Семь клинков во мраке

11 Нижеград

В одной из моих любимых опер есть строка, звучащая примерно так:

«Тысяча людей, что встретятся тебе, подобны тысяче цветков, тысяче ароматов на ветру – миг наслаждения, и они пропали».

Очень уж она мне нравится. Или нравилась, во всяком случае, пока я не попала в Шрам. С тех пор я пришла к выводу, что она слишком уж превозносит людей. Как показывает мой опыт, они не очень-то похожи на цветы; скорее – на раны, на сотни мелких порезов, которые копятся всю жизнь.

Некоторые ты едва замечаешь, они исцеляются быстро, без единого следа. Другие, глубокие, заживают погано, и ты носишь шрамы до конца дней. А иные ты…

– Ай!!!

…постоянно раздираешь.

– Поаккуратнее, мать твою, пожалуйста, а?

Хотя ты хорошо знаешь, что не стоит этого делать.

Лиетт, сидевшая рядом с постелью, подняла взгляд – на ее лице не были ни капли веселья. Занесла перо, окунула кончик в светящуюся чернильницу. И продолжила выводить тончайшие письмена вокруг раны, демонстративно не обращая внимания на мою гримасу.

– Не шевелись, – пробормотала Лиетт, выписывая символы. – Ты с этой дрянью весь день проездила. Удивительно, что никакую заразу еще не подхватила.

– Ага, бля, чудо, – отозвалась я, снова морщась.

– О, хватит строить из себя дите малое. У тебя бывали раны и похуже.

Лиетт сурово глянула на меня через очки; на покрытый испариной лоб упали пряди волос, придавая ей вид очень раздраженного зверька в очень приятно пахнущих зарослях. Она потратила уже четыре часа, причем первые два ушли на то, чтобы загнать меня в постель. И, если бы в процессе она не растравила рану, я уже была бы на пути к Старковой Блажи.

Грозострел ударил куда сильнее, чем мне показалось. Палантин не дал болту прошить меня насквозь, но тот все же попал мне в бок. А потом была дорога сюда, перелезание через окно, ловушки, душ, все прочее… и эта рана не нашла лучшего времени, как раскрыться и залить все кровью сейчас.

Лиетт, конечно, говорила правду. Меня ранили и похуже. Иногда – из-за самой Лиетт. Я не имею ничего против боли. Но не выношу промедления.

Гальта Шип. Креш Буря. Рикку Стук.

Имя за именем звучали в голове. Тяжелые слова, вырубленные из железа, заточенные грубым камнем, вонзенные прямиком в мою спину.

Тальфо Плеть. Занзе Зверь.

Моргая, я видела лица. Кривые ухмылки и пространство без воздуха и света исчезали, как только я открывала глаза.

Враки Врата.

Я слышала голос.

Джинду Клинок.

Шепчущий из темноты.

«Прости».

И меня пронзило болью сильнее, чем от любой из ран.

Он там. Все они. Каждое имя из моего списка. И теперь, когда худшие собрались в сраном городишке Шрама, загнанные в угол, я не мчалась за ними и не совала Какофонию им в пасть. Я лежала, как хнычущий котенок, пока эта высокомерная, всезнающая засра…

– Блядь!!! – Мне обожгло бок.

– Дело хуже, чем кажется, – отозвалась Лиетт. – Но ты будешь в порядке.

– Мне не больно. Просто злюсь.

– Потому что больно.

– Потому что все это время у тебя был вискарь, и ты молчала.

Лиетт цокнула языком, с укоризной напоминая, что мне надлежит лежать смирно, пока ее перо выписывает на моей коже выверенные символы. Чаропись – искусство, и у него, как у любого другого, есть свои ученики и мастера. Уговорить меч взорваться пламенем – плевое дело. Искусство зачаровывания плоти, дабы рана милостиво затянулась быстрее, требовало скрупулезности.

И ей никак не способствовало то, что холст – то бишь я – дергался, орал и всячески матерился. Впрочем, а что еще я могла сделать? Чувствовать, как плоть сама собой стягивается – не самое страшное ощущение из тех, что мне доводилось испытать за последние несколько дней, но все-таки было охерительно больно.

– Ты и так слишком много пьешь, – пробормотала Лиетт.

– Не соглашусь. Если бы я вместо вина глотнула виски, не испытывала бы столь острой потребности тебе врезать.

– И слишком много дерешься, – отозвалась она с ноткой гнева в голосе.

– Опять же, обращу внимание на твое, как уже упомянуто, нетронутое лицо в качестве доказательства, что…

– И слишком много, мать твою, ноешь! – рявкнула вдруг Лиетт, отшвырнув перо, схватила меня за шею и рывком заставила посмотреть на мой собственный бок. – Или рану ни хера не видишь?

