Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ДУХОМ ОКРЕПНЕМ В БОРЬБЕ

Бургомистр города Аким Титов сидел в кабинете немецкого коменданта и мрачно докладывал:

- Вы отлично знаете, господин комендант, что я не без некоторых колебаний принял предложение занять этот почетный и ответственный пост. Я представлял всю трудность и сложность моих обязанностей. Но я рассчитывал на вашу помощь. Я хотел служить честно и добросовестно, старался оправдать доверие. Знал, что будет нелегко. Но, откровенно вам говорю, не думал, что все так обернется. Три дня назад в меня стрелял какой-то большевистский мерзавец. Днем, на улице. А что делает полиция? Вместо того чтобы задержать преступника, арестовывает какую-то бабу. Когда я отлично видел, что стрелял молодой человек… И вот вам сегодняшний случай…

Аким умолк, лицо его еще больше помрачнело, тяжелые темнокожие руки дрожали.

- Рассказывайте все, как было, - любезно сказал по-русски обер-лейтенант, резко откинувшись всем корпусом на спинку кресла и не сводя с бургомистра пытливого настороженного взгляда.

Титов продолжал:

- Я вернулся к себе на квартиру в одиннадцатом часу. Поужинал и зашел в комнату дочери. Она еще не спала и позвала меня, чтобы посоветоваться насчет своей работы. Девочка не хочет сидеть без дела. И в это время в столовую, откуда я только что вышел, бросают гранату. Вы представляете: только счастливый случай спас меня от неминуемой гибели.

- Когда вы возвращались с работы, полицейский стоял у вашего дома? - спросил комендант.

- Да, я хорошо помню, он стоял. Он даже сказал: "Добрый вечер".

- Полицейский исчез. Вы знаете?

- Да, я слышал.

- Вы считаете, его увели партизаны?

- Кто знает? - Аким поднял на коменданта усталый доверчивый взгляд. - Может, он сам бросил гранату и ушел к партизанам… Все может быть. Я, господин комендант, если вы позволите мне быть откровенным, в одном убежден: полиция наша работает плохо, грубо и, если хотите, примитивно. Ей не хватает гибкости, или, как бы это сказать, - культуры, что ли. Каждое дело требует мастера.

Комендант закивал головой в знак согласия, а Титов продолжал:

- Строгость есть, жестокость есть. А смекалки нет, хитрости нет. Вы понимаете, о чем я говорю? Не всегда нужен кнут. Иногда пряник лучше, полезней.

- Именно поэтому, господин Титов, мы решили предложить вам пост начальника полиции.

Комендант облокотился на стол и нацеленно прищурился, ожидая, какой эффект произведет на Акима это сообщение. Титов сразу выпрямился, от неожиданности приоткрыл рот, захлопал веками. Комендант довольно и покровительственно улыбнулся.

- Увольте, господин комендант, - после паузы, придя в себя, взмолился Аким. - Я не сумею… Никогда мне не приходилось в таком деле… Тут нужен мастер, а я что?.. Я не справлюсь.

- Справитесь. Мы верим вам. Ценим вашу преданность…

Комендант говорил таким тоном, что отказываться было бесполезно. Да и отказывался Титов лишь для виду. Пост начальника полиции его больше устраивал, чем пост бургомистра.

- Но тут, господин комендант, одной преданности мало. Надо умение еще иметь. А я что?..

- Поможем. - Обер-лейтенант встал. Встал и Титов. - У вас больше нет ко мне вопросов?

- Я не знаю, господин комендант, удобно ли? - начал нерешительно Аким.

- Говорите.

- Мне кажется, не следовало бы передавать колхозные земли и имущество какой-то графине, бежавшей за границу в революцию. Это произвело нехорошее действие на крестьян.

- Вот как? - ухмыльнулся загадочно обер-лейтенант, А Титов будто не заметил его подозрительности:

- По-моему, бывшие графские, а затем колхозные земли лучше бы передать доктору Нагелю или еще кому-нибудь из ваших соотечественников. Люди неправильно поймут возвращение бывших господ.

Аким смотрел на коменданта просто, преданно, но без особого подобострастия. Обер-лейтенант оценил это. Он сказал:

- Возможно, вы правы, господин Титов. Но это не наша с вами забота. - И затем, перейдя на доверительный тон, сообщил: - У нас предстоят ответственные дела. Много важных дел. В городе и в селах безработица. Этого нельзя допускать. Начнется голод. Мы должны будем отправить в Германию работоспособных людей. Там отличные условия… А потом предстоит следующая задача: отправить в Германию сотню детей.

- Детей? А что они там будут делать? - без особого интереса спросил Титов.

- Их также надо сохранить от голода, - ответил комендант. Он знал, что детей берут в качестве доноров: нужна их кровь госпиталям. Но он не мог доверить эту тайну даже начальнику полиции.

- Почему только сотню? У нас в районе ребятишек куда больше, - заметил, как бы ничего не подозревая, Аким.

Комендант понял, что сказал лишнее, и, чтоб как-то замять, торопливо произнес, подавая Акиму руку:

- Об этом мы еще поговорим. А сейчас идите сдавайте дела заместителю бургомистра и сегодня же примите дела от начальника полиции.

Через три дня Аким Титов снова, теперь уже в новой должности, сидел перед комендантом. На этот раз он был не мрачен и не угрюм, как прежде, а слишком возбужден. Взволнованно жестикулируя, он докладывал о том, что ему стало известно о связи полиции с партизанами. В его руках было неопровержимое доказательство: записка того самого полицая, который стоял на посту у дома бургомистра в тот вечер, когда в окно была брошена граната. Записка адресовалась, очевидно, командиру партизанского отряда. Из нее явствовало, что убить бургомистра этому полицаю помогут его два приятеля, тоже полицаи, - Анатолий и Василь - и что начальник полиции знает о готовящемся покушении.

Обер-лейтенант был озадачен: Анатолий и Василь считались лучшими службистами, превзошедшими в жестокостях Даже самих гитлеровцев. В карательных экспедициях они с особым усердием выполняли обязанности палачей. И вдруг такое…

- Странно, не правда ли, господин Титов? - произнес комендант. - Анатолий и Василь работали отлично. Что это значит?

- Вот и я думаю - как такое понять?.. Они-то уж, казалось, преданы фюреру, - ответил Титов, стараясь быть предельно объективным.

- Вы думаете, играли, чтобы заслужить доверие? Но какой ценой!

- Для них цена не имеет смысла: в прошлом они уголовники, - напомнил Титов. - А я этому сброду, простите, не очень верю. Я больше верю фактам. - И он потряс запиской полицая.

Несколько минут обер-лейтенант молчал, словно что-то обдумывая, взвешивая, перед тем как принять решение. Наконец спросил Акима:

- Что вы предлагаете?

- Предателям не может быть пощады. За измену фюреру, за связь с партизанами, для устрашения других, я бы их повесил. Всех троих.

- То есть и бывшего начальника полиции? - уточнил обер-лейтенант.

- Да, - твердо ответил Титов.

- Хорошо. Завтра мы их повесим… - И, пронзив Акима холодным многозначительным взглядом, добавил: - Пусть другие запомнят…

Аким Титов отлично понял предупреждение коменданта. И запомнил. В случае чего и для него, Акима Титова, найдется веревка.

