Семейные хроники Лесного царя (СИ)

*

====== Пролог. Ксаарз ======

«Чужой! Чужой в Лесу!»

Казалось, сама земля звенит обеспокоенным шепотом. Промерзший Лес испугался, толком не проснувшись от зимнего сна. В шапках снега, с хрустальной бахромой сосулек на ветвях — оттого еще звонче казался этот беззвучный, безголосый хор.

Ксаарз хотел спать, но звон мешал. Отмахнуться бы от этих тревожных шепотков, что вторили самим себе, и снова погрузиться в сон без сновидений, еще на несколько месяцев беспробудно… Но зажимать уши ладонями бесполезно: с недавних пор он связан с Лесом — душой и телом. Тончайшие нити, словно невидимая грибница, проникали прямо в его разум, оплетали всё тело, заполняли изнутри, разрастаясь даже в легких. Не для того, чтобы поработить его, но чтобы сделать Хозяином Леса! Однако, в подобные минуты, как эта, Ксаарз очень сомневался, кто из них истинный господин. Лес сам склонил его залечь осенью в долгую спячку. Вернее, он не смог противиться непреодолимой сонливости, окутавшей всё вокруг. И вот теперь Лес же и не дает ему спокойно спать. Ложе мха ходит под ним мелкими волнами.

«Чужак пахнет дымом! Дым — это пожар!» — шептал Лес в ужасе. Ксаарз мысленно усмехнулся: даже зимой, укрытый снегами, Лес до дрожи в заледенелых стволах боится пожара.

Пришлось сделать над собой усилие и всё-таки проснуться. Не открывая собственных глаз, лесной хозяин потянулся невидимыми нитями к очагу этого страха, к тому месту, где объявился чужак. Наверняка виноваты люди из ближайшего селения, как уже бывало: пришли за валежником или поохотиться, развели костер, а Лес переполошился.

Тело Ксаарза лежало в покое и тепле, укрытое одеялом мягкого мха. Осенью на мох покрывалом лег слой листвы, а зимой сверху опустился пушистый ковер снега, утеплился плотной корочкой наста. Однако ему не было ни темно, ни душно. Он ощущал себя не только Ксаарзом — большая часть его существа была Лесом. Он был сам Лес. Всё вокруг принадлежало ему: необозримые пространства, чащи, луга, речные поймы. Все шепотки и каждый голос принадлежал ему, ибо он был всем. Вся жизнь была в его власти: от медведя и рыси до самой крохотной пичужки, до насекомых. И, конечно же, в первую очередь он ощущал всем своим существом растения: заповедную Дубраву до последнего корешочка, вековые сосны до последней иголочки, березовые рощи, ельники, заросли ивняка по берегам рек и ручьев. Каждый кустик принадлежал ему, потому что был им. Каждая травинка, что сейчас спала под снегом.

Ксаарз поначалу всерьез боялся раствориться среди этого многообразия жизней, но вскоре привык — и опьянение всемогуществом сменилось огромной ответственностью. Всё-таки он не стал всесильным богом. Пусть люди, которым он позволял входить в свои владения, и считали иначе. Иногда смертные удостаивались чести издалека видеть Хозяина в облике юноши-пастушка, играющего на свирели, сидящего на высоком обрывистом берегу над рекой Сестрицей, что разделяет Заповедный лес и простой. Хозяин, хранитель. Для людей он представал опасным чуждым божеством. Для Леса он обязан быть достойным защитником — для этого Лес его и принял.

Осматривая, вернее, мысленно ощупывая свои владения, Ксаарз понял, что виноваты в переполохе не люди. Человеческие существа сейчас вправду бродили по границе Дубравы, между берегом Сестрицы и Камышиным озерцом. Один человек, ростом повыше его самого, но тоже безусый и безбородый, одетый в овечий тулуп, потерявший шапку, надоедливо аукал другого — девочку. Та заблудилась, пока собирали валежник. Ксаарзу не было никакого дела до людских проблем. Он продолжил поиски нарушителя, дальше прощупывал владения, заодно проверяя, всё ли ладно в его большом хозяйстве… Но эти крики, громкий зовущий и перепуганный хнычущий, ему резали слух.

Чтобы не отвлекаться, он попросил первую попавшуюся «под руку» пичугу отвести потеряшку к охрипшему парню. Девчонку оказалось несложно увлечь: птичка с малиновой грудкой, порхающая перед самым носом, но в руки не дающаяся, мгновенно завладела вниманием и заставила позабыть о слезах. Ксаарз выдохнул с облегчением, по звериной тропке с пернатым провожатым девчонка доберется до… И он снова поморщился от визга, из-за которого с крон задрожавших деревьев чуть не съехали шапки снега: девчонка радостно кинулась на руки искавшему. Чтобы поскорее прогнать непрошеных гостей, Ксаарз заставил деревья громко и противно заскрипеть заледенелыми ветвями. Два человечка правильно поняли гнев Хозяина, они торопливо поклонились в пояс первому попавшемуся толстоствольному дереву, громко поблагодарили лесного царя за помощь, извинились за шум. Владыке решительно надоело отвлекаться на них: с дерева на голову парню упал небольшой мягкий ком снега — чтобы замолчал уже и шел домой. Парень опешил. Девчонка не удержалась, хихикнула. А птичка с малиновой грудкой замелькала над ними вновь, призывно зачирикала и повела в сторону реки, туда, где можно по крепкому льду без опаски перейти на другой берег к деревне. По пути Ксаарз велел пичуге разыскать потерянную парнем шапку.

Наконец-то в Дубраве снова воцарилось спокойствие… Ан нет, он не успел вздохнуть, как Лес напомнил шепотками: «Жар! Жарко! Пламя!»

Ксаарз нашел источник тревоги: пустовавшая медвежья берлога под огромным выворотнем. В этой глубокой земляной норе под козырьком сплетенных корней происходило нечто странное. Невидимые нити не могли подобраться ближе, что-то не позволяло. Растения, что там были, определенно пробудились! Среди зимы повели себя так, будто вдруг настало лето, причем пустились в рост с невообразимой скоростью. Ксаарз тяжко вздохнул: ясно, придется идти самому и разбираться воочию, что там за чертовщина творится. Хорошо хоть сие безобразие вершится совсем недалеко, по сугробам карабкаться меньше. Надо признать, больше всего в своих новых землях он невзлюбил именно обманчиво гладкие сугробы. То бежишь по ним легко, словно танцуешь. То вдруг наст под ногой хрустнет — и в момент провалишься по пояс или по острые уши. Выкарабкивайся потом, сушись.

Он попросил мох раздвинуться и выпустить его. Земля, пронизанная корнями, неохотно подалась, шепнула в ответ, предупреждая, что снаружи слишком холодно, но хозяин решительно покинул свою уютную не то могилу, не то колыбель.

И впрямь мороз! Особенно чувствительно щиплющий после прелого тепла сна. Впрочем, Ксаарз не боялся простудиться или замерзнуть: он же не так слаб, как человеческие существа, что, бывало, потерявшись в лесу, засыпали мертвым сном, убаюканные вьюгой. Тем более теперь, сочетая собственное бессмертие и жизненную неутомимость Леса — жалкие людишки о настолько «крепком здоровье» могли лишь мечтать! Ксаарз холод просто не любил, ибо не за что его любить. Но даже в легкой одежде ему было вполне сносно, не особо хорошо, но терпимо.

Лесной царь встряхнулся, поморгал, заново привыкая смотреть собственными глазами, а не чужими, одолженными у Леса. Огляделся. Широкая круглая поляна в сердце Дубравы, заменяющая ему тронный зал. Здесь летом до рассвета не смолкала музыка, лилось ягодное вино и пряный мёд, русалки водили хороводы. Зимой же это была вновь лишь пустая поляна. Только проплешина в снегу между корней самого старого дуба зияла черной разрытой могилкой — там было хозяйское «ложе».

Дубрава вместо замка. Крыша из крон, лишенных листвы, взамен стен — колоннада стволов, что не задерживает ветер и метель. Вместо трона — кочка между корней. Ксаарз в очередной раз повторил самому себе обещание выстроить дворец, какой положено иметь царю, пусть и лесному. Да, он изменился теперь, став единым целым с Лесом. Однако ему хотелось бы, как и в давние времена, спать в спальне с настоящей кроватью, одеваться перед огромным зеркалом, гулять по галереям и подниматься на высокие башни, чтобы любоваться прекрасными далями…

Ксаарз снова встряхнулся, прогоняя грусть по невозвратно ушедшему прошлому. Замок, что на мгновение предстал перед внутренним взором, никогда не принадлежал ему. И никогда не станет его собственностью. Поселившись в этих диких северных землях, приняв нелепый в своей странности титул лесного царя, Ксаарз отныне и навеки окончательно разорвал все былые связи. Ему просто нужно перестать оглядываться назад, вот и всё. Впереди новая жизнь — бесконечная и непредсказуемая. Ведь он сам этого хотел? Как бы то ни было, его странствия закончились, отсюда он сбежать не сможет. И чем дольше он здесь остается, тем глубже увязает корнями в почву.

Ксаарз вздрогнул, ощутив, как морозный воздух заледенил кончики острых ушей. Он рассмеялся и решил, что в его плохом настроении виновны холод и одиночество. Голода он не чувствовал, так как Лес во время долгого сна позаботился о его теле, доставляя по вживленным корешкам всё необходимое. Теперь ему следует поскорее привести себя в порядок — и выяснить наконец-то причину беспокойства Леса. А весной он обязательно вырастит себе замок. Сделает свою обитель еще больше и лучше, чем у его отца. Он тоже скроет замок колдовством, но не под видом холма, а оградив непроходимой чащей от незваных гостей. Будет у него жилище, не придется впадать, словно зверю, в спячку. Он сможет всю зиму напролет веселиться со своим «двором»: не позволит лешим застыть до весны, прикинувшись корягами, не даст русалкам уйти в ил омутов. К лешим пустые мысли! Он здесь не одинок. И ему не грустно! Это просто зима, поэтому рядом с ним никого нет. Летом всё станет по-другому.

Летом и он сам будет другим: волосы сделаются не белые, как сейчас, словно иней, но ярко-зеленые, в цвет листвы и трав. И глаза — не блекло-серебристые, а изумрудные. Какое разнообразие! Раньше-то он в любой сезон ходил банально золотоволосым с синими глазами. Нынче золото касается его локонов только ненадолго по осенней поре, и тогда золотятся лишь некоторые пряди, остальные кудряшки расцветают в тон пестреющего леса: ярким багрянцем, рыжиной, блекнущей зеленью сквозь желтизну, а у висков темный тон вечно зеленой хвои. В свою первую осень царем Ксаарз даже испугался: не заболел ли, не подхватил ли от лишайников лишай или что похуже.

Однако стоять столбом, размышлять о пустяках и ловить ленивые снежинки губами было недосуг. Сонное оцепенение, навеянное зимой и спящими деревьями, нужно учиться преодолевать, иначе в итоге станешь не лесным повелителем, а очередным трухлявым пеньком, что сидит в торфяном болоте и в спокойствии созерцает сквозь кружево крон бегущие по небу облака.

Ксаарз энергично потер ладони одну о другую — и, мысленно призвав порыв снежной метели, провел руками по воздуху перед собой, превращая снежинки в тончайшее стеклышко зеркала. Он внимательно рассмотрел свое отражение. Так и думал: бледные щеки перепачканы землей, длинные волосы посерели и потеряли блеск, на одежде пятна и прилипшие соринки. Покрутившись перед зеркалом, покачал головой, упрекая самого себя за неряшливость. Не дело! Штаны и длинная туника из мягкой козьей шерсти у него единственные — подарены старухой ведьмой, с которой он успел подружиться еще до своей «коронации». Мягкие сапожки сделаны тоже ею, сшиты из шкурок дичи, которую в обилии таскали ласковые рыси, его любимицы. Внучка ведьмы, бойкая малявка, чей возраст можно посчитать по пальцам одной руки, сплела ему шнурок для пояса, украсила деревянными бусинами и кисточками. Они обе приняли его, иноземца, нелюдя, истрепавшегося в нелегком пути странника, без лишних расспросов и подозрений. Видимо, почувствовали, что он такой же одиночка, как они сами — без поддержки, без друзей и родни.

Ксаарз вновь вызвал густую метель, отдался ее порывам, позволяя очистить себя до кончиков волос, разрешив снежным хлопьям забраться даже под одежду. Не идти же купаться в ледяную прорубь, если можно и таким способом избавиться от грязи, недостойной лесного владыки. От подобного «умывания» колючими снежинками у него щеки порозовели румянцем, глаза заблестели, сбросив пелену сонливости. Вот разберется с непонятным чужаком — и обязательно сходит навестить старую ведьму с мелюзгой. Наверняка им не помешает помощь, дров нарубить или починить что-то. Ксаарз мысленно предупредил рысей, и те отозвались радостным урчанием, в ответ послали волну нежности, он словно бы наяву почувствовал, как старшая из кошек трется пушистой мордой о его щеку. Он попросил поймать для гостинца несколько лишних зайцев, и рыси с удовольствием отправились на незапланированную охоту — уж чего, а зайцев во владениях царя было этой зимой предостаточно!

Кружившая вокруг него вьюга улеглась, словно собака свернулась возле ног. Ксаарз окинул себя взглядом в зеркале и увиденным остался вполне доволен. Конечно, это не те роскошные, тонкого мастерства одеяния, в которые он наряжался раньше, полагая их скучными в надоевшей повседневности. Зато и не жалкие лохмотья, какие также довелось носить некоторое время назад. Ксаарз решил, что должен бережнее относиться к подаркам, сделанным от чистого сердца.

Прежде чем покинуть поляну, он сотворил себе плащ из листвы и тонких побегов. По его воле в мерзлой земле пробудились растения: стрелами пробились сквозь снег, дотянулись до его плеч, опутали, оплели, соткали ткань из густых крепких стебельков, упавшую широкими складками до самых пят, и утеплили по всей длине пышной листвой. Правда, стоило побегам разорвать связь с землей, (не станет же лесной царь стоять на одном месте, как привязанный!) и сочная изумрудная листва моментально почернела, обожженная морозом. Зато по кайме каждый листочек покрылся белой полосой инея. Ксаарз пожал плечами, заставив плащ сухо зашелестеть. Хотя бы защищает от ветра, уже хорошо, да и выглядит неплохо. Нужно будет на досуге поиграть с вьюнками, придумать особый сорт, чтобы листья, даже засыхая, оставались мягкими и плотными наподобие животной кожи.

