Семь лепестков

Третий лепесток

— Угораздил меня Бог родиться 10 ноября, — жаловался Леня Онтипенко, — нет, удружили мне пэрента, ничего не скажешь, крепко удружили.

Марина затянулась «Космосом», которым угостил ее Альперович, и сказала:

— А чем тебе не нравится? Хороший день для бездника. Самая середина Скорпиона.

— Какого скорпиона? — Леня поправил очки и посмотрел на нее так, словно она сама была если не скорпионом, то пауком или мухой.

— Знака зодиакального, — сказала Марина, — не знаешь, что ли? Я тебе дам почитать, у меня ксерокс в общаге есть.

— Да я не верю в это, — Леня раздраженно пожал плечами.

— Это неважно, — ответила Марина, — веришь, не веришь — знак зодиака он и есть знак зодиака. Скорпионы, кстати, очень сексуальны, — неожиданно сказала она.

Онтипенко сегодня выглядел еще менее сексуальным, чем обычно. Съежившись в своей осенней куртке, как всегда не сходившейся на его животе, он сидел на скамейке рядом с кинотеатром «Литва». Сумка из кожезаменителя стояла тут же, скрывая три бутылки вермута. Андрей, Крис, Марина и Женя сидели рядом. Настроение у всех было подавленное.

— Куда пойдем? — спросил Альперович, барабаня длинными пальцами по скамейке.

Он чувствовал себя немного виноватым: ведь именно он обещал, что можно будет вписаться в общагу и там отметить день рождения Онтипенко. У Лени в этот момент были напряги с родителями, и потому он был рад этой идее. Альперович гордился своей способностью вынуждать других людей делать то, что ему было нужно: вот и неделю назад он, как ему казалось, блестяще провел переговоры, посулив обитателям комнаты 244 бесплатную выпивку в обмен на вписку именинника и его друзей. Но тут грянуло 10 ноября, траурные митинги, печальная музыка по всем каналам — и хозяева сдрейфили, сказав, что боятся устраивать в такой день шумную пьянку, так что и сам Альперович, и Леня с Женькой обломались. Впрочем, на лестнице они встретили Маринку и попытались вписаться к ней в комнату, но тут ее соседка заявила свое твердое «нет» и в результате, захватив с собой маринкиного Криса, они выкатились на улицу. Теперь они сидели и ждали Белова, который вот-вот должен был появиться.

— Может, к Ромке? — предложил Леня.

— Да ну, — сказал Альперович, — он наверное скорбит сегодня. Поставил перед собой портрет Леонида Ильича и плачет.

Марина засмеялась, и Женька поняла, что та страшно ее раздражает. Мало того, что Марина прибилась к чужой компании — так она ни на секунду не переставала тянуть одеяло на себя. В конце концов, Леня, Андрей и она, Женька, знали друг друга десять лет как минимум, и хотелось бы, чтобы сегодня был такой ностальгический праздник, воспоминание о школе, о времени, когда они были молодыми,… тем более, что и траурная музыка, беспрерывно нудящая вот уже два дня, настраивала на элегический лад.

Вот и сейчас — чего она засмеялась. Она же Ромку никогда не видела и не может понять, какая это смешная картина: Рома, маленький крепыш в вечно отутюженном костюме с комсомольским значком на лацкане, рыдает над портретом генсека, сохраняя то же серьезное выражение лица, с которым он вел все школьные собрания.

Впрочем, Женя была готова простить Маринке ее бесцеремонность — потому что Крис, который был как бы ее друг, оказался действительно очень классным. Хайр до плеч, тертая джинсовая куртка, колокольчик на штанине — плюс полный набор системных штучек: расшитый бисером ксивник, шерстяной хайратник и фенечки на запястьях мускулистых рук. Маринка училась в Универе вместе с Альперовичем, а вот Крис был настоящим системным. Его цивильное имя было Витя, но под этим именем его никто, кажется, не знал.

— А если к Лерке? — предложил Андрей.

— Она болеет, — сказал Леня, — я звонил ей.

— А чего с ней? — спросил Альперович.

Женька лучше других знала, что произошло с Леркой, но промолчала. На первом курсе ее подруга вдруг начала стремительно поправляться — и никакие диеты (ни по Шелтону, ни по Грэггу) не помогали ей. Сейчас родители уложили ее в какую-то блатную больницу — едва ли не в «десятку» — в надежде, что удастся хоть что-то изменить. Сама Женька, словно по какому-то неведомому закону равновесия, за эти несколько лет похорошела: казалось ее ноги стали длиннее сантиметров на десять, а грудь неожиданно для нее самой увеличилась на один размер. Может быть, за это следовало благодарить ее активную половую жизнь и сопутствующие гормональные изменения — а может быть, просто кончился подростковый возраст.

Белов подкрался незаметно: с шумом хлопнув по плечу Онтипенко, он заорал на всю улицу:

— Леонид умер, да здравствует Леонид!

— Ты охуел, что ли? — испуганным прошептал Ленька.

Обернувшись на Володю, он так и замер. Сегодня Белов был при полной выкладке: начищенные сапоги, гимнастерка, блестящая пряжка кожаного ремня. Вся его фигура, казалось, сошла с плаката «На страже мира и прогресса» — и только глумливый огонек в глазах давал окружающим понять, что перед ними скорее персонаж дембельского альбома.

Белов бухнул на скамейку зачехленную гитару и спросил:

— Чего ждем?

Альперович в двух словах доложил ему диспозицию.

— Обломись, бабка — мы в пролете, — подытожил Белов. Он с интересом посмотрел на Криса и тоном знатока сказал: — Классный прикид.

— Ну что, — Крис встал, словно не услышав слов Белова, — куда двинем?

— Пошли к Нордману, — предложил Володя, — он дома должен быть.

— Может, позвоним сначала? — сказала Женя, — двушка есть у кого?

Начали шарить по карманам, но кроме трех рублей и дюжины гривеников ничего не нашли. Идею звонить десятикопеечной монетой отвергли как мажорскую, а предложение Маринки нааскать двушку — как слишком утомительное.

— Тут дольше аскать, чем ехать, — сказал Альперович.

Все вместе они загрузились в автобус и доехали до метро. У Лени и Андрея были проездные, но Альперович отдал свой Женьке — не столько из галантности, сколько для того, чтобы не выглядеть мажором в глазах приятелей. В результате он, Крис и Марина прошли по одному пятаку, и Женька даже подумала, что была бы сама не прочь пройти между ними двоими, почти вплотную, как на дискотеке.

Вышли на «Парке культуры» и двинулись к одному из ближайших переулков. По дороге Белов рассказывал фольклорные армейские анекдоты, выдавая их за случаи из его недавней службы. Марина слушала с интересом, Крис кривился, а Леня с Андреем то и дело шепотом обсуждали, достаточно ли они купили бухла в «Балатоне» или надо еще зайти в винный.

Как Женя и предчувствовала, дома Нордмана не оказалось.

— Хуйня, — провозгласил Белов, — надо его подождать, он скоро будет. Тем более все равно лучше места мы не найдем.

Некоторым образом он был прав: Поручик жил в старом доме, с двумя лестницами — и если войти через черный ход, то можно было сидеть так, что сквозь маленькое оконце были видны подступы к его квартире, в то время как собравшихся на черной лестнице заметить было нельзя.

Леня скинул куртку и предложил Женьке сесть на нее. Марина посмотрела на Женьку с легким презрением и уселась на пыльные ступеньки в своих давно не стиранных джинсах. Крис сел рядом с ней, Альперович примостился на ступеньку ниже. Белов и именинник достали бутылки.

— С бездником тебя, — сказал Крис и, сняв с руки одну из своих бесконечных фенечек, надел ее на руку Лене.

Женька вытащила из сумки кассету «Sony», на которую сама записала последних «смоков», Альперович выдал какую-то завернутую в газету папку, заговорщицки сказав: «Дома развернешь», — Белов сказал, что его подарок будет потом, а Маринка поцеловала именинника в губы.

Первую бутылку пустили по кругу.

— Хороший вайн, — сказал Крис.