Никто не знал, сколько лет этому дубу. Самый старый житель деревни Микитовичи дед Евмен помнит дуб таким же, каким он стоит сейчас среди зеленой долины, окаймленной могучими хвойными лесами. Долина кое-где поросла ольхой, березовым молодняком, но дуб-великан по-прежнему виден и от деревни Микитовичи и от районного центра - древнего города, расположенного на берегу тихой, но довольно многоводной реки. Евмену сейчас идет девяносто третий год, он уже проел все свои зубы - от "казенных" отказался, - стал плохо слышать, под кронами дуба отдыхает редко, потому что перестал ходить в город. А дуб как стоял зеленым шатром, закрыв своей мохнатой шапкой полнеба, так и стоит, батюшка, непоколебимо и, наверно, еще две Евменовых жизни простоит, если не приключится с ним никакой чрезвычайной беды. Ни бури, ни грозы ему не страшны. Сколько их пронеслось над его буйной головой, гнули, трепали, молнией жгли - не поддался, выстоял! Не страшны ему уже топор и пила: ствол его окаменел, стал тверже гранита и железа. Да и какой человек станет пилить-рубить знаменитое на всю округу дерево, у какого это супостата рука подымется? Да такого ирода, который мог бы ни за что ни про что загубить его могучую красоту, гордость окрестных сел и деревень, чудо неброской природы северо-западных окраин России, еще и не родила и, наверно, никогда не родит земля наша.

Правда, были у дерева-великана схватки не только с природой, но и с человеком, следы их хранятся на серой шершавой груди его в виде заживших ран от ножа и даже топора. На редкость живучим оказался. Старики говорят, что корни его вошли в землю на глубину, равную высоте самого дерева, разошлись во все стороны на ширину кроны, добрались до живой воды, которая и питает дуб неистребимой силой. А излишки воды этой выходят на поверхность земли в полсотне шагов от дуба в виде студеного родника. В старину эту воду считали святой и целебной, да и нынешнее поколение атеистов находит ее вполне полезной и приятной, особенно летом в знойный полдень.

Так уж повелось исстари: идут-едут крестьяне в город на базар или обратно возвращаются - обязательно подле дуба остановятся, утолят жажду родниковой водой, глаза и лицо промоют и сразу почувствуют свежесть и бодрость во всем теле. А уж на что приятно посидеть под густой зеленой кроной, сквозь которую никакой, даже самый тоненький лучик пробиться не может! А можно и недолгий дождь переждать, будто под навесом. Словом, в зной и непогодь под могучими крыльями богатырь-дерева всегда можно встретить доброго человека, нашедшего здесь приют и покой. Сколько былин и небылиц, сказок и легенд слышал дуб-великан за свой долгий незапамятный век! Сколько тайн человеческих сохранил он, ни одним листочком не обмолвился. Постепенно он и сам становился легендой, и людям почему-то казалось: он живой, но в отличие от них - бессмертный, что он вечно будет стоять, как страж земли среди долины, и всегда над ним будут проплывать в лазуревом небе тучи-облака, петь жаворонки и улыбаться солнце. И от этого прочнее становилась вера в незыблемость мира и житейские тяготы казались не столь безысходными и трагическими.

Остановилась передохнуть под дубом и Анна Глебова, по-деревенски Прокопиха, - возвращалась к себе в Микитовичи из города. Вызывали ее в полицию по какому-то делу, должно быть сыном интересовались. Да на ее счастье, того, кто ее вызывал - бывшего начальника полиции и еще двух полицаев, - сами же немцы и повесили возле рынка и на дощечке написали только одно слово: "Партизаны". А новый начальник полиции Аким Титов и разговаривать с ней не стал, только походя и сказал:

- Иди, Ганна, домой. Зря тебя побеспокоили.

И глаза совестливо отвел. А еще бы - стыдно людям в глаза посмотреть, совесть, наверно, еще не всю потерял. Хотела его спросить: может, про Емельяна что-нибудь слышал, да он куда-то спешил, недосуг стало, как большим начальником сделался. Обрадовалась Прокопиха, что домой ее так легко из полиции отпустили, да не успокоилась - стыдливый, как будто даже чем-то виноватый и такой кроткий взгляд Акима посеял в ней тревогу. Определенно что-то знает про Емельяна. Может, убит? На границе ведь - первым войну встретил. Или, может, в плену у немцев? Так и Титов Иван тоже где-то на границе служил. Может статься, одна судьба.

Решила пойти на квартиру к Акиму и у его дочки Жени все выпытать про Емельяна. Женю Прокопиха любила и втайне нарекла своей невесткой. А лучшей и не желала она для сына. Только где он, ее Мелька?

Женю встретила возле дома. Разговаривали, стоя на улице. Женя очень обрадовалась этой встрече, как будто давно и с нетерпением ждала ее. Спросила взволнованно, сверкая большими, как у Емельяна, только не синими, а какими-то серо-зелеными глазами:

- Ну что там, тетя Аня, зачем вас вызывали?

- Ай, так, ни за чем, - ответила Прокопиха. - Сама не знаю. Отец твой велел домой идти, и все.

- А в Микитовичах как? - все так же волнуясь, спрашивала Женя, не начиная разговора о главном. И Прокопиха догадывалась, что вопрос задан попусту, не стала даже отвечать на него, а в свою очередь спросила:

- Про Ивана вашего не слышно?

- Нет.

Женя смотрела на нее так искренне, прямо и открыто, округлив блестящие влагой глаза, что Прокопиха поверила.

- И про моего?

- Откуда же, тетя Аня? - и вздохнула совсем не по-девичьи, сокрушенно и очень искренне.

А потом две тайны поведала ей. Во-первых, сообщила, что фашисты будут угонять наших людей в Германию на работу. В рабство.

- Это все равно что плен, тот же плен, а может, и хуже. Предупредите всех здоровых людей, чтоб прятались. И детей прячьте. Будут увозить на кровь. Для раненых им детская кровь нужна. Только вы никому не проговоритесь, что это я вам сказала, - строго-настрого предупредила Женя. - Скажите, что слышали от верных людей. Ладно, тетя Аня? Будьте осторожны.

Прокопиха понимала, что Женя выдает великую тайну, что в случае чего с ней могут сделать то же, что сделали с полицаями. Но полицаи - это ладно, туда им и дорога: сами вешали, а потом и для них веревка нашлась. А Женя - другое дело, свой человек, можно считать, близкий.

Вторая тайна была еще серьезней первой. Женя попросила Прокопиху приютить у себя хотя бы на время, пока кончится война, еврейскую девочку. В том, что советские войска вот-вот перейдут в контрнаступление, прогонят фашистов и война скоро кончится, Женя не сомневалась. В первые дни оккупации города фашисты устроили облаву на евреев и коммунистов. Арестованных сажали в теплушки и под усиленной охраной отправляли эшелонами на запад, в концлагеря. Многих евреев, особенно детей, приютили у себя и прятали от оккупационных властей добрые люди, рискуя собственной жизнью. Однако скрываться им в городе, где почти каждую ночь производились массовые облавы и обыски, с каждым днем становилось трудней. Нужно было уходить в более безопасные места: в глухие деревни, в леса к партизанам.

Родителей восьмилетней Бэлы Солодовниковой, работавших в городской больнице, гитлеровцы упрятали в концлагерь. Девочку приютила соседка, но какой-то негодяй донес об этом в полицию, о чем Аким Титов сообщил своей дочери. И тут, как на счастье, подвернулась Прокопиха. Ей-то и вверила Женя судьбу незнакомой ей девочки. Анна Глебова согласилась без колебаний. Лишь повторяла потом вполголоса всю дорогу: "Боже мой, боже мой - что делают, изверги окаянные, душегубы!"

