Сердце помнит

3. ОПЯТЬ ВОСПОМИНАНИЯ КУДРИНА

Павел пришел в себя. Он удивленно посмотрел на бревенчатые стены небольшого помещения. Сквозь крохотное окошко внутрь падал косой луч солнца и вырывал из темноты какую-то рухлядь. У стены Павел заметил человека, приникшего к щели. Когда Кудрин пошевелился и под ним зашуршала солома, человек повернулся. Павел узнал Шестова.

— Где мы? — спросил Павел и не услышал своего голоса. В голове звенело. Острая боль сжимала виски. — Где мы?! — что было силы крикнул Кудрин. На этот раз голос донесся точно издалека.

Шестов нетвердым шагом подошел к товарищу.

— Не знаю, — развел он руками, — я сам только что очухался.

Павел подполз к щели и увидел знакомую улицу родного села…

На допрос разведчиков повели вечером, когда они несколько оправились от контузии. Кудрин и Шестов не знали, что уже второй день находились в плену. Казалось, что только сейчас всколыхнулась под ногами земля и в небо взметнулся огонь…

Путь к бывшему колхозному клубу, куда вели пленных, пролегал мимо дома Кудрина. Три года не был здесь Павел! Сколько думал о том, как встретят его мать, отец! А теперь он больше всего боялся этой встречи. Живы ли они?.. Вот и знакомая хата. У ворот стоит мальчуган в подвернутых штанах. Кудрин узнал Федьку — соседского мальчишку. Тот, встретившись взглядом с Павлом, вскрикнул и что есть духу побежал в дом.

Солдаты проводили пленных в колхозный клуб. В зале Кудрин заметил наваленное крестьянское имущество, из дверей библиотеки торчал перевернутый шкаф. Только комната, где раньше помещалась читальня, содержалась в некотором порядке.

Здесь их встретил капитан войск СС. На черных петлицах его мундира тускло поблескивали эмблемы «мертвой головы». В длинном с серыми навыкат глазами лице офицера было что-то хищное. Сточенные скулы сливались с вытянутым носом, и от этого все лицо фашиста было похоже на клюв диковинной птицы.

Выпуклые глаза гитлеровца изучающе скользнули по черным лицам Шестова и Кудрина, по их измятой одежде.

Гитлеровец удивился живучести русских. Казалось загадкой, как могли они уцелеть, когда при взрыве склада погибла почти вся охрана. Было загадкой и другое: это они взорвали склад или взрыв произошел по неосторожности рабочих? Во всяком случае, в вышестоящий штаб уже сообщили, что в склад попал шальной снаряд русских.

В комнате было полутемно, и эсэсовец приказал зажечь лампу. Только теперь разведчики рассмотрели, что в углу за столом, заваленным консервными банками и пакетами, среди которых возвышалась граненая бутылка с золоченой головкой, сидели трое в незнакомой форме.

— Похоже, что американцы, — шепнул Шестов.

— Верно, «второй фронт», — согласился старший сержант, вспомнив, что видел такую форму на снимках.

Разведчики не ошиблись. Судьба действительно свела их в фашистском плену с американскими летчиками капитаном Гарри Дином, сержантом Вилли Хатчинсом и офицером военной разведки майором Мэлби. Нетрудно было догадаться, что это именно они вчера выбросились на парашютах из подбитой «летающей крепости» и невольно оказались причиной того, что фашистские автоматчики случайно заметили в лесу Кудрина и Шестова. Но почему американцы в обществе эсэсовца?..

Ни Кудрин, ни Шестов не подозревали, что майор Мэлби уже нашел общий язык с капитаном войск СС и что присутствие американцев при допросе советских разведчиков — задуманный эсэсовцем «психологический этюд». Капитан надеялся таким образом быстрее заставить Кудрина и Шестова развязать языки. А их показания ой как много могут значить для капитана! Шутка ли: в такие тревожные дни добыть контрольных пленных и от них получить сведения, которые могут совпасть с такими ценными показаниями майора Мэлби! Это же победа разведывательной службы фронта! Главное, вырвать у них все показания здесь, чтобы вышестоящим штабам осталось только дублировать их.

