Серебряная пряжа

СНЕЖНАЯ НЕВЕСТА

У наших-то фабрикантов обхожденье с фабричным людом, особливо с бабенками молодыми, было зряшное, а с красивыми девками и совсем плевое. Больно дешево человек-то ценился, не дороже аршина миткаля. Старики сказывают, хоть бы тот же Семистекол. Это на Шодчинской фабрике. Когда старый-то хозяин умер, ну тут на его место заступили наследники и крепко взяли вожжи в свои руки. Старший такой был ферт: в Москве обученье проходил. Многому ли он выучился, про то не знаю, а вот моды московские перенял и манеры новые привез. За собой он, пожалуй больше следил, чем за фабрикой, потому и дело у него шло не ахти как. В скорости и совсем пришлось младшему всё передать — у того был коготь волчий. Говорили, что старший-то прокутил немало из отцовского наследства, но я-то в тонкости знаю, из-за чего повздорили братья. А вышло это вот как. Старшего звали мудрено — Фемистокл. Когда кстили, откуда-то из книг вычитали имя такое. Фабричные его больше Семистекол кликали.

Ну так вот, приехал Семистекол и завел свой порядок: баб или девчонок нанимал на работу сам, управляющему не доверял. Которая приглянется, ту устроит. Бывало, и места нет, а коли краля хорошая подвернулась, возьмет, зато какую-нибудь ткачиху, неказистую собой, разочтет. Только такая красотка не обрадуется работе: Семистекол для того и берет, чтобы своего добиться. А пойдешь супротив его, враз уволит. Многие молодые девки через этого Семистекла поплакали. Глядя на хозяина и другие фабричные чины ту же повадку взяли. Хозяин какую красотку обойдет, — так они ее приберут к своим рукам.

Жила на Ямах одна девица. Всем она вышла: с лица привлекательная, станом стройна. Звали ее Дуняшкой, и была это та самая Дуняшка, что секрет серебряного волоса таила. Нужда не тетка: бьет — не жалеет. Нужда заставила Дуняху с малых лет на фабрику определиться. Вместе с другими товарками, пришла деваха к Семистеклу рядиться. Выстроил Семистекол всех девок перед собой в конторе, руки в брюки, ходит осматривает. Всего одна ему на этот раз из всей партии по вкусу пришлась — Дуняшка. Он ее за рукав цоп:

— Ты погоди, сударка, не уходи. Нужна мне. С тобой разговор будет.

Остальным сразу на дверь указал:

— Ступайте по домам, работы нет. Рябых да кривых ни в прядильную, ни в ткацкую не принимаю.

Дуняшкина красота прельстила его, сразу он и план свой наметил, с чего начать, как запоймать несмышленную молодку.

Ушли все, Семистекол Дуняшке и говорит так-то заманчиво:

— Тебя я возьму в прядильную взамен Марьи. Устарела Марья, на один глаз вовсе ослепла, не нужна мне она больше. Видишь, что я для тебя делаю. Всей душой к тебе, и ты добро не забывай. Будь со мной ласкова да почтительна, тогда и работать тяжело не придется и одежка у тебя будет, не хуже, чем у купеческих дочек.

Сам с руками к Дуняшке лезет, волосы ей погладить собирается. Дуняшка на попятную:

— Не встану, — отвечает, — на марьино место. Да я ей в глаза взглянуть не смогу. Получается — из рук последний кусок хлеба вырву. Знаю, дома у нее трое ребятишек. Лучше увольте. Пойду, может найду место на другой фабрике.

Семистекол только засмеялся, глупой обозвал Дуняшку.

— Ты, — говорит, — о других меньше всего пекись, о себе думай. У всякого человека свой живот, для него человек и живет. Ребятишки марьины в расчет не идут. Она их родила, она и в ответе за них.

А напоследок сказал Семистекол, что поставит Марью на другую работу, где и с одним глазом можно обойтись.

Прядильщица Дуняшка оказалась незаменимая, наперед всех вышла.

Нитка у ней вилась тонкая и крепкая, без сукрутинки, без задоринки.

С того дня, как Дуняшка пришла в прядильную, Семистекол часто стал наведываться к ней. Какое-нибудь дело накинет и пожалует. Идет по прядильной, а сам все в сторону Дуняхи глаз косит. Сначала она такой особинки не замечала, а потом, когда от соседок насмешку услышала, раскусила.