Рану я видела. Она зияла вокруг кровоподтека там, куда ударил болт. Обрамленная символами, выглядела она достаточно погано.

– Ты всегда так поступаешь. – Голос Лиетт вырвался злым шипением; она меня оттолкнула. – Всегда уходишь с мечом и этим… этим гребаным оружием и думаешь, что неуязвима, а потом, изувеченная, избитая, возвращаешься ко мне и считаешь, что раз тебе самой насрать, что с тобой творится, то и мне должно быть, и…

Ее ладони зависли в воздухе, пальцы подрагивали, будто хотели вырвать ответ из пустого пространства. Или впиться мне в шею и душить, пока не полегчает. Но, не сумев ни того ни другого, Лиетт стиснула кулаки и уронила их на колени. Опустила взгляд, уставилась на свои руки, способные сделать кусок шелка крепким, как сталь, словно в немом вопросе, почему они не могут сделать то, что она желает.

– Почему я не могу тебя остановить? – прошептала Лиетт.

Мне. Самой себе. Это было неважно.

Ее слова остались во мне. Не вонзенным в спину железом, но стеклом, прорезавшим душу во мне.

Я потянулась к ладони Лиетт. И, когда она отстранилась, я прекрасно поняла почему.

– Помнишь, когда мы последний раз виделись? – спросила Лиетт.

Я уронила руку. Она упала на простыни, налитая свинцовой тяжестью, безвольная. Я помнила. Отправившись в таверну за бутылкой вина для Лиетт – мне бы чего покрепче, но все-таки хотелось сделать ей приятное, – я услышала, как кто-то пробормотал имя. Я купила бутылку. Мы ее распили. За всю ночь я не произнесла ни слова. А на следующий день отправилась разузнать о том имени.

Спустя четыре месяца я нашла Дайгу.

И я его убила.

И вот я здесь.

– Когда ты вышла за дверь, я поклялась, что вижу тебя в последний раз, – проговорила Лиетт до боли тихо. – Не потому, что больше не хотела. А потому что знала, именно в этот раз ты, возможно, не вернешься, и однажды я услышу историю о том, как Сэл Какофония гниет в темной яме на просторах Шрама, где я никогда ее не найду.

– Я вернулась.

Мне хотелось произнести это с печалью. Но слова отдавали кислятиной на языке, неискренностью.

– Да. И я понимала, что ты вернешься, ведь так происходит всегда. Ты всегда приходишь ко мне, и я упрямо думаю, что вот теперь-то ты останешься навеки, но… – Лиетт закрыла глаза. – На этот раз я сказала себе, что не впущу тебя. А ты взяла и вломилась через гребаное окно, верно?

Не знаю, зачем я к ней потянулась. Может, решила, что так будет лучше, что если я дотронусь до нее, подержу за руку, то отыщу нужные слова. Но как только ее пальцы оказались в моих, все слова исчезли.

Только ее ладонь. Та, что касалась меня по ночам, когда я не могла спать. Та, что вытягивала меня наверх, когда за мной гнались толпы с мечами наголо. Та, которой я позволяла касаться моих шрамов, позволяла дать мне почувствовать, что они не часть сломленного человека…

Ладонь, которой придется штопать мои раны, а не созидать удивительные вещи, если я продолжу в том же духе.

И на этот раз отстранилась я. Поднялась с постели, и плевать на взвывший бок. Лиетт возмутилась, но я не слушала. Она права. Я все время возвращалась, я все время заливала ее порог кровью. Уйти – правильное решение. Проклятия, которыми она меня осыплет, – его цена. Я могла не обращать внимания на слова.

Но, впрочем, не на Лиетт в дверном проеме.

– Что за херню ты творишь? – вопросила она, вскидывая руки, словно они могли меня остановить.

– Ухожу, – ответила я. И вздохнула. – Ты права, мне нужно…

– …хоть раз в жизни подумать! – рявкнула Лиетт. – Да что, мать твою, в моих словах для тебя прозвучало как «давай-ка я просто выбегу из дома с тяжелой раной и получу вторую в придачу»?

– Но ты только что сказала, я…

– Ты не услышала ничего из того, что я тебе сказала, потому что ты меня не слушаешь, – прорычала Лиетт. – Никогда, мать твою, не слушаешь! Всегда решаешь, что знаешь ответ, и уходишь, не давая мне даже закончить предложение. Так что позволь выразиться предельно ясно.

Глаза за стеклами очков стали убийственно серьезными. Охереть, а они всегда были такими большими?..

– Я знаю имена в том списке. И что они сделали. И что случится с тобой, если ты за ними отправишься.

Лиетт – Вольнотворец, искатель истины. Она не умела лгать. И не представляла, что случится. Иначе поняла бы, почему я не могу остаться.

