Серебряная пряжа

БЕРЕЗОВЫЙ ХОЗЯИН

Другой про старинку-то и не больно охоч слушать. Мол, все это было да сплыло, а теперича жизнь на другой манер повернута, иной краской крашена.

Так-то оно так. Только и про старое забывать не след.

Та нитка, милок, эва с каких пор тянется. Можа за сто лет, а можа и поболе. Тогда, сказывают, все в нашей местности под рукой у барина Шереметева жили. И хозяева тоже. С каждой души оброк он требовал. С кого холстами, с кого миткалями. Ни мужику, ни бабе отлички не давал.

Только хозяева-то скоро откупились, вольность стребовали. Мало того, самого барина в долги впутали. Она, ниточка, — одним пальцы до крови режет, в других серебром брезжит. Ну, а у кого в кармане пусто, тот маялся. Зима и лето для такого все одним цветом. Рад бы вечером выйти соловушку послушать, на травке поваляться — да время в обрез.

За фабриками у нас с одной стороны — топь да болотинки, осинка да черный куст. И комарики есть — не без комара в нашем краю. Пока тепло да сыро, стон над ухом стоит. По лугам — речка, ну такая — курица перелетит.

А дале — сёла.

С другой стороны до самых мщерских болот, до самой Клязьмы — что поля, что луга ровненьки, хоть яички в светлый праздник катай. А леса-то какие были — на сотни верст, по самое студеное море. Старики помнят, вон на Покровской горе — сосны в три обхвата росли.

Зимой, бывало, припугнет лисица зайчишку, так он те с перепугу, случалось, через худое окно прямо в ткацкую залетывал. Волк с медведем под каждым кустом лежали. Лоси к мытилкам на питье хаживали. Птицы всякой, гриба, ягоды, ну, необеримо было, возами вози. А черники — в лес пойдешь — ровно черный дождь ударил, ступить негде.

Деревья какие росли — вековые, поди земле ровесники. И все сортами. Уж коли елка с сосенкой, так они по-родному длинным ремнем и тянутся. Береза пойдет, так тоже на подбор, одна к одной, белизны ослепительной, на кожуре не мертвинки, что летом, что зимой стоят белоногие, ровно чулки на них натянуты…

По тракту на Паршинский базар прежде вдоль дороги всё березняк да березняк. Редко, где осинка сбочку притулилась, горьким своим листочком шумит и шумит, березнячку нивесть на что жалуется.

Береза росла на целые версты. При луне кора серебром горит, переливается. Особливо зимой в заморозок. В лес войдешь, как в терем. Бывало, наши хозяева повезут свои тряпки в Паршу, или с базара ворочаются, едут ночью, лошадей по своей воле пустят, а сами все любуются. Куда ни глянь — чистое серебро рассыпано.

Обочь дороги сейчас растет береза: на первый взгляд дерево деревом. Ну, приглядишься, ан не то. В рост она человеческий, два грибка черненьких березовых прилипли, как брови, а под ними такой узор, будто глаза закрытые, и так все приметки человека обозначались. Сказывали: в какую-то ночь те глаза открывались, и береза говорила по-человечески. На выручку звала. Вот тут-то держись за вожжи, хватайсь за скобы. Лошади в запряже бесились, несли напропалую. И весь лес стонал да трещал. А к утру стихнет. И опять береза стоит, не шелохнется. Ну, правда, бровки и весь там человечий облик завсегда был на ней различим.

Пытались то дерево рушить. Да ни один топор, ни одна пила его не брали. Топором тяпнут, — ровно о камень: искра дуром сыплется, лезвие крошится. Пилить примутся, на дюймочку подрежут — пилы как не бывало. Так и отступись. Думают: пропади ты пропадом.

Не сама та береза оборотнем выросла. Встарину-то бают мастера такие водились, что заколдуют и расколдуют. Врут ли, нет ли, можа и выдумали.

Как из березового клина выедешь, черный куст пойдет. Так вот там на горке когда-то большое село Дунилово стояло. Народ землю мало пахал. В ткацкое ремесло ударились, у ивановских подряды брали и у своих давальцев работали.

Жили в этом селе два мужика. Одного Герасимом звали, другого Петром. Неказисто жили, у каждого по три стана в избе. Герасим роста маленького, бороденка реденькая — в два пальца, а Петр — мужичище, что твой медведь борода кольцами, рыжие глаза на выкате, уши круглые, как грибы.

