Семь способов засолки душ

Душа последняя

выдох первый

Есть целый спектр — так сказал мне врач. Вокруг нас ходит много дееспособных шизофреников, стоящих на учете или вообще не диагностированных.

Где я в том спектре? У меня есть опекун, значит, я нахожусь в самой беспросветной части. С восемнадцати лет я живу одна и до сих пор не умерла — значит, не в худшей.

Головные боли пришли с первыми месячными. Они наползали, как грозовой фронт, сначала закручивались на границе затылка, после разрастались в голове, вытесняя глаза и мозг.

Примерно тогда же пришли духи.

Помню, я делала уроки. Буквы разбегались по страницам, никак не собирались в предложения, не лезли в голову, которая болела. В новой школе я старалась хорошо учиться, но в итоге все время нагоняла, то одно пропускала по болезни, то другое. Мама целыми днями торчала на работе — у нее была смена в гостинице, она стояла на ресепшене. Я сидела дома в тишине — друзей у меня не было, телевизор не включала, любые звуки были невыносимы. Я налила чаю, достала из серванта анальгин, разгрызла таблетку, чтобы быстрее подействовала, и горечь наполнила рот.

В коридоре висело зеркало в толстой раме из серебряного пластика. Мне нравилось в него смотреться. Когда никто не видел, я красила губы маминой алой помадой и позировала, будто я — актриса на красной дорожке в Голливуде. Ты сейчас наверняка смеешься. Помада мне, между прочим, шла.

Я покрутилась перед зеркалом, обернулась на него, приняв красивую позу. Другая Ника в зеркале обернулась чуть позже, покачала головой и указала пальцем на входную дверь.

Спустя миг в дверь постучали. Снаружи был отец.

Правда, он к тому моменту был мертв уже два года.

С зеркалами всегда чудилось всякое. В конце концов мама выкинула их все, оставив лишь в своей комнате и в ванной, — маленькое, сбоку от раковины, потому что, когда оно висит над ней, мне сложно умываться. Я намыливаю лицо или наклоняюсь, чтобы ополоснуть его, а сама жду: вдруг, когда я выпрямлюсь и загляну в зеркало снова, за спиной будет стоять кто-то еще? Или мое лицо будет другим. Или другая Ника укажет на дверь, и замок щелкнет, открывшись. Чем меньше отражающих поверхностей в квартире, тем лучше.

Иногда я слышала, что в дверном замке поскрипывает ключ. Иногда — что дверь приоткрыта, а в щели за нею темнота еще большей плотности. Я смотрела на ту щель, а через щель на меня смотрело что-то, кто-то.

Были машины, которые подолгу стояли у нашего дома. Из них никто не выходил, а после они просто уезжали.

В Староалтайске до переезда были странные люди, которые звонили в дверь и предлагали помощь. Мама не открывала, заглядывала в глазок и отходила. Она их презирала. Тараканы, тихо говорила. Предатели.

В Омске было куда спокойнее. Там мы поселились в двухкомнатной квартире, похожей на нашу старую. Недалеко был диспансер, в нем неплохие врачи. Много чего было — и много чего не было.

С Дагаевым мама всегда говорила «мы»: «мы подумали и решили» значило, что он решил, а она доносит его решение до адресата. Она говорила его фразами, жила по его графику и не желала обсуждать его преступления. До сих пор делает вид, будто ничего не произошло, заметил, да?

Но в Омске от маминого «мы» осталась только буква «ы».

Мама скучала по отцу. На тумбочке в ее спальне стояло фото отца в тюрбане, с разглаженным отретушированным лицом. Мама выискивала во мне его черты, подмечала, когда я потягивалась как отец или моргала так же. Предлагала меня накрасить. Возиться с косметикой мне было неинтересно, и, когда я отказывалась, мама говорила: поразительно, как же ты себя не любишь.

Она ходила со мной к врачам, не давала мне вставить и слова. Она лучше знала, как у меня болит голова и что мне помогает. Один раз ворвалась в кабинет — думала, мы с психиатром что-то от нее скрываем. У меня тоже в тот момент разыгралась паранойя, я перестала понимать, действительно ли в кабинете сидит врач, а если и сидит, то вдруг мы правда что-то замышляли?

Мама любит контролировать, так она чувствует себя спокойнее. Но властных мужчин она любит сильнее — спасибо всем духам, выдуманным и настоящим.

Китаев снова появился в нашей жизни в две тысячи десятом. Мне только исполнилось шестнадцать.

В день нашей встречи мне разбили нос. Я сбежала с уроков, сидела на заднем дворе, и ко мне прицепились девчонки из параллельного. Обзывали по-всякому, приставали, потому что считали меня странной. Они не знали про Дагаева, так что было не так больно. Те девочки меня толкнули, я упала, и они сбежали — то ли испугались вида крови, то ли мужчины, который подошел.

— Давай-ка я отведу тебя домой, — сказал он. — Я друг твоей мамы. Зови меня Толей.

