Семь экспедиций на Шпицберген

Глава IV Зондируем ледники

Семь лет спустя на старушке «Оби», покрывшей себя неувядаемой славой в антарктических экспедициях, снова плывем на Шпицберген. Для меня две встречи сразу — и Шпиц, и «Обь», та же каюта и даже та же койка, как и в 1968 году, когда я сменил дальний север на дальний юг, что не в диковинку для гляциолога: ледников по белу свету раскидано множество, а их надо изучать. Вот и кидает гляциолога с одного края света на другой...

Советская Шпицбергенская гляциологическая экспедиция возвращается на архипелаг, но уже в другом составе. От старого состава — прежний начальник экспедиции, прежний научный руководитель и автор этих строк. Экспедиции предстоит, продолжая исследования по некоторым прежним направлениям, опробовать и внедрить новые методы гляциологических исследований.

Матти Пуннинг из Академии наук Эстонской ССР — специалист по изотопам. С его методикой мы связываем надежду по-новому осветить различные стороны процесса оледенения и его эволюции в условиях Шпицбергена.

Юрий Мачерет, сотрудник нашего отдела, едет с нами для определения толщины ледников методом радиолокационного зондирования, чтобы, как поется в шутливой песенке научных работников, «рассеять неученья тьму» среди старшего поколения гляциологов.

На обоих представителей новых направлений «старички» (к которым теперь отношусь и я) посматривают почтительно-подозрительно. От наших новых товарищей мы ожидаем многого. Я, например, надеюсь, что морфологические классификации обретут, наконец, четкие численные критерии, прояснится вопрос о связи между современным и древним оледенением, удастся повсеместно оценить сокращение оледенения на архипелаге не только по площади, но и по объему и т. д.

Еще один новичок, Андрей Гордейчик, будет заниматься вещественным балансом, на что нас не хватило в 1965—1967 годах.

Сердце сжимается, когда видишь, как за чередой волн с растрепанными пенными гребнями под низким сумрачным небом встают из моря знакомые очертания мрачно-суровых заснеженных гор. Зрительно «привязались» к обильно присыпанной снегом плите ледника Турелль, над которым отчетливо обозначилось светлое «ледяное небо», а дальше пошли места, с которыми столько связано: плавный абрис долины Дундер, силуэт Колокольной горы (совсем под стать своему названию), гребешок мыса Мидтерхук, припавшего к морю, заснеженная равнина на берегу Норденшельда, по которой в ночной пурге мы уходили от шлюпки в конце полевого сезона памятного 1967 года.

Фраза из песни «возвращаться к неласковым скалам, к нашим гордым полярным снегам» наполнена для нас самым реальным и значительным смыслом. Мы возвращаемся работать в условиях, нам, можно сказать — ветеранам, памятных. Как все будет на этот раз?

А ведь мы едем с новой и многообещающей, как нам представляется, программой.

В те годы авиация стала такой же обычной в полярных исследованиях, как и радиолокатор на борту самолета. Одна из основных идей нашей программы рождена именно этим обстоятельством, и суть ее заключалась в том, чтобы с «птичьего полета» методом радиолокационного зондирования ледников измерить их толщину и получить профили рельефа подстилающего ложа.

Еще в 50-х годах при полетах над ледниками было замечено, что радиовысотомеры разных систем нередко измеряли высоту полета не от поверхности ледника, а от подстилающего ложа и тем самым вводили пилотов в заблуждение. А что, если заставить излучаемые приборами радиоволны отражаться и от поверхности ледника и от подстилающего ложа? Тогда гляциологи получат в свое распоряжение принципиально новый и надежный метод измерения толщины льда и одновременно съемки рельефа ложа.

Когда я после завершения работ в 1965—1967 годах на Шпицбергене попал в Антарктиду, там уже вовсю испытывалась радиоаппаратура, предназначенная для измерения толщины ледников как в воздушном, так и наземном вариантах, причем достаточно успешно. Эти испытания показали, что создание детальной карты подледного ложа всего ледяного континента — событие вполне реальное.

