Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

7. Подлинный удар кинжалом в спину

В конце апреля 1918 года, после окончания сорокадневной битвы на английском фронте во Франции и Фландрии, пришёл момент дать себе отчёт в том, что война окончательно проиграна, и сделать выводы из этого знания.

Расчёт выглядел следующим образом:

В марте 1918 года с каждой стороны на Западном фронте находилось примерно три с половиной миллиона солдат. Попытка добиться в таком положении благоприятного решения потерпела неудачу. Англичане не были изгнаны с континента, как было задумано германским армейским командованием. Вместо желаемого прорыва теперь на германском фронте были созданы только два стратегически "уязвимых места": глубокие, подобные мешкам выступы с угрожаемыми флангами.

Ценой этого были жизни около 350 000 человек, большей частью незаменимые, отборные элитные войска. Англичане потеряли несколько меньше, около 300 000 человек, и они могли лучше возместить потери, поскольку они в целом были гораздо менее обескровлены, чем немцы (всеобщая воинская повинность была введена в Англии только с 1916 года). Летом 1918 года их состав на фронте был сильнее, чем весной. Немецкий состав был слабее. Наступательные удары в марте и апреле 1918 года также были невозможны для повторения. Кроме того, ещё пришли американцы, и именно с апреля каждый месяц примерно четверть миллиона: свежие, неиспользовавшиеся, уверенные в победе войска, поскольку они уже много лет не видели европейского театра военных действий. Конца американского штормового прилива в длительной перспективе не было видно. В октябре 1918 года во Франции стояло полтора миллиона американцев. На весну 1919 года рассчитывали примерно на три миллиона. Это постоянно и бурно растущее превосходство сил рано или поздно должно было подавить любое сопротивление на Западном фронте. В особенности потому, что у союзников теперь было новое оружие, которое впервые в Первой мировой войне дало нападающим превосходство над обороняющимися: танк. К этому добавилось то, что союзники Германии все были на исходе своих сил и в любой день могли развалиться. Это угрожало появление нового южного фронта на границах Баварии, Саксонии и Силезии. Войск для этого в распоряжении Германии не имелось.

У Германии 1 мая 1918 года было еще более трёх миллионов человек на Западе и около миллиона на Востоке. Это были уставшие и выдохшиеся, более не сменяемые, однако всё же непобеждённые армии. Это означает, что если аккуратно обходиться с этими ресурсами, то в наличии был ещё примерно год, при удаче, возможно, полтора года для обороны. Больше – нет; и стратегических сил для наступления вообще больше не было.

Всё это было известно: военному руководству в деталях; политическому руководству, во всяком случае, в общих чертах. Это не было неожиданностью.

Выводы явствовали с настоятельной необходимостью. С военной стороны следовало вводить в действие ещё оставшиеся оборонительные силы как можно более экономно, чтобы ещё какое-то время оставаться способными бороться и тем самым быть договороспособными. Это значило, что нужен более короткий Западный фронт и был резерв для потенциального Южного фронта. Политически следовало самим с твёрдой решимостью оговорить неизбежные минимальные последствия поражения, чтобы возможно ещё отвести максимальные последствия. Это значило, что то, что теперь в любом случае было утрачено, следовало добровольно оставить противнику, чтобы его, так сказать, насытить и его мотивы к продолжению борьбы за далеко идущие цели по возможности ослабить.

Выражаясь напрямую: равным образом по военным и по политическим причинам следовало как можно быстрее отступить из Франции, Бельгии и Люксембурга, и лучше всего также и из Эльзаса-Лотарингии. Можно было затем предложить переговоры о репарациях, восточном вопросе и разоружении, имея ещё не побеждённую армию, стоящую за Рейном и сильно укреплённой границей Германии. По меньшей мере для Англии и Франции было бы очень трудно отклонить такие переговоры, поскольку тем самым они достигли бы своих значительных военных целей, и единственная альтернатива состояла бы в том, чтобы ещё раз пожертвовать жизнями сотен тысяч молодых людей в наступлении на земле Германии против всё ещё невредимой немецкой армии. Вряд ли они смогли бы произвести "округление" Польши за счёт Пруссии или совершить антимонархический крестовый поход в духе президента Вильсона. В остальном же тогда германская армия стояла бы, всё ещё непобеждённой, на одном фронте, который вряд ли был бы наполовину столь же длинным, как Западный фронт по Франции и Бельгии; даже резервы для защиты Южной Германии, если бы они стали необходимы, таким образом ещё можно было бы свободно получить.