Он протянул мне руку.

— Я помню, как тебя зовут, — сказала я и встала сама. До дома шла, держась от Китаева чуть в стороне, чтобы, если потребуется, сразу бежать. На этот раз отец меня не спас бы. Но Китаев вел себя спокойно, лишь поднялся со мной до квартиры и рассказал матери, что произошло — звучал его рассказ так, будто он отбил меня как минимум от группы гопников. Мама даже прослезилась и позвала его пить чай.

Китаев стал нас навещать. Говорил, что по делам в Омске, но дела его всё не заканчивались — как не заканчивались продуктовые пакеты с красной икрой, цветы и деньги в конвертах. Он рассказал маме про записанные на нее и на меня активы. Она тут же уволилась из гостиницы и заявила радостно, что теперь работать вообще никогда не будет. Великий дух нас спас, Ника, я знала — он придет. В юридических вопросах она не шарила и, если бы не Китаев, не полезла бы выяснять, так и сидела бы за стойкой регистрации. Он стал для нее посланником отца. Наш спаситель, так она сказала мне однажды и помолилась за Китаева на кухне.

Он беспокоился о моем здоровье, спрашивал, обследуют ли меня регулярно. Примерно в то же время головные боли усилились. Один раз меня накрыло конкретно: вместо произнесенных слов я слышала лишь приглушенный стук, словно в животах у говорящих прятались бубны. Меня увезли в больничку. Китаев долго беседовал с мамой за закрытыми дверями, в чем-то убеждал, мама выходила с заплаканным лицом. В итоге очень быстро комиссия и суд постановили, что мне нужен опекун — и после совершеннолетия. Всегда.

Китаев как-то пришел в гости, когда мамы не было дома. Сели пить чай — мама меня учила, что любого гостя нужно напоить, даже если этот гость тебе противен. Так положено. Китаев начал издалека, о погоде, природе, жизни в Омске, врачах, и наконец задал неожиданный вопрос: где мне будет лучше, в Староалтайске или в Омске? Я, конечно же, сказала, что мне нравится в Омске.

Хорошо, сказал он, тонко улыбаясь. Я понял.

Когда мне исполнилось восемнадцать, мама уехала с ним — «мы посоветовались с Толей и решили», так она сказала. Я была ему за это благодарна. Я была им в тягость, они мне тоже. Жить одной приятнее. К ним в гости я не ездила — во-первых, мне страшно. Это мне передалось от мамы: она не летала сама, как-то рассказывала мне о самолете, который загорелся в воздухе, и десять минут до столкновения с землей все пассажиры задыхались. Во-вторых, мама и Китаев боялись, что я в полете что-нибудь выкину. Отпускать с незнакомыми людьми меня в машине страшно, приезжать самим им тоже было сложно, сплошь дела.

Я пробовала завести друзей. Иногда видела статьи о «Сиянии» — мои одноклассники из Староалтайска все еще давали интервью, в которых называли меня психопаткой. В больничке я познакомилась с девушкой. Она была моей ровесницей, а с ровесниками я сходилась редко. Она мне напомнила Надю — много смеялась, шутила, излучала отчаянную, нечеловеческую радость, подарила мне блестящую пудру. Мы обменялись телефонами, договорились встретиться «на воле». Она была уверена, что мы еще увидимся. Но когда я набрала ей через две недели, ответил печальный незнакомый женский голос: «Риты больше нет».

В том году лето в Омске было очень жарким. Я слышала, у вас было, наоборот, аномально холодно, а у нас — двадцать шесть – двадцать восемь градусов. Квартира напоминала включенную духовку. Я распахнула окна, задернула занавески, чтобы солнце не жарило, но все равно не помогало. Тогда я села на балконе, в уголке тени, и ловила слабый ветерок. За аллеей на набережной реки фотографировались свадебные пары, выпускали голубей, осыпали друг друга конфетти. Они как будто находились в отправной точке, из которой возможно только далекое счастливое плавание. Медленно текла Омь, за ней виднелся речной порт, не очень живописный.

Я набрала маме. Она не ответила.

Я спустилась на два этажа и позвонила в дверь пожилой соседке. Мы познакомились на лавке у подъезда. Я сидела, смотрела какое-то видео на телефоне, соседка села рядом и вслух пожаловалась, что сумка тяжелая. Я поняла намек и предложила донести, с тех пор иногда ходила для нее в продуктовый. Но на этот раз, когда соседка открыла дверь, за ней были живые голоса, детские визги, стук посуды, пробежали дети, лукаво на меня поглядывая. Вам нужно что-нибудь, спросила я. Нет, дорогая моя, сказала она улыбаясь, сегодня приехали дети. Кивнув, я отступила и вернулась к себе.

На кухне в той квартире мне нравилось сидеть и пересчитывать кафельную плитку на фартуке над раковиной. Одна желтоватая, одна не отмывается, две с щербинами, двадцать штук ополовиненных. Чуть больше чем один процент.

