Сердце пудренное

В желтоватый,

по краям замусоленный свиток

все, что будет, вписывает дедик старенький.

В ушах у дедика вата,

сгорбился – все над свитком сидит он

при тусклом свете фонарика.

Пишет перышком гусиным

о самом страшном – войне и смерти,

о самом нежном – тоскее по любви,

о самом злом и змеином –

ревности, всыпающей яд в глубь вин.

Ах, все, что он пишет – измерить ли?

И каждый раз

как дедику писать о революции

гусиное перышко дрогнет.

Дедик забудет, как писать он горазд,

дедик волнуется,

шевелит усами сумрачно и строго.

И на свитке длинном-длинном

чернеет круглая клякса.

Дедик с перышком гусиным

знают, чего в этом мире надо бояться.

От вашей бойни

сердце мое, как церковь, где на клиросе

торжественно и скорбно

крылья «вечной памяти» выросли,

и мне больно,

как молящейся старушке с горбом.

Ведь не поверите:

когда война, совсем обезумевшая,

под пулями мечется и мечется,

в пыли полей кровь и слезу мешая;

когда жестокий гребень смерти,

как у какой-нибудь высохшей буфетчицы,

с головы Вселенной

целые пряди людей выдрал, –

вы

во имя какой-то свободы, будто бы пленной,

как хищная, двуликая выдра

подкрались к берегам Невы.

Взмутили темный и голодный люд

словами лживых обещаний.

Дрессированные клоуны,

жонглеры на канатах идей и увещаний,

вы знали, что тут наверное клюнет,

потянет люд за вами – в мутные уклоны.

И скоро город сонно-серый,

урчащий зловеще и злобно,

вскипел, закричал и растопался,

как чиновничек, выпивший мадеры,

и на прорехах площадей, издревле лобных,

гудящими толпами заштопался.

И внезапно,

как в сказках моряка-Синдбаба,

отовсюду высунулись занозы и занозенки –

с юга и севера, с востока и запада

– и город окоченел, как рязанская баба,

на аэроплан вылупившая зенки.

И в унисон войне озверевших народов

кровь хлынула потоком из заноз.

На баррикады! На груды из бочек!

Не забудьте позорные роды:

России мертворожденная дочка

схватила Россию за нос.

И острый запах крови и пороха

опрянил застывшую челядь.

Россия зарделась кровавым разгулом,

Стенькиным посвистом вспорота,

раззудилась, орет, трупом от крови раздуло,

вся Россия – жующее мясо челюсть.

Города

точно матери над трупом ребенка.

Отчаянно застыли зияющие смертью провалы.

Оборванные провода

точно волосы, не чесанные гребенкой.

Всюду кровь, точно сердце болью прорвало.

Стреляют в окна, ранят девушек,

свирепо доколачивают раненых.

Пьяные, ревущие –

разбирать-то где уже –

на панелях каменных

прикладами черепа плющат.

А за баррикадой студенты сгорбились

сумрачно и деловито.

Молча падают. Молча умирают.

Это их имя вписано в скорби лист.

Это их имя славой овито.

Это им удалось умереть перед раем.

И смерть их окружила ореолом героизма

слово: «товарищ»,

оскверненное вами,

вами, меняющими богов из каприза,

как варежки,

вами, преступно играющими преступными словами.

А потом, когда успокоилось

и вы взяли верх –

ну, и что же?

оттого, что заперт в тюремные стойла

противник, как ялик в шхерах,

уничтожен?

оттого, что в мертвецких трупы горами гниют,

и люди в очереди стоят

узнать – не свой ли –

вам легче, у вас уют,

на каждые вонзенные сто ядр

вы тысячи удобств присвоили?

Стыдитесь, люди.

Еще не разучились звереть

в век Маринетти и ван Гога,

в век Скрябинских обрывчатых прелюдий,

когда человечество неловко закинуло ногу

за порог каких-то страшных дверей.

И если мир не клиники

для безвольных идиотов,

то и не место

плясать жестокий и длинненький

пляс готтентотов,

душителей невест.