Избы у них одним гнездом стояли, крыльцо в крыльцо. Бывало надоест ткать, устанут, один к другому покурить идут. И базарить вместе ездили. Двоим в дороге веселей, да в случае и обороняться легче.

Раз и поехали Герасим с Петром на Звиженский Торжок в Паршу. Миткали повезли. Приехали, на постоялом дворе пару чая заказали. Базарить начали с утра пораньше. К вечеру опорожнились короба. На дорогу зашли в трактир, штоф купили да другой. Позахмелели с выручки. Ехать было собрались, а Петр за пазуху:

— Ба, а где деньги?

Спьяну-то обронил, а можа и вытащили у него. Герасим, глядя на Петра, тоже за кошелек. И у того кошелька в кармане как не бывало. Обоих очистили. Заметался Петр по трактиру. А Герасим говорит:

— Ну, так я свою заложу, моя хоть тоже не больно стара, да ладно.

Дал им трактирщик за опояску еще по шкалику. Это сверх сыти, с горя на путь-дорогу. По шкалику-то добавили и повеселели, про кражу забыли, едут, песенки попевают.

Стемнело. Заполночь как раз в березняк-то и выехали. На дороге ни души. Только их две тележки поскрипывают, диви, журавли по осени. Луна над лесом полная, как пряжи клубье. В лесу тихо. Только под кусточками холодные огоньки светятся — светлячки стало быть… А березы от земли до верху ровно миткалем обвиты, — белые, белые…

— Что бабам своим дома скажем, не больно выручка-то у нас нонче гожа? — спрашивает Герасим Петра. Он свою лошадь вперед пустил, а сам сел к Петру на дроги.

— Лучше и не бай, не знаю, как в избу показаться. Моя ведьма узнает — глаза выцарапает, — отвечает Петр.

Так-то они едут да на березы любуются. Герасим и говорит:

— Глянь, одно слово: миткалевые березы.

— Гожи. Вот бы нам залечить свою проруху, смотать хоть с одной березки.

Только проговорил это Петр, — передняя зацепила за пенек, хруп, — ось пополам, а колесо под куст покатилось.

Выругался Герасим:

— Ни лисы, ни рыбы. И миткали прогулял и телегу поломал.

Остановили лошадь, слезли: что делать? На трех колесах не поедешь. Ну, топор у них изгодился. Свернули лошадей на куртинку, привязали к березе, сами пошли потяжок искать, взамен колеса под заднюю ось поставить… С краю у дороги подходящего дерева не видно: то кустарник мелкий, то березы в обхват. Зашли подальше, вырубили. Только бы им из чащи выходить, глядят — перед ними белый сугроб лежит. Что за диковина? Обомлели мужики. И выходит из лесу дедушка седенький, в лаптях, в белой рубахе, в белых штанах.

Сел дед на пенек да и говорит:

— Товар готовлю… миткаль, стало быть…

— А много у тебя миткалю? — мужики выспрашивают.

— На мой век хватит.

— А станов много ли?

— Сколько в лесу берез, столько и станов…

Герасим с Петром переглянулись. Видят: дед себе на уме.

— А где ты живешь? И зовут тебя как?

— Намекну: там где люди, там и я. А зовут меня Березовый хозяин.

И сам спрашивает:

— Что же вы, робяты, пригорюнились? Водочкой от обоих попахивает, а весельем ничуть…

Они ему про свое горе и расскажи. Герасим, тот не больно убивается:

— Ладно, только бы доехать, а там еще натку миткалей, были бы руки.

Петр за другую вожжу тянет:

— Баба со света сживет. Не знаю, чем обороняться…

Березовый хозяин подумал, подумал, хитренько прищурился, пригляделся к мужикам и советует им:

— Раз у вас ухабина такая, помогу я вам. Вижу, мужики степенные, язык умеете за зубами держать, в деле моем не нагадите. Открою я вам тайность одну, только об этом ни отцу, ни матери, ни жене не рассказывайте. Миткаля у меня горы и девать его некуда. Дарю я вам первосортной ткани по тележке. Весь свой промах загладите, и бабы вас журить не станут. Скажете: мол завозно было, не разбазарили. А на другом Торжке к вашему миткалю подступу не будет. Однако в цене народ не притесняйте. На торжок-то вы трафьте ночью ехать, по луне. К вашему товару я кусочков по сотенке добавлять стану. Но помните: тому из вас, кто правду нарушит, все блага слезами отплатятся.

