Семнадцать "или" и другие эссе

О справедливости

О той справедливости, которая является лишь одной из личин зависти, мы уже говорили. Теперь скажем несколько слов о подлинной, непритворной справедливости.

Поскольку почти все философы, моралисты и теоретики права пытались выяснить, на чем основывается справедливость, что можно считать справедливым поступком, справедливым человеком и справедливым государством, следует признать, что к ясности и согласию они в этом вопросе не пришли. Следует также предположить, что это один из важнейших кирпичиков в нашем здании понятий, ибо точно такая же судьба (отсутствие ясности и согласия) выпала на долю всех важных кирпичиков, «обработкой» которых занимаются философы.

Во многих конкретных случаях нетрудно прийти к соглашению насчет того, что тот или иной поступок либо деяние были несправедливыми: например, судья приговорил невинного человека на основе весьма сомнительных улик. Точно так же, хотя и с меньшей очевидностью, можно привести примеры деяний справедливых. Например: Дед Мороз справедливо распределил подарки среди всех присутствовавших на празднике детей; «справедливо» означает здесь просто «поровну». Однако, если мы говорим так в данном случае, означает ли это, что мы считаем принцип «всем поровну» применимым всегда и при всех обстоятельствах? Поразмыслим хотя бы минуту о том, как пришлось бы не просто изменить существующий мировой порядок, а вывернуть его наизнанку, устроить революции с миллионами трупов, чтобы повсеместно ввести подобный универсальный принцип, — а ведь и так заранее ясно, что искомого результата мы все равно не достигнем.

Все пишущие на эту тему со времен «Нико- маховой этики» Аристотеля обращали внимание на то, что справедливость чаще всего понимается просто как общее название добра, блага как категории морального сознания. Человек справедливый — это прежде всего человек добродетельный, справедливый поступок — это то, что надлежало сделать в данных обстоятельствах в соответствии с принципами морали, поступать справедливо значит поступать в соответствии с принятым в обществе этическим кодексом. Однако в такой всеобъемлющей трактовке идея справедливости малопродуктивна. Моральные нормы и кодексы тоже бывают разные: в одном обществе принято мстить обидчику, в другом — людей призывают прощать. Уничтожение политических противников в одном месте считается допустимым, а в другом — нет. Нельзя также говорить, что справедливо поступает тот, кто соблюдает законы данной страны, ибо известно, что законы тоже бывают несправедливыми — и отнюдь не только в условиях тирании или тоталитарного общества (как, например, обязанность доносить на членов своей семьи или соседей либо уголовное наказание за хранение запрещенной литературы), но и в государствах, где существуют демократические институты. Одни назовут несправедливым прогрессивный подоходный налог, другие — запрет на владение огнестрельным оружием, третьи будут считать, что в качестве компенсации за допущенные в прошлом притеснения следует наделять привилегиями потомков тех, с кем когда-то обошлись несправедливо (то есть потомков жертв расовой дискриминации или дискриминации женщин).

Предположим, я служил чиновником в каком-то учреждении, но меня уволили, и теперь я подаю в суд на начальство и требую восстановить справедливость и вернуть меня на работу на том основании, что свои служебные обязанности я выполнял добросовестно. Допустим далее, что я действительно их выполнял как положено, а уволили меня, потому что у меня склочный характер, я беспрерывно со всеми ссорюсь, всех оскорбляю, устраиваю скандалы, так что ни у кого уже больше нет сил это терпеть. Имею ли я право добиваться «справедливости»? Это уже зависит от определения данного слова: большинство наверняка будет считать, что меня уволили справедливо, но всегда найдется меньшинство, состоящее из приверженцев иного определения (со мной поступили несправедливо, ибо я делал все, что мне полагалось делать и за что мне платили).

Согласно древнему речению, справедливость заключается в том, чтобы каждый получал то, что ему причитается. Но откуда нам знать, что именно каждому причитается — и в рамках ли справедливости дистрибутивной (то есть распределения благ) или же ретрибутивной (когда распределяются антиблага, то есть наказания)?