В гляциологии произошло, в сущности, то же самое, что и в морской гидрографии. Там долгое время глубина измерялась старым «дедовским» способом — лотом (тросом с грузом на конце). Теперь лебедку, трос и груз заменил эхолот — ультразвуковой и звуковой локатор с непрерывной записью информации.

Отправляясь на Шпицберген, мы надеялись, что новый радиолокационный метод нас не подведет: ведь он был к тому времени испытан не только в Антарктиде, но и в Гренландии. Но на Шпицбергене аппаратура Мачерета поначалу долго «приспосабливалась» к температурному режиму шпицбергенских ледников, а стало быть, и физическому состоянию льда. В Антарктиде и в Гренландии ледники основательно проморожены, здесь, на Шпицбергене, большинство ледников имеет температуру ноль градусов.

Пришлось Мачерету основательно повозиться, чтобы приспособить свое радиохозяйство для надежной работы в условиях Шпицбергена.

...И вот мы наконец в Баренцбурге. Он сильно изменился — расстроился, похорошел. Обновлена обшивка старых домов, появились новая гостиница, больница, клуб с очень даже неплохой библиотекой и самым северным в мире музеем. Говорят, что сочтены дни базы геологов, некогда приютивших нас. На месте этой базы будет построен многоэтажный жилой дом. И вот еще на что мы обратили внимание: север севером, а люди одеты все-таки по моде.

После завершения хлопот по устройству и размещению мы с Мачеретом подготовили полетные карты, проложили на них первые воздушные маршруты. Юра распаковал и стал налаживать свою хитроумную аппаратуру, казавшуюся нам загадочным набором ящиков с какой-то там «электроникой» внутри. Когда Юра, удовлетворяя чье-то любопытство, начал было объяснять, что эта «штука» создана на базе радиовысотометра РВ-17 с энергетическим потенциалом сто тридцать децибел и несущей частотой четыреста сорок мегагерц, наш начальник не выдержал:

— Давай лучше о чем-то другом...

Мне предстояло — как-никак у меня опыт и знание архипелага — выполнять обязанности штурмана-визуальщика, то есть, ориентируясь по карте и на местности, указывать пилотам, как вести вертолет, чтобы точно выдержать маршрут и удовлетворить требования Мачерета.

Поскольку первые полеты были испытательными не столько для нас, сколько для аппаратуры, особая точность в привязке к местности от меня не требовалась. Я охотно помогал Юре, рассчитывая, что это мне воздастся потоком ценнейшей информации, которую традиционными методами получить либо трудно (толщина ледника), либо просто невозможно.

Первый полет состоялся через несколько дней после высадки на Шпицберген. «Подопытными» объектами мы выбрали ледники Фритьоф и Гренфьорд. Откровенно говоря, я не представлял себе, во что он выльется, этот первый полет! Каторжный труд: ведь я должен был работать на два фронта — на пилотов и на Мачерета. Для связи с ними в моем распоряжении было «штатное» переговорное устройство — СПУ (самолетное переговорное устройство). Язык для связи специфический — команды, то есть ясный, четкий, лаконичный. С пилотами еще куда ни шло, у меня с ними более или менее ладилось. А вот с Юрой долго не мог войти в согласие, не мог понять, что ему от меня нужно. Прикованный к экрану осциллографа, он и представления не имел о характере местности, над который мы летели. Вместо требуемого лаконизма — переговоры и пререкания, а вертолет ведь не стоит на месте, он летит, да еще в трудных условиях — дует сильный боковой ветер и все время сносит нас с маршрута.

Постепенно все приходило в норму, мы набирались опыта. В конце концов нам удалось облетать и Фритьоф, и Гренфьорд, затем лихо пройтись над ледником Альдегонда и через долину Линнея выйти на ледник Веринг, едва не цепляясь колесами за горные гребни.

Теперь оставалось ждать, когда Юра обработает данные. Правда, он предупредил, что не следует слишком уповать на них, поскольку он занимался всего лишь отработкой методики.