— А ты нас научи, что не делать-то! — Герасим с Петром добиваются.

— Сами догадайтесь.

Встал это он. Подошел к березе, пощупал и говорит:

— Вот это и есть мой миткаль.

И научил он, как с берез миткаль снимать.

Пошло дело.

Герасим и Петр в свои кучи кладут куски, а Березовый хозяин один кусок Герасиму бросит, другой Петру — обоим поровну. И на тележки носить пособил. Наклали миткалей гору, вровень с дугой.

— Ну, поезжайте потихоньку-полегоньку!

Сказали они Березовому хозяину спасибо и поехали. Герасим на возу полеживает да на дугу поглядывает. А Петр место примечает — где в случае деда искать. Место выпало — приметно, лучше быть не надо: над дорогой молодая береза дугой согнулась. Надо полагать, буря за непокорство взяла ее за зеленые вихры да до самой земли и наклонила.

Неделя прошла, и повезли Герасим с Петром свою кладь в Паршу. Не успели они в ряду встать, берут их миткаль нарасхват. Петр на грош подороже брал, чем Герасим ну, да это его дело.

На базаре ни души, все лавки давно на замке, а Герасим с Петром только лошадей подсупонивают. Не торопятся. Свое гнут. Трафят по луне к Березовому хозяину угадать.

Поехали. Герасим песенки попевает, а Петр всю дорогу словом не обмолвится, — мутит мужика. Вспомнил он слова дедушки о том, чтобы правду не нарушать. А он и на миткаль лишний грош накинул, и дома вчера вгорячах отца с матерью ни за что, ни про что обругал, и жену в омшанике побил. Не будет, думает, за это поблажки.

Луна клубьем выплыла, в лесу светлю стало. Вот и молодая березка дугой над дорогой висит. Тпру, стой! Пошли в лес братья. А дед на своем месте — миткаль складывает.

— Как побазарили? — первым делом спрашивает.

— Гожо! — мужики в ответ.

— А заветку мою не забыли? Правду не нарушили? — допытывается старик.

Герасим сел на пенек, скрутил покурить, отвечает за себя:

— Пока что держусь.

Петр покраснел, как медный самовар, пыхтит, дуется, а что сказать — не знает: ни сознаться, ни нет, можа старик и не проведает про лишний грош, про стариков да про жену. И удумал Петр утаить:

— Да и я, батенька, вроде никакой вины не чую.

Старик поморщился, словно комарик его укусил.

— Коли так, — берите товарчику на добро здоровье.

Нагрузили Герасим с Петром миткаля по целой тележке, сто спасиб дедушке сказали и поехали. У Петра от сердца отлегло. Думает: не так уж ты, дедка, хитер, я на провер хитрее тебя вышел; ничего-то ты не отгадал; так ли бы я тебя обыграл, кабы не Герасим, — с ним каши не сваришь. Знал Петр, что сосед — человек прямой души.

Вот и замыслил он отпехнуть Герасима от себя. Наутро взял кузовок — и чуть свет в березняк. У прометки полез в чащобу, миткаль сразу не сматывает. Тоже плутист был. Березки щупает, а ухо востро держит, к каждому голосу, к каждому шороху прислушивается, под кусты глядит да в ягодник, диви, ягоды да грибы собирает. Нет-нет да негромко оголчит:

— Дедка, а дедка, где ты?

На деле дедка-то ему и вовсе лишний — только опасался Петр, как бы в просак не попасть. Примешься без дозволения миткаль сматывать, а Березовый хозяин и явится.

Гукнет Петр да постоит с минутку под кустом, опять гукнет и головой во все стороны вертит. Смекнул он, что Березовому хозяину днем-то недосуг за своими владениями надзор держать, и посмелей стал. Вынул ножик — и давай с берез миткаль полосовать, в куски катать, вязанки вязать. А руки так и трясутся. Взвалил вязанку на плечо, и давай бог ноги: рад, что хозяин не заметил. Бежит чащей, земли под собой не чует, только сучья трещат, ни дать, ни взять сохатый от стрелка спасается. Еле жив выбрался из чащи. Все-таки принес вязанку.

Только к дому-то подходит, а сосед тут как тут:

— Отколе это ты такой миткаль достал?

— Да на Студенцах отбеливал.