— О, надо же! Дракон? — воскликнул Ксаарз, бесшумно проникнув в бывшую берлогу, теперь больше похожую на пещеру. Пахло сырой землей, копотью, неровные стены были опалены огнем. На черноте особенно ярко выделялись змеящиеся зеленые побеги и длинные белесые корни, тянущиеся к незваному гостю, чтобы оплести покрепче и по возможности удушить.

Дракон оказался не слишком крупный, примерно с корову размером, если, конечно, не считать длинного тонкого хвоста, «лебединой» шеи и не учитывать размах изящных перепончатых крыльев. Попутно огрызаясь на ожившую шуструю зелень, ему удалось разрыть нору, увеличив логово под себя. Хозяин Леса еще на подходе подивился, что снег почернел от выброшенной свежей земли, кучками, комьями и вроссыпь разбросанной вокруг лаза в берлогу.

— О, надо же! Эльф? — в тон ему пророкотал гость. Правда, вместе с чистосердечным удивлением в голосе крылатой ящерицы звучало куда больше раздражения и усталости. Похоже, он пытался устроиться здесь на ночлег или даже на зимовку, но решительно воспротивившиеся этому колючки и зеленые плети ужасно мешали улечься и отдохнуть.

— Я полагал, драконы вымерли, — пояснил своё удивление Ксаарз.

Он бесстрашно прошел дальше, приблизился к дракону на опасное расстояние, так что даже растениям стал ясен риск. Корешки и плети потянулись к хозяину Леса, словно собирались его удержать от безрассудного дружелюбия, а желательно и вытолкать наружу, на холод. Однако Ксаарз не обратил внимания на такие «уговоры» и не дал утянуть себя за одежду. Вместо этого сбросил с плеч мешающий плащ и завесил им выход, чтобы закрыть от ветра и начавшегося снегопада. Плащ моментально «прижился» на новом месте, выбросил во все стороны побеги, вцепился в земляные стены, пол и потолок, выпустил новую зеленую листву, от которой приятно запахло свежестью и весной.

— А я полагал, что эльфы предпочитают теплые края, и в этих кошмарных северных землях ни один ушастый дурак не поселится по доброй воле, — парировал дракон с небольшим запозданием, ибо несколько мгновений был сильно занят: его длинный острый нос вместе с клыкастой нижней челюстью ненадолго стянула очередная назойливая плеть, которую пришлось порвать и перегрызть. По тому, как морда скривилась от брызнувшего сока, Ксаарз сделал вывод, что дракон не из тех зверей, что любят пощипать молодую травку.

— Что же привело тебя в эти кошмарные северные земли, о дракон? — поинтересовался хозяин Леса.

Ксаарз резко выбросил руку вбок, тем самым заставив дракона вздрогнуть в напряжении, но оказалось, что он лишь хотел поймать сидевшего на земляной стене жука. На раскрытой ладони лесного владыки жук, подчиняясь непроизнесенному колдовству, в считанные секунды вырос до небывалого размера, сделавшись больше кулака. Он оказался светляком: мягкое бирюзовое сияние от его брюшка пятном прорезало темноту в норе. Ксаарз вновь посадил жука на стену, на сплетение корней и побегов. Впрочем, как сам хозяин Леса, так, похоже, и дракон, имели достаточно острое зрение, чтобы прекрасно видеть друг друга без такого скудного светильника, и всё же при свете в берлоге стало уютнее.

— Я странник, видишь ли, — ответил дракон, беспокойно ёрзая всем телом: не получалось улечься на земле, ибо из нее постоянно вылезали новые и новые побеги. — Я искал место, где можно было бы отдохнуть и поспать. Я удивил тебя? Есть еще причины, чтобы рыть нору посреди зимнего леса?

— От тебя исходит сильный жар, о дракон, — заметил Ксаарз, приблизившись еще на шаг. Он протянул к нему руку, однако без разрешения всё же не дотронулся до твердой кожи, блестящей в полумраке глянцем морщинок-чешуек.

Дракон не счел необходимым отвечать, презрительно фыркнул, испустив через ноздри струйку дыма. Хозяин Леса закашлялся, дракон имел запах не самый приятный, нечто вроде опаленной на костре шерсти и старой стельки мужского сапога, просушенной на углях до поджаривания.

— Из-за твоего жара, из-за твоего пламени Лес пробудился от зимнего сна, — сказал Ксаарз.

— Я заметил, — сухо отозвался дракон, лапой пришибив особенно надоедливый росток, и скривился из-за мстительно впившихся в подушечки мелких колючек.

— Если ты желаешь остаться и пользоваться радушием Леса, прошу, назови свое имя, — предложил Ксаарз.

— Ты хочешь сказать: твоим радушием? — прищурил вишнево-красные глаза дракон. — Ты-то сам кто такой?

— Я — хозяин Леса, зови меня Яр.

Ксаарз представился так, как назвала его малолетняя внучка ведьмы. Девчушке не хотелось ломать язык, и он согласился, ведь новая жизнь требовала нового имени. Тем более мелюзга, лишь недавно научившаяся выговаривать «р», забравшись к нему на руки, объяснила свой выбор ясно и просто: «Ты такой же яр-р-ркий, как солнышко!»

— Не собираюсь тебя никуда звать, — хмыкнул дракон, поймав на слове. — Подозрительно это, больно ты молод, чтобы быть владыкой собственных земель. Даже для эльфа ты выглядишь слишком… сопляком.

Ксаарз не собирался обижаться на уставшего зверя.

— Ты будешь оскорблять меня или попросишь о гостеприимстве?

— Марр! Руун Марр, — со вздохом назвался дракон. — Теперь отзови колючки, я хочу спать. И сам можешь тоже убираться восвояси.

Услышав имя, эльф помедлил короткое мгновение. Но и не подумал уйти.

— Ты такой теплый, Руун.

Доверив ему свое имя, дракон перестал быть для него опасностью. Более того, приняв его как гостя, лесной царь получил над ним определенную власть. Ксаарз мысленно попросил Лес разрешить дракону остаться, как забредшему зверю. И растения наконец-то успокоились, полностью полагаясь на волю повелителя, побеги спрятали колючки и сложились в жестковатую подстилку на земляном полу.

— Хочешь, чтобы я тебя согрел, ушастый? — оскалился дракон. Однако не отпрянул, когда Ксаарз по-хозяйски положил обе ладони на его длинную шею. — У тебя ладошки, как ледышки. Неужели владыка Леса не может позволить себе шубу из медвежьей шкуры? Тощий оборванец ты, мелкий сопляк, а не владыка.

— Ты меня не прогонишь обидными словами, о дракон, — улыбнулся Ксаарз, не разрывая прикосновения. — Ты ранен, я сразу ощутил запах крови, едва подошел к норе.

— Я не твоя лесная животина, не смей меня лечить, — огрызнулся дракон, досадуя, что его уловку так легко раскусили.

— Я обязан избавить тебя от боли, ведь ты мой гость, — улыбка Ксаарза стала еще шире, многозначительней. Дракон поёжился, сложил крылья удобнее, будто собирался при первой же для себя опасности немедленно убежать, вырваться из любых сетей, что мог приготовить для него этот странный сопляк с белыми, как снег, волосами.

— Я ощущаю твою боль, — пояснил Ксаарз. — Приняв тебя в свои владения, я разделил с тобой твои чувства. Теперь я должен залечить твои раны, иначе не смогу уснуть.

— Ты собираешься залечь в спячку? До весны? — удивился дракон, отчего ороговевшие шипастые брови на его морде забавно выгнулись двумя дугами.

— Я спал, пока ты меня не разбудил, — кивнул тот. — И я хотел бы, если ты не против, остаться здесь с тобой. Ты поделишься со мной своим теплом?

— А ты накормишь гостя? — прищурился Марр Руун. — Ростом ты не вышел, мяса на костях нет, тебя даже если целиком проглотить — не наемся, лишь изжога замучает. Требуешь разделить с тобой ложе? Пусть ты похож на девушку и личико у тебя, как у принцессы, но я не из тех драконов, у которых ветер в голове! Я не знаю тебя, не делил с тобой еду и не дарил тебе цветов…

Дракон осекся, так как Ксаарз, весело рассмеявшись, стрельнул глазами на стену, увитую зелеными побегами.

— Дарить мне цветы? Нелепей подношения не придумать.

За разговорами гость не заметил, как на побегах стремительно набухли бутоны. Цветки начали распускаться, источая благовонный нектар, способный перешибить даже вонь драконьего дыма.

Этот запах не дал дракону вовремя учуять, что к норе приблизились хищные звери с дичью в зубах. Хозяин же получил мысленный зов и ненадолго вышел, чтобы вернуться с тремя еще теплыми тушками только что пойманных зайцев.

— От тебя пахнет кошками, — сморщил морду дракон. Однако одного зайца проглотил махом, под негромкий смех хозяина Леса.

— Разве ты не из тех драконов, что умеют принимать человеческий облик? — спросил Ксаарз. — Мне будет легче помочь тебе излечиться, если не придется иметь дело с толстой шкурой.

Он уселся на зеленую подстилку рядом с довольно облизывающейся мордой и нахальным образом взялся гладить ладонями горячие драконьи щеки. Потрогал длинные рога на макушке, пощекотал под подбородком, а еще обнаружил прижатые за короной шипов уши и принялся почесывать там тоже. От ощущения чутких пальцев на самой нежной и чувствительной коже, что имелась на всём его теле, дракон едва не заурчал в наслаждении, забыв о тянущей боли от раны.

— Я не приму облик двуногого, если не буду уверен в своей безопасности, — пророкотал Руун, жмурясь и невольно чуть-чуть дергая задней лапой.

— Разве ты не уверен в безопасности сейчас? — спросил Ксаарз медовым голосом.

— Тебе не удастся заполучить меня в свой зверинец, о любопытный эльф, — беззлобно рыкнул дракон, неуклонно таявший под невинными ласками. — У двуногих слишком тонкая шкура. У вас нет шипов и рогов, слабые когти…

— «У нас»? — переспросил Ксаарз с ноткой брезгливости. — Не забывайся, я не человек, не приравнивай меня к смертным.

— О, прости, владыка, — хмыкнул дракон. — Но ты выглядишь куда более хрупким, чем любой из двуногих.

— Кто нанес тебе эту рану? — Ксаарз мягко отвел кончик крыла в сторону.

Дракон с самого начала пытался скрыть от него это, но лесной хозяин заставил его расслабиться, обманул хрупкое доверие. Руун, словно трезвея, взглянул на зияющую прореху в своей, казалось бы, непробиваемой шкуре. Его голос прозвучал резче, чем мгновение назад:

— Тебе лишь бы потешить свое любопытство, маленький эльф.

— Она воспалилась. Похоже, туда попали кусочки стекла и ядовитое вещество. Ты подрался с алхимиком в его же лаборатории и перебил там окна и реторты? Как неосторожно, — пожурил помрачневшего ящера владыка, однако за шутливым предположением скрывалось напряженное внимание.

Тот промолчал.

— Еще в твоей спине давно застряла добрая… нет, недобрая дюжина наконечников стрел, — продолжал Ксаарз, прикрыв глаза веками, словно приглашая гостя полюбоваться своими прекрасными ресницами и бровями с изящным изгибом, на что дракон попался, словно обычный мужчина, послушно уставился. — У тебя старые шрамы на шкуре, как будто тебя пытали каленым железом. Обломаны когти, на нескольких пальцах выдраны с мясом. И крыло перебито, совсем недавно, поэтому ты не мог лететь. Ты пришел в мой лес пешком, как лошадь?!

Он распахнул глаза, и дракон, застигнутый врасплох, резко отвернулся.

— Мне было бы легче исцелить тебя, если бы ты принял человеческий облик, — повторил повелитель Леса.

— Тебе просто интересно увидеть мое превращение, — буркнул Руун Марр.

— Интересно, — не стал отпираться Ксаарз. Добавил: — Если я войду в тебя, тебе не придется терпеть боль.

Дракон издал звук, словно поперхнулся. Хмыкнул глумливо и возмущенно:

— А хвост мне не приподнять ради твоего удобства?!

— Попробуй, приподними, — прищурился хозяин, будто бы не понимая пошлой шутки. И придвинулся ближе, наслаждаясь теплом драконьего тела.

— Да ты!.. — не сразу нашел слова Руун. — Вот же наглый маленький эльф мне попался! На мужика не похож, а всё туда же!

— Куда — туда? — Ксаарз, не обращая внимания на возгласы, взял дракона за… руку. Обычную человеческую руку, только с длинными загнутыми ногтями.

Руун Марр опешил: сам не заметил, как изменил форму? Этот сопляк заговорил ему зубы — и заставил перекинуться! Конечно, в таком виде у дракона хвоста нет, а значит приподнимать нечего, как ни старайся. Ощетиниться тоже нечем, равно и скалиться бессмысленно. Вот мальчишка и хохочет, глядя на его растерянность.

Ксаарз уверенно держал его за руку. Заставил раскрыть кулак и приложил к его ладони свою ладонь, палец к пальцу: указательный к указательному, мизинец к мизинцу, и так всей пятерней.

— Как же ты собираешься в таком виде вылечить мое крыло? — недоверчиво спросил дракон, ведь вместе с хвостом исчезли и крылья.

— Вот увидишь, всё получится.

— Черт с тобой, делай, что хочешь, — проворчал Руун.

— Всё, что хочу? — уточнил маленький шутник, многозначительно выгнув бровь.

Даже в человеческом обличии дракон оставался гораздо крупнее обычного мужчины, невысокий эльф рядом с ним выглядел худеньким подростком. Тем возмутительнее казались гостю его двусмысленные намеки. Если уж кто к кому и должен приставать, так это он сам к смазливому хозяину, а никак наоборот!

— Только в голову ко мне не лезь! — прошипел Руун Марр. Он не отдернул руку, хотя в кончиках пальцев яркой вспышкой сверкнула короткая боль: владыка Леса выпустил невидимые нити, которые пронзили кожу, мышцы и сплелись с его нервами, объединив дракона и эльфа в единое целое. — Я так и знал, тебе просто любопытно узнать, что за зверь такой дракон. Ты с самого начала вознамерился влезть ко мне в память? Не смей этого делать!

— Кто же мне помешает? — растянул губы в ухмылке хозяин Леса.

Ксаарз всегда делал только то, что сам считал нужным, и не следовал никаким запретам или законам. Хуже того, любой запрет разжигал в нем пламя противоречия. Даже тень смущения в этом бурном недовольстве заставляла его играть против правил гостеприимства. Хотя кое-что ему подсказывало, что Руун Марр не столь уж недоволен, как хочет показать.

