Семь лепестков

Пятый лепесток

Загремел гром.

— Сейчас польет, — сказал Женя.

— До машины успеем добежать, — ответил Альперович, но со вторым раскатом грома ливень обрушился им на головы. Они влетели в первую попавшуюся дверь. Над входом было написано «Хинкальная». Внутри пахло.

— Переждем тут, — сказал Андрей.

— Как ты думаешь, есть тут можно? — спросила Женя.

— Во всяком случае, можно пить, — и Альперович направился к стойке, — у вас грузинское вино есть?

— Конечно, — ответила продавщица, толстая пергидрольная блондинка в белом, похоже еще советских времен, халате.

— А какое?

— «Хванчкара», «Кинзмараули», «Васизубани», «Алазанская долина», — над ее головой возвышалось чучело орла, вероятно — горного, учитывая грузинский колорит.

— А какое лучше? — спросила Женя.

Продавщица посмотрела на нее с изумлением.

— Все хорошие, — ответила она. — Настоящие. Хозяин сам из Грузии возит.

На секунду Андрей представил себе хозяина: почему-то в виде бородатого гиганта, сурового античного бога.

— Тогда бутылку «Долины», — сказал Альперович.

— Есть будете?

— Нет. То есть да. Хлеба, пожалуйста. И пускай столик вытрут.

Молодая, еле волочащая ноги, девушка выплыла из подсобки и лениво пошла вытирать столик. Альперович подумал, что они должны бы быть матерью и дочерью, и толстая апатичная тетка за прилавком — неизбежное будущее этой делано-томной девицы.

— Я не могу жить в этой стране, — сказала Женя, — какая, к чертовой матери, частная собственность, когда даже в частном кафе тот же срач, что и везде? Мы были на майские с Ромкой в Вене — совсем другой разговор.

— Там просто другой климат, — сказал Альперович, разливая вино.

Они встретились случайно, на улице. Женя решила купить себе новые туфли, а Альперович просто решил пройтись, отправив шофера на сервис менять масло. Так они и увидели друг друга в сквере, «словно молодые и бедные», как он пошутил.

— Я живу странной жизнью, — рассказывала Женя, — фактически я проживаю Ромкины деньги. Я не знаю, откуда они берутся и когда кончатся. Ты же знаешь, формально я что-то делаю у него в конторе, отвечаю за рекламу, провожу даже какие-то переговоры… но все это — словно игра, словно понарошку. Теперь вот они с Володей придумали какой-то фонд.

— Я знаю, — быстро сказал Альперович, — если все выгорит, будет очень круто.

— Рома сказал, у Володьки какие-то проблемы сейчас.

— Я знаю, — повоторил Альперович, — он вчера Машу с дочкой в Лондон отправил.

— Надолго?

— Не знаю. Надеется — не больше, чем на месяц, пока все не устоится. А потом они вернутся.

— Лерка тоже в Лондоне, — сказала Женя, — слетать, что ли?

— Они с Машей не знакомы? — спросил Андрей.

— Нет. То есть Лерка была на их свадьбе и улетела через неделю.

— А, вспомнил. Смешная была у Белова свадьба… теперь уже таких не будет. Районный ресторан, стандартный тамада, черные «волги»…

— Наш роман с Ромкой как раз там начался, — вздохнула Женя, — я лепесточек оборвала, чтобы его у Лерки отбить.

Она налила еще вина и задумчиво выпила.

— Впрочем, что там было отбивать? Лерка улетела через неделю, и прямо из аэропорта мы с ним поехали вместе. Типа ужинать в «Пиросмани». Там он мне и подарил это кольцо, — и Женька вытянула руку, на среднем пальце которой блестело кольцо в виде цветка с оборванными лепестками.

— Осталось четыре, — сказал Андрей.

— Он не знал, что я один уже оторвала, — грустно улыбнулась Женя.

Альперович разлил остатки вина по бокалам. Ветлицкая в телевизоре запела «Посмотри в глаза, я хочу сказать…»

— Не похоже оно на настоящее, — сказал он.

— А ты сомневался?

— Ни на минуту, — и он махнул рукой продавщице, — еще одну, пожалуйста.

Женя чуть пригубила свой бокал и снова посмотрела за окно, где стояла сплошная стена дождя. Сверкнула молния, почти сразу раздался гром.

— Когда Ромка спит, — сказала она, — у него веки не закрываются. Словно он смотрит на меня. Как сыч или там филин. Представляешь? Страшное зрелище.

Альперович поежился.

— Стоглазый Роман. Тысяча глаз коммерсанта Григорьева, — он глянул на Женю.

Она вертела в руках полупустой бокал и подпевала «и больше не звони, и меня не зови, я забуду про все, что ты говорил, я верну тебе все, что ты подарил».

— Ты счастлива? — спросил Альперович и тут же, словно смутившись, добавил: — То есть я хотел сказать, ты довольна, что тогда оторвала свой лепесток?

Женя покачала головой.

— Конечно, довольна. Новый «сааб», уикэнд в Париже, соболья шуба, дача на Рублевке… кто будет недоволен? Жалко только, детей нет. А я бы уже завела себе мальчика. Или девочку.

— Ну, так за чем дело стало? — спросил Альперович.

— Ромка не хочет, — пожала плечами Женя, — но это даже неважно. Я ведь всем довольна. Но если бы на то была моя воля, я бы все это отменила и сделала как-нибудь по-иному.

— Ты знаешь как? — спросил Андрей.

— Просто отменила бы. — Женя помолчала и потом продолжила, — Ты знаешь, я была влюблена в тебя в школе? В десятом классе.

— Нет, — ответил Альперович.

— Я знаю, что ты не знаешь. Ты меня не замечал. Но я часто думала потом, а что было бы, если бы я тебя все-таки соблазнила? Если бы у нас был с тобой роман и мы, скажем, поженились бы на втором курсе?

Она посмотрела на него, словно ожидая ответа, и, не дождавшись, сказала:

— Это был бы пиздец, я думаю.

Оба они рассмеялись, Женя нарочито развязно, Альперович — немного принужденно. Пальцы его отбивали привычную чечетку по тусклой поверхности стола.

— То есть ты чудесный, и милый, и замечательный и действительно мой близкий друг — но не могу представить сейчас, чтобы я спала с тобой. И то же самое — с Ромкой, но по-другому. Не в смысле «спать», спать с ним вполне можно, нет. В смысле исполнения желаний. Некоторым желаниям лучше не сбываться — потому что когда они сбываются, это как будто крышка захлопывается, понимаешь?

Альперович кивнул.

— Ничего ты не понимаешь, — сказала Женя, — мужчинам такое трудно понять. Но если бы у меня был цветик-семицветик, я бы попросила все назад. Чтобы ни брака, ни машины, ни дачи.