Возле дуба-великана задержались недолго. Бэла в который раз принималась рассказывать незнакомой ей тете Ане о том, как ночью фашисты схватили ее папу и маму, и всякий раз обрывала свой рассказ, не доведя до конца, вздрагивала своими худенькими плечиками, пугливо глядела в печальные голубые глаза женщины и детским чутьем угадывала в них материнскую жалость к себе. Она верила, что это добрая тетя, и нисколечко не боялась ее, готова была идти с ней хоть на край света, только бы никогда не встретить фашистов и полицейских. А Прокопиха, глядя на девочку полными страдания и жалости глазами, поучала ее ласковым, мягким голосом, тем самым голосом, которым она в последнее время все чаще в мыслях разговаривала со своим далеким и таким близким Емельяном:

- Ты, доченька, запомни - племянницей ты мне доводишься. А покойный мой муж Прокоп - тебе родным дядей. Брат твоего батьки. Из-под города Саратова вы. Батька твой Иван Глебов, в колхозе он трактористом. Запомнила?

Девочка молча кивала головой.

- Твоя-то фамилия какая?

- Бэла Солодовникова, - тихо и с готовностью отвечала девочка.

- Во, и фамилия у тебя русская, имя тоже… красивое. Я в какой-то книжке, еще когда Мелька в школу ходил, читала про девушку Бэлу, как ее украли под венец. Можно б и так, под своей фамилией. Только лучше Глебова, потому как ты теперь племянница наша. А мы Глебовы. Ты не говори никому, что еврейка. А почем узнают! И не узнают. Что тут такого: все люди одинаковы. Среди разных бывают и хорошие и плохие. Даже и в одной семье разные бывают. Вон хотя б и Женя - славная она и жалостливая и тебя пожалела. А батька ее… кто его знает, что он за человек. Был хорошим, и все у нас считали его хорошим, справедливым. Все за правду стоял. А теперь с немцами. В бурмистры поначалу пошел, а сейчас в полицию. А может, его силой заставили?

Ни одним листом не шелохнет дуб, жадно слушает нестройную речь пожилой женщины, которая не столько рассказывает своей маленькой спутнице, сколько просто размышляет вслух, потому что больно много их скопилось в ее седеющей голове, им тесно стало, и она решила выпустить их на волю, эти интимные поверительные мысли, которые рискованно говорить не только первому встречному. Девочка слышит - это не страшно, она еще ребенок, ничего не поймет, да и никому не скажет. А дуб - он умеет хранить тайны простых людей.

- Во и платьице на тебе красивое, и сама ты славная-преславная, - ласково растягивая слова, говорит Анна Глебова, чтобы хоть чем-нибудь отвлечь грустные и тревожные мысли ребенка. Она хотела было спросить: "Кто ж тебе такое красивое платьице купил?" - но вовремя спохватилась, сообразила, что такой вопрос напомнит девочке о родителях и расстроит ее. Вместо этого она сказала: - А у нас в деревне хорошо. И сад у меня есть. И вишни спеют, и сливы, и яблоки. А такие сладкие-сладкие - мед. И много нынешний год уродило, ой как много - все кругом усыпано, даже листьев не видать. Ну, пойдем, пойдем потихоньку. Скоро дойдем. Поповина дороги осталась, ровно половина.

Желтое солнце в теплой истоме распласталось на пыльной дороге. Редко касаются его ободья тележных колес: люди в оккупации стали домоседами. Ложатся глубоким отпечатком в пуховую пыль босые ступни Анны Глебовой и детские ботиночки Бэлы Солодовниковой, удаляются от дуба две фигуры - женщины и ребенка, сутулые, словно на их плечи кто-то положил невидимые тяжкие ноши. Это горе, страшное человеческое лихое горе оседлало их. Не может и не хочет молчать Анна Глебова, легче идти со словами.

- Коза у меня была. Так ее немцы забрали. И поросенка забрали.

- А меня не убьют? - спрашивает девочка.

- А за что тебя убивать? Глупенькая ты моя. - Прокопиха грубой, в мозолях рукой обнимает худенькие плечи девочки. - Да разве ж я позволю кому обидеть тебя, сиротиночку мою?

- Они и вас убьют.

- Я тебя спрячу. Никто не найдет. Я сама сирота. Я понимаю долю сиротскую. Отца с матерью, считай, не помню. А вот жила, и хорошо жила. Мужа моего бандиты убили. В ту войну. И Мелька мой сироткой рос. Славный хлопец вырос, умный. Только где он теперь? Может, и его убили… Нет, живой он, сердце мое чувствует - живой.

- А где вы меня спрячете?

- Дома спрячу, - уверенно говорит Прокопиха, еще не зная сама, где именно спрячет девочку. Ей хочется успокоить ее, приласкать, вселить в ее чистую душу веру, прогнать страх и, быть может, зажечь, пусть слабый, пусть ненадолго, огонек радости.

Анна Глебова думает, думает, иногда вслух, иногда про себя, чтобы не волновать ребенка грустными и надсадно тревожными заботами. Не сразу, постепенно к ней приходит глубоко осознанное чувство ответственности за жизнь этой девочки. И думает она сейчас об одном: только бы благополучно добраться до дома, не встретиться со злыми людьми. А там, дома, скажет, что племянницу привела. Да свои, деревенские, хоть и догадаются - не выдадут. Прятать надо от немцев и полицейских. Немцы в Никитовичах не были, полицейские из соседней деревни - по кличкам Драйсик и Грач - иногда наведываются и к ним, высматривают, что бы стянуть, к рукам прибрать. А пьяные - все одно что звери. Ни за что человека убить могут. Они и велели Прокопихе явиться в полицию.

Немножко суеверная, потом, уже поздним вечером, она говорила:

- Вот уж правду люди кажут: не вспоминай нечистого и думать о нем не думай, а то он явится.

Так и перед ней явились нечистые - Драйсик и Грач. Только она на крыльцо своего дома взошла, ключ из-под плахи достала, чтоб отомкнуть большой ржавый висячий замок, а они тут как тут, оба пьяные и, как всегда, с собакой по кличке Пират.

- Ты где была, баба? - спросил Грач, глядя на Глебову исподлобья.

- Была там, куда вы меня послали. В полиции, во где я была, - совсем не робко, а даже с вызовом ответила Прокопиха и, не дав полицаям произнести и слова, продолжала бойко: - У вашего нового начальника, у нашего Акима Филипповича была. Ругал он вас, что напрасно меня побеспокоили.

- "Побеспокоили", - передразнил Драйсик и раскатисто расхохотался. - Видали, барыня какая. Полиция ей беспокойство доставила…

- Значит, жаловалась на нас? - сопя по-бычьи и выпучив красные глаза, произнес угрожающе Грач.

- А на что мне на вас жаловаться? Я не в обиде, - уже миролюбиво заговорила Прокопиха.

- А это что за дите? Чья? - ткнул грязным пальцем в девочку Грач.

- Племянница моя. Саратовская, - поспешила ответить Анна. - В гости приезжала, да уехать не успела. Осталась тут. А мать с отцом теперь, наверно, убиваются.

- Сочиняешь ты все, - замотал лохматой, посаженной на тонкую шею головой Драйсик. - Надо проверить.