Ради нее, методики, мы многократно утюжили небо над ледниками, что, откровенно говоря, мне порядком надоело.

Я не выдержал и спросил Юру: а разве нельзя совместить отработку «методички» с настоящей съемкой ледникового ложа на Фритьофе и Гренфьорде? Юра согласился.

И вот первый такой полет на «совмещение». Дался он мне еще труднее, чем тот, «пристрелочный», с которого мы начали отрабатывать «методичку». Частая и быстрая смена направлений (галсов), виражи, от которых дух захватывало, самые невероятные ракурсы и развороты... Иногда казалось, что желудок опустился ниже того места, которое ему отвела анатомия. Через полчаса, когда мы сели, наши товарищи выразили свое восхищение кульбитами, которые мы проделали в воздухе. А я еще сутки физически ощущал этот сумасшедший полет.

Накануне этого события на ледоразделе Фритьон — Гренфьорд появились остальные участники экспедиции, их перебросили сюда вертолетом.

Матти Пуннинг тотчас приступил к отбору образцов льда, а Юра Мачерет смонтировал наземный вариант аппаратуры и установил его на санях.

Глядя на Юрино диковинное сооружение, стоявшее у КАПШа, мы, кто как мог, начали упражняться в остроумии.

— Планер Лилиенталя! — сказал один.

— Птеродактиль какой-то,— возразил другой.

— Это он крылья холопа вывез тайком от таможенников,— решительно заявил третий.

— Вы еще и критиканствовать! — возмутился Мачерет и запряг в сани первого, кто подвернулся под руку. Им оказался я.

Целый день мы таскали по леднику сани с «крыльями холопа». Когда останавливались, Юра что-то подолгу колдовал над ними, а я терпеливо ждал, с разных сторон обдумывая этот парадокс технического прогресса; самую передовую, может быть, аппаратуру мы возим на себе...

О толщине ледника в тех местах, где мы протащили сани, Юра высказывается предположительно (видно, данные радиолокации его самого чем-то смущают): по его мнению, на ледоразделе можно ожидать толщину порядка восьмидесяти метров, а в трех километрах отсюда, ближе к фронту ледника Фритьоф,— порядка ста восьмидесяти метров. Мой опыт (знание морфологии ледников) подсказывает: должно быть больше. Возникла легкая дискуссия, итог которой Юра подвел так:

— Вот на будущий год приедет Загороднов, пробурит ледник, тогда и посмотрим, кто прав...

Я по-прежнему работал с Юрой. Мы облетали уже не только ближайшие ледники, но и расположенные за Ван-Келен-фьордом ледники Гесса и Финстервальдера. Облетом ледника Финстервальдера Юра остался, кажется, доволен: радиолокатор сработал более или менее хорошо, а вот на леднике Гесса — не очень: ледник находился, как мы говорим, в состоянии подвижки, его избитый трещинами язык выдавал, по словам Юры, сплошные помехи.

Совсем тощим — по предварительным оценкам всего тридцать — пятьдесят метров — оказался Веринг, выбранный Гордейчиком для наблюдений за вещественным балансом.

В сентябре мы занялись ледниками Земли Оскара II, расположенными за Ис-фьордом. Сначала облетали Свеа и Конгсвеген, соединявшие заливы Конгс-фьорд и Нур-фьорд. По Юриным оценкам, средняя толщина ледников здесь около двухсот метров, причем меняется мало.

Как ни странно, сезон получился весьма «маршрутным», хотя преобладали маршруты воздушные. Правда, за пределы районов, где мы работали в 1965—1967 годах, выходить удавалось крайне редко, поэтому обширные территории архипелага не то что обследовать, а просто увидеть не пришлось.

Летаем мы много, но надежных данных о толщине ледников пока получить не можем. Мне кажется, что испытание и отработка аппаратуры чересчур затягиваются. Тем не менее я не пропустил ни одного полета.