Эльф провел свободной ладонью вверх по обнаженному бедру, горячему, как от лихорадки. Впрочем, вполне возможно, что лихорадка имелась, нераспознанная из-за внутреннего огня дракона. Затем переместил руку выше, к животу. Рана начиналась от ребер сбоку и вела наискосок ниже пупка. Ксаарз вновь насмешливо приподнял брови: в людском обличии у драконов, оказывается, тоже есть пупки. Тем самым окончательно смутил гостя.

— Доверься мне. Дыши спокойно.

— Не слишком ты обнаглел, чтобы указывать мне, как дышать? — раздраженно фыркнул Руун.

— Если будешь задерживать дыхание, можешь потерять сознание. Тогда придется начать всё сначала, — ровным голосом произнес эльф.

Под тонкими пальцами окровавленные клочья мышц стали послушно срастаться. Глубокий рваный разрез заживал изнутри. Сгустки запекшейся крови рассыпались прахом, словно сгорали в невидимом огне, вместо темных, почти черных подтеков выступила свежая алая кровь. Плоть сама выталкивала глубоко впившиеся осколки стекла — разбитая вдребезги посуда из лаборатории алхимика и разноцветный оконный витраж. Яд, попавший с осколками, собирался в густые капли и стекал по краям раны, оставляя полосы на смуглой коже. Даже давно застрявшие наконечники стрел, раздирая старые шрамы, вылезли с язвами наружу, выпали, ржавые, на землю, позволив язвам затянуться, а шрамам разгладиться совершенно. Дракон шипел и жмурился, однако не двигался и, более того, пытался сдержать крупную дрожь, то и дело прошивавшую от макушки до копчика.

— Больно? — негромко спросил Ксаарз, хотя сам знал ответ, ведь чувствовал всё то же.

— Жжется, — прошипел Марр.

— Потерпи.

Руун послушно закрыл глаза. Лежать беспомощным и голым под руками лесного царя, пусть тот выглядит сопляком, хилым цыпленком рядом с тем, кто и в человеческом жалком облике не потерял драконью мощь и силу… Это было по меньшей мере странно.

— О, Небо! — выдохнул дракон с необыкновенным облегчением.

Эльф же не спешил его отпускать. Как и предполагал Руун, ему было чрезвычайно любопытно не только исследовать загадочное тело дракона, но и прикоснуться к разуму, заглянуть в память.

— Летать настолько приятно? — пробормотал Ксаарз. — Ну-ка, как ты это делаешь?.. Хм, оказывается, не так уж и сложно отрастить себе крылья. Непременно попробую…

Крепко держа за руку, теперь сплетя пальцы, он утомленно привалился к горячему плечу. Лечить чуждое тело, лишь внешне похожее на человеческое, но настолько отличное в своей сути, бывшему эльфу оказалось довольно тяжело. Лес давал хозяину столько сил, сколько он просил, и мог дать еще больше, если потребуется, вот только на восстановление собственного тела, использованного как инструмент, ему необходимо некоторое время. Впрочем, в первый раз Ксаарз и медведицу с трудом спас после выстрела одного неудачливого охотника. Зато потом со случайно поранившимся медвежонком получилось значительно легче. Вполне возможно, в следующий раз, если дракон останется и ему снова потребуется помощь, он управится с его ранами гораздо быстрее.

— А, добрался-таки до памяти, — хмыкнул Марр.

Словно бы нехотя, немного грубовато, дракон в благодарность обнял лекаря за плечи, прижал спиной к своей груди. Тот не возражал, напротив, устроился в его руках удобнее, постарался прижаться плотнее, с наслаждением впитывая тепло драконьего жара. Не открывая глаз, Ксаарз продолжал читать его память, словно листал книгу с занимательными картинками. Полеты. Охота. Стычки с людьми, заканчивающиеся либо благоразумным побегом, если людей было много и у них было оружие, либо пролившейся кровью, иногда потерями с обеих сторон...

Руун, обнимая эльфа, освобожденный от боли ран, как свежих, так и застарелых, сделал вид, будто задремал. Ведь только во сне воспоминания могут возвращаться такими явственными и яркими. Он видел те же самые картины прошлого, которые поднимал из глубин его разума жадный эльф, считая эту роскошь любопытства своей законной наградой за помощь.

— Думаю, я останусь здесь до весны, — негромко произнес дракон.

Ксаарз, по-прежнему с закрытыми глазами, кивнул. Добавил:

— Если проснешься раньше меня и проголодаешься, можешь поохотиться на кабанов. Их много вокруг Дубравы. Оленей и лосей не трогай.

— Мне придется назвать тебя своим хозяином? — уточнил Руун с напускным безразличием.

— Как хочешь, — разрешил владыка Леса.

«Хочу!» — подумал, но не произнес дракон.

Марр хмыкнул. Отмахнувшись от сцен прошлого, внимательно посмотрел на эльфа, очертил взглядом остроносый профиль. В таком ракурсе малыш не особо походил на девушку. И брови хмурит, совсем как взрослый. Черт разберет этих эльфов, сколько ему лет на самом деле, не угадаешь... Вдруг Руун понял, что связь между ними установилась двусторонняя: неожиданно захлестнула волна затаенной грусти — чужой, горло сжалось от по-детски безотчетной обиды на мир. Эльф вызывал в его памяти образы далеких стран, волшебной красоты дворцов, неведомых лесов с деревьями исполинами — и Руун ощущал его печаль, как свою собственную. Ксаарз не успел побывать везде, где хотелось бы, не успел увидеть всё, что мог бы увидеть за свою бессмертную жизнь. И теперь уже никогда не увидит, связав себя с Лесом. И его жег стыд за то, что он в этот момент зависти к чужой свободе мысленно предал то доверие, которое оказал ему Лес, приняв своим хозяином.

Марр Руун скользнул взглядом по напряженному безупречному лицу… и заметил шрам, косой штрих от скулы вниз к челюсти. Едва видимый, очень давний, тонкий. Шрам на лице бессмертного — невозможная вещь. Тем более на лице того, кто в совершенстве владеет искусством врачевания. Разве только эльф сам решил его оставить, как память о прошлом. Дракон не удержался, поднял руку и осторожно провел по чуть выступающей на коже линии подушечками пальцев, стараясь не задеть когтями. Ксаарз в его руках дернулся от неожиданности. И Руун получил ярчайшую вспышку — чужое воспоминание: перстень с острым камнем на руке отца, чье холодное лицо даже в крайнем гневе было прекрасно, как скульптура, но глаза обещали немедленную смерть… единственному сыну. Руун сморгнул, и всё исчезло. Ксаарз шумно выдохнул. Дракону стало всё ясно — такой же изгнанник.

— Ксаарз… Так и думал, что это ты, — произнес Руун. Эльф не шелохнулся. — Ты сменил имя на новое, изменился сам. Но я всё равно тебя нашел.

— Кто кого здесь нашел, еще вопрос, — криво улыбнулся хозяин Леса.

— Твой отец! — заторопился рассказать дракон. — Он приказал мне тебя отыскать. И передать...

— Замолчи! Не хочу ничего слышать о нем, — резко оборвал его эльф.

— Твои родичи нуждаются в тебе, — опешив, всё же договорил Руун. — Неужели ты откажешься им помочь?

— Даже если бы я мог покинуть это место, — соизволил пояснить Ксаарз, — я не желаю возвращаться туда, откуда меня с позором изгнали. Они отказались от меня, так что у меня нет обязательств перед ними.

— Не хочешь слушать, тогда посмотри! — предложил дракон. — Посмотри на них моими глазами! Что с ними стало!

— Нет! — выкрикнул Ксаарз и отнял руку. Отодвинулся. Незримые нити не разорвались, они натянулись, протягиваясь через воздух, истончились, но Марр всё еще ощущал их связь, пусть и сделавшуюся более слабой.

Руун вынужден был промолчать. Он, последний дракон из своего рода, не понимал, как возможно отвернуться от сына, как отречься от семьи. Вздохнул. В конце концов, он обещание исполнил — нашел того, за кем его послали. На этом всё.

— Кстати, я тоже наслышан о тебе, Руун Марр, — решил признаться и Ксаарз. — От Сильвана. Я был его спутником после тебя. А наш некромант не умеет страдать молча, как ты знаешь! Хотя, возможно, ты и не знаешь, ведь страдать научил его именно ты.

Дракон словно окаменел. Одно лишь имя, произнесенное с теплотой и грустью в голосе, прозвучало для него, точно проклятье.

Опомнившись, Руун попытался окончательно разорвать связь с эльфом, который так коварно заманил его в ловушку, но у него не получилось. С тем же успехом можно пытаться порвать в лоскутки воздух. Он понятия не имел, как избавиться от прошивших его тело невидимых нитей. Ощущать себя марионеткой на леске было невыносимо.

— Ш-ш, не дергайся, — ухмыльнулся Ксаарз. — Я не собираюсь мстить тебе за него. Это ваше дело, не мое. Мне интересно, уж не в его ли зельях ты недавно искупался? Не его ли лабораторию разгромил?

Руун покрылся болезненной испариной. Мелькнула мысль напасть на тщедушного эльфа, придавить, придушить. Но рассудок напомнил, что владыку Леса легко не одолеть. Оказаться вновь связанным колючими стеблями было бы совсем некстати, ведь так он потеряет последний шанс на побег.

— Неужели ты не ощущаешь вину за содеянное? За то, что отправил его тогда к людям, беззащитного, наивного, оставил на растерзание толпы? Позволил сгореть на костре? — продолжал выпытывать эльф, заглянув в нечеловеческие глаза с узкой черточкой зрачка. Зрачок пульсировал, выдавая бешеное напряжение дракона. — Или у тебя всё-таки есть оправдание твоего гнусного предательства? Где ты был в то время, когда он сгорал заживо? Ты хоть догадываешься, каких усилий мне стоило его спасти после того, как ты его бросил?

Как можно удержать собственные мысли?! Как можно заставить себя не думать о Сильване, если одно имя вызвало бурю воспоминаний?

Ксаарзу не пришлось прилагать усилий, чтобы вытащить из памяти дракона то, что ему было нужно. Оба сознания оглушила одна и та же сцена из недавнего прошлого, яркая, несправедливая, поэтому особенно болезненная:

«— Я не прошу простить меня! Хотя бы выслушай, пожалуйста! — Руун не видел другого способа умолять о внимании, он просто встал на колени, преградив дорогу, не позволив уйти.

— Замолчи! — Человек в балахоне алхимика, сплошь покрытом пятнами от зелий, шарахнулся от его протянутых рук так резко, словно дракон полыхнул огнем ему в лицо. — Как тебе хватило наглости явиться ко мне? Ты еще просишь тебя выслушать! После всего, что ты сделал?!

Стоящий рядом стол, уставленный приборами непонятного дракону назначения, склянками, колбами, ретортами и черт знает чем еще — перевернулся. Всё полетело на Марра, окатив его зельями и кислотами. Встретившись с полом, склянки брызнули обратно вверх осколками.

— Силь, прошу тебя! Дай объяснить!

— Убирайся!

— Но…

— Нет! — отрезал маг, но за показной решительностью Руун увидел для себя надежду...

Если бы только им позволили довести ссору до конца!

Им помешали. Вдруг какое-то маленькое низкорослое существо выскочило из темного угла, где пряталось незамеченное всё это время, и с размаха распороло длинным ножом живот дракона. Ведь тот стоял на коленях в человечьем обличии, почти беспомощный. Почти. Ошалев от боли, Руун без раздумий схватил вопящее существо и со всей силой и яростью отбросил от себя. Существо отлетело далеко, впечаталось в каменную стену.

Маг закричал в ужасе. Его бездонные глаза, обычно тихо светящиеся мягкой печалью, наполнились не просто презрением и гневом за события прошлого, но настоящей жаждой убить обидчика, посмевшего тронуть его... Зверюшку? Воспитанника? Марр даже не понял, что это за существо такое на него напало, а теперь корчится на полу, кашляя кровью. Оно, похоже, даже говорить не умело. Но зато дракон навсегда запомнит этот взгляд, до конца жизни он будет его преследовать.

Рууна просто смело с пола, уже в воздухе он успел перевоплотиться и распахнуть крылья — как его окатила волна встречного огня. Неожиданно маг раскрыл такую силу, что мог бы легко убить дракона одним мановением руки, одним своим желанием.

Руун сообразил, что у него есть единственный шанс на спасение. Едва выдержав огонь, он бросил в некроманта заклятье окаменения. На более сильное колдовство дракон был просто неспособен. Заклятье настолько простое и слабое, что могло дать Рууну лишь жалкие секунды, чтобы выскочить в окно и ринуться прочь от башни разъяренного мага, как можно дальше, как можно скорее…»

— Сильван?.. — выдохнул Ксаарз, сморгнул. Перевел полуслепой в ошеломлении взгляд на лицо гостя. — Ты напал на него... опять?.. Совсем недавно...

Сердце Марра болезненно сжалось. Снова этот взгляд! Снова он отвергнут. Его снова вышвырнут, как ненужного щенка, пинком с порога, скулящего, не понимающего своей вины. Ведь он защищался, ничего больше!

— Где он сейчас? Что ты с ним сделал?! ОТВЕЧАЙ! ГДЕ ОН?! — Голос маленького эльфа изменился, так звучал сам Лес, безмерно огромное могучее существо, не имеющее ни жалости, ни сострадания.

Дракон опередил движение его рук, не позволил схватить себя — отшатнулся, попятился к выходу. С каждым движением, поднимаясь с четверенек на ноги, с трудом делая шаг за шагом, он чувствовал, как рвутся незримые нити, связывавшие его и владыку Леса.

Ксаарз потянулся за ним, медленно отходя от потрясения увиденным, рванулся удержать... Но из земли за спиной эльфа стремительно выстрелили побеги и корни, обвили руки, заломили локти назад, не пуская.

— Ты оставил его в опасности! Одного! Без помощи! Еще не поздно исправить! — выкрикивал Ксаарз, дергаясь в путах, а растения всё гуще и гуще обвивались вокруг его тела, оставляя открытой лишь голову. Его притянули к земляной стене, то ли распяли, то ли заботливо спеленали. Эльф мог лишь бесноваться и кричать вслед трусливо убегающему дракону, надрывая голос: — Ты снова его предал! Второй раз! И снова по твоей вине он в беде! Как ты мог?! Ты должен вернуться и...

Эльфу заткнули рот огромным комком горьковато-сладкой дурманящей пыльцы.

На выходе из норы Руун на бегу облачился в чешуйчатую кожу и расправил крылья. Разбежался и взлетел, не оборачиваясь назад.