– Дерьмо из-под птицы, – прошипела я. – Тогда ты знала бы, почему это письмо означает, что дело совсем хреново. И сколько людей погибнет, если я их не остановлю. – Я сощурилась. – Ты не знаешь, что они натворили. И на что способны.

– Я… – возмутилась было Лиетт, но ее голос умолк, взгляд потух. – Хорошо. Этого я не знаю. Но знаю, что ты отправилась на поиски этих имен и была ранена. Что, услышав о них, ты коснулась шрамов. Что иногда во сне ты шепчешь имя. – Она уставилась на меня поверх оправы. – Не мое имя.

Люди – это раны. Они болят и кровоточат. Некоторые – совсем недолго. Иные не прекратят, пока ты их не заставишь.

Лиетт всегда пыталась вылечить раны. Она не представляет себе мира, в котором она не способна все починить, исправить. Поэтому я и спросила ее имя. Выяснила ее настоящее имя. Поэтому она и встала на моем пути, раскинув руки.

Словно могла меня остановить.

Я попробовала протиснуться мимо. Лиетт толкнула меня обратно.

– С дороги, – прорычала я.

– Нет, – отозвалась она.

– Ты думаешь, что можешь мне помешать?

– Да.

– И как?

– Я – Двадцать-Две-Мертвые-Розы-в-Надтреснутой-Фарфоровой-Вазе. – Лиетт задрала нос и выпятила грудь. – Я вдыхаю жизнь в неживое и отвечаю на загадки всего сущего за чашкой чая. Я могу тебе помешать.

– М-да? – Я положила ладонь ей на голову и грубо оттолкнула в сторону. – А еще ты мелкая.

Лиетт пошатнулась, я шагнула вперед. Услышала ее недовольное бурчание. Лиетт попыталась схватить меня за руку – и случайно задела пальцами рану, и мой бок тут же обожгло болью. Я вскрикнула и, сжимая его, рухнула на колени.

– Сэл!! – Лиетт упала рядом, держа меня за плечи. – Я… прости! Я всего лишь хотела тебя остановить! Я думала… я не хотела…

– Отвали, – прорычала я и, держась за косяк, поднялась на ноги. – Я в порядке. Мне…

– Тебе больно.

– Да потому что ты ткнула мне в рану, мудила! – Я отпихнула Лиетт и опять направилась к выходу. – Дай мне уже…

Она не дала. Снова преградила мне путь. У меня, конечно, фут и двадцать фунтов преимущества, но, как выяснилось, если ты ранена и получила еще сверху, отбиваться становится сложновато.

Лиетт поймала мое запястье и с силой толкнула. Я влетела спиной в стену, сдержав крик. Нахмурилась, глядя сверху вниз на Лиетт. Та взглянула на меня снизу вверх.

И я ее увидела.

Она не воин, но сражалась со мной. Не целитель, но старалась мне помочь. Я могла отбросить Лиетт в сторону, пнуть в голень, избить, сломать, если бы только захотела. И она это знала. Она видела, как я проделывала это с другими.

И она все равно сопротивлялась. Все равно за меня цеплялась.

Что она увидела, когда взглянула на меня? Неблагодарную дрянь, или скитальца, или очередную рану, которую ей не заживить. Но она увидела меня.

И потянулась.

И шелк ее платья прижался к моему животу.

И ее губы нашли мои.

Не знаю, сколько все продлилось. Ни от какой боли это не избавляло. Но я не отстранялась. А потом взглянула на Лиетт.

– Что за грошовое оперное дерьмо… – прошептала я. – С чего ты решила, что это меня остановит?

Не знаю, правда ли она так думала. Но она отвернулась. И я не могла ей этого позволить.

Я схватила ее за плечи, рывком развернула, прижала к стене. Наклонилась, притянула ближе. Ощутила ее вкус, запах – всю ее одним вдохом, с которым не могла расстаться.

В легких не осталось воздуха. От ног отхлынула кровь. От раны тоже, наверное. Или еще откуда. Я не могла думать, да и плевать. Я рухнула на постель, добравшись до нее лишь благодаря удаче и рукам Лиетт. Мы упали на простыни, она сверху, и наши взгляды встретились.

Мы знали, чем все кончится. Знали, что счастья не будет. Не у таких, как мы. Но вдруг…

Вдруг мы оказались совсем близко к нему.

Лиетт коснулась губами шрама на моей щеке. Спустилась ниже, поцеловала шрам на шее. И еще ниже, скользнув по шраму на ребрах, горячим дыханием прошла по шраму на животе, легонько задела зубами шрам на бедре. Расстегнула ремень, стянула штаны, коснулась меня языком.

Я закрыла глаза. Я ласкала ее. Она – меня.

И ненадолго мы могли притвориться, что больше ничего нам не нужно.