Я выпила таблетку и легла на диван — на такой жаре даже отжиматься было тяжело. Свет за окном забронзовел, день убывал. Снаружи проносилось время: листья вырастали и опадали, снег таял, самолеты летели, люди умирали и женились, рождались дети, и лишь я оставалась в неизменном положении — на диване, смотрела на обои, которые поклеила сама пять лет назад. Город менялся под людей, мое тело меняло форму под диван.

Мобильный зажужжал. Я думала, это мама, но на экране был незнакомый номер.

Ника, спросили. Это Вероника?

А вы кто, ответила я.

Ника, скажите, как вас найти? Моему сыну поставили диагноз, ему очень плохо. Ваш отец вылечил моего брата много лет назад. Вы не могли бы…

Я сбросила звонок. Когда тот же номер позвонил еще раз и еще, я выключила телефон совсем. Я даже симку не могла сменить без мамы и ждала, когда они с Китаевым что-то решат.

Примерно тогда я все-таки собралась написать письмо.

В больнице я видела психологический журнал, в нем был описан случай, когда мужчина доказал свою дееспособность. Его подкинули в дом ребенка, оттуда перевели в детский дом, потом в психоневрологический интернат. Им толком никто не занимался, читать-писать он умел с трудом, поэтому его признали необучаемым, поставили диагноз. В восемнадцать его отправили уже во взрослый интернат, а в тридцать заочно лишили дееспособности. Я прочитала про редакцию 284 статьи ГПК РФ, которая разрешала лишать дееспособности заочно, без его присутствия, но в две тысячи девятом ее признали неконституционной.

Все это очень вдохновляло, особенно комментарий советницы по правам человека в статье. Само название — комиссия по переосвидетельствованию на предмет дееспособности — звучало здорово.

И я написала письмо.

Мне даже ответили, сказали, что рассмотрят обращение.

А в декабре ко мне пришел отец, впервые за много лет. Ждал на диване, в своей клетчатой рубашке, с татуировкой на руке.

Пора домой, сказал он и исчез.

А потом меня нашли на ж/д путях. Дальше ты знаешь.

выдох второй

Душа должна пройти через одиночество, так говорил отец. Она должна мучительно погибнуть, исчезнуть, чтобы вырасти.

Лишения. Только лишения заставят душу воссиять.

В комнате ровный бетонный пол и голые стены, покрытые бугристыми слоями старой краски, которая когда-то была белой. На стенах следы пальцев, темные мазки крови, как будто давили комаров, вытертые сопли, выщербины от ударов, в них видны слои другой краски. В углу на полу тонкий матрас без простыни или подушки.

В комнате холодно.

В комнате висит тишина, нарушаемая лишь шумом воды за стеной, кран скрипит, когда его проворачивают. Но когда Ника стучит в ту стену или кричит, никто ей не отвечает. Далекий звук города едва сочится через заколоченное, давно не мытое окно. Оно выходит на крыши пятиэтажек, над ними вальсирует снег. Поверх окна решетка, этаж высокий, девятый или десятый, не выбраться. Воздух здесь неподвижный, пахнет чужим по́том, чужими громкими мыслями, которые гудят, гудят, гудят…

Она слышит голос Китаева. Или слышала вчера? Сколько прошло времени?

Я Маше объяснял тогда, что для ее же безопасности, говорит Китаев. У нее диагноз, ну кто поверит?.. А в Омске она письма катала, начала самодеятельность. Нам надо было привезти.

Ты же обещал, что проблем не будет, а тут такой пиздец, отвечает незнакомый Нике мужской голос. Уже газеты подключились. И у ребят вопросы, много вопросов. Говорят, наследница Дагаева вернулась.

Да ну не будет она в это лезть.

Уже влезла, Толь. Ее заберут допрашивать, и все. Там же сразу поймут, что это не она, не та комплекция.

А мы тут тоже ни при чем. Где доказательства?

Пара тихих неразборчивых фраз, журчание ручья, пение дýхов, щелчок зажигалки.

Это недопонимание, мы разберемся. Уже разбираемся. Пока на Ленина подержим.

А дальше что, Толь? Чего ее держать? Реши вопрос.

Ника открывает глаза. Переворачивается, хочет встать на кулаки, чтобы отжаться, но получается всего пять раз. Лишь после она понимает, что на ней нет одежды.

Голова кружится, но не болит.

Она в одной из съемных квартир секты, это очевидно. Интересно, Света просветлялась здесь или в другом месте?

Ника пробует отжаться еще. На этот раз выходит десять.

Пить хочется. Короткий день заканчивается, и в комнате сгущается тьма. Освещения нет.

Когда становится совсем темно, в комнату заходят — кто именно, не видно, свет из коридора слепит. Ника может различить только невысокий мужской силуэт. Он пересекает комнату, сует Нике в руку прохладный стакан. Она с жадностью выпивает залпом все, что в него налито, и лишь после чувствует на языке химическую горечь. Ее мутит, тошнит, она валится на матрас.

Дверь закрывается.

