Семейный экипаж

Глава восьмая СВЕТИ, МАЛЫШ!

По золотому полю под белым небом плывёт красный комбайн.

В кабине на коленях у матери сидит Нурлан и ворочает головой туда-сюда, туда-сюда. Кругом, как в самолёте, множество приборов: рычагов, разноцветных лампочек, циферблатов со стрелками.

Как бы их все запомнить?

Сразу все — никак.

А некоторые можно. Вот рычаг с чёрным шариком. Нажмёшь на него тихонько — и из красного железного рукава посыплется зерно.

— Мама, а почему ты ничего не говоришь? — спрашивает Нурлан. — Неохота?

Мать не отвечает. Наверное, не слышит из-за шума мотора.

Нурлану мир видится новым, вымытым чистой росой. Редко взмахивая крыльями, парит орёл-могильник. Из-за обилия солнца он выглядит белым, как чайка, и далеко слышен его голос: «Тъяф! Тъяф!»

Бело блестит излучина реки в окружении тальников, выгоревших дожелта. Вода приближается без единого всплеска или морщинки. Мать заглядывает в пустой термос, останавливает комбайн и подаёт термос Нурлану.

— Сынок, сбегай к речке за водой, — просит она.

— А ты уеде-еешь! — жалобно тянет Нурлан, хотя знает, что мама никуда не денется. — Уеде-еешь…

Сейчас ему страсть как хочется ощутить себя маленьким, колыбельным, чтобы его понянчили, поласкали, а мама думает о чём-то своём и говорит.

— Будешь капризничать — на комбайн не возьму.

Нурлан замолкает. Прижимая к груди термос, он по трапу спускается на стерню и что есть духу бежит к реке. Он бежит долго-предолго, превозмогая желание обернуться и взглянуть на мать, и наконец оборачивается.

Оказывается, он совсем недалеко убежал, и комбайн рядом — красная громадина под белым небом по грудь в золотой пшенице.

Мать объявляет с капитанского мостика:

— Тише едешь — дальше будешь.

И улыбается вдаль — не ему, а кому-то другому.

Опустив голову, Нурлан бредёт к реке, и прибрежные травы смыкаются над ним.

Он опускается на колени, упирается руками в землю, рассматривает своё отражение в реке и остаётся им очень доволен. Лицо — как смуглое солнышко, брови — дужками, а глаза смелые, как у отца.

Мальчик пьёт воду, пахнущую водорослями, рыбами и землёй.

Ух! Устал. Чуть всю заводь не выпил.

А это кто?

У корней тростников стоит зелёная, в маскировочных пятнах, щука с наростами на лбу и шевелит ребристыми плавниками.

Нурлан в страхе отползает от воды, лежит, обхватив руками голову, и старается не дышать.

Ой, что теперь будет?

Лежать ему скоро надоедает. Нурлан потихоньку распрямляется и видит, что рыбина стоит там же.

— Эй! — окликает её Нурлан.

Щука не шелохнётся.

Сухой тростинкой мальчик с опаской щекочет щучью спину. Щука никак не отзывается па щекотание. Выпученные глаза её задумчивы, рот полуоткрыт, жабры колышутся.

«Жарко ей, — догадывается Нурлан. — Неужели и в реке жара бывает?»

И холодеет: он вспоминает наказ матери принести воду. Мать убирает хлеб в поте лица, пить хочет, а сын здесь прохлаждается.

Торопясь, мальчик погружает термос в реку и с восторгом слушает, как наперегонки лопаются пузыри воздуха и вода, одушевлённо звуча, проталкивается в посудину.

Нурлан выволакивает термос из заводи, идёт в поле, но в пути вспоминает про щуку — как там она? — и возвращается.

Щуки в заводи нет.

— Была, да сплыла, — вздыхает Нурлан. — Ну и ладно.

И замирает: из воды прямо ему в глаза смотрит большая студенистая лягушка и не моргнёт пи разу.

— Ты раньше щукой, что ли, была? — с уважением спрашивает Нурлан. — Была, да сплыла?

Лягушка шевелит лапками-кисточками и раздувается, словно готовится к выступлению, а Нурлан ей рассказывает:

— У нас в доме две лягушки жили. Большая и маленькая. Большая была смирная и любила спать. А маленькая спать не любила. И вот…

Он вспоминает мать, обрывает повествование и бежит в поле. Комбайн — железный терем — стоит на том же месте, а сердце у мальчика сжимается.