И эсэсовец спешил предпринять все возможное, чтобы его надежды сбылись.

Коверкая русские слова, капитан начал допрос.

— При вас не оказалось документов, — сказал он вкрадчиво, обращаясь к пленным советским разведчикам. — Мы не знаем, с кем имеем дело.

Шестов взглянул на Кудрина и усмехнулся.

Эсэсовец уловил эту усмешку. Под кожей его выбритого лица дрогнули желваки…

Допрос продолжался.

— Ты коммунист? — настойчиво допытывался капитан, обращаясь к Кудрину.

— Я комсомолец, — спокойно отвечал старший сержант.

— А он тоже коммунист? — указывая на Шестова, спросил капитан.

— Да, я тоже комсомолец, — подтвердил тот.

Офицер старался говорить спокойно.

— По нашим законам вас нужно казнить, — капитан сделал паузу и пристально вгляделся в лица пленных. — Но, — продолжал он, — мы можем и простить вас. Для этого нужна ваша откровенность. Все прошлое мы забудем, если расскажете, кто вы, откуда и зачем вас сюда прислали, как вам удалось взорвать склад. Ну, еще короткие сведения о вашей части — и все. Напоминаю, если будете молчать, у нас найдутся средства заставить вас говорить.

Шестов и Кудрин молчали.

— Не советую запираться, — зловеще сказал капитан. — Возьмите пример со своих союзников. Надеюсь, вы понимаете, что перед вами военнослужащие американской армии. Они добровольно ответили на все мои вопросы и заслужили снисхождение.

— Это ложь! — вдруг выкрикнул на русском языке капитан Дин, вскочив из-за стола.

Его схватил за плечи майор Мэлби.

— Не будьте идиотом, Дин! — прошипел Мэлби.

Дин стряхнул с плеча руку майора, и снова в просторной комнате колхозной читальни зазвучал его возмущенный голос:

— Это ложь! Я не давал никаких показаний! — И он резко повернулся к Мэлби: — Офицеры американской армии не предают родины! А ты, крыса, ответишь за все!

Вдруг майор Мэлби сделал шаг в сторону от Дина и согнулся, точно от боли в животе. Еще миг, и он выпрямился, резко послав снизу вверх кулак, направленный в подбородок капитана. Это был тот прием рукопашной борьбы, который разрешается применять только в схватке с врагом на поле боя; от страшного удара снизу в подбородок ломается шейный позвонок…

Капитан, тихо охнув, грузно упал на пол, упал, чтобы больше никогда не подняться…

Все замерли на своих местах. Сержант Хатчинс, обхватив голову руками, грудью навалился на стол и уронил голову. О чем думал он, портовый грузчик из Сан-Франциско?..

В тишине были слышны слабеющие стоны капитана Дина.

Эсэсовец требовательно постучал рукой по столу и снова обратился к Кудрину и Шестову:

— Вы коммунисты, и я обязан вас расстрелять немедленно!.. Но мы умеем ценить услуги!

К советским разведчикам подошел майор Мэлби. У него вздрагивала одна щека и лихорадочно блестели глаза. Но заговорил он спокойно.

— Мы с вами коллеги, — растягивал слова американец. — У нас одинаково сложилась судьба. Не будьте такими идиотами, как этот. — Мэлби указал на распластанное на полу тело капитана Дина.

— Выдал, где находится наш аэродром? — с лютостью спросил у американца Шестов.

Майор Мэлби снисходительно засмеялся.

— Милые мальчики, жалко мне вас, — качая головой, проговорил он. Аэродром не зажигалка, его в карман не спрячешь. Немцы и сами знают, где он находится. Я кое-что поважнее…

Шестов не дал американцу договорить. Он сделал шаг вперед и звучно плюнул в его сторону.

Офицер отшатнулся, выхватил из кармана платок, но не стал вытирать лицо, а бросился к Шестову и ударил его. У Шестова хлынула кровь из носа. И тут произошло неожиданное. Сержант Хатчинс стрелой метнулся на середину комнаты, схватил майора Мэлби за плечи и, повернув лицом к себе, резко ткнул его кулаком в переносицу… Мэлби мешком рухнул на пол.