Он не видел, как нора сплошь заполнилась густой сетью побегов и крепчайших корней. Лес испугался за своего хозяина, расценив его злость как вспышку безумия, опасного прежде всего для самого эльфа. Владыку связали по рукам и ногам, втиснули в мягкую податливую землю, окутали прелым теплом. Перед яростно вытаращенными глазами распустился цветок с чарующим запахом, и, вдохнув аромат, Ксаарз быстро сник, прекратил вырываться. Позволил закутать себя в нежное одеяло мха, разрешил спеленать, как младенца. И усыпить. Лес проник в возбужденное сознание и забрал воспоминания о встрече с драконом, сочтя их вредными, спрятал глубоко в темноту, куда хозяин никогда не заглянет. Хозяин дал обещание и поэтому останется здесь, Лес не позволит ему уйти за чужаком.

Ксаарз погрузился в глубокую спячку. Словно умер.

…Сорвавшись в стремительный полет, радуясь вылеченному крылу и пропавшим ранам, Руун Марр в то же время едва не выл от обиды. Снова! Снова он изгнанник. От него опять отказались, прогнали, не позволив произнести ни единого слова в оправдание. Он мог бы объяснить, он мог бы рассказать!.. Но его никто не желает выслушать. Никто. Никогда. Он никогда и никому не будет нужен. Как всю жизнь до этого. Пора бы уже ему смириться. Руун с горечью захохотал.

Улетая, он не имел привычки оглядываться. Как не видел он, что случилось с Ксаарзом, так не узнал, и чем обернулось его «пустяковое» заклинание для некроманта.

…Когда дракон улетел, вышибив витражное окно, маг, вместо того чтобы немедленно сбросить с себя хлипкие оковы заклятья, потянулся всей душой к лежащему у стены существу. Сильван выдохнул, лишь когда понял, что существо живо, до этого чародей не дышал, не замечая. Это маленькое нелепое создание казалось ему важнее собственной жизни. И не думая о себе, он первым делом занялся его ранами. Забот было много: залечить сломанный в нескольких местах позвоночник, треснувшие ребра и череп, снять боль, убрать последствия ушибов и кровоизлияний. Сильвану не было необходимости даже прикасаться, чтобы видеть каждый орган, каждую частичку неказистого тельца. Ведь это существо он сам оживил, совсем недавно собрал по кусочку, сложил воедино, будто изощренную мозаику…

Вот только, закончив лечение, полностью восстановив жизнеспособность и целостность маленького существа, маг остался совершенно опустошенным. Не мудрено — после вспышки ярости, которую он позволил себе излить на предателя, сразу занялся сложнейшим лечением. В сознании его мелькнула запоздалая здравая мысль: нужно было сначала освободиться самому, потратить малую крупицу сил на себя, а затем уже заниматься… Но Сильван не успел толком ужаснуться собственной опрометчивости — он потерял сознание от истощения. И при этом не упал, ибо окаменевшее тело превратилось в статую.

Спустя часы, когда сгустились сумерки, и элементарное заклятье получило необратимую власть над телом мага, превратив его в памятник самому себе, очнулось маленькое существо. Оно чувствовало себя прекрасно — пока не попыталось разбудить человека, застывшего в неудобной позе с поднятыми руками. Маг не отвечал, не шевелился и даже не был в состоянии моргнуть, чтобы успокоить горестно завывшее существо, нелепо прыгающее вокруг него. Сильван никак не мог дать знать своему воспитаннику, что всё еще жив, только скован неподвижностью, способной растянуться на вечность.

Весной Ксаарз благополучно очнулся. Капля от тающего снега упала ему на лицо. На веки. Он разлепил ресницы и часто заморгал, пытаясь вспомнить, отчего хочется плакать. Обида? Несправедливость и беспомощность? Желание куда-то немедленно бежать? Кого-то догнать и выспросить? Кого-то найти? С кем-то встретиться... Не понимая, что за клубок странных чувств застыл в груди, Ксаарз пожал плечами и сладко потянулся: наверное, ему снился дурной сон. За долгую зиму сколько снов ни увидишь.

====== Глава 1. Лукерья ======

Ведьма летела на помеле над ночным лесом. Летела невысоко, не быстро. Иногда позволяла себе шалость: задевала пяткой верхушки кудрявых березок. Тонкие свежие веточки с нежными клейкими листочками ласково щекотали босые ноги. Мягкие сапожки ведьма сняла перед полетом, связала пару поясом от платья и повесила болтаться на конце рукоятки метлы. Несмотря на ворчливое настроение, Лукерья хотела напоследок насладиться полетом. Когда ведь еще ей удастся вот так всласть покружить над родными местами? Пусть ёлки шутливо дергают за подол колючими макушками. Пусть обманчиво тихий Лес не спит — смотрит на нее из темноты, снизу вверх. Наверняка уже заподозрил, что она явилась прощаться… Лукерья торопливо отогнала от себя эту мысль, чтобы Лес не почуял раньше времени и не донес Яру. Она взяла чуть повыше, ближе к полной луне, сливочно-белой, как хорошо взбитое масло в круглой крынке. Поднялась ближе к синему небу в лоскутьях пуховых облаков.

Лукерья заставила себя вернуться к привычному недовольству, к ворчливым мыслям. Так будет легче держать себя в руках, не струсить перед разговором, не дать себе передумать, не расчувствоваться.

Негоже ведьме ее возраста летать на свидания к мужу! На помеле верхом, как сопливой девчонке! Ну и пусть она сама решила жить порознь: она в своем тереме, выстроенном на месте старой избушки, он — во дворце. Ну и пусть она до сих пор стройна и красива, словно двадцатилетняя. Сколько ей лет на самом деле, Лукерья точно не знала, сбилась со счета, давно уже, когда полвека разменяла, а в волосах не нашла ни единого седого волоса. Она тогда в сердцах разбила редкую и дорогую вещицу — маленькое стеклянное зеркальце, что Яр купил для нее в людском городе. Другая бы на ее месте радовалась: ни морщин, ни седин, ни больных суставов. А она, глупая, всего лишь хотела жить по-человечески.

Глупо это — хотеть жить, как люди, взяв в мужья лесного царя. Лукерья умом понимала, а на сердце давно легла тяжесть, непонятная, тревожная, не дающая покоя ни ей самой, ни Яру, который читал жену, как открытую книгу. Еще бы ему не знать, что у нее творится на душе — ведь с малолетства ее растит, один. Как бабка преставилась, так вдвоем и живут. И он ведь поначалу наивно считал ее дочерью, баловал всячески, как мог, ни в чем не отказывал… Не отказал и тогда, когда она подросла и заявила ему о своей отнюдь не дочерней любви. Сперва изумился, растерялся. Пытался даже отговорить. Но сам же вырастил девчонку упрямой и своевольной — самому и пришлось смириться, заставил себя разглядеть в ней суженую… Лукерья торопливо запрятала поглубже воспоминания, разбередившие сердце — впереди показалась темная громада дворца, что возвышалась над кронами окружающих деревьев на половину немалой высоты.

Сонно шелестела Дубрава — дубы-исполины, могучие стволы, раскидистые ветви. Свою обитель Яр также сотворил из дубов: но если у людских жилищ бревна в стенах ложились горизонтально, то стены дворца лесного государя состояли из живых стволов, тесно вставших друг к другу, сросшихся воедино. Вместо побелки их укрывала ровная кора, твердая и серая, точно камень. Корни стали гладкими полами с замысловатым узором из темной и светлой древесины. Ветви разрослись, превратившись во внутренние стены и перекрытия между ярусами, сплелись в лестницы, галереи, выгнулись сводчатыми потолками и арочными окнами. Высокие светлые окна Яр закрыл витражами. Догадался застудить стеклышки из сосновой смолы, которую окрасил цветочной пыльцой и травяными соками — сложил в солнечные картины, на которых замерли в кокетливых позах прекрасные дамы с арфами, лютнями и флейтами в руках, застыли под знаменами рыцари в шлемах и латах, выгнули шеи кони в ярких попонах. Когда Лукерья была девчонкой, на эти витражи могла глазеть часами, завороженная.

Лукерья помнила прекрасно, словно вчерашний день: не было в лесу никакого дворца. Были молоденькие стройные дубки, была пустая поляна с одним толстоствольным великаном, который Яр, смеясь, назначил своим «царским престолом». Пришлый эльф преобразил Дубраву по собственному вкусу: вырастил дворец, воспитал себе «придворных» — обучил этикету леших, заставил русалок надеть длиннополые платья, даже водяных сумел приручить и избавить от привычки к беспробудному пьянству. Зажил как истинный Царь — с размахом и положенной по титулу роскошью, со штатом слуг, с дружиной, с приближенной свитой. И Лукерья жила вместе с ним, сперва царевной, затем царицей. А потом ей надоело.

Ведьма плавно спустилась вниз, коснулась земли ногами. Пришлось пробежать десяток шагов, прежде чем помело перестало вырываться из рук, желая продолжить полет. Ровно к парадному крыльцу и добежала. Не по статусу ей такое появление перед царской обителью, но наплевать. Успокоившуюся метлу Лукерья приставила к изукрашенным столбцам крыльца. Уселась на чисто вымытые ступеньки, стала натягивать сапожки. Для ее удобства жуки-светляки, что вместо факелов освещали лестницу и вход, подползли по стене ближе, развернулись брюшками и, тихонько жужжа короткими крыльями, прибавили свечения, из зеленоватого перейдя в голубоватый оттенок.

— Спасибо, дорогуши, — оценила заботу Лукерья.

Жуки не ответили. Зато два чудища, что стояли караулом по обе стороны от дверей, отмерли, прекратив изображать жуткие статуи, с деревянным скрипом и с шорохом жестких перьев склонились в почтительном поклоне.

— Да будет вам, — с улыбкой отмахнулась ведьма.

Вот любит же ее супруг блюсти традиции! Кому, скажите на милость, может взбрести в голову дурная мысль забраться тайком во дворец? Это в сердце Дубравы! Зачем Яр поставил эту стражу? Если чисто для красы, так надо было выбирать кого-то другого, а не болотного хмыря, напоминающего заросший тиной пень, утыканный острыми сучьями-руками, со множеством корявых ног-корешков. И не крылатую поночугу с совиными глазами-плошками и зубастой пастью, из которой торчат клыки-сабли.

Помахав светлякам, Лукерья прошествовала в любезно распахнувшиеся перед ней двери. В переднем зале она невольно зажмурилась от света множества болотных огней, летающих под сводчатыми потолками.

Ее появление, разумеется, не осталось незамеченным. Ведьма немедленно оказалась окружена шуршащей стайкой радостно пофыркивающих и похрюкивающих шуликунов.

— Ну, здравствуйте-здравствуйте! Я тоже соскучилась, — призналась Лукерья. Присела на корточки, принялась гладить эти пушистые комочки легкого меха на тонких ножках-спиченках. Шуликуны, разумеется, тут же втянули все свои иголочки, что прятались в шерстке, и взялись толкаться еще шустрее, прихрюкивать громче. Завозились, зассорились между собой, запрыгали: каждый хотел, чтобы его погладили хотя бы разок, а еще лучше, чтобы только его одного гладили и никого другого! Лукерью всегда забавляли эти глазастые «ёжики-цыплятки», детишки кикимор от деревенских домовых или младших лесовиков. Яру они тоже пришлись по душе. Пусть из хулиганистых шуликунов и вышла бестолковая прислуга, но лесной царь даже за весомые провинности ни одного не выгнал обратно в людские деревни, где эта мелкая нечисть раньше сиротствовала по грязным углам, от обиды и тоски устраивая смертным всяческие пакости.

За шуликунами встречать царицу подоспели служанки рангом повыше: мавки. Бледных девчушек Яр отучил впадать в спячку, теперь они бодрствовали не только в начале лета, но и весь год хлопотали во дворце на роли младших горничных. Завидев Лукерью, девчушки заулыбались, присели в заученном реверансе, придерживая юбки голубеньких сарафанов.

— Лукерья Власьевна! Матушка! — засуетились они. — Как давно вы к нам не заглядывали! То-то хозяин обрадуется!

— Не надо обо мне докладывать, — остановила их порыв ведьма. — Попробую удивить его величество.

Разумеется, ведьма пошутила: уж она-то прекрасно знала, что лесного царя невозможно застать врасплох, ибо весь Лес служил ему ушами и глазами, а дворец в особенности.

Она прошла в трапезный зал, полный света и музыки, шумный от веселого многоголосья толпы придворных и деловито снующей челяди. Повела носом: на длинных столах красовались запеченные утки в яблоках, кабанчики с хреном, всевозможные овощные закуски. Ведьма нахмурилась: пир горой? В чью же честь? Пусть на небе нынче полная луна, но обычно в такие ночи Яр устраивал не пиры, а танцы до рассвета в саду, на вольном воздухе. Почему же сегодня откупорено черничное вино и кикиморы на кухне трудятся в поте лица?

— Доброго здравия, Лукерья Власьевна! — сердечно приветствовал встретившийся на пути знакомый. Некогда это был один из множества безымянных лешаков, тоже ходил, как все, с нечесаными лохмами и клочковатой бородой, в которой застревали сухие сосновые шишки. При царе лешак сделался лесном воеводой: Сил Силыч Болотин, в опрятном сюртучке, в лаковых сапожках, с округлым пузом, подпоясанным алым кушаком.

— Славная ночка, госпожа-матушка! — раскланялся следующий знакомец, Михайло Потапыч Дуболом. Старший воевода, ведающий Заповедным Лесом и Дубравой. Прежде любил в грозном облике медведя пугать деревенских жителей, осмелившихся забрести в его владения по грибы или за валежником.

Впрочем, Лукерья знала всех присутствующих до последнего шуликуна. Более того — всем она была «матушкой», и не только по званию супруги царя. Было время, однажды решил Яр расширить свои владения. Вернее, заслышав о царе, в Дубраву нагрянули лешии соседствующих земель, желающие присягнуть на верность. Лукерья тогда была еще мелкой егозой. Яр, восседая на своем дубовом троне, взял ее к себе на колени — и словно в шутку предложил дать лешим имена. Раз он сам пожаловал им звания воевод, то без имен никак не обойтись. Лукерья долго морщить лоб не стала, быстро придумала, как кого звать. Так и появились на свет вышеозначенные Дуболом и Болотин, а с ними Веснян Березопольский, сменивший шкуру ежа на облик смешливого парня, и Зелентий Заозерный — степенный толстяк. (Последний, к слову, редко навещал дворец по причине отдаленности своей вотчины, и сегодня тоже не явился.) За лешими к царю потянулись водяные, предложили союз и верную службу в обмен на покровительство. И этим Лукерья стала «крестной матушкой». Ведьма окинула взглядом зал, нашла за длинным столом тучных, светящихся гладкими лысинами речных начальников: Карп Поликарпыч, Сом Семеныч, Лещук Илыч — всегда готовы уговорить ведро горилки на троих.

