода отвратительна — столбик термометра уже стремится к двадцати градусам Цельсия. Шумный Нью-Йорк подобен разъярённому бетонному зверю, застигнутому врасплох не по сезону сильной жарой и непомерным количеством людей.

Час-пик в самом разгаре — и едва блестящий Мазерати выезжает на Пятьдесят восьмое шоссе, Уэнсдэй приходится переместить ногу на педаль тормоза. Многокилометровая пробка тянется едва ли не до самого Манхэттена.

Нечего и думать, чтобы успеть хотя бы к часу дня.

Oh merda. Ксавье наверняка уже топчется под дверью агентства с очередной порцией какой-нибудь дряни из доставки еды — и наверняка снова устроит разбор полётов касательно её безответственного отношения к базовым потребностям организма.

Стоит подумать об этом, как в сумочке на пассажирском сиденье оживает телефон.

Включив левый поворотник и ловко перестраиваясь в соседнюю полосу, Аддамс наощупь находит звенящее устройство и не глядя принимает вызов.

— Ну ты где? — раздаётся слегка огорчённый голос Торпа на том конце трубки. — У меня всего полчаса на обед, а тебя и след простыл.

— Не жди меня, — она сверлит хмурым немигающим взглядом длинную вереницу автомобилей впереди. — Пробки.

— А как же ланч? — Ксавье вздыхает, и хотя она не может видеть его лица, но отчётливо представляет, как он потирает переносицу двумя пальцами. Механический неизменный жест, выдающий досаду. — Я взял тебе салат с ростбифом.

— Выброси, мне ехать ещё минут сорок.

— А вечером во сколько освободишься? — с неприкрытой надеждой в голосе спрашивает Торп.

— Поздно. Слишком много дел, — равнодушно отзывается Уэнсдэй, удерживая телефон плечом и немного опуская боковое стекло. Приток свежего воздуха слегка облегчает острую головную боль. — Похоже, мы вышли на настоящего убийцу.

Она снова включает поворотник и круто выворачивает руль, чтобы перестроиться в самую крайнюю левую полосу. Но белый Форд, невовремя прибавивший скорость, едва не цепляет боковым зеркалом крыло Мазерати.

У Аддамс вырывается крепкое ругательство.

Водитель Форда раздражённо и продолжительно сигналит.

Черт бы побрал проклятого недоумка.

— Води аккуратнее, пожалуйста, — уже в тысячный раз повторяет Ксавье свою давно заученную мантру. — Ладно, не буду отвлекать. Люблю тебя… Вас обеих. И постарайся не задерживаться допоздна.

— Ты раздражаешь, — сообщает Уэнсдэй и, не удостоив его прощанием, сбрасывает вызов.

Дорога до агентства занимает практически целый час — и к концу пути от окружающего монотонного гула у неё буквально плавится мозг. В какой-то момент Аддамс предпринимает попытку отыскать в сумке очередную таблетку обезболивающего, но блистер оказывается пустым. Проклятье. Только этого не хватало.

Остановив машину на парковке возле агентства, она позволяет себе мимолетную слабость — опускает голову на сцепленные в замок руки, лежащие на руле, и прикрывает глаза.

Но ничего не помогает.

Вдобавок дочь выражает своё возмущение создавшейся ситуацией при помощи нескольких довольно ощутимых пинков. Уэнсдэй выпрямляется и, машинально положив руку на живот, слегка поглаживает его сквозь плотную ткань просторного джемпера.

— Немедленно прекрати, — произносит она вслух, ощущая себя полнейшей идиоткой. — Нам нужно хорошенько поработать, понимаешь?

Кажется, Синклер неоднократно утверждала, что все дети в утробе реагируют на голос матери — и пусть это звучит как бред сумасшедшего, попробовать стоит.

Но то ли теория Энид оказывается неверна, то ли дочь унаследовала откровенно скверный характер Аддамсов — толчки только усиливаются.

Оставив бесплодные попытки договориться с упрямой Мадлен — и хотя она не дала устного согласия на это имя, но мысленно называла ребёнка именно так — Уэнсдэй выходит из машины и направляется к дверям агентства.

В привычной мрачноватой обстановке самочувствие немного улучшается. Приступ головокружения отступает, и хотя головная боль продолжает набатом стучать в висках, Аддамс ощущает небольшой прилив сил. Небрежно бросив на диван сумку и кожанку, она усаживается за стол и открывает макбук.

Следующие пару часов проходят в напряжённых размышлениях. Шестеренки в мозгу вращаются с нечеловеческой скоростью, предлагая множество закономерностей в действиях преступника — но каждый раз в идеальной, на первый взгляд, схеме обнаруживается брешь.

Словно в сложнейшем пазле не хватает одной детали, без которой картинка выглядит неполной.

Oh merda.

Возможно, решения и вовсе не существует.

Возможно, маньяк действует абсолютно хаотично и безо всякой логики.

Но отточенное годами детективное чутьё упорно твердит, что это не так.

Медленно приближаясь к стадии отчаяния, Уэнсдэй устало откидывается на спинку кресла — и взгляд невольно падает на стоящую возле дивана картонную коробку.

Улики. Множество бесполезных мелких вещей с мест разных преступлений.

Разные убийства, разные годы, разные жертвы — объединённые лишь тем, что всё это было совершено руками одного человека, безнаказанно разгуливающего на свободе.

А что, если взять одну из них и попробовать…

Нет. Она не должна этого делать.

Она ведь дала обещание Торпу.

Но ты ведь ни на секунду не поверила в его параноидальные бредни. Он вынудил тебя пообещать то, чего ты совсем не хотела.

Вот только надгробие из чёрного мрамора с золочёными буквами, гласящими, что здесь погребена безвременно ушедшая Донателла Клементина Фрамп, горячо любимая жена и мать — вовсе не параноидальный бред.

Это реальность. Суровая и беспощадная.

Но ты не Донателла Фрамп. Наверняка, она была такой же слабой и подверженной вспышкам эмоций, как твоя мать.

Ты — Уэнсдэй Аддамс, и однажды ты уже сумела взять под контроль собственные способности.

Назойливая трель телефона прерывает рассуждения рационального мышления.

Но звонит вовсе не мобильный, заброшенный куда-то на дно сумки — оглушительным дребезжанием взрывается стационарный, стоящий на столе по правую руку.

Слегка поморщившись, Уэнсдэй снимает трубку.

— Слушаю, — голос звучит твёрдо и ровно. Как всегда. Как и должно быть.

— Аддамс, какого черта у тебя сотовый отключен? — ворчит инспектор Шепард.

— Наверное, сел. Что у тебя?

— Ничего хорошего, — он отпускает крепкое нецензурное выражение. — Трейлер проверили, но Уилсона там нет. И похоже, он давно не появлялся в этой халупе. В холодильнике вся еда стухла, меня едва не вывернуло.

— Ясно, — она возвращает трубку на место.

Осталось всего шесть дней. А потом он убьёт кого-то вновь. Ты действительно намерена сидеть сложа руки, испугавшись истории многолетней давности?

Нет.

Разумеется, нет.

Уэнсдэй Аддамс привыкла решать проблемы, а не избегать их. Страх — удел слабых, а она таковой однозначно не является.

Она решительно поднимается на ноги и делает шаг в сторону коробки. Но тут же останавливается, прислушиваясь к собственным внутренним ощущениям. Голова практически не болит, кабинет не вращается перед глазами, Мадлен смиренно затихает в утробе — хороший знак, придающий уверенности в себе.

Ничего катастрофического не произойдёт.

Она только попробует раз. Может быть, два.

И если ничего не выйдет, немедленно прекратит попытки — и никогда не расскажет об этом Ксавье.

Сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в ледяную воду, Уэнсдэй быстро преодолевает незначительное расстояние до заветной коробки. Времени выбирать нет — нужно действовать решительно, не давая самой слабовольной части разума передумать и отступить. Поэтому Аддамс усаживается на широкий подлокотник дивана и, неловко наклонившись, запускает тонкую руку в недра картонной коробки.

Пальцы нащупывают крохотную заколку-краб.

Неплохой вариант. Можно попробовать.

Тем более, пару месяцев назад уже получилось.

Уэнсдэй извлекает наружу заколку, принадлежащую убитой Карле Дельфино — совсем юной медсестре из Куинса, по глупости вступившей в порочную связь с женатым братом сумасшедшего маньяка.

Какой хрупкой подчас бывает жизнь.

Даже иронично.

Откровенно говоря, она не особо надеется на успех сомнительного предприятия — но попробовать стоит. Хотя бы потому, что лучше жалеть о провальной попытке, нежели об упущенной возможности.

Мысленно досчитав до пяти, чтобы выровнять дыхание и очистить разум от лишних мыслей, Аддамс крепко сжимает улику в кулаке и медленно закрывает глаза.

Но попытка оказывается вовсе не провальной. Мощный электрический импульс пронзает позвоночник, заставляя голову резко запрокинуться, а глаза — распахнуться.

— Когда ты расскажешь о нас этой мегере и наконец уйдёшь от неё? — Карла капризно надувает тонкие губы и вальяжно потягивается на смятых простынях в нелепый голубой цветочек.

— Чуть позже, малышка… — Ларри Уилсон сидит к ней спиной, слегка сгорбившись, и глубоко затягивается сигаретой. Горький дым распространяется по комнате плотными клубами. — Она потребует раздел имущества и оттяпает половину дома. Неужели ты до конца жизни хочешь жить в этой квартире? Тут же ни развернуться, ни повернуться.

— Мне плевать на дом, — девушка принимает сидячее положение и подползает к любовнику, сцепляя руки на его шее. — Я просто люблю тебя и хочу быть с тобой…

Видение мгновенно обрывается.

Аддамс не успевает подумать о том, что увидела совершенно бесполезную слащавую картину — виски взрывает такой адской болью, что она невольно задерживает дыхание. И запоздало понимает, что сидит уже не на подлокотнике, а прямо на холодном мраморном полу.

Oh merda. Какого черта вообще происходит?

Уэнсдэй пытается подняться на ноги, вцепившись пальцами в кожаное сиденье дивана, но перед глазами всё вращается — сфокусировать взгляд не представляется возможным. Она снова оседает на пол, безвольно опустив голову. Словно жалкая тряпичная кукла с отрезанными ниточками.

