Сэр Найджел Лоринг

Глава VIII Соколиная охота короля на Круксберийских вересках

Король и его свита уже оставили позади толпу, что следовала за ними из Гилдфорда по пути паломников, а конные лучники прогнали самых настойчивых зевак, и вся кавалькада длинной блестящей лентой растянулась по темной вересковой равнине.

Сам король ехал впереди — при нем были его соколы, и он надеялся удачно поохотиться. В описываемое время Эдуард был в расцвете лет. Это был высокий, сильный человек, страстный любитель охоты, ревностный, храбрый и доблестный воин. К тому же он был человек образованный — говорил по-латыни, по-французски, немецки, испански и даже немного по-английски.

До поры до времени он спокойно взирал на мир, но в последние годы в его характере появилось нечто новое и устрашающее: ненасытное честолюбие, побудившее его захватить трон соседа, и мудрая прозорливость в ведении торговых дел, побудившая его выселить из Англии фламандских ткачей и отдать поля под то, что на долгие годы стало основным сырьем для английской промышленности[24]. Оба эти столь различные устремления отчетливо читались на его лице. Малиновая герцогская шапка прикрывала широкий высокий лоб. Большие карие глаза пылали отвагой. Подбородок был гладко выбрит, а коротко подстриженные темные усы не могли скрыть твердых, строгих очертаний рта, благородного и улыбчивого, который, однако, мог сжиматься жестко и безжалостно. Все время король проводил охотясь или воюя, от жизни на свежем воздухе с лица его не сходил медно-красный загар. Он ехал на великолепном вороном коне легко и свободно, как будто родился в седле. Сам он тоже был одет в черное — его подвижное, сильное тело было обтянуто черным бархатом, и только золотой пояс и кайма с золотыми цветами дрока нарушали мрачную черноту его одеяния.

Он был королем с головы до пят. Об этом говорили и его величественная осанка, и простая, но богатая одежда, и великолепный конь. Образ доблестного воина на могучем коне довершал благородный сокол с Гебридов, который кружил футах в двенадцати над его головой, ожидая, когда поднимут дичь. Второй такой же сокол сидел на запястье латной рукавицы главного сокольничего Рауля, ехавшего в хвосте кавалькады.

По правую руку от короля и чуть позади ехал юноша лет двадцати. Он был высок, тонок и темноволос, с благородным орлиным профилем и смелым, проницательным взглядом, который загорался живой радостью и любовью всякий раз, когда он отвечал королю. Его одежда была темно-малинового цвета с тканым золотым узором; изумительной красоты сбруя его белой кобылы не оставляла сомнений в высоком положении всадника. У него не было еще ни бороды, ни усов, но с лица не сходило выражение строгой важности — свидетельство того, что, хотя он и молод, но ведает серьезными делами и что его интересы и помыслы — это интересы и помыслы государственного человека и полководца. Это выражение запечатлелось у него на лице с того великого дня, когда он, еще совсем мальчик, повел за собой передовой отряд победоносной армии, которая сокрушила могущество Франции при Креси[25]. Но в чертах его, хотя и суровых, еще не было той жесткости, из-за которой годы спустя, во время французских походов, имя Черного Принца стало символом ужаса и смерти. В тот весенний день, когда он весело и беззаботно скакал по вереску Круксберийской равнины, еще не видно было даже самых первых признаков страшной болезни, которая потом долго терзала и ожесточала его, прежде чем посягнула на его жизнь.

Слева от короля ехал человек примерно одних с ним лет, широколицый, с выступающей вперед челюстью и плоским носом, что часто бывает внешним проявлением воинственной натуры. Он скакал почти рядом с королем, а это говорило о большой его близости к монарху. У него было красное лицо и голубые глаза навыкате, — по виду он был здоровяк и холерик. Ростом он был невысок, но крепко сбит и, видимо, невероятно силен. В то же время, когда он говорил, голос у него звучал мягко и слегка шепеляво; в обращении он был ровен и учтив. В отличие от короля и принца на нем были легкие доспехи, сбоку висел меч, а на луке седла — булава: он был капитаном королевской стражи, и за ним, замыкая кавалькаду, следовала еще дюжина рыцарей в стальных доспехах. При всем желании Эдуард не мог бы на случай внезапной грозной опасности, столь частой в те времена беззакония, — иметь возле себя защитника более отважного и надежного, чем знаменитый рыцарь из Эно[26], ныне английский подданный, известный под именем Уолтера Мэнни, который считался таким же дерзким и доблестным рыцарем, как сам Чандос.