Всех-то она знала — кроме трех дев, что восседали за царским столом по левую руку от лесного хозяина. Три «грации» в полупрозрачных струящихся платьицах непривычного кроя, словно замотались в мелко смятую простынку и тонкими поясками под грудью перетянули. Все три одинаково худосочные, загорелые до бронзовости, с темными коровьими глазами, с черными волосами, уложенными на головах в косы-крендели. Не иначе иноземки, южанки. Причем что странно, у каждой за спиной стоит по чахлому деревцу в кадке. Саженцы? Лукерья в недоумении выгнула бровь.

Лесной владыка, он же благоверный супруг Лукерьи, был всецело занят беседой со старшей из своих гостий. Вернее, он усиленно делал вид, будто до сих пор не заметил свою хмурую супругу на другом конце зала. Так она ему и поверила! Вон, даже гостья смешалась, когда хозяин Леса вдруг сменил тон с очаровательно дружеского на бессовестно соблазняющий. Иноземка только ёжилась, не понимая причины перемены в собеседнике. Откуда ей, пришлой, знать, что в дверях застыла, мешая челяди носить блюда, не простая ведьма, как можно было бы решить по скромности поношенного платья, но сама госпожа-матушка. Ради нее Яр и старается — жаждет ее ревности. Да как же! Разбежался. Лукерья только зубами скрипнула, а сама и глазом не моргнула. Будет она ревновать, особенно к этой жердине, ишь чего захотел.

Яр старательно не смотрел в сторону супруги, якобы не ощущая сверлящего взгляда. Лукерья беззастенчиво разглядывала мужа, словно старалась запомнить на всю оставшуюся жизнь. Рано или поздно, но она когда-нибудь состарится и всё-таки однажды умрет вопреки его воле. Он же навсегда останется таким, как сейчас. Точно таким, каким она его впервые увидела много лет назад, будучи мелкой девчонкой. (Не суть важно, что в те времена волосы и глаза у него были другого цвета.) Юный красавец с сияющими очами, в которых можно легко утонуть и потерять себя на веки вечные! А если говорить проще — небольшого роста худосочный эльф.

(К слову, его тщедушная девичья хрупкость начала раздражать Лукерью лет через двадцать после рождения их общего первенца, Евтихия. Сын рос не по дням, а по часам, в шестнадцать сделался настоящим богатырем, вытянувшись почти вдвое выше отца, после чего тоже прекратил взрослеть. И куда это годится — чтобы муж казался ровесником сына? Если не сказать хуже — младшим братом! И по характеру два сапога пара — оба сущие мальчишки. Со временем у ведьмы и царя появилась двойня, но Яр всё равно не изменился. И пусть он прилежно исполнял роль любящего отца, странное ощущение какой-то неправильности у матери семейства с годами лишь укрепилось.)

— Лилька, кто это такие? — спросила ведьма у пойманной за рукав русалки, несущей к столу кувшин вина.

— А леший их знает, Лукерья Власьевна! — отозвалась та.

— Не знаем! — нестройно возразили нашедшиеся поблизости лесные воеводы Веснян и Болотин.

— Дриады это, духи деревьев! — Один водяной Карп Поликарпыч оказался в курсе событий. — Их, бедняжек, из родной рощи прогнали, вот и пришли к нам искать приюта и защиты. Яр-батюшка думает присадить их позади сада, там теплолюбивые южные саженцы должны прижиться. Олива — дерево полезное. Я, когда вниз по течению спускался до моря, видал рощи…

На самом деле кто это такие и почему явились с саженцами, ведьму мало волновало, поэтому дальнейшие многословные объяснения она пропустила мимо ушей. Помнится, точно так же однажды в Дубраву приехали и поселились в пещерах под землей малопонятные для нее кобольды. Зато теперь царь получал от них в благодарность множество прекрасных драгоценных каменьев, которыми с удовольствием украшал свою одежду, раздаривал придворным на праздничные наряды, излишки продавал в городе на ярмарке, чтобы на вырученные деньги купить какие-нибудь иноземные безделушки или запастись пшеницей на зиму, (последнее по мнению Лукерьи было несомненно полезнее). Какую пользу можно будет ожидать от дриад, покажет время. Но Яр безусловно найдет им работу. Нашел же занятие осиротевшим женам домовых, чья деревня сгорела в лесном пожаре — они стали придворными ткачихами. А болотные кикиморы либо кухарят, либо плетут кружева тоньше паутинки, которые также идут частью на одежду, частью на продажу. За это кикиморам заботливый хозяин закупает на той же ярмарке чай, а сластёнам шуликунам — сахарные головы и леденцы на палочках. К слову сказать, крошечный шуликун с огромным леденцовым петушком в зубастенькой пасти — то еще зрелище! Однако ведьме даже эта мысль не улучшила настроение.

Лукерья оценила сегодняшний наряд супруга и не нашла, к чему придраться. Белопенные кружева на манжетах и воротнике с мерцанием золотистой канители. Облегающий кафтан, пошитый на западный манер — малахитовый бархат изумительного глубокого цвета, украшенный изумрудной брошью в золоте и золотыми пуговицами. Не ради гостий вырядился, он всегда любил подбирать наряд в тон собственной изменчивой внешности. (Когда Лукерья виделась с ним в прошлый раз ранней весной, еще не полностью растаяли снега, и поэтому тогда глаза Яра сверкали серебром с крапинами небесной голубизны, волосы же гладко блестели оттенками льда, но у корней заметно потемнели в цвет проталин. Тогда он сменил зимние белоснежные одежды, расшитые искристым «морозным» узором, на костюм из дымчатой серой шерсти.) Нынче в честь начала лета волосы его окрасились множеством оттенков зелени: от болотно-бурого до пронзительно-травяного. Пряди струились по плечам до лопаток, свиваясь в лениво-волнистые локоны. Лукерья вздохнула: похоже, совсем недавно он вновь безжалостно обкромсал свою роскошную гриву. Впрочем, если бы оставил ниже колен, как расхаживал зимой, то пришлые девы всерьез рисковали бы окосеть от нечеловеческой красы хозяина. Во всяком случае, Лукерья была абсолютно убеждена, что ни одна женщина (или нелюдь женского пола) не сможет остаться равнодушной к очарованию ее супруга. И незаметно для себя самой ведьма вновь крепко стиснула челюсти.

Увидев, как жену перекосило, Яр наконец-то прекратил дурачиться и стер с лица игривую улыбку. Поманил супругу приблизиться.

Лукерья сделала одолжение, подошла — всё-таки он царь, хотя бы при посторонних она обязана выказывать ему уважение. Этому вечному юнцу с чертенятами в глазах, нынче ярко-бирюзовых.

Яр поднялся ей навстречу, ласково взял ее руки в свои. Вот только целовать прилюдно запястья она ему не дала, а то ишь завел привычку любезничать.

— Любимая, разреши представить — дриады, древесные девы. Девы, это и есть моя драгоценная супруга.

Негромкий голос лесного царя журчал ручьем, убаюкивая, заставляя позабыть обо всех заботах. Против воли хотелось глупо растянуть губы в улыбке и лишь хлопать ресницами, утопая в его внимании, словно в мягком пушистом сугробе, и наплевать, что за сладкие грёзы расплатишься жизнью. Но Лукерья справилась с собой, не оцепенела, слава богу ведь не первый год замужем.

— Ваше величество, ваша жена — человек? — не поверила своим глазам дриада, в изумлении позабыв о приличиях.

Ксаарз смерил жену взглядом, будто впервые заметил эту ее особенность:

— Ну да, — вынужденно признал он. Словно извиняясь, ослепительно улыбнулся гостьям. — Мы слишком давно вместе, поэтому совершенно не замечаем недостатков друг друга. Тем более достоинств гораздо больше. К слову, именно она подарила мне наследника, с которым вы встретились на границе моих владений.

— Ах, Светозар? Такой очаровательный витязь! Столько шарма! И прекрасные манеры! — наперебой защебетали гостьи.

— Светозар? — переспросила Лукерья.

— Евтихий, — кивнул ей супруг.

— Он разве не Светогор? — недоумевала ведьма.

Яр махнул рукой:

— Это уже в прошлом! Ты так редко навещаешь нас, что благополучно пропустила, как он был Ярополком, Яромилом, Лучезаром, Елисеем… — Лесной царь тяжко вздохнул, всем видом показывая, как намаялся с непостоянным сыном. — Перед отъездом Тишка клятвенно поклялся, что твердо остановился на Светозаре. Такое героическое имя он намерен увековечить в летописях.

— Сколько же их у вас? — ни поспели сосчитать дриады.

— Двое! — сказала Лукерья.

— Трое! — одновременно с женой объявил Яр с гордостью.

Ведьма дернула его за рукав, в тихой злости прошипела:

— А третьего сына ты откуда взял? Лилька, что ль, наконец-то тебе в подоле принесла?!

— Что за глупости! — фыркнул Яр. Не скрываясь от жены, подмигнул русалкам, что обмерли в сторонке, причем упомянутая фигуристая Лилия охотно залилась румянцем, готовая хоть сейчас начать претворять слова в дело.

— Ягодка моя, я ж вместе с дочкой посчитал, — сказал царь, любуясь на пунцовую от ревности супругу. Гостьям пояснил: — Милена у нас такая бойкая девчушка, что парням носы утрет!

— Да уж! — Ведьма не удержалась от обиженного ворчания, накопилось у нее. — «Девчушка!» Как вымахала на голову выше матери, так слово ей поперек не скажи. Я теперь в собственном доме не хозяйка, дочка всегда всё знает лучше!

— У тебя в ее годы тоже был нрав не сахарный, — пожал плечами Яр. Не преминул уколоть: — Конечно, тебе тяжело одной с ними справляться. Но я ведь предлагал, чтобы дети жили здесь. А ты мне только Мышонка отдала, и то со скандалом.

— Будто у тебя Милка стала бы шелковой! Еще больше бы ее разбаловал! — вспыхнула Лукерья, не стесняясь притихшего застолья. Впрочем, кого ей стесняться? Все свои, все друг друга сто лет знают. Разве только дриады пришлые, смутились с непривычки. Но раз и эти собираются тут жить, то пускай привыкают к здешним открытым манерам. — У тебя во дворце детей растить? Чтобы они с малолетства видели, как ты с русалками и всякими кикиморами шашни водишь? Без стыда, без совести! Еще бы я тебе дочку доверила! Хватит того, что ты Евтихия… тьфу, то есть — Светозара с толку сбил! Испортил мне парня!

— Вырастил настоящим мужчиной, — спокойно возразил Яр. И оглянулся на дриад, те наперебой взялись его слова подтверждать, а одна густо-густо покраснела и отвела глаза. Что не укрылось от внимания Лукерьи, чей взор разве только молниями не искрил.

— Кстати, куда ты его отправил? — потребовала ответа ведьма.

— Я не отправлял, он сам решил уехать. Как и положено герою его возраста, захотел путешествовать, — нисколько не стушевался Яр. — Ему сейчас полезно развеяться, нечего дома сидеть. Пусть мир повидает, узнает людей и нелюдей.

— Светозар обещал разобраться с драконом! — поддакнула старшая дриада.

Яр кинул на проболтавшуюся гостью предостерегающий взгляд, но было поздно.

— С каким еще драконом? — угрожающе тихо прошипела ведьма, крепко стиснув руку мужа.

Тот поморщился. И обреченно предложил супруге сесть за стол, на ее законное место.

Дриады наперебой принялись объяснять: мол, была у них священная роща, много веков жили они там, не тужили. Ну и пусть со временем люди перестали считать рощу священной, всё равно это было самое лучшее место на свете. Но в один далеко не прекрасный день явился в их рощу дракон. Девы перепугались сперва, а потом присмотрелись: дракон оказался весьма приятным соседом и галантным мужчиной, с ним и поболтать интересно, и на комплименты он не скупился. Дриады были совершенно очарованы, по доброте душевной и девичьей наивности разрешили ему жить в своей роще. Как выяснилось позже, зря.

Дракон не удовольствовался уютной пещеркой — взялся строить высокую башню. Для чего нагнал в рощу строителей: тех же кобольдов и даже людей. Дриады едва не одеревенели от ужаса — их родная тихая роща наполнилась шумом, криками, грязью!.. Слава Небесам, долго это не продлилось. Дракон многословно извинялся за причиненные неудобства, заставил строителей перед расчетом поработать и садовниками. Они убрали давно мешавшие корням каменные валуны, прорыли от нового колодца каналы для орошения. Дриады почти успокоились, почти уверили друг дружку, что башня в сердце рощи выглядит как-то даже оригинально, загадочно, ее можно красиво оплести плющом…

Однако ненадолго воцарившееся спокойствие нарушило появление новой соседки: дракон прилетел с принцессой.

Ведьму рассказ мало волновал — она следила, как муж слушает. Тот внимал, сочувствовал, кивал. Вот же, Яр усадил супругу справа от себя, держал за руку — и всё равно Лукерья чувствовала себя обделенной! Эта глупая ревность, совершенно ненужная и неуместная, раздражала ее еще больше, чем сам муж, столь бессовестно флиртовавший с гостьями в ее присутствии.

— По каким-то непонятным причинам оказалось, что наш дракон должен опекать эту капризную особу! — возмущенно продолжали дриады. — Ладно, пусть! Мы готовы были терпеть ее истошное пение и ежедневные уроки игры на скрипящей виоле. Мы терпели ее служанок, ее тявкающих собачек. И эти вечно дымящие камины и печи кухонной пристройки. Но к принцессе постоянно ездят свататься рыцари и принцы! И не по одному, а со свитами и дружинами! С конями, которые топчут траву, объедают кустарники. С оруженосцами, которые рубят деревья, чтобы поставить шатры. И эти тоже любят петь!!! Женихи постоянно орали серенады под башней, а принцесса потешалась над ними! И всем она всегда отказывает! О, боги, я готова была ее убить или насильно выдать замуж. Но дракон не позволил!

Дриада схватилась за виски, у нее голова разболелась от одного только воспоминания о пережитом ужасе.

— У нас не осталось выбора, нам пришлось срываться с родного места, по живому обрывать свои корни, — жаловалась древесная дева.

Лукерья кивала. Она была почти готова посочувствовать вынужденным переселенкам. Если бы не одно «но»:

— А причем здесь мой сын? Он что, собрался биться с этим вашим драконом?!