Напоследок облетали ледниковое плато Левеншельд со всеми выводными языками. Здесь вертолеты еще не летали, поэтому нам выделили опытный экипаж во главе с Абраменковым, с которым мы хорошо сработались в предшествующих полетах.

Пространство Ми-4 весьма ограничено, а тут еще огромный дополнительный бак цвета желтка загородил половину салона. Где-то за ним просматривается голова радиста, круглая от кожаного шлема. Непонятно, как втиснется Юра между баком и своей аппаратурой, установленной на хлипком столике «дачного типа». Мне, чтобы добраться до своего рабочего места, то есть до лестницы-стремянки позади пилотской кабины, пришлось перелезть через Юру с его аппаратурой, приземлиться на баке, развернуться там на пятачке и, едва не задев сапогом радиста, угнездиться, наконец, на лестнице. Но… в тесноте — не в обиде, главное — летим!..

С гулом и вибрацией машина начинает раскручивать винт, пилоты щелкают тумблерами и переключателями, переговариваются по радио с «наземными службами». Левый пилот делает неуловимое движение рукой, и машина начинает подниматься. Пяток заповедных оленей лежит в сотне метров впереди на снежнике — побегут или не побегут? Лениво поднимается первый. Бежит, но лениво, потом останавливается и, запрокинув рогатую голову, так что рога ложатся на спину, провожает нас взглядом

Проносится мимо побережье с крутыми барашками волн. Несмотря на наушники и шлем, я отчетливо ощущаю и гул, и вибрацию. Ларингофон прижат к кадыку, вместе со всеми я подключен к СПУ, которое объединяет нас всех в единое целое — экипаж, выполняющий задание. Лишних здесь быть не может. Мое дело вносить коррективы в маршрут полета и на ходу передавать их пилотам в предельно конкретной форме: «Три право, два лево». Вот и вся суть человеческого общения. Где-то под ногами (и то нагнувшись) я вижу колено и плечо Юры. Из-за обилия проводов и кабелей он мне напоминает муху, запутавшуюся в паутине. Юра включает свое хозяйство по моей команде, поскольку выхода на ледник он практически видеть не может.

Солнечный свет заливает небосвод, но вода в Санкт-Юнс-фьорде темная, плотная для глаза — возможно, по контрасту с заснеженным побережьем.

Начинаются штурманские муки. На карте значится ориентир для захода на рабочий маршрут, а на местности его нет, исчез вместе с прифронтальной частью ледника Коноу, отступившего на целые километры со времени составления карты. Принимать решение приходится на лету. Прижимая ларингофон к горлу, выкрикиваю исходные данные пилотам: «Ориентир ... Курс ...» Вертолет кренится, закладывая глубокий вираж, а Юра еще не включил аппаратуру. Успеет ли?.. Выходим точно посреди фронтального обрыва ледника Коноу. «Приготовиться!» Выдерживаю паузу — мало ли что там у Юры. «Старт!» Началась запись на пленку.

Под нами сплошные лабиринты лазурных трещин с пугающей чернотой в глубине. Совершенно дикая, не поддающаяся осмыслению мозаика, мертвенный хаос разрушения. Представляю, как беснуются помехи на экране осциллографа, но здесь я Юре ничем помочь не могу. Мое дело курс, высота, время, скорость. Медленно карабкаемся вверх по леднику, скорость немного за сто. Юра, подстраховывая пилотов, периодически выдает высоту. То и дело в наушники врывается его голос: «Сто двадцать, сто десять, сто тридцать, сто двадцать...» Меньше трещин, какой-то странный цвет у поверхности ледника, то ли гуашь, то ли известковая побелка...

Идем на небольшой высоте, ориентиры сменяются быстро, на опознавание и выбор — секунды. Вокруг целый лес нунатаков, пропоровших ледник, рыжих от солнца и похожих друг на друга как деревья в лесу. Прямо по курсу вздымается огромный бурый утес-гигант (на карте это отметка «1058 м»). Надо запомнить этот ориентир, пригодится в будущем... Очень странные очертания мира за фонарем кабины — резкие, рваные, вздыбившиеся. И только тень вертолета неотвязно скользит за нами по свежему снегу, перепрыгивая через трещины и нунатаки.