Невозможно доказать, что таким образом в действительности мог бы быть достигнут приемлемый компромиссный мир. "Могло бы" и "если бы" никогда не дают доказательств. Однако, пожалуй, это был доказуемо единственный шанс, который ещё оставался для этого в начале лета 1918 года. А время не терпело: требуемая операция отвода войск была не менее трудной и сложной, чем создание крупного наступления, оно требовало скорее месяцев, чем недель. И следовало использовать время, когда слава (и боевой дух) германской армии ещё были целы и невредимы, а у противника ещё не было ощущения того, что он и без того победил и ему не требуется больше ничего предпринимать.

Также требовалось время для внутриполитического разъяснения и перемены настроения собственного народа – несомненно, затруднительная задача после трёх с половиной лет официального приукрашивания и пропаганды победного мира. Была ли она вообще разрешима? Отрезвление было бы несомненно болезненным, шок тяжёлым, наверняка возникла бы опасность паники. С другой стороны, правда является горьким, но и укрепляющим лекарством, и люди в целом не впадают в панику, когда им представляют ясный, убедительный план. Отказ от завоеваний и переход к чистой защите страны стал бы в 1918 году даже популярным у большей части народа, по меньшей мере у рабочих. Упорная окончательная борьба за ограничение поражения и приемлемый мир в начале лета 1918 года ещё вдохновила бы всех. (В октябре 1918 года пробовали вместо этого вдохновить немцев на бессмысленное продолжение борьбы и продолжение смертей в уже официально проигранной войне. И это никого не убедило).

То, отчего всё потерпело неудачу, не были ни военные, ни внутриполитические соображения: такие размышления не были вообще представлены. Это было чисто психологическое препятствие в собственной груди ответственных людей, что не делает им чести: внутренняя неспособность осознать истинное положение и признаться самим себе в провале собственных планов. Гораздо легче просто продолжать, как если бы ничего не произошло! К тому же ведь ничего и не произошло, так сказать. Вспоминается история о кровельщике, который падает вниз с крыши небоскрёба и на половине высоты кричит своим коллегам: "До этого момента у меня всё идёт отлично!" Поражение Германии в 1918 году свершилось в три отчётливо отделённых друг от друга фазы. Первая длилась с конца апреля до середины июля. В это время ни противник, ни массы немецкого народа не знали, что пробил час, а германское руководство, которое это могло бы и должно было бы знать, предпочитало лгать самому себе. Это было время непростительных упущений.

Вторая фаза, с середины июля до конца сентября, была временем военных поражений Германии и вынужденного отхода на Западном фронте и одновременно временем начавшегося краха германских союзников. В это время как союзники, так и немецкий народ начинают осознавать, как обстоят дела, и руководство войсками и рейхом теперь понимает, что война проиграна и должна быть окончена, однако не извлекает из этого практических следствий: всё ещё хотели удерживать Бельгию и часть Северной Франции как "вещественный залог".

Последняя фаза началась 29 сентября, когда руководство армии неожиданно ультимативно потребовало от правительства Рейха публично и без какой-либо подготовки просить у американского президента посредничества в установлении перемирия. Теперь все всё знали, как державы Антанты, так и народ Германии. Тем самым с одной стороны была готовность к переговорам, с другой стороны готовность к дальнейшей борьбе лишена основы. Начиная с этого момента поражение стало неконтролируемым, неограниченным. В ходе этих скорбных событий было два смертных греха: первый заключался в преступном неиспользовании периода в 75 дней с начала мая до середины июля, в котором у Германии ещё была бы свобода действий, второй – решение от 29 сентября без какой-либо политической, военной или психологической подготовки публично просить о перемирии, решение, которое одним приёмом открыло все шлюзы и впустило потоп. В обоих случаях действующим виновным был генерал Людендорф, который тогда из главной ставки управлял Германией, как диктатор. Однако вследствие бездействия и приспособленчества причастными к преступлению были равным образом политическое руководство Рейха и вся официальная Германия.

Людендорф был всесильным: с августа 1916 года в военной области, а с момента свержения рейхсканцлера Бетманн-Хольвега в июле 1917 года также и в политике. Оба преемника Бетманна, Михаэлис и граф Хертлинг, рассматривали себя совершенно осознанно только лишь как политические помощники Людендорфа на домашнем фронте. Власть принятия решений о политике войны в противоречии со своей конституционной обязанностью они передали Людендорфу.