Под носом снова появляется мерзкое ощущение горячей липкости — ярко-багровые капли стекают по подбородку и срываются на джемпер в крупную чёрно-белую клетку. Аддамс машинально пытается утереть кровь с лица, но руки бьёт мелкой лихорадочной дрожью, как при высокой температуре.

Кровотечение никак не прекращается, словно тромбоциты отказываются исполнять свою прямую функцию. Металлический солоноватый вкус заполняет нос и рот, вызывая рефлекторный приступ кашля.

Перед глазами сверкают цветные вспышки, предвещающие скорую потерю сознания.

Oh merda. Трижды. Нет, десятикратно.

Нужно срочно что-то предпринять, пока она не отключилась прямо тут.

Мадлен снова принимается возмущённо толкаться — и это ощущение немного отрезвляет, не позволяя утратить хрупкую связь с реальностью. Уэнсдэй старается дышать ровнее и как можно глубже.

Вдох. Выдох.

Снова вдох. И снова выдох.

Стиснув зубы, она предпринимает вторую попытку подняться. Впивается ногтями в прохладную кожу дивана с такой силой, что белеют костяшки пальцев — и резким рывком выпрямляется. Ноги становятся ватными, но титаническим усилием воли Аддамс удаётся сохранить вертикальное положение.

Ей невыносимо жарко, плотная ткань джемпера липнет ко взмокшей спине, очертания кабинета плывут перед глазами, а вкус крови во рту вызывает нарастающее чувство тошноты.

Но Уэнсдэй лишь сильнее стискивает зубы — до скрежета, до боли — и делает первый осторожный шаг, держась за стену.

Она не особо понимает, что нужно делать в подобной ситуации. В голове стоит туман, боль набатом стучит в висках, а пульс явно зашкаливает за сотню — все эти плачевные факторы нисколько не способствуют умственному процессу.

Практически не отдавая отчёта в собственных действиях, Аддамс медленно движется в сторону уборной. Вероятно, ледяная вода поможет хоть немного прийти в чувство — а потом, если не станет легче, можно будет вызывать скорую.

Но Уэнсдэй чертовски надеется, что до подобных кардинальных мер дело не дойдёт.

Ей непременно станет легче.

Нужно только немного подождать.

В какой-то момент, когда до заветной двери остаётся не больше четырёх шагов, приступ головокружения накатывает с новой силой. Пошатнувшись на ослабевших ногах, она едва не падает, но инстинктивно успевает схватиться за прибитую к стене полочку.

На пол летит несколько предметов.

Кажется, что-то разбивается.

Что именно — понять трудно, перед глазами хаотично пляшут цветные мушки.

Из носа продолжает капать кровь — кажется, джемпер на груди уже насквозь пропитан горячей алой жидкостью. Наплевать. На всё наплевать. Это не так важно. Важно добраться до проклятой уборной. Но совсем незначительное расстояние сейчас подобно марафонской дистанции.

Взгляд становится совсем расфокусированным — как будто перед глазами стремительно вращается калейдоскоп, остановить который Уэнсдэй не в силах. Головная боль усиливается с каждым шагом, словно в черепной коробке медленно раскаляется добела кусок железа.

А вот пинки в животе внезапно… затихают.

И это чувство — вернее, его отсутствие — пугает в стократ сильнее всех прочих.

Oh merda.

Похоже, она совершила ужасающую ошибку.

Похоже, это не закончится так легко.

Похоже, пора кому-то позвонить.

Торпу, Синклер, Шепарду… Кому угодно.

Обернуться назад стоит очередного титанического усилия воли — и лишь когда затуманенный взгляд угольных глаз падает на сумку, небрежно брошенную на диване, Аддамс запоздало вспоминает, что проклятый мобильник давно разрядился.

Черт бы его побрал.

Благо, есть стационарный.

Но путь до письменного стола на шесть-семь шагов длиннее, чем до дивана, что в нынешнем крайне плачевном состоянии сродни километру.

Впрочем, выбора всё равно нет.

Выждав пару секунд, чтобы собрать воедино жалкие остатки самообладания, Уэнсдэй осторожно разворачивается, цепляясь за стену.

А в следующий момент делает неловкий шаг вперёд и наступает каблуком на один из мелких предметов, слетевших с полки. Нога мгновенно подворачивается, и от резкого движения перед глазами всё меркнет. Краем ускользающего сознания она чувствует, что летит на пол, а потом воцаряется кромешная тьма.

========== Часть 15 ==========

Комментарий к Часть 15

Саундтрек:

Muse — Sing for Absolution

Приятного чтения!

Age: 32

Примечание: в данной главе события описываются от лица Ксавье, потому и возраст другой, ибо его день рождения уже прошёл.

С каждым днём весна всё увереннее вступает в свои права — и Нью-Йорк словно выходит из зимней спячки, сверкает яркими одеждами случайных прохожих, первой зеленью на аккуратно подстриженных деревьях, заливистыми трелями птиц… И вместо того, чтобы уделить время работе, Ксавье позволяет себе немного расслабиться — и долго стоит напротив панорамного окна во всю стену, с наслаждением потягивая карамельный латте.

Впрочем, спешить особо некуда.

Новая выставка, недавно открытая в канадской галерее, получила множество одобрительных отзывов даже от самых придирчивых критиков, и инвесторы с лёгкостью согласились профинансировать следующий проект.

Но Ксавье твёрдо заявил, что намерен приступить к нему не раньше второй половины июня — к тому моменту их дочь должна появиться на свет, и ему хотелось уделить побольше времени семье.

— Мистер Торп, — дверь кабинета слегка приоткрывается, и на пороге появляется его ассистентка. — Могу я сегодня уйти пораньше на двадцать минут? Пожалуйста.

— Можешь идти прямо сейчас, Эйприл, — отзывается он, не оборачиваясь.

Рабочий настрой давно и безнадёжно утрачен.

Ему и самому хочется поскорее отправиться домой. А ещё лучше — позвать Уэнсдэй в какой-нибудь уютный итальянский ресторанчик, чтобы вместе отметить успешное завершение очередного расследования. На заре их семейной жизни она противилась подобным выходам в свет, называя это проявлением его снобистской натуры. Но со временем смирилась, и маленькая традиция прижилась.

Неплохая идея.

Допив остатки латте и оставив на столе миниатюрную белую чашку, Ксавье достаёт из кармана телефон и набирает номер жены — но механический голос на том конце провода равнодушно извещает, что аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

Впрочем, это не было чем-то из ряда вон выходящим — Уэнсдэй часто отключала телефон во время работы, чтобы «убогие современные технологии, порабощающие разум и волю» не отвлекали её от дел.

Но Торп всё равно ощущает небольшое волнение — уже привычное чувство, не оставляющее его ни на минуту последние полгода. Промаявшись в утомительном безделье ещё минут двадцать, он решает повторить попытку. Безрезультатно.

Может, стоит попробовать позвонить на стационарный?

Наверняка, ничем хорошим это не закончится.

Наверняка, она как обычно чертовски занята, и ему придётся выслушать очередной поток недовольства и ядовитых упрёков. Но лучше уж так, чем мучиться в неведении — излишне бурное воображение мгновенно подсовывает с десяток самых неутешительных картинок.

Тряхнув головой, словно это поможет избавиться от непрошеных тревожных мыслей, Ксавье набирает на телефоне номер агентства.

Из динамика раздаются длинные гудки — один, второй, третий. Но ответа нет, и волнение неизбежно нарастает, сковывая разум тисками липкого страха.

Наверное, у него развивается паранойя.

Наверное, она намеренно игнорирует звонки, только и всего.

С момента последнего разговора с Аддамс прошло всего несколько часов — что ужасного могло случиться за такой короткий промежуток времени? Это же полнейшая глупость.

Но иррациональный страх не отпускает, заставляя сердцебиение ускоряться, а дыхание — учащаться. Отчётливо осознав, что больше не сможет оставаться на одном месте ни минуты, Ксавье решительно набрасывает на плечи светло-серое пальто и выходит из кабинета.

Дорога до агентства тянется невыносимо долго — солнце клонится к закату, пробки уже заметно рассосались, но время будто предательски замедляет свой ход. И, конечно же, дело не обходится без проклятого закона подлости — почти все светофоры по пути горят красным. Ксавье нетерпеливо барабанит пальцами по кожаной оплетке руля, пока чертов светофор издевательски медленно отсчитывает секунды в обратном порядке. Откуда-то сзади раздаётся надрывный вой сирены. Бросив короткий взгляд в боковое зеркало, он замечает, как сквозь вереницу автомобилей прорывается машина скорой помощи со сверкающими маячками на крыше. Включив правый поворотник, Ксавье максимально вплотную прижимается к Бьюику в соседней полосе, едва не зацепив его крылом.

Но крупногабаритный Шевроле всё равно слишком огромный — карета скорой помощи выезжает на встречку, проносится мимо на красный сигнал светофора и стремительно исчезает за ближайшим поворотом.

И хотя это совершенно глупо — подобное в огромном городе происходит десятки раз на дню — Торп чувствует, как сердце пропускает удар. Ведь скорая помощь сворачивает как раз на Пятьдесят Восьмое шоссе, ведущее к агентству его жены.

Нет, это полнейший бред. У него однозначно паранойя. На нужной улице расположено более двух сотен домов, в которых живут тысячи людей — вероятность, что скорая мчится именно в агентство настолько ничтожна, что думать об этом абсолютно глупо. Нужно немедленно прекратить себя накручивать, иначе можно загреметь в психиатрию с нервным срывом.

Но когда светофор наконец загорается зелёным, Ксавье позволяет себе то, чего никогда прежде не делал — многократно превышает скорость, утопив в пол педаль газа.

Мотор утробно рычит, и Шевроле слегка заносит на слишком резком повороте.

Черт, и как у Уэнсдэй получается так легко управлять автомобилем на бешеной скорости? И вдобавок параллельно пролистывать на телефоне занудные материалы очередного громкого дела.