— Ягодка, никто ни с кем биться не будет, — попытался утихомирить жену Яр. — Ты же слышала: дракон вполне вменяемый, дружелюбный. Наверняка Мышонок найдет к нему подход, вместе они что-нибудь придумают.

— Рассуждаешь так, будто сам лично знаком с тем драконом! — вспыхнула Лукерья.

— Не знаком, — пожал плечами Яр. — Вообще за всю жизнь ни одного ни разу не видел, такие они редкие твари. Поэтому прекрасно понимаю любопытство Мышонка, что он так загорелся…

— Или ты рассчитываешь, что Евтихий найдет подход к той принцессе? — перебила ведьма, ее не прельщало получить в снохи капризную иноземку.

— Во всяком случае, Светозар умный мальчик, он сам решит, как поступить. В его возрасте я уже давно был самостоятельным и в указаниях родителей не нуждался, — заявил лесной царь, чем еще больше разозлил супругу.

— Евтихий у нас добрый и наивный мальчик! — зашипела Лукерья. — Ты же в его возрасте успел возненавидеть всех людей и эльфов! Пролить море крови! И ты был не один, у тебя был дружок, ради которого ты угробил множество!..

Чтобы остановить разошедшуюся жену, Яр осторожно привлек ее ближе и поцеловал в губы. Поцелуй вышел кратким и не пылал страстью: одна злая, второй хмурый.

Хозяин Леса поднялся со своего трона, потянул подняться и свою благоверную. Обратился к присутствующим с наказом продолжать пир без них. Ибо ночь коротка, а супругам нужно многое поведать друг другу наедине.

Едва поспевая за быстро шагающим мужем, Лукерья услышала, как за спиной оживилось притихшее на минуту застолье: все загомонили разом, обсуждая разыгравшуюся сцену. В иное время ведьма сгорела бы от стыда, но сейчас лишь стиснула зубы — это именно то, что ей было нужно, зачем она и явилась сюда.

Яр втолкнул ее в двери своей спальни. Сразу прижал спиной к стене, обхватил ладонями ее лицо, требовательно заглянул в глаза:

— Да что такое с тобой сегодня творится?

— Зачем ты отпустил Тишку? — в ее голосе прозвенело материнское отчаянье.

— Успокойся, он уже давно не ребенок! — Яр отступил на пару шагов, в волнении взъерошил себе волосы пятерней.

Лукерья поникла. Яр прав, их дети давно выросли, пора бы уже привыкнуть к этой мысли.

— Мышонок зачах бы здесь, — продолжал Яр, взялся мерить шагами просторную комнату. — Ему нужно было уехать, понимаешь? Тем более он не один отправился, с ним Полкан. И не моя вина, что на границе они столкнулись с этими дриадами, которые готовы каждому встречному жаловаться на своего дракона. Тишка грезит о подвигах — как я мог его остановить?! Все герои в балладах побеждают драконов! Конечно, ему тоже приспичило.

Он говорил, оправдывался перед нею, а Лукерья смотрела на него, впитывая каждое движение, будто в последний раз видит. Он безусловно прав, зря она разволновалась. Их старший сын не блещет умом, но и дураком его никто не назовет. Евтихий-Светозар добр, отзывчив, но так же и благоразумен. В конце концов, он сын своего отца, а значит никогда не станет никому доверять без оглядки, в ущерб собственной безопасности. Тем более в компании Полкана, осторожности которого с лихвою хватит на двоих.

Яр расстегнул кафтан, ставший сейчас слишком душным. Лукерья не отводила глаз. Переливчатый зеленый бархат смотрелся на нем великолепно. Впрочем, не в роскошной одежде дело. Когда он впервые переступил порог избушки, в которой Луша жила с бабкой, то даже в своих обносках, сияющих заплатой на заплате, Ксаарз держался с достоинством, какое дается не всякому принцу крови.

— О чем ты молчишь? — потребовал ответа лесной царь.

— Щур умирает, — отвела взгляд Лукерья.

— Ну и что? — не посчитал нужным скрыть усмешку Яр. Вздохнул с облегчением, будто подозревал нечто гораздо более ужасное, чем эта новость. Это и новостью-то назвать нельзя.

Лукерья вспыхнула: здесь не над чем смеяться!

Щур был единственным человеком, кого терпел и даже по-своему уважал Яр. Щур долгие годы был знахарем, провидцем, колдуном — сердцем и разумом своего племени. Старейшины всех родов, что жили в болотистых чащах на левом берегу реки Матушки, беспрекословно слушались его советов. Благодаря Щуру вечное противостояние между жителями Нового Города и племенем нехристей удавалось свести к сравнительно небольшим стычкам. Он вел переговоры с городскими военачальниками, когда приходилось выкупать пленников после очередных вылазок, регулярно совершаемых обеими сторонами. Щур спас столько человеческих жизней, что и сосчитать невозможно!

И всё равно Яру наплевать на чужую смерть? Бессмертный лесной царь оказался бессердечнее, чем думала его жена.

— Сколько ему лет? Дряхлый старикашка давно стоит одной ногой в могиле. Только твои заботы поддерживали в нем жизнь. — Яр подошел, обнял супругу. И та не нашла в себе сил оттолкнуть, сбросить его руки.

— Почти век. Без десятка сотня, — призналась ведьма.

— Ну и покажи мне другого такого долгожителя? — негромко рассмеялся хозяин Леса. — Смертные столько не живут! Ему еще повезло, помыкался по земле вдосталь, все волосы на голове растерял до последнего, зубы сточил до корней, а ты горюешь.

— А я? — прищурилась Лукерья. — Я ведь тоже смертная! Щур младше меня — и вот он умирает, немощным, больным, старым.

— Ты другая. — Яр заставил ее поднять голову, держа за подбородок, погладил большим пальцем по-девичьи пухлые губы. — Ты моя жена. Лесная царица. Ты давно уже не простая смертная. Разве ты это забыла? Напомнить?

Лукерья отвернулась, уткнулась лбом в его плечо. Заговорила с болью:

— Ты сам знаешь, что принесет его смерть. Он столько лет сдерживал гнев своего народа. Как только Щур умрет, польется кровь. Рекой! Голоса старейшин не слышны за кличами молодых вождей, они хотят биться.

— Это дело людей, не моё, — отозвался Яр, безмятежно обнимая жену, оглаживая ее плечи, спину, лаская затылок, зарываясь пальцами в густые волосы, в которых не было ни единой нитки седины. — И уж точно это не твоя забота.

Лукерья насупилась: что бы Яр ни говорил, она никогда не откажется считать себя человеком.

— Перестань, — попыталась оттолкнуть его руки Лукерья. Ей было не до нежностей. Единственный человек, которого она может назвать другом, умирает в одиночестве, среди болот, в глухомани. А бессердечный Яр жаждет ее ласки. — Не надо, прекрати.

— Не прекращу, — жарко прошептал ей на ухо лесной владыка. Сильнее прижал к себе, без лишних слов показывая, что не отпустит, как бы ни просила. — Сжалься! Я два месяца охотился за тобой по всему лесу. Почему ты так жестока со мной? Почему приходишь так редко? Чем я провинился перед тобой? Ягодка, сладкая моя, любимая.

Яр не желал видеть свою жену такой чахлой, унылой, расстроенной. Да, он уважал Щура, причем по причинам, о которых Лукерье знать не нужно. Но о чем скорбеть? Так можно печалиться о воде, что утекла из прохудившегося бочонка? Или о дожде, что выпал на траву и спустя время высох без следа. Лесной царь хотел видеть свою супругу жизнерадостной. И он знал верный способ, как насытить ее уставшее тело звенящей полнотой силы.

— Отстань! — уже совсем нетвердо отнекивалась Лукерья, безудержно тая в его чутких руках и не замечая, что сама стаскивает с его плеч кафтан. — Я не могу! Я как будто с Драгомиром целуюсь!

Яр ухмыльнулся: вот в чем причина. Он прикоснулся губами к ее векам, заставив закрыть глаза. И отступил, отошел к широкой кровати.

Лукерья быстро облизнула горящие губы. Пусть она заранее прекрасно знала, чем закончится этот день, но собственная отзывчивость опьяняла. И заставляла еще раз задуматься, стоит ли… Но как же хорошо, что в объятиях Яра думать она никогда не умела! Поэтому и передумать не получится. Она всё решила. Это будет в последний раз.

— Посмотри на меня, — сдерживая смех, приказал хозяин Леса.

Лукерья распахнула глаза. И как девочка, залилась румянцем. Яр безусловно знал, как просить, чтобы она не отказала. Сейчас перед нею стоял не тот юноша, которого можно было принять за близнеца их младшего сына. Перед нею горделиво расправил широкие плечи мужчина. Яр оставался Яром, но изменил облик до «взрослого» — прибавил в росте, сделавшись выше себя самого прежнего, выше Лукерьи на голову. Изящное тело оделось в броню рельефных мускулов, не потеряв стати. Волосы окрасились в обычный человеческий цвет. Лицом возмужал, огрубел, но на губах играла всё та же лукавая улыбка.

Этот облик был ей прекрасно знаком: в таком виде лесной владыка наведывался на Ярмарку, что ежегодно устраивали подле крепостных стен Нового Города. В этом облике Яр с удовольствием толкался среди людских толп, бойко торговал привезенными из Дубравы товарами: кружевами кикимор, самоцветными каменьями кобольдов и обычными дарами леса, коих всегда имел в огромных запасах. Ради забавы продавал изготовленные собственными руками безделицы: гребешки для волос, украшенные вместо перламутра остекленевшими крылышками мертвых бабочек, заколки, всевозможные брошки с дохлыми переливчатыми жуками в прозрачной смоле. Однажды Лукерья встретила мужа на людном базаре — и не узнала. Застыла столбом посреди толчеи, словно вкопанная. А он потом до вечера над нею потешался и лишь ночью раскрыл личину, едва не доведя жену до сердечного удара: шутка ли, до умопомрачения возжелать изменить мужу с первым встречным! Который всё тем же мужем и оказался.

— Ты же знаешь, мне безразлична внешность, — хрипловато шептал Яр, увлекая ее на постель. — Если прикажешь, я всегда буду таким. Хочешь?

— Не-ет, — выдавила Лукерья, покорно подставляясь под поцелуи. — Врешь! Тебе? Нет, совсем не безразлична. Постоянно видеть тебя таким? Ни за что! Я слишком стара, чтобы сходить с ума с тобою каждый день. Я не выдержу.

— Каждую ночь! — поправил Яр, нарочито медленно избавляя супругу от одежды, сопровождая прикосновениями, от которых у Лукерьи горела кожа и верно закипала кровь. — Ведь ты хочешь, чтобы я старел, как человек? Дряхлел вместе с тобою. Ты же хочешь, чтобы мы жили, как люди. И чтобы умерли в один день и легли в одну могилу.

— Ты не можешь, — прошептала она в ответ. В порыве села на постели, прильнула к нему, обвила ногами за пояс, рывком стащила с него рубашку. С наслаждением вцепилась пальцами в волосы, темно-русые, наконец-то не зеленые. — Не смейся надо мной, пожалуйста.

— Я не смеюсь, — ответил он серьезно. — Я пытаюсь тебя понять.

— Ты никогда не сможешь, — едва слышно выдохнула она в его губы.

Теперь одежда не мешала им всецело чувствовать жар друг друга, разделять друг с другом нетерпение перед страстным единством. Но при всём влечении они не спешили, не торопясь, одаривали друг друга ласками и поцелуями, когда жгучими, когда невесомыми.

Он знал ее заветную, противоречивую мечту. Но не понимал и не принимал. Умереть в один день? Зачем? Что за нелепость — желать себе и возлюбленному старости! Вместо этого Яр дарил своей ворчливой ведьме бесконечную юность. Каждый раз, в каждый миг их супружеской близости, он беззастенчиво пользовался своей силой владыки Леса. И Лукерья ничего не могла с этим поделать, ей приходилось принимать этот непрошеный дар.

— Почему ты мне не изменяешь? — настойчиво шептала она, сопротивляясь умопомрачению из последних сил.

Он с удовольствием зажал бы ей рот, но ведь в таком случае она пройдется по его ладони горячим влажным языком, моментально сведет его с ума, а он не мог себе позволить опозориться. Поэтому Яр продолжал выцеловывать ее живот, коварно спускаясь всё ниже, чтобы заставить женушку наконец-то применить голос правильно — стонать под мужем, а не читать ему наставления.

— У тебя же есть Лилька, Ивушка, Злата… — на выдохах перечислила Лукерья имена русалок. — Почему ты не осчастливишь их? Хоть по отдельности, хоть всех вместе. Зачем тебе я?

— Ты еще Лельку и Заринку забыла помянуть, — рыкнул Яр. — Потому что моя жена — ты, а не они!

— Но они принадлежат Лесу и тебе всем своим существом. Я же когда-нибудь всё равно умру.

— Из-под земли достану и оживлю, — пригрозил Яр. Приподнялся над нею на вытянутых руках, сердито заглянул в глаза: — Ты мне только попробуй! Умрет она, как же! Ради такой оказии я даже не поленюсь, разыщу Сильвана. Станешь тогда поистине бессмертной!

— Кошмар какой! — фыркнула Лукерья.

Сильвана она знала лишь понаслышке: бывший приятель Яра, черный маг, практиковавший некромантию. Похоже, ей удалось разозлить мужа всерьез, раз он припомнил имя того, о ком старался лишний раз не упоминать вслух, даже спустя век не простив какую-то крепкую обиду.

Однако ведьме удалось испортить мужу настроение. Яр уткнулся носом ей между грудей и замычал в досаде. Лукерья со смешком погладила его по волосам — снова зеленым. Вновь юный лесной царь оторвался от жены, перевалившись на бок, растянулся на постели рядышком. Закинул руки за голову. Глядя в сводчатый потолок, признался:

— Тишка едва не увял. Если был бы человеком — наложил бы на себя руки.

Лукерья сглотнула. И это хотели от нее, от матери, утаить? Яр же продолжил нарочито беспечным тоном:

— Говоришь, Лилька, Заринка, Лелька, Злата, Ивушка? Да и кикимор, тех, что посимпатичнее, тоже можешь в список зачислить. Их всех Мышонок перепробовал. Неужто я у родного сына буду игрушки отбирать?