— Боже мой, какую же дрянь я пил в армии, — заметил Белов и сел на ступеньку рядом с Женей.

— А я вот в армию не ходил, — сказал Крис, — я в крейзе косил.

Женька подумала, как это здорово: не пойти в армию, выбрав вместо этого сумасшедший дом.

— Ну и как там? — спросил Альперович, — аминазином кормили, как генерала Григоренко?

— А что, генералы тоже косят? — хихикнула Марина, а Белов в этот момент снова завладел бутылкой и сказал, что надо выпить за покойного генсека.

— А еще лучше — каждому в его память рассказать по анекдоту.

— Мой любимый, — сказал Леня, — это про то, как вампиры волокут Леонида Ильича, а один другому говорит: «Ну как, за стаканами пойдем или здесь горло прокусим?»

— А тот отвечает, — подхватил Альперович, — «Ты что? Как можно? Пять звездочек — из горла?»

— Кончай стебаться, — сказала Марина, — все-таки человек умер.

— Тем более что и Героем он был, кажется, шесть раз, — сказал Белов.

Первая бутылка быстро кончилась, принялись за вторую. Альперович расчехлил беловскую «Кремону» и тихо настраивал ее в углу, перебирая струны своими длинными пальцами.

— Может, не стоит? — спросил Леня, поправляя очки, — ведь люди сбегутся.

— На хуй, — сурово сказал Андрей и, ударив по струнам, шепотом запел «Дай мне напиться железнодорожной воды». Этим летом он был в Питере, переписал себе кассету «Аквариума» и теперь пел только Гребенщикова.

— Кайфовая вещь, — сказал Леня.

— Ага, — согласился Альперович и открыл третью бутылку.

Вермут кончался стремительно. Женя уже чувствовала, как лестница плывет у нее перед глазами, и все плотнее прижималась к Крису.

— А системный пипл любит «Аквариум»? — спросил Белов.

— Только пиплы и понимают «Аквариум», — ответил Крис.

— А я больше люблю Цоя, — сказал Белов.

— Кто это? — спросила Женя.

— Тоже из Питера, — ответил Белов, — китаец, как Брюс Ли. Тут у нас одному земляки кассету прислали, там всего пара песен было… Альперович, дай гитару, я спою.

Белов ударил по струнам и во все горло запел:

На третьем куплете с парадного входа раздались возмущенные голоса, и в окне появилось недовольное женское лицо. Тетка строго посмотрела на развалившихся на ступеньках молодых людей и, бормоча что-то себе под нос, пошла дальше.

— Кончаем песни, — сказал Леня.

Белов отложил гитару.

— Женька, а куда Лерка подевалась? — спросил он.

— Болеет она, — ответил Альперович.

Женька вспомнила про подругу, и, словно искупая злорадство, которое она иногда испытывала, захотела рассказать о ней что-нибудь хорошее.

— А вы знаете телегу про цветик-семицветик? — спросила она.

Никто не знал, и на теплой волне вермута она рассказала о том, как в первом классе ей не хотелось идти в школу и как Лерка дала ей таблетку пенициллина, и она свалились и осталась дома.

— Откосила, говоря по-нашему, — сказал Альперович.

— Цветик-семицветик — это же травка, — сказала Марина, — очевидно.

— Нет, — сказал Крис, — это символ детей цветов, волосатых то есть.

— Flower Power, — кивнул Альперович.

— А много еще лепестков ты сорвала? — спросил Белов.

— Только один, — ответила Женя и вспомнила, как Поручик лишил ее девственности. Ей показалось забавным, что цветик-семицветик помог ей в дефлорации… был в этом какой-то лингвистический каламбур.

— А можешь вышить мне вот тут твой цветик-семицветик? — спросил Крис, беря Женю за руку и показывая ее пальцами на свое колено.

— Конечно — ответила Женя. Потом Крис поцеловал ее ладонь, а она поцеловала его в губы. Перед тем, как закрыть глаза, она взглянула на Марину. Та сидела насупленная, но всем своим видом изображала: «Мы — за фрилав, нас ничем не смутишь».

Альперович снова взял гитару и запел: «Рутман, где твоя голова? Твоя голова там где чай». Она услышала, как Леня говорит «За что мне нравится Гребенщиков, так это за дзенскую загадочность: при чем тут чай?», но не стала прерывать поцелуя, чтобы спросить, что значит «дзенская загадочность».

— Вайн еще есть? — спросила Марина.

— Внимание! — громогласно провозглосил Белов, — настал черед моего подарка!

Под торжествующие крики он извлек из кармана ноль-пять водки. Бутылку немедленно вскрыли и пустили по кругу. Женя тоже отпила, совсем чуть-чуть. Альперович схватил пустую бутылку из-под вермута, метнул ее в окно черного хода, и стекло со звоном разлетелось.

— Дайте мне гитару! — закричал он.

Из подъезда донеслись раздраженные голоса, но, когда разгневанные жильцы заглянули на черный ход, Андрей начал орать во всю мощь своей глотки «Электрического пса». На словах про похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг негодующие лица исчезли. Альперович все равно не мог остановиться и пел дальше:

При этом он с осуждением посмотрел на Марину с Женей, хотя никто из них пока не давал друг другу никаких оценок.

Когда он кончил петь, раздался восторженный голос Лени:

— Андрюха, ты гений! Посмотрите только, что он мне подарил!

Онтипенко поднялся, держа в руках несколько машинописных листков. Поправляя на носу очки, он захлебываясь от восторга читал:

— О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов. Иди, Веничка, иди.

И как раз на словах «Ангелы господни! Это вы опять?» внизу раздались шаги и громкий женский голос сказал:

— Как раз на третьем этаже, товарищ лейтенант, эта шпана и собралась. Такой день, а они буянят, песни поют, радуются!

— Полиса! — прошептал Крис, — скипаем, пипл.

С неожиданной ловкостью он освободился от женькиных объятий и протиснулся в разбитое окно парадного. Марина последовала за ним, а Женя замешкалась на минуту — и эта минута оказалась роковой: два милиционера и разгневанная представительница общественности уже поднимались на площадку.

— Пиздец, — тихо сказал Альперович.

Онтипенко сел на свой Самиздат, сняв очки и вертя их в руках. Женя судорожно представляла — в порядке возрастания ужаса — все возможные последствия этого дня рождения: бумага в комитет комсомола, исключение из института, скандал дома. В этот момент Белов нагнулся к ней, подмигнул и сказал:

— Самое время обрывать третий лепесток, да?

Как загипнотизированная, Женя забормотала про себя песенку вплоть до волшебных слов «лишь коснешься ты земли, быть по моему вели»:

— Вели, чтобы все обошлось, — прошептала она, и в этот момент Белов поднялся и направился к двум стражам социалистической законности.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — гаркнул он, — сержант срочной службы Владимир Белов.

— Буяните здесь? — спросил несколько растерявшийся лейтенант.

— Никак нет, — рявкнул Белов, — поминаем Генерального Секретаря ЦК КПСС Председателя Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева.

— Поминают они, как же! — пробурчала женщина, — песни они горланят, вот что.

— Поем революционные песни, — сказал Белов, — про Ленина, про партию, про советскую родину. Леонид Ильич, — повернулся он к женщине, — правильно говорил на XXVI съезде нашей партии: «Песня, товарищи, надежный помощник и в радости, и в горе». Именно эти его слова нам хотелось бы вспомнить в этот траурный день, в день, когда весь народ объединяется в своем горе, несмотря на попытки наших врагов посеять раздор, внести разброд, — голос его звенел и взлетал до космических высот, — в наши ряды.

Сказав это, Белов со значением посмотрел на вызвавшую милицию гражданку.

— Черте что, — пробормотала она и заспешила вниз по лестнице.

— А стекло кто разбил? — спросил лейтенант.

— Тут волосатые какие-то приходили, — сказал Белов, — они и разбили. Полчаса уже как. Мы их прогнали, паскуд. Ты ж понимаешь, я со службы таких не терплю. Ты не волнуйся, командир. Если снова придут — мы с ними сами разберемся. И милиции не надо. Не посмотрю, что дембель — вломлю по-нашему, по-армейскому!