— Гляди, сударка, опять твой ухажер катится, заудит он тебя, рыбка.

Дуняха только отмахивается, а у самой сердце побаливает. Себе девка зарок дает: руки на себя наложу, но Семистеклу не дамся.

Однова Семистекол наказывает мастеру после смены позвать Дуню-прядильщицу. Пришла деваха в контору. Семистекол, значит, дверь на крючок, а сам к девке с ласками да с обещаниями. Та от него пятком. Он не отстает. Она на подоконник, открыла окно, да как закричит:

— Люди добрые, спасите!

Да чуть в окно не махнула с третьего этажа. Семистекол переполохался, дверь отпер.

— Ступай, — говорит.

А самого заело: какая-то дочь ткача ни в грош фабриканта не ставит, ни на какие посулы не сдается. Озлился Семистекол. Решил: — не бывать по-Дуняхину, быть по-моему.

А про то, как Дуняха кричала, слушок прошел по фабрике, потом и на улице стали говорить. Вскоре дружки семистекловы узнали, парни запьянцовские, ферты, не лучше Семистекла, блудные сынки.

Собрались они в одном кабаке своей компанийкой и Семистекла на смех подняли:

— Эх, Семистекол, Семистекол, с какой пиголицей не справился, а тоже хозяин.

Семистекол хлебнул выше меры, в азарт полез, свое доказывает:

— Дайте срок, через неделю вот сюда на руках Дуняху принесу. Увидите, чья будет. Что прикажу, то и сделает.

Дружки за похвальбу эти слова сочли. Семистекол по рукам бьет:

— Не сдержу слова — бери мою фабрику, сдержу — твою возьму.

Дело было в начале масленой, а к концу масленой Семистекол пообещался исполнить задуманное. Дружки его промеж себя решили: пропала Дуняха, Семистекол теперь от нее жив не отступится.

На другой день и почалось.

Смена кончилась, Семистекол опять Дуняху в контору требует. Пришла, а в лице у нее ни кровинки, знает, зачем позвали. Семистекол на этот раз вел себя постепеннее. На стул девку посадил, сам рядом сел, начал подъезжать:

— Теперь, — говорит, — масленая неделя. Народ гуляет да катается. Хочешь: в шубу новую наряжу, шаль вишневую подарю. Тебя покатаю, только не смотри ты на меня волчонком, поласковей будь, особливо на людях, куда я тебя повезу. Чаще на меня поглядывай да поприветливей, чтобы друзья мои сразу не поняли, кто приехал: то ли брат с сестрой, то ли муж с женой, то ли добрый молодец с красной девицей…

Но и на такой сговор Дуняха не пошла.

— Я, — говорит, — не против катанья, ежели бы вы от чистого сердца приглашали меня, а знаю я: хочется вам надо мной потешиться, да не на потешенье другим я родилась. Вы, — говорит, — себя любите, а я хоть и бедна, — тоже себя ценю. Так что подыщите другую.

Долго крутился Семистекол вокруг прядильщицы и так и эдак, а она резонный отказ дает и все тут.

— Я, — говорит, — вам не игрушка…

С тем и ушла.

На третий день опять ее в контору тянут. Явилась. Семистекол на этот раз волосы взъерошил, окатился духами, надел на себя фрак, шляпу, прикинулся, что-де от любви несчастной страдает, а сам ночку-то кутил напролет. Ну, и такой предлог Дуняхе дает:

— Я, — говорит, — без тебя жить не могу. Засосало меня, как в трясине, спасай, кроме тебя, мне ничего на свете не дорого. Ни о чем думать не хочу. Пропади вся фабрика пропадом…

А Дуняха и скажи ему на это слово:

— Какой грех-то у нас: полиция пришла. Из кладовой кто-то кусок канифасу стащил, ищут, найти не могут.

Семистекол как вскочит, как закричит на всю контору:

— Кто украл? Найти, судить, пороть… С фабрики гнать.

Дуняшка засмеялась:

— Успокойтесь, — говорит, — цел ваш канифас. Это я слова ваши проверить захотела. Теперь вижу, что верно: дороже меня для вас ничего на свете нет… Отпустите меня… Не подхожу я…

До полуночи Семистекол уговаривал девку, ничего у него не вышло, обозлился он и отпустил.

