Серебряная пряжа

ЧОРТОВ ПАЛЕЦ

В полях после грозы черные камушки попадаются. Чортовыми пальцами их называют. А на нашей фабрике хозяина Якова Чортовым пальцем прозвали. И не зря. Я эту историю знаю.

Яков-то наш — не человек был, а гора. Такой медведь, и в дверь-то по-людски не входил, — боком протискивался. Пучило его, словно на дрожжах.

Был у него на фабрике Аким — красковар. Знаменитый человек.

И душой был хорош: не сварлив, не злобен.

Больше всего любил Аким краски. Сил своих не жалел, всё выдумывал, как бы расцветку на ситцы покрасивей да попрочней положить. И что ни задумает — сделает, все у него выходит.

Первое время хозяин на него не обижался. Да только скоро колесо в ухаб попало.

Заявился на фабрику немчишка один, объявил себя великим мастером по красочному делу. Перво на перво бумаги разные подает, а там значится, что у московских хозяев ситцы красил и благодарность заслужил. Ну, Яков-то и польстился на немчишку, взял его главным колористом, оклад большой положил. Пришлось Акиму под началом у немца служить.

Весной Яков отправился с товарами в Нижний на ярмонку.

Возвращается, кличет немца, а того и след простыл. Конторские знать не знают, куда сгинул хваленый колорист. А он сбежал: видит, что дело-то не ладится, да и был таков.

Яков — словно жгучая крапива. По фабрике ходит, кричит, никому путем слова не скажет. Конторских так шугнул, что те деревянными стали, носы уткнули в свои книги, скрипят перьями и не дышат. А у Яшки смелости от того прибывает: нравится ему, что боятся хозяина.

— Чортовы пальцы! — кричит он, фабрику развалили пока я базарил, все приходы-расходы мои запутали. Я грамоте не горазд, а вижу, что все вы жулики, все норовите как бы хозяина по миру пустить.

И пошел, поехал, только слушай.

Отделал конторских и по фабрике как угорелый заметался. Всех чортовыми пальцами крестит. Ткачих пропёк, за мытильщиков принялся, таскальщикам и тем досталось.

Добрался Яшка и до красковаров. Вбежал в красковарку. Спрашивает:

— Где немец?

Красковары из-за чанов выглядывают, в усы улыбаются.

— Где немец, чортовы пальцы, не слышите, что ли?

На Акима наступает. Аким тихонько-легонько поясняет:

— Вы его рядили, нас не спросили… Вот и выходит, что мы за него не в ответе. Теплое место искать отправился…

Хозяин сокрушается:

— Ах, чортов палец! Счастье его, что сбежал. Я б с него шкуру спустил да сапоги из нее сшил. А коль немца нет, так из твоей сошью.

Это он Акиму-то.

Ну, Аким таких слов не очень испугался. Любопытствует:

— Какие же вы сапожки шить из моей кожи желаете? Смазные али хромовые? Ежели смазные, то не погодится: тонка кожа, а ежели хромовые, — тоже не подойдет: вся в рубцах, заплатки сажать придется. Где я рубцы нажил — вы сами знаете.

Хозяин в азарт:

— Заткни рот, чортов палец!

И спять:

— Разбойники! Разор сущий. Такой-то расцветкой большие тысячи у меня из кармана вынули. Линючки накрасили. Другим цену дают, а немецкую эту дрянь и за полцены не берут. Бабы плюнут на ладонь, помочат ситчишко, а ладонь как радуга.

— Зато на заморский манер выкрашен! — подкузьмил хозяина Аким.

— Ты, чортов палец, помолчи! — зыкнул хозяин. Не смейсь, я для тебя кто-нибудь, я не валеный сапог! И на тебе вина есть: пошто мой товар испортил, в убыток хозяина ввел? Отвечай?

Краскотер-то на чистоту:

— Не моя рука повинна в цвете, не моя голова в ответе. Немец красил, не я…

— А у тебя глаза были?

— Были.

— И голова есть?

— Коли шапку ношу, значит есть.

— Так о чем думал, на немца глядючи?