Размышления об этом немного помогают отвлечься от тревожных мыслей, терзающих разум. К концу пути Ксавье почти удаётся успокоить сердечный ритм и отделаться от гнетущего чувства тревоги. Он даже слегка сбрасывает скорость, сочтя неразумным получить кучу штрафов за множество нарушений. И даже явственно представляет себе её недовольное выражение лица — крохотную морщинку между бровей, скептический взгляд чернильных глаз… Да, Уэнсдэй однозначно разозлится, что он рискнул оторвать её от работы. Но потом непременно смягчится и позволит заключить себя в объятия — потому что так бывает всегда.

Потому что её любовь также сильна, как его.

И как бы Аддамс не пыталась этого скрыть, он всё равно знает правду. Всегда знал.

Торп невольно улыбается самыми уголками губ и аккуратно сворачивает на нужную улицу.

И слабая улыбка мгновенно гаснет.

Скорая — та самая, которую он пропустил двадцатью минутами ранее — стоит на парковке агентства рядом с идеально отполированным чёрным Мазерати.

И прямо в эту секунду парамедик в тёмной форменной куртке захлопывает заднюю дверь.

Резко ударив по тормозам и бросив Шевроле прямо посреди дороги, Ксавье выскакивает из машины и подлетает к карете скорой помощи. Не успев вовремя затормозить, он резко врезается в человека в медицинской форме, едва не сбив того с ног. Но всё это воспринимается совершенно побочно — Ксавье отчаянно пытается заглянуть в салон скорой помощи, но прикрытые двери и массивная фигура парамедика заслоняют весь обзор.

— Матерь Божья, вы ещё кто?!

Торп не находит сил ответить — мощный всплеск паники уничтожает остатки разума.

И вдруг… Краем глаза он улавливает тонкую изящную руку, безвольно свисающую с каталки. Хрупкие бледные пальчики с чёрным маникюром испачканы кровью.

Сердце пропускает удар, чтобы через секунду зайтись в бешеном ритме.

Нет. Нет. Нет. Этого не может быть.

Кто угодно… Только не она.

— Сэр, отойдите! — парамедик довольно грубо отталкивает его от кареты скорой помощи.

— Что с ней?! — голос сиюминутно срывается на крик. — Скажите немедленно! Блять, да пустите вы! Я её муж!

— Гипертонический криз. Вероятно, преэклампсия. Пока сказать трудно, нужна срочная госпитализация.

Парамедик говорит что-то ещё, но Ксавье едва понимает смысл его слов. Леденящий душу страх сковывает разум, не позволяя осознать происходящее — ему отчаянно кажется, что это нереально. Это просто кошмарный сон.

Да, точно. Это сон. Ущипнуть себя за руку — и пугающий морок растает без следа.

— Сэр, посмотрите на меня, — мужчина трясёт его за плечи, возвращая в жуткую реальность. Совершенно не отдавая отчёт в собственных действиях, Ксавье переводит на него растерянный взгляд. Первая вспышка панической ярости спадает, уступая место безвольному отчаянию. — Ждать нельзя, понимаете? Мы отвезём её в «Докторз». Знаете, где это?

Голос парамедика доносится словно сквозь плотный слой ваты.

Ксавье едва находит в себе силы, чтобы кивнуть.

— Хорошо. У нас в машине нет места. Сможете поехать за нами на своей?

Ещё один механический короткий кивок.

Перед глазами продолжает стоять одна-единственная картинка, въевшаяся в мозг калёным железом.

Хрупкое запястье, тонкие пальчики.

Уродливые багряные разводы крови.

Откуда кровь? Почему её так много?

— И не переживайте так раньше времени. Уверен, всё обойдётся, — сотрудник скорой ободряюще хлопает его по плечу.

Торп неловко переступает с ноги на ногу, впившись невидящим взглядом в белые дверцы, прямо за которыми в эту самую минуту… Нет. Нельзя об этом думать. Нельзя.

Он машинально проводит рукой по лицу и отступает на шаг назад. Потом на два.

Немного расслабляет галстук — кислород догорает в лёгких, во рту воцаряется сухость пустыни, в горле стоит мерзкий колючий комок — и Ксавье часто-часто моргает, пытаясь сфокусировать потерянный взгляд.

Но простые действия, производимые словно на автопилоте, ни на секунду не помогают. Сердце неистово стучит — бьётся в клетке из рёбер, будто попавшая в паутину муха. Руки и ноги становятся совершенно ватными, а всё тело прошибает холодный пот.

И страх.

Леденяще липкий страх от осознания, что это вовсе не дурной сон. Самые жуткие кошмары сбылись, воплотились в реальность.

Всё это действительно происходит на самом деле.

Парамедик чуть приоткрывает двери, чтобы забраться в машину — и Ксавье отводит глаза, отчаянно боясь увидеть что-то пострашнее тонкой руки Уэнсдэй, обагрённой кровью.

Нет.

Если он увидит что-то ещё, то жалкие остатки самообладания мгновенно рассыпятся, как карточный домик, и он рухнет на колени прямо посреди оживлённой улицы.

Нельзя. Никак нельзя допустить подобного.

Только не сейчас.

Он должен держать себя в руках.

Обязан ради жены и нерождённой дочери.

Из тотального ступора его вырывает надрывный вопль сирены — сверкая сине-красными проблесковыми маячками, карета скорой помощи резко срывается с места. Торпу приходится несколько раз сильно ударить ладонями по щекам, чтобы хоть немного привести себя в чувство. Лёгкие вспышки боли слегка отрезвляют объятый страхом разум.

Совсем немного — но этого хватает, чтобы вернуться к Шевроле и сесть за руль. Хорошо, что он не заглушил мотор. Иначе точно не смог бы выполнить простейший алгоритм действий, чтобы завести машину.

Все конечности бьёт лихорадочной дрожью, и Ксавье несколько раз промахивается ногой мимо нужной педали. Черт. Дерьмо.

Самообладание неизбежно подводит — и он с силой ударяет кулаком по рулю, словно пытаясь вложить в это движение всё отчаяние, захлестнувшее душу.

А потом ударяет ещё раз. И ещё.

На одной из разбитых костяшек выступает крохотная бисеринка крови. И как ни странно, именно эта маленькая багряная капля помогает разуму сбросить оковы растерянного ступора.

Торп наконец находит педаль газа, и Шевроле резко срывается с места.

Дорога до больницы проходит словно в тумане — и хотя ехать не больше десятка кварталов, ему кажется, что путь длится целую вечность. Ксавье пытается успокоить себя, пытается вспомнить слова парамедика — уверен, всё обойдётся — но жалкие попытки тщетны. Потому что в голове раз за разом, на ужасающе бесконечном повторе всплывают слова совсем другого человека.

Кажется, на седьмом месяце случилась эклампсия… Малышка Офелия прожила всего пару часов, а сама Донателла Фрамп умерла во время родов.

Умерла. Умерла. Умерла.

Нет. Нельзя. Нельзя об этом думать.

Ничего ещё не случилось.

И не случится.

Но кроме нелепой ободряющей фразы, проклятый парамедик сказал кое-что ещё.

Гипертонический криз. Вероятно, преэклампсия. Пока сказать трудно, нужна срочная госпитализация.

Нет. Этот человек в тёмной медицинской форме даже не настоящий врач. Что вообще он может знать? Скорая помощь не ставит диагнозов.

На одном из последних светофоров машина с проблесковыми маячками теряется из виду, проскочив на красный. Ксавье пытается повторить опасный манёвр, но плотный поток автомобилей, движущихся перпендикулярно, не позволяет этого сделать. Проклятье.

Зелёный свет загорается лишь спустя шестьдесят секунд, что является непозволительно огромным промедлением по текущим меркам.

Когда Шевроле резко влетает на парковку «Докторз» — совершенно обычной дежурной больницы — и Ксавье быстро выскакивает из машины, не потрудившись даже заглушить мотор, карета скорой помощи оказывается пуста. Не имея ни малейшего представления, что делать дальше, он стремительно вбегает в вестибюль и лихорадочно озирается по сторонам.

— Вы что-то хотели? — медсестра из-за стойки бросает на него короткий равнодушный взгляд.

— Да! — он за секунду подскакивает к ней, словно цепляясь за последнюю спасительную соломинку. Голос снова срывается на крик. — К вам только что привезли мою жену! Где она?! Что с ней?!

— Не кричите так. Здесь обычная больница, а не сумасшедший дом, — немолодая женщина с помятым лицом недовольно цокает языком, не отвлекаясь от сосредоточенного заполнения медицинской карты. — Если вы говорите про беременную женщину, то она в реанимации. Но вам туда не…

Не дослушав до конца монотонную фразу, Ксавье со всех ног срывается с места. Он едва успевает читать потёртые таблички на белых дверях, но резкий выброс адреналина неожиданно придаёт сил. Медсестра что-то кричит вслед, но он её уже не слушает — страшное слово «реанимация» набатом стучит в висках, глуша все прочие мысли.

Если Уэнсдэй отправили прямиком в реанимацию, значит, всё совсем плохо.

Значит, всё просто ужасно.

Значит, она действительно может… Господи.

Только не это. Пожалуйста, только не это.

К огромному облегчению, поиск нужного отделения занимает всего несколько минут — над двустворчатыми дверями с непрозрачным стеклом горит ярко-белая надпись «Посторонним не входить». Но Торпу совершенно на это наплевать. Он решительно толкает от себя тяжелую дверь и лицом к лицу сталкивается с врачом.

— Вам сюда нельзя, сэр, — человек в белом халате преграждает путь к заветной цели и с недюжинной силой стискивает его плечи, принуждая отступить на шаг назад. — Пожалуйста, отойдите.

— Да мне наплевать! — остатки самообладания с треском рассыпаются на части, и Ксавье отчаянно сопротивляется действиям врача. — Там моя жена, идиот!

— Успокойтесь, — тот остаётся непреклонен, пристально взирая на Торпа из-под низко надвинутых очков. — Давайте поступим так. Я схожу и всё узнаю, а потом сообщу вам. Как зовут вашу жену?

— Уэнсдэй… Уэнсдэй Аддамс, — ещё никогда в жизни он не произносил это имя с таким трудом. Паническая ярость сменяется отчаянием, и наоборот. — Она беременна, понимаете?! Скажите, что с ней, прошу вас!

— Успокойтесь и присядьте, — врач кивает на ряд низких скамеек, приставленных к стене. — Постарайтесь взять себя в руки. Я всё выясню и вернусь через несколько минут, хорошо?