— У тебя есть маникюрные ножницы? — вдруг спросил Альперович.

С недоумением Женя полезла в сумочку и вытащила косметичку.

— Да, а зачем?

Альперович протянул руку к букету искусственных цветов, стоящих на столе и вытянул стебель с полураскрывшимся пластмассовым бутоном. Женькиными ножницами он аккуратно срезал все лепестки, кроме трех и протянул покалеченный цветок ей.

— Ну, давай, — сказал он.

Женя пожала плечами. Взяв у Альперовича ножницы, она надрезала лепесток и скороговоркой пробормотала про себя: «Летилетилепесток…бытьпомоемувели». Дернув, она отделила пластиковый обрывок от черенка и бросила на пол со словами:

— Вели, чтобы все вернулось назад.

Потом, наподдав лепесток носком туфли, она улыбнулась, словно сама не веря в то, что все происходящее имеет хоть какой-то смысл.

— Прекратите мусорить, — закричала из-за стойки буфетчица, — пришли, ничего не съели, а цветы ломают.

— Пойдем отсюда, — сказала Женя.

— Иногда хочется, — заметил Альперович, вставая, — позвонить ее начальнику и сказать, чтобы выгнал ее к ебеной матери. И ведь я знаю, что я смогу так ему сказать, что он выгонит, — он вздохнул, — но ведь не буду я этого делать. Поэтому у нас всегда и будет совок.

Дождь кончился, и гром громыхал уже где-то вдалеке. Они вышли на улицу. Оторванный лепесток остался лежать на грязном полу хинкальной.

Утром, по дороге от Романа к метро, Антон привычно думал о том, какая все-таки гадость алкоголь. Каждый раз, когда он видел людей в утреннем похмелье, он размышлял о том, насколько преступно продавать алкоголь, запрещая траву. Кто бы стал пить, привычно рассуждал Антон, если бы марихуана была легализована и продавалась на каждом углу? Ни похмелья, ни запоев. Лигалайз нужен не тем, кто курит, а тем, кто пьет. Только марихуана может спасти алкоголика. Впрочем, говорят, еще калипсол хорошо помогает.

Антон постарался как можно скорее покинуть квартиру Романа, оставив того мрачно сидеть на кухне с бутылкой утреннего пива.

— Надо сходить за водкой, — угрюмо говорил он, — потому что лучше всего похмеляться тем, что пил вечером.

Все-таки никакого сравнения с травой, думал Антон. Жесткий и мерзкий отходняк. Хуже, вероятно, только от героина. Но, слава Богу, хотя бы этого опыта у него никогда не было.

В метро он перебирал все вещества, которые ему приходилось пробовать в своей жизни. Да, от перуанского Сан-Педро рвало прямо в процессе приема, от калипсола казалось, что сердце выскочит из грудной клетки, под кислотой он однажды подумал, что разучился дышать. Даже под травой его пару раз вытошнило — вероятно, в неблагоприятные дни. Но, как правило, наутро он чувствовал себя всего лишь немного сонным и уставшим — ничего подобного алкогольному похмелью, этому облому без кайфа, ему испытывать не приходилось.

Страшно хотелось дунуть. Дома у него был заныкан кропаль гашиша, но до дома надо было ехать через весь город. Между тем, Антон уже неделю собирался заехать в книжный на Лубянке, где по слухам появился новый том Кастанеды. Трава не вызывает зависимости, подумал он, значит, я спокойно подожду до вечера. Сначала куплю книжку, а потом уже поеду домой. Тем более, что кропаль был все равно несерьезный и лучше было бы домой не ехать, а позвонить дилеру Валере и взять у него грамма три… или еще лучше — стакан шишек.

Антон нашел телефон-автомат и набрал валерин номер. Дома никого не было, и он подумал, не сбросить ли сообщение на пейджер, но в последний момент сообразил, что неясно, куда Валера будет перезванивать. Деловым в этом смысле было не в пример легче: у них были мобильные телефоны. Но, с другой стороны, они ничего не понимали в наркотиках, кроме, разве что, кокаина. Может стоит попробовать коксу сейчас, подумал Антон, когда у меня много денег? Впрочем, нет. Все, что он слышал, убеждало его, что игра не стоит свеч. Лучше все-таки взять кислоты и потратить на нее все выходные. А для быстрого и жесткого прихода всегда можно съесть в LSDance две или даже три таблетки «экстази».

Без травы мир был какой-то не такой. Антон помнил, что существует множество оттенков зеленого, и умел ими наслаждаться, гуляя по городу. Он помнил, что поезда в метро подобны чудовищам, способным испугать или подарить силу. Даже то, что время между станциями бесконечно растяжимо, а лица прохожих воистину прекрасны, он твердо знал. Но сейчас эта память и это знание оставались абстрактной памятью и абстрактным знанием — словно он прочитал об этом в книге, а не испытал когда-то сам. Это были пустые, мертвые слова — и чтобы они стали плотью, надо было пыхнуть.

Он вышел на «Лубянке» и еще раз позвонил Валере. Дома все еще никого не было, и Антон начал волноваться. «Может, пойти к первой аптеке и чего-нибудь взять там?» — подумал он. Калипсол наверняка должен был быть — но чтобы вмазаться, пришлось бы все равно ехать домой. А если добраться до дома, то можно было и дунуть. К тому же, последнее время его совсем уже не тянуло на калипсол. Сколько же можно умирать, в конце концов!

На пороге книжного он задумался. Может, ну его — маленького Карлито? Это ведь тоже всего-навсего слова. Лучше поехать домой, не тратя времени попусту. В последний момент он, впрочем, пересилил себя и поплелся в магазин, проклиная толчею и давку у прилавков.

Никакого Кастанеды в магазине, разумеется, не оказалось. «Хорошо Горскому, подумал Антон, он всего Кастанеду по-английски прочел. А мне как быть? Ведь не переведут — так и буду все знать только в его пересказе. А разве ж это знание? Впрочем, может как раз это оно и есть».

Размышляя о том, что лучше — плохой перевод человека, который никогда ничего в этой жизни не видел, или пересказ Горского, Антон поплелся к метро. Да, лучше всего прямо сейчас поехать к Валере, решил он. Может быть, он просто спит и не слышит телефона, и надо разбудить его звонком в дверь. Для очистки совести Антон еще раз позвонил из метро (безрезультатно), а потом поехал на «Рязанский проспект». Проходя мимо ларьков, он подумал, что надо бы разменять доллары, и некоторое время искал обменник. «Вот ведь были времена, — подумал Антон, — когда валюту меняли в любом киоске… лафа была все-таки два года назад. И трава была дешевле, и бабулек от первой аптеки никто не гонял».