Потолок кружится, как барабан в стиральной машине.

Ника лежит, слушает другие голоса, какой-то из них принадлежит ей, он мужской.

Зима — это небытие, время для мертвых.

Русло реки ветвится, создает образ дерева.

Вода — символ хаоса и Черного шамана.

Есть пиво «Староалтайский шаман», Ника недавно видела в магазине. Сколько нужно его выпить, чтобы просветлиться?

В пещере Аю-Таш, должно быть, холодно.

На вдохе втяните в себя энергию денег, призовите Духа-хозяина Злата, сон и деньги мне в руку, повторите во второй день лунного цикла, наморатнатрая я намобагаватешагджамуне тата гатая архате самьяксамбуддаядадъята ом.

Мог ли отец вернуться не в своем теле?

В своем ли Ника теле?

Она соскальзывает в живую, дышащую, велюровую на ощупь тьму, падает через сплетение корней, бьется о них боками.

Ника приподнимает голову. Она лежит в реке, из той реки зачерпывают воду, вливают Нике в рот, прохлада стекает по горлу. Нике просверливают уши, Нику кладут в большую глиняную миску, на дне той миски запекшаяся кровь. Ты станешь шаманкой, черной как тучи и земля, говорят ей голоса. На шею ей надевают петлю из веревки, ведут куда-то очень далеко. Под ступнями колкая хвоя, шишки, трава, холодная грязь, вода, сухие листья, снег.

Ее приводят на поляну. Горит костер, поляна вся в снегу. Семь наставников в деревянных масках стучат в бубны, танцуют посвященные послушницы. Луна висит над ними операционной лампой. Ника идет мимо собравшихся. Ветер свистит между деревьев, оставляя на них свой шепот, тени ветвей проглядывают сквозь голубоватый снег как вены. Нику привлекает то, что дальше. Впереди ее ждет что-то захватывающее, родное и при этом неизведанное. Сияющее.

Рядом идет медведица.

Привет, говорит ей Ника. Ты пойдешь со мной?

Медведица толкает ее в бок шершавым носом, и Ника снова падает — в тепло, на пол.

Кроме нее в комнате есть кто-то еще, Ника видит его очертания, подсвеченную часть лица — он сидит на стуле и играет в телефон. Затем прерывается и прикладывает мобильник к уху.

— Да все как обычно, — говорит. — Ну сегодня ночью вряд ли, это слишком…

Лес проступает сквозь него, как будто комната — лишь изображение проектора, наложенное на сосновые стволы. Позади него в лесу Ника видит женщину с синими губами. Женщина держит за руку мальчика лет восьми.

Телефон гудит еще раз.

— Да? А. Да, я понял. Адрес сейчас пришлю.

Он кладет трубку, матерится, что-то пишет в телефоне. Женщина и мальчик все еще стоят за ним.

— Почему они вдвоем? — спрашивает Ника, и ее сторож вздрагивает.

— Что?

— Женщина за твоей спиной. Почему она с ребенком?

Глухое молчание. Наверное, она попала в точку. У каждого есть тайна.

Мужчина начинает что-то быстро набирать в телефоне.

— Ты знаешь, кто я? — Ника приподнимается на локте. — Знаешь, кого ты держишь здесь?

Он на мгновение перестает печатать.

— Убери телефон, — говорит ему Ника.

Мужчина не слушается, пальцы снова стучат по экрану.

— Они не найдут покоя, пока ты с ними не пойдешь. Я, аватар Великого духа в Среднем мире, говорю тебе — ты не верил по-настоящему. Тобой владела алчность…

Он резко встает, выходит, забрав табурет с собой. Щелкает замок.

Ника ложится на спину, раскинув руки и ноги. Над ней мерцают звезды зимнего леса, слышны бубны шаманов, шумят сосны, звенят бубенчики на ветках. Спокойно, как в утробе матери. Ника ловит золотые нити в воздухе, сплетает из них покрывало и набрасывает его на себя, засыпает на время.

Она просыпается от ругани за дверью. Мужской голос говорит: вы что здесь, охуели, вас вообще здесь не должно быть, у вас свои дела, свои обязанности, вот и пиздуйте их решать, ты меня не слышишь, что ли, это что, эй, ты что делаешь, опусти, а ты чего стоишь, выведи его, бл…

Что-то стучит, упав, хрипит, а Ника снова проваливается в лес. Она ведет пальцами по стволу сосны, кора теплая, податливая, Ника раздвигает ее руками — та подается с чавканьем — и забирается внутрь.

Она пробуждается от щелчка замка. По комнате ползет свет, достигает Ники, лижет ее пальцы. В дверях стоит высокий ворон в тренировочном костюме. Его круглый глаз размером с Никину ладонь, клювом он цепляется за дверной косяк. В руках Ворон держит телефон.