— Дембель, говоришь? — спросил второй мент.

— Ага, — ответил Белов, — две недели уже. — Он полез в нагрудный карман и достал сложенную вчетверо бумажку. — Вот копия приказа, смотри. Сам понимаешь, старых друзей встретил, как не выпить. Тем более что — день такой траурный.

И с этими словами Белов снова извлек из своего кармана бутылку — на этот раз уже полупустую — и протянул лейтенанту.

— Помянешь Генерального Секретаря, лейтенант?

— Да я на службе, — как-то нерешительно сказал тот.

— Возьми с собой, — сказал Белов, — как служба закончится — выпьешь, как все советские люди, за упокой души Леонида Ильича.

Когда шаги ментов стихли, Альперович шепотом сказал:

— Я всегда подозревал, что демократическое общество в России может быть построено только на взятках и кумовстве.

— Надо было еще водки взять, — сказал Белов, пряча в карман бумажку.

«Это же и есть третий лепесток», — вдруг пробило Женю. Она до сих пор не могла поверить, что все обошлось.

— А Брежнев в самом деле говорил… — начал Альперович.

— Понятия не имею, — сказал Володька, — Он что, проверять по книжке будет? — Он посмотрел на часы и добавил: — Поручик, похоже, так и не придет, так что пора уходить. Пойдем, Женька, я тебе одну вещь покажу, — и, взяв ее за руку, он повел Женю вверх по лестнице. Поднимаясь, она слышала, как Леня сказал Альперовичу:

— Ты представляешь, что бы было, если бы меня повязали с «Москвой-Петушками»?

Когда Женя встала, она неожиданно поняла, что изрядно пьяна. Голова кружилась, ноги подкашивались. Белову пришлось поддерживать ее, чтобы она не упала.

— Что ты мне покажешь? — спросила Женя, когда они поднялись на два лестничных пролета.

— Не знаю, — ответил Белов, — вот, скажем, окно.

Он легко поднял ее и посадил на широкий каменный подоконник, с которого открывался вид на питерского вида колодец.

— И что я буду здесь делать? — спросила Женя.

— А ты как думаешь? — сказал Белов, расстегивая пуговицу на ее блузке.

— Послушай, — прошептала Женя, — неужели ты хочешь делить меня с этим грязным подъездом?

— Ага, — ответил Белов и расстегнул еще одну пуговицу.

Она закрыла глаза и подставила губы для поцелуя.

Алена заплакала.

— Еще косячок? — заботливо спросил Горский.

— Это была моя идея, — сквозь слезы говорила девушка, — когда мы были в первом классе, я придумала это Семитронье… мы в него играли несколько лет… а потом я поняла, что у Милы это серьезно… что она уже не Мила, а Имельда — и я испугалась.

Антон погладил ее по плечу, но Алена раздраженно скинула его руку. Он чувствовал себя отвратительно: кто же мог знать, что его вопрос о королевстве, которое упомянул Шиповский, обернется неожиданной истерикой? Какой смысл разбираться во всем этом — Милу уже не вернуть, а лично ему было бы куда интересней узнать, что Горский думает про Женю, ее одноклассников и фальшивую марку кислоты.

Сегодня Алена пришла прямо с работы и была одета в униформу бизнес-вумен: строгие лодочки, светлые колготки, юбка чуть ниже колена, пиджак и светлая блузка. Теперь, когда ее косметика расплылась от слез, весь этот образ казался смазанным.

Раздался зуммер переговорного устройства, Горский, прокричав в микрофон «Олег, это ты?», открыл дверь. Антон поразился, какую бешеную деятельность развил Юлик за последние несколько часов.

Видимо, его трава не цепляет, — подумал он, — а если цепляет, то не так, как меня.

Трава в этот раз была сильная: Антон специально купил самые лучшие шишки, которые смог вызвонить: финансовая проблема в очередной раз чудесно разрешилась, когда выданные Владимиром деньги уже начали кончаться. Два дня назад вдруг снова позвонила Лера, которой Поручик все-таки выдал денег на квартиру. При этом он сознался, что в какой-то момент думал о том, что Лерка дала Жене марку, но теперь, когда все заговорили об убийстве, он понял, что она ни при чем. Лера, считавшая, что слова Антона как раз и стали основой этой новой версии, сочла необходимым поделиться с ним — по причинам, которые Антон назвал бы магическими, а Лера предпочитала называть этически-религиозными. Как бы то ни было, фантастическая сумма в тысячу долларов перекочевала в тощий антонов бумажник на условиях того же беспроцентного кредита с неопределенным сроком отдачи, что получила Лера — только сумма была раз в тридцать меньше.

Денежные потоки ничем не отличаются от любых других — и, точно так же, как, получая заряд космической энергии, иногда стремишься поделиться им с другими, Антон посчитал правильным что-то сделать для Горского. Денег бы тот не взял, и потому хорошие шишки были, с точки зрения Антона, лучшим выходом. К тому же он все равно брал их и на свою долю.

Шишки оказались даже слишком хороши: его вырубило с первого косяка, да так, что он не помнил, как Алена оказалась у Горского. Просто в какой-то момент Антон оторвался от созерцания изнанки собственных век и стал слушать историю про Семитронье, о котором он мельком упомянул Горскому, пока забивал косяк.

— Было пять королей и две королевы. Две королевы — это мы, нас звали Имельда и Элеонор. К моменту, когда мы расстались с Милой, у нее в голове уже созрел план спасения Семитронья…

— Почему его надо было спасать? — спросил Горский со своего кресла.

— Потому что еще до нашей встречи Семитронье было разрушено. И мы должны были вступить в брак со всеми пятью королями… и тогда мы бы образовали такой круг… из семи частей… и Семитронье было бы восстановлено.

— Что-то вроде алхимического брака? — спросил Олег, оторвавшись от пустой беломорской гильзы.

— Наверное, — не очень уверено ответила Алена.

— Ты табаку побольше клади, — со своего места подал голос Горский, — а то просто крутейшая вещь… никакого ЛСД не надо.

— Мы привычные, — сказал Олег, растирая шишечки между пальцами. — Тут и к доктору ходить не надо, и без Юнга все понятно. Семь властителей — это семь металлов, соответствующих семи планетам. Солнце — это золото, Луна — серебро, Марс — железо, Меркурий, ясное дело, ртуть, Юпитер — олово или цинк, не помню точно, Венера — медь, а Сатурн — свинец.

— Кажется, я начинаю понимать, — произнес Антон одними губами, — семь металлов, семь планет и семь дней недели. В каждый день недели надо носить свой металл…

Он глубоко задумался. В наркотических прозрениях была одна беда — по мере того, как так называемая реальность вступала в свои права, они утрачивали убедительность. Семь дней недели, семь лепестков, семь разрушенных тронов…

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он Олега.

— Я специально про дни недели все изучал, — ответил тот, — потому что в вудуистком пантеоне боги тоже разнесены по дням недели. Эшу — понедельник, Огун — четверг, Шангу — пятница, Барон Самеди, сам понимаешь, суббота и так далее.

— Круто, — сказал Антон.

— И, значит, — продолжил Олег, — если семь властителей — это семь металлов, то можно считать, что Мила не умерла. Что просто произошло превращение, алхимическая трансфигурация…

И он, взорвав, протянул косяк Горскому.

— Может быть, — сказал Горский, выпустив остаток дыма из носа, — все может быть. — Он передал джойнт вытеревшей слезы Алене и продолжил: — Твоя трактовка не просто изящна. Она, вероятно, даже верна. Но она ни на шаг не приближает нас к ответу на вопрос, кто же виновен в смерти Милы Аксаланц, 24 лет от роду. Потому что ты сам видел мужчину, который выходил из ее квартиры, а я не верю в суккубов.

Косяк добрался до Антона, он затянулся и на выдохе сказал:

— Юлик, но ты же понимаешь, что на некотором уровне…

— Все я понимаю про уровни, — как-то даже раздраженно ответил Горский, — на некотором уровне нет не только смерти или нас с вами, но и металлов и планет. Не надо просто путать жанры. Олег пришел ко мне, чтобы я помог ему в решении практического вопроса: кто убил его соседку. Неважно, как я найду решение и неважно, что, скорее всего, оно не принесет никому облегчения… Но если мы ищем решение, то оно и должно быть найдено. И не надо подменять его твоими метафизическими спекуляциями.