Он еще раз позвонил Валере из уличного таксофона, но никто не подходил, так что Антон не был особо удивлен, когда никто не ответил на его звонки в дверь. Он восемь раз нажал кнопку, подождал, пока последняя трель затихнет, и, ругаясь на себя, пошел прочь.

В метро Антон сообразил, что можно же заехать к Алене — у нее наверняка найдется трава. Он позвонил ей из автомата, она на его счастье была дома. Антон сказал, что приедет через пятнадцать минут — благо она жила на следующей остановке.

Алена встретила его в халате и с завязанным горлом. Судя по пропавшему голосу, ее скосила ангина. Она сказала, что в доме пусто и предложить она может разве что чай.

— А дунуть у тебя ничего нет?

— Вчера последний косяк ушел, — ответила она.

Больше всего Антону хотелось сказать «Ну ладно, тогда я пошел», но он удержался. Сказав «лежи, я сам заварю», он пошел на кухню и оттуда позвонил на пейджер Валере, оставив аленин телефон. Две чашки чая он отволок в комнату и сел напротив Алены в кресло. В телевизоре крутилась кассета с кроликом Роджером — одним из тех фильмов, которые особо хорошо идут под травой, но при этом вполне радуют и без нее. Как и многие его друзья, Антон знал этот фильм почти наизусть. Впервые они с Пашкой смотрели его у Горского — еще до того, как Горский стал инвалидом. Ту, первую кассету он до сих пор любил больше всего: почему-то оригинальная звуковая дорожка была на итальянском, зато перевод был отличный.

Сейчас зловещий судья, сам оказавшийся мультиком, рассказывал о том, что он задумал уничтожить город мультиков, чтобы построить на его месте скоростное шоссе.

— Очень люблю это кино, — осипшим голосом сказала Алена.

— Угу, — кивнул Антон и посмотрел на часы. Если еще через пять минут Валера не перезвонит, надо будет идти.

В этот момент зазвонил телефон.

— Это меня, — сказал Антон и снял трубку.

Это и в самом деле был Валера.

— У меня сейчас ничего нет, — сказал он, — но позже будет. Я тебе перезвоню через два часа.

— Давай домой, — сказал Антон, — я буду ждать.

— Дилер? — спросила Алена.

— Типа того, — неохотно кивнул Антон. Подобные вопросы всегда казались ему верхом бестактности. Еще бы телефон попросила.

Автоматически он потянулся к лежащей на столе бумажке и перевернул ее. Это было приглашение на презентацию «Летюча».

— О, это же сегодня, — воскликнул он, — а я совсем забыл.

— Хочешь — возьми, — сказала Алена, — я все равно не пойду.

— У меня есть, — ответил Антон, — мне Шиповский дал.

Теперь будущее выглядело радужным. Через полчаса он будет дома, выкурит последний кропалик и будет ждать валериного звонка. Потом они встретятся, он возьмет еще травы, дунет вместе с Валерой и поедет на презентацию. Антон облегченно вздохнул.

Планам, однако, не суждено было сбыться: дома Антон понял, что с ним случилось самое плохое, что могло произойти. Он забыл, куда сунул последний кусок гашиша. Один раз такое уже было — тогда так и не удалось найти полтора грамма отборного марокканского гаша. На этот раз Антон утешал себя тем, что кропаль был все равно микроскопический — и так, утешая себя, он методично начал перерывать всю квартиру. Он посмотрел в карманах всех джинсов, включая пятый маленький кармашек. Он перерыл все бумаги на столе и все шкафчики на кухне. Он расстелил газету и выкинул на нее содержимое мусорного ведра. Потом он решил, что по обкурке мог спрятать гашиш в книгу — и начал пролистывать книги. Потом ему пришло в голову, что кропаль мог быть в рюкзаке, с которым он ходил по городу (вот было бы смешно! Можно было бы и у Алены дунуть!) — но нет, это было не смешно, в рюкзаке тоже ничего не оказалось.

Хорошо, сказал себе Антон, поступим по-другому. Перестанем устраивать бардак и лучше уберем в квартире. Пока я буду убирать, я его как бы случайно найду. Я словно скажу ему «на хуй ты мне сдался!» и не буду его искать. Не искать — это лучший способ найти. Как там сказано в «Бардо Тодол» — без вожделения и страха. Так и будем поступать.

Он расставил по местам все книги, собрал бумажки со стола, отнес джинсы в пакет в ванной и там на всякий случай вывернул все грязные носки — но нет, идиотская идея прятать гашиш в носках ему в голову все-таки пришла впервые: там ничего не было. Он выкинул мусор обратно в ведро и решил даже вынести его — но, глянув на часы, понял, что Валера уже полчаса как должен был позвонить. Антон снова позвонил на пейджер, оставив на этот раз свой домашний номер, и стал ждать.

Самое глупое заключалось в том, что он не мог думать ни о чем, кроме травы. Нет, он легко мог обходиться без травы неделю или даже две — но если весь день был устремлен к тому, чтобы дунуть, то, не дунув, просто невозможно было существовать.

— Надо взять себя в руки, — сказал сам себе Антон, взял чистый лист бумаги начал медитативно рисовать на нем цветик-семицветик. «Кто же мог убить Женю Королеву?» — написал он в красивой рамке. В самом деле — кто? И как ответ — если он его получит — приблизит его к ответу на единственный вопрос, который его волнует на самом деле: куда делся Валера и почему он не звонит?

После ночной беседы Романа хотелось вычеркнуть из числа подозреваемых — его было по-человечески жалко, и трудно предположить, что он мог убить женщину, которую так любил. На роль жениного любовника могли претендовать все оставшиеся мужчины, но основные подозрения падали на Владимира и Поручика: у них, как помнил Антон, были романы с Женей еще в юности. А говорят, что первая любовь — самая крепкая. С другой стороны, можно предположить, что Роман просто пытался отвести от себя подозрения и на самом деле именно он убил Женю, потому что не хотел разводиться с ней или просто из ревности.

Зазвонил телефон. Антон схватил трубку — но это был Паша, легендарный московский психонавт, который принимал все, что могло сойти за наркотик.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответил Антон, — я как раз хотел тебе позвонить. У тебя травы нет случайно?

— Совсем пусто, — ответил Паша, — я вот тебя хотел спросить о том же.

— Мне перезвонить сейчас должны, — сказал Антон, — я не могу говорить.

— Понял, пока, — и Паша отсоединился.

Антон еще раз позвонил Валере домой (никого) и собрался было позвонить на пейджер, как вдруг страшная мысль о том, что Валеру повязали и звонок будет подобен самодоносу, остановила его.