По трапу он вскарабкивается в кабину. Мамы там нет.

Кабина с выбитыми стёклами выглядит нежилой и холодной.

Мальчик слезает на землю и видит: в тени комбайна, подложив ладошку под щёку, спит мама. Мальчик опускает на землю запотевший грузный, как ведро с водой, термос, счастливо вздыхает и, не удержавшись, прикасается губами к раскрытой ладони матери.

Ладонь пахнет мамой и хлебом.

Из солидарности Нурлан ложится рядом, сворачивается клубочком и пытается заснуть. Однако у него не получается: хорошо выспался, даже переспал, а мама не спала две ночи.

Зажав в зубах соломинку, Нурлан переворачивается на спину.

Где-то кричит кобчик:

«Ки! Ки! Ки!»

Мальчик садится и близко видит кобчика. У птицы чёрные крылья, рыжие штаны и красные лапы.

«Ки! Ки! Ки!»

Вдруг кобчик ныряет в стерню, невысоко взлетает, а в клюве у него извивается золотая ящерица.

— Ого! — говорит Нурлан. — Я видел ещё, как кобчик суслика поймал. Вот такого!

Он разводит руки, показывая маме, какого суслика поймал кобчик.

Но мать не слушает — она спит.

Мальчуган опять сворачивается клубочком и слышит голос:

— Есть кто живой?

Это спрашивает водитель дежурной автомашины, который приехал за зерном.

Не открывая глаз, мать напоминает Нурлану из сна:

— Рычаг с чёрным шариком.

А голос из дежурной автомашины повторяет:

— Есть кто живой?

— Есть! — откликается Нурлан.

Гремя башмаками по железному трапу, он взбегает в кабину, обеими руками ухватывается за рычаг с чёрным шариком.

Рычаг не поддаётся.

Нурлан повисает на нём всем телом — рычаг неподвижен. Что делать?

Ослаб человек или сломался механизм?

Раньше-то получалось.

Тут Нурлан обнаруживает, что тянет он совсем не в ту сторону. Легонько-легонько мальчик давит на чёрный шарик в нужном направлении, и рычаг двигается.

— Пошло!

Из красного рукава комбайна в кузов льется, брызжется, играет и шуршит зерно.

— Хорош-шо!

Шофёр, высунувшись из кабины, спрашивает Нурлана:

— А мама где?

— Отдыхает.

Шофёр уважительно смотрит на Нурлана. Мальчик догадывается, что это он снят на фотографии рядом с мамой семь лет назад. Правда, в жизни он полнее и старше и волосы не такие пышные. Нурлан глядит на него с любопытством и приязнью, потому что человек этот занят на страде, как и все добрые люди, да ещё потому, что он сватался к матери, любил её, мог быть отцом Нурлана, и значит, он не совсем чужой или случайный человек! Нурлан не видел отца два года, соскучился по нему, и, разглядывая водителя, мальчик с удовольствием находит или домысливает в нём сходство с родным отцом.

А водитель не уезжает, хотя бункер пуст и зерно давно не течёт из шнека.

— Тебя как звать-то? — спрашивает он.

— Меня — Нурлан.

— Я приезжий. Казахского языка пока не знаю, — признаётся водитель. — Как твоё имя будет по-русски?

— Моё? — Нурлан задумывается. — Моё — «Свети, малыш».

— Очень хорошее имя, — радуется водитель.

Нурлан радуется вместе с ним и говорит:

— Отец так назвал.

Какое-то время водитель молчит, а потом тихо просит Нурлана:

— Ты маму не буди. Мы ей сейчас замену пришлём.

И, подавив желание сказать ещё что-то, уезжает на тихой скорости.

А под белым небом в золотых хлебах остаётся красный комбайн.

Нурлан идёт к маме.

Она по-прежнему как будто спит, дышит ровно, на щеках лежат рубчатые тени от ресниц. Нурлан ложится рядышком и закрывает глаза. А когда он открывает их, то видит, что мама сидит, закинув загорелые руки за голову, убирает волосы в тяжёлый узел на затылке, и на маминых плечах покоится белёсый небесный свод.