Косяк снова попал к Горскому, и, затянувшись, он спросил Алену:

— А как звали этих королей?

— Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард, — без запинки ответила она.

— Бля, — сказал Олег, — я слышал это имя. Его Мила сказала… она меня спросила что-то вроде: «А Дингард ушел?»

Антон добил пятку — и тут все понеслось в ускоренном темпе, как в анекдоте про черепах, которые как ломанутся. Горский спросил Алену, кто еще знал имена, кроме них двоих. Алена, потупившись, сказала, что однажды под грибами рассказала все своему приятелю, с которым у нее был роман. И что когда Мила про это узнала, они и рассорились.

— На самом деле я была только рада, — призналась она, — я ее и так уже перестала понимать.

Впрочем, роман у них уже закончился, и парня этого она уже полгода не видела. Он был их одноклассником, и звали его Дима Зубов.

— Постой, — вдруг спросил Антон, — а он сейчас не в «Летюче» работает… ну в журнале, который Шиповский делает?

— Ну да, — сказала Алена.

— Так я же его знаю, — сказал Антон, — высокого роста, блондин с хорошей фигурой.

Алена кивнула, а Олег, оторвавшись от рассматривания радужной стороны вынутого из аудиоцентра компакта, неестественно громко сказал:

— Да и я, кажется, тоже его видел.

Она спросила «Проводишь?» и Антон повелся, хотя сегодня никакого интереса Алена у него уже не вызывала: не то трава вставила слишком сильно, не то просто после двух свиданий с Лерой морок рассеялся, и секс снова стал тем, чем он и был раньше: чем-то, чему люди придают слишком большое значение. Впрочем, в какие-то моменты Антон чувствовал в колыхании необъятной лериной плоти некую особую психоделику, как бы грезы о слиянии с матерью-землей, о погружении во влажные плотные глубины, о медленном тягучем ритме вечной трансформации, о времени, которое уже не время вовсе, потому что длится вечно… почти как под грибами, хотя грибы, конечно, лучше, тут и двух мнений быть не могло.

Впрочем, в любом случае бросать Алену сегодня вечером было неправильно. Теперь она чувствовала себя двойной предательницей: выдала Милу Зубову, а Зубова — Горскому и Олегу. В мгновение ока обнаружился его номер пейджера («буржуй», — подумал было Антон, но, узнав, что Дима торгует веществами, решил, что вещь полезная и практически оправданная), Горский вызвал его на завтра с тремя порциями грибов и «еще чем-нибудь в том же духе». Решено было тогда же всем собраться и довести дело до конца.

Обо всем этом Алене говорить не хотелось — впрочем, и без того у нее хватало неприятностей.

— Похоже, накрылась моя работа, — говорила она, — Виталик сказал, что его дико кинули и потому деньги у нас вышли.

— Бандиты кинули? — сочувственно спросил Антон.

— Почему бандиты? — удивилась Алена, — просто коммерсант какой-то, Дмитрий Смирнов, он вместе с Альперовичем работал.

Фамилия Альперовича снова вернула Антона к мыслям о жениных одноклассниках. Их, собственно, тоже было семеро — по числу лепестков, планет и металлов.

— А мы разве не к тебе едем? — спросил Антон, внезапно обнаружив, что вместо того, чтобы перейти на выхинскую ветку, они направляются к выходу в город.

— Нет, — сказала Алена, — меня Вася просил какие-то его кассеты у родителей забрать и передать ему завтра.

— А он что, сам не может? — удивился Антон.

— Он там сейчас не появляется, — с неохотой объяснила Алена, — он как бы в бегах.

— Что значит «как бы в бегах»? От армии косит?

— Нет, от армии он уже откосил… он типа от наркомафии бегает.

— А разве у нас есть наркомафия? — еще с большим удивлением спросил Антон.

— Черт ее знает, — пожала плечами Алена, — бегать ведь можно и от того, что не существует.

Вкратце история Васи-Селезня сводилась к тому, что, получив «на реализацию» несколько килограмм афганской травы, он умудрился за месяц скурить и раздать почти все, не выручив ни копейки. К его удивлению, владельцы травы в один прекрасный день возникли на пороге, требуя свое. Не обнаружив денег, остатки травы они забрали, а Васе предложили на выбор несколько равно неприятных вариантов, включавших продажу родительской мебели, техники и в недалекой перспективе квартиры; отработку денег путем торговли более жесткими наркотиками под контролем васиных кредиторов, или немедленную — в течение трех дней — отдачу 800 долларов отступных. Последний вариант был, конечно, наиболее предпочтительным, но, вместе с тем, и наиболее невероятным, поскольку денег у Васи не было, а с родителей, как назло уехавших в деревню, тоже было нечего спросить — все их накопления лежали в банке «Чара» и вынуть их оттуда раньше, чем через месяц, не представлялось возможным. Свободных денег у них, само собой, не было.

Впрочем, глядя на дом, где они жил, впору было подумать, что денег нет вовсе: если у зданий, как у людей, существует свое проклятье, то проклятьем дома, где жили Селезневы, было ожидание. Двадцать последних советских лет дом безрезультатно ждал капитального ремонта, чтобы на излете перестройки возложить остаток надежд на богатую риэлтерскую фирму, которая все никак не появлялась. Вероятно, нехватка финансов компенсировалась перебором фекалий, резкий запах которых ударил Антону в нос, едва они зашли в подъезд. Лестница на второй этаж напоминала о бренности нашего мира лучше, чем любой заезжий евангелист.

Квартира алениных родителей служила прекрасным продолжением этой невысказанной проповеди. Когда-то это была обычная обеспеченная интеллигентская квартира. Но сегодня выменянные на макулатуру тома Александра Дюма, стоящие на чешских полках (с портретами Высоцкого и Визбора, вставленными между стеклами), выглядели ненамного лучше составленного в сервант хрусталя, радужные блики которого играли на выпуклом экране телевизора «Рубин».

Впрочем, Антон только мельком глянул в родительскую комнату — девушка сразу увела его на васину половину. Пресловутый generation gap, видимо, проходил прямо между комнатами: здесь уже не было портретов русских бардов, зато со стены во всей красе львиной гривы своих дредлокс смотрел Боб Марли. В комнате царило запустение, обои были в пятнах от загашенных — случайно или нарочно? — подумал Антон, — бычков, а кассеты были свалены горой в углу. На диване лежал раскрытый том Кастанеды и полная пепельница окурков от «Беломора».

— Знал бы ты, как я ненавижу моего брата, — сказала Алена, бессильно опускаясь на пол.

— Может, дунем? — предложил сердобольный Антон, нашаривая в кармане початый корабль.

И они дунули. Разок, а потом другой. И тут Антона срубило.

Проснулся он от чудовищного звона. «Эфиопы, — невпопад подумал он, — тоже православные. И значит, это растаманский благовест». Тут он проснулся окончательно и понял, что звонят в дверь. Также он понял, что спал не раздеваясь, а Алены нигде нет. Матерясь, он пошел в прихожую и, зачем-то накинув цепочку, приоткрыл дверь, даже не спросив, кто там.

Пришедшие напоминали продолжение дурного сна — впрочем, не того, что снился Антону.

— Вася дома? — спросил один из них.

— Неа, — ответил Антон, размышляя, сколько секунд понадобится каждому из гостей, чтобы высадить дверь.

— А где?

— Хуй его знает, я за него не ответчик, — сказал Антон и по изменившемуся лицу собеседника понял, что сказал что-то не то, и потому добавил, пытаясь собраться: — а вы по какому делу?

— Он нам должен, — сказал второй.

— Да, я слышал, — вспомнил Антон вчерашний рассказ Алены, — 800 баксов, так?

— 900 уже, — сказал первый визитер, — мы его на счетчик поставили. Завтра будет 950.