На мгновение все онемели. Немец-капитан, выхватив парабеллум, навел его на американского сержанта и что-то крикнул.

Тот спокойно повернулся и сел на прежнее место.

Что было потом, Павел помнил смутно. Лишь в минуту просветления он вдруг явственно услышал голос матери:

— Пустите меня!.. Пустите! Там мой сын!..

На другой день утром пленных повели по дороге к кладбищу. Кудрин тоскливо смотрел на родное полуразрушенное село, на пустынные, поросшие бурьяном улицы. Хотя было раннее утро, из трубы его дома не струился дым, печь не топилась. Сердце больно заныло. Он напряг память, стараясь припомнить: действительно ли ему вчера вечером послышался голос матери? Или почудилось?

Погруженный в гнетущие мысли, Павел не заметил, как их привели на старое, с покосившимися крестами кладбище. За полуразрушенной кирпичной оградой он увидел группу солдат. А в стороне под вишневым деревом, где могила деда Захара (в груди у Павла похолодело)… привязанные к кресту, стояли отец и мать.

Тупой удар стволом автомата в спину — и непослушные ноги понесли Павла к самым близким и дорогим ему на земле людям… Больше трех лет не видел их, и лучше б никогда не увидеть, чем вот такая встреча!..

В лице матери — ни кровинки. Она подалась ему навстречу, а в глазах ее — смертный страх, тоска и немой крик. Она узнала своего Павлушку, которого вынашивала когда-то в мечтах, а потом под сердцем, которого растила и видела в нем свое счастье, свою земную радость и готова была любую боль его забрать себе. И вот теперь…

Павел, чувствуя, что задыхается, перевел взгляд на отца… Отец… Беззвучно шевелятся его пересохшие губы. Глаза — в горячечном блеске.

И Павел понял: надо сделать все, чтобы облегчить душевную муку отца и матери. Но как? Как сдержать себя, как помочь им?.. И тут он встретился с испытующим взглядом капитана-эсэсовца… Нет, Павел не отведет трусливо своих глаз. Он будет смотреть на фашиста с ненавистью и презрением… Ненависть… Павел почувствовал, как чем-то живым шевельнулась она в его груди… Да, ненависть поможет ему. Поможет выстоять…

Кудрина и Шестова поставили в нескольких шагах от крестов, к которым были привязаны старики.

Капитан достал из кармана коробку сигарет. Почему дрожат его руки? Или и ему страшно от того, что задумал он? Или, может, вспомнил свою мать, своего отца?..

Закурил и не промолвил, а почти закричал:

— Возиться долго не буду!.. Ваш сын, — обратился он к старикам, пойман моими солдатами! Он вместе с этим, — эсэсовец кивнул в сторону Шестова, — пришел сюда… Зачем — они сами должны сказать. Должны также сказать, кто и откуда их прислал. Не скажут — расстреляем здесь!

На кладбище стояла тишина; слышно было, как над кустами прожужжал шмель.

— Ты, старик, и ты, старуха, если вам жаль сына, скажите ему… Пусть сознается во всем — и дело кончено. Идите, живите, ваш сын будет помогать вам в хозяйстве. Этого, — эсэсовец кивнул головой на Шестова, — мы тоже простим…

Павел выпрямился, расправил грудь и глубоко вдохнул воздух, перевел взгляд на родителей… Ему хотелось казаться бесстрашным, хотелось, чтоб глаза его смеялись, чтоб поняли отец и мать — не надо никаких слов.

Шевельнулись губы матери, и Павел догадался, а не услышал:

— Сынок…

Отец молчал, только голова его чуть вскинулась вверх.

— Сынок… — снова шевельнулись губы матери.

Острая жалость к родителям снова захлестнула грудь Павла. Снова стало трудно дышать. Снова гулко застучало в висках… А может, это кошмарный сон? Может, он вот-вот проснется?..

Шестов с тревогой смотрел на товарища. Он понимал, что фашисты не вырвут у Кудрина тайну. Но как выдержать человеческому сердцу, сыновнему сердцу, когда все случилось вот так, неожиданно и страшно?

