Сердце пудренное

Когда Вы спрашиваете меня,

откуда печаль моя,

разве смогу поднять глаза,

сказать Вам

откуда печаль моя.

День уходит,

и еще много дней уйдет,

и много еще людей повстречаю –

но мне не забыть

тихой боли в сердце.

Я ниже опускаю глаза.

Я не знаю

откуда печаль моя.

Желтые листья

лихорадочными пятнами на лице чахоточного

вклинивают в сердце печаль.

Смерть

Ароматом поблекших улыбок

наполняет сад.

И вечер

тихо подвешивается за ресницы солнца

уже слипающиеся от виденных за день

океанов горя.

Когда совсем стемнеет,

ночь,

пронизанная звуками чужих поцелуев,

лукаво поманит меня.

А я,

опять один,

опять тоскующий по ласке,

в хрусте заломленных пальцев

вспомню девочку,

не пожелавшую моего поцелуя.

Ночь кругом,

черная и тоскливая.

Желтые огоньки фонарей

виснут во тьме

золотыми коронками во рту беззубого.

Один.

А все почему-то вдвоем.

И ночь одуряюще грешна.

Один.

Ветер перебирает мои волосы,

тихо целует мой лоб,

и я улыбаюсь.

Мне кажется, что это –

моя маленькая, нежная любовь.

Моя маленькая, нежная выдумка.

И я забываю о том,

что дружба любимой девушки

больнее простого отказа,

потому что в ней есть жалость.

Я хожу по улицам,

и ветер перебирает волосы мои.

Когда я прихожу к Вам в госпиталь

и вижу в розовом кружевном капорце

Ваше лицо,

такое тонкое,

такое изможденное операцией –

милая!

как загорается душа моя

исступленной нежностью к Вам.

Бледный, сжимающий сердце,

выстукивающее вакхические ритмы любви,

я замираю на пороге,

не замечая белой сиделки Вашей,

ни ярких пятен даренных чужими

цветов.

И я вижу –

или – нет, нет!

Мне кажется, что я вижу.

Мне так хочется видеть:

Ваши глаза,

чуть обтянутые черным бархатом печали,

медленно поворачиваются ко мне,

и внезапно темнеют,

и расширяются,

и вздрагивают матовым, жутким огнем

острого волнения.

Но жестокое время

еще не успевает состарить нас

на секунду,

как Вы опускаете устало ресницы

и слабым жестом

приглашаете меня войти.

Я – мертвенно спокоен.

Тихо вхожу. Целую руку.

Мне кажется,

я даже не забываю спросить Вас

о здоровье.

Быть деткой.

Плакать над умершей бабочкой.

Гадать о принце милом

на цветке маргаритки.

Сердиться на черных кошек,

перебегающих дорогу.

Ласково кивать знакомым камушкам.

Любить только солнце.

Целовать только цветы.

Быть деткой.

В черной трубке телефона

голос ваш затерялся,

заблудился,

как котенок в ночном лесу.

Тихий и нежный,

как прикосновение замши,

он весь в золотой дрожи любви,

весь изгибистый,

весь струящий ласковую мощь.

Слушая Ваш голос,

хочется могуче потянуться,

выпрямить грудь,

утонуть

в каком-то железном томленьи.

Сила,

громадная сила рождается во мне

в ответ мягкости Вашей,

и я забываю

свою любовь к аристократизму слабости,

я весь в первобытном захлесте крови,

и я знаю,

что это подлинная стыдливость дикаря

толкает меня кинуть Вам:

«Завтра?

Завтра я занят».

В осень хмурую

лучик спрыгнул с далекого солнца.

Лукаво и быстро

погрозился кому-то.

Зайчика пустил

девочке в розовом капоре.

Тоненький. Дрожащий. Нежный.

И у моей красивой выдумки

искры настоящей любви в глазах –

от лучика.

И у моей настоящей любви

слезы красивой выдумки в глазах –

от лучика.

В эти дни,

когда уже нету золота в небе

и на земле все в сером халате –

верить ли

что Вы вернетесь?

Ведь такой любви, как моей к вам,

не забыть.

Это – божья слезинка.

Розовая жемчужинка.

Па менуэта старинного.

И кому-то Большому

кто порвал золотую тоненькую паутинку

стыдно. Стыдно.

Тонкая полоска розового золота

окаймляет нежное небино платье.

Голубой туман

мягко сглаживает горькую правду Земли.

И сердце мое

просит у голубого тумана

сгладить и его горькую правду.

Я иду домой, потерял где-то шляпу,

и в глазах у меня

тихие слезы осенние.

Там,

в курьерском,

оторвавшем Вас от меня,

нельзя плакать.

Это поняли и Вы,

тоскливо прильнувшая тонким личиком

к стеклу.

Вы поняли так же хорошо, как и я,

что в пряных цветах Юга

Вы растеряете бледные жемчужинки

хрупкой любви нашей.

Я не говорю ничего. Я тихо киваю головой.

Да, да.

Цветы – это хорошо.

Это очень хорошо.

Я иду домой, и губы мои дрожат.

Голубой туман

мягко сглаживает горькую правду.

Всю правду.