— Не будет, — сказал Антон, сам на себя удивляясь, — он вам деньги велел передать. Типа расплатились с ним, все нормально.

Он постарался вспомнить какое-нибудь специфичное слово — «в натуре»? «базаров нет»? — но подумал, что вряд ли сможет его правильно употребить и решил быть немногословным.

Достав бумажник, он вынул оттуда девять купюр — почти все, что осталось у него от лериной щедрости — и показал их гостям.

— Другое дело, — сказал второй.

При передаче денег возникла заминка — Антон стал судорожно соображать, не надо ли взять с названных гостей расписки, те же заподозрили Антона в желании денег им не давать. В конце концов, дверь захлопнулась, Антон запер замок и подумал, что надо бы позвонить Алене на работу, сказать, что васины проблемы он решил. Но страшно хотелось спать, и он свалился на диван в родительской комнате, пытаясь вспомнить сон, от которого его оторвали. Снились ему семь человек, сидящих за большим круглым столом. Перед каждым стоял металлический кубок, а над головой каждого, подобно короне, вращалась его личная планета.

Легкость, с которой Горский разрешил «Дело о девушке-самоубийце», вселяла в Антона надежду, что и «Дело о кислотном овердозе» можно разрешить так же успешно. Так что сделанное неделю назад предложение Владимира упало на подходящую почву: заваривая чай в селезневской кухне, Антон обдумывал слова Альперовича о том, кому это могло быть выгодно. Вне подозрений оказывались Лера и Поручик, который, как понял Антон, не был в доле. С Лерой он уже говорил — и, по логике расследования, нужно было теперь встретиться с Нордманом. По счастью, у Антона сохранился буклет клуба «Ржевский», который он, сам не зная зачем, прихватил в офисе Владимира. Найдя контактный телефон, он набрал номер, решив, что даже если Поручика нет в клубе, ему скажут, где его искать. Трубка заговорила похмельным голосом Нордмана:

— Добрый день, это говорит автоответчик клуба «Ржеский». Наш клуб работает с пяти часов вечера до восьми утра. Сейчас он закрыт, и чтобы утешиться, вы можете прослушать новый анекдот о поручике, признанный лучшим анекдотом прошлого месяца.

Спасибо за внимание.

Под звук коротких гудков, Антон пытался вспомнить, в каком году был референдум и что за четыре вопроса на нем задавали. Вопросов вспомнить не удалось, что же касается даты народного волеизлияния, то Антон припомнил, что было это года полтора назад — как раз в том месяце, когда Никита привез из Амстердама двадцать марок кислоты и они устроили настоящий кислотный марафон в лучших традициях Кена Кизи и его Merry Pranksters. В конце концов они выяснили, что толерантность заметно возрастает, если принимать слишком часто: последние пять марок, можно сказать, пропали зря.

Когда вечером Антон добрался до Горского, Дима Зубов был уже там. Ни Алены, ни Олега не было, зато на столе лежал бумажный пакетик, про который Зубов как раз что-то объяснял:

— Одним словом — новая сильная вещь. Круто повышает интуитивный потенциал и дает очень яркие визуальные образы. На мой вкус — даже покруче кислоты будет. Ты ж известный психоделический гуру, должен оценить…

— Сколько стоит-то? — спросил Горский.

— Как говорили калифорнийские хиппи, — ответил ему Дима, — если ты считаешь, что можешь купить это, значит, ты не способен этим воспользоваться. — И без паузы добавил: — 40 долларов доза.

— Ого! — сказал Антон, но Горский показал ему на полку, где лежал приготовленный конверт с деньгами. Дима дал сдачу с полусотенной и уже собирался уходить, когда снова зашумело входное устройство. Через минуту в комнату вошел Олег.

Дима представился и протянул ему руку.

— Мы знакомы, — сказал Олег и руки не подал, а вместо этого кивнул Горскому и сказал: — Это он, я его узнал.

— В каком смысле — узнал? — спросил Дима, — мы, что, в «LSDance» встречались?

— Нет, на лестнице в доме Милы Аксаланц.

— Кого? — спросил Дима. По всем правилам жанра он должен был побледнеть, но он даже не изменился в лице.

— Девушки, которую ты убил, — начал было Олег, но Зубов перебил его:

— Ты что, охуел?

Горский попытался изобразить рукой примиряющий жест и с интонацией Кота Леопольда сказал:

— Ребята, давайте только не будем ругаться. Антон вот нам косячок смастерит, а мы пока побеседуем.

— Косячок — это дело, — сказал Зубов и плюхнулся на диван. Олег сел в кресло, а Антон устроился рядом с Димой и начал забивать.

— Понимаешь, — спокойно объяснил Горский, — мы тут на днях с Аленой Селезневой вспоминали ее одноклассницу, Милу Аксаланц. Они, как ты знаешь, играли в такую игру, типа всяких толкинутых игрищ… про Семитронье. Алена тебе рассказывала.

— Ну, — кивнул Дима.

— Дело в том, что кроме них только ты один знал всякие детали — имена, то-се… А Мила перед тем, как… — Горский помедлил, ища подходящее слово, — перед тем как перекинуться, успела Олегу сказать, что у нее только что был Дингард. А Олег как раз тебя встретил на лестнице…Ну, вот я тебя и хочу спросить: чего тебе от девушки надо было? Уж не секса же в самом деле.

Антон подивился тому, как Горский вел беседу: словно вина Зубова уже установлена, да и не вина это вовсе, а так — действие, не подлежащее моральной оценке и интересное только с точки зрения мотивации.

Дима пожал плечами.

— Да ты сам все понимаешь. Ты же гуру, ты должен понимать. Когда мне Алена рассказала про это дело, я страшно возбудился. Ты прикинь: это же галлюциноз! Галлюциноз безо всяких веществ, крутейшая вещь. Вот если тебе кто-то хороший трип рассказал, ты чего хочешь? Вещество такое же попробовать и такой же трип словить, так? А тут — что делать? Поскольку это девка — ее надо трахнуть. С Аленой тогда все обломилось, она меня два месяца мурыжила и так толком не дала… то есть дала, но потом уже, когда она этим Семитроньем вовсе не занималась. Неинтересно было, обычный перепихон.

Антон протянул Олегу косяк, тот прикурил его и передал Диме. Затянувшись, Зубов продолжил:

— И я решил, что если Милу эту самую трахнуть — то тогда вставит по-настоящему. Представляешь, ты ее ебешь, а она в это время в Семитронье… — и он захохотал.

— А не жалко… — начал Олег, но Дима перебил его:

— Конечно, жалко. Столько усилий — и все зря. Уж сколько ее обхаживал, чего только не придумывал — звонил, писал мелом на лестнице всякие глупости, просто как школьник… на секс развел — а все равно: не вставило. Меня от этого, собственно, и злость забрала: просыпаюсь утром, лежит девка подо мной и ни хуя не понимает, как ее наебали… может даже, что выебли, не понимает. Ну, я ей и велел глаза открыть. А как она меня узнала, пришлось съебывать. — Он еще раз затянулся и сказал: — Трава ваша, кстати, совсем не цепляет.

Трава, определил Антон, цепляла Зубова чрезвычайно неприятным для окружающих образом: он становился чрезмерно разговорчив, причем в какой-то алкогольно-матерной манере. Никогда не думал, что человек, который имеет дело с веществами почти профессионально, может оказаться настолько безмазовым, подумал он. Ему бы больше пошло водку пить.

— Милу, я спрашиваю, не жалко? — повторил Олег.

— Милу? — переспросил Дима и рассмеялся, словно эта мысль показалась ему очень смешной, — Она же на всю голову ебнутая. Это, можно считать, естественная убыль. Скажем, какой-то процент окончательно сходит с ума от психоделиков, а она от дефлорации ебнулась насмерть. В конце концов, суицид для провидцев — обычный риск. Достойный конец.

— Суицид — глупость, — сказал Горский.

— Да ты — подонок! — крикнул Олег и неожиданно вцепился Диме в волосы.

Это было одновременно неуместно и смешно. Антон подумал, что от фразы за версту несет старым советским кино, и кинулся оттаскивать Олега.