Антон достал из кармана приглашение на презентацию «Летюча» и стал рассматривать его. Арендовать под представление журнала станцию «Красные ворота» — это крутая идея. Ворота намекали на психоделические врата восприятия, а доперестроечное название станции — «Лермонтовская» — на фамилию поэта, якобы зашифрованную в названии журнала. «Чем демократам не угодил Лермонтов? — подумал Антон, — скорее уж коммунисты должны были держаться за красный цвет». Не иначе как здесь была своя тайна, но Антону сейчас было не до нее: внезапно он сообразил, что поскольку дома у него ничего нет, то даже если менты получат его телефон, то в этом не будет ничего страшного. Он снова позвонил на пейджер и оставил свой номер.

Он дал себе еще час. Если Валера не перезвонит, то надо будет идти на презентацию. Во-первых, Горский просил его принести первый номер журнала. Во-вторых, там наверняка можно будет чем-то разжиться.

Вестибюль «Красных ворот» был забит народом. Из глубины неслись звуки музыки, какой — трудно было разобрать, потому что слышались только низкие частоты. Оглядываясь в поисках знакомых, Антон увидел Алену.

— Ты же не собиралась сюда идти? — сказал он.

— Да вот, Вася подъехал и полечил меня немного, — ответила Алена и кивнула на молодого парня в вязаной шапке растаманских цветов. Это и был пресловутый Вася-Селезень.

— Привет, — сказал Антон, а Вася со словами — «Jah live!» стукнул его кулак своим.

— Это Антон, — сказала Алена, — он как раз за тебя и расплатился.

— Спасибо, брат, — ответил Вася, — но вообще ты зря парился. Они наверняка позитивные ребята, все понимают… сам подумай — с афганки-то разве можно не въехать?

— Особо позитивными они мне не показались.

— Да ты просто на измене все время, мэн. Тебя просто бычит. Небось, и денег они у тебя не взяли, да?

— Хули не взяли, — с некоторой обидой сказал Антон. Получалось как-то глупо: он заплатил 900 баксов и не услышал даже благодарности. Можно было, впрочем, посчитать это заслугой и на этом успокоиться.

— Потому что ганджа — такое дело, — продолжал Вася, — она же на могиле царя Соломона выросла, ты знаешь, да?

Антон рассеяно кивнул и подумал, что у Селезня наверняка с собой есть, но в этот момент от толпы отделился человек, которого он меньше всего ожидал здесь увидеть.

— Привет, привет! — в нелепо смотревшемся здесь костюме и галстуке перед ним стоял уже изрядно пьяный Леня Онтипенко. Золотые очки сверкали на его носу.

— Привет, — откликнулся Антон, — а как ты сюда попал?

— А меня Сашка Воробьев пригласил, — объяснил Леня, — он типа финансирует все это дело.

— А… — сказал Антон, а Вася, не замечая появления нового слушателя, продолжал развивать тему:

— Разборки — это из-за героина или кокса там. А ганджа — позитивный наркотик, ты рисунок его когда-нибудь видел? — и он ткнул пальцев в изображение зеленого листика на своей футболке.

— Ну, — непонимающе сказал Антон.

— Это же цветик-семицветик, исполнитель желаний. Сказку небось в детстве читал?

Леня вздрогнул и сказал «Да», хотя вопрос был обращен к Антону.

— Ну вот, — сразу переключился на него Вася, — ганджа она и есть цвет семи цветов. Как радуга, сечешь? Расклад такой: есть Бабилон и Зайон и между ними — радуга, по которой надо пройти. И ганджа это и есть этот путь, въезжаешь?

— Бабилон и что? — переспросил Леня.

— Зайон. Сион по-русски. Потому что на самом деле настоящие сионисты — это растаманы. Эфиопы — они же и есть подлинные евреи, это еще Маркус Гарви доказал.

— А я думал, что настоящие евреи — это русские, — пошутил Леня, нервно поправляя очки.

— Точно, — откликнулся Вася, — все русские растаманы в душе. Например, знаешь, что слово «кореш» значит «корешок», то есть «корень»?

— Ну и что?

— «Человек-корень» — это же «рутман», въезжаешь? — спросил Вася.

Леня не понял.

— Ну, — пояснил Вася, — есть такое понятие в растафарайстве — «рутс», корни то есть. Верность своим корням, Эфиопии там, Хайле Силассе Аю, Богу Джа и т. д. А Рутман — это человек корней, чего тут не понять. У Гребенщикова, небось, слышал: «Рутман, где твоя голова? Моя голова там, где Джа», или вот «Чтобы стоять, я должен держаться корней».

— Я думал это такое… почвенное, — сказал Леня, — а про кореша мне приятель, Андрей Альперович, говорил, что «кореш» — это Кир на иврите. То есть в Торе Кир называется «Кореш». А Кир был хороший царь, в смысле евреям друг, кореш ихний. И потому в Одессе так и говорили, если человек хороший — значит, кореш.

— Ну, это то же самое. Кир же был это… персидский царь. А где Персия была? Где сейчас Иран с Афганистаном. Афганка, я же тебе говорил? — повернулся он к Антону. — Все сходится.

Антон посмотрел на Васю и внезапно подумал о том, что если бы он хотел снять пропагандистский фильм о вреде наркотиков, он бы пригласил Селезня на главную роль. И под конец «Минздрав предупреждает: употребление наркотиков может серьезно сказаться на ваших умственных способностях». Самое обидное заключалось в том, что все, что Вася говорил, было абсолютно верно: трава в самом деле позитивный наркотик, психоделики — к которым он тем временем перешел — в самом деле расширяют сознание («Это как ворота в другой мир, мужик. Ну это… Джим Моррисон… двери восприятия»), путать их с героином и кокаином могут либо идиоты, либо люди, которые сознательно хотят дискредитировать марихуану, грибы и ЛСД. Но несмотря на то, что Антон был с Васей во всем согласен, слушать Селезня было невозможно… может быть, потому, что Вася уже покурил, а Антон — нет.

Но в этот момент он увидел Никиту, который о чем-то беседовал с питерским Вадимом. Антон подошел к ним и поздоровался.

— Классная тусовка, — сказал Никита.

Антон давно уже понял, что Никиту тусовки интересовали больше веществ и музыки. Казалось, что он слушает и курит только за компанию. Интереснее всего было, что он делает, когда остается один.

— Да, круто, — ответил он, — а журнал ты уже видел?

— Журнал — фуфло, — ответил Вадим, — пизженный дизайн и голимые тексты.

— А по-моему — ништяк, — сказал Никита, — все пропрутся по полной.

— На тему пропереться, — спросил Антон, — ничего нет?

Вадим и Никита одновременно повернули головы, посмотрели друг другу в глаза и хором сказали:

— Нет.