- А ты Акима Филипповича спроси, - подсказала Анна очень твердо и независимо, - начальника своего спроси.

- Здесь я начальник, и я тебя буду спрашивать! - грубо прогнусавил Грач.

В это время Пират бросился на выскочившую из-под крыльца Прокопихину кошку. Кошка молнией сверкнула по колонне крыльца и замерла у карниза. Драйсику ничего не стоило протянуть руки и снять кошку. Он хотел бросить ее на собаку, но Грач, у которого в голове мгновенно созрел варварский план, закричал:

- Держи ее, не пускай! У меня идея есть. Дай-ка ее мне.

И, забрав у Драйсика обезумевшую от страха кошку, зашагал на огороды вразвалку, хмельной походкой в сопровождении приплясывающего здоровенного дворняги Пирата. Драйсик молча побрел следом.

- Тетенька, что они с ней сделают? - жалобно спросила девочка, почувствовав неладное. - Они ее убьют, да?..

- А погибель их ведает, что они задумали, окаянные. Хорошо, хоть отвязались, и то слава богу… Видала, какие?.. Господи, и до чего ж человек может докатиться! Ну прямо хуже зверя всякого.

И, облегченно вздохнув оттого, что лихо на этот раз мимо пронеслось, она стала торопливо открывать дверь. Ключ не попадал в скважину, дрожали руки, а она думала: "Да что ж это я - полицаев напугалась! А ежели бы немцы? Нет, так негоже. Надо держать себя".

Сразу за огородами начинались еще не вспаханные Пары, ровные, как танкодром, плотно утрамбованные скотом. Грач, сопя и багровея, тучно двигался вперед с какой-то неистовой решимостью, будто он шел на ответственное боевое задание. Драйсик же не испытывал никакого интереса к тому, что замышлял его коллега. За спиной у него была тяжелая винтовка, ремень больно врезался в плечо. Грач был вооружен стареньким наганом. Драйсик приотстал, от выпитого самогона он раскис, его тянуло на сон, ноги не слушались. Грач со своими дурацкими причудами ему надоел. Зачем-то кошку тащит в поле, на пары. Если стрельнуть вздумал, так и на улице можно было. Не иначе, решил поохотиться на кошку.

- Стой, Кузьма! - кричит и пьяно мотает головой. - Хватит. Я дальше - ни-ни: не могу, уморился.

- Давай топай, топай! - грубо орет Грач, осматриваясь кругом весело и возбужденно. Багровое лицо его сияет. Он ждет-поджидает приятеля. - Сейчас я тебе фокус покажу: подохнешь со смеху… Я тебя, дурака, потешить хочу..

Поле ровное и гладкое, кругом метров на двести - ни деревца, ни кусточка, ни сараюшки, ни даже случайного кола, воткнутого в землю. Именно этот "плацдарм" и нужен Грачу. Сейчас он отпустит кошку, а затем натравит на нее Пирата. Произойдет кровавая схватка собаки с кошкой, смертный бой неравных. Вот будет потеха!

Подошел Драйсик. В мутных желтых глазах засветились тусклые огоньки любопытства. Спросил вяло:

- Ну что дальше?

- А вот увидишь. Сейчас увидишь. На подержи кошку, а я возьму Пирата.

Грач передал тихо и жалобно мяукающую кошку, сам взял собаку за ошейник, отошел шагов на десять от Драйсика, приказал:

- Пускай кошку на землю!

Драйсик легко опустил кошку себе под ноги. Но она, вопреки ожиданию Грача, не кинулась бежать: видно, понимала - бегством ей все равно не спастись. Съежилась, ощетинилась, ошалело глядя на оскалившего клыки Пирата, шипела отчаянно и устрашающе.

Грач, тараща глаза и скрежеща зубами, отпустил Пирата, и тот стрелой кинулся на кошку, рассчитывая схватить ее и разорвать. Но именно в это мгновение, спасаясь от неминуемой смерти, кошка метнулась на Драйсика, точно на дерево или на столб, и, до крови оцарапав ему лицо, сшибла с него картуз и взгромоздилась на голове, крепко уцепившись когтями. От неожиданности, от нестерпимой боли Драйсик дико вскричал и инстинктивно схватился руками за голову, но в тот же миг отдернул руки, почувствовав кошачьи зубы. Разъяренный неудачей, Пират прыгал на него сзади, пытаясь схватить кошку за хвост, но та, выгнув корпус дугой, ощерившись, издавала душераздирающие вопли, которые сливались с такими же дикими воплями Драйсика.

- Сво-ло-очь! Возьми собаку! - кричал он захлебывающемуся от смеха, схватившемуся за живот Грачу. - Собаку, говорю, возьми, гад проклятый!

- А ты присядь, присядь, а то Пират не достает, - сквозь смех поучал его Грач.

Драйсик послушался его совета и стал медленно приседать. Но кошка в тот миг, когда ее должен был схватить Пират, черной молнией метнулась с головы приседающего Драйсика и очутилась на голове стоящего во весь рост Грача. Красномордый полицай теперь уже не хохотал, а визжал, как хряк под ножом коновала. Приседать он не решался, потому что сообразительный Драйсик, опасаясь, как бы кошка снова не очутилась на его голове, уже не маячил, а лежал на земле. Он ощупывал до крови оцарапанную голову и посмеивался над своим приятелем, голову которого украшала черная дуга кошки, а вокруг, брызжа слюной, метался Пират. Понял и Грач, что приседать ему теперь неразумно - в таком случае его голова станет ареной смертельной схватки кошки с собакой. Он попробовал взять кошку руками, но она еще крепче впивалась в него когтями и нещадно кусалась. Положение его было трагикомическим. Каждый прыжок Пирата отдавался дикой болью в голове Грача.

Старший полицай крикнул своему напарнику:

- Чего растянулся?! Помоги!

- Чем же я тебе помогу? - невозмутимо поинтересовался Драйсик. - Хочешь, чтоб я опять на свою башку принял кошку? Спасибо, она у меня не казенная. Я попробовал, теперь ты испытай.

- Придержи Пирата, дуралей! - орал Грач, широко расставив ноги и зажмурив от боли глаза.

- Пират, ко мне! Ко мне, сволочь! - позвал Драйсик, не решаясь, однако, встать, а Пират - никакого внимания. Тогда Драйсик пополз к Грачу по-пластунски, как ползают солдаты под огнем неприятеля, полз с опаской, боясь, что рассвирепевший коллега двинет ему сапогом в морду, полз и спрашивал: - А может, лучше стрельнуть? - И с готовностью загнал патрон в патронник.

- Кого ты, зануда, стрелять будешь? - взвизгнул Грач.

- А хоть собаку, хоть кошку - одна цена.

- Убери винтовку, балда заморская, чтоб тебя черти!.. Ой!..

Грач боялся, что в такой кутерьме пьяный Драйсик вместо кошки влепит ему пулю в лоб, но оружием, о котором напомнил Драйсик, решил воспользоваться. Он достал наган и выстрелил в собаку: думал, что после этого кошка добровольно покинет свое убежище. Смертельно раненный Пират с визгом метнулся в сторону, перекувырнулся раз пять и затих, а кошка продолжала сидеть на голове полицая. Тогда решившийся на последний шаг Грач наставил ей в брюхо дуло нагана. Кошка пластом шмякнула на землю и еще попробовала ползти. Но остервенелый полицай трижды выстрелил в нее и, не говоря ни слова своему собутыльнику, побрел в деревню. Драйсик преднамеренно постоял несколько минут, а затем, соблюдая почтительную дистанцию, последовал за ним.