Будет! Довольно!

Мир наш большего стоит,

чем быть затопленным кровью.

О, если б дожил Лев Толстой

до дней России вольной,

какая бы боль зажглась под сумрачной бровью!

Вот они, вот они, вот они

движутся и движутся

в черной торжественной ртути,

вязнут в презрительно плюнутой небом блевотине,

угрюмые, как ижица,

и страшные, как ужин на редуте.

Вот они, вот они, глядите

сердце выверните в глаза,

видите – зубы прогнившие оскалили,

рваные пулями мяса медлительно

колышут – к земле, назад,

где зарыты гудящие кабели.

Это убитые,

смотрите, смотрите

дьявольскую какую гримасу скорчили,

кровью облитые

пальцы скрючили в досчатом корыте,

сощурили глаз, посинелый и порченный.

А на впадинах серых щек,

покрытых осенней хлябой влагою,

мертвые тени бросает крась рваных рубах.

И еще, и еще, и еще

под черными флагами

почерневшие трупы в черных гробах.

Я за ними,

поднимая издышанное парево,

тысяченогая рвань человечьих ублюдков,

без лица, без имени –

одно бурчащее варево

голодных желудков.

Дети – в картузах до ушей –

двуногие туберкулезные палочки,

синекожими разбухшими головами никнут,

сгибая цыплячьи шеи.

Грязные женщины идут вразвалочку,

тупые, как монеты из никеля,

покачивают животом,

который раз вздутым.

Девушки хилые,

никогда не мечтавши живо о том,

что они – от солнца в саду тень,

а сад – расцветенный любовью милый.

А дальше

суровые и сморщенные лица

штыки, штыки вонзают в тучи –

охраняют кровавые залежи,

как будто каждый боится,

что вздыбится вихрь летучий

и их покойников

и их героев

взметет на небо из гробов.

Берегитесь! ряды пеших и конников

станут горою

за славу взбунтовавшихся рабов.

И снова, и снова

гробы несут

десятками, сотнями

и трупы скалят зубы на сановный

торжественный Божий суд:

если жизнь отняли

и залили трупным запахом

как стеклом, мешающим дотронуться,

то какие суды и чистилища

страшны в небьих лапах,

какой испугает на троне царь,

когда каждый слюною смерти вылощен?

И снова мертвые,

посинелые, изодранные, обгорелые,

с ватой на том, что прогнило,

крючат пальцы, пулеметами обтертые,

ищут страшным глазом, что согрело бы

в жутком холоде могилы.

Люди!

Да что ж это!

Как вы смеете!

Для вас жизнь – это блюдо,

которое вы – ничтожества –

разом проглотить мерите и мерите.

Сейчас же,

Сию же минуту

бросайте ваши занятия,

к чаше

тяжестью крови к земле пригнутой

киньтесь все без изъятия.

Бросьтесь на землю, кричите,

бейте в грудь кулаками,

мечитесь по земле.

Не надо слов, не надо похоти речистой,

руками рвите камни,

головой бейтесь в морозной мгле.

Этого не должно быть, не должно быть!

Никогда не позволим,

чтобы кто-нибудь смерти попался

под ноготь:

каждый волен,

вместо жизни топаза

смерти цветную стекляшку

в галстук воткнуть.

Ни капли крови! Ни капли страданий!

В новом мире никто не пропляшет

по трупам хилой гнути,

никто не убьет под пурпурным знаменем!

В санитарном автомобиле

Вы сестра.

Тихая. Нежная. Лилия,

прямо в кровь сошедшая с концертных эстрад.

Едем по Тверской.

Раненый, слабенький мальчик

бледнеет с каждой верстой,

а мостовые взрыты, как в покинутом Галиче.

Миленький, братец,

потерпи минутку.

Вон машина катится,

слышишь – загудели в дудку.

Пуля чмокнула в руль.

Я – шофер – не дрогну.

Вы – сестра. Могу ли

Вас под пули кинуть на дорогу?