Он говорит таким тоном, словно объясняет элементарные вещи умственно неполноценному.

Ксавье лишь коротко кивает, не в силах больше выдавить ни слова — а когда врач скрывается за дверями реанимации, принимается измерять коридор шагами, шатаясь на ватных ногах, словно пьяный. Откуда-то издалека доносятся голоса и едва различимый писк множества медицинских приборов. Но Торп не может сосредоточиться ни на чем другом — самые кошмарные догадки терзают сознание и парализуют волю, заставляя практически выть от ужасающей неизвестности.

Он не был в церкви с детства и никогда не считал себя верующим человеком, но сейчас готов молиться всем Богам и чертям, лишь бы только всё обошлось.

Пусть всё будет хорошо.

Пожалуйста, пусть всё будет хорошо.

Врач выходит из реанимации спустя несколько минут — а кажется, что спустя вечность. Ксавье резко замирает на месте и вскидывает голову.

Проклятый эскулап отчего-то медлит, и у Торпа мгновенно возникает неуемное желание вцепиться в ворот белого халата и трясти до тех пор, пока тот не начнёт говорить.

Но уже первая долгожданная фраза разом вышибает из лёгких весь воздух.

— К большому сожалению, нам не удалось предотвратить развитие эклампсии, — на усталом лице врача отчётливо отражается сочувствие, и Ксавье буквально физически чувствует, как белый пол больницы уходит из-под ног. Сердце пропускает удар, чтобы через секунду зайтись в бешеном нечеловеческом ритме.

— Что… что это значит? — предательски дрожащий голос звучит с надрывом. Абсолютно не контролируя собственные действия, Торп делает шаг вперёд и цепляется за рукав белого халата. — Не молчите! Скажите мне правду!

— Сэр… — врач выдерживает секундную паузу, показавшуюся тысячей лет. — Подобное состояние напрямую угрожает жизни.

— Чьей? — внутри всё стремительно холодеет.

— Боюсь, что и матери, и ребёнка. Мы проведём экстренное кесарево сечение и постараемся сделать всё возможное, но… — ещё одна ужасающая пауза. — Будьте готовы к худшему.

Врач говорит что-то ещё, но Ксавье уже его не слышит — в ушах медленно нарастает звенящий гул, а конечности окончательно становятся ватными. Всё тело прошибает холодный пот, сердце сжимается в тисках парализующего липкого страха… Нет, не страха. Страшно ему было с полчаса назад, когда Уэнсдэй — его Уэнсдэй, такую маленькую, хрупкую, но при этом всегда кажущуюся абсолютно несгибаемой — погрузили в карету скорой помощи. Когда он замер на месте, невидящим взглядом уставившись в безвольно свисающую тоненькую руку, перепачканную уродливыми разводами алой крови.

Теперь же Ксавье чувствует, как сердце, разум и тело охватывает невероятный, животный… ужас.

Пальцы коченеют.

Дыхание перехватывает — настолько, что даже не получается сделать вдох.

Он отшатывается от врача, налетев на низкую скамейку в коридоре — колени неизбежно подгибаются, и он буквально падает на твёрдое сиденье. Из груди против воли вырывается вымученный глухой хрип, пальцы рефлекторно впиваются в кожаную обивку скамейки, совершенно безразличную к его страданиям.

Нет. Нет. Нет.

Это не может происходить на самом деле. Уэнсдэй не может умереть, просто никак не может… Да это же просто бред.

Тем более так глупо и банально — она бы явно сочла это чудовищно оскорбительным.

Нельзя сказать, что он никогда прежде не задумывался о её смерти — его упрямая жена имела поразительную способность рисковать жизнью чуть ли не ежедневно. Водила свою чертову Мазерати одной рукой, утопив в пол педаль газа, и регулярно выжимала из мощного мотора шокирующие двести с лишним километров в час. Пугающе часто рвалась на передовую при задержаниях особо опасных преступников — и лишь небрежно усмехалась уголками вишневых губ в ответ на его категоричные, но бесполезные запреты — не помогла даже пуля, чудом прошедшая по касательной.

Уэнсдэй Аддамс никогда не боялась смерти, словно играла с судьбой в кошки-мышки.

И всегда выходила победительницей даже из самых рискованных ситуаций, из самых опасных передряг. Словно в ту самую пятницу тринадцатого, когда она появилась на свет, в небе горела самая счастливая звезда. Словно изменчивая Фортуна никогда не поворачивалась к ней спиной.

Но он… боялся. Всегда чертовски боялся.

За долгие годы совместной жизни Ксавье привык к невероятному количеству странностей. Но к этому привыкнуть не смог — да и возможно ли было?

Всего одна её фраза — у нас задержание, буду поздно — заставляла его сердце коченеть под гнетом леденящего душу страха.

Но даже в самых худших ночных кошмарах он не мог представить, что это будет… так.

Что за минуту до последнего шага к безоблачному счастью вся жизнь полетит под откос со скоростью поезда, сошедшего с рельс.

Со скоростью самолёта, ушедшего в неконтролируемый штопор.

И очень скоро мыслей в голове совсем не остаётся. Ужасающая неизвестность висит в воздухе оголённым проводом под тысячевольтным напряжением. Время не просто замедляет свой ход — оно останавливается.

Сквозь плотный туман в голове едва слышно доносятся глухие рыдания, и Ксавье не сразу осознаёт, что эти хриплые клокочущие звуки вырываются из его собственного горла.

Страх потери свербит грудную клетку изнутри, царапает старым зазубренным ножом.

И пробуждает в голове воспоминания о самых страшных днях его жизни, когда одиннадцатилетний Ксавье впервые встретился лицом к лицу с непоправимой утратой.

Тяжёлая жирная земля, удушающий запах вымокших под дождём цветов, безликий прямоугольник серого надгробия с именем матери и двумя датами.

Мадлен Вайолет Торп

15.04.82–07.01.17

…ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

И в крохотной чёрточке между равнодушными рядами цифр — вся её жизнь.

Тепло ласковых рук и мягкость изумрудного бархата глаз.

Длинные яркие платья с летящими юбками в мелкий цветочек.

Тонкий аромат булочек с корицей, которые она пекла каждое воскресенье, категорически не доверяя прислуге.

Но всего этого больше нет и не будет.

Пёстрые платья в неизменный цветочек, множество незаконченных картин и неизбежно тускнеющие с каждым годом воспоминания — вот и всё, что осталось. А ещё сквозная дыра в сердце и щемящая пустота в душе.

Но жизнь продолжалась — какая горькая ирония. И пусть его маленький хрупкий мир разлетелся на сотни мелких осколков — но на следующее после роковой даты утро солнце вновь поднялось над горизонтом, а время неумолимо помчалось вперёд, отсчитывая дни, месяцы и годы.

А потом появилась Уэнсдэй.

И снова вдребезги разнесла весь его мир, чтобы затем собрать всё по-своему. Чтобы создать из разномастных деталей пазла удивительно цельную картину.

Парадоксально, но ей, целиком и полностью состоящей из чёрно-белой палитры, непостижимым образом удалось наполнить его жизнь самыми яркими красками.

А теперь её жизнь висит на волоске.

И всё, что у них было — и всё, что могло быть — станет крохотным тире между двумя датами.

А на соседнем надгробии дата будет всего одна — ведь их дочь не сделает ни единого вдоха и не единого шага на этой земле.

Нет. Нет. Господи, пожалуйста.

Пожалуйста, пусть они выживут.

Ксавье с трудом осознаёт, что бормочет эти слова вслух — едва различимо, практически бессвязно. Он прячет лицо в дрожащих ладонях, запускает пальцы в волосы, до боли стискивая растрёпанные пряди.

И практически не ощущает, что кто-то настойчиво треплет его по плечу — понимание происходящего приходит лишь спустя несколько секунд. Ксавье резко вскидывает голову, больше всего на свете мечтая увидеть врача в очках, который скажет, что всё обошлось.

Что опасность миновала.

Что его жена и дочь в порядке.

Но это не врач.

Прямо перед ним стоит Винсент Торп.

Как всегда отвратительно собранный, без единой эмоции на лице — будто все его черты вытесаны из равнодушного белого камня безымянным скульптором.

Но в следующую секунду в его холодных голубых глазах возникает совершенно непривычное выражение… сочувствия?

— Что ты здесь делаешь? — зачем-то спрашивает Ксавье, уставившись на отца потухшим растерянным взглядом.

— А кто, по-твоему, вызвал скорую? — Винсент пожимает плечами так небрежно, словно объясняет самую очевидную вещь на свете. — У меня было видение. Признаться, я был немного удивлён, что ты даже не удосужился сообщить, что скоро станешь отцом.

Ксавье не находит, что ответить.

Даже в лучшие времена установить контакт с суровым родителем было непросто.

А теперь и подавно.

Он снова утыкается лицом в ладони.

С губ снова слетает вымученный вздох.

— Соберись. Ты должен быть сильным, понимаешь? — удивительно мягко произносит Винсент, усаживаясь рядом и ободряюще приобнимая сына за плечи. — Если не ты, то никто.

И неожиданное сочувствие окончательно пробивает огромную зияющую дыру в его самообладании.

— Если они умрут, я… Я не знаю, зачем мне тогда жить… Уэнс… Наша дочь… В них вся моя жизнь, понимаешь? — слова льются неконтролируемым бессвязным потоком, словно кран с водой резко развернули на полную мощность. — Я не смогу без неё… Не смогу…

— Тише. Тише. Я понимаю тебя, — Винсент умолкает на несколько бесконечно долгих минут. А потом вдруг начинает говорить о том, о чём никогда не говорил прежде. — Знаешь, когда умерла твоя мать, я буквально потерял смысл жизни. Как будто от меня отрезали кусок. И эта боль не утихнет никогда. Что бы ты не делал, куда бы не пошел, боль будет следовать за тобой невидимой тенью.

— Зачем ты это говоришь?! — жестокие слова отзываются застарелой болью в уставшем от терзаний разуме, и севший голос срывается на крик уже в тысячный раз за этот страшный день.