За рыцарями, которым запрещалось разъезжаться по равнине — они должны были всегда находиться при короле, — следовал отряд легкой кавалерии, или конных стрелков, человек в двадцать-тридцать, и еще несколько невооруженных рыцарей. Они вели запасных лошадей, навьюченных наиболее тяжелыми предметами рыцарского снаряжения. В самом хвосте процессии, которая то поднималась по склонам пологих холмов, то спускалась в низины, растянувшись длинной многоцветной лентой, двигались сокольники, скороходы, пажи, слуги и доезжачие с гончими на сворах.

Тяжелые мысли одолевали короля Эдуарда. С Францией заключено перемирие, но обе стороны то и дело нарушают его мелкими стычками, набегами, засадами, внезапными налетами, и ясно, что скоро снова начнутся открытые военные действия. Нужны деньги, а достать их нелегко, особенно теперь, когда палата общин приняла закон о налоге на десятую овцу и десятый сноп. К тому же страну совсем разорила черная смерть, пахотные земли превращаются в пастбища для овец, земледельцы смеются над всеми указами и не желают работать за четыре пенса в день. Словом, страна разваливается, надвигается хаос. А тут еще шотландцы начали подавать голос с приграничных земель, без конца идут смуты в Ирландии, которую так и не удается окончательно покорить, а союзники во Фландрии и Брабанте требуют полной выплаты обещанных им субсидий. Всего этого было вполне достаточно, чтобы даже победоносный монарх вынужден был целиком погрузиться в заботы о злобе дня.

Однако сейчас Эдуард выбросил все это из головы и почувствовал себя беззаботным, как ребенок в праздник. Он больше не думал ни о докучных флорентийских банкирах, ни о стеснительных условиях, которые те навязали ему в Вестминстере. Он вырвался на волю, с ним его соколы, и теперь он будет думать только об одном. Слуги его раздвигали палками вереск и кустарники и громко кричали, когда им удавалось поднять птицу.

— Сорока, сорока! — закричал вдруг один из сокольников.

— Ну нет, она недостойна твоих когтей, мое кареглазое сокровище, — сказал король, взглянув верх на большого сокола, который, взмахивая крыльями, летал из стороны в сторону над его головой в ожидании сигнального свиста.

— Сокольники, челигов[27]! Напускайте челигов! Скорее, скорее! Ах, негодница, удирает в лес! Вот она уже и там! Отлично, храбрая странница. Поставила-таки на своем. Ну-ка выгони ее на своего товарища! Помогите ему! Загонщики, бейте по кустам! Вон она прорывается! Прорвалась! Ну что ж, летите обратно. Не видать вам больше дамы сороки.

Сорока с присущей ее племени сообразительностью, и в самом деле укрылась в мелком кустарнике, а потом перелетела к деревьям погуще, так что ни ястреб под их пологом, ни сокол сверху, ни шумные загонщики ничего не могли ей сделать. Король посмеялся неудаче и отправился дальше. Из кустов то и дело поднимались разные птицы, и на каждую напускали соответствующего охотника: на бекаса — сокола, на куропатку — ястреба, а на жаворонка — маленького кобчика. Но королю быстро надоела эта несерьезная охота, и он не спеша продолжал путь, а его прекрасный спутник летел у него над головой.

— Ну разве не чудная птица, милый сын? — обратился он к принцу, взглянув вверх, когда по его лицу мелькнула тень сокола.

— О да, ваше величество. Самая красивая из всех, что привозили с северных островов.

— Пожалуй. Но у меня как-то был берберийский сокол. Ставки у него были не хуже, а лет быстрее. С восточными птицами вообще никакие не сравнятся.

— У меня как-то был сокол из Святой земли, — сказал Мэнни. — Так он был такой же злой, остроглазый и быстрый, как сами сарацины. Говорят, в свое время у Саладина были самые лучшие в мире породы птиц, гончих и лошадей.

— Я думаю, дорогой отец, еще придет день, когда все они станут нашими, — ответил Принц, глядя на отца восторженным взглядом. — Неужели Святая земля навсегда останется в руках жестоких безбожников и они будут осквернять святой храм своим присутствием? Мой возлюбленный и милостивый повелитель, дайте мне тысячу копий и десять тысяч лучников, каких я вел под Креси, и клянусь Богом, через год я отвоюю вам королевство Иерусалимское.

Король рассмеялся и обернулся к Уолтеру Мэнни.