Красковар сел на кадку да все и припомнил по порядку, как было с того часу, когда немец в первый раз заявился.

— Большой, — говорит, — нужды не было немца-мастера брать, а что вы, хозяин, сказали? — «Аким, чортов палец, в заморских красках не разбирается, а немец за свои рецепты похвалу заслужил». Немец вам рецепт сует, а я наперед знаю — ничего из этого не получится. Вы, хозяин, мне на то: «Мало смыслишь… Гляди на сделанное». Я и глядел, как велено. Ну, вот, играли весело, собирайте бабки.

Как услышал хозяин эти слова — ровно кто краской плеснул ему в лицо, красней вареного рака стал. Решил он на Акиме обиду выместить. Пригрозил ему:

— Что на ярмарке недополучил я, в конторе наверстаю. Все с вас взыщу, чортовы пальцы.

И как сказал, так и сделал. К вечеру один набойщик заглянул зачем-то в контору. Прибежал, докладывает:

— Ну, наш чортов палец белены объелся. С ткачих по пятиалтынному скинул, с набойщиков по четвертаку, с красковаров по целковому, а с Акима — трешницу.

Аким только в затылке почесал.

— За немца, ребята, отдуваемся, за его рецепты похвальные.

Рабочие меж собой пошептались, да на том дело и кончилось. Выше хозяина не встанешь. Такие времена были. А чтобы сообща пойти к хозяину да свое потребовать, забастовку иль собрание устроить, — до этого фабричные еще не дошли, вожаков хороших не было.

Смена кончилась. Опустела фабрика. Фонари погасли, пыль улеглась. Только мыши да крысы по ткацкой бегают. Красковары тоже ушли. Один Аким замешкался. Составлял он снадобье для новой краски. Мудрил, мудрил, да только на этот раз что-то у него не получалось: расстроен, верно, был.

Сидит Аким над котелком, специи засыпает, помешивает.

Вдруг хозяин является. А сам не глядит на Акима, совестно: знает, — ни за что обидел красковара.

— Чего, — говорит, — ты торчишь здесь?

Красковар в ответ:

— Для тебя радею.

— Мало прибытку от твоего раденья.

И велел Акиму домой собираться.

Домой так домой. Аким огонь погасил, руки вытер и дверь на закладку.

Аким в калитку, а хозяин в отбельную отправился. Места себе не находит. Вот что значит на ярмарке-то прогореть. Ходит Яков и себя ругает, как это он маху дал, немца в свое время не разгадал. Краски с ума его сводили.

Побродил он по фабрике и опять в красковарку: захотелось своими глазами посмотреть, как теперь краски разведены в чанах, не по прежнему ли немецкому способу. А то, чего доброго, и еще напортят.

В цехах сумеречно, на всю фабрику фонаря три светятся, да и те от пыли и копоти черными стали. Подходит Яков к красильной, а закладка с пробоя снята. Да. И никак хозяин в толк не возьмет, наложил он накладку уходя или не наложил. Запамятовал…

Открыл дверь, перешагнул через порог, и почудилось ему, что кто-то шастит, только не на полу, а вроде как бы под потолком али на чан карабкается. Потом как бухнется в чан, так, что брызги, еко про еко, в глаза хозяину полетели. Должно быть фабричный кот за мышами охотился да и попал в чан. А чан-то как раз с черной краской был.

Встал хозяин на приступку, чиркнул спичку и обмер. Лезет из чана кошка не кошка, а голова с черными волосищами, черными пальцами за край чана цепляется, пыхтит, краской брыжжет, отплевывается. У хозяина и спички на пол посыпались. Стоит он ни жив, ни мертв, в толк не возьмет, что за притча. Никогда, эдакого с ним не случалось. Ноги тяжелей чугунных сделались, будто к полу сразу приросли.

А чортовщина-то из чана выпрыгнула, отдувается, ну будто человек.

Яков креститься начал. Не приведение ли, думает. Может померещилось. Ан нет: стоит перед ним ну настоящий чорт, весь черный, и в руке держит метлу, ту, которой красковары паутину обметали.