Он приглашает Нику выйти. Она встает, идет к двери, но выход ускользает, отпрыгивает в сторону. Ника хватается за руку Ворона, идет за ним по коридору. Они в пустой однушке, на кухне свалены коробки: в ближайшей к Нике гирлянды шприцов, порошки и таблетки. У раковины чипсы, банка газировки, три пачки сигарет, одна пустая. За столом сидит бывший Никин охранник, положив руки на спинку дивана. Он показывает Нике свои внутренности, и ей хочется его прикрыть. Она сама, конечно, часто забывает про одежду, да что там, прямо сейчас стоит голая посреди кухни, но оголяться так вот — это чересчур.

Свою одежду Ника находит в пакете рядом с мусоркой. Там же лежат ботинки. Ника одевается. Изучает алого охранника, тот смотрит в потолок и улыбается, вытекает на пол потихоньку.

Ворон набрасывает ей на плечи мужскую куртку с вешалки. Оттуда же Ника цепляет шапку. Мама говорила ей все время: не ходи без шапки, застудишь уши.

— Я хочу к маме, — говорит Ника.

— Нельзя, — отвечает Ворон.

Они спускаются к машине. Ворон стягивает ей руку жгутом и что-то колет внутривенно, бормочет: сейчас отпустит, потерпи. Ника вздыхает, наблюдает, как над многоэтажкой, откуда они выбрались, кружат серые тени, летят шаманы, скачут олени.

Ворон смотрит на нее круглым глазом, приоткрывает клюв. Затем заводит машину, и они выезжают на проезжую часть, а дорога вздыбливается, собирается гармошкой, тащит их обратно к дому, а потом бросает вперед, чуть ли не в столб, и Ника взвизгивает.

— Что? — испуганно спрашивает Ворон, тормозя.

— Ничего, просто неожиданно было. Как на американских горках. Всегда хотела прокатиться, знаешь.

Ника заглядывает в бардачок. В нем брошюры: тренинги, диагностика проблем с работой и личной жизнью, энергетическая чистка, восстановление каналов, снятие программ. Телефонный номер — набор цифр такой же, как в адресе приходящих Нике писем. Рядом фото: Андрей в белой рубашке и клетчатом галстуке, как будто ведет прием в домоуправлении.

— Снятие программ — это для телевидения, да? — хохочет Ника.

— Родовых программ, — отвечает Ворон. — Извини, что недоглядел, — добавляет он. — Я должен был знать, что они так поступят.

Ника молчит, наблюдает за людьми, которые идут спиной вперед, а время их переливается по сосудам, которые пронизывают небо. Откуда-то сверху слышна вибрация двигателей — между сосудами, не задевая их, летят обратно самолеты, несут бледных пассажиров в исходные точки их жизней, в родительские дома и детские кровати. Все возвращаются.

— Они недостойны, — продолжает Ворон. — Они извратили таинства и откровения Великого духа, которые нам открылись. Посмотри на них: сидят на таблетках и уколах, цепляются за жизнь, ходячие мертвецы. Они больные, ими управляют злые духи. Заедали чужой век и продолжают заедать.

— Людей убивать нельзя, — говорит Ника назидательно.

Ворон качает головой.

— Это не убийство. Это ритуал.

Они молчат. Асфальт и лед бросаются под колеса их автомобиля.

— Ты многих вдохновила.

— Я?

— Мы ждали наследницу. И ты нам показала, как должно быть. — Ворон обводит рукой магазины, мелькающие вдоль дороги. — Знаешь, сколько из этого принадлежит тебе?

Ника качает головой, ей наплевать. Светофор мигает ей, ей улыбается трамвай. Стеклянные витрины гремят светом, машины несутся всё быстрее, их многоцветный рой влечет и жалит звуком, и живость не кончается вокруг, а длится до автовокзала.

Рейсовый ночной автобус похож на жука: тонированное стекло как глаза, а тело белое с черной полосой. На нем написано: «Староалтайск — Новосибирск». Внутри горит свет, сидят пассажиры — жук их сожрал.

Ника может ровно стоять. Это неплохо.

Ворон сует ей в руки туго набитый рюкзак — не ее старый, этот гораздо вместительнее — и велит ехать. Дает билет, небольшой, как кассовый чек из магазина.

— Отправится в ноль пятьдесят пять.

Ника обнимает Ворона, перо щекочет глаз.

— Береги себя, — говорит она. — Не убивай людей.

— Я постараюсь, — отвечает Ворон. — В Новосибе не задерживайся.

В автобусе она садится у окна. В рюкзаке пухлый конверт, паспорт — с ее фото, на имя Марины Аникиной. В конверте сто тысяч налом. Остальное место занимает ее одежда, среди сложенных вещей Ника нащупывает обечайку — бубен.

Когда автобус трогается, она машет Ворону, машет автовокзалу, машет Потоку, Юбилейному парку и Алейке, машет Оби, проезжая над ней по мосту.

Хочется спать. Перед тем как отключиться, Ника видит буквы у шоссе: «Староалтайск». Рядом стоит медведица. Она провожает автобус взглядом и не спеша заходит в лес.