А сам с вязанкой скорее в сенцы, и дверь на засов.

В скорости опять с Герасимом на ярманку тронулись. Шагают сзади за возами. Герасим и спрашивает:

— Петр, у тебя вроде воз-то поболе моего?

— Полно тебе чужое считать. Глаза завидущи. Не с одних ли берез с тобой катали?

— Знать повиделось…

И больше Герасим не допытывался. Спросил к слову, а не к чему-нибудь. Не жаден был.

Не успели товары раскинуть — минтом раскупили. Петр еще копеечку с куска надбавил — все равно берут. На обратном-то пути Герасим ткнулся в передок, на сенце мягко, едет — похрапывает. Лошадь трусит бойко. Сзади в телеге Петр сидит, подсчитывает: на сколько больше выручил.

Глядь, у самого леса, обочь дороги, нищий сидит, и костыли и корзинка рядышком. Видно хворь замаяла, из сил выбился. Увидел возы — ползет к дороге, просит:

— Довези, родной, умаялся.

Петр глянул на него, а сам кнутом лошадь шугнул. Так и остался нищий среди дороги.

Въехали в лес. Тут Петр и вспомнил наказ старика. Сначала было подумал: вернуться. А потом решил: о прежнем не узнал и об этом невдомек будет Березовому хозяину. Махнул рукой: сойдет.

Подъехали к березке, что над дорогой висит. Опять дед в чаще их встречает:

— Как базарилось?

— Денежно!

— Охулки какой на себя не положили?

— По-честному базарили, — отвечает Герасим. А Петр ему поддакивает.

Старичок только вздохнул, а поперек слова не молвил. Указал на березы, — скатывайте, мол, миткаль.

Раз-два — и готово по возу. Домой веселехоньки заявились особенно Петр. Он уж прикидывает: пожалуй и воз миткалю можно зацепить тайком от Герасима.

Задумано — сделано. Недели не прошло, поехал он к черту на кулички в березняк за дровами, а на дворе дров и без того три поленницы стояло сухих, с осени были заготовлены. К вечеру везет хворосту воз. Во дворе сбросил, а внизу миткаль.

— Опять Березовый хозяин ничего не заметил.

— Откуда миткали? — спросила жена.

Он ей на ухо шепнул, смертной клятвой заказал другим рассказывать.

Повезли они с Герасимом товары на базар. У Петра на возу вдвое больше. Герасим головой покачивает:

— Откуда ты, Петр, взял с эстолько?

Петр глазом не моргнул:

— А все оттуда. Баба с девкой ночи напролет ткали. Вот и подбавили.

Ну, подбавили, так подбавили, а Герасиму что?

На базар приехали и узнали там про несчастье. Чужеземцы на нашу землю войной пошли.

Вернулись мужики, миткалей не продали.

А война — дальше, больше. Враги все пожгли. И нашего края часть захватили. Как раз в то село заползли, где Петр и Герасим жили. Герасим видит — дело плохо: с чужеземцами мириться никак нельзя. Выбрал ночку потемнее, взял краюху хлеба в мешок, топор за пояс да в тот самый березняк и подался, где, было время, миткали сматывали. Много там мужиков скопилось. Улучат момент, как едут эти чужеземцы по селам чужие сундуки проверять, и тут как тут — с топорами да с вилами. Немало наши-то в те поры незваных гостей уложили.

А Петр в селе остался, не захотел с Герасимом итти. И додумался Петр свой миткаль чужеземцам-солдатам сбывать — выгодно оказалось: оборваны, ни портянок на ногах, ни рубашек на плечах. Петру главно прибыль была бы, палку железную готов зубами грызть, только бы в богатстве жить. Да недолго ему побазарить привелось. Однова подстерегли мужички в лесу целый обоз чужеземцев, приняли их в топоры и всех на месте в березнячке и положили. Глядят — на всех чужеземцах белые миткалевые рубашки. И миткаль чудесный. Герасим сразу понял, откуда этот миткаль. Призадумался он. И в ум брать не хочется, что Петр с чужеземцами торг завел.

Тут выходит из березнячка дедок, знакомый Герасима, глянул на чужеземцев и сказал Герасиму:

— Зачем эти шли, то и получили. А одевать их в нашу одёжку не след. Весь мой миткаль осквернили.

Опечалился Березовый хозяин и пошел в лес, словно гору на плечах понес.