— Ну, хорошо, пусть я буду подонок, — сказал Дима, отдышавшись, — и дальше что? Не будете же вы на меня в милицию теперь заявлять. Да и за что?

— Как за что? — крикнул Олег с кресла, в котором его безо всяких усилий удерживал Антон, — Да вот за наркотики на тебя и стукнем! Думаешь, это западло? А что девушка под машину бросилась — не западло?

— Ну, знаешь, — как-то сразу обиделся Дима, — все-таки разница есть. Должны же быть хоть какие-то пределы.

— Еще скажи — понятия! — выкрикнул Олег и Горский, сквозь неожиданный смех, сказал:

— Ну, я думаю, мы без милиции обойдемся.

— Я не сомневаюсь, — ответил Дима, всем своим видом показывая, что он оценивает слова Олега как неуместную, но все-таки шутку, — мы тут все свои.

С этими словами он вдруг полез в карман и достал пейджер. Он быстро посмотрел на экранчик и деловым тоном сказал:

— Простите, ребята, дела, надо бежать. Клиенты не ждут.

Антон так и не понял, не то он не услышал звонка, не то Зубов просто придумал этот вызов, чтобы поскорее уйти.

Уже с порога комнаты Дима обернулся к Горскому:

— Ты звякни, скажи, как тебя вставило. Интересно же.

Когда за Зубовым закрылась дверь, Антон освободил Олега, который повел себя странно: тут же взял страницу газеты «Сегодня», лежавшую на столе у Горского, и начал аккуратно заворачивать в нее что-то, зажатое в кулаке.

— Ты чего? — опешил Антон.

— Это волосы Зубова, — сказал Олег, — впрочем, ногти, конечно, было бы лучше… или зубы… но я побоялся, что силы не хватит. Я же не боксер.

— А зачем они тебе?

— Не понимаешь? — удивился Олег, — Слышь, Горский, он еще спрашивает — зачем? А скажи, у меня натурально получилось?

— Не очень, — сказал Горский, — я догадался. Особенно когда ты реплики с места начала подавать.

— Это я для правдоподобия… чтобы он не подумал, что я быстро остыл.

Олег сунул кулек в карман и сказал:

— Представляешь, менты меня останавливают, обыскивают, думают, что там трава — а там волосы. Ты, кстати, знаешь пиздатую историю про Пушкина?

Горский не знал, и Олег в красках рассказал известную московскую байку, про человека, родители которого давно, еще в шестидесятые, подозревали, что он покуривает травку. И однажды они в кармане его пиджака нашли пакетик с какой-то органической субстанцией, явно растительного происхождения. Решили проверить что это. Мама велела привязать себя к стулу, папа свернул цигарку, она ее выкурила и, в общем, даже что-то почувствовала. Голова закружилась, то-се…

— А зачем к стулу привязывать-то? — спросил Антон.

— А она боялась, что вдруг буянить начнет или там в окно решит прыгнуть, — предположил Олег и продолжил: — Сын приходит домой, родители ему все рассказывают, так, мол, и так, нам все известно, не отпирайся, а он в ужасе говорит: «Мама! Что ты наделала! Это же был гроб Пушкина». И выясняется, что он ездил куда-то по пушкинским местам, а там, в шестидесятые, как раз Пушкина перезахоронили… и он отщипнул от гроба кусочек. Типа на память. А мама его и выкурила. Он потом хвастался, что его мать — единственный человек, который курил гроб Пушкина.

— Самое характерное, — сказал Горский, — что ее вставило.

— Неудивительно, — вспомнил васину комнату Антон, — Пушкин же был эфиоп. Как Хайле Силассе.

Олег поднялся.

— Пойду, чайник поставлю, — сказал он, — а то цеплять не цепляет, а сушняк налицо.

Когда он вышел, Антон спросил Горского:

— Юлик, а для чего ему волосы?

— Ну, в магии, наверное, будет упражняться. Не знаешь что ли, для чего людям волосы.

— Не, все-таки цепляет, — сообщил всем вернувшийся Олег, — я на кухне думал о том, что будет, если электрический чайник еще на плите подогреть. Совершенно ебнутая идея, да?

Антон кивнул и в свою очередь спросил:

— А ты из волос Зубова куколку будешь делать?

— Конечно. А как же иначе? Не в милицию же идти. Как-нибудь сами разберемся.

Антон пожал плечами. Он верил в магию — после того количества психоделиков, которые он принял, трудно было бы в нее не поверить — но допустить, что кто-то из людей его круга собирается ей всерьез заниматься, было как-то странно.

— А какая магия? — вежливо спросил он.

— Я бы описал это как смесь кроулианства и вуду, — ответил Олег.

— А… — протянул Антон, — каждый мужчина и женщина — это звезда. Как же, как же.

Эта фраза была единственным, что он знал о Кроули. Антон сам уже не помнил откуда.

— Типа того, — ответил Олег.

— А как вуду сочетается с Кроули? — спросил Горский.

— Легко, — Олег заметно возбудился, — вуду вовсе не догматическая религия. Она позволяет принимать в себя фрагменты любых практик и религий мира — от католицизма до кроулианства. Думаю, даже у Билли Грэхема можно что-то взять — неясно, правда, для чего.

— А ты из Димы сделаешь зомби? — поинтересовался Антон.

— Зачем? — удивился Олег, — просто убью.

Антон вежливо рассмеялся. «Вот человек, с которым я бы кислоту принимать не стал», — подумал он и тут же снова рассмеялся, вспомнив, с кем только ему не доводилось, как выражался Никита, «преломлять марку».

— И давно ты практикуешь? — спросил он.

— Да уж года полтора. Вот, машину себе наколдовал. Правда, она поломалась сейчас… так что надо еще работать и работать. Это тебе не бизнес — тут деньги легко не даются.

— Понятно, — Антон кивнул, — как травы не будет, к тебе приду.

— Ну, не знаю, — протянул Олег, — для других колдовать всегда сложно… совсем другое дело.

— А ты проходил посвящение, стал магом, да? — Антону было с одной стороны интересно, с другой — немного странно. Почему-то ему казалось, что настоящие маги не говорят о своих магических занятиях. Скорее он бы поверил в то, что маг — Горский.

— Меня скорее следует назвать филью-ди-санта, — ответил Олег.

— А что это… — хотел было спросить Антон, но Олег, словно прочитав его недавние мысли, прервал его:

— Чего мы все об умном. Может, дунем на дорожку — и я пойду?

Когда за Олегом закрылась дверь, Антон сказал Горскому:

— Мне вот всегда было интересно: если вуду такая успешная практика, почему вудуисты, как правило, такие бедные люди? То есть я равнодушен к деньгам, но если бы их можно было наколдовать — я б не отказался.

— Давай не будем считать чужие деньги, — сказал Горский, — а лучше вернемся к этой истории про твоих деловых друзей, у которых, вероятно, свои способы наколдовывать капиталы. Ты мне много нового рассказал, но к разгадке мы не продвинулись. Ясно, что кто-то, кто был в курсе истории с цветиком-семицветиком, подкинул этой Жене марку кислоты… то есть не кислоты, а этой отравы. Сделать это мог любой, выгодно это всем… впрочем, все это было и так ясно.

— Почему?

— По требованиям жанра. Герметический детектив. Шесть подозреваемых, одна жертва. В случае топорно сделанной работы убийца — тот, на кого меньше всего падает подозрение.

— В каком смысле топорной работы? — удивился Антон.

— Если автор — халтурщик, — объяснил Горский, — потому что если он не халтурщик, то подозрение падает на всех в равной степени. Хотя, конечно, есть определенные идеологические предпочтения.

— Что значит… — начал было Антон, но Горский, судя по всему, вышел на автономный режим и не нуждался в дополнительных вопросах.

— Что я имею в виду под идеологическими предпочтениями? — спросил он сам себя. — Ну, к примеру, в советских детективах старый большевик никогда не может оказаться преступником. И даже старый заслуженный рабочий. Опять же, если детектив написал англичанин и действие происходит где-то в Европе, среди немцев и французов, то вряд ли единственный затесавшийся в их ряды британец окажется убийцей. Или, возьмем, к примеру, евреев. Ни один уважающий себя русский автор не рискнет делать главным преступником еврея: потому что тогда он сразу попадет под традиционные обвинения в антисемитизме.

