Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

Послесловие 1981 года

Представленная книга была написана семнадцать лет назад. Внешним поводом её написания было пятидесятилетие, прошедшее тогда с начала Первой мировой войны. Внутренним стимулом было удручающее чувство, что Федеративная Республика готова другим способом повторить тогдашние ошибки Германского Рейха. Это настойчиво предлагало не только по возможности ясно проработать эти ошибки в сжатом, перспективно укороченном исследовании Первой мировой войны, но также и (в предисловии) указать на то, что её уроки не выучены; а в более длинном послесловии с предостерегающей настоятельностью провести параллели, имеющиеся между политическим курсом Федеративной Республики и Германского Рейха перед Первой мировой войной и во время неё.

Этих параллелей сегодня больше не существует. Когда я снова читал небольшую, давно распроданную книгу ввиду предложенного мне переиздания её в 1981 году, то я сделал поразительное открытие, что семь глав о Первой мировой войне с момента опубликования нисколько не обесценились и не устарели, но что послесловие, однако, потеряло свою актуальность. В 1964 году это было верным. В 1981 году верным более не является. Тем самым возник вопрос, должен ли я убрать это послесловие или же переписать его. После основательного размышления я решил оставить его в неизменном виде – в известной степени как исторический документ и память о не столь ещё далёком времени его возникновения – и в другом послесловии рассмотреть, что с тех пор изменилось.

Это немало. Между тогда и сегодня лежит смена поколений, срез эпохи немецкой истории, и перемена немецкого политического образа мышления – почти, можно сказать, немецкого политического коллективного характера. Эта смена возможно еще не завершена, но определённо более не обратима. Смена поколений: поколение Первой мировой войны в последние двадцать лет постепенно вымерло. Немногим последним выжившим из тех, кто пережил Первую мировую войну молодыми солдатами, сегодня больше 80 лет. Уход этого поколения с исторической сцены, однако, теперь поэтому необычайно многозначителен, поскольку после Второй мировой войны они ещё раз пережили расплату. Великий человек, который управлял Федеративной Республикой в её первые четырнадцать лет и создал её, Аденауэр, пережил Первую мировую войну как зрелый сорокалетний мужчина, служил в важных учреждениях в качестве обербургомистра и члена прусской Верхней палаты и до определённой степени участвовал во внутренней политике. И если Аденауэр был неординарным случаем, то он всё же не был исключением. В общих чертах можно сказать, что Федеративная Республика в её первые двадцать лет ещё раз вынужденно оперлась на старое поколение, чьим решающим опытом была именно Первая мировая война. Поколение, которое в пятидесятые и шестидесятые годы, собственно, должно было бы действовать, было мертво или дискредитировано, или глубоко растеряно и лишено мужества. Старикам пришлось ещё раз выйти на сцену.

Однако у этого были последствия. Старые люди приносят с собой свои старые взгляды. У них была также естественная тенденция видеть время своей молодости (а в этом случае это была эпоха Первой мировой войны) в осиянном свете и, сознательно или неосознанно, стремиться к ней назад. Это было тем более легче, поскольку это время действительно было "великим", если даже одновременно ужасным и трагичным.

К этому добавляется то, что отношение немцев к обеим мировым войнам, в центре которых они находились, также задним числом было в корне различным. Вторую мировую после того, как она миновала, они бы предпочли убрать из своей истории и из своей жизни. Но Первую мировую они защищали и в принципе гордились героической ролью, которую они в ней играли. Ведь в действительности существовали различия между обеими войнами, объективные и субъективные. Объективно Первая мировая война велась между в равной степени готовыми и стремящимися к войне державами; тогда как ко Второй мировой Германия принудила мир, который очень хотел остаться жить в мире и из-за любимого мира даже сделал Германии в предвоенные годы величайшие уступки. Первая мировая также не была запятнана столь ужасными преступлениями, как Вторая. Субъективно немцы были втянуты в Первую мировую войну с единодушным восторгом; Вторая многим из них представлялась чем-то зловещим. И наконец, чаша поражения в Первой мировой войне также не была, как во Второй, испита ими до горького конца.