Как очистили землю от врагов, вернулся Герасим домой. В народе слух нехороший: кто-то-де с чужеземцами в спайке был, наши ивановские миткали им сбывал. На Петра кивают. Потянули его к дознанью. Он показывает рубашку с убитого иноземца и говорит судье:

— У меня такого миткаля в помине не было. Пройдите, посмотрите по клетям, кто такой миткаль ткет.

И дает намек на Герасима.

Пошли к Герасиму во двор, а у него, сеном закидан, целый воз такого миткаля стоит, того самого, что в последний раз с базара непроданным привез.

Так и выкрутился Петр, а Герасима утопил. На язык-то Герасим был не мастер. Тыр, пыр, ничего путного за себя сказать не умеет.

— Твой миткаль?

— Мой.

— Сам выткал?

— Нет!

— А откуда взял?

— Сказать не могу.

Не хотел он нарушать наказа Березового хозяина.

— А еще у кого такой миткаль есть?

— Пожалуй ни у кого.

Петра он не выдает.

Взяли Герасима под стражу.

Петр и вовсе духом воспрянул. — Ну, — думает, — теперь ни с кем не придется миткалем делиться. Весь пай будет мой. — И немедля к бабе Герасима заявился:

— Продай Пеганку, он теперь тебе не нужен. Твово мужика на поселение отправят. Я все узнал.

Та было сперва не соглашалась, а потом уступила, послушала Петра, продала, чтобы судье подарок сделать, мужа выручить.

Запряг Петр двух коней и лунной ночью подъехал согнутой березе, забрался в чащобу. А навстречу ему дед.

— Где Герасим?

— Пропал. Не жди его больше. Правду нарушил.

Погоревал старик:

— Жалко мужика. Как это я опромахнулся?

Петру он не отказал, два возка миткаля сподобил.

И пришла тут Петру такая гнилая мыслишка:

— А порешу-ка я вовсе старика. Заделаюсь сам березовым хозяином.

С выручкой на ярманке вина корзину купил. Половина в черных бутылках, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые-то яду. И сразу к старику. А тот за своим делом: в куски миткаль катает. Петр с обнимкой да лаской:

— Дедушка, давай гульнем на радостях. За все твое добро хочется добром отплатить. Я для тебя самых наилучших вин припас.

— Что же, давай чокнемся! — старик не против.

Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки налил, себе из черной.

Чокнулись. Только было старик кружку ко рту поднес, да задумался. Достал ножичек-складничок, надрезал кожицу на березе, слезы березовые потекли. Подставил старик свою кружку.

Петр к нему:

— Зачем ты это?

— С лесной-то водой слаще, — отвечает Березовый хозяин.

Выпили по кружке, да по другой, да по третьей. И пошло дело. Старику Петр Из зеленых бутылок наливает, себе из черных. Видит Петр, что дедка порядком захмелел, а с ног не валится. Даже в сумленье Петр впал: с чего бы это. И вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот и не дышит.

Петр скорее с ножом к березе. Полоснул, а заместо миткаля-то береста простая. Он к другой — и там тоже. И у третьей не лучше. Почитай, половину леса обегал, ни на одну миткалевую березу не напал. Он обратно: хоть бы готовый-то миткаль не проворонить. Подбегает, а и там груда бересты лежит, баранчиками свернулась. Тут Петр столбом встал.

А в эту минуту дед поднимается, как ни в чем не бывало. Ни хмелинки в нём. И глаза сердитые, инда искорки мечут.

— Прошибся ты, Петр.

Потемнело небо. Луна пропала. И такие ли тучи надвинулись со всех сторон, гром ударил, ровно земля рушится. Лес трещит, стонет.

Петр, было, бежать. Да куда там! Вперед сунется — молния перед ним так в землю и вопьется. Назад подастся — и там молния. Он кричать:

— Дедка, прости! Дедка, спаси!

А ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Понял мужик: гибель подходит. И тут увидел он рядом толстую старую березу, а дупло в ней — стоймя войдешь. Сунулся Петруха в то дупло, не успел влезть, а с неба молния угодила как раз в ту березу, инда застонало дерево стоном человеческим.

Деревенеют у Петра ноги. Стонать стонет, а слова не скажет. Затягивает его береза в себя.

Дед и говорит ему:

— Вечной мукой тебе изнывать. И за то, что народ обманывал, лишние копейки брал, и за то, что