— Значит, Поручика и Альперовича можно исключить? — ехидно спросил Антон.

— Можно было бы, если бы ты был уверен, что автор этой истории — русский.

— А кем он, собственно говоря, может быть, если действие происходит в Москве?

— Знамо кем, — сказал Горский, закатывая глаза под веки, — кто у нас автор всех происходящих с нами историй? Вот Он-то и есть. И о его национальности лично мне ничего неизвестно. А ведь автор — главная фигура в детективе. Например, ты понимаешь, почему все преступления в классическом детективе совершаются из-за секса или денег? — продолжил Горский. — Просто потому, что канон задал Конан-Дойль, а его Холмс сидел на кокаине. Если бы на Бейкер-стрит ели мескалин, то в детективах совершались бы одни только ритуальные убийства.

— Я думал, — сказал Антон, — все убийства как бы из-за денег, потому что типа бизнес.

— Ну, — задумчиво сказал Горский, — это смотря как посмотреть. Можно ведь считать, что психоделия и бизнес — почти одно и то же. Просто в одном случае циркулирует космическая энергия, а в другом — финансовые потоки.

Антон вспомнил Лерины деньги, уплывшие в конце концов к безвестным драгдилерам, и кивнул.

— Я вот когда-то читал, едва ли не в школе еще, что люди употребляют наркотики, в смысле жесткие наркотики, из-за тяги к саморазрушению. Я, между тем, уверен, что смертность среди банкиров больше, чем среди наркоманов. По крайней мере — сегодня в России. Так что можно сказать, что трупы убитых в разборках соответствуют томящимся в дурке телам, потерявшим свою душу в бесконечных дурных и благостных трипах, — отчеканил Горский.

Воспоминания о дилерах снова напомнили Антону об ушедшем Диме Зубове.

— Ты говоришь, — сказал он, — убийцу определяет, типа, автор для своих идеологических штук. Тогда получается, что Зубов оказался подонком, потому что он — дилер. А торговать наркотиками как бы плохо.

— Да ладно тебе, — сказал Горский, — кто нынче не приторговывает? Дилер — это человек, у которого доходы от торговли наркотиками составляют приличную часть его доходов. Хотя бы треть. Но, конечно, этот веский довод в милиции не предъявишь. С другой стороны, торговать наркотиками — неправильно.

— Даже если это психоделики?

— Даже если. Деньги можно брать только на покрытие расходов. Если ты считаешь, что наркотики — дрянь, то нехуй их продавать. Это, так сказать, случай герыча. Если же считаешь, что они — как святое причастие, то как можно торговать святым причастием?

— А третьего варианта нет?

— Остальные варианты — линейная комбинация этих двух. С различными коэффициентами. И результат такой же. На 30 процентов подлец, на 70 — святотатец. Или — наоборот. Но это, конечно, не повод, чтобы не пользоваться услугами дилеров.

— А Зубов кто?

— Зубов — несчастный человек, которого никогда ничего не вставляет. То есть вставляет — но не до конца. И потому он живет отраженным светом — рассказами тех, кого вставило. Потому его и сжигает зависть к тем, кто получает опыт, которого у него все равно нет — что он ни пробует. Оттого он и продает, оттого и с Милой спал — ну, ты сам слышал.

— А почему с ним так происходит?

— Можно, конечно, сказать «карма» или чего-нибудь про эндорфинный баланс. Но я думаю, что он просто не может поверить в подлинность каждого своего переживания, психоделического в том числе. Он все время сравнивает его с тем, что читал или слышал. А это, сам знаешь, последнее дело. Короче, чужой трип ему всегда интересней, просто потому что — чужой. Вот он и меня упрашивал рассказать, что я увижу под его порошком.

— Но цену не сбросил! — возмутился Антон.

— Конечно. Я же, по его представлениям, свой кайф получу, а он — только деньги. Кстати, я порошок для тебя брал.

— Для меня?

— Ну да. Смотри: у Холмса от кокаина была мания величия и он верил в силу своего разума. Ты, кстати, знаешь, что кокаин изобрел Фрейд?

— Нет.

— Еще один фанатик рационального постижения мира, насколько я понимаю. И на сексе его здорово клинило. Так вот, мы же с тобой — не кокаинисты и потому не думаем, что узнаем правду, потому что такие умные. Просто есть место, где эта правда лежит — и надо туда попасть и ее увидеть. Все факты про эту Женю у тебя есть, убийцу ты видел. Так что осталось чем-то подстегнуть интуицию — и все. Случай сложный, потому нужно особое вещество. А если простой, как с Милой, то и травы хватает.

— А с Милой разве была трава?

— Да я же сразу все понял, когда ты мне про Шиповского рассказал. Покурил — и увидел эту девушку, которая в замке с тронами и прекрасными принцами. И понял, что ее просто кто-то на это развел. Ну, а поскольку Олег сказал, что видел какого-то парня, а Алена говорила, что поругана с Милой, то все было ясно. Она кому-то рассказала, а он и воспользовался. Дальше — дело техники, сам видел.

— А что Алена-то не пришла? — вспомнил Антон. — Небось, позвонить ей надо.

— Да что звонить, — ответил Горский, — она и так все с самого начала знала. Куда раньше нас с тобой.

Трудно было понять, каменный ли это забор или бесконечная задняя стена гаражей. Казалось, электричка едет мимо стены уже целую вечность — и Антон готов был поручиться, что выкуренный в тамбуре косяк тут ни при чем. Бетонная поверхность была покрыта примитивными граффити, в которых имена российских политиков как-то странно сочетались с бессмысленными английскими словами. И те, и другие, казалось, пережили какую-то неведомую трансформацию: Эльцин и Гайдарайс выглядели ничуть не лучше слов типа Chelsi или Unaited. Вероятно, подумал Антон, две банды граффитчиков воевали на этой стене… или надписи являлись какими-то секретными сигналами. Но их неясный смысл был, вне сомнения, мрачным и агрессивным, так что даже не хотелось представлять, под каким наркотиком он мог бы открыться.

Антон ехал в загородный дом Владимира. Хозяину он наплел что-то про забытые там вещи и необходимость еще раз осмотреть место происшествия, но настоящая его цель была иной. Впрочем, шансы, что все сложится благополучно, были невелики, хотя попробовать стоило.

На этот раз он встретил у Владимира Леню Онтипенко. И опять Владимир, совершенно не стесняясь возможного подозреваемого, спрашивал Антона, как подвигается расследование. Казалось, всем своим видом Белов давал понять, что ни Онтипенко, ни Альперович не могут быть убийцами. Оставались Роман и Поручик, женин муж и ее бывший любовник.

Что означали эти намеки? Что Белов хочет прикрыть своих наиболее близких друзей? Что он хочет увести следствие по ложному следу? Что инициировав расследование, он не заинтересован в том, чтобы убийца был найден? Уж не потому ли, что он внезапно узнал что-то, что изменило его планы после того, как он уже нанял Антона?

Впрочем, куда сильнее намеков Белова — если это были намеки — Антона занимали аналогии между историями гибели Милы и Жени. Сходство их было разительным: девушки погибли с разницей в несколько часов, в обоих случаях их смерть напоминала самоубийство, но на самом деле могло считаться убийством. И главное — в обоих случаях фигурировала цифра «семь»: семь тронов сказочного королевства вторили семи лепесткам волшебного цветка; корни обоих преступлений уходили в детство жертв. Лере выпадала роль Алены, подруги и напарницы по играм. Ему, Антону, роль любовника подруги.

Труднее всего, однако, оказывалось разложить оставшихся действующих лиц. Пятеро одноклассников Жени и Леры должны были соответствовать Шиповскому, Зубову, Гоше и, вероятно, главному «летючу» — Воробьеву. Для симметрии следовало добавить Олега, функция которого, видимо, соответствовали функции Белова — инициатора расследования. Оставалось понять, кто из четырех оставшихся соответствовал Диме Зубову.