Слева обозначились верховья долины, по которой ледник Даля гигантскими ступенями (ледопадами) устремился вниз к морю. Вот за ними промелькнул темно-синий треугольник моря в рамке склонов. Где-то рядом должен быть уже ледораздел, а стрелка высотомера как привязанная. Еще немного, самую малость, чуть-чуть... Стрелка вздрогнула и чуточку отклонилась влево. Вот он, ледораздел, и сразу же за ним выход на истоки выводного языка Оватсмарк, который сверху просматривается весь до самого моря. Теперь все ориентиры на виду, и мы несемся вниз, в голубизну пролива Форлансуннет, по которому прошел незабываемый шлюпочный маршрут 1967 года. Поскольку с ориентирами все ясно, на несколько минут могу расслабиться и позволить себе воспоминания.

Юра срочно меняет кассеты с пленкой, пока аппаратура не работает и пока внизу вода. Наконец, в наушниках его голос: «Готов», и я, не без сожаления отрываясь от воспоминаний, отвечаю: «Понял».

Очередной разворот, и фронт ледника Даля, оскалившийся тысячами трещин, постепенно занимает по курсу все видимое пространство, вырастая с каждым мгновением. Бледно-голубая стена льда, перебитая вкось и вкривь. За фронтом выше по долине к верховьям среди нунатаков ведут два прохода. На правом меньше трещин (значит, меньше и помех), да и меньше отклонений от курса. Выбираю его и сообщаю новый курс пилотам. Вперед!

Как-то неуловимо меняется солнечное освещение. За проносящимися лопастями вижу пелену тонких слоистых облаков, наползающую с востока. Никто не знает, сколько времени отпустила нам Арктика на нашу работу, а у нас не сделано и половины. Чувствую, что начинаю уставать от монотонности, от напряжения, от ответственности.

По узкой долине, тесной от скопления нунатаков, выползаем на ледниковое плато Левеншельда, и сразу возникает великолепный ориентир: тот самый треугольный утес-гигант с отметкой «1058 м» прямо по курсу упирается в небо своей неправильной вершиной. Будем проходить вплотную. Очень непростой рельеф. То и дело даю Юре команды для засветок, чтобы маркировать на пленке наиболее интересные участки ледника. Просторная ледяная скатерть теперь пробита по краям выходами скал. Странный, какой-то нереальный пейзаж. Трещины, барьеры, провалы... По-видимому, мы первые, кто видит эти места с вертолета, с небольшой высоты, когда все интересное перед глазами. Картина оледенения настолько сложная, что до сих пор нет общепринятого термина для определения: полупокров, оледенение шпицбергенского типа, горнопокровное и даже сетчатые ледники...

Пересекаем ледниковое плато Левеншельда, Ориентирный утес проплывает за фонарем кабины. Низковато идем, трещины и заструги под брюхом машины замелькали чересчур быстро. Голос «левого» пилота (командира): «Юра, высота?» В ответ: «Девяносто...»

Машина слегка уходит вверх, и вместе с этим ползет стрелка высотомера. Впереди четкий каменный коридор между двумя горными цепями, по которому не спеша струится громадный ледник Уверс. Над ним мы сейчас и летим к морю.

Мы перекрестили ледниковое плато Левеншельда по различным направлениям, и можно уходить или во всяком случае думать о возвращении. Севернее, за гребнями горного хребта, лежит сквозная долина ледников Конгсвеген и Свеа, и возвращение этим путем при разработке маршрута было мной учтено. Небольшой разрыв в горной цепи, напоминающий брешь в каменной стене, обведен на моей карте красным, — вот он проплывает по правому борту. Порядок... Запрашиваю согласие пилотов на возвращение по варианту Конгсвеген — Свеа. В наушниках сквозь шорох помех короткое: «Добро...»