выдох третий

Красивых решений нет. Их просто не бывает, думает Рома, собирая вещи. Но ощущение все равно мерзейшее. Как крыса убегает.

По дороге домой он встретил у шиномонтажа Скопенко — стянутого кожаной курточкой не по размеру. Рома подумал — честное слово, он сперва думал, — захлопнул багажник, подошел к Скопенко и ебнул ему по лицу. Скопенко отшатнулся, прижал руку к скуле. В ответ не полез, натуральное чмо.

— Ты чего?.. — растерянно спросил он.

— Привет тебе от Светы, — ответил Рома и навесил снова, так, что Скопенко упал и уже не встал. Кто-то из работников выглянул из шиномонтажа и тут же скрылся — видимо, Скопенко паршивый шеф.

Теперь Рома вспоминает это и камеры у парковки Китаева и в который раз себя ругает. Думает, увозить мать или нет, ей же не дадут житья в Староалтайске. Он ходит, заталкивая вещи в дорожную сумку — решил ехать налегке.

Звонит Андрей:

— У меня есть адрес, — говорит он.

Рома записывает — это в соседнем районе, ехать минут двадцать. Андрей уже там и ждать не хочет, вдруг что произошло.

— Не лезь туда пока! — велит ему Рома, сбегáет к машине, кидает сумку в багажник.

Он едет, представляя жуткие картины: как Ника прыгает из окна. Или лежит в крови. Или просит о помощи, а после поджигает себя или ее поджигают. Вдруг Андрей спугнет тех, кто ее держит, или спровоцирует какой-нибудь пиздец?

По адресу находится панельная девятиэтажка, похожая на ту, в которой жила Ника. Рома поднимается на последний этаж. Дверь нужной квартиры приоткрыта, за ней горит свет. Тишина.

Рома заходит. Справа комната, пустая — в прямом смысле, в ней нет ничего, кроме матраса. Налево от входной двери кухня, Рома тихо идет туда, попутно заглянув в ванную: унитаз с ржавыми потеками на стенках, на дно ванны свалены ножи и пилы для разделки мяса. Рома не сразу понимает, что они в крови.

На кухне его ждет мужчина. Он полностью раздет, с пальцев ног капает на пол, брюшная полость вскрыта. На животе вырезан «фартук», извлечены кишечник, почки, печень, желчный пузырь, разложены на столе, будто на рыночной витрине. Под стол натекла темная, густо пахнущая смертью лужа.

В коридоре кто-то шаркает. В дверях стоит Наташа в расстегнутом пуховичке, осматривает квартиру без интереса. Увидев Рому, она вяло машет ему рукой.

— Тут пахнет, — говорит она, морща нос. — Они бы хоть полы помыли, я не знаю…

— Ты что здесь делаешь? — спрашивает Рома. Голос предательски дрожит. — Блин, звони ментам. Это пиздец.

Наташа молча улыбается. Поднимает палец — подожди, мол, — делает шаг назад, в подъезд, и жутким голосом кричит:

— Помогите! Помогите! Полиция, на помощь!

Эхо ее крика мечется по подъезду, и Рома сбегает за ним, вываливается в слепящий снежный холод и спешит к машине.

выдох четвертый

В мифах ненцев и селькупов небо разделено на семь ярусов, а подземный мир — на семь слоев льда. На Алтае верят, что Верхний мир от Нижнего отделяют три слоя земли, и есть еще горизонтальное деление — четыре стороны света.

Мир Средний, по мнению отца, поделен на семь соблазнов, и худший из них — соблазн материального достатка.

Последний раз я видела Дагаева у нас в квартире на Потоке. Он вернулся рано, позвал меня на кухню выпить чаю. Выглядел странно: суетился, путался в словах.

— Они хотят меня убрать, — сказал он, заглядывая в заварочный чайник. — Всеми овладела алчность, похоть. Я же спасаю души, а не… Я их спасал, всех, хоть ты понимаешь это?

Я ерзала на стуле, явно не понимая, о чем папа говорит, но понимая — произошло непоправимое.

— Времени мало, — пояснил отец. Он достал пакетик с сероватым порошком, высыпал его в чайник. Налил чаю себе и мне, дождался, пока я выпью.

Что-то скреблось в нем. Как будто в животе его сидела крыса. Как будто она бегала внутри в поисках выхода, прогрызала в теле лабиринт.

Отец посмотрел в окно.

— Смотри, там Лена.

Внизу, у парка, стояла белая фигура. Она смотрела прямо на нас, мы — на нее. После она превратилась в медведицу и ушла.

— Она теперь в любом лесу хозяйка, — сказал отец. — Мы не уходим никуда с тобой. Мы остаемся здесь, как все великие шаманы. Ты получишь новое имя и новое тело, которое будет сильнее и выносливее старого тела в десятки раз. Ты получишь разум и настоящее зрение, настоящий слух. Когда духи спросят тебя, зачем ты к ним пришла, отвечай: чтобы дали мне разум. Чтобы я стала человеком. Повтори.