Про безудержные похождения старшенького Лукерье было в общих чертах известно, в подробности же она не вникала. Более того, сынок и по деревням успевал прогуляться, завести среди людских девушек подружек. Извиняло неразборчивость сына то, что он не старался кого-либо обольстить нарочно. Он был настолько красив и легок нравом, что девчонки сами, не задумываясь, вешались на него, а у него не хватало жесткости их оттолкнуть. Хорошо хоть наследие Леса позволяло ему самому решать, даст ли семя «росток» или нет, иначе все деревни обзавелись бы златовласыми мальчуганами-богатырями и синеглазыми девчонками-красавицами.

— Я и говорю, от тебя дети только разврату научатся, — покачала головой ведьма.

— Где бы взять этот разврат, если я никогда тебе не изменял? — ровно отозвался Яр. Эти шутки ревнивой жены ему наскучили еще до рождения двойняшек, уже даже злиться сил не хватало. — И ты это прекрасно знаешь сама.

— Зато до меня нагулялся всласть. Яблочко от яблоньки! — бросила, отвернувшись, Лукерья.

Потянулась было за простынкой, чтобы прикрыться. Но Яр не дал — вдруг прильнул к ней с силой и нежностью. Уткнулся лбом между лопаток, обхватил руками и ногами, зашептал:

— Я еле его выходил. Тишка с кровати подняться не мог. Ты бы видела: глаза потухли, не синие — черные. Волосы не золото, а солома прелая. Исхудал. Говорить не мог. Я едва выпытал — оказалось, он случайно повстречал у реки свою первую любовницу. Помнишь ее?

Лукерья кивнула неуверенно, давно это было.

— Беззубая старуха на седьмом десятке лет. Сгорбленная, иссохшаяся, глухая. Представь, она его узнала. Мышонок влюбился в нее без памяти, помнишь? И спустя полвека встретил. Такую. Скорее уже мертвую, чем живую. Она ему рассказала, как прожила эти годы после разлуки. Помнишь, мы наврали ему, что она изменила ему с парнем из чужой деревни? Так всё и вышло по правде: ее позвали замуж, она уехала. Нарожала детей, похоронила мужа. Потом кто-то из внуков перебрался обратно сюда, и ее с собою взял, очень она хотела в эту землю лечь косточками. Знаешь, как Тишка ручьем ревел, пока мне это рассказывал? А ты говоришь, не пускать его к дракону. Да пусть хоть куда едет, лишь бы забыл о ней. Я его едва образумил. Говорю: «Что ты будешь со старухой делать? Ну, помрет у тебя на руках, что за радость тебе-то? Не ты ей был мужем всю ее жизнь, лишь одно лето вместе провели. Сколько у тебя их всего было-то, этих девиц? Неужели теперь каждую хоронить станешь? Не твои они, не тебе и под землю провожать.»

Лукерья молчала. Только сердце покалывало: а если бы она сама оказалась на месте той старухи? Ведь поэтому Яр и держит ее молодой, чтобы не мучиться самому, видя ее угасание.

— Он должен был увидеть смерть, — глухо произнесла она. — Одну. Чтобы понять цену чужой жизни. Хотя бы один раз. Чтобы понять разницу между человеком и лесным зверем. В его возрасте ты умел убивать людей…

— Убивать! — с чувством перебил ее Яр. — Только не тех, кого любил! Я знаю, как умирают люди. Я знаю, как вы устроены. Ты — ведьма, знахарка, столько не знаешь, сколько видел я. Я вытащил Сильвана с того света, я его собрал по косточкам собственными руками, залечил растерзанные внутренности, поставил на ноги. А ног ведь не было вообще, потому что они сгорели на костре. Остались в пепле — пеплом! Но я не любил его тогда. Я его не знал. Я просто изучал строение человека. Возвращая к жизни, легко причинял ужасную боль из холодного любопытства. А Мышонок? Откуда ему знать, какие вы хрупкие? Как вы легко ломаетесь? Как быстро стареете? Вот пусть погуляет по свету и поймет — на чужих людях, не на тех, которых считает своими.

Лукерья развернулась, прижала мужа к груди, обвила руками обманчиво слабое худенькое тело юноши.

— Значит, ты поймешь меня, — сказала она. — Я завтра уеду.

— Куда еще собралась? — вырвавшись из крепких объятий, недовольно буркнул Яр, сверкая глазами.

Она не удержалась, сняла остывшие слезинки с его ресниц губами. Улыбнулась:

— К Щуру же. Хочу проводить его. Всё-таки он был единственным человеком, который нам помогал. Считай, стал мне почти родным. Больше среди людей у меня никого нет, сам знаешь.

— Делай, что хочешь, — проворчал лесной владыка. Поднялся с постели, накинул кафтан: — Извини, меня зовут, нужно по делу. Ненадолго.

— Я дождусь тебя, — кивнула Лукерья.

— Как хочешь, — чуть слышно ответил Яр. И ушел, тихо прикрыв за собой дверь.

Она дотянулась, взяла с прикроватного высокого сундука серебряное зеркальце на ручке, полюбовалась на свое отражение. Так и есть! Пусть до «основного» не добрались, муженек всё равно успел ее омолодить: губы сделались сочнее, груди выше, кожа посвежела. Кажется, даже волосы заблестели ярче и стали гуще. И едва намечавшиеся морщинки в уголках глаз, разумеется, совершенно разгладились. С кривоватой усмешкой, пряча досаду на мужнино самоволие, Лукерья бросила зеркальце обратно:

— Опять сделал меня моложе Милки. Просила же не увлекаться! Как дочь будет меня уважать и слушаться, если она сама выглядит старше матери?

Покинув опочивальню, лесной царь направился через смежные покои к узкой неприметной двери, за которой находилась крутая винтовая лестница, ведущая вниз. Его сопровождал услужливый жук-светляк, сонно жужжал над ухом, добавляя к не радужному настроению ноту раздражительности. Впрочем, Яр даже взглядом не дал понять жуку, что ему не рады, напротив, улыбнулся и приветливо кивнул, отчего тот засветился ярче и зажужжал громче.

Последним витком лестница упиралась в сплетение необхватных корней. Яр оказался под дворцом. Если бы стены были сложены из камня, это называлось бы подземельем, темницей. Но владыка Леса никогда не держал узников, и холодным каменным мешком подвалы дворца точно не назвать. Это было истинным сердцем дворца — корни, взрывающие землю, несокрушимо держащие стволы-стены, возносящие ветви-ярусы, верхушки-башни в головокружительную высоту, корни, питающие всё огромное сооружение царской обители.

Яр подошел к центральному дубу-великану. Выше ярусом, в парадном зале, в арке под расщелиной в стволе этого великого древа, под балдахином цветущих вьюнов стоял узорчатый трон Лесного повелителя. Здесь же, глубоко внизу, никому неведомый располагался тайный, истинный престол — ложе среди корней. Яр опустился на землю, покрытую мягким мхом, и в мгновение ока его тело оплели взметнувшиеся тонкие нити. Закрыли даже лицо, плотной повязкой легли на сомкнутые веки. И бережно втянули под покров расступившегося мха.

Жук-светляк сел на ближайший изгиб корня, сложил крылышки и погасил свечение, приготовившись ждать.

Миг спустя вдалеке от дворца, на крайней границе владений Яра, в болотной жиже, что скопилась на дне лесистого оврага, зашевелились донные отложения: ил, слизь, разный мусор вроде палой листвы, увязшей и утонувшей мелкой живности. Лес по воле своего повелителя из всего этого смердящего материала создавал двойника хозяина. «Гомункул» рывком поднялся из болотной лужи, встал в полный рост: человекоподобный, но ужасающий своим противоестественным мерзким видом. Яр, покоившийся под корнями дуба, соединился разумом со своим искусственным подобием, получив возможность присутствовать в двух местах одновременно — и вершить царское правосудие даже в столь отдаленном уголке своих земель.

— Ваше величество! — приветствовал двойника сам местный воевода, дородный леший с седыми повислыми усами, едва тот выбрался из оврага, оставляя на пологом склоне след мокрой грязи.

Двойник сперва булькнул, кашлянул, пробуя голос. Просипел в ответ:

— Доброй ночи, Зелентий.

— Не столь уж доброй, царь-батюшка, — отозвался воевода.

Без излишних пояснений указал на бездыханное тело медведицы с кровавой раной в боку, на троих притихших дрожащих медвежат, льнущих к остывающей спине матери. Яр кивнул. К сожалению, смерть уже забрала свою жертву, и оживить тело без крохотной искры жизни даже лесному владыке было не под силу.

«Царь» и воевода пересекли поляну и подошли к пойманному охотнику. Тот стоял на коленях, низко опустив голову, не порывался сбежать, удерживаемый ужасом перед болотной нечистью, что окружила его тесным кольцом. Перед двойником владыки нечисть расступилась. Человек поднял белые от страха глаза, челюсть его заметно тряслась.

— Зачем на мать поднял руку? — прохрипело Ярово подобие. — Или тебя деды-отцы заветам не учили?

— Пощади, Хозяин! — сообразил, признал-таки в чудовище лесного правителя охотник. — Не видел! Ей-богу, не видел ее детушек!

— Видел, — жестко перебил леший. — Продать, вестимо, задумал медвежат скоморохам для потехи. Целый день зайцев бил, куницу для вида выслеживал, вот и не доглядели за ним. Каюсь, мой промах, царь-батюшка.

— За всеми не уследишь, — простил воеводу Яр. — Развелось людишек слишком много, да о совести совсем забыли. Законов не помнят, ни лесных, ни собственных человечьих.

Охотник, слушая, затрясся еще сильнее. Порывался в ноги упасть, но болотная нечисть не дала, на резкое движение схватили за шиворот, встряхнули, чтобы не отводил глаза, когда с ним сам царь говорит.

— За умышленный вред смертью должен ответить! — прогремел Яр. И грозно шагнул к пойманному, замахнулся. Но не ударил.

Всхлипнув, охотник прикрыл голову руками.

— Правша, значит, — определил Яр с холодной злостью. Отступил на шаг.

Человек, не веря, что его живым оставили, робко выглянул, но руки опускать не решился.

— Быстрой смертью не отделаешься, — сообщил владыка. — Всю жизнь будешь помнить свой грех. Коли вправду раскаешься, повторно не согрешишь и другим станешь напоминать о завете, что я заключил с вашими прадедами — через дюжину лет прощу. До того дня ходи и мыкайся, на посмешище и поучение прочим смертным.

Охотник заорал от боли: правая его рука, от самой ключицы до грязных ногтей, загорелась невидимым огнем. Кости жгло и выкручивало из суставов. Мышцы сводило, они усыхали на глазах, истончались в пергамент, пока от руки не осталась какая-то скрюченная сухая ветка.

Поняв, что с ним сотворили, человек разразился бранью. То ли такой неумный попался, то ли решил схитрить и вместо многолетней пытки попытался добиться мгновенной гибели. Яр, вскипев, лишил его за непочтение левого глаза. И в отличие от руки глаз не пообещал вернуть через срок.

Кривясь от презрения и брезгливости, Яр обернулся к лешему:

— Примешь на воспитание сирот?

Тот взглянул на хнычущих медвежат, вздохнул:

— Приму, куда ж деваться. Дочурке отдам, пусть нянчится.

Распрощавшись с воеводой, лесной хозяин отвел своего двойника обратно в овраг, где вновь растворил в болотной жиже.

Яр не спешил разрывать тончайшие нити связи. Потратил несколько лишних минут, лежа в покое под покровом мха: тщательно осмотрел свои владения, обманчиво тихие в ночной темноте. Не удержался, заглянул на границу земель, нашел старшего сына — тот спал. Поэтому Яр не стал его тревожить и коснулся сознания верного своего коня Полкана. Тот обрадовался весточке из дома, в свою очередь доложил повелителю, что у них день прошел спокойно до скуки. Яр попросил задержаться на границе, ему хотелось перед долгим расставанием еще раз увидеться с сыном. Чудо-скакун обещал исполнить просьбу. Лесной царь улыбнулся, зная, каким изобретательным бывает его необыкновенный конь, когда дело касается проказ — даст урок даже шуликунам.

Следующими Яр незримо проведал своих младших. Он редко позволял себе «подсматривать» за повзрослевшими отпрысками, но сегодня сделал исключение. Тем более двойняшки нашлись на крыльце материнского дома, перед сном вышли насладиться прохладным ветерком и переливчатыми звездами на высоком синем небе.

— Козу подоил? — требовательно перечисляла Милена.

— Угу, — привычно невозмутимо кивал Драгомир. Он стоял, облокотившись на резные перильца и запрокинув голову к небу.

— Мать сказала, что долго не вернется, — напомнила дочь. — А корма ей задал?

— Матери-то? — фыркнул Мир.

— Козе! — рассердилась Милка.

— И козе, и поросю, и курям, — смеясь, перечислил брат. — И соседушке молока поставил крынку.

— Это правильно, — кивнула, поуспокоившись, Милена.

Яр не стал вмешиваться в разговор, разорвал связь, пока его не заприметили. Не хватало еще выставить самого себя тревожным папашей, эдаким петухом-наседкой.

— Папаня, что ль? — шепотом спросила Милена.

— Угу, заглянул на минутку, — подтвердил Драгомир, которому тоже мало нравилось находиться под тайным родительским присмотром. — Уже «ушел».

Милена прислонилась к фигурному столбцу, держащему козырек крыльца, тяжело вздохнула.

— Опять кого-то услышала? — обернулся к сестре Мир. — Воды принести?

— Нет, прошло уже, — отмахнулась Милена. Потерла пальцами лоб, сдвинув расшитую жемчугом ленту выше на волосы. Да торопливо поправила обратно, огладила ладонью толстую косу.

— Опять какая-нибудь медведица или рысь своих зверенышей в темноте потеряла. А ты за всех беспокоишься, — проворчал Драгомир. — Или деревенский ребенок заблудился, аукает, соплями хлюпает. Найдутся сами!

— Нет, тут совсем другое, — не вспыхнув против своей привычки, тихо отозвалась Милена.

— А, опять твоя далекая несчастная страдалица?

— Очень далекая. Даже не знаю, где ее искать. Но за пределами отцовских земель, это точно. Где-то на закат, к северу.

— Очень подробные сведения! — хмыкнул Драгомир.

— А что ты хочешь: я едва ее слышу! И вообще не каждую ночь. Иной раз неделями молчит, как ни прислушиваюсь, будто умерла… Нет, всё! Мать пока не вернулась, я поеду. Хочу наконец-то выяснить, что там стряслось, — решительно заявила Милена. Брат вместо ответа пожал плечами.