Тряхнул чорт волосищами и задул спичку, что хозяин держал. В потемках Яков совсем не разберется, кто перед ним. Стал потихоньку к двери пятиться. Ткнулся в стену, за дверь ее принял, — не отворяется. Ну, думает, пропал: сколько ни кричи, все равно никто не услышит. Только и осмелился Яков спросить:

— Кто ты такой?

Чудище-то и отвечает:

— Я самый что ни на есть настоящий чорт, в нашем роде старший, и проживаю вот в этом чане на дне, под дубовой доской… Не вздумай, Яков Петрович, выкуривать меня отсюда. В одночасье всей фабрики лишишься. Камня на камне не оставлю. Ни креста, ни ладана я не боюсь.

С Якова пот катится, поджилки у него трясутся, он и рад бы удрать, да с перепугу шагу сделать не может. Стал шопотком богородицу читать.

А чорт хохочет:

— Ты, — говорит, — читай не читай, меня молитвой не смиришь.

Яков крестится, а чорт опять:

— Крестись не крестись, хоть лоб свой разбей, я от тебя не отстану. Теперь ты в моих руках. Давно я, в чане сидючи, за твоими порядками на фабрике присматривал, все помалкивал, ждал, что дальше будет. Теперь настало время начистую с тобой поговорить. Несправедливо ты, Яков, живешь… Народ фабричный совсем придавил работой да штрафами, обхожденье с людьми никуда негодное. Все ты норовишь рабочего человека с потрохами проглотить. Подумай сам, разве это порядок? За что ты сегодня трешницу с Акима сбросил? На чужих пятиалтинниках богатеншь. Вот я и решил с тобой ныне разделаться по справедливости. Подумай, может еще образумишься.

А сам ни на шаг от Якова не отстает, на пяташки ему наступает, вокруг его гоняет, метлой по затылку постукивает.

Ну, Яков-то и взмолился:

— Ты, чорт, в чане живешь, сам посуди: краска мне всю коммерцию испортила. Какой я убыток принял. Нешто так красить можно? Аким — красильщик, ему и в ответе быть.

— Немца того ты сам отрыл, не Аким его приглашал! — говорит чорт, а сам поторапливает Якова, знай его метелкой по затылку да по загорбку постукивает. — До рассвета вокруг этого налоя венчаться будем.

Споткнулся было Яков, а чорт на него насел и ну щекотать. По полу хозяин катается, пыхтит, сопит — щекотки он не переносил. А чорт знай тешится. Так его укатал, что Яков язык высунул, лежит весь мокрый, словно выкупанный.

А чорт катает Якова по полу да приговаривает:

— Думай, думай: либо со мной в чан, либо народу вздохнуть дай.

Пришлось Якову согласиться:

— Ладно, — говорит, — так и быть, обратно накину трешницу Акиму.

Чорт недоволен:

— Почему только Акиму, а набойщики и ткачи чем хуже? И им накинь, что следует.

— Накину, только отпусти, — хрипит хозяин.

А чорт все держит:

— Подожди, — говорит, — я с тобой еще малость поиграю.

Снял он с Якова поддевку и картуз, на себя надел.

— Обещанное исполни. Не исполнишь — плохо тебе будет: второй раз наведаюсь. Что не по справедливости поступишь — упреждение сделаю. Сначала свой палец пришлю, а потом сам наведаюсь, и тогда пощады не жди. А теперь вставай! — приказывает. Отворил дверь.

— Выкатывай, да не вздумай оборачиваться. Так и встанешь каменным столбом — в ткацкой потолок подпирать.

Видит Яков, что чорт не шутит. Идет, не оглядывается. Загнал чорт Якова в самый темный угол под крышу. Тут и отстал. Опомнился хозяин, а чорта нет.

В проходной будке сторож остановил Якова:

— Стой, кто такой?

— Ослеп, что ли? Я хозяин фабрики.

— Бреши! Хозяин час назад прошел. В своей поддевке да в своем картузе.

— Приснилось тебе, — огрызнулся Яков. — А поддевку и картуз я в конторе оставил.