Партизанский отряд Захара Егорова базировался в глубине большого лесного массива. В сущности, отряд только что создавался: из сожженных сел, из оккупированного фашистами районного центра в отряд шли люди, чтобы с оружием в руках мстить врагу. Иногда приходили целыми семьями, с детьми и стариками. Для командира отряда Захара Семеновича Егорова настала горячая пора забот и трудов: формировали подразделения, доставали оружие и боеприпасы, запасались продовольствием и теплой одеждой. Знали, что война до зимы не кончится. И, кроме того, отряд уже совершал почти ежедневно боевые операции.

В заросшем черной жесткой щетиной невысоком, всегда собранном человеке с карими колючими глазами не сразу можно было узнать бывшего первого секретаря райкома партии Егорова. Хотя одет он был, как и до войны - полувоенная гимнастерка, брюки галифе и хромовые сапоги. Совсем немного дней прошло с начала войны, а люди резко изменились: уже не те глаза, не те лица, походка, что-то новое в манерах и даже в голосе. Пожалуй, лишь один человек во всем отряде остался прежним: каким знали в районе до войны известного на всю область бригадира колхоза "Октябрь", таким он был и теперь - Роман Петрович Булыга, человек могучего телосложения, богатырского здоровья и сатанинской неутомимости. Всегда расстегнутый - зимой и летом - ворот рубахи бронзовым клином обнажал тугую шею и кованую грудь. Голос у Булыги трубный, движения решительные, шаг размашистый, широкий. А руки тяжелые, точно на них гири подвешены, - хватит со зла кулаком по столу - и стол вдребезги.

В бригаде Роману было тесно. Колхоз "Октябрь" небольшой, одна деревенька. Все поле глазом окинешь от межи до межи, даже если стоять не в середине, а на краю, на границе с соседним колхозом. Пешком за час взад-вперед пройдешь. А Роман Петрович любил простор, размах, масштабы по своему образу и подобию. И нашел эти масштабы здесь, в партизанском отряде. Простору тут сколько душе угодно - все твое, вся земля. Можешь быть хозяином целого района, а то и всей области. И народ просит: будь хозяином, освобождай землю от проклятого пришельца.

Роман Булыга в самом деле быстро почувствовал себя хозяином в партизанском лесу. В храбрости ему нельзя было отказать, в решительности тоже. В колхозе его называли не бригадиром, а командиром бригады: любил Роман командовать. Имя "комбриг" за ним прочно закрепилось и в отряде, но приобрело здесь новый оттенок - почтительности и уважения. И хотя командовал Булыга вначале всего лишь взводом партизан, все равно его называли не иначе как "комбриг". Ему это нравилось.

Егоров не только ценил Булыгу в прошлом как энергичного колхозного бригадира, а и в настоящем - как смелого боевого командира взвода.

Ранним июльским утром, когда еще не растаяли над болотами туманы и солнце не выпило росу, взвод Романа Булыги возвращался с боевой операции. На рассвете взорвали небольшой железнодорожный мост, перебили охрану и теперь шли в свой лагерь, окрыленные удачей. На лицах сверкали улыбки и незаметно было никаких следов усталости, хотя отмахали уже от взорванного моста километров десять, и не дорогами, даже не тропами, а напрямик через поле, перелески и рощицы. Роман шел впереди с ручным пулеметом на плече: своим любимым оружием, заменявшим ему винтовку. Шагал так, что вся группа, растянувшаяся гуськом метров на пятьдесят, бегом еле поспевала за ним. А он каждые пять минут оборачивался, замедляя шаг, и ворчал:

- Не отставать!.. Давай, хлопцы!..

И хлопцы, улыбчиво переглядываясь, старались изо всех сил. Командира своего они любили и верили ему.

Самолет появился внезапно, сзади, точно гнался именно за ними. Он летел совсем низко, почти на бреющем. Казалось, пикировал прямо на них, и Булыга сначала крикнул: "Ложись!" - но сам не лег, а, опустившись на колено, ударил по самолету длинной очередью и, когда стрелял, ясно разглядел на крыльях желтые кресты. А уж потом, в следующий миг увидел черный хвост дыма. Самолет шел на снижение и вскоре скрылся в лесу, точно провалился где-то совсем невдалеке в той стороне, куда шла группа Булыги.

- Вот так надо, хлопцы, бить фашистов! - ликовал Роман и тут же подал команду: - За мной, бегом!

Он знал, что самолет упал где-то рядом, а может, и благополучно приземлился, и надеялся захватить его экипаж.

Бежать пришлось километров пять, уже по лесу - на едкий характерный запах гари; смесь жженой резины, краски, бензина и масла. Запах этот расползся по лесу и недвижно стоял между деревьями. Сам самолет, вернее, алюминиевые останки его и обгоревший мотор как-то странно чернели на большой поляне. Вокруг никого не было.

Выставив охрану на опушке леса, Булыга с одним партизаном осмотрел самолет и, не найдя трупов людей, заключил сокрушенно:

- Ушли, подлые!

Он хотел было безотлагательно начать поиск экипажа. Но, поскольку до базы отряда было не так далеко и там видели горящий самолет и, очевидно, Егоров уже принял необходимые меры, Булыга решил, что он свое дело сделал и теперь ему нужно спешить в отряд - доложить о выполнении боевой операции и, главное, о сбитом фашистском самолете. В своем последнем поступке Роман видел настоящий боевой подвиг, который не шел ни в какое сравнение со взорванным мостом. Что мост! Там действовала группа, целый коллектив. И сейчас трудно сказать, чьей там заслуги больше, чьей меньше. А здесь подвиг налицо. Не кто-нибудь, а именно он, Роман Булыга, на глазах своих подчиненных один на один сразился с врагом - да каким врагом! - и победил.

Роман не чувствовал под собой ног: что-то сильное, пьянящее заполнило все его нутро, забродило, сделало легким, почти невесомым могучее богатырское тело и теперь несло его, точно на крыльях. И, казалось, уже нет в мире врага, с которым бы Роман не решился помериться силой, ловкостью и храбростью. Танк, стальную бронированную крепость? Ну и что же, он готов и на танк идти, не с голыми, конечно, руками. Главное - не трусить, не дрогнуть, не растеряться. Роман представил, как порадуется Захар Семенович сегодняшним их делам.

Чтоб попасть в лагерь, нужно было непременно пройти километра два болотами. Место для базы партизанского отряда было очень удобным в отношении безопасности. Немцам нелегко было проникнуть на этот лесной остров, окруженный трясиной. Любые машины-вездеходы здесь были бы беспомощны. Не всякий даже пеший мог преодолеть заболоченный участок, покрытый осокой, редким кустарником и чахлыми березами. Только немногие местные жители знали надежные тропы через эти гнилые места. За болотами начиналась партизанская зона "неуязвимости". Здесь люди чувствовали себя свободно и даже беспечно. Можно было разговаривать во весь голос, жечь костры, тренироваться в стрельбе.