А сам помнит про спор. Ведь так, думает, из-за этой упрямой девки и фабрики лишиться можно. За живое, одним словом, Семистекла задело. Да и как не обижаться — первый раз за всю жизнь осечка у него вышла. Получается, что не хозяин он своему слову, отбивается девка от рук. И стал он замышлять новый план.

На зорьке, как прогудел гудок, Дуняшка горбушечку хлеба в платок завязала, соли щепоть в коробочку положила, на фабрику подалась. Из ворот вышла, глядит на сугробе горностайка ждет, заступница фабричных. Дуняшка увидела ее и прямо в слезы:

— Хоть бы ты научила, как мне быть?

Горностайка и говорит:

— Плакать нечего. Я за тебя всё дельце обделаю. Ты особенно не противься. Обещай вечером на овражке около ивы встретиться.

После работы Семистекол опять Дуняху призвал. На этот раз еще крепче приступил:

— Без тебя мне белый свет не мил. Порешил я на тебе жениться. Что хочешь, то и проси, все сделаю. А откажешь — себя порешу.

Дуняшка знала: громко слово сказано, да пусто, как гнилой орех. Себя не порешит, а ее вытурить за ворота может как раз. Подумала Дуняшка и сделала так, как горностайка присоветовала.

— Ладно, — говорит, — приезжайте вечером на овраг к иве, я туда приду. Раз без меня вам и свет белый не мил — значит такая судьба.

Как ушла она, Семистекол дружков своих оповестил, чтобы ночью в кабачке собирались, на два стола накрывали, он приедет со своей красавицей. Как-де девка не брыкалась, а все ж не устояла.

Дуняшка в сумерки за печку залезла, лежит, слушает, как ветер в трубе посвистывает. Вдруг под окном лед зазвенел под копытами, бубенчики заворковали, это Семистекол Ямами на овраг к иве погнал. Рысак — огонь, чистокровный орловец, санки серебряной ковки, дуга в золоте.

Издалека заметил Семистекол: около ивы в овраге девка в шугайчике дожидается. Семистекол изрядно подвыпил, разгорелся, думает: верна своему слову девка, не обманула. Ветром подкатил:

— Прыгай в санки! — крикнул.

Девица в шугае не растерялась, прыгнула. Семистекол окутал ее полой енотовой шубы, рысака пошугивает. Заглянул Семистекол под полу, а глазищи у девицы огнем горят, и голос такой странный. Ну, — думает Семистекол, — это от волнения.

— Куда поедем, Дуняша? — Семистекол ее выспрашивает.

А она ему:

— Я кататься люблю. Давай до утра кататься, ветер обгонять. Устанет рысак, другого запряжем…

Семистекол согласен:

— Кататься я тоже люблю.

Стегнул рысака, летят они. Красавица под полой шубы посмеивается.

— Ты обещал меня замуж взять. Не обманешь?

— Не обману, — тот отвечает, а сам думает, как бы ее в кабак свезти, приятелям показать.

— Если так, ради нашей свадьбы, по обычаю одари молодежь подарками. Девкам по отрезу на платье, ребятишкам серебро на орехи и пряники.

На селе как раз парни с девками под гармонь песни пели, а ребятишки на Ямах и в Посаде снежных баб лепили. Гонит мимо их Семистекол, в два пальца свистит, ребята воробышками в сторону шарахаются. Девки говорят:

Нынче Семистекол с какой-то новой катается.

А парни те прямо:

— Вестимо с кем: Дуняшку залучил.

Слышали они, как Семистекол в кабаке похвалялся.

Подкатил рысак к дому фабриканта, побежал Семистекол к себе, тащит тятенькину шкатулку полну серебра, в передок поставил.

— У нас, — говорит, — этого добра немало припасено.

Из кладовой канифасов и батистов разных приволок, полны санки наклал и красавицу-то всю батистами завалил.

Опять погнал рысака к Посаду, как оглашенный, знай-де наших, только снег клубится. Мимо девок едут — красавица охапками на обе стороны батисты с канифасами разбрасывает, сама приговаривает:

— Получайте, пряхи, подбирайте, ткачихи, вы пряли, вы ткали, вам и носить сотканное.

Семистекол ее осаживает:

— Ты, — говорит, — дарить обдаривай, а словом не касайся. Такое слово вредно. Занозу из пальца вытащишь, а слово из памяти никогда.