Сторож своими глазами убедился: и верно — хозяин. Пропустил и поклонился низенько, спокойной ночи пожелал. А сам смекает: ай и взаправду вздремнул, ай привиделось, что хозяин прошел… Да нет, думает, глаз не смыкал. Что за диковина такая?

Утром хозяин появился на фабрике сердитый, приказывает краски вылить.

— Чан большой, дубовый выкатите да изрубите на дрова.

— Зачем хорошую вещь портить? — полюбопытствовал Аким.

— Не твое дело, — огрызнулся Яков.

Сделали, как приказано: краску вычерпали и к вечеру чан на двор выкатили, чтобы завтра рубить.

Утром чуть свет хозяин в контору катится, глянь — на ступеньке лежит черный камушек, продолговатый, наподобие огуречка, — чортовыми пальцами такие-то зовут.

Обомлел Яков. Сразу сообразил: уведомление это. По всему видно чорт разгневался, что жилище его потревожили. Яков положил камень в карман, а сам скорее в красильную. Кричит:

— Ну-ка, ребяты, минтом чан на старое место поставьте и лаком покройте. Краску разведите, какая была. Да без моего приказа той краски из чана не черпать.

— За что такая честь? — спросил Аким.

— Не твое дело.

Водворили чан на старое место, лаком выкрасили, краски в нем полно, а брать ее не берут.

— Знать Яшка свихнулся! — толкуют меж собой фабричные.

Подошло время жалованье платить. Конторские написали листы, проставили там, сколько кому. Спрашивают Якова:

— С ткачих по пятиалтынному скидать?

— По пятиалтынному.

— А с Акима трешницу?

— Пропади он пропадом, не надо с него брать.

Выписали, значит, накануне выплатные листы, но не тут-то было. Под самыми дверями дома нашел Яков чортов палец. В оторопь хозяина бросило. Вот, думает, чорт все мысли наперед угадывает.

Пожаловал Яков на фабрику — с фабричными у него обхождение другое, не рычит, не кричит, как раньше. Словом стал немножко на человека походить. Отдал конторским распоряжение:

— Ни с кого штрафы не брать… Ни с ткачих, ни с отбельщиков.

Слух о том прошел, а фабричные не верят. Где-нибудь, поблизости, говорят, медведь сдох.

Медведь не медведь, а дело вышло на пользу народу. Переменился хозяин. Не то, чтобы больно ласков сделался, но оторопь его какая-то охватывать стала. Где ни идет, а все кого-то остерегается, ровно гонится за ним кто. Вечером по цехам один не бродит, в красковарку после работы не заглядывает.

Прошло так времени немало, и попытался Яков опять защемить чужой грош: заставил два воскресенья народ в красильной бесплатно отрабатывать. Аким ему и говорит:

— Воля ваша, а не по справедливости поступаете.

— Одни дураки теперь по справедливости живут, — обругал Акима хозяин.

А сам домой идет — трясется. Издали увидел: на парадной чортов палец лежит. Сразу за конторщиком послал, приказал ему:

— Разнеси красковарам по домам, что полагается за воскресные дни, пусть масленицу празднуют.

Пришлось конторщику с утра до вечера по городу бегать.

С Акимом между тем беда стряслась: ослеп. Пришли его фабричные проведать. Аким и говорит жене:

— Принеси-ка из клети мешочек с моим золотом.

Жена принесла, Аким взял его, а не развязывает.

— Вот, — говорит, — мое золото… Другие на него ничего не купят, а я покупал себе, да и вам дарил. Все дело зачалось с того дня, когда я в чан бухнулся. Уж очень хотелось мне свой рецепт испытать. Знал я, что моя краска лучше немецкой.

Вытряхнул Аким на одеяло черные камушки:

— Когда хозяин задурит, обижать вас станет, вы ему по камушку на порог подбрасывайте.

Аким вскоре умер… Один красковар пошел к дверям хозяина с камушками, да и попал сторожам в руки. Сграбастали его, а камушки отобрали. Яков догадался… Ну, после того на фабрике совсем житья не стало рабочим, и больше всех доставалось красковарам.

Хозяин-то упущенное взялся наверстывать.