Через болото шли гуськом, растянувшись больше обычного. Не спешили, выбились из сил. Роман теперь останавливался изредка, оглядывал группу и молча шагал дальше впереди колонны. В середине цепочки шла молодая статная женщина в шерстяном зеленом платье, подпоясанном солдатским ремнем, в пуховом сером платке, сбитом на затылок, и хромовых мужских сапогах.. В другое время такой странный наряд мог бы вызвать едкие шутки. Но здесь он казался самым естественным: весь этот разнобой туалета примирял и оправдывал висящий на ремне в кожаной кобуре пистолет. Женщина шагала широко, запрокинув черноволосую голову, и улыбалась. Сегодня был ее первый выход на серьезное боевое дело, и выход этот оказался удачным. Перед самым лагерем Булыга остановил всю группу и, почему-то обращаясь только к этой женщине, сказал:

- Вот видишь, Надя! Выходит, и самолеты мы можем отлично сбивать. Как, хлопцы? Кто боится фашистских самолетов?

Он победоносно осмотрел партизан горделивым взглядом. Но Надя, сама того не желая, своим ответом погасила восторг командира взвода. Она сказала каким-то уж очень простым, до обидного будничным тоном, словно речь шла не о сбитом самолете, а о подстреленной вороне:

- Что ж, из пулемета - конечно. Попробовать бы из пистолета.

Вот так раз! Булыга обалдел, но тут же сообразил, что Надя Посадова - вчерашняя актриса - не стреляла из пулемета.

- А что ж не попробовала? Из пистолета - по самолету? - Иронические искорки забегали в глазах Романа.

Посадова нисколько не смутилась и ответила опять с той же несправедливой приземленностью в голосе:

- Я подчинялась команде. "Ложись!" - значит, ложись. Была б команда "Огонь!" - я б стреляла.

Булыга нарочито весело, раскатисто расхохотался.

- Видали ее: она б стреляла из зажигалки по самолету!.. Зенитное орудие системы ТТ!.. - И, очевидно, сообразив, что он все-таки командир, добавил серьезно: - Нет, товарищ Посадова, из личного оружия по зенитным целям не стреляют. Против самолетов есть зенитки. Пушки такие. А из винтовки, из пулемета могут попадать только сверхметкие и быстрые стрелки. Поняла?.. Вот то-то!..

Партизаны разошлись по своим шалашам из елового лапника. Это были легкие временные жилища, так сказать, "летнего" типа - в них можно было укрыться разве что от дождя. Булыга, оправив рубаху, туго схваченную ремнем, и надвинув на круглый бронзовый лоб старую выгоревшую кепку, пошел на доклад к командиру отряда.

Егоров сидел возле своего шалаша на грубо сколоченной скамейке и слушал допрос пленного немецкого майора. Допрос вел Емельян Глебов на немецком языке. Свои вопросы майору и его ответы он переводил по-русски Егорову, его начальнику штаба Елисею Васильевичу Законникову, Ивану Титову, Максиму Братишке. Пограничники Ефремов и Федин и еще несколько вооруженных партизан стояли на почтительном расстоянии и с любопытством посматривали в сторону командирского шалаша. Содержание допроса они не могли слышать.

Возбужденный Булыга еще издали увидел Егорова, размашисто и решительно подошел к нему, взял по-военному руку под козырек и четко, молодцевато произнес первые слова заранее приготовленного доклада:

- Товарищ командир, разрешите доложить… - И в этот же миг он увидал немца и незнакомых ему людей и осекся, смущенно опустил руку и недоверчиво покосился на посторонних.

- Докладывай, - спокойно и, как всегда, негромко сказал Егоров и слегка кивнул головой.

- Боевое задание группа выполнила и перевыполнила, - уже совсем по-другому, вяло и не очень решительно, доложил Булыга: неизвестные люди, окружавшие Егорова, и особенно фашистский офицер при полной форме, охладили его пыл и обескуражили.

- Что значит "перевыполнили"? - Егоров приподнял тонкую крутую бровь и хитровато взглянул на Булыгу прищуренным глазом.

- На обратном пути я из пулемета сбил фашистский самолет. Самолет упал на поляне, недалеко отсюда. Экипаж не обнаружен, - уже совсем тихо закончил Булыга.

По усталому лицу Егорова скользнула грустная улыбка.

- Ну что ж. - Егоров встал и протянул Булыге свою маленькую, но крепкую руку. - За выполнение задания спасибо. А что касается перевыполнения… то лучше бы от него воздержаться. - И, кивнув головой на товарищей, сказал уже энергично: - Своих сбил, Роман. Везли ребята за линию фронта вот этого кабанчика с документами, а ты их и подстрелил.

- Так я же не знал… - начал оправдываться Булыга.

- А мы тебя и не виним, - перебил Егоров. - Случай подвернулся редчайший. Так что в другой раз… действуй так же: без промаха.

Егоров был озадачен: переправить пленного майора через линию фронта, который так стремительно откатывался на восток, не представлялось возможным. Идею Братишки напасть на аэродром и захватить другой самолет он считал нереальной. Во-первых, в районе действий их отряда не было немецких аэродромов. А во-вторых, надо полагать, что после захвата первого самолета гитлеровцы усилили охрану аэродромов. С этим согласились Глебов и Титов. Оставалось единственное: идти по следам наступающих фашистских войск, просочиться через линию фронта и доставить советскому командованию захваченные у майора документы. Решили поручить это дело лейтенанту Братишке и ефрейтору Ефремову. На рассвете следующего дня они должны были двинуться в путь. А пока что Егоров собрал на поляне отряд, в том числе и только что вернувшуюся группу Булыги, чтобы послушать неожиданно свалившихся с неба гостей.

Партизаны с большим вниманием слушали рассказы Титова, Братишки и Ефремова о героизме пограничников заставы лейтенанта Глебова, о действиях на шоссе в трофейном танке, об освобождении военнопленных, разгроме аэродрома и захвате самолета. Партизаны ловили каждое слово, каждый жест этих простых парней, которые, казалось, только что сошли со страниц какой-то героической легендарной книги. Юноши завидовали им и мечтали о боевых подвигах. Наде Посадовой теперь показался даже неловким и неуместном хвастливый рассказ Булыги о взорванном мосте.

А возле командирского шалаша в это время Глебов и Федин, тоже немного знавший немецкий язык, знакомились с содержимым майорского портфеля.

Федину не терпелось рассказать своему командиру что-то очень важное, что лежало у него на душе все эти кошмарные дни плена тяжким камнем. Хотелось быстрей, безотлагательно вышвырнуть из себя этот гнетущий груз, чтобы дышать стало легче. Федин опасался, как бы обстоятельства не разлучили его с Глебовым до того, как он успеет с ним поговорить, и потому сейчас он не столько вникал в существо документов - их надо было рассортировать: особо важные передать Братишке с Ефремовым, а второстепенные уничтожить, - сколько рассказывал, с трудом сдерживая волнение, как он попал в плен к немцам в первые минуты войны на рассвете 22 июня. И почему-то все упрямо и настойчиво твердил:

- Я теперь не тот, что был!.. Не верите, товарищ лейтенант? Поверьте. Я был наивен, слеп и глуп. Именно глуп и потому многого не знал, не понимал, а может, и не хотел понимать. Теперь я знаю. Я знаю, что такое фашизм. Я понял, что есть человек-зверь. И еще многое другое понял: что такое трусость, подлость, предательство. Я узнал человеческую породу.

- Все, что вы назвали, - спокойно возразил Глебов, - никакого отношения к человеческой породе не имеет. Помните Горького? Человек - это звучит гордо! Мне жаль, что вы не узнали подлинно человеческого: героизм, мужество, беззаветную любовь к отечеству.