Я повторила.

Звук крысиных коготков стал громче, папин голос — тише, свет уходил, и больше ничего, пусто.

Я пришла в себя уже в больнице. Со мной в палате лежали еще три девочки. Одна из них увидела, что я открыла глаза, и позвала врачей. Вскоре приехала мама.

— Где папа? — спросила я.

В ответ она разрыдалась.

— Он спит, — сказала наконец. — Уснул навечно.

Потом были обыски, ну ты помнишь, я уже говорила. Загородный дом опечатала полиция, мама и Китаев потом его продали. Дела завели только на некоторых учеников отца.

Мне поставили диагноз.

Про папу сняли фильм.

А сам он спит.

Возможно, спит во мне.

«Трагедия в тени „Сияния“»

Фильм Александра Скуратова

В 2006 году в тихом алтайском городке разыгралась драма, достойная пера Шекспира, однако, к сожалению, это происшествие — не вымысел, а горькая реальность. Бывшего главу секты «Сияние» нашли мертвым в его квартире. Согласно официальному заявлению правоохранительных органов, причиной смерти стало отравление. В квартире также обнаружили его дочь в тяжелом состоянии. К счастью, девочку своевременно госпитализировали, ее удалось спасти.

Как человек, когда-то считавшийся аватаром Высшего духа, мог пойти на столь отчаянный шаг? Что в конечном итоге подтолкнуло его к решению не только покончить с собой, но и оборвать жизнь дочери?

[Минута двадцатая, экспозиция: обыски в «приюте» «Сияния»]

Обвинения в манипуляции, эксплуатации членов группы и другие скандальные разоблачения начали подрывать авторитет Дагаева. При попытке сохранить контроль над ситуацией глава секты становился все жестче, а ритуалы, которые он совершал, — страшнее. Нашей редакции стало известно как минимум о трех телах, захороненных в лесу.

[Минута двадцать восьмая, экспозиция: отделение полиции, допрос, машины скорой помощи у подъезда дома]

История достигла кульминации, когда в полицию поступили заявления учеников и послушниц — многие связывают это с переделом власти внутри секты, ведь ранее никто из членов «Сияния» не решался давать показания.

Дагаев пошел на отчаянный шаг. В своей квартире он подготовил смертельный коктейль из ядов, предназначенный не только для себя, но и для дочери. Кто-то объяснил это страхом перед тюрьмой, кто-то — желанием отомстить жене, которая, по его мнению, предала и самого Дагаева, и его идеалы, и изменяла с одним из так называемых старших наставников секты. Правды мы так и не узнаем.

К счастью, девочке успели оказать медицинскую помощь. Леонид Дагаев скончался.

«Шаманизм на постсоветском пространстве», к. п. н. Громов Е. Г.

У людей, воспитанных в рамках секулярного и материалистического мировоззрения, переход к эзотерическим практикам может сформировать социальную стигму и спровоцировать личностный конфликт.

Опасаясь непонимания и осуждения, они склонны скрывать от окружающих свою принадлежность к шаманизму. Кроме того, многие изначально не стремились к обретению шаманских способностей, поскольку до момента избрания духами являлись социально адаптированными и успешными в профессиональном плане людьми. Но согласно шаманской традиции, отказ от своей силы может привести к серьезным последствиям для здоровья и даже жизни потенциального шамана. Это подтверждается многочисленными свидетельствами о физических и психических страданиях тех, кто пытался игнорировать свое предназначение.

Важную роль в процессе инициации и признания индивида шаманом играют определенные события, которые могут быть интерпретированы как знаки или послания от духовного мира. Наиболее ярким примером такого события является удар молнии, поражающий тело индивида, что в шаманской практике трактуется как прямое указание на его избранность. Знаком может стать нахождение объекта, связанного с древними культами или предками, например куска метеорита, стрелы или наконечника копья. Такие находки часто воспринимаются как передача шаманской миссии по наследственной линии.

Исследования показывают, что становление шамана часто происходит не по собственному желанию индивида, а как результат взаимодействия множества факторов, включая личные переживания, культурный и социальный контекст, а также специфические события, воспринимаемые как знаки сверхъестественного. Понимание этого процесса требует комплексного подхода, включающего как антропологический, так и психологический анализ, что открывает новые перспективы для изучения шаманизма как социокультурного явления.

выдох последний

…Затем глубокий вдох, спину держим ровно, ноги на ширине плеч, лицо расслаблено.

— Как вас зовут? — спрашивает парень, держа бумажный стакан и фломастер. В телевизоре над ним тренируются женщины в лосинах — фишка заведения, круглосуточно показывают шейпинг из девяностых.

— Марина, — отвечает Ника. Парень записывает, кивает ей, мол, ждите.

В Екатеринбурге лето. Ника садится у окна, смотрит поочередно то на улицу, то на китайцев, которые заняли соседний столик и громко о чем-то говорят. Ника вспоминает пиццерию, в которой когда-то грелась на Потоке.