Из всего получается, что немцы в пятидесятые и также ещё в начале шестидесятых по причине воспоминаний о Второй мировой войне, которые они усиленно стремились вытеснить, в известной степени спасались бегством в воспоминания о Первой мировой, всё ещё высоко их оценивая. И таким образом они оставались верны принципиальной позиции, которую ввели в Первой мировой войне (и в поражение в Первой мировой войне): позиция неудовлетворённого и тщеславного народа, который не был доволен тем, что он имел, держал мир в напряжении и ставил себе цели, которые были недостижимыми без войны. Перед 1914 годом цель называлась "мировое господство". После 1945 она называется только лишь, скромнее, "восстановление Германии в границах 1937 года". Однако и эта более скромная, к сожалению, проигранная во Второй мировой войне цель могла бы быть воплощена в мире пятидесятых и шестидесятых только посредством Третьей мировой войны. И если цель вынужденно стала скромнее – то язык, на котором она провозглашалась, таким не был.

Пример: в 1956 году тогдашний французский премьер-министр одним из первых критиковал политику "холодной войны" и назвал переговоры по разоружению делом первостепенной важности. Правительство ФРГ ответило заявлением, в котором говорилось: "Никакое германское правительство не будет готово серьёзно обсуждать предложения, которые хотят добиться разрядки на основе временного признания или молчаливого примирения с разделом Германии. Солидарность со свободным миром будет поколеблена опасным образом, если она не будет покоиться более на признании свободы людей и народов".

Столь энергично и почти что угрожающе говорила Федеративная Республика в пятидесятые годы даже со своими союзниками. В тогдашних речах Аденауэра и Брентаноса отчётливо узнают трубные звуки, которые некогда отмечались в речах Вильгельма II и Бюлова. Это было всё ещё – или снова – поколение Первой мировой войны, которое так говорило. Сегодня для нас это звучит чуждым и далёким; звучание другой эпохи. Между Германией Аденауэра и Германией восьмидесятых лежит как раз не только смена поколений, но коренное изменение эпох. Об этой смене эпох будет теперь идти речь.

В общем и целом заканчивается лежащая за нами завершённая эпоха немецкой истории, начавшаяся в 1871 (или 1866 году) и закончившаяся в 1945 (или в 1949) году, и в пользу этого, естественно, также есть что привести. В промежуток времени между 1866 и 1949 годами, или, во всяком случае, между 1871 и 1945 Германия была цельным образованием (если даже и в меняющихся, более или менее широких границах). С тех пор она состоит из двух или трёх государств, в зависимости от того, исходят ли из "малой Германии" Бисмарка или из "Великой Германии" Гитлера. Всё же в самом большом из этих государств, Федеративной Республике, живёт больше чем в два раза немцев, чем в обоих других вместе, больше чем в три раза, чем в ГДР, единственном, которое разделило с Федеративной Республикой целую эпоху истории единства рейха. Федеративная Республика также является единственным государством-наследником Германского Рейха, которое не осуществило революционного разрыва с историей рейха, ощущает себя гораздо более (исключая Гитлера) в качестве его продолжателя и носителя традиций и из этого даже долгое время выводила претензию на единственное представительство для всех немцев рейха Бисмарка. Ещё и сегодня она, несмотря на признание ГДР, выдумывает всегерманское гражданство и тем самым практически предлагает гражданам ГДР постоянную опцию федеративного гражданства – один из ещё нерешённых спорных пунктов между ФРГ и ГДР. В этом отношении для Федеративной Республики возникает почва для сомнений, действительно ли в 1945 или же в 1949 году имел место перелом эпох. Субъективно, во всяком случае, этого не происходило. Субъективно, исходя из самоопределения и постановки целей, Германия, правда, отбросила двенадцать лет Гитлера как ошибочный путь, как отклонение от своей традиции, и осознанно снова связала себя с эпохой кайзеровского рейха и Веймарской республикой, в хорошем и в менее хорошем. При своём основании она ощущала себя тем, что осталось от догитлеровского Германского Рейха или же было восстановлено, она ощущала себя всё ещё идентичной с ним, и она как нечто само собой разумеющееся поставила себе цель - в действительности, равно как и в своём представлении, снова стать "Германским Рейхом в границах 1937 года", не заботясь о том, что дорога к этой цели при существующей геополитической обстановке могла пройти только через Третью мировую войну.