Снова впереди голубая гладь Форлансуннета с россыпью айсбергов, блестящих на солнце алмазным блеском, картина под стать настроению. Плавное течение Уверса выводит наш вертолет в Английскую бухту, за которой встают из моря отвесные горные громады Земли принца Карла с амфитеатром ледников у подножья. Проходим над концом Уверса, выкрикиваю Юре: «Финиш! Заменить кассеты», и, выигрывая необходимое ему время, не даю команды на поворот до середины пролива. Снова возвращаемся к Уверсу, чтобы затем юркнуть в брешь для возвращения домой. Вижу ее, и, значит, можно слегка расслабиться и даже подумать.

В начале работы на архипелаге вертолет был для нас транспортным средством, незаменимым, но не более. Год спустя мы уже во всю пользовались им для визуальных наблюдений, а теперь сверху, в полете, получаем информацию в зависимости от возможностей аппаратуры. Оговорка «в зависимости от возможностей» не случайна, аппаратура опытная, нестандартная, она должна еще показать себя. Поэтому наш воздушный маршрут напоминает набег в поисках и записи на пленку природной информации, с тем чтобы освоить ее уже в Москве, после проявления и расшифровки пленки. Лично для меня, поскольку все мои личные вкусы и пристрастия сформировались главным образом в пеших маршрутах, это не совсем привычно, потому что, покинув район, мы уже не будем иметь возможности тут же проверить сомнения, то есть тут же вернуться к объекту исследований, на ледник. Но я отгоняю эту мысль, объясняя свои недостойные подозрения отсутствием любви к технике.

Вот и край Уверса, пора за дело, и я стараюсь перекричать гул мотора: «Юра, приготовиться! Старт!» И намного позднее пилотам: «Приготовиться к повороту влево...»

Буквально протискиваемся среди скальных громад в долину ледника Конгсвеген, которая образует каменный коридор в нужном нам направлении. И название у ледника подходящее — Королевская дорога, гони напрямую — не ошибешься. Все-таки на всякий случай фиксируем ориентиры. Проходим на левом траверзе Три короны, группу из трех удивительных вершин, которые ни с чем невозможно спутать,— Свеа, Нора и Дана. Почему-то хорошие ориентиры еще всегда эстетичны, способны удовлетворить самый взыскательный вкус людей, далеких от проблем навигации. Впрочем, тут все зависит от вкуса. Места уже знакомые, освоенные и нами, и норвежцами — они частенько летают из Нью-Олесунна в Лонгьир по этой долине на маленьком моноплане «суперкэб».

Водораздел со Свеа при подлете с запада, откуда мы летели, не имеет четких признаков, потому что лед заполняет здесь долину почти целиком. Неровная заснеженная пелена поднимается к востоку, прикрывая обзор к фронту Свеа. И все-таки гребни хребтов справа и слева направляют нас куда надо, и я снова начал думать, на этот раз о том, что все наши маршруты удивительно монотонны и лишены ярких впечатлений. Нет в них ни фантазии, ни спортивного упоения, только огромное количество черной работы и неоправдавшихся ожиданий. А дальше размышлять не пришлось, потому что появился самый главный ориентир — маленький нунатак на ледоразделе (с отметкой на карте «863 м»), укутанный по самую макушку в снег, но ледник Свеа никак не открывался. Особых сомнений у меня не было, но почему-то в конце полета, когда горючего уже в обрез, хочется ориентиры увидеть пораньше. Нунатак «863 м» появился строго по расчету времени, ни раньше и ни позже, и неторопливо проплыл за стеклом кабины. Сразу же по курсу обозначился спуск к фронту ледника Свеа — мрачный и сырой тоннель между ледником и облачностью упирался в темную воду Нур-фьорда. Я прикинул по часам, сколько осталось до последней команды «Юра, финиш!»

По вертолетной площадке идем уставшие, переполненные впечатлениями. Юра чем-то недоволен. На вопрос «Как работала аппаратура?» ответил не сразу, с оттенком сожаления:

— ...Наверное, из-за талой воды в фирне нет отражения в области питания...