— Затем, чтобы ты знал, к чему готовиться в самом худшем случае, — твёрдо заявляет отец, до боли стиснув его дрожащее плечо. — Но прямо сейчас думать об этом рано. Твоя жена и твоя дочь живы. И ты должен быть сильным, потому что нужен им обеим. Отчаяться ты ещё успеешь, а сейчас собери волю в кулак и прекрати истерику.

Но собирать в кулак нечего — вся сила воли давно погребена под многотонным прессом панического первобытного ужаса. Мысли скачут и хаотично путаются, неизбежно возвращаясь к воспоминаниям из детства — глубокая чёрная яма в мокрой от дождя земле, бархатный чёрный гроб, совершенно белые руки матери, скрещённые на груди.

Но вместо её лица, оставшегося удивительно мягким даже после смерти, Ксавье невольно видит совсем другое лицо — смоляные брови, пушистые угольные ресницы, плотно сомкнутые вишнёвые губы. И гроб вот-вот опустится в могилу, а двухметровая толща земли навсегда разделит их с той, кому он обещал хранить верность в горе и в радости.

— В конце концов, не забывай, на ком ты женат, — твёрдый голос Винсента вырывает Ксавье из пучины жутких фантазий. — Ты всерьёз думаешь, что твоя нахальная девчонка так легко сдастся в лапы смерти? Она слишком упряма, чтобы перестать бороться. И как бы мне не хотелось этого говорить… Ты должен следовать её примеру.

И на этот раз, сам того не ведая, отец попадает в точку. Торп-старший прав. Чертовски прав.

Уэнсдэй бы точно не позволила себе так позорно расклеиться. Она умела сохранять самообладание даже в самых катастрофических ситуациях. И она всегда боролась до победного — впрочем, иных финалов в её жизни и не существовало.

— Ты звонил её семье, кстати? — Винсент слегка наклоняет голову, пытаясь заглянуть в искаженное болью лицо сына. — Если нет, давай позвоню я.

О Господи. Он совсем забыл об этом, с головой погрузившись в водоворот собственного отчаяния. Титаническим усилием воли Ксавье отнимает руки от лица и машинально утирает дорожки слёз — но толком ничего не выходит, они накатываются снова.

Черт, он ведь и правда слабак.

Если бы Уэнсдэй увидела его в таком состоянии, её красивое бесстрастное лицо непременно скривилось бы в гримасе отвращения.

Но что, если он больше никогда не увидит этого её выражения? И вообще никакого.

Господи. Пожалуйста, нет.

— Дай мне телефон, — и не дожидаясь ответа, отец сам запускает руку в карман его пальто, выуживая оттуда айфон в чёрном чехле. — Какой у тебя пароль?

Тряхнув головой в бесполезной попытке избавиться от жутких мыслей, Ксавье забирает у Торпа-старшего телефон и начинает набирать код разблокировки дрожащими пальцами.

Но в следующую секунду дурацкое устройство летит на пол и с треском ударяется о кафель — потому что дверь реанимации вновь распахивается, и в коридор выходит врач.

Комментарий к Часть 15

Всех моих прекрасных дам с праздником 🖤

P.S. Прошу прощения, что ещё не ответила на отзывы к прошлой главе, непременно займусь этим в течение дня.

Всех обнимаю 🖤

========== Часть 16 ==========

Комментарий к Часть 16

Саундтреки:

Oscar & The Wolf — Back to Black

TroyBoi — Laalach

Приятного чтения!

Age: 37

В этом году осень в Нью-Йорке наступает рано.

Под ногами тихо шуршат опавшие листья самых разнообразных оттенков — чаще желтые и красные, иногда полусгнившие коричневые, а в зеркальной глади луж отражаются кривоватые силуэты уже совершенно голых деревьев.

Но ему по душе медленное увядание природы.

Словно осень — это маленькая смерть, знаменующая вовсе не конец, а скорое начало. Бесконечный цикл времен года, бесконечный замкнутый круг. Он находит это философски-поэтичным. И, разумеется, невероятно вдохновляющим.

В воздухе висит густой аромат мокрого асфальта и тяжёлой земли. А ещё немного — выхлопных газов от потока бесконечных автомобилей, и совсем чуть-чуть — сладкий аромат карамельного сиропа из крафтового стаканчика, который Ксавье держит в левой руке. Не слишком удобно, но что поделать.

Вторая рука занята крохотной детской ладошкой, крепко обхватывающей его мизинец.

Его дочь — маленькая девочка с иссиня-чёрными косичками, ученически-ровным пробором и суровым взглядом чернильных глаз — серьёзна не по годам и крайне упряма, а потому никогда не позволяет себе держаться за руку полностью.

— Отец, — Мадлен почти всегда использует именно такое обращение, но Ксавье никогда не возражает против этого слегка резковатого слова. В нём чувствуется авторитет. — Почему одни листья жёлтые, а другие — красные?

— Не знаю, Мэдди. Может быть, от вида деревьев зависит? — он пожимает плечами и улыбается самыми уголками губ.

Торп практически уверен, что дочка сама прекрасно знает верный ответ и нарочно проверяет его осведомлённость в ботанике.

Она вообще очень любит его проверять.

И почти всегда — не в его пользу, ведь Ксавье ровным счётом ничего не смыслит в биологии, физике, анатомии… И в куче других наук, которые безумно интересны его мрачной пятилетней принцессе.

— Не совсем так, — она останавливается на минуту, между бровок залегает крохотная морщинка, свидетельствующая о напряжённом мыслительном процессе. — Я читала, что это зависит от количества того или иного пигмента. Где-то больше каротиноида, а где-то — антоцианина. И ещё… Не называй меня Мэдди. Меня зовут Мадлен Аддамс-Торп.

Ксавье едва сдерживается, чтобы не рассмеяться вслух. Тоненький детский голосок звучит настолько сурово, что ему хочется подхватить девочку на руки и тормошить до тех пор, пока с надменно поджатых губ не начнёт срываться заливистый смех.

— Почему ты так улыбаешься? — Мадлен пристально взирает на него снизу вверх. Пушистые угольно-чёрные ресницы слегка трепещут, и она пару раз моргает, выдавая свою растерянность.

— Потому что я люблю тебя, — просто отвечает Ксавье, с нежностью вглядываясь в серьёзное детское личико.

— Я тоже люблю тебя, — отзывается она таким важным тоном, словно зачитывает отрывок из очередной научной книги. — Но постоянно улыбаться из-за этого странно.

— Значит, я странный? — он шутливо копирует строгую интонацию дочери и, осторожно высвободив свою руку из цепкого захвата маленьких пальчиков, взъерошивает её челку.

— Сам признался, — Мадлен едва заметно хмурится и сдувает со лба растрепавшиеся пряди. А потом вдруг на минуту затихает, явно что-то обдумывая, и снимает с плеч маленький рюкзачок из чёрной кожи. Сосредоточенно роется в нём несколько секунд и извлекает наружу аккуратно сложенный лист. — Я кое-что нарисовала… для мамы.

Ксавье забирает из рук девочки рисунок и разворачивает его — на белом листе изображён ворон в пикирующем полёте. Детали прорисованы с удивительной точностью. Блестящие глаза-бусинки, иссиня-чёрные перья, слегка приоткрытый острый клюв, опасно изогнутые когти, которые вот-вот сомкнутся в смертоносном захвате вокруг добычи.

И хотя психолог в детском саду неоднократно говорила ему, что изображать подобные мрачные сюжеты совершенно ненормально для пятилетнего ребёнка, Торп не может сдержать восхищённого вздоха.

— Это очень красиво, родная, — он присаживается на корточки рядом с дочерью, не опасаясь испачкать светлое пальто, и ласково проводит большим пальцем по мертвецки бледной скуле. — Я очень горжусь тобой.

Мадлен улыбается — едва заметно, самыми уголками губ — и на щёчках появляются крохотные ямочки.

Она так похожа на Уэнсдэй… Просто невероятно. Те же глубокие угольные глаза в обрамлении длинных пушистых ресниц, те же смоляные брови вразлёт, та же форма лица с чёткими выразительными чертами, тот же изумительный контраст чёрного и белого.

Абсолютно точная копия матери.

От него самого — практически ничего.

Заметив столь пристальное внимание к собственной персоне, девочка с неудовольствием поджимает губы и принимается расправлять несуществующие складки на платье в мелкую шахматную клетку. Ещё один машинальный жест, свойственный Аддамс — признак лёгкого волнения.

Наблюдая за дочерью краем глаза, Ксавье проводит пальцами над рисунком — и ворон оживает. Несколько раз взмахивает широкими крыльями, щёлкает когтями и приподнимает голову, пытаясь выбраться из белого листа.

— Когда я научусь делать также? — требовательно спрашивает Мадлен, разглядывая ожившую картинку с хирургически-пристальным интересом.

— Скоро, родная, — Ксавье мягко улыбается и отводит руку. Ворон неподвижно замирает в новой позе, слегка отличной от первоначальной задумки. — Уверен, что совсем скоро… Мы почти на месте. Идём.

Он выпрямляется, откинув назад спадающие на лицо волосы, и снова протягивает дочери руку — Мадлен с лёгким неодобрением взирает на протянутую ладонь, после чего крепко обхватывает его мизинец маленькими ледяными пальчиками.

— Замёрзла? — обеспокоенно спрашивает Торп. Аномально низкую температуру тела, как у Уэнсдэй, их дочь не унаследовала. К огромному облегчению.

Она отрицательно качает головой и, решительно забрав у отца рисунок, кладёт его в карман тёмного пальто. Коротко кивнув друг другу, они продолжают путь через вымощенную брусчаткой аллею, усеянную россыпью опавших листьев. И спустя несколько минут останавливаются у изящных резных ворот, ведущих на кладбище Марбл.

Притихшая Мадлен внимательно взирает на ровные ряды памятников, преимущественно высеченных из белого мрамора. Но никакого опасения в пристальном взгляде угольных глаз нет — только небольшая доля… интереса? Волнения? Сложно сказать точно. Внутренний мир дочери подчас напоминает бездонную тёмную пропасть, скрывающую множество тайн, разгадать которые не под силу даже ему.

Осторожно приоткрыв одну из резных створок — проржавевшие петли издают жалобный скрип — Ксавье первым ступает на территорию кладбища. Аккуратная дорожка из светлого камня почти полностью скрыта под ворохом мёртвых листьев. Кажется, все посторонние звуки на заднем плане — шум машин, гомон людей, даже их медленные шаги — затихают под гнетом плотной непроницаемой тишины.