— Мальчики всегда мальчики.

— Французы не считают меня мальчиком, — вспыхнул Принц.

— Ну-ну, милый сын!.. Никто не ставит тебя выше, чем твой отец. Но у тебя живой ум и пылкое воображение, поэтому тебе трудно доводить до конца еще незавершенное дело, а хочется поскорее взяться за другое, до которого еще далеко. Ну скажи, пожалуйста, как нам проходить через Бретань и Нормандию, когда мой юный паладин со своими копейщиками и лучниками будет осаждать Аскалон или брать Иерусалим?

— Бог помог бы делу, угодному небесам.

— Из всего, что я знаю о прошлых войнах на востоке, — сухо ответил король, — небо еще ни разу не было нам хорошим союзником. При всем моем почтении к церкви, я все же должен сказать, что даже самые ничтожные земные силы помогали Ричарду Львиное Сердце или Людовику Французскому гораздо больше, чем все небесное воинство. А что скажете вы, милорд епископ?

Полный епископ, который трусил позади на тяжелом гнедом жеребце, вполне соответствовавшем его весу и достоинству, рысью подъехал к королю.

— Что вы сказали, ваше величество? Я засмотрелся, как ястреб бьет куропатку, и не расслышал ваших слов.

— Клянусь, скажи я, что отдаю Чичестерской епархии еще два поместья, вы бы отлично меня расслышали.

— Ну что ж, ваше величество, попробуйте, скажите для проверки, — нашелся епископ.

— Отлично отпарировано, ваше преосвященство, — расхохотался король. — Клянусь распятием, эту схватку вы не проиграли. А говорили мы вот о чем: отчего так получалось, что, хотя крестовые походы велись во славу Божию, Бог так мало помогал нам в боях? Несмотря на все наши усилия и потери, а потери наши неисчислимы, нас в конце концов изгнали из страны, и даже военные ордена, что были созданы ради одной только цели — воевать с сарацинами, — еле-еле удерживаются на островах Греческого моря. Ни над одним портом, ни над одной крепостью Палестины уже не увидишь знамени с крестом? Куда же смотрел наш союзник?

— Ваше величество, вы говорите о таких важных вещах, которые выходят далеко за пределы вопроса о Святой земле, хотя он и может послужить хорошим примером. Речь должна идти о всяком грехе, всяком страдании и несправедливости — почему Бог не карает за все это огненным дождем и молниями Синая? Пути Господни неисповедимы.

— Это не ответ, — пожал плечами король. — Вы — князь церкви, а ведь плох был бы земной властелин, если бы он не мог получше ответить на какой-нибудь вопрос о положении дел в государстве.

— Можно привести и другие доводы, ваше величество. Да, правда, крестовые походы были святым делом, и можно было бы ожидать, что Господь благословит его. Но вот сами крестоносцы… Все ли они заслуживали благословения? Мне приходилось слышать, что в их лагерях процветал разврат.

— Лагерь всегда лагерь, так уж повелось на свете, и нельзя одним мановением сделать из лучника святого. А с другой стороны, Людовик Святой был именно таким крестоносцем, какой вам угоден. И что же? Все его войско погибло в битве при Мансура, а сам он — под Тунисом.

— Не забывайте, что наш мир — только преддверие мира грядущего, — ответил прелат. — Страдание и горе очищают душу, и истинно победит тот, кто покорно перенесет все невзгоды и войдет в вечное царство радости.

— Если в этом истинный смысл благословения церкви, то, будем надеяться, оно еще не скоро снизойдет на наши знамена во Франции, — сказал король. — Впрочем, мне думается, что, когда человек скачет по полю на лихом коне, а над ним летит его сокол, он может размышлять и о чем-нибудь ином, а не только о благословении церкви. Займемся-ка нашими птицами, епископ, не то, глядишь, сокольничий Рауль явится в церковь со своими разговорами о сапсанах и кречетах.

И разговор тотчас перешел на тонкости птичьей охоты — в лесу и на воде. Говорили о темноглазых и желтоглазых ястребах, об охоте с руки или напуском. Епископ не хуже короля владел искусством соколиной охоты, и свита заулыбалась, слушая, как горячо они принялись обсуждать разные спорные вопросы: может ли гнездарь, выращенный в помещении, сравниться с дикомытом[28] или сколько времени надо вынашивать и приручать молодых соколов.