Людендорф же был хорошим генералом и плохим политиком. До весны 1918 года его трагедия была в том (как очень тонко заметил историк Артур Розенберг), что генерал Людендорф не мог дать победного мира, к которому стремился политик Людендорф. Монументальную ошибку неограниченной подводной войны, пакт с Лениным и восточную завоевательную оргию Брест-Литовска сделал политик Людендорф; генерал Людендорф меж тем совершил на своём собственном поле безупречную военную качественную работу – посредством которой, правда, победа не была достигнута. Однако в начале лета 1918 года плохой политик Людендорф одолел хорошего генерала Людендорфа в его собственной исконной области. Оперативные планы на лето 1918 года, которые импровизировались после провала большого решающего удара против английского фронта, были сами по себе военной халтурой.

Для здорового военного мышления после поражения решающего наступления в марте и в апреле было очевидно, что ещё только оборона обещает оперативные успехи, и лишь только на ограниченное время и на радикально сокращённом фронте. Дальнейшие наступления стратегически не имели более никакой осмысленной цели, но могли в лучшем случае при тактическом успехе принести пользу германскому фронту по крайней мере в стратегически уязвимых местах – выступах с угрожаемыми флангами. Сами по себе их тактические шансы на успех должны были уменьшиться по мере прироста преобладания союзников. Такие наступления были поэтому также с чисто военной точки зрения теперь безответственным самообманом и расточительством времени и сил; а время и силы стали ценными и невосполнимыми. Несмотря на это Людендорф предпринял ещё два таких стратегически безответственных наступления, из которых первое, с конца мая до начала июня, ещё было тактическим успехом, второе, в середине июля, тактически было уже провалом. Третьего, запланированного на начало августа, уже не произошло. Вместо него в середине июля началось французское, в начале августа английское и в начале сентября американское контрнаступления, и с этого времени на всём Западном фронте без остановки, однако без цели и с неслыханными тяжёлыми потерями, стали отступать.

В целом немецкая армия в кампании 1918 года на Западе потеряла погибшими, ранеными, пропавшими без вести и пленными около полутора миллиона человек, около 800 000 с марта по июль, около 700 000 с августа по ноябрь. Эти ужасные потери больше не были полностью возместимы, в том числе запоздало возвращающимися теперь с Востока войсками. Между июлем и ноябрём были расформированы 22 германские дивизии, чтобы доукомплектовать другие. Но и в этом случае многие немецкие дивизии при окончании войны имели численность, соответствующую лишь полку. То, что эта ужасающая кровопотеря, самая тяжёлая во всей войне, с мая не принималась в расчёт без какого-либо логичного стратегического размышления, то есть практически никак, делало упрек в сторону германского военного командования уничтожающим.

Нелегко освоиться с ходом мыслей Людендорфа в этот период времени. В предшествующие годы он проявил себя как очень хороший генерал, если его компетентности могли доверить бросающееся в глаза отсутствие военной оценки ситуации летом 1918 года. В то же время он никогда прежде – и в столь явном противоречии с действительностью – не проявлял себя столь уверенным в победе и столь непогрешимым.

Когда государственный секретарь иностранных дел фон Кюльманн 25 июня в рейхстаге со всей осторожностью указал на то, что теперь, возможно, пришло время военное ведение войны дополнить дипломатией, Людендорф потребовал его политического скальпа – и тотчас же его получил. Когда кронпринц – безусловно, кто угодно, но не пораженец – пытался 7 июня убедить его в том, что давно пора прийти к взаимопониманию с противниками, Людендорф ему почти что непочтительно отказал: рассматриваться может только победный мир.

Когда преемник Кюльманна, фон Хинтце, вскоре после того спросил его с глазу на глаз, может ли он предстоящим 15 июля наступлением гарантировать окончательную военную победу, он ответил просто "да". Ответ тем более непонятный, поскольку он сам это наступление планировал как обманное для прикрытия следующего. Нельзя удержаться от впечатления, что Людендорф в это время уже был душевно нездоровым человеком. Это душевное нездоровье – после четырёх лет непрерывного переутомления и нервного сверхнапряжения – приняло две формы: сначала бурное сопротивление признать факты; затем, когда факты более не позволяли лгать, столь же бурная решимость найти козла отпущения. После 8 августа – успешного начала английского наступления, которое он назвал "чёрным днём германской армии", – он обвинил войска в том, что те более не предоставляют ему прочной основы для его стратегии. Затем позже, напротив, это была родина, которая "победоносной армии воткнула кинжал в спину". Поведение Людендорфа в это время было противоречивым. Решив 8 августа "завершить войну", он 14 августа согласился на придворном совете подождать более благоприятного положения. Затем 29 сентября он внезапно потребовал запросить перемирие в течение 48 часов. Однако 26 октября, при теперь уже действительно ставшим безнадёжным положении, он вдруг пожелал продолжения борьбы и ушёл в отставку, когда ему указывали, что это теперь стало невозможным. Он затем убежал в Швецию, откуда позже, когда воздух стал чище, вернулся, чтобы приписать вину за поражение Германии еврейско-масонскому всемирному заговору и принимать участие в различных путчах против конституции и правительства.