От этой цели она официально отказалась лишь в 1970 и 1971 годах в так называемых Восточных Договорах, то есть договорах с Советским Союзом, Польшей и ГДР, которые письменно зафиксировали существующие границы как неприкосновенные и которые утверждены европейским мирным урегулированием в 1975 году в Хельсинки. В известной мере немецкая история последних ста лет продолжилась в Федеративной Республике, и настоящий перелом эпохи, с которым прекращается одна глава истории и начинается новая, находится только здесь, в промежутке 1970-1975 гг., не 1945-1949. И наоборот, глава немецкой истории, которая закончена в 1970-1971 гг., началась уже не в 1871 году, с основанием Рейха, но только лишь в 1897, с отставкой Бисмарка и прорывом Германского Рейха в "мировую политику", который в том году выразился в первой большой программе строительства флота, назначении Тирпица статс-секретарем Военно-морского флота, а Бюлова статс-секретарем иностранных дел, и девизом которого можно рассматривать слова Макса Вебера, сказанные за два года до этого: "Объединение было мальчишеским сумасбродством, которое нация начала на старости лет и лучше бы этого не делала, если оно не должно стать исходным пунктом немецкой политики мировой державы".

Классификацию эпохи с 1871 до 1945 года, которая в некоторой степени исходит из географии, вполне можно и, возможно, с большим правом противопоставить другой, с 1897 до 1971 года, которая определяется в соответствии с немецким политическим самосознанием и ролью Германии в международной политике. Объединённая Германия Бисмарка и ещё первые годы после Бисмарка была оплотом мира и хотела им быть. Разделённая Германия после 1971 года едина по меньшей мере в том, что из Германии не должна больше исходить война. Германия эпохи с 1897 до 1971 года, напротив, была отправной точкой и средоточием двух мировых войн и ещё четверть столетия по окончании Второй угрожала стать исходным пунктом и центром Третьей мировой.

Выражаясь иначе: Германский Рейх времён Бисмарка провозгласил себя и вёл себя как "удовлетворённое" государство. Он не требовал ничего, что ему не принадлежало, и он видел поддержание европейского мира как свой собственный приоритетный интерес и обращался с этим соответственно. То же самое теперь снова делают, хотя порой и со скрежетом зубовным, Федеративная Республика и ГДР (не говоря уже об Австрии). Но они делают это лишь в течение десяти лет. Прежде ГДР требовала по меньшей мере Берлина, Федеративная Республика по меньшей мере ГДР, и, во всяком случае словесно, сверх этого ещё старые, на протяжении последних сорока лет населенные поляками прусские восточные провинции. Возможно, немцам не совсем ясно было, что они тем самым неявно требуют новой войны, а именно новой мировой войны, поскольку очевидно, что требуемого они собственными силами совершить не могут. Другие – русские или американцы – должны были бы это для них совершить. В этом, конечно, различается их политика в пятидесятые и шестидесятые годы от политики Германского Рейха перед Первой и Второй мировыми войнами. Тогдашние немцы верили, что всё, чего хотели, они смогли бы исполнить своими силами, "против мира врагов". Однако в основной установке и постановке целей разделённые немцы были прежде всего верными наследниками объединённых немцев эпохи мировых войн: неудовлетворённые тем, что они имели и чем были, одержимые чем-то, чего у них нет и чем они не были, и слепо готовые всё, что они имели и чем они были, поставить на кон на то, что иметь желали и кем быть хотели.