- Простите меня. Я не то хотел сказать. Я волнуюсь. - И он действительно волновался до дрожи в руках, до посинения губ. - Да, конечно, и героизм. Это само собой. Я о другой стороне медали хочу… Вы что-нибудь о Матвееве знаете? О нашем поваре?

- Только то, что он пропал без вести, - ответил Глебов и поднял от бумаг на Федина строгий, слегка смягченный любопытством взгляд. - Он был в наряде в одно время с вами в то утро. Вы с Гапеевым на левом, а он с Поповиным на правом фланге, - напомнил Глебов и снова стал рассматривать бумаги.

- О Гапееве я ничего не знаю, - быстро ответил Федин.

- Он погиб, как герой. Похоронен на заставе, - коротко ответил Глебов.

- Матвеева я встретил в плену, - заговорил Федин и с напряжением уставился на Глебова. - Он был ранен в ноги в первые минуты боя. Они потопили на реке много немцев, гранатами рвали резиновые лодки… Вернее, он, Матвеев. Поповин струсил. Когда Матвеева ранило в ноги, Поповин бросил его подло, предательски. А сам убежал. Шкуру свою спасал.

- Поповин бросил раненого Матвеева? - Теперь уже и Глебов отложил бумаги и удивленным острым взглядом уставился на Федина. Он отлично помнил, что и как докладывал Поповин в то страшное огненное утро, прибежав на заставу с трофейными автоматами. Он тогда сообщил, что Матвеев убит, а он, Поповин, уложил много врагов. Тогда Глебов благодарил Поповина. Он не мог подумать, что это был обман, мерзкая ложь труса и предателя. Не хотелось верить. В первый миг Глебов искал повода, чтобы отвести такое страшное обвинение в адрес бывшего своего подчиненного, бойца пятой погранзаставы Ефима Поповина. Может, Федин говорит неправду, наговаривает. Но нет, зачем ему такой навет, какой смысл? Смысла не видел. Подумалось вслух:

- А может, Поповин не разобрался, убит Матвеев или ранен? В суматохе боя всякое случается.

- Нет, товарищ лейтенант, - твердо возразил Федин и выпрямился. Глебов продолжал сидеть на лавочке. - Матвеев просил его: помоги, говорит, мне, Фима,. А он ему посоветовал: в кусты, говорит, ползи, винтовку брось и в плен сдавайся. Жив останешься. Матвеев плакал, когда об этом рассказывал. От обиды и злости плакал… что не мог задушить Иуду. Иначе его и не назовешь - подлинный Иуда. А помните, какой на заставе был? Ласковый такой, подлиза. Анекдотики рассказывал, идиотика из себя корчил. Иуда. Его бы в лагерь военнопленных: узнал бы, продажная тварь, что это такое.

- Ну а Матвеев? Что с ним потом?

- Убили, - глухо ответил Федин. - А скажите, что сделают с этим жирным фашистом?

- Решим, - неопределенно ответил Глебов. Он еще сам не знал, как быть с пленным гитлеровцем.

- А чего решать? Вешать надо. На осине. Когда шли через болото, я видал там голую сухую осину. На ней и повесить. За Матвеева, за смерть и муки наших товарищей!.. За все, что они натворили на нашей земле. Разрешите мне. Я своими руками повешу его. Для начала. А потом - в бой. Я буду их душить, стрелять, истреблять! Я себе слово дал: истребить сотню фашистов… - Он дрожал как в лихорадке, глаза округлились и сверкали холодным блеском. - - Вы представить не можете, что они с нами делали в плену!

- Представляю, - сказал Глебов.

- Нет, нет. Представить невозможно. Это надо пережить.

- А ты пойди и расскажи партизанам про плен. Пусть знают.

- Я не смогу рассказать. Мне трудно…

- Это нужно, - настаивал Глебов.

Федин пошел.

Сообщение Федина о Поповине поразило Глебова ненадолго: вытеснилось другими думами и заботами. Выстрел Булыги и прерванный полет за линию фронта спутал все их планы, нужно было принимать новое решение, определиться. Что же дальше? Вопрос этот не терпел промедления. На него нельзя было отвечать неопределенным "поживем - увидим". Завтра на рассвете Братишка и Ефремов уйдут на восток, на боевое задание - трудное и ответственное. Емельяну не хотелось расставаться с Ефремовым, но Братишка сам попросил дать ему в помощь Василия, и Глебов согласился без звука. В присутствии Егорова, когда решался вопрос, кого послать с документами за линию фронта, Братишка сказал, глядя на Глебова и Титова:

- А вы, значит, остаетесь здесь, в отряде?

- Да, Максим, мы остаемся в тылу врага, - ответил тогда Глебов, нарочито избежав слова "в отряде". Он еще не знает, останется ли он в отряде Егорова или создаст свой отряд, - не было времени подумать, посоветоваться с Иваном. Слишком стремительно развивались события.

Единственно, чем он успел поделиться с Титовым - своим неумолимым желанием наведаться к матери. Оказалось, что отсюда до их родной деревни Микитовичи всего-навсего каких-нибудь полтораста километров. Выяснилось, что и Титов думал об этом же. Для мирного времени такое расстояние - сущий пустяк: несколько часов езды хоть поездом, хоть на попутной машине. Теперь же и думать было нечего о каком бы то ни было транспорте, одна надежда - собственные ноги. Да и идти-то придется по земле, оккупированной врагом, прятаться от постороннего глаза, минуя крупные населенные пункты и шоссейные магистрали. А может, снова воспользоваться мундиром гитлеровцев? Тем более что он владеет немецким языком. А если пойдет Титов - что ж, он может изображать контуженного, потерявшего дар речи.

Мысль прежде всего побывать в родной деревне, навестить мать, которую он не видел уже четыре года, зрела в нем неотвратимо. Даже если Титов не пойдет - он пойдет один. Титову что - он был в Микитовичах недавно. А Глебову как же не воспользоваться таким случаем? Кто знает, что может случиться. Война. И жива ли мать, что найдет он дома? Может, одно пепелище.

Егоров не спрашивал их, что намерены дальше делать, не предлагал остаться в отряде, хотя и намекал на это: вот, мол, как не хватает военных специалистов. Но это потом, после - гнал от себя все другие мысли Емельян. А к матери надо безотлагательно, завтра же. Только как быть с пленным майором? Этот вопрос пришлось решать сразу, как только кончился общий сбор отряда. Видно, и для Егорова это был непростой вопрос, потому что пригласил он на совет кроме начальника штаба отряда и командиров взводов.

- Что будем делать с гитлеровцем? - спросил он, глядя на лейтенантов. Пауза была долгая, напряженная, затруднительная. - Ну что ж, товарищи, давайте решать сообща.

Братишка смотрел в сторону, будто его это не касалось. Он уже получил задание и не хотел ни о чем другом думать. Глебов медлил, не решаясь сделать окончательный выбор. Титов сказал:

- Тут может быть два решения: либо - либо. Или расстрелять, или отпустить на все четыре стороны.

- Отпустить нельзя, - запротестовал быстро Булыга. - Приведет сюда эсэсовцев, дорогу укажет.

- Глаза можно завязать, отвести километров за десять, закружить, чтоб не запомнил, где север, где юг, - подсказал Елисей Законников.