— Ну! — этот окрик гитлеровца прервал размышления Шестова. — Даю еще пять минут. Говори, старик!

Старый Кудрин заговорил не сразу. Он долго и пристально смотрел в глаза сыну, как бы ведя с ним немой разговор, затем глухо промолвил:

— Павлуша, ты мой сын… Сын ты мой родной… Земля, она всех ждет…

Мать встряхнула головой, силясь что-то произнести, но задохнулась в муке.

— Отец просит тебя, — обратился к Павлу эсэсовец.

Павел выпрямился:

— Мама… Отец… Прощайте!.. Солдаты смерти не боятся!..

Сказав это, Кудрин взял за руку Шестова, и они двинулись к месту, где виднелась свежевырытая яма.

Никто из гитлеровцев не посмел удержать русских разведчиков. Они остановились у ямы, крепко обнялись и поцеловались. Павел окинул фашистов взглядом, полным ненависти, и крикнул:

— Стреляйте!

Капитан-эсэсовец резко повернулся к старикам:

— Последний раз говорю. Просите, чтобы рассказали!

Отец и мать Кудрина молчали.

Фашист дал команду, и солдаты вскинули винтовки. Грянул залп… Когда рассеялся дым, на краю ямы стоял только Павел. Капитан снова что-то крикнул. Солдаты быстро отвязали стариков Кудриных и на их место поставили Павла. Стариков подвели к яме.

Павел понял, что задумали фашисты…

— Теперь ты решай их судьбу! — зло сказал капитан. — Посмотрим, что ты за сын! Любишь ли ты своих родителей…

Потом, подавив в себе злобу, начал уговаривать:

— Перестань упрямиться, ведь они отец и мать тебе. Зачем губишь их? Этого мы расстреляли, теперь он упрекать тебя не будет. Не противься. Иначе расстрел родителей ляжет тяжким грехом на твою душу. Говори, и мы сейчас отпустим их и тебя.

Павел отошел от креста и направился к родителям. Его не задерживали. Он помог матери подняться на ноги. Обнял ее, затем отца.

— Не было бы вас, я бы плюнул в морду этой гадине, — прошептал он. Не хочу, чтоб видели, как терзать меня будут…

Мать рыдала, прижимая к груди голову сына.

— Так, сынку, так, — тихо сказал отец.

Мать не могла вымолвить ни слова.

— Ну, стреляйте! — крикнул Кудрин, встав рядом со стариками.

Капитан словно одержимый бросился к Павлу и, нанося удары, стал оттаскивать его от родителей.

Снова загремели выстрелы.

Когда избитого до полусмерти Павла подняли и повели к дороге, матери и отца у каменной ограды он не увидел.

Ночью в сарай, где были заперты Павел Кудрин и пленный сержант американской армии, зашел старик — односельчанин Павла — Кузьма Шалыгин. Кудрин узнал его по голосу.

Шалыгин подсел к Павлу и по-бабьи начал причитать:

— Сынок ты мой бедный! Горемыка несчастный! Как же ты попал в село, зачем загубил отца и мать?..

Павел молчал. Он понимал, что Шалыгин пришел неспроста. Иначе как его могли пропустить в сарай?

— Павлуша, сынок, — бормотал Шалыгин, — скажи немцам все, и они тебя отпустят, перестанут мучить. Они же из-за тебя всю деревню перестреляют. Меня вызвал капитан и говорит: «Староста, собери завтра народ на кладбище!»

«А-а, староста!» — Кудрин не мог подобрать нужных слов. Наконец сообразил:

— Дядька Шалыгин, — прошептал он, — принесите хлеба, я вам все расскажу, только вам…

Шалыгин не смог скрыть радости.

— Сейчас все сделаю для тебя, потерпи малость, — быстро проговорил он и направился к двери.

Кудрин начал лихорадочно обыскивать все углы сарая. Наконец нащупал железный прут, торчавший из бревенчатой стены. Ухватился за него обеими руками, но выдернуть не мог, не хватало сил.

— Товарищ! — тихо позвал Павел.