Невозможно не считаться с этой неприятной личностью, поскольку Людендорф был летом 1918 года тем человеком, в чьих руках была судьба Германии и чья воля до его отставки оставалась высшим законом. Деяния Германии были в это время деяниями Людендорфа.

Однако это не снимает вины с тех, чьим долгом было управлять страной и кто вместо этого передал управление Людендорфу или попросту навязал его. И это также не снимает вины с тех – большая часть народа, большинство буржуазии и почти всё общественное мнение – которые это находили совершенно в порядке. Они также несут ответственность за то, что летом 1918 года не была предпринята своевременная перенастройка, что германская армия без стратегической цели истекала кровью и что затем во всём мире вдруг раструбили о неспособности немцев к борьбе – возможно, даже преждевременно.

После того, как это произошло по приказу Людендорфа в начале октября, удержать далее что-либо было невозможно. С ходатайством о перемирии Германия приняла "четырнадцать пунктов" Вильсона от января 1918 года, то есть не только освобождение всех оккупированных территорий на Западе и на Востоке и потерю Эльзаса-Лотарингии, но также и уступку прусской Польши, создание "польского коридора" и общую обязанность по выплате репараций. Всё это содержалось в 14 пунктах Вильсона, и их принятие тем самым было уже практически неограниченным объявлением поражения. В последующем обмене нотами, который длился до конца октября, Германия затем постепенно довольствовалась тем, что перемирие предлагало "абсолютные гарантии для обеспечения преобладания союзников", подводная война должна будет прекращена уже до перемирия и "все ущербы, нанесённые германской агрессией гражданскому населению союзников и их собственности", должны быть возмещены: капитуляция в рассрочку. Даже низложение кайзера было уже потребовано – и больше явно не отклонялось. Не могло быть выявлено более отчётливо, что Германия, которая не была ни готова, ни способна продолжать вести войну, теперь должна будет принять перемирие практически любой ценой.

Действительно ли положение 29 сентября уже было критическим – об этом можно спорить. Некоторые говорят о том, что панический пессимизм 29 сентября был столь же ошибочным, как и оптимизм самообмана начала лета; что тогда, возможно, всё же ещё спасла бы зима вследствие зимней паузы в боях, хотя и сейчас при гораздо худших предпосылках, чем в начале лета, могли бы потребоваться переговоры. Однако после 29 сентября всё это осталось в прошлом.

После того, как однажды игра была публично проиграна, больше спасать было нечего. Просьбой о перемирии быстро развалились немецкие готовность сражаться и способность сражаться; ведь кто хотел умирать в последнюю минуту и в уже открыто проигранной войне? Когда в конце октября всё еще ожидалось перемирие, в Вильгельмсхафене произошёл известный мятеж военных моряков против приказа выйти в море, который затем перекинулся на Киль и оттуда инициировал революционные процессы во всей Германии. С поражением и капитуляцией это больше никак не было связано. Когда 30 октября на "Тюрингии" и на "Гельголанде" пар вырвался из котлов, то последняя и самая жёсткая нота Вильсона уже была принята, и когда 9 ноября Шайдеманн с балкона рейхстага, а Либкнехт с Берлинского Замка провозгласили республику, конкурируя друг с другом, германская делегация, которая должна была подписать суровые условия перемирия, была уже в пути. Готовый к подписанию документ уже ждал их.