Спрашиваю пилотов:

— Знаете, что первыми летали в этой части Шпица?

Слегка улыбнулись, наблюдая, как механики зачехляли кабину. Я так и не понял этой улыбки. Скорее всего, она означала, что для вертолетов такого понятия просто не существует: для них каждый полет может быть первым, впервые.

На этом испытательные полеты по отработке методики и опробования радиометрической аппаратуры в полевом сезоне 1974 года закончились. Непростым делом оказалось внедрение радиолокационного зондирования ледников Шпицбергена. Но метод сам по себе, конечно, перспективный, это уже было доказано, как говорил я выше, в Антарктиде и Гренландии. Надо лишь довести его с учетом специфических особенностей ледникового покрова на Шпицбергене, и тогда будут у нас и профили подледного ложа, и точные карты подстилающей поверхности, и точный промер толщи ледников — все то, что составляет содержание целого направления в гляциологии.

В полевой сезон 1975 года, развивая это направление, мы, не отказываясь от метода радиолокационного зондирования и продолжая его испытание, сделали ставку на глубокое бурение (об этом следующая глава).

Из крупных ледников в полевой сезон 1975 года нам удалось облетать лишь Конгс-Монако, где в Лифде-фьорде я оказался в местах, памятных по возвращению на «Сигналхорне» с Северо-Восточной Земли в 1966 году. Прошлись рабочим маршрутом-полетом и по ледниковому плато Хольтедаля. Разумеется, от лагеря нашей экспедиции 1966 года ни следа: его остатки глубоко под фирном. И этот же фирн, пропитанный талой влагой, снова не дает нашему локатору прощупать толщу ледника — хоть тресни! И все же по итогам двух полевых сезонов есть профили ложа по крайней мере по шести горным ледникам, это не считая ледораздела Фритьофа—Гренфьорда. Как и следовало ожидать в Арктике, толщина горных ледников небольшая, в основном в пределах до ста метров. Наибольшая толщина на Фритьофе—Грен-фьорде — около трехсот метров. Важно, что наибольшие толщины зарегистрированы южнее ледораздела (этого и следовало ожидать, зная величину языков), что служит подтверждением асимметрии оледенения в связи с поступлением осадков с юга, как это было установлено нашей первой экспедицией в 1965—1967 годах. Но если тогда наша модель оледенения Шпицбергена по источникам питания была плоской, то теперь она становится трехмерной — вот смысл полученных результатов. Собственно, об этом же говорили и геофизики в своем отчете: «Ледники, расположенные к югу от ледоразделов... имеют большие толщины льда... чем ледники, лежащие к северу... По-видимому, этот факт обусловлен не только особенностями подледного рельефа и абляции—аккумуляции в системе ледников, но и преобладающим направлением влагонесущих потоков на западном побережье Шпицбергена».

Это дальнейшее развитие концепции развития оледенения Шпицбергена, как она сформировалась по исследованиям 1965—1967 годов. Но раньше она была, повторяю, как бы плоской, а теперь стала развиваться в третьем измерении, то есть в глубь ледниковой толщи. Что-то похожее бывает в геологии, когда после съемок начинает вырисовываться тектоника обширных структур.

К 1975 году относится обнаружение нашими геофизиками таинственной отражающей границы в толще ледников, которая сразу привлекла к себе внимание. В чем причина этого явления, неизвестно. Можно лишь предположить, что дело тут и в моренных включениях, и в скачке плотности, и в образовании горизонта водоносности... По моему мнению, горизонт обусловлен эволюцией оледенения, формированием новой толщи за последнюю тысячу лет и связан с улучшением условий существования оледенения, но и это лишь предположение. Очень интересную мысль на этот счет высказал Юра Мачерет. Вполне возможно, считает он, что отражающую границу мог сформировать пепел одного из вулканических извержений. Если окажется, что Юра прав, мы получим в свое распоряжение маркирующий горизонт, который окажет, несомненно, значительное влияние на наши эволюционные построения.