Американский сержант понял это слово. Кудрин услышал, как зашелестела солома, и вскоре к нему прикоснулась жесткая рука. Павел поймал ее и подтолкнул к железному пруту.

— Помоги…

Вдвоем они расшатали и выдернули прут.

Сержант горячо заговорил что-то на ухо Павлу. Затем стиснул повыше локтя руку Павла и потряс ее.

— Вильям Хатчинс, Вильям Хатчинс, — шептал он.

Тогда Кудрин взял руку американца, ткнул ею в свою грудь и тихо сказал:

— Павел Кудрин.

Сержант Хатчинс опустился на солому и шепотом повторил:

— Павэл Кутрин…

Павел тоже сел и стал терпеливо ждать возвращения Шалыгина. «Придет или не придет?» Сердце колотилось так сильно, что казалось, стук его слышен во всех углах сарая.

Наконец загремел засов, тонко скрипнула дверь. В сарай упал луч света от керосинового фонаря, который держал в руке Шалыгин. Староста поставил фонарь и, с любопытством глядя на американца, начал вытаскивать из кармана хлеб, сало.

— Ешь, милок, ешь, Павлуша. Не тужи. Многие пострадали от этой войны, да еще как пострадали…

В лампе фонаря что-то зашипело, и Шалыгин нагнулся, чтобы подкрутить фитиль.

В этот миг в тусклом свете мелькнул железный прут и опустился на голову старосты.

Шалыгин приник к деревянному настилу пола, опрокинув фонарь. Вильям Хатчинс подхватил зачадившую «летучую мышь» и устремил вопросительный взгляд на Кудрина.

Движения Павла стали быстрыми, решительными. Он стащил с Шалыгина армяк и накинул его на себя, надел фуражку. Затем взял у сержанта фонарь, поднял стекло и уголком полы армяка счистил с закраин фитиля сажу. Сажей натер себе подбородок, щеки.

Хатчинс молча наблюдал за этими приготовлениями. Потом он что-то зашептал, согнул в локте правую руку, показывая бицепсы, и потянулся к железному пруту. Повел понял его. Действительно, у этого американца больше сил, его не пытали и не мучили. Он передал Вильяму армяк, снова достал сажи из фонаря и намазал ею лицо Хатчинса.

Американец открыл дверь. Часовой с автоматом на груди отступил в сторону. Вильям шагнул в темноту, потушив фонарь, и, услышав, как стукнул засов, повернулся и кинулся на гитлеровца.

А еще через минуту Кудрин и Хатчинс перелезли через плетень и бросились в огороды.

Павел напрягал все оставшиеся в нем силы. Он бежал и чувствовал, как каждый шаг отдается в теле тупой болью. Вглядываясь в темноту, Кудрин пытался различить впереди лес. Павел знал, что ближайший путь к своим через топкое болото, примыкающее к лесу со стороны Старого брода.

Недалеко от болота беглецы наткнулись на вражеский секрет. Из замаскированного окопа крикнули:

— Хальт!

Вильям дал очередь из трофейного автомата. В ответ из окопа вырвалась огненная струйка трассирующих пуль. Хатчинс остановился, еще раз полоснул по окопу и упал. Кудрин залег в тот момент, когда слева, где в болото упирался передний край вражеской обороны, взметнулись ракеты.

Яркий свет, загоревшийся в небе, озарил опушку леса, болото и прилегающее к нему незасеянное поле. Ракеты, шипя и потрескивая, роняя горячие брызги, описывали в небе дугу и падали. Из-за болота застрочили пулеметы, донесся хлопок минометного выстрела. Павел с радостно бьющимся сердцем прислушивался. Это стреляли свои.

Вскоре наступила тишина. Гитлеровцы перестали бросать ракеты. Нужно было пробираться вперед, так как к уничтоженному немецкому секрету вот-вот могли прийти вражеские солдаты.

Вильям Хатчинс лежал неподвижно. Кудрин подполз к нему и тронул за плечо. Вильям не пошевелился. Павел поспешно расстегнул его куртку и приник ухом к сердцу…

Хатчинс был жив. Время шло. Павел, преодолевая слабость, опустился на колени, приподнял Хатчинса и подставил под него свои плечи. С тяжелой ношей на плечах он, с трудом переставляя ноги, пошел к болоту. Земля качалась под ним. Ему казалось, что она то справа, то слева вдруг поднимается к черному небу и удержаться на ней трудно, как на круто наклоненной доске.