Он медленно проходит между памятниками, сворачивает налево, потом дважды направо — давно заученный маршрут, повторить который Торп способен даже с закрытыми глазами. Мадлен больше не держится за его мизинец и молча следует за ним, словно маленькая тень.

Она всегда ходит совершенно бесшумно — ещё одна привычка, унаследованная от Уэнсдэй.

Ксавье несколько раз машинально оборачивается, чтобы убедиться, что дочь не отстала и не спряталась, как она любила делать во время прогулок по семейному кладбищу Аддамсов на заднем дворе их мрачного поместья.

Но она здесь. Крохотные пальчики взволнованно теребят пуговицу на пальто, потом перемещаются на кончик одной из косичек. Между бровей образуется едва заметная морщинка. Всё-таки она взволнована — но усердно пытается скрыть это за маской равнодушного безразличия. Какое всё-таки поразительное сходство… Просто невероятно.

Ксавье первым подходит к нужной могиле и, присев на корточки, проводит пальцами по серому надгробию. Шероховатая поверхность камня покрыта капельками от недавнего дождя, а невысокий памятник почти полностью зарос тёмно-зелёным плющом.

Прошло уже столько лет… А пребывание здесь до сих пор отзывается в душе затаённой болью.

И хотя он не знает, куда попадают люди после смерти, но точно знает, где они остаются — в самой глубине сердца. Навсегда. И воспоминания об ушедших ничем не стереть и не вытравить… Как ни старайся.

Мадлен негромко сопит и долго возится за его спиной, а потом на влажную чёрную землю плавно опускается рисунок с одинокой птицей в смертоносном пике.

Ксавье не успевает ничего сказать — в кармане его пальто оживает телефон. От неожиданно громкой трели звонка с ветки ближайшего дерева взмывает ввысь стая ворон. Мельком взглянув на экран, он проводит большим пальцем слева направо, принимая вызов.

— Торп, я точно однажды тебя убью. Почему вас нет дома? Куда ты опять потащил моего ребёнка? — в её ровном голосе как всегда звенит металл.

— Нашего ребёнка, Уэнс, — с ироничной усмешкой поправляет Ксавье, наблюдая за тем, как дочь аккуратно разглаживает слегка помятый рисунок. — Мы на кладбище Марбл. Гуляли неподалёку и решили навестить могилу моей матери.

— Ясно, — Аддамс делает короткую паузу, и стальные интонации слегка смягчаются. Но только слегка. — Я надеюсь, ты не забыл, что через тридцать минут мы должны выехать в Нью-Джерси?

— Конечно, нет.

— Тогда оставайтесь там, я соберу вещи и заеду за вами, — заявляет Уэнсдэй безапелляционным тоном и, не дожидаясь ответа, сбрасывает звонок.

— Я решила оставить рисунок бабушке. Чтобы ей не было тут одиноко, — очень серьёзно сообщает Мадлен, обернувшись к нему. — А для мамы я нарисую ещё.

— Думаю, это замечательное решение… — Ксавье чувствует, как на его губах против воли расцветает широкая счастливая улыбка, и раскрывает объятия для дочери. — Иди ко мне, милая.

Очень медленно, крохотными шажочками Мадлен приближается и обвивает хрупкими ручками его шею. Утыкается в плечо и расслабленно прикрывает глаза. Не переставая улыбаться, Торп ласково гладит дочь по блестящим чёрным волосам — от неё пахнет яблочным шампунем и немного карамелью.

И пусть большую часть черт — и внешних, и внутренних — она позаимствовала у матери, от отца тоже кое-что досталось. Способность тонко чувствовать переживания других и умение искренне сопереживать. А такое определенно дорогого стоит.

Они ещё долго сидят напротив старого надгробия в абсолютном молчании. Внезапный порыв пронизывающего осеннего ветра треплет косички Мадлен и подхватывает оставленный ею рисунок — Ксавье поспешно ловит его и кладёт поверх белого листа большой камень, найденный неподалёку. Наверное, стоило бы захватить цветы, но визит на кладбище получился совершенно незапланированным.

Он просто хотел показать дочери могилу человека, в честь которого она получила своё имя.

Звук входящего смс извещает о том, что Уэнсдэй уже ждёт их возле западных ворот. Ксавье быстро подхватывает малышку на руки, невзирая на её активные попытки протеста, и направляется к нужному выходу.

Аддамс стоит на парковке, скрестив руки на груди и прислонившись к своему Мазерати — но теперь уже другой модели, с двумя рядами сидений. Несмотря на пасмурную ненастную погоду, она облачена всего лишь в тонкую кожаную куртку и лёгкое шифоновое платье чуть ниже колен. Ксавье неодобрительно цокает языком, но предпочитает оставить без комментариев столь наплевательское отношение жены к собственному здоровью — спорить совсем не хочется. Хочется просто быть обыкновенной счастливой семьёй, которая отправляется на выходные в гости к родственникам. Правда, повод не совсем обычный — Пагсли пару дней назад выпустили из тюрьмы после полуторагодового заключения.

Впрочем, он ещё легко отделался.

А мог бы ещё легче, не получи та странная история широкой огласки.

— Мама! — радостно взвизгивает Мадлен, едва завидев Уэнсдэй, и принимается настойчиво барахтаться у него на руках.

Приходится опустить её на землю — и девочка молниеносно бросается к матери, ловко перепрыгивая через многочисленные лужи. Уэнсдэй взирает на такое бурное проявление эмоций с заметным недовольством, но в самую последнюю секунду наклоняется и подхватывает Мадлен на руки. И даже не обращает никакого внимания, что испачканные землёй ботиночки оставляют на её кожанке множество грязных разводов.

— Как день прошёл? — приблизившись к семейству, Ксавье слегка приобнимает жену за талию и оставляет невесомый поцелуй на виске.

— Кошмарно, и вовсе не в хорошем смысле, — она закатывает глаза, удобнее перехватывая дочь, и неожиданно склоняет голову к его плечу. — Шепард намеревается уйти в отставку и выдвинул вместо себя какого-то скудоумного… cazzone.{?}[Мудак (итал.)]

— Мама, а что такое cazzone? — Мадлен с удивительной точностью воспроизводит итальянское ругательство.

— Это непереводимое выражение, родная, — поспешно поясняет Торп, опасаясь излишней прямолинейности Аддамс. — И его лучше нигде не употреблять.

— Почему? — упрямства их дочери однозначно не занимать. На кукольном личике мгновенно появляется пытливое выражение, угольные глаза подозрительно прищуриваются.

— Потому что это плохое слово, правда же, Уэнсдэй? — с нажимом спрашивает Ксавье.

— Правда, — она явно категорически не согласна с подобной классификацией, но возражать не торопится. Удивительно. Неспроста сегодня полдня лил дождь.

— Давай я поведу? — желая сменить неловкую тему, Ксавье кивает в сторону Мазерати и протягивает раскрытую ладонь.

— Конечно, нет. Я хочу добраться в Нью-Джерси до совершеннолетия дочери.

— Мама, ну пожалуйста… Пусть отец будет за рулём, — Мадлен наигранно-капризно надувает губы и сильнее обвивает руками шею матери. — А ты почитаешь мне вслух.

Уэнсдэй сокрушенно вздыхает и закатывает глаза. Впрочем, она скорее изображает недовольство, нежели испытывает его на самом деле.

Ксавье не может сдержать довольной усмешки.

И пусть их маленькая мрачная принцесса — абсолютно точная копия матери, но она с завидным постоянством принимает его сторону практически во всех семейных спорах.

— Ваша организованная преступная группировка меня однажды доканает, — иронично заключает Аддамс и вкладывает в его протянутую ладонь ключи от машины. — Постарайся только не забывать о существовании педали газа.

— Как будто ты дашь мне об этом забыть, — Торп копирует язвительный тон жены и быстро усаживается на место водителя.

Уэнсдэй занимает пассажирское, а Мадлен устраивается сзади — и как обычно сама застёгивает ремни безопасности в детском кресле. Мощный мотор утробно рычит, и Мазерати плавно трогается с места, оставив позади резные ворота кладбища.

— Итак, что тут у нас… — Аддамс достаёт из кармана куртки телефон и начинает быстро пролистывать заголовки документов. — Компрессионная асфиксия, постгипоксическая энцефалопатия, перелом основания черепа вследствие падения с высоты, внутреннее кровотечение вследствие колото-резаной раны брюшной полости…

— Да, вот это! — Мадлен радостно хлопает в ладоши и ёрзает на сиденье от нетерпения. — Вот бы ран было несколько!

Торп наблюдает за бурным восторгом дочери в зеркало заднего вида — но уже давно без малейшего удивления. Подобное чтиво с самого младенчества заменяло ей стандартные детские сказки о принцессах и драконах.

Когда Ксавье впервые застал Уэнсдэй за чтением отчёта о вскрытии над детской колыбелью, он был слегка шокирован. Но только слегка — за долгие годы совместной жизни у него выработался иммунитет к пугающим выходкам жены.

Но уточнить всё же решился.

— Ты читаешь нашему ребёнку отчёт о вскрытии? Серьёзно? — он медленно прошел в комнату и остановился за спиной Аддамс, ошарашенно взирая на мелкие печатные буквы.

— Ты чем-то недоволен? — она и бровью не повела. — Это очень качественный и подробный отчёт.

— Не сомневаюсь, — Торп машинально покачал головой и потёр переносицу двумя пальцами. — Но… Уэнс, тебе не кажется, что это немного неподходящая литература для годовалого ребёнка? Может быть, попробуем сказки? Например, Спящую красавицу…

— И чем это лучше? — Уэнсдэй обернулась к нему, отложив в сторону чёрную папку. — Принц изнасиловал погруженную в летаргический сон принцессу, а через девять месяцев у неё родились близнецы и от голода начали сосать её пальцы. Таким образом, яд из её организма был удалён и…

— Не продолжай. Я понял, что нам с тобой в детстве читали немного… разные истории. Впрочем, чему я удивляюсь? — тяжело вздохнув, он присел перед женой на корточки и положил ладони на её колени, скрытые шелковой тканью длинного халата. — Но есть и другие сказки. Как насчет Золушки?