«Эти две компании — как два вида граффити», — подумал Антон, — «Они — на разных языках, но об одном и том же.»

Оставалось понять — о чем.

С шумом по вагону прошел книгоноша, предлагая «свежие американские детективы», изданные, наверное, еще при советской власти. Пьяный мужик, нагнувшись к Антону, спросил, какая станция следующая. Антон не знал, и тот удалился, недовольный.

«Это только на первый взгляд кажется, что нынешние коммерсанты оторвались от народа, — подумал Антон, — на самом деле они — точно такие же. Потому что реально не существует людей, а существуют вещества, которые они употребляют. Хлеб, вода, вино, трава, водка. Мясо или растения».

В этом смысле тридцатилетние Белов и Нордман были куда ближе к мужику из электрички, чем к Антону. Мои сверстники, подумал он, совсем другие, не потому что моложе, а потому что не пьют. Разве что Альперович и Лера могли усидеть на этих двух стульях сразу.

Альперович будет Шиповским, решил он. Потому что мне нравится. Потому что у Рекса Стаута если кто нравится Арчи Гудвину, значит, он хороший, а я нынче — за Гудвина.

Стоп, сказал себе Антон. Так далеко можно зайти. Горский же предупреждал, что нам неизвестно, кто автор этого детектива. И потому все, что мы имеем — это цифра семь и сходство двух сюжетов. От этого и будем плясать.

Что он знал о Зубове? Только то, что тот был когда-то любовником Алены, так сказать, предшественником Антона. Если, конечно, одна проведенная вместе ночь дает право называться любовником. «Любовник» было старое слово, слово из книжек. Из тех, других, книжек, которые Антон читал, когда еще не было русского Кастанеды. Из макулатурного Дюма, пылящегося нынче на полках алениных родителей. Любовником Леры был, очевидно, Поручик. Потому что иначе — зачем бы он дал ей денег? И, значит, все нити вели к нему. Поскольку автор этого детектива не был русским, национальность не служила алиби.

От станции до дома Владимира идти было довольно долго. Купить дом в таком месте мог только человек, который не предполагал, что туда будут добираться иначе, чем на машине.

Главной проблемой в психоделическом способе детективного расследования, предложенным Горским, было то, что в измененном состоянии так называемого сознания было довольно трудно сосредоточиться. Текучесть предметов вполне соответствовала текучести мыслей, переходивших с одной идеи на другую, — что-то вроде галлюцинаторной паутинки, возникавшей на любой поверхности, на какую ни посмотри. Зафиксировать ее взглядом было так же трудно, как удержать в голове одну мысль или один вопрос. Тем более, если это был вопрос «кто убил?», от которого за версту несло паранойей, изменой и бэд-трипом. Потому нужен был якорь, предмет концентрации, что-то вроде места силы у Кастанеды. Лучше всего — вещь, принадлежавшая Жене. Самым простым было попросить что-нибудь у Романа, но Антон, склонный подозревать его едва ли не в первую очередь, не хотел одалживаться. Да и в конце концов, как объяснить ему свою просьбу? «Не дадите ли вы мне какую-нибудь вещь вашей покойной жены? Я тут решил посвятить ей один свой трип».

И потому оставалось одно — поехать на дачу Белова и поискать что-нибудь там: собирались в спешке, вполне могли забыть в женькиной комнате косметику, белье, сережку… что еще остается от умерших женщин?

Вероятность, конечно, была мала, но попробовать стоило. Тем более, что Антон сам не знал, так ли уж он хочет, чтобы его путешествие оказалось результативным. Предложенный Горским трип немного пугал его: он боялся, что, сконцентрировавшись на Жене, узнает не столько о ее смерти, сколько о посмертной жизни. Оказаться по ту сторону, да еще и в чужом сознании, Антон немного опасался.

Проходя по поселку, Антон внезапно увидел этот жилой массив, выстроенный вокруг гигантской усадьбы, как отдельный организм, расположенный вокруг сердца — или, если угодно, мозга. Красные комиссары двадцатых или Владимир Белов девяностых, с точки зрения этого организма были одним и тем же: вирусом, внедрявшимся в него и захватывающим «пульт управления». Вероятно, благодаря этому поселок и приобрел иммунитет, словно после вакцинации: он приучился жить так, словно в его центре было пусто. Дом Белова существовал сам по себе, со своим высоким забором, видеокамерами слежения и вычурными, явно недавними, воротами. Только в одной из поселковых улиц, вероятно, и сегодня еще носящих гордое имя Горького или Ленина, стояла припаркованная иномарка. Антон прошел мимо нее, подумав, что, видимо, Владимир был не единственным «новым русским», купившим здесь дом.

Отперев ворота, Антон вошел во двор. Раньше здесь был сад, но за годы Советской власти он пришел в запустение, и Владимир велел вырубить его: теперь на всем пространстве от ворот до дома виднелись только пни — немым напоминанием о чеховской пьесе.

Антон вспомнил, как в прошлый раз покидал этот двор — и вдруг сердце его учащенно забилось. Он понял, что не вернется сегодня без трофея: словно на фотобумаге, на сетчатке его глаза проступила женина комната — вид через закрывающуюся дверь. На полу, там, куда ее кинул Леня, лежала скомканная бумажка.

Там она должна лежать и сейчас, подумал Антон, ведь Владимир сказал, что за это время ни разу не приезжал сюда. Внезапно все стало на свои места: Антон вспомнил, что на записке были напечатаны те самые стихи — «Лети, лети лепесток», — и были нарисованы какие-то знаки. Явное указание, оставленное Жене убийцей. Он открыл дверь и собирался сразу броситься на поиски — но в последний момент остановился и снял ботинки. Развязывая шнурки, он явственно услышал шорох — словно кто-то крался в глубине дома. «Наверно, крысы», — подумал Антон.

Он не любил крыс. Они напоминали ему не то о двух рассказах Лавкрафта, прочитанных пару лет назад в каком-то журнале, не то о неприятном кетаминовом трипе, в котором он однажды эти рассказы «вспомнил». Самым странным было то, что ни в самом трипе, ни в рассказах о крысах не было ни слова.

Коридором Антон прошел в гостиную с круглым столом, в которую выходили двери семи спален. Женина была первой справа, Антон вошел внутрь и заглянул под стол. Там было пусто.

И в этот момент гулко хлопнула входная дверь. Вскочив, он побежал назад, распахнул ее — и еще успел разметить, как захлопнулись ворота, скрывая от него незнакомого гостя.

«Похоже, глючит» — подумал Антон.

Но это была не галлюцинация. В этом он еще раз убедился, осмотрев дом. Окно первого этажа было разбито, на полу виднелись свежие следы. Вспомнив про видеокамеры, Антон бросился в чулан, переоборудованный под пункт управления — но выяснил, что камеры все показывают, но ничего не пишут.

Непохоже было, что орудовал вор: Антон, разумеется, не знал, где у Белова хранятся ценные вещи, но по крайней мере вся электроника стояла на местах, и следов взлома шкафов или ящиков тоже не было видно. Единственным, что точно пропало, была злосчастная бумажка, на которую Антон так рассчитывал. Значит, кто-то — логично предположить, что убийца Жени — проник в дом, уничтожил улику и, завидев Антона, убежал, хлопнув на прощанье дверью. Антон вспомнил про иномарку, увиденную им в поселке, и пожалел, что не запомнил номер или хотя бы модель… для него все такие машины были на одно лицо.

Но поездка оказалась не напрасной: обратно Антон ехал, сжимая в кулаке находку, о которой не мог и мечтать. Эту вещицу он нашел на полу жениной комнаты, когда решил для верности проверить, не занесло ли бумажку сквозняком под кровать. Она сверкнула сразу, как только он нагнулся — и всю обратную дорогу Антон сдерживался, чтобы не достать ее прямо в электричке.

Это было золотое кольцо с маленьким бриллиантом. Оно наверняка было сделано на заказ и могло принадлежать только Жене: оправа камня представляла собой цветок, три лепестка которого были оборваны. Оставалось только четыре. Итого — семь.