Открытие таинственного пока отражающего горизонта в толще ледника стало возможным только благодаря новейшим техническим средствам гляциологических исследований. Словом, как бы там ни было, какие бы неудачи на первых порах не терпели геофизики, их союз с гляциологами благотворен, он должен укрепляться. Ну а что неудачи? Придет время, и их не будет.

Одна из больших трудностей в радиолокационном зондировании ледников (и вообще, по-видимому, в геофизике) — это отождествление, идентификация отраженных сигналов, что в полной мере испытал Мачерет и его помощники в первые полевые сезоны на Шпицбергене.

По сравнению с этим несовершенство карт и недостаточно точная привязка к местности в полете, на что справедливо жаловались геофизики, — в общем-то, мелочи.

Кстати, о несовершенстве карт. Нарекания геофизиков на этот счет имеют под собой основу, но тут могло сыграть свою отрицательную роль и снижение ледниковой поверхности в результате общего сокращения оледенения на Шпицбергене. Вот почему я жалею, что после полевого сезона 1975 года мне не пришлось работать вместе с Мачеретом. Будь иначе, я предложил бы решить «обратную» задачу, то есть определить, как и на сколько (по сравнению с картами) изменилась высота ледниковой поверхности.

Итак, при всем при том геофизики завоевали в глазах гляциологов - «традиционников» несомненный авторитет. Сами же геофизики отнеслись к началу своей деятельности на Шпицбергене весьма самокритично, что нашло отражение в научном отчете по итогам полевых сезонов 1974—1975 годов. Они писали: «Стандартная аппаратура (радиовысотомер РВ-17) обладает явно недостаточным энергетическим потенциалом для зондирования шпицбергенских ледников толщиной более 150—250 метров». По оценкам геофизиков, для зондирования ледников толщиной пятьсот — шестьсот метров требовалось повысить мощность локатора примерно в полтора раза. Насколько я помню, и сам Ю. Я. Мачерет и его помощники сразу оценили вредоносную в гляциологических исследованиях роль талой воды, и тем не менее работы по зондированию и в будущем продолжались почему-то летом, в самый разгар таяния. Мне лично было трудно понять, почему так происходит.

Аппаратура, которую наши геофизики привезли в 1977 году, была сделана с учетом предшествующего опыта. Изменилась антенна, рабочей частотой стали шестьсот двадцать мегагерц, энергетический потенциал увеличился до ста пятидесяти пяти децибел. Именно использование этой аппаратуры и позволило открыть слои внутреннего отражения на многих ледниках, в том числе Решёрша, Турелла и других. «Природа этой границы пока неясна, — отмечали наши геофизики,— но она представляет несомненный интерес и с гляциологической точки зрения, и для уточнения механизма распространения электромагнитных волн в ледниках».

С новой аппаратурой Мачерет облетал практически все основные ледниковые районы Западного Шпицбергена и даже пересек западный лед на Северо-Восточной Земле. Хотя по-прежнему нельзя было утверждать, что все проблемы решены (в областях питания отражение от ложа, как и ранее, часто не получалось), но для меня эти полеты оказались полезными уже потому, что на холодных ледниках Новой Фрисландии был подтвержден мой вывод о приуроченности ледников полу покрова как к положительным формам коренного рельефа (ледниковые шапки Асгор, Балдер, Торс и другие), так и к отрицательным (ледники Гренфьорд — Фритьоф, Решёрш — Турелл, ледниковое плато Левеншельда с выводными языками), сделанный еще на основании работ 1965—1967 годов.

Определенно геофизикам в нашей экспедиции выпало немало тревог и сомнений, но и их успехи были велики. Результаты их работ существенно уточнили и дополнили наши представления о всем комплексе природных взаимосвязей, установленных нами во время полевых исследований после 1974 года. Геофизики внесли достойный вклад в работу всей советской гляциологической экспедиции.