Один раз земля качнулась так сильно, что Кудрин упал. У него еле хватило сил, чтобы выбраться из-под тяжелого безжизненного Хатчинса.

Передохнув, Кудрин снова поднялся. Но взвалить сержанта на плечи уже не смог. Тогда Павел взял Хатчинса под мышки и, пятясь, поволок за собой.

Добравшись до болота, он почувствовал, что больше не сделает ни шагу. Боялся упасть и потерять сознание: утром его вместе с Хатчинсом могут найти фашисты.

Павел решил перевязать Хатчинса. Он снял с себя гимнастерку, затем рубаху. Разорвать ее на полосы стоило последних сил.

Справившись с перевязкой, Кудрин поднялся и шагнул в болото. Он хорошо знал это место — топкое, вязкое. Было очень трудно нащупывать ногами твердые кочки. Томил голод. В спешке Павел забыл взять еду, принесенную старостой. Он сделал еще несколько шагов и опустился на мягкую, покрытую мохом кочку.

«Неужели погибать в сотне шагов от своих?.. Нет, надо найти силы! Надо…»

Тупо глядя на свои ноги и руки, Павел стал упрашивать самого себя не поддаваться слабости, двигаться дальше, ползти вперед.

Но ни руки, ни ноги не слушались. Подступала тошнота. Павел уткнулся лицом в пахнущую тиной кочку и впал в забытье. А когда поднял голову, ему показалось, что звезды над ним кружат в хороводе.

«Еще немножко, еще… — опять мысленно уговаривал себя Кудрин, чувствуя, что напряжение достигло предела. — Надо же послать за Хатчинсом…»

Почти ничего не видя, не ощущая ничего, кроме шума в ушах, Кудрин нечеловеческим усилием оторвал себя от земли, шатаясь, побрел вперед…

Это было 22 июня 1944 года. А на рассвете второго дня 3-й Белорусский фронт вместе со 2-м Белорусским и 1-м Прибалтийским перешел в решительное наступление. Не ждало этого немецко-фашистское верховное командование. Оно полагало, что главный удар летом 1944 года советские войска будут наносить южнее Полесья, на Люблинском и Львовском направлениях, поэтому именно там держало наготове основную массу танковых дивизий. Начало же наступления в Белоруссии фашистское командование расценивало как отвлекательные действия… Дорого, очень дорого обошелся врагу этот просчет.

Через несколько дней после того, как Павел Кудрин вместе с Вильямом Хатчинсом вырвался из фашистского плена, в медсанбат дивизии приехал командир разведроты капитан Пиунов. В большой брезентовой палатке, куда ввела его сестра, Пиунов увидел нары, расположенные вдоль парусиновых стен. На нарах, устланных мелкими еловыми ветками и покрытых простынями или плащ-палатками, лежали раненые. Многие были в сапогах, в обмундировании, и белые повязки выделялись в полумраке палатки.

Павел Кудрин, укрытый одеялом, лежал в самом углу палатки.

Издали заметив знакомую фигуру Пиунова, он оживился.

— Как самочувствие? — бодро спросил Пиунов, но в его тоне Кудрин уловил тревогу.

— Ничего, дышу, — слабо улыбнулся он. — Даже Вильям Хатчинс и тот после операции ожил. Пулю из легкого вынули… Не зря я его тащил…

Пиунов достал из кармана какие-то бумаги, разыскал между ними фотокарточку и, показывая ее Кудрину, спросил:

— Знакомая личность?

Павел увидел лицо, напоминавшее голову диковинной птицы. Это был капитан-эсэсовец, убийца его отца и матери, убийца Шестова.

— Где взяли? — глухо спросил Кудрин.

— Наступаем же! Вчера твою деревню освободили. А этот молодчик удрал. Захватили только сумку с бумагами. Вот и конверт с адресом.

— Я приду по этому адресу, — твердо и зло сказал Павел. — Я разыщу его…