— Её старшая сестра отсекла себе пальцы на ногах в попытке надеть туфельку, — категорично отрезала Аддамс и спустя секунду, словно первой части сказанного оказалось недостаточно, твёрдо добавила. — А младшая — пятки.

— Ну а Русалочка? — он всё ещё верил, что надежда умирает последней.

— Покончила жизнь самоубийством, потому что не смогла перерезать горло принцу, — Уэнсдэй медленно провела по его шее указательным пальцем. От прикосновения чёрного ногтя в форме острого стилета по спине Ксавье невольно пробежали мурашки. — К слову, совершенно иррациональное решение, учитывая, что он женился на другой.

— А ты бы смогла перерезать мне горло, если бы я женился на другой? — Торп усмехнулся и, перехватив тонкую руку Аддамс, на мгновение припал губами к изящному запястью.

— Ты бы не смог жениться на другой, — она выразительно изогнула смоляную бровь. — Я бы перерезала ей горло задолго до свадьбы.

А потом Уэнсдэй резко подалась вперёд и впилась в его губы жадным глубоким поцелуем.

Дорога до Нью-Джерси занимает чуть больше часа. Под неодобрительным взглядом жены Ксавье немного превышает скорость, и плывущие за окном деревья сливаются в сероватую монолитную стену. Утробный рык мощного мотора, плавные переливы классической музыки из динамиков и ровный голос Уэнсдэй, зачитывающий подробный отчёт о многочисленных колото-резаных ранах — всё это действует на их дочь получше любого снотворного. Уже спустя двадцать минут пути Мадлен начинает клевать носом, поминутно роняя голову на грудь и тут же вскидывая обратно со всем присущим ей упрямством.

Но в конце концов сдаётся во власть Морфея — откидывается на спинку детского кресла и окончательно закрывает глаза.

Аддамс тут же тянется к колёсику слева от бортового компьютера и убирает громкость музыки почти до минимума. А затем к кнопке климат-контроля — чтобы прибавить температуру в салоне. Эти маленькие проявления заботы настолько трогательны, что Ксавье не может сдержать блаженной улыбки.

Уэнсдэй, всегда кажущаяся такой холодной и равнодушной, неожиданно сумела стать по-настоящему прекрасной матерью — в меру строгой, но невероятно заботливой. Готовой защищать свою семью до последнего.

А ведь когда-то он так не считал — после рождения Мэдди Торп не разговаривал с женой практически два месяца. Не мог простить ей безответственности, едва не ставшей фатальной для них обеих.

Даже теперь, по прошествии пяти с половиной лет, он с содроганием вспоминал то страшное время, когда их жизни буквально висели на волоске. Многочасовая операция, огромная кровопотеря у Уэнсдэй и две остановки сердца у Мадлен.

А когда вышедший в коридор врач с облегчением сообщил, что опасность миновала, Винсент отвёл сына в сторону и рассказал, что именно стало причиной трагедии. Поначалу Ксавье не поверил.

Словно мозг на подсознательном уровне отказался воспринимать шокирующее осознание, что Уэнсдэй добровольно рискнула сразу двумя жизнями. И во имя чего? Какого-то поганого расследования и своих неуемных амбиций? Нет. Немыслимо.

Это было слишком. Даже для неё.

Но когда она пришла в себя на следующий день, Торп задал всего один вопрос — а Аддамс молча опустила взгляд, несколько раз растерянно моргнула… и быстро кивнула.

И у него внутри словно что-то оборвалось.

Наверное, если бы Мадлен не выжила, он бы тут же ушёл и подал на развод. Потому что не смог бы смотреть на Уэнсдэй и знать, что именно она повинна в смерти их ребёнка.

Но Мадлен выжила.

И объединила родителей связью куда более крепкой, нежели официальный брак и клятва в вечной верности перед Богом и людьми.

И Ксавье денно и нощно находился в больнице рядом с женой и дочерью на протяжении трёх месяцев, ушедших на реабилитацию.

Помогал Уэнсдэй вставать с кровати и долго ходить по коридорам, как предписали врачи — поначалу она упрямо отвергала его заботу, но её собственных сил едва хватало, чтобы принять вертикальное положение.

Помогал переодеваться и даже заплетать косы — но за всё это время не проронил ни слова. Не хотел. Да и не мог.

А потом однажды застал её в отделении интенсивной терапии. Уэнсдэй стояла над кувезом, где лежала их крохотная малышка, опутанная бесчисленным количеством проводов и систем жизнеобеспечения.

Водопад густых чёрных волос полностью скрывал лицо Аддамс, но худенькие острые плечи заметно дрожали. А когда она резко обернулась на звук его громких шагов, Ксавье увидел то, чего не видел никогда прежде — по бледным ввалившимся щекам беззвучно катились слёзы.

— Прости меня, — прошептала она практически неслышно, даже не пытаясь утереть мокрые дорожки слёз. А может быть, она и вовсе их не замечала.

— Не у меня проси прощения, — Торп стиснул руки в кулаки с такой силой, что ногти до боли впились в ладони, и кивнул головой в сторону кувеза. — А у неё. Это её ты едва не убила в угоду своему гребаному расследованию.

Он ожидал, что Уэнсдэй по обыкновению скроет истинные чувства под ледяной равнодушной маской, начнёт спорить и сыпать ядовитыми колкостями.

Но она промолчала. Только зажмурилась, как будто от резкой боли, и понуро опустила плечи — словно из неё вдруг вынули стальной стержень, помогающий держать неестественно-ровную осанку.

И Ксавье сдался.

В несколько стремительных шагов преодолел расстояние между ними и заключил Аддамс в объятия. Она вздрогнула всем телом и судорожно выдохнула — а потом внезапно вцепилась в него так крепко, что он не смог бы отстраниться при всём желании.

Но Ксавье и не хотел отстраняться.

Какой бы сильной не была ярость, любовь всегда оказывалась в стократ сильнее.

Когда они пересекают границу штата, пейзаж видоизменяется — в окрестностях Трентона уже выпал первый снег, укрыв поля и небольшие рощи тонким белым полотном, на котором местами виднеются островки чёрной влажной земли. Уэнсдэй немного опускает боковое стекло, с наслаждением вдыхая свежий морозный воздух. Она до сих пор искренне недолюбливает шумный и суетливый Нью-Йорк — и потому почти никогда не возражает против частых визитов в родовое поместье Аддамсов.

Благо, разногласия с родителями заметно сгладились за прошедшие годы.

Ксавье как-то рискнул предположить, что Уэнсдэй стала лучше понимать Мортишу, потому что сама стала матерью — но мгновенно был награждён самым уничижительным взглядом из всех возможных.

Когда Мазерати аккуратно притормаживает в конце извилистой подъездной дорожки, на пороге особняка мгновенно возникает высокая фигура Ларча. Не дожидаясь отдельной просьбы, угрюмый дворецкий приветствует их коротким кивком и начинает доставать из багажника дорожные сумки.

Мадлен трёт глаза маленькими кулачками и сонно потягивается. Но когда Ксавье тянется рукой в заднюю часть салона, чтобы отстегнуть ремни детского кресла, дочь мгновенно принимает свой обычный суровый вид — и сама щёлкает замками. А потом сама открывает дверь и поспешно выбирается из машины.

И откуда только в ней столько упрямства и самостоятельности? Впрочем, ответ очевиден — поразительное влияние наследственности.

Уэнсдэй и Ксавье синхронно переглядываются.

— Скоро мы станем ей совсем не нужны, — с театральным драматизмом вздыхает он, провожая дочь задумчивым взглядом. — И когда она успела так повзрослеть?

— Не преувеличивай. Ей всего пять лет, — резонно возражает Аддамс. — Пошли уже.

Они выходят из машины и неторопливо направляются к особняку вслед за Мадлен.

Погода окончательно испортилась — небо затянуто низкими свинцовыми тучами, резкие порывы ледяного ветра треплют длинное платье Уэнсдэй и распущенные волосы Ксавье.

Похоже, ночью ожидается самая настоящая снежная буря. Но поместье Аддамсов больше не кажется ему мрачным — в ненастные вечера особенно уютно сидеть у огромного горящего камина в их гостиной. Или бродить по хитросплетениям коридоров со множеством дверей, которые никуда не ведут. Или проводить долгие часы в их библиотеке, занимающей добрую половину первого этажа.

Здесь всегда царит та самая атмосфера настоящей любящей семьи, которой Торпу так не хватало после смерти матери.

— Мои дорогие! — торжественно восклицает Гомес, когда они оказываются в полутёмном холле, освещаемом лишь множеством свечей в залитых воском канделябрах. — Мы ужасно рады вас видеть!

Мортиша, обвивающая локоть супруга, мягко улыбается — она как всегда преисполнена величественной грации. Словно над этой великолепной женщиной абсолютно не властны годы.

Справа от родителей стоит Пагсли, облачённый в точно такой же полосатый изысканный костюм, как у отца — он выглядит необыкновенно гордо, будто первое тюремное заключение прибавило ему статуса. Мадлен с самым важным видом восседает у него на руках, и Ксавье невольно отмечает про себя, что их необыкновенно тёплые отношения очень уж напоминают Уэнсдэй и Фестера.

Фестер тоже здесь — при виде «мрачной протеже с косичками» на его лице расцветает широкая довольная улыбка, и Аддамс отвечает ему тем же.

— Как вы добрались? — заботливо вопрошает Мортиша, ласково поглаживая супруга по плечу.

— Спасибо, хорошо, — Ксавье первым проходит вглубь просторного холла и по очереди обменивается рукопожатиями с мужской частью родственников. — Принцесса даже заснула по дороге. Правда, Мэдди?

— Мадлен, — жена и дочь поправляют его в один голос. Торп в ответ лишь усмехается и молча разводит руками.

— О, эти женщины… — со знанием дела изрекает Гомес, заговорщически подмигнув зятю. — Играют на струнах наших душ виртуознее любого музыканта, но без них жизнь совершенно не имеет смысла. Tutto vince amore!{?}[Любовь побеждает всё! (итал.)]

— Абсолютно согласен, — Ксавье понимающе кивает, хотя последняя фраза остаётся для него загадкой. Судя по тому, что Уэнсдэй сиюминутно возводит глаза к потолку, это нечто лиричное и не лишённое пафосного романтизма.