- Ради чего это с ним надо возиться? - опять горячо вставил Булыга. - Кто он такой? Заклятый враг, фашист. Вот он кто. И должен получить свое… что положено.

- А что ему положено? - делая резкое ударение на "что", спросил Егоров.

- Пуля, - отрубил Булыга и поправил кепку.

- Надо все взвесить, - будто размышляя вслух, снова заговорил Егоров. - В наших руках судьба человека.

- Че-ло-ве-ка?! - растягивая слово, переспросил Глебов, вставая. Глаза его сверкнули злым блеском, лицо вспыхнуло- - Ну нет, товарищи!.. Это не человек. Это зверь. Вы видели, что они делают с нашими людьми?.. Видели?..

- Да ведь, кроме того, он вроде бы как военнопленный, - не повышая голоса, перебил Егоров.

- Да, именно, - резко бросил Глебов. - Спросите пограничника Федина, что они делают с нашими военнопленными.

И тогда загудели все:

- Правильно, к стенке!..

- Повесить гадину!

- Никакой пощады детоубийцам!

Егоров слушал спокойно, не перебивая. Потом неторопливо встал, и все утихли.

- Старший лейтенант прав, - Егоров смотрел на Титова. - Решение может быть двоякое - расстрелять или отпустить. Ставлю на голосование: кто за то, чтобы майора фашистской гитлеровской армии Мартина Зухе отпустить, прошу поднять руки.

Елисей Законников и еще один командир взвода подняли руки.

- Два, - вслух подсчитал Егоров. - Кто за то, чтобы майора Мартина Зухе расстрелять?.. Большинство.

Гитлеровца расстреляли вечером. А на рассвете из партизанского лагеря ушли пятеро: Братишка и Ефремов - на восток, Титов, Глебов и Федин - на юг, в деревню Микитовичи. Их провожали Егоров с Законниковым и Надя Посадова. С Братишкой Надя отправила записку родным. Всей группой они дошли до "зоны относительной непроходимости" - так по-книжному называли партизаны обыкновенные болота. Остановились на опушке - здесь кончался густой осинник и начиналась полоса непролазных зарослей лозняка, а за нею - болото. Отсюда на восток и на юг расходились две малозаметные тропки. По одной из них вчера Глебов и его товарищи в сопровождении партизан шли в лагерь отряда.

Лес молчал в настороженной тишине. Дремали беспокойные осины. Серебристые медальоны их листьев в своей необычной неподвижности казались свинцово-весомыми. Ровные, гладко отполированные стволы осин отливали зеленоватым диоритом. Почему-то именно сейчас впервые в жизни Глебов понял, что молодая осина - красивое дерево. Мысль эта ему самому показалась смешной: нашел время оценивать красоту осины! И сразу вспомнилась другая осина - без листьев, сухая, там, на болоте, о которой говорил Федин. И та осина, и Федин пробудили в памяти неприятную мысль о расстрелянном вчера гитлеровце. Его мундир с майорскими погонами теперь неуклюже сидел на коренастой, однако недостаточно полной фигуре Ивана Титова. А под этим мундиром на Титове была его гимнастерка с тремя квадратами в черных петлицах и брюки галифе. Федин был в форме немецкого солдата: Ефремов передал ему ее за ненадобностью. Глебов нарядился в новенький лейтенантский мундир, прихваченный в кабинете начальника аэродрома. Он был Глебову и по росту и по фигуре.

Егоров заметил:

- Боюсь, ребята, за вас: зря вы этот маскарад устроили. Шли бы лучше в обыкновенной крестьянской одежде. А то, чего доброго, - наши же люди, и прихлопнут вас за здорово живешь.

- Риск - благородное дело, - сказал Титов.

Он, как и его товарищи, был уверен, что они с успехом воспользуются какой-нибудь попутной немецкой машиной и быстро доберутся по шоссе до деревни Застенки. А оттуда на горизонте должны быть видны Микитовичи. После захвата танка и самолета в крови их уже играла удаль молодецкая, рождая все более дерзкие замыслы.

Титову не нравилось, что в Микитовичи они шли втроем: Федин не вызывал особой симпатии и доверия. Об этом он еще вчера вечером сказал Емельяну, но тот пробовал его успокоить доводами, которые показались Ивану не очень убедительными.

- Ничего-ничего. В данном случае третий не будет лишним. Боец он храбрый, фашистов ненавидит люто. Плюс - знает немецкий язык. А потом - учти: офицерам положен денщик. Полный порядок в этом отношении и никаких подозрений.

- Рисковать надо разумно, - в ответ Титову заметил Егоров, дружески улыбаясь одними глазами - темными, маленькими, блестящими, окаймленными тонким росчерком бровей. - Надеюсь, товарищи, повидав родных, вы вернетесь к нам? Нам очень нужны такие ребята, как вы. - И, глядя на Глебова и подавая ему руку на прощание, добавил: - Нам нужен толковый начальник разведки.

Это уже было конкретное предложение именно Глебову. А Законников, точно продолжая мысль своего командира, сказал:

- И начальник штаба.

- А вы разве не начальник штаба? - спросил Емельян.

- Какой я штабист? - скромно ответил Законников, поправляя очки. - Я председатель сельского Совета и в армии никогда не служил.

- Мы его на взвод поставим: народ-то к нам все прибывает, - сообщил Егоров. - Тут скоро целая партизанская армия образуется. - И уже протянув руку Титову: - Так что нам нужен толковый начальник штаба с военным образованием.

Итак, можно считать, что Глебов и Титов получили от командира отряда официальное предложение занять ведущие Должности. Титов воспринял это довольно равнодушно: штабную работу он не любил. Боевой танк был его стихией. Глебов же, как прирожденный разведчик, нашел предложение Егорова заманчивым и, чтобы показать командиру партизанского отряда, что он не ошибся в выборе, заметил:

- Через месяц вот эти незаметные стежки превратятся в хорошо утоптанные тропы. Они укажут гитлеровцам путь в лагерь… Я бы на вашем месте там, за болотами, проделал бы несколько искусственных, хорошо заметных дорог, которые вели бы прямо в трясину. Это для врагов.

- Спасибо за совет: мы им непременно воспользуемся, - сказал Егоров с особой теплотой. - А вы постарайтесь не задерживаться. - Потом он протянул руку Братишке: - Ну, товарищ лейтенант, а вам доброго пути. Передавайте там нашим, что советские партизаны не дадут фашистам покоя ни днем ни ночью. Земля будет гореть у них под ногами.

Егоров, Законников и Посадова ушли. Настала минута расходиться и остальным.

- Что ж, друзья, - сказал Глебов, крепко сжав руку Братишке, а вторую положив ему на плечо. - Пора. Породнились мы, братьями стали в бою. И вот расстаемся. Может, навсегда. Не забывай нас, Максим, мы тебя не забудем. - Он обнял его и расцеловал. - Все подробно о нас расскажите, как договорились.

Потом он обнял прослезившегося Ефремова. И сам с трудом сдерживал слезы нарочитой улыбкой.

- Помни, Василь, о Поповине, - сказал Ефремову Федин. - Встретишь кого-либо из наших - расскажи, пусть знают, что это иуда.

Братишка и Титов прощались без слов. Обнялись, расцеловались. И затем ушли: трое на юг, двое на восток. А лес все еще задумчиво и тревожно молчал, поблескивая в просветах золотисто-зелеными пятнами, от которых рябило в глазах и светлей становилось на душе.