Это могло означать все что угодно — и то, что в самом деле ничего нет, и то, что просто не хочется делиться, и то, что им уже хорошо.

— Сейчас ничего нет, — пояснил Вадим, — но вчера было ДМТ. Я тебе скажу — это полный пиздец. Смерть и воскрешение в одном флаконе.

Как раз в этот момент подошел Вася с бутылкой Seven Up в руке.

— Знаетехохму? — сказалон, — Seven was Up, «Twenty Five» was Getting Down.

— Чего? — переспросил Антон, — я не понял.

— Это мой каламбур, — объяснил Вася, — сам придумал. Типа «Севен Ап» выпит, «двадцать пятая» проглочена.

— Да я нормальной «двадцать пятой» сто лет не видел, — сказал Никита, а Алена, пожав плечами, сказала:

— У Димы всегда есть.

— У Зубова? — спросил Леня.

— А ты что, знаешь его? — удивился Вася.

— Ну да, — замялся Леня, — он, кстати, здесь должен быть… он ведь, вроде, в этом журнале работает?

— Поди найди здесь кого, — как-то неуверенно сказала Алена, а Антон даже забыл про облом с травой. Все стало ясно: Леня знал Диму, он мог брать у него кислоту. Дилер, которого просил найти Белов, найден. Оставалось выяснить у Димы, что покупал у него Леня — и впервые за время расследования в его руках могут очутиться не психоделические, а самые настоящие доказательства. «Алену, что ли, попросить?» — подумал Антон. Самому ему, после сцены у Горского, было неудобно звонить Зубову. Алены ведь не было во время разборки, и потому она смело могла спросить Диму о чем угодно.

Но Антон ошибался. Спросить Зубова не могла уже ни Алена, ни кто другой. Его тело в залитой кровью и обожженной на груди футболке уже увезли из тихого двора в районный морг, а душа отправилась туда, где деньги не имеют цены, да и в наркотиках нет никакой нужды.

С Валерой Антону удалось встретиться только на следующий день к вечеру. Ожидая его звонка, Антон даже малодушно подумывал, не позвонить ли Зубову, но поборол себя. Словно в награду за принципиальность, Валера позвонил через полчаса: извинившись, сказал, что вчера убился совсем и потому не мог перезвонить.

Трава, впрочем, стоила долгих ожиданий: с первой затяжки Антона вставило. Мир снова стал прекрасен. Дым поднимался над трубочкой. Антон вышел на балкон и сел на пластмассовый стул. Оказалось, снаружи настало бабье лето. Солнце светило, листья отливали золотом в его лучах. Птица пролетела по небу. Доносился ровный шум идущих по невидимой улице машин, шумел ветер. Тень от соседнего дома косо лежала на перилах балкона, словно перечеркивая их. Боже мой, подумал Антон, почему же я не сидел так же вчера, что мне мешало? Неужели без травы небо не было столь же прекрасным? Как я мог забыть все это? Смешно, в самом деле. Он затянулся последний раз, вытряс пепел вниз и вернулся в комнату. В развале кассет нашел Underworld, сунул в магнитофон, сделал звук погромче, и, открыв дверь, снова вышел на балкон. Как он мог жить без этого целых два дня? Теперь, почувствовал Антон, все будет хорошо. Все всегда будет хорошо, не только сегодня. Пусть только Джа не даст ему забыть все это — синеву неба, тень от дома, шум машин, шорох листьев, музыку из окна. Почему-то он вспомнил Алену и подумал, что она — удивительная девушка, на самом деле прекрасно понимающая его. Все-таки, как ему повезло, что он повстречал таких чудесных людей, как Горский, Пашка, Алена… даже Зубов. Несчастный, в сущности, человек. Надо же — его никогда не торкает. Пиздец просто. Это ж лучше умереть, чем так жить.

В этот момент зазвонил телефон. Антон снял трубку.

— Юлик! — обрадовано сказал он, — а я как раз о тебе думал.

— И что? — спросил Горский.

— Ну, так просто, — смешался Антон, — просто думал. Ничего конкретного.

— Ко мне Олег тут заезжал, — сказал Горский, — он немного не в себе сейчас, так что имей в виду.

— А что с ним? — с искренним сочувствием спросил Антон.

Что, в самом деле, могло случиться с Олегом? Может, ему нужна помощь? Надо будет ему позвонить.

— Он думает, что он убил Зубова.

— А Зубов убился? — спросил Антон.

Ну, наконец-то. Зубову удалось убиться. Повезло. Вставило все-таки. Стоило только о нем подумать.

— А чем он убился?

— Он не убился, — терпеливо сказал Горский, — его убили.

— То есть как? — не понял Антон.

— Кажется, застрелили вчера.

— Ой, блядь! — выпалил Антон и подумал, что надо как-то срочно вернуться в обычное состояние сознания, хотя и неясно — как.

Горский тем временем рассказывал, как Олег приехал к нему сегодня днем и не то просил отпущения грехов, не то похвалялся своими достижениями. Подобные параноидальные пробои были обычным делом. Горский знал, что любой, кто экспериментирует с магией, — будь то экзотическое вуду или заурядное ЛСД, — рискует приобрести малоприятное сочетание мании величия с чувством вины. Потому он довольно спокойно отнесся к неожиданной истерике Олега, хотя и посчитал нужным предупредить общих знакомых.

Антона не особо беспокоило моральное состояние Олега. Возвращаясь к реальности, он осознавал, что появившаяся было ниточка быстро оборвалась. Антон не слишком-то верил в эффективность вуду и именно поэтому испугался всерьез. Как и положено в детективах, количество трупов возрастало по мере развития сюжета, но Антону, в отличие от Эркюля Пуаро, никто не мог дать гарантии, что сам он доберется до финала живым.

Потому утром следующего дня он кинулся звонить Владимиру, который — как ни крути — был кем-то вроде его работодателя. Антон не хотел объяснять все по телефону: в конце концов, Белов тоже был одним из подозреваемых, и потому Антону было интересно увидеть, как он отреагирует. Впрочем, поговорить с Беловым было все равно невозможно: дальше секретарши Антону не удалось пробиться, а та в конце концов снизошла до сообщения, что «Владимир Сергеевич будет ждать вас завтра в пять вечера».

В пять вечера Белова в офисе не было, секретарша равнодушно предложила Антону подождать в приемной. Сорок минут ушло на то, чтобы прочитать три последних номера «Коммерсанта», лежавших тут же на журнальном столике. Общественная жизнь настолько мало интересовала Антона, что изучение газет превращалось для него в увлекательное занятие, сравнимое разве что с попыткой читать многотомную фантастическую эпопею типа «Хроник Эмбера» с пятого тома. Безвылазно прожив в Москве всю свою жизнь, Антон до сих пор имел слабое представление о том, кто такой Черномырдин, и считал, что достаточно того, что он узнает Ельцина на фотографиях.

— А вы уверены, что Владимир придет сегодня? — спросил Антон у секретарши.

— Нет, — так же невозмутимо ответила та, а на возмущенную реплику «Но мне же было назначено!» пожала плечами и вернулась к своему «тетрису».

И тут же в глубине здания хлопнула дверь, и раздались уверенные, хозяйские шаги. «Ну, слава Богу», — подумал Антон и ошибся: в дверном проеме появилась худая фигура Альперовича.

— А Володька у себя? — спросил он секретаршу, едва кивнув Антону. Выслушав в ответ, что «Владимира Сергеевича нет», Андрей повернулся к Антону:

— Тоже ждешь?

— Да, — сказал Антон, вставая, — он мне на шесть назначил.

— Тогда уже ясно, что не придет, — сказал Альперович, — поехали со мной в «Бункер», он там обещал быть.

«Бункер» оказался клубом где-то на окраине Москвы. Больше всего Антона удивил контраст между роскошными машинами, припаркованными снаружи, и персонажами, находившимися внутри. Казалось, что из 1994 года Антон попал прямиком в передачу «Шестнадцатый этаж» пятилетней давности: в то время людей, похожих на посетителей клуба, называли «неформалами». Они любили «Битлз» и Бориса Гребенщикова. При удачном стечении обстоятельств из них получался Вася-Селезень. Впрочем, собравшиеся были намного его старше.

Стоило Альперовичу войти, как к нему бросился немолодой уже, лет за тридцать, мужчина в рваной брезентовой куртке и с волосами до плеч.

— Андрей? — неуверенно спросил он Альперовича.

— Витя? — с несколько преувеличенной радостью откликнулся Альперович.

— Ну! А то кто же! А ты как?

— Ну, так как… штучки делаю.

— Какие штучки?

Альперович устало вздохнул.

— Ну, штуки я делаю, штуки, — и сев за стол, поманил к себе официанта. Он долго изучал меню, потом заказал себе виски и спросил Антона и Витю, что они будут пить.

— Я бы водки выпил, — сказал Витя, а Антон заказал себе «Кока-колы».

— А чего ты в прошлый вторник на Силю не пришел? — спросил Витя.

— Занят был, — ответил Альперович, — дела, я же говорю.

— Да ты стал совсем цивильным, — сказал Витя, оглядывая собеседника.

Альперович пожал плечами.

— Помнишь у Умки песню? Типа: «Раньше ты в столовой собирал объедки, раньше ты ходил в разодранной жилетке?»

— Было что-то такое, — наморщился Андрей, — а что Умка?

— Не видел ее давно. Говорят, она тоже цивильной стала. А ты, небось, теперь на машине ездишь… волосатых-то хоть подбираешь?

— Да какие теперь волосатые, — все так же без энтузиазма ответил Альперович.

Появился официант, расставил посуду на столе и удалился.

— За встречу! — сказал Андрей, и они выпили.

— Ты разве не за рулем? — спросил Витя.

— У меня шофер, — вздохнул Альперович, и Витя неожиданно заржал.

— Ну, ты даешь! Никак не привыкну, как все изменилось! А помнишь, как мы с тобой на третьем курсе циклодол ели?

Не то от воспоминания, не то от виски Альперович оживился.

— А то! В 215 комнате, в общаге! С Маринкой и Петюней!

— И слайды Дали еще смотрели!

— Ага! Да, Дали… ты знаешь, я, когда во Флориде был, специально в тамошний музей сходил — никакого сравнения. Первый раз — все-таки самый сильный.

— А ты знаешь, мне недавно альбом подарили — мне до сих пор нравится.

— Счастливый ты, — сказал вдруг Альперович, — вот я смотрю на тебя и думаю, что ты почти не изменился: Силю слушаешь, Дали смотришь, волосы до плеч, колокольчики-то хоть отпорол с клешей? (Витя кивнул.) А у меня вот ощущение, что жизнь двигается с такой скоростью, что если я чуть замедлюсь, то превращусь даже не в пенистый след за кораблем, а в такие слизистые дорожки, как после улиток остаются.

— Ага, — сказал Витя, — ты читал «Лангольеров» Кинга? Там про то же самое, про то, как эти самые лангольеры съедают вчерашний день.

— Нет, не читал, — покачал головой Альперович, — я теперь мало читаю. А Кинг — это тот, который «Мертвая зона»?

— Ага, — кивнул Витя, — он самый.

— Как говоришь, называется? — и Андрей вынул из кармана пиджака кожаную записную книжку.

— «Лангольеры», — повторил Витя и Альперович, открыв свой «паркер», аккуратно записал название на чистой страничке.

— Прошлое, говоришь, съедают? — переспросил он.

Витя кивнул и, помолчав, добавил:

— А для меня восьмидесятые остались навсегда.

Он ушел через полчаса. Глядя ему вслед, Антон подумал, что не представляет себе своих друзей через десять лет. Когда он был молодым, все изменилось стремительно — советская власть истаяла, перестройка, гласность, журнал «Огонек» и даже талоны на водку превратились в слабое воспоминание. Все, что было до того, как он, впервые затянувшись предложенным ему Бобом косяком, понял, кто он такой на самом деле, стало туманным прошлым, — таким же, как и сам Боб, которого он и не видел с тех пор. Но осталось ощущение, что история, которой с избытком хватило на его школьные годы, уже закончилась. То, что происходит вокруг — чужие деньги, квартиры друзей, трава, кислота и калипсол, — останется навсегда. Уже года два, как мир перестал меняться — и потому Антон никогда не сможет быть столь вызывающе несовременным, как этот старый хиппи.

— Чтобы стоять, я должен держаться корней, — произнес задумчиво Альперович и посмотрел на часы. — Похоже, Белов так и не появится.

— А он тоже принимал циклодол в институте? — спросил Антон, чтобы начать разговор.

— Нет, — сказал Андрей, — мы в разных местах учились. Это были наши забавы, химиков. А Белов на истфаке учился. Знаешь анекдот про Фантомаса?

— Нет, — сказал Антон.

— Ну, умирает Фантомас, а тут комиссар Жюв появляется. Срывает он с него маску, а Фантомас ему говорит: «Видишь теперь, Петька, как нас судьба-то разбросала».

— Это ты к чему? — удивился Антон.

— Это я про нас всех. Мы же снова все собрались только в конце восьмидесятых. Кажется, сначала Поручик Белова встретил, тот уже занимался бизнесом, потом они стали вдвоем работать. Володька, надо тебе сказать, всегда был неимоверно крут. Я помню, он еще в первом классе умудрился прогулять первое сентября. Ты только подумай — в первом классе! Какой надо драйв иметь для такого, не говоря уже про мозги.

Альперович налил себе еще стакан и залпом, как водку, выпил.

— Потом Белов по каким-то делам с Ромкой пересекся, а тот уже мне позвонил. Ну, и Леня все время где-то рядом со мной был, мы же с ним ближайшие друзья еще со школы… Так вот и выглядит все теперь, будто мы все эти годы не расставались. А я в институте их почти и не видел, так, на днях рождения встречались.

— Хипповал? — спросил Антон.

— Да нет. Я в Системе никогда серьезно не был, я всегда был такой… полуцивильный. Как говорила моя подружка: «Я из тех, которые под рваными джинсами всегда носят чистые трусы». Олдовые волосатые таких не любили, наверное. Впрочем, мало чего изменилось — вот Витя и сейчас на меня косо смотрит.

— А по-моему вы вполне хорошо потусовались, — сказал Антон.

Альперович скривился.

— Его тогда звали Крис. Он был тогда пионером, но из кожи лез вон, чтобы прослыть олдовым… и вот теперь он в самом деле всем олдовым олдовый, но только ни прежних олдовых больше нет, ни Системы самой.

Андрей выпил и задумчиво продолжил:

— Понимаешь, самое главное, что я понял году в девяностом — это что нельзя сочетать рефлексию и действие. И надо выбрать что-то одно. Ну, и я выбрал действие. И чтобы этот выбор был окончательным, я сделал несколько символических жестов — например, отнес в «Букинист» почти все свои книги. А ты знаешь, как я любил книги когда-то? Но книги — это рефлексия, а я выбрал действие. А когда ты выбираешь действие — рефлексия уже не нужна. Вот видел я на днях человека, который залез в долги и, испугавшись, убежал со всеми деньгами. В том числе — с частью моих денег. И он мне сказал, что поначалу ему казалось, что главное — это разобраться с бандитами, а то, что он кинул друзей — это не так уж важно, это он как-нибудь потом исправит. А теперь он понимает, что с бандитами все равно разобраться нельзя и его все равно убьют, и поэтому лучше бы ему было вовсе не кидать друзей, а сразу сдаться. Вот это — рефлексия. Но она живет совсем отдельно от действия, потому что я уверен, что повторись все сначала, он бы сделал то же самое. Потому не надо лицемерить перед собой — и если выбираешь действие, надо его выбирать на самом деле.

— А Витя выбрал рефлексию? — спросил Антон.

— Думаю, у него рефлексии никогда и не было. А поэтому если он что и выбрал, то не знает — что. То есть в некотором смысле это все равно, что он вообще ничего не выбирал. Вот Лерка выбрала рефлексию — и уехала в Англию.

— А Женя? — осторожно спросил Антон.

— Женя? — Альперович задумчиво постучал пальцами по столу, — За Женю всегда выбирали другие. Она только брала то, что ей предлагали. Неудивительно, что она так умерла по-глупому. Даже любовника ей выбрал я.

Антон замер.

— А кто был ее любовником?

Альперович посмотрел на него удивленно.

— Ну, ты и Шерлок Холмс, — и он налил себе еще виски, — это же всем было ясно. Конечно, Леня, кто же еще.

— А когда… — начала Антон, но Альперович перебил его.

— Ладно, давай я тебе все расскажу, — он был уже заметно пьян и нагибался к самому лицу Антона, — слушай. О покойных либо все, либо ничего. Значит — все.

Андрей выпил и начал рассказывать, зачем-то загибая пальцы.

— Все знают, что у Женьки был роман с Поручиком в десятом классе, потом — уже в институте — она спала с Беловым, на Ромке она женилась, а я, значит, оставался ее единственной мужской подружкой. Знаешь этот жанр? Существо другого пола, к которому девушки ходят за советом и поддержкой. Но никогда не спят, даже если спят со всеми вокруг. У нынешних, небось, такими друзьями будут пидоры, а вот Женьке приходилось обходиться мной. Я встретил ее однажды, года через два после того, как она за Ромку вышла. Тут как раз выяснилось, что Ромка детей не хочет, Женька вроде бы их хотела, или просто считала, что хочет, раз Ромка их так не хотел. Один лепесток — кажется, пятый — она потратила на то, чтобы, как она это называла, «отыграть все назад». Чтобы это ни значило, ничего из этого не вышло. Это только в сказке, если попадешь на Северный полюс, то можешь вернуться назад. А тут — что заказала, то и получила. Как говорится, не ебет, уплочено, — и он снова налил.

— Ну вот, — продолжил Альперович, едва поднеся стакан к губам, — вот. А шестым лепестком я ей удружил. Сюжет был простой: Ромка был весь в работе, Женька тосковала, и я подумал, что было бы здорово, если бы она завела любовника. Ну, ты понимаешь — грустно смотреть на красивую бабу, которую никто не трахает. И ты выбираешь другого мужика и используешь его как искусственный хуй.

— И ты выбрал Леню?

— Конечно. Кого же еще? Мой приятель близкий, можно сказать — лучший друг, все мне расскажет, к тому же — в той же тусовке, так что лишних людей не будет. Можно сказать, я все организовал.

— А Рома? — осторожно спросил Антон.

— А что Рома? Он и не догадывался ни о чем. Он же работал, делал эти самые… штучки, — и Альперович усмехнулся.

— Мне он сказал, что знал, что у Женьки был любовник, — сам не зная зачем, сознался Антон.

— Значит, он умней, чем я думал, — сказал Альперович, выливая остатки виски в стакан. — Хорошо все-таки, что у меня шофер. Страшно подумать, чтобы сейчас машину вести, не говорю — пешком.

Андрей поежился, а Антон подумал, что его расследование продвигается странным образом: в решающие моменты никто из действующих лиц не находился в нормальном состоянии. Сам Антон был то покуривший, то вовсе съевший магической зубовской смеси, Ромка и Альперович были пьяные, и даже Лера была после секса, что, говорят, тоже раздвигает границы сознания. Очевидно, истина, обретенная в результате такого расследования, должна была отличаться от истины, полученной традиционным методом — что, впрочем, и неудивительно, если учесть, что началось все с марки кислоты — пусть даже поддельной.

— А скажи мне, — неожиданно спросил он Андрея, — как ты думаешь, кто же мог убить Женю?

— Любой из нас, — ответил Альперович, — ты же наркоман и должен понимать, что на самом деле убить можно только того, кого любишь. А ее, в том или ином смысле слова, любили все. Я один с ней не спал. Впрочем, — со вздохом добавил он, — это вряд ли проканает в качестве алиби.

Он посмотрел на Антона.

— Еще что-нибудь хочешь спросить? Давай я тогда еще вискаря возьму.

И он подозвал официанта.

— Смотри, — говорил Антон на следующий день, сидя на диване в квартире Горского, — получается, как в классическом детективе: у каждого есть свои мотивы.

— Какие мотивы? — как-то лениво спросил Горский. Он сидел, прикрыв глаза, в своем кресле, и сегодня его фигура еще больше, чем обычно, походила на аллегорию бессилия и усталости.

— Ну, во-первых, Роман, женин муж. Он мне сам говорил, что устал от ее блядства, от того, что она ему изменяет. К тому же, Альперович рассказал вчера про структуру дележа денег… все, кроме Поручика, имели свою долю в деле, включая Женьку. И в случае жениной смерти ее доля делилась между всеми остальными. А в случае развода — вся уходила ей, потому что Роман сам ввел ее в число как бы акционеров… чтобы на его семью больше приходилось. И потому теперь всем выгодна ее смерть.

— Кроме Поручика, — все также не открывая глаз сказал Горский.

— Но у Поручика есть свои мотивы. Он был ее первым мужчиной, все это знают. И ему, наверное, было обидно, что… ну, типа, он из тех мужиков, которые относятся к женщинам, как к собственности и поэтому… ты понимаешь.

— Не понимаю, — покачал головой Горский, — но это не важно. Ты продолжай. Кто там еще, кроме Поручика и несчастного вдовца?

— Леня, то есть любовник. Я с ним толком не говорил, но против него много улик. Во-первых, он знал Зубова. Во-вторых — чем ближе человек к жертве, тем сильнее подозрения. Может, он столковался с конкурентами, а Женя про это узнала.

— То есть либо деньги, либо секс — других причин у тебя не получается?

— Ну да. Потому что все мужчины в этой компании либо когда-то спали с ней — и потому могли ревновать, либо имели финансовый интерес в случае ее смерти.

— Ты говорил, — и тут Горский открыл глаза, — что Альперович не спал с ней.

— Он говорил, что не спал, — поправил Антон, — но это тоже причина. Не спал, ревновал к другим, все такое…

— И Лера твоя не спала. Но зато она спала с Романом и не вышла за него замуж, только потому, что уехала в Англию. Ну, и она могла надеяться, что если Женя умрет, то, — и Горский сделал еле заметный жест ладонью.

Боль в последние недели вернулась, и каждое движение давалось ему с трудом, но старые привычки не хотели уходить. И потому теперь, вместо полного жеста, он обходился слабым указанием на него — так сказать, знаком жеста.

— Смотри, как смешно получается, — продолжил он, — в том, что касается секса и денег, любой факт становится уликой. Между тем, единственный человек, который выиграл от случившегося, — это ты: переспал с Лерой и заработал кучу денег. Отсюда, следуя твоей же логике, ты и должен быть убийцей. К тому же, согласись, и кислоту тебе проще достать, чем любому из них.

— Но я же не убийца!

— Я знаю, — слабо кивнул Горский, — но о чем это свидетельствует? Только о том, что твой метод — стандартный метод старых детективов — не работает. Ты ищешь, кому выгодно, а на самом деле люди не убивают из-за выгоды. Потому что все выгодно всем. И, значит, преступления совершают из любопытства или потому, что представилась возможность. Как Женя из любопытства съела марку. Как Пашка не знает понятия дозы.

Про Пашку Горский точно заметил. То, что он был до сих пор жив, можно было считать мелким чудом — мелким, на фоне других чудес, которые должны были происходить с человеком, имевшим привычку употреблять все наркотики, до которых он мог дотянуться. По счастью, он ограничивался травой и психоделиками всех мастей — но каждый раз, глядя на него, Антон вспоминал драматическую историю о человеке, везшем из Голландии лист марок и почувствовавшем в аэропорту, что его пасут. Он съел все, что у него было с собой, тем самым променяв несколько лет тюрьмы средней комфортности на пожизненное пребывание в комфортабельной психолечебнице. Если бы дело происходило в России, Антон еще мог бы его понять — но поскольку историю рассказывал кто-то из эмигрантов, приезжавших в Москву на лето, то и ее действие, по всей видимости, происходило не то в Америке, не то в Праге. Кстати, подумал Антон, эта история — еще одно подтверждение, что Женя не могла умереть от передозировки. Разве что — сойти с ума.

— Кстати говоря о дозе, — словно прочитав его мысли продолжил Горский, — я тут беседовал на днях с одним специалистом… так, кажется, твоя версия про пенициллин никуда не годится.

— Почему? — удивился Антон.

— Потому что аллергия не убивает в пять минут, — пояснил Горский, — то есть убивает, но если укол сделать. А перорально — это еще полдня можно промучаться. Так что это не только не кислота, но и не пенициллин.

— А что же?

— Мне сказали — все, что угодно. Клофелин, любое сильнодействующее сердечно-сосудистое. Если еще на алкоголь — то не только мотор останавливает, но, как правило, экспертиза ничего не находит. Типа, сердце отказало — и все.

— Надо, наверное, Белову сказать, — забеспокоился Антон.

— Зачем? — удивился Горский, — разве это что-нибудь меняет? В любом случае все лекарства общедоступны. Почти как наркотики — идешь в первую аптеку и покупаешь. Если по рецепту — то у бабок на улице.

— Некоторым образом, это справедливо, — заметил Антон, — ведь, собственно, лекарства и есть наркотики.

— К слову сказать, — ответил Горский, — с наркотиками ты совершенно не умеешь обращаться. Вот ты видел нечто, благодаря покойному Зубову. И что ты сделал с этим? Ты это забыл и вместо того, чтобы думать, что это был за предмет и кто был этот человек, по-прежнему играешь в Шерлока Холмса.

— Предмет мог быть чем угодно. Если бы это было кино, это был бы пистолет — но пистолету нечего делать в этой истории. Женю ведь отравили, а не застрелили.

— Зубова застрелили, — сказал Горский.

— Но его застрелили не на даче Белова, — ответил Антон.

— Ну, — Горский улыбнулся одними губами, — давай подождем, пока кого-то застрелят на даче. Когда вы туда едете?

— В выходные, — ответил Антон. Эта мысль была ему неприятна: после того, как он сегодня утром дозвонился до Белова и сказал ему по телефону о том, что у него есть новые сведения, тот заявил, что на уикэнд снова хочет собрать всех на даче, «потому что уже пора кончать эту историю». Амбивалентное слово «кончать» в этом контексте совсем не нравилось Антону, — в пятницу вечером поедем.

— В пятницу, — задумчиво повторил Горский, — пятница — день Венеры. Шестой день недели по западному календарю.