На протяжении столетий люди занимались рассуждениями на тему справедливой цены или справедливой оплаты труда. Проект измерения стоимости товара количеством времени, необходимого на его изготовление, мог казаться справедливым, так как каждый изготовитель получал «по заслугам», т.е. пропорционально вложенным усилиям. Однако этот проект невозможно реализовать в рамках рыночной экономики: невозможно перейти от таким образом измеряемой стоимости товара к его рыночной цене. Действительно, цены на товары определяет рынок, рынок же устанавливает и уровень оплаты труда, но в рамках рынка нет и не может быть справедливости (если кто-то утверждает противное, то при этом он обязан оговорить, что рынок справедлив по определению, — очевидно, однако, что подобное исходное предположение не имеет ничего общего с тем, что мы интуитивно имеем в виду, говоря о справедливости). Спрос и предложение зависят от самых причудливых капризов фортуны, непредсказуемых природных явлений, кризиса в какой-нибудь далекой стране, прихотей моды и т.п. — здесь нет ничего общего со справедливостью. Если бы биржевые операции должны были подчиняться принципу справедливости, биржа не могла бы существовать. Рыночная стихия приводит к банкротствам, разорениям и лишает работы множество людей. Правда, в цивилизованном мире люди не умирают с голоду, безработным выплачиваются минимальные гарантированные пособия, но это все относится к антирыночным мероприятиям, которые осуществляет государство, чтобы как-то компенсировать отрицательные последствия действия рыночных механизмов. Столь же антирыночными являются и любые виды общественного давления, цель которых — повышение заработной платы. Да иначе и быть не может, ибо устранение рынка означает установление тоталитарного режима со всеми его политическими и экономическими последствиями, с отсутствием свободы и нищетой.

Можно ли сказать, что государственные механизмы, направленные на помощь жертвам рыночной системы, справедливы? Можно — если мы исходим из того, что каждому «полагаются» средства к существованию, что вопиющая несправедливость — оставить человека умирать от голода, тогда как это можно предотвратить. А если нельзя? если тысячи людей гибнут голодной смертью в результате гражданской войны или распада всех социальных структур? Тогда слово «справедливость» теряет смысл.

Невозможно определить понятие «справедливости» и таким образом, чтобы за каждое «доброе дело» люди получали взамен некий его эквивалент. Действительно, когда я даю монету нищему или жертвую какую-то сумму благотворительной организации, я не ожидаю ничего взамен. Относиться к равным одинаково, а к неравным — неодинаково, но в каждом случае пропорционально существующей разнице, — этот аристотелевский принцип сам по себе неплох, но во многих случаях недостаточен. Например, в соответствии с нашими сегодняшними представлениями, все люди должны быть равны перед законом. Но тогда и применение закона не может быть избирательным. Например, если закон по-разному поступает с разными людьми (скажем, одних карает за преступления, других награждает за заслуги, не предоставляет некоторых прав несовершеннолетним, обеспечивает определенные привилегии инвалидам), то он может делать это лишь тогда, когда с каждым, кто подпадает под данную категорию, будут поступать одинаково. Поскольку мы неизбежно живем в людском коллективе (этот пункт особо подчеркивает Роулс[2], автор трактата о справедливости, наиболее широко обсуждавшегося в течение последних десятилетий), то участвуем и в защите коллективных интересов, а это возможно лишь тогда, когда каждый признаёт, что у других членов общества есть такие же цели и интересы, как у него самого, и что они имеют точно такое же право добиваться своих целей и защищать свои интересы.

Другими словами, основа справедливого общественного устройства — признание взаимообязующего характера любых требований и прав. Если нет этого равноправия интересов, общество распадается. Но не могу ли я сказать сам себе: не нуждаюсь я ни в каком вашем равноправии, я сам забочусь о собственных интересах, с другими не считаюсь и стараюсь лишь, чтобы меня не схватили за руку, когда я сделаю что-либо недозволеннное? Действительно, можно выбрать такой способ поведения, и многие именно его и выбирают, не особо вдаваясь в размышления о сложностях понятия справедливости. Можно-то можно, но уж если меня поймают и накажут, то тогда я не могу жаловаться, что страдаю несправедливо.