В алтайских новостях много писали о Роме: местный мясник убил начальника УМВД, шамана. Староалтайского бизнесмена, владельца сети аптек, расчленил на пустой съемной квартире, арендодатель — компания «Мелонг». Китаева нашли в лесу спустя несколько дней. Его обнаженное тело лежало под сосной, за указателем лыжной трассы. Опознали по золотому зубу — лицо было обглодано каким-то зверем. Делами заинтересовались на федеральном уровне — убийствами шамана, бизнесменов и начальника полиции, конечно. Про девушек-самоубийц никто не говорил.

Когда Ника звонила маме в последний раз — правда последний, потом сменила номер, — мама сказала, что на похороны Китаева пришло полгорода. Великий человек, спаситель, пришлось хоронить в закрытом гробу, ну как же так, Ника, что это за звери. Спрашивала, не выходил ли на связь Рома — он очень опасен, его так и не поймали, бежал из города. А мать его пропала, наверное, с собой ее забрал. Готовился, ты понимаешь? Втирался к нам в доверие, какой же кошмар! Как же так можно! Ника, возвращайся, ты мне так нужна.

Мама, уезжай из Староалтайска, ответила ей Ника.

Но мама уезжать не собиралась. Она будто вросла в Староалтайск, не могла проститься с городом, в котором стала королевой дважды.

В кафе заходит женщина, с ней девочка лет двенадцати, обе над чем-то смеются. Они кажутся знакомыми — мать и дочь из «приюта», вдруг понимает Ника и улыбается.

— Я молодец, — тихо говорит она.

Она надеется, что мама с дочкой ей не чудятся.

Голова не болела с февраля. Ника даже завела знакомых в парке на Плотинке, они выгуливают собак, Ника выгуливает себя. Правда, ей все время кажется, что новые знакомые за ней следят. Поэтому она сближаться не торопится.

В шейпинге перерыв, по телевизору реклама: папа может, гремит оттуда. Никин телефон жужжит.

— Привет, — говорит Рома, когда она отвечает на звонок.

— Откуда у тебя мой номер?

— Мир не без добрых людей, — отвечает Рома. На фоне проезжают машины, свистит ветер. Похоже, Рома где-то на трассе.

— Понятно. Смотрю, ты стал звездой, — говорит Ника.

— Хорош, ну ты же знаешь, что я этого не делал.

— Да?

— Ну ты правда думаешь, что это я?

— Я в принципе не думаю. От думанья стареют. Чего бежал, раз не виноват?

— Никто не будет разбираться. Закроют, и все. Это дружочек твой, ему скажи спасибо. Я только ему звонил тогда.

Краем глаза Ника замечает, что за ее стол сели. Она поднимает голову, встречается взглядом со Светой.

— Тебе приходили еще письма? — спрашивает Рома.

— Какие-то приходили.

— И что в них?

— Ничего особенного. Спам.

Ника разводит руками в ответ на укоризненный Светин взгляд. Мол, от меня-то ты чего хочешь?

— Я никого не убивал. У меня много доказательств, — говорит ей Рома. — Я забрал ноутбук Китаева, там до хрена всего.

Забрал ноутбук — интересно, при каких же обстоятельствах? Опять вранье. Ника от него устала.

— Ты где сейчас?

Ника молчит. Света кивает, поправляет ворот платья, пачкая его алым, тоже ждет Никин ответ.

— Помоги мне, — говорит Рома.

На экране телевизора вновь машут ногами женщины в блестящих лосинах, за соседним столиком переговариваются китайцы, за окном на велосипеде едет мужчина в гавайской рубашке и шортах. За ним идет медведица. Наверное, ей жарко, с таким-то мехом летом.

Ника крутит в пальцах салфетку.

— Зачем мне это? Помогать тебе.

— Я в федеральном розыске. А тебя ищут неофициально. Я не думаю, что они просто поговорить хотят. И разве у тебя есть еще какие-то дела? — добавляет он.

Нике хочется сказать, что никаких.

Нике хочется продиктовать адрес, где она сейчас живет, сказать «приезжай». Сделать все, чтобы не оставаться в одиночестве, не вешать трубку, не прощаться.

Но идея эта так себе. Что будет, когда Рома узнает все, что ему нужно? Когда отомстит всем, кому решил мстить? Когда она в очередной раз спутает его с галлюцинацией? Когда его убьют? Когда его посадят? И — главное — сколько можно находиться в волглой дагаевской тени?

— Большой латте для Марины! — кричит парень за стойкой. Ника забирает стакан.

— Ника… — напоминает о себе Рома. — Ты мне нужна.

— Ничем не могу помочь. И я не Ника. Я — Марина.

— Это все, что ты можешь ответить?

— Будь осторожен, пожалуйста, — говорит она и вешает трубку. Светы за столом больше нет.

По телевизору показывают ухоженную женщину, она проводит рукой по волосам, локоны пружинят под ее пальцами. Время сиять, говорит она и улыбается.

Время сиять.