Король и епископ с головой ушли в ученый спор. Епископ излагал свои мысли свободно и уверенно, на что не осмелился бы, говоря о делах церкви или государства: испокон веков ничто так не равняет людей, как охотничья потеха. Вдруг Принц, который время от времени окидывал острым взглядом высокий голубой свод, издал особенный возглас и, придержав кобылу, указал рукой куда-то в небо.

— Цапля! — закричал он. — Цапля на пролете!

По правилам соколиной охоты цаплю нельзя поднимать с места кормежки, когда она отяжелела от пищи и не успеет набрать скорость. Прежде чем за ней погонится более подвижный сокол, она должна быть в воздухе, направляясь с одного места на другое, например от реки к гнезду. Вот почему для начала настоящей охоты так важно застигнуть цаплю на пролете. Хотя Принц указывал рукой всего лишь на темное пятнышко, еле заметное на южной стороне небосклона, острый глаз не обманул его: и король, и епископ тотчас поняли, что это действительно цапля, — она летела в их сторону и становилась все больше и больше.

— Свистните соколу, ваше величество, свистните! — закричал епископ.

— Еще рано, она слишком далеко. Он проловится.

— Пора, ваше величество, теперь пора! — крикнул Принц, когда большая птица, подгоняемая ветром, понеслась ввысь.

Король издал резкий свист, и отлично натасканный сокол бросился сначала вправо, потом влево, высматривая, на кого его напускают. Потом, заметив цаплю, он резко и круто ринулся вверх ей наперерез.

— Прекрасно, Марго, хорошая ты птица! — воскликнул король и захлопал в ладоши, подбадривая сокола, а сокольники пронзительно закричали и загикали, как делают на соколиной охоте.

Круто поднимаясь вверх, сокол вот-вот должен был пересечь путь цапли, но цапля, хотя и заметила опасность, продолжала подниматься все выше, потому что хорошо знала, на что способны ее сильные крылья и легкое тело. Она поднималась такими маленькими кругами, что зрителям казалось, будто она взмывает прямо вверх.

— Уходит! — закричал король. — Только как ни старайся, а Марго ее догонит. Епископ, ставлю десять золотых против одного, что цапля моя.

— Принимаю пари, ваше величество. Сам я, конечно, не смогу взять эти деньги, но, наверное, в какой-нибудь церкви неплохо бы обновить напрестольную пелену.

— Ну, у вас должен быть неплохой запас пелен, если все золото, что вы на моих глазах выигрывали, пошло на их обновление. А, клянусь распятием, вот негодница, какая негодница! Смотрите, она сейчас проловится!

Епископ сразу все понял, увидев, что большая стая грачей, возвращающихся на ночлег к своему гнездовью, летит вдоль невидимой линии, как бы соединяющей сокола и цаплю. Он хорошо знал, что грач для сокола слишком большой соблазн. В один миг неверная птица забыла про летевшую выше цаплю, сделала над стаей круг и полетела вслед за ней на запад, выбирая себе добычу покрупнее.

— Еще не поздно, ваше величество! — крикнул один из сокольников. — Напустить челига?

— А хотите, ваше величество, я покажу вам, как сапсан победит там, где кречет спасует? — сказал епископ. — Десять золотых против одного за моего сокола.

— Ладно, епископ! — ответил король, нахмурясь с досады. — Если бы вы знали отцов церкви, как соколиные повадки, вы бы достигли престола святого Петра. Напускайте своего сапсана и докажите, что вам есть чем хвастаться.

Сапсан епископа был помельче королевского кречета, но столь же быстр и красив. Он сидел на руке и жадным, пронзительным взглядом следил за птицами в небе, по временам в нетерпении расправляя крылья. Как только епископ отстегнул должик, сапсан взмыл вверх, со свистом рассекая воздух остроконечными крыльями, описал большой круг и пошел быстро набирать высоту, становясь все меньше и меньше. Он несся ввысь, туда, где еще виднелось темное пятнышко — цапля, стремящаяся уйти от врагов. Птицы поднимались все выше и выше, а всадники, обратив лицо к небу, изо всех сил напрягали зрение, чтобы уследить за ними.

— Перелезает! Вот-вот, перелезет! — закричал епископ. — Уже над ней, набрал высоту.

— Нет, еще гораздо ниже, — отозвался король.

— Клянусь душой, милорд, епископ прав! — воскликнул Принц. — По-моему, он выше. Смотрите, смотрите, делает ставку!