В дом они не заходили, потому что там их подслушал бы соседушка-домовой, который мог по доброте душевной обо всём немедленно доложить отцу. И не докажешь, что уже сами за себя решать вправе! Вон Евтихия ведь отпустили гулять по свету, да и сам папаня в их возрасте успел пройти полмира и осесть здесь, в чужой для себя земле, освоиться и царство под себя вырастить. Нет же, они-де еще маленькие! А Миленка вообще девушка, мол, негоже ей без опеки невесть где носиться. Тем более и непонятно, куда ее заведет любопытство.

— Понимаешь, не могу я сделать вид, будто оглохла, — в который раз принялась объяснять брату Милена. Тот кивал, понимая, что она больше для себя самой рассуждает вслух. — По ночам слышу сквозь сон, словно зовет кто-то. И не меня, нет. Дочку свою потерявшуюся, что ли. Или ушедшего друга… Я не могу разобрать слов. А чувства такие острые, жалобные, плач прямо за сердце берет! Ну не могу я тут сидеть, если кому-то настолько плохо, понимаешь? А вдруг кроме меня и помочь-то ей некому? Ведь если б был кто-то там рядом, так давно б помогли, успокоили бы!

— Как же, дождешься! — фыркнул Драгомир. — Отец что о людях рассказывал, помнишь? От них помощи ждать нечего. Своих же камнями забивают по праздникам. А раз ты эту страдалицу слышишь, значит не человек она. Может, колдунья, может, еще кто.

— Наверное, — согласилась Милена. — Значит, тем более я обязана помочь.

Драгомир и не возражал.

— Матери можешь не говорить, а вот у отца отпроситься придется, — сказал он. — Даже если по воздуху полетишь, всё равно он тебя заметит и потребует ответа.

— Ну, уж папке как-нибудь зубы заговорю, не волнуйся, — заявила с хитрой улыбкой сестрица. — Улечу гулять, а тебя тут оставлю! За козой и курями присматривать.

— А я с тобой и не собирался, — проворчал Драгомир.

Сестрица, пользуясь преимуществом своего высокого не по-девичьи роста, со смехом дотянулась, взлохматила ему волосы на макушке. И радостно убежала в дом, пока не словила в ответ шлепок по мягкому месту.

Яр вернулся в спальню. И на миг застыл на пороге: Лукерья не ушла всё-таки. Завернулась в лоскутное одеяло, сложила руки в замочек на высокой груди — лежит, ждет мужа как примерная женушка.

Заметив его появление, Лукерья приподняла бровь с нарочитым безразличием:

— Опять убил кого-то?

— Надо было убить, — мрачно ответил Яр. Неторопливо разделся под пристальным взглядом супруги, но ради ее удовольствия надевать «мужественный» облик не стал. — Покалечил другим для примера. Дал срок раскаяться.

Лицо ведьмы осветилось улыбкой: подобного милосердия к человеческим существам от мужа она давно не помнит. Она сбросила с себя одеяло и протянула к нему обе руки.

Яра долго уговаривать не надо было — кинулся в объятия, выпрыгнув из сапог. Вот только буквально в полете над кроватью не удержался от шутки: из юноши превратился в малютку-фею с огромными крыльями бабочки за спиной. Пару секунд порхания над постелью, рассыпая искры мерцающей пыльцы с крыльев — в наслаждении богатством чувств супруги: удивление, досада неуместным легкомыслием, смирение с неисправимой сутью сумасбродного муженька. И приглашающая улыбка. Яр «нырнул» — с наслаждением зарылся головой по самые плечи между грудями жены, обхватил руками под бюстом, колышущимся от смеха, ногами попытался объять талию, да кукольной длины не хватило. Затих, блаженствуя.

Лукерья двумя пальчиками ласково погладила ядовито-зеленую взъерошенную макушку крошки-муженька. К медленно взмахивающим крыльям прикасаться было боязно.

— Как неловко, — признала со смешком ведьма, — теперь ты заставляешь меня чувствовать себя не просто старой развратницей, а совратительницей младенцев.

— Еще минуточку, пожалуйста, — глухо донеслось из заманчивой ложбинки между мягких округлостей.

— А зачем ты опять косу свою остриг, м? — спросила Лукерья. — Меня не спросил, напоследок полюбоваться не дал. Если я не ношу косу, это что значит?

— М-м? — послышалось разнеженное из-под бюста.

— Это значит, что твоя косица принадлежит мне, — вывела ведьма, игриво скользя пальчиком по охотно изгибающейся спинке.

— Заколебался я, — признался без шуток Яр. — Хотел оставить, но терпения не хватило. То сам себе на волосы сяду. То шуликуны дверями прищемят: я уже вроде как зашел, а конец косы еще нет, а они нарочно не замечают и двери захлопывают. Больно, знаешь ли.

Лукерья беззвучно посмеялась: удалось пустячным разговором отвлечь мужа от мрачных мыслей. В детстве она в будущем тогда возлюбленном эту его расчудесную косу больше всего обожала — гладкая, блестящая, пестрая. Ленточки вплетать не надо, и так красота на загляденье. Прядки ярко-зеленые — это в честь трав луговых. Буро-болотные — в честь топей, где своя зелень растет. Темно-хвойная — как тенистые ельники. Веселая с золотинкой — как трепетные листики березок в светлых рощах. Серебристые, словно бы седые — значит, где-то в северных землях еще не везде сошел снег с земли. Черные пряди, как уголь — напоминание о выжженных пожаром участках. Вся палитра леса всегда при нем, у хозяина буквально о каждом кусте голова болит.

Яр неохотно отлип от ее персей, приподнялся над нею на вытянутых руках, одновременно с тем возвращая себе облик прекрасного, вечно юного эльфа. И ради ее каприза встряхнул головой, распустил шелковую гриву отнюдь не до лопаток — ниже пояса, окутав их обоих переливчато-зеленой волной вьющихся локонов. Лукерья не удержала покоренного вздоха.

Повелитель навис над нею, заглянул в глаза, мерцая завораживающими очами. Лукерья, чуть краснея, без подсказок сползла с высоких подушек пониже, молча принимая власть супруга над своим телом, что вновь объял жар томления. Яр прикоснулся мягкими губами к ее виску, к щеке, к шее с часто трепещущей жилкой. Лукерья подняла руки, обвила его за шею, притянула к себе ближе. И прошептала в острое ушко:

— Когда меня здесь не будет, присмотри за Драгомиром.

Яр чуть отстранился, насколько она позволила, не убирая рук.

— О Милке, значит, позаботиться не просишь?

— Миленка сама о себе позаботится. Вечно у нее что-то на уме. Самостоятельная очень выросла, никогда совета не спросит. А Мирош… он… Ты постоянно тискаешь Милку, Тишка тискает тебя, а Драгомир смотрит на вас голодным волчонком, завидует. А когда ты зовешь его подойти — он убегает. Хотя очень хочет быть с тобой.

— Знаю. — Яр прижался к ней, чтобы не смотреть в глаза.

— Знаешь? И давно? — напряженно уточнила Лукерья.

— Давно, — признался Яр. — Раньше, чем ты заметила. Даже раньше, чем он сам догадался.

Лукерья вздохнула. Отталкивать, сбрасывать его с себя не стала. Наоборот, прильнула крепче. Яр выдохнул, словно получил прощение за не свою вину.

— Это скоро пройдет, — уверенно сказал он. С неловким смешком добавил: — Со мною в его возрасте было еще хуже. Но прошло моментально, всего за один поцелуй.

— И один удар, — невесело поддакнула супруга, нежно погладила его по щеке, коснувшись кончиками пальцев едва заметного шрама.

Он перехватил ее пальцы, стиснул в горячей руке, осыпал поцелуями.

— Но он ведь и мой сын, — пошутила Лукерья. — А со мной это наваждение не прошло. Не развеялось за целый век.

— Правда? — мурлыкнул Яр, ластясь, словно кот. — Почему же ты так упорно пыталась мне доказать обратное?

— Когда это? Не было такого! — притворно изумилась Лукерья, подставляясь под поцелуи и в ответ скрещивая на пояснице мужа лодыжки.

Препираться дальше Яру не захотелось.

— Наконец-то у нашего величества хороший аппетит!

— А госпожа-матушка еле в тарелке ковыряет, ты глянь-ка.

— Видать, не выспалась ночью!

Шушукавшиеся в уголке русалки громко хихикали, нисколько не заботясь о том, что тонкий слух царственных особ и прочих присутствующих нелюдей позволяет расслышать каждое сказанное шепотом слово.

Лукерья с трудом дождалась, когда затянувшийся завтрак подойдет к концу. Воеводы никуда не спешили, после обильной трапезы налили себе и водяным по рюмочке настойки «для пищеварения». Яр потягивал травяной чай, прикидывая в уме распорядок дел на день.

Лукерья решительно встала с места, оглядела собрание:

— Мне нужно вам кое-что сообщить.

На лицах всех присутствующих отразилось недоумение — царица-ведьма редко позволяла себе такие вольности. Заявление! И такое, что даже муж удивился, чай отставил, чтобы вдруг не поперхнуться.

— Я уезжаю, покидаю Дубраву. И Лес. Возможно, надолго. Скорей всего, назад больше никогда не вернусь. Поэтому я приняла решение. Я во всеуслышание объявляю, что впредь не желаю быть супругой Яру. Отныне он свободен от брачных обязательств. Я больше ему не жена.

Лукерья выговорила и села. На онемевшего мужа нарочно не оглянулась, хоть тот и сидел совсем рядом — наоборот, она отвернулась в сторону. Но в той стороне взгляд наткнулся на русалок с вытаращенными глазами, поэтому пришлось закрыть лицо рукой. Так она невольно повторила жест мужа: тот с первых же ее слов, словно в нахлынувшей усталости, тяжело оперся локтями о стол, пальцами обеих рук принялся тереть лоб и виски, завесившись рассыпавшимися волосами. Как будто эти слова он ждал очень давно, но когда они наконец прозвучали, то всё-таки оказался не готов их услышать.

— Как же так? — пискнула старшая дриада, искренне расстроившись. Древесные девы только приехали, только приготовились привыкать к новой земле, к новому окружению. И вот такой поворот — государь разводится! Это же совсем иной расклад получается во дворце и в державе.

Все остальные благоразумно хранили гробовое молчание.

У Яра вздрагивали плечи. Он шумно вздохнул, отнял наконец-то руки от лица, мимоходом, не стыдясь, смахнул слезы с ресниц. Обвел тяжелым взглядом воевод и водяных. И срывающимся голосом громко объявил:

— Друзья! Я отрекаюсь от престола.

— Помилуй, батюшка! — проворчал самый смелый из леших, Сил Силыч. — Это что ж вдруг тебе взбрело?

— Как же мне быть над вами царем, коли я не мужчина? — развил свою мысль Яр, шмыгнул носом. — Я всю ночь старался, но так и не смог угодить моей драгоценной супруге. По этой причине она и избегала меня последние годы, чему вы все были свидетелями. Она великодушно дала мне последний шанс, но этой ночью я окончательно опозорил себя в ее глазах. Что ж, признаюсь: я несостоятелен, как муж. Следовательно, я не вправе оставаться вашим царем. Найдите себе правителя получше.

С этими словами он взъерошил себе волосы, поискал что-то на голове и добавил негромко в растерянности:

— Где моя корона? Я отрекаюсь от престола и от короны! А она куда-то подевалась.

— Нету у тебя короны, Яр-батюшка, — подсказал Веснян, улыбаясь, полагая всё это неуместно затянувшейся шуткой. — И никогда не было.

— Не порядок! — отозвался владыка Леса. — Эй, кто-нибудь передайте кобольдам повеление: пусть сделают мне корону, и поскорее! Мне надо будет от нее отказаться. Простую пусть сделают, золотую: венец из дубовых листьев, а желуди из янтаря. Чтобы никаких излишеств не придумывали! Можно листья украсить чеканкой, шапочки желудей отделать зернью, добавить лаковую эмаль, капли росы из хрусталя. Но так, чтобы всё смотрелось скромно и не вычурно, а то знаю я их варварские вкусы. Ясно? Поживей!

— Лучший янтарь на берегах Северного моря, — задумчиво высказал Карп Поликарпыч. — У меня есть сообщение с тамошними водяными, через озёра пошлю гонца. Там у них янтарь, говорят, вместо гальки на пляжах лежит, мешок за грош набрать можно.

За столом все оживились: принялись охотно обсуждать свойства и качество янтаря, фасон короны, размер желудей. Кто-то предложил заказать для комплекта и скипетр с державой. Кто-то настаивал на церемониальном жезле, увенчанном звездчатым изумрудом огромных размеров, что кобольды откопали два года назад и преподнесли владыке, а тот пожалел раскалывать под брошки эдакий булыжник.

— Шута из себя строишь? — прошипела ведьма, оглянулась через плечо на мужа, украдкой шмыгавшего носом.

— А что мне еще остается? — произнес тот совершенно спокойным тоном. А сам глаза не поднял на жену, сверлил взором кружку с остывшим чаем. — Это же правда: я не смог тебя удержать.

— Зато теперь сможешь осчастливить всех девиц в своем царстве! — колюче напомнила Лукерья. — А то они уж заждались.

— Мы утешим! Утешим его величество, матушка, обещаем! Не волнуйтесь, вы оставляете его в надежных руках! — охотно выскочили вперед бесстыжие русалки. Окружили кресло владыки, приналегли кто пышным бюстом на высокую спинку, кто-то вцепился в подлокотники, Яр едва успел поднять руки, не то поставили бы синяков в порыве.

— Девчата, у меня с родной женой ничего не получилось, — попытался образумить русалок повелитель, смущенно улыбаясь, — с вами ничего не выйдет тем более! Увы! Простите!

— А давайте попробуем! — не отставали те.

Бывшая теперь царица скрипнула зубами, вскочила с места. На нее вновь все уставились, выжидающе. Даже Яр поднял голову, и зря Лукерья бросила на него последний взгляд, сердце в ее груди так и сжалось: на лице надежда, на ресницах влага, губы приоткрыты. Если поцеловать на прощанье? Нет, никаких поцелуев! Эдак решимость её покинет. Стыда же не оберешься — как потом объясняться с мужем, со всеми?

— И всё же, госпожа-матушка, позволю себе дерзость спросить об истинных причинах столь внезапного разлада? — Лещук Илыч не побоялся высказаться за всех.

— Я же сказал: я стал неугоден своей жене, — властно оборвал водяного Яр. — Или вас интересуют какие-то особенные подробности нашей супружеской жизни? Нет? Вот и славно.

Все склонили головы в согласии.

— Прощайте, — тихо проговорила Лукерья.

Она быстрым шагом направилась к дверям зала. На полпути ее остановило скрипнувшее о половицы кресло, отодвинутое от стола: в полнейшем молчании владыка поднялся с места.