Мимо ребятки едут; красавица из семистекловой шкатулки на дорогу пригоршнями серебро бросает, наветки дает:

— Хватайте, ребятишки-плутишки, на пряники, на орехи. Ваши мамаши и ваши папаши добыли денежки наши. Берите, не стесняйтесь. Свое брать не зазорно, — не воровано.

И такой наказ не по вкусу Семистеклу, опять он красавицу оговорил.

Так-то и катались они по селу. Раз пять к кладовке семистекловой подъезжали, канифасами да батистами запасались, всех бабёшек и девчат ивановских одарили.

Глядит Семистекол на красавицу, видит, что она хозяйским добром не больно дорожит, одним себя утешает:

— Забавляйся, забавляйся, за свои забавы заплатишь ты мне дорого.

Девки собирают канифасы, к возку прут; когда рысак мимо их несется, все разглядеть пытаются, кто в возке под полой у Семистекла сидит. Одни ладят:

— Дуняшка-прядильщица.

Другие напоперек им:

— И вовсе не Дунька, а какая-то не здешняя.

Дело-то к утру: кончалась масленица. Коли он до пяти часов в кабак с красавицей не явится, значит плати неустойку, прощайся с фабрикой.

Вот он к кабаку вожжу и тянет. Кралю свою спрашивает:

— Накаталась ли? Натешилась ли?

Та головой трясет:

— Нет, еще покатаемся.

Поездят, поездят, Семистекол опять спрашивает:

— Теперь, чай, накаталась?

Девка отвечает:

— Еще покатаемся.

Еще покатал. Она просит:

— Поедем, — говорит, — за город.

Погнали за город. Время четыре часа. Рысак замучился, взмок, словно выкупанный. Из-за города повернули прямо к кабаку. Семистекол прижимает красавицу, сам спрашивает:

— Теперь исполнишь ты мое желание?

Красавица смеется и одно твердит:

— Гони!

На Рылихе рысак грохнулся, кровь из нозорь хлынула, так и сдох на дороге. За другим рысаком бежать недосуг, — время около пяти. Семистекол вместо рысака впрягся да спьяну и повез на себе красавицу к кабаку, чтобы во-время явиться…

Красавица сидит, кнутиком помахивает, покрикивает:

— Эй, сивка-бурка, поторапливайся, с горки под раскат.

А под горкой вдруг закрутила метель, нивесть откуда налетела. Семистекол разогнал сани, так что перевернулись они.

Снег липнет, глаза застил, ни зги не видно. Семистекол к своей крале:

— Душа моя, ты не вылетела из саней?

А в санях-то, смекнули поди, не Дуняха, а горностайка сидела, только обличье девичье приняла. Тут как метель поднялась, она вместо себя снежную бабу подвернула… И говорит:

— Подыми меня да вези скорей в кабак, озябла…

Подхватил бабу Семистекол, усадил в возок, повез. А у дверей кабака его друзья ждут, время засекли, один и часики на ладошке держит. Семистекол вовремя поспел, без минуты пять часов. Друзья было на смех его подняли:

— С каких-де это пор ивановские фабриканты вместо жеребцов запрягаться стали?

Семистекол их не слушает, рад, что спор выиграл:

— Дайте дорогу, замерзла моя крошка. Надо ей отогреться.

Накинул на нее свою енотовую шубу, смекает: удивлю же я сейчас своих дружков. Одни глаза ее огненные чего стоят.

Подхватил из возка красавицу и на руках понес. По лесенке на второй этаж взбирается, попыхивает, ступени под ним похаживают, поскрипывают. Внес в кабак и прямо к столу. Кричит друзьям:

— Скиньте-ка с моей приятельницы шубу.

Шубу скинули и ахнули. Лежит перед ними снежная баба, вместо носа морковь торчит, а глаза из углей.

Народ сбежался, хохот поднялся. Друзья за рукава Семистекла трясут, к затылку мокрое полотенце прикладывают. А он не поймет, что с ним. Только видит, что снежная баба перед ним.

Тай он одну отцову фабричку и фукнул. Неустойка вышла. После этого вечера младший брат и отстранил его ото всех дел.

А что с фабричными было, как узнали они про эту неустойку, и рассказать невозможно. Хохот на фабрике стоял такой, что стекла лопались. Тетка Дарья чуть жива осталась, водой отливали, на руках откачивали, ей, ей, с места не сойти.