— Бьет! Бьет! — раздался дружный крик дюжины голосов, когда две точки слились в одну. Было совершенно ясно, что обе птицы быстро падают. Уже и на глаз они стали больше. Но тут цапле удалось стряхнуть врага, и она, тяжело взмахивая крыльями, полетела прочь, видимо сильно пораненная в том страшном объятии. Сапсан же тряхнул перьями и снова пошел вверх, чтобы перелезть добычу и нанести второй, еще более губительный удар.

Епископ улыбнулся — казалось, уже ничто не может помешать его победе.

— Пропало ваше золото, государь, — сказал он. — Ну да ничего: что потратишь на церковь, то себе на пользу.

Однако вдруг одно непредвиденное событие лишило епископа возможности обновить запас дорогих пелен. Королевский кречет, схватив грача и не получив от этого никакого удовольствия, вдруг вспомнил о благородной цапле, которая все еще виднелась над Круксберийскими вересками. Как мог он позволить глупым крикливым грачам отвлечь себя от этой величественной птицы! Впрочем, еще не поздно исправить ошибку. Он рванулся ввысь по крутой спирали и оказался над цаплей. Но что это такое? Каждая частичка его тела, от головы до хвоста, затрепетала от ярости и ревности, когда он увидел это ничтожество, простого сапсана, который осмелился встать между королевским кречетом и его добычей. Одним стремительным взмахом мощных крыльев он взвился вверх и вмиг оказался над соперником. В следующий миг…

— Сцепились! Сцепились! — закричал король и захохотал, глядя как две птицы, взъерошив перья, шумно падают на землю. — Придется вам, епископ, самому латать напрестольные пелены. От меня вы теперь не получите ни пенса. Разнимите их, сокольник, а то они изранят друг друга. А теперь, господа, в путь — солнце уже клонится к западу.

Два сокола, тяжело дыша, с каплями крови на взъерошенных перьях, сцепившись когтями, клубком свалились на землю. Их оторвали друг от друга, отнесли обратно и посадили на место, а цапля, пережившая столь опасное приключение, тяжело взмахивая крыльями, полетела дальше и благополучно опустилась в гнездовье в Уэверли. Кортеж, который в суматохе охоты рассеялся по равнине, снова собрался. Путешествие продолжалось.

Вскоре впереди на болоте показался всадник. При виде кавалькады он пришпорил коня, а когда был совсем уже недалеко, король и Принц радостно закричали и приветственно замахали руками.

— Это славный Джон Чандос! — воскликнул король. — Клянусь распятием, Джон, мне уже целую неделю и даже больше недостает ваших веселых песен. Как хорошо, что у вас за плечами гитара! Откуда вы?

— Из Тилфорда, ваше величество. Я очень надеялся, что встречу вас, государь.

— Очень хорошо, что это пришло вам в голову. Поезжайте здесь, между принцем и мной, и представим себе, что мы снова во Франции во всем своем военном снаряжении. Какие новости, сэр Джон?

Тонкие черты лица Чандоса слегка дрогнули, он подавил смех, и его единственный глаз мигнул, как звезда.

— Как ваша охота, государь?

— Плохо, Джон. Мы напустили двух соколов на одну цаплю, они сцепились между собой, а птица улетела. А почему вы так улыбаетесь?

— Потому, что прежде чем вы будете в Тилфорде, я надеюсь устроить вам потеху получше.

— С соколом? С гончими?

— Нет, кое-что благородное.

— Вы говорите загадками, Джон. Что же это такое?

— Нет, ваше величество, не скажу. Это испортит все дело. Поверьте, на пустоши, отсюда до Тилфорда, можно отлично потешиться. И прошу вас, дорогой повелитель, едемте быстрее, пока еще светло.

Выслушав эту просьбу, король пришпорил коня, и кавалькада легким галопом направилась через вереск, куда указал Чандос.

Вскоре, поднявшись на холм, они увидели под собой вьющуюся лентой реку, надвое перерезанную аркой старого моста. На противоположном берегу виднелась деревня — ряд зеленых домишек, а над ними потемневший от времени господский дом.

— Это Тилфорд, — сказал Чандос, — а там, на склоне, — дом Лорингов.

Король был явно разочарован — он ожидал чего-то большего.

— Это и есть потеха, что вы обещали нам, сэр Джон? Как же вы сдержите слово?

— Сдержу, мой повелитель.

— Так где же потеха?

На самом верху моста на мощном соловом коне сидел рыцарь в доспехах с копьем в руке. Чандос тронул короля за руку и указал на всадника.

— Вот это и есть потеха.