Итак, справедливый порядок вещей основан на молчаливом общественном договоре. Чего же требует окружение, когда побуждает меня вести себя «по справедливости»? Надо полагать, именно того, чтобы я признал, что такой неписаный договор существует и что в конечном итоге это мне самому на пользу, хоть, может, я и желал бы пользоваться всяческими привилегиями и не считаться с другими людьми. Задумаемся, однако, над следующим: в таком понимании справедливость уже перестает быть осуществлением правила «каждому — то, что ему причитается». Отпадает сама необходимость предполагать, что кому-то что-то причитается; мы не обязаны даже говорить о морали, о том, что этично, а что нет, — достаточно признать, что если люди соглашаются признать равноправие своих взаимных притязаний, вытекающих из эгоистических интересов, то это обеспечивает вполне сносный и стабильный порядок. Понятие справедливости как добродетели становится в этом случае ненужным. Мы предполагаем, что интересы людей вступают между собой в конфликты и что тех благ, к обладанию которыми люди стремятся, на всех все равно не хватит. В таком подходе нет никакой метафизики справедливости, никаких естественных нормативных предписаний, никакого пафоса Антигоны, никаких заповедей и запретов, ниспосланных нам Самим Богом.

Однако люди всегда и во всем доискивались подоплеки, хотели верить в некий естественный порядок вещей или же в голос, доносящий- ся с небес и возвещающий нам, что мы должны делать, чтобы поступать по справедливости. А для этого недостаточно как признания взаимности притязаний, так и позитивного права. Нетрудно представить себе, что я могу поступать несправедливо, не нарушая закона, и а иногда и справедливо, этот же закон преступая. Существуют такие связи между людьми, которые не регулируются правовыми установлениями (хотя сегодня государства стремятся все больше и больше расширить сферу действия права), но в которых находит себе применение идея справедливости. Вне сомнения, идея справедливости не может требовать, чтобы я относился ко всем людям одинаково, никак не выделяя близких, друзей, любимых. Так способно поступать только бессердечное чудовище. Я имею полное право предоставлять различным людям привилегии в зависимости от собственных возможностей и склонностей (признавая, что так имеет право поступать каждый), если только речь не идет о таких контактах, где от меня что-то требуется самим законом, руководствующимся принципом беспристрастности. Что ни говори, но мы считаем неправильным, чтобы судья или присяжный заседатель участвовал в процессе, где на скамье подсудимых сидит его брат, или чтобы профессор принимал экзамен у собственной дочери. Иначе говоря, мы предполагаем (по-видимому, не без оснований), что каждого можно заподозрить в том, что он при возможности предоставит людям, к которым неравнодушен, не полагающиеся им привилегии.

Но если мировой дух на самом деле чего-то от нас ожидает, то вовсе не справедливости, а доброжелательного отношения к ближним, дружбы и милосердия, то есть таких качеств, которые никак из справедливости не вытекают. В этом, как учит нас христианское вероучение, мы уподобляемся Самому Богу — ибо Бог чаще всего поступает с нами не по правилам справедливости, а без всяких правил, движимый любовью. Действительно, говорит нам христианство, никто не может обладать такими заслугами, чтобы по справедливости заслужить себе вечное спасение. Достаточно высказать это утверждение, чтобы признать, что это очевидная истина. Приверженцы крайних течений в христианстве, ведущих свое начало от Августина, утверждали даже, что если бы Бог правил миром по справедливости, то все мы без исключения попали бы в ад, ибо все заслуживаем вечных мук. Но если даже не и соглашаться с подобной крайней точкой зрения, то простой здравый смысл подсказывает нам, что вечное спасение не может быть справедливым вознаграждением за наши, пусть даже самые выдающиеся, но все же конечные заслуги. Итак, Бог не справедлив, но милосерден. Так будем же и мы такими, как Он, не слишком заботясь о справедливости, — совет, если вдуматься, совсем неплохой.

Новая Польша. - 2001. - №7-8