Позже на "Ноябрьскую революцию" (является спорным, заслужила ли она наименование революции) свалили вину за поражение и капитуляцию, и бывший тогда ефрейтором Гитлер, который действительно верил в эту причинную связь, позже свою политику зимой и весной 1945 года нацелил на то, что ноябрь 1918 года не должен никогда повториться с последствиями, о которых ещё все помнили. В действительности ноябрьские волнения совершенно не связаны с поражением Германии в Первой мировой войне. Они были его следствием, не его причиной, и они также не добавили ничего к тому, чтобы ухудшить последствия поражения. Наоборот, можно размышлять о том, не предотвратила ли бы или не изменила ли бы успешная большевистская революция в Германии по русскому образцу эти последствия. По меньшей мере, она привнесла бы в ситуацию совершенно новый элемент и придала бы событиям новый, непредвиденный поворот. Однако для этого в Германии отсутствовали предпосылки.

Вместо этого "ноябрьская революция" облегчила процесс, который был запущен уже прежде и который создал последнюю и самую скверную точку в истории поражения Германии: безмолвное исчезновение ответственных и заглаживание ответственности. Германия и немецкое поражение на протяжении времени с 29 сентября до 11 ноября постоянно сменяли, так сказать, хозяина, поражение спихивалось от одного к другому. Никто не хотел ничего с этим делать. Кайзеровская Германия и её руководители вели себя как преследуемый вор, который при убегании практикует засовывание украденного в карман прохожему.

Когда Людендорф 29 сентября сообщил государственному секретарю фон Хинтце, призванному для этой цели в штаб-квартиру, что он сможет гарантировать удержание фронта ещё только 48 часов и в течение этого срока нуждается в подаче просьбы о перемирии, то хотя Хинтце и был "ошеломлён", однако не преминул посоветовать: просьба о перемирии, сказал он, должна будет в этом случае исходить от парламентского правительства, которое следует образовать для этой цели и для которого он уже подготовил планы. Никакой речи о том, что, например, он сам (или даже Людендорф) должен был бы замарать руки. Таким же образом было дело несколько позже с рейхсканцлером графом Хертлингом: он ни сопротивлялся наглым требованиям Людендорфа, ни был готов принять на себя ответственность за это. Он "попросил и получил свою отставку". Так вот просто.

Вместо этого теперь под началом принца Макса Баденского – либерального критика предшествующей военной политики – было образовано правительство из социал-демократов, левых либералов и левых католиков, то есть исключительно из людей, которых во время войны не подпускали к ответственности. Однако ответственность за поражение и капитуляцию они должны были теперь принять на себя. При этом новому правительству было ещё строго-настрого приказано полностью держать в стороне верховное командование армии: никто не должен был узнать, что просьба о перемирии последовала по их запросу. Бравые социал-демократические и левые буржуазные политики приняли в этом участие, простодушные, лояльные, патриотичные, искренние и готовые "прыгнуть в пролом", пожалуй, ещё несколько польщённые тем, что их неожиданно допустили к управлению! Мысль, что они попадают в ловушку, не пришла никому в голову.

Спустя пять недель, в последний момент перед жёстким столкновением с булыжной мостовой, исчезли также беззвучно и бесследно кайзер, князья земель, новый рейхсканцлер и буржуазные министры. В одиночестве остались социал-демократы, "враги рейха" до 1914 года, "пораженцы" после 1914 года. Теперь им в руках было оставлено только поражение, и они могли видеть, как они с этим покончат. Однако и это не было ещё самым последним пунктом. Уже спустя год те самые, кто в октябре и ноябре 1918 года столь подло увернулись от ответственности, были снова тут – в качестве обвинителей. Теперь социал-демократы, которым они тогда сунули в руки поражение, стали "ноябрьскими предателями", которые "победоносному фронту воткнули в спину кинжал" и осознанно привели к поражению. И большая часть народа, грубой рукой вырванная из многолетних мечтаний о мировом господстве и иллюзий о победе, сбитая с толку и растерянная неожиданностью падения, не зная, как оно произошло, жадно всосала яд.

Это яд, который удерживается до сего дня и продолжает действовать. Военные поражения могут быть пережиты и преодолены. Часто они даже становятся источником силы через осознание и понимание. Что не может быть преодолено, это самоотравление народа посредством политической лжи. Это то, что произошло с немцами после 1918 года и что определило их дальнейшую историю. То, что от них тогда скрывалась целительная правда; то, что они никогда не научились смотреть в лицо фактам Первой мировой войны; то, что виновные в войне и поражении после того, как они уклонились от своей собственной ответственности, теперь же ещё разделили немецкий народ и обратили его против себя самого: это было подлостью, из которой могло произойти только беспредельное несчастье, что и случилось. Это и был подлинный удар кинжалом в спину.