— Тьма очей моих, дети наверняка голодны… — Мортиша мягко проводит по щеке мужа тыльной стороной ладони. — Хватит держать их на пороге. Идёмте же к столу.

В огромной столовой, больше напоминающей банкетный зал, уже всё накрыто к ужину. От обилия самых изысканных блюд разбегаются глаза — многочисленная прислуга Аддамсов явно постаралась на славу. И хоть до этого момента Ксавье совсем не хотел есть, от буйства аппетитных ароматов желудок мгновенно сводит тянущим чувством голода.

Все занимают привычные места согласно столовому этикету — дух старой аристократии в этих стенах поистине неискореним. Одна только Мадлен пользуется положением всеобщей любимицы и не подчиняется правилам, продолжая восседать на коленях у Пагсли — тот увлечённо рассказывает ей что-то на уровне приглушенного шепота. Судя по восхищённому выражению кукольного личика, речь идёт как минимум о чём-то незаконном, а как максимум — откровенно опасном для жизни.

Ксавье пытается прислушаться, но безуспешно.

Заметив повышенный интерес отца к собственной персоне, маленькая хитрюга прикрывает рот ладонью и совсем понижает голос.

Уэнсдэй погружается в аналогичную беседу с дядей Фестером. По крайней мере, у этих двоих разговоры всегда стабильны и предсказуемы. Немного о современных интерпретациях средневековых пыточных орудий, немного о бесконечных поисках древнейших артефактов, и совсем чуть-чуть — о расследованиях.

Сам же Торп с наслаждением потягивает красное сухое вино, периодически обмениваясь со старшим поколением Аддамсов короткими рассказами о состоянии семейных дел.

— И всё-таки я считаю, что наша маленькая ядовитая колючка должна поступить в Невермор, — настойчиво повторяет Гомес уже в десятый раз за вечер и в тысячный — за всю жизнь. — Вы не найдёте школы лучше, чем старая добрая alma mater.

— Оставим этот вариант на крайний случай, — мягко, но решительно возражает Ксавье. — Пока что её исключили из детского сада всего один раз.

— Полная ерунда, к слову, — Уэнсдэй отрывается от диалога с дядей и поворачивается к родителям. — Мадлен всего лишь подбросила мышеловку в сумку одной из воспитательниц.

— И только? — искренне удивлённый Гомес недоуменно округляет глаза. — Воспитатели в наше время совершенно никуда не годятся. Такие нежные… Помню, Уэнсди в её возрасте первый раз подсыпала цианид калия в кастрюлю с овсяной кашей, но тогда дело ограничилось всего лишь строгим выговором.

— Она просто ненавидит овсянку, — Мортиша немного плотоядно улыбается, смерив дочь внимательным взглядом. Та раздражённо закатывает глаза и отворачивается, возвращаясь к беседе с Фестером. Цепкий взгляд миссис Аддамс обращается на супруга. — А что касается Невермора… Любовь моя, мы должны учиться на прошлых ошибках и предоставить нашей внучке свободу выбора.

— О, caro mia… — восхищённый Гомес протягивает руку к жене. — Твоя мудрость также безгранична, как твоя красота.

На несколько минут воцаряется стандартная сцена, полная бурной страсти — родители Уэнсдэй сливаются в жарком продолжительном поцелуе.

Ксавье тактично опускает глаза, пряча лёгкую улыбку за бокалом с рубиновой терпкой жидкостью.

Но неожиданно всеобщее внимание привлекает Мадлен.

— Когда я вырасту, я тоже хочу убить человека и сесть в тюрьму, как дядюшка Пагсли. И как дядя Фестер, — решительно сообщает она, гордо вскинув голову.

Едва не поперхнувшись вином от такого внезапного заявления, Ксавье поспешно отставляет бокал в сторону и уже открывает рот, чтобы возразить, но его опережает Уэнсдэй.

— Мадлен, нет ничего выдающегося в том, чтобы оказаться за решёткой, — совершенно меланхолично отзывается Аддамс, нарезая стейк на мелкие кусочки. — Самые виртуозные убийцы никогда не попадаются.

Её слова звучат абсолютно буднично и равнодушно, но на дне глубоких угольных глаз вспыхивает недобрый огонёк. Опасный. Хищный. И Торп невольно вспоминает историю двухгодичной давности — ту самую, которая в итоге привела Пагсли за решётку. Ту самую, которую он предпочёл бы навсегда забыть.

Миловидная и улыбчивая Элла оказалось вовсе не той, за кого себя выдавала. Едва оклемавшись после тяжёлых родов, Уэнсдэй навела необходимые справки и выяснила, что из шведского в златокудрой девице только имя — она и в Европе-то никогда не бывала, а всё детство и юность провела на захолустной ферме где-то на задворках Калифорнии.

Зато, помимо хорошенького личика, Элла имела недюжинные амбиции и вполне чёткую цель прибрать к рукам многомиллионное состояние Аддамсов. За ней тянулся нехороший след прямиком с самого юга — два брака за плечами, один из которых закончился внезапной смертью мужа, а другой — таинственным исчезновением второго претендента на руку, сердце и прочие прелести очаровательной блондинки.

Но Пагсли предупреждений сестры не послушал, и свадьба — пышная, с обилием гостей и морем шампанского — всё же состоялась. А уже спустя несколько дней новоиспеченная миссис Аддамс потребовала новый дом и новую машину. Но Гомес и Мортиша выступили против, встав на сторону Уэнсдэй — разразился грандиозный семейный скандал, в ходе которого Пагсли неожиданно проявил характер и хлопнул дверью, оборвав всякое общение с родственниками.

Почти два года он не появлялся на горизонте и не отвечал на письма родителей.

А однажды все утренние новости запестрели заголовками о том, что один из роскошных особняков в Трентоне взлетел на воздух, и лишь по счастливой случайности никто не пострадал. Официальной причиной назвали утечку газа, но Уэнсдэй не поверила ни на секунду, проворчав себе под нос, что Пагсли повторяет судьбу дяди Фестера.

А спустя пару дней её телефон во втором часу ночи разразился трелью похоронного марша — и Аддамс исчезла из дома без объяснений. Ксавье не сомкнул глаз до рассвета и ни на минуту не прекращал попыток дозвониться до жены. Но механический голос на том конце провода извещал, что аппарат абонента недоступен.

Она вернулась лишь под утро — и сразу направилась прямиком в ванную. А когда Торп зашёл следом, его едва не хватил удар.

Уэнсдэй стояла над раковиной, подставив руки под струю ледяной воды, и с тонких пальцев стекала насыщенно-алая кровь. Её было так много, что белая раковина очень быстро окрасилась в красный. Но на самой Аддамс не было ни единой царапины, даже косички остались безупречно идеальными.

— Что… Что произошло? — прошептал он спустя несколько минут, с трудом обретя способность говорить.

— Ничего такого, на что стоило бы обращать внимание, — ровным тоном отозвалась Уэнсдэй. — Я просто защищала свою семью. И буду поступать так всегда.

А когда она закрутила кран и обернулась к нему, Ксавье увидел в угольных глазах это самое выражение — взгляд смертоносного хищника, готового без раздумий прикончить любого, кто будет представлять угрозу для семьи.

Он не стал задавать вопросов.

Ни в то странное утро, ни позже — когда Пагсли всё-таки арестовали за убийство молодой жены. Ксавье ни на секунду не сомневался, что тот невиновен — максимум стоял рядом, пока старшая сестра с особой жестокостью расправлялась с незадачливой аферисткой.

Но Пагсли тоже был готов защищать семью — даже готов был отправиться в тюрьму вместо Уэнсдэй, лишь бы только не лишать малышку Мадлен матери.

Подобная преданность ужасала… и восхищала.

Наверное, он должен был испугаться.

Любой нормальный человек испугался бы.

Но когда совершенно спокойная Аддамс легла рядом с ним в постель — словно и вовсе ничего не случилось — Торп вдруг ощутил такое возбуждение, какого не испытывал даже на заре их отношений. Руки сами легли на её талию, притягивая максимально близко, а губы впились в изящную шею горячечным безумным поцелуем.

А чуть позже, когда Уэнсдэй лежала под ним и кусала вишневые губы в попытках глушить стоны, Ксавье вдруг подумал, что он явно такой же ненормальный, как и она.

И ему это нравилось.

Покончив с ужином, все разбредаются по своим делам. Гомес с Мортишей уходят наверх, сославшись на усталость, вниманием Мадлен завладевают оба дяди — вооружившись шпагами, они выходят во внутренний дворик поместья, чтобы поупражняться в фехтовании.

Уэнсдэй перемещается в кресло подле горящего камина и погружается в работу, уткнувшись в телефон. Ксавье усаживается напротив, прихватив с кухни початую бутылку вина.

Окружающий полумрак, тихое потрескивание поленьев за каминной решеткой и завывания ветра за окном действуют умиротворяюще — он вальяжно откидывается на спинку кресла, вытянув ноги, и внимательно наблюдает за женой из-под опущенных ресниц.

Аддамс выглядит абсолютно сосредоточённой, пристальный взгляд угольных глаз медленно скользит по строчкам на экране — то ли отчёт о вскрытии, то ли протокол допроса, то ли ещё какая-то малопонятная ерунда… Она изредка поджимает вишневые губы, когда находит какую-то особенно занимательную деталь. Но, очевидно, рабочее настроение быстро сходит на нет, уступая место расслабленности. Спустя минут пятнадцать она откладывает телефон в сторону и поворачивается к Торпу, глядя исподлобья своим коронным немигающим взором. Он молча салютуют изрядно опустевшим бокалом и слегка кивает головой в сторону лестницы, предлагая подняться на второй этаж.

Уэнсдэй размышляет пару секунд, машинальным жестом расправляя струящуюся ткань длинного чёрного платья, а потом поднимается на ноги. Несколько шагов — и она останавливается напротив. Тонкие бледные пальцы с острыми ногтями ложатся на ножку бокала, забирая его из рук Ксавье. Не прерывая зрительного контакта, Аддамс делает большой глоток вина и проводит кончиком языка по верхней губе, слизывая крохотную багряную каплю.