Мой Город

неудержимо-влекущий и гордый

пусть и мертв

под стрекотанье сплетниц-пулеметов

и сумрачные буммы

рассевшихся, как лавочницы, пушек.

Ну, хорошо:

ты умный

ты хочешь кушать

ты хочешь мир стереть в порошок

для прекрасного нового мира.

И даже если голова закружится

тут я с тобой.

Но кто помирит

с красной лужицей

с красной лужицей на мостовой?

Клики клаки колко колеблют

Морозный, издышанный воздух.

Хлеба! Хлеба! Бей его! Хлеба!

Чтоб весь был до капельки роздан!

Крики. Рыки. Рокот зверелья.

Зрачков злоголодная зелень.

Руки в скрючах. Шей ожерелья.

Жжет горло заржавевшим зельем.

Кровь. Сопят. Швырнут кулаками

В измызганно-желтое небо.

Втопчут капли клейкие в камень.

Зарезав, замрут: это небыль.

Вжимаясь в стены, прячась от выстрелов,

Бледная девушка дом свой ищет.

Темно. Сверкает длинными искрами.

Всердциться тонкая пулька свищет.

Убили маму. Мамочку. Старую.

Тихо так села на серый камень.

Студент с повязкой санитарною

Выслушал сердце. Махнул руками.

В горящем горе вскинула голову:

Дома ведь дети – без мамы нищие!

Без слез, с глазами мертвого олова

Бледная девушка дом свой ищет.

Строчки холодные и длинные

на холодной ватманской бумаге.

«Мне не нужен рыцарь,

оставивший одной любимую,

когда на улицах кошмар так громаден,

и люди свирепеют грызться».

Как сказать Вам,

моя гордая и нежная,

что в дни этого адского

затева

когда улица в пулеметном огне жила,

и город в ужасе Бога схватил за лацканы,

моля о минуточке без выстрела –

в эти дни мою седенькую маму я не оставлю

огню и громилам,

и даже если бы толпа Вас выстроила

себе на дикую травлю

в ряд со всеми любимыми мира!

Сегодня,

когда колокола протяжно стонут

о стольких,

я знаю, что все это неправда,

просто выдумал кто-то:

и душу мою, измазанную любовью,

как пальцы гимназистика чернилами,

и сердце,

зацелованное, как Иверская.

Знайте –

сегодня,

когда колокола протяжно стонут

о стольких,

моя ободранная, публичная душа

выросла в величество,

и на сердце, вместо пудры,

их кровь.

Я видел смерть.

Детка, тише. Спи, моя детка.

Это ничего. Это дядя стучит молотком.

Гвозди вбивает.

Понимаешь, детка? Гвозди.

Спи, голубка. Вон галка на ветке.

Смешная, длинноносая. Заснула на ветке.

Не плачь, родная. Не плачь, моя радость.

Завтра напою молочком.

Завтра.

Спи, а я возле тебя лягу.

Желтая свечка мигает и капает слезками.

По комнате ходить, баюкает

мать,

бледная и тонкая.

Куда пойти? Как пробраться,

когда пули посвистывают по переулку?

Долго ли сердцем пульку поймать –

кто тогда девочку накормит?

Ходит, баюкает.

думает, думает.

Решила. Пойду. Будь что будет.

Накинула шубку. Вышла. Крадется.

От выступа к выступу перебегает быстро.

Вдруг замерла. Побледнела.

Навстречу пьяный солдат с винтовкой.

Эге, голубка,

куда, куда?

Попалась, так стой.

Дикий крик из груди вырвался.

Люди! Люди! Спасите! Спасите!

Никто не услышит.

Где-то выстрелы.

Жадное дыханье на лице, на губах.

Пусти! Пуссти!

Задыхается. Борется. Девочка. Молочко.

Ах, вот как. Куражишься?

Прикладом по виску. Рухнула. Затихла.

Желтая свечка мигает и капает слезками.

Девочка плачет. Мама! Где мамочка!

Тише, детка.

Мама ушла за молочком.