Годы между 1949 и1970-1971 гг. (при всем внешнем несходстве) во внутренней тенденции и в политическом состоянии духа немцев и в высшей степени немцев ФРГ представляются, когда сегодня на них оглядываются, скорее как финал германской политики великодержавности и военной политики первой половины столетия, чем как введение мирной политики, на которую нынешние разделённые немцы столь упорно рассчитывают. Тогда это соответствовало тому, что я писал в 1964 году: Федеративная Республика "по отношению к смертным грехам Германского Рейха 1914 года в своём роде осталась не менее верной, чем Гитлер. То, что она не преувеличила их умышленно, как Гитлер, можно признать в её пользу. Политика Гитлера была невыносимым огрубением неверной политики кайзеровского рейха; политика Аденауэра скорее её совершенствованием. Тем не менее, в основе она была той же самой политикой" – а именно политикой, которая "без необходимости прекратила ощущать себя удовлетворённым государством".

Я чувствую здесь возражение, на котором лучше мне несколько более детально остановиться. Оно относится к словам "без необходимости". Да, я слышу, как некоторые читатели про себя говорят, что Германский Рейх действовал, пожалуй, "без необходимости", гораздо более из высокомерия и от избытка сил, когда на рубеже столетий решил больше не быть удовлетворённым достигнутым при Бисмарке и распространить свои притязания на мировое господство, – ведь он имел всё, что ему было нужно, он был единым государством всех немцев. Однако Федеративная Республика живет с национальным чрезвычайным положением разделения немцев, у неё все же имеются все основания быть неудовлетворённой тем, что у неё есть и что она из себя представляет, и вновь добиваться утраченного национального единства, пусть даже это будет средствами рискованной и силовой политики старого стиля! Так наверняка аргументируют и сегодня ещё некоторые немцы; двадцать лет назад они были ещё в большинстве. Но были ли они поэтому правы?

Давайте не будем забывать: Рейх в 1871 году также ни в коем случае не был единым государством всех немцев. Основание Рейха Бисмарком также было лишь – как основание Федеративной Республики, которая тем не менее вновь объединила три западных оккупационных зоны, – частичным объединением, да, если хотите, немецким разделом: миллионы немцев Австрии, Богемии и Моравии, Трансильвании, Баната[5], Прибалтики остались исключены из Германии, да, были частично исключены лишь с основанием Рейха, и многие из них были от этого очень несчастны. Однако Бисмарк всегда крепко держал в узде их вполне естественные "великонемецкие" устремления, которые вполне можно сравнить с нынешними "всенемецкими" устремлениями с точки зрения присущей им динамики. Ему была важнее безопасность "его" малонемецкого, частично немецкого Рейха, чем национальный перфекционизм, и безопасности можно было достичь, если Рейх ничего не добивался и никому не угрожал. И, выражаясь жёстко, но честно: Германский Рейх 1871 года "не нуждался" в миллионах оставшихся во внешнем мире немцев. Он расцветал и развивался без них. Равно жёсткая правда: Федеративная Республика также "не нуждается" в немцах ГДР. Она также цветёт и развивается без национального единства, как едва ли какое другое немецкое государство до неё; равно как и немцы ГДР из гораздо более плохого исходного состояния в последние тридцать лет без немцев Федеративной Республики построили внушающее уважение существование. Конечно же, было бы прекрасно представить себе, как немцы повсюду снова живут под одной крышей. Однако войны это не стоит, и невыносимой немецкая двойственная государственность не обязательно должна быть – если немцы не сделают её сами невыносимой, как они это избыточно делали между 1949 и 1971 годами. Разговоры о "национальном чрезвычайном положении" – это преувеличение.

В связи с этим напрашивается ещё одна мысль, которая недавно была внесена в международную дискуссию глубоким исследованием Андреаса Хиллгрубера "Рухнувшая великая держава" и трудами американца Давида П.Каллео и англичан Давида Блэкбурна и Джоффа Элей. То, что Германский Рейх Бисмарка после ухода его создателя занимался тем, чтобы отбросить его осторожную и оборонительную политику мира и посредством "геополитики" сделаться центральным международным очагом войны, вовсе не было его национальной неполнотой. Как сказано выше, оставшимся за границей немцам это было не нужно. Что требовалось, как верили, был прорыв и побег из тесного угла, в котором он был втиснут между четырьмя европейскими великими державами, которые все были потенциальными врагами. "Германский Рейх был рождён окружённым", - пишет Каллео, и в этом что-то есть. Известны бессонные страдания Бисмарка относительно "кошмара коалиций". Его последователи полагали, что не могут более выносить этот кошмар, и считали себя способными силой стряхнуть его: тут находится корень обеих немецких мировых войн. От этого кошмара, однако, теперь Федеративная Республика с самого начала объективно свободна – поскольку немцы в маленькой Федеративной Республике Аденауэра даже в лучшем положении, чем их предки в большом Германском Рейхе Бисмарка. У Федеративной Республики на Западе больше нет никаких потенциальных врагов. Напротив, их западные соседи являются её основателями, и она живёт, с самого начала опираясь на поддержку могущественных друзей, в западноевропейском и атлантическом объединении и союзе, в котором она очень хорошо себя чувствует. Историческое достижение Аденауэра – то, что он рано распознал это и поставил на этот шанс всю свою политику, пожертвовав национальным единством. Что умаляет это достижение, так это то, что он свою жертву национального единства по отношению к своим соотечественникам никогда не признал. Было ли ему самому в душе понятно то, что он её принёс, мы никогда не узнаем. Внешне, во всяком случае, он обещал немцам отказом от национального единства, который означал в действительности интеграцию Федеративной Республики с Западом и был ценой их новой безопасности, именно восстановление национального единства, и сверх того также ещё возвращение потерянных восточных областей. Это означало новую, на этот раз победную, поскольку проводимую в союзе с Западом, войну за возрождение Германского Рейха. И это невзирая на тот факт, что западные державы не могут быть заинтересованы ни в войне, ни в возрождении Германского Рейха. Говорил ли он при этом из глубины души – души всё-таки германского патриота времени Первой мировой войны – мы никогда не узнаем. Однако для большинства из его соотечественников в пятидесятые годы он этим без сомнения выражал их чаяния, за исключением меньшинства, которые тогда были готовы в пользу национального единства отказаться от интеграции с Западом. Парадоксальным образом как раз это меньшинство, спустя три года после смерти Аденауэра, признало созданные им факты и тем самым только завершило его политику. Так я подхожу к третьему и, пожалуй, самому важному процессу, который разыгрывался в Германии в последние двадцать лет: после смены поколений и внешнеполитической смены эпох в 1970-1971 гг. началось изменение немецкого политического менталитета, установившегося в шестидесятые годы и всё ещё не завершенного. Естественно, о таких процессах коллективного сознания можно говорить с большой осторожностью. Они происходят недраматично и неявно выражены, редко или никогда не фиксируются в одном событии и в основном замечаются лишь когда они зашли далеко. Их также трудно подкрепить доказательствами. Тем не менее, если сегодня бесконечные жалобы и обвинения, которые в пятидесятые и шестидесятые годы были слышны с Востока о "реваншизме и милитаризме" в ФРГ, почти полностью умолкли, и вместо этого с Запада увеличиваются жалобы (и обвинения) о "пацифизме и нейтрализме" федеральных немцев, то должно быть, что-то в Германии весьма основательно изменилось.

Не то, чтобы весь народ как военное формирование осуществил единодушный поворот кругом. Так это не происходит. Однако принципиальные установки, которые долго были само собой разумеющимися, стали спорными, мнения меньшинства превратились в мнения большинства, надежды превратились в опасения и наоборот, и даже те, кто остались верны себе, находят к своему собственному удивлению, что они вдруг ведут иную практическую политику, чем прежде.

Для этого последнего процесса наилучшим примером является как раз названный, далеко ещё недостаточно изученный переход оппонентов Аденауэра из пятидесятых от их тогдашней политики воссоединения к политике признания семидесятых. По-видимому, они совершили разворот; однако они свой разворот не осознали, и в действительности в их позиции также устанавливается некая константа, даже двойная константа: в то время, как и позже, они хотели проводить политику мира; и в то время, как и позже, они хотели насколько можно оберегать национальную общность – посредством воссоединения, пока оно представляется возможным на мирном пути (ведь имело место советское предложение с 1952 до 1955 года), через взаимное признание и добрососедское сближение обоих немецких государств, после того как воссоединение по рецепту Аденауэра оказалось недостижимым. Это произошло в ходе берлинского кризиса с 1958 до 1962 года, и эти кризисные годы следует, пожалуй, сегодня в ретроспективе осознавать как побуждение немецкого переосмысления, которое всё ещё не прекращается. Берлинский кризис начался для немцев шоком, продолжился разочарованием и привёл к переосмыслению с переработкой этого разочарования.

Шок состоял в том, что это Советы, а не западные державы, в 1958 году в Германии предприняли наступление. Аденауэр всегда обещал немцам, что Запад после перевооружения и присоединения Федеративной Республики сможет "разумно разговаривать" с Советами о немецком воссоединении и мирном договоре с воссоединённой Германией с позиции силы.

Вместо этого теперь это были вдруг Советы, которые явно ощущали себя в сильной позиции, из которой, как они полагали, могут выставлять требования западным державам – требования, которые в форме ультиматума Хрущёва в ноябре 1958 года сводились к уходу Запада из Берлина. За шоком последовало разочарование – разочарование позицией западных держав, не особенно жёсткой и прочной, но скорее смущённой и обременительной, с самого начала ищущей компромиссов, которая, в конце концов, после многолетнего дипломатического покера привела к разрешению кризиса путём постройки Берлинской стены. Это решение было принято западными союзниками с облегчением: оно означало всё-таки отказ Советов от их прежнего требования к западным державам покинуть Берлин. В Германии оно было, напротив, расценено как позорное поражение и глубокое разочарование, поскольку оно означало не только конец переправки беженцев через Берлин, но и неявно отход западных союзников к чисто оборонительной немецкой политике, да, окончательное признание и легитимизацию раздела Германии – а теперь также и Берлина. Сегодня почти забыто, что в последние годы правления Аденауэра и Кеннеди германо-американские отношения были нарушены столь же глубоко, как и сегодня, – с обратными приметами. Прежде это были немцы, которые были оставлены в беде и чьими интересами пренебрегали; американцы в качестве приоритета выбирали мир и разрядку. Немцы настроились на холодную войну; американцы вдруг не хотели больше ничего об этом знать. Прежде немцы тихо упрекали американцев в том, что те не были готовы к тому, чтобы рисковать войной ради общих, однако всё же преимущественно немецких интересов. Сегодня всё наоборот. Тогда были "пацифистами и нейтралистами" американцы в глазах немцев, сегодня ими являются немцы в глазах американцев.

Ирония состоит в том, что столь осуждаемая сегодня в Америке перемена германской позиции в последующем и постепенно устанавливающемся понимании немцев позиция американцев в Берлинском кризисе имеет свою исходную точку. Прежде всего было много безмолвной досады и громкого оплакивания относительно "позорной стены". Затем, мало-помалу, возник вопрос: "Да, что же могли бы сделать американцы?" Они именно в Берлине при чрезвычайном обострении легко попали бы в положение, когда должны были бы сделать первый выстрел (у русских имелись возможности бескровной блокады); и они не смогли бы защищать Берлин без атомной эскалации или угрозы эскалации. Размышления о Берлинском кризисе и его возможном альтернативном ходе впервые привели многих немцев к осознанию того, что в действительности означала бы атомная война на немецкой земле – или стала бы означать; постепенно выработалось чувство "мы ещё раз пришли к этому"; позволило постепенно разочарованию стать облегчением; так что Кеннеди, в конце концов, спустя два года после строительства стены, мог быть встречен в Берлине с ликованием, в то время как прибывший с ним Аденауэр оставался незамеченным, как человек, который обещал слишком много.

Как известно, Берлинская стена была началом конца периода Аденауэра. Тогда начался левый сдвиг в политике ФРГ, продолжавшийся на протяжении всех шестидесятых, до смены власти в 1969 году, который сделал возможным внешнеполитический эпохальный перелом 1970-1971 гг. Однако было бы поверхностно рассматривать смену взглядов, которая тогда начала происходить в Германии, только в партийно-политических определениях. Партийно-политически это выглядит совершенно принадлежащим к тому времени, которое здесь будет описано, после новой смены власти. Примечательным, однако, является то, что она ничего существенного больше не изменила бы в трансформировавшейся базовой позиции Федеративной Республики.

Правительство ХДС также не станет сегодня отступать больше от Восточных договоров 1970-1971 гг., не станет больше требовать воссоединения немцев как предварительного условия разрядки и не сможет более проводить политику, которая безмолвно включала бы риск войны. Внешняя политика правительства Коля-Геншера не будет больше существенно отличаться от политики правительства Шмидта-Геншера – гораздо меньше, чем от политики правительства Аденауэра и Эрхарда. Весь немецкий спектр сдвинулся влево – и интересным образом оппозиция приходит не справа, а со стороны ещё более левых. Поразительное изменение. Основная точка зрения немцев была вплоть до шестидесятых годов ревизионистской, и так по всем партиям без разбора. Она больше таковой не является. Сегодня господствует, и снова во всех партиях, преобладающая потребность в мире, определённая мирная щепетильность. Заявление, как ранее цитировавшееся из 1956 года, с которым тогдашнее федеральное правительство отклоняло любую разрядку без немецкого воссоединения, было бы сегодня при любом федеральном правительстве немыслимым. Тогда было всеобщее опасение, что великие державы на Западе и на Востоке найдут взаимопонимание на основе германского Status quo – как это между тем происходит. Сегодня опасность в том, что они, несмотря на это единение относительно Германии, снова войдут в вооружённое столкновение по другим вопросам, и что Федеративная Республика в их конфликт может быть втянута против своей воли. Едва ли это имеет что-либо общее с партийной политикой. Это изменение национального менталитета, примерно сравнимое с тем, что произошло в Швеции с 18 века. Швеция ведь была в 17 веке и в начале 18-го во времена Густава Адольфа и Карла XII не менее воинственной и тщеславной великой державой, чем Германский Рейх во времена Вильгельма II и Гитлера. С тех пор она стала воплощением миролюбивого государства. Федеративная Республика и ГДР не стали нейтральными государствами, как Швеция, однако Федеративная Республика – подобно Швеции – в последние двадцать лет начала освобождаться от воинственной и тщеславной эпохи германской истории. Слом традиций ещё в процессе; тяжёлый и болезненный процесс, не свободный от опасностей опрокидывания в утопический и по-новому также снова слепой к реальности пацифизм. Мирную политику также нельзя делать посредством только лишь бегства; она является трудным искусством, и ей нужно учиться.

Моя скромная книга о Первой мировой войне, которая теперь в этой изменённой атмосфере снова представляется на рассмотрение, возможно должна скромным образом рассматриваться в качестве документа из раннего времени исторического процесса переосмысления, о котором здесь идёт речь. В шестидесятые годы, в особенности в их первой половине, среди немецких историков преобладало большое разногласие относительно Первой мировой войны, которое в кругах специалистов осталось известным как "спорный вопрос Фишера". Оно разгорелось относительно большого, богато документированного обвинительного труда Фрица Фишера против политики немецких военных целей в Первой мировой войне "Стремление к мировому господству", за которым последовало столь же мощное обвинение немецкой довоенной политики, "Война иллюзий". Оба названия книг впоследствии вошли в политический язык, и даже если некоторые из тезисов Фишера остались спорными, результатом большого сражения учёных всё же является полностью изменённая, очень отстранённая картина той роли, которую играл Германский Рейх перед Первой мировой войной и после неё. Её классическим обобщением можно, пожалуй, считать труд Петера Графа Кильманнсегга "Германия и Первая мировая война", появившийся в 1968 году и изданный вновь как раз теперь. Я горжусь тем, что моя скромная попытка, более журналистская, чем попытка специалиста-историка, выводы "спорного вопроса Фишера", как я их тогда видел, приблизить к более широкой публике, в основных моментах была скорее подтверждена, чем обесценена, появившейся четырьмя годами позже крупной работой Кильманнсегга. И я рад тому, что моё страстно-полемическое послесловие 1964 года потеряло свою актуальность происшедшей с той поры историей Федеративной Республики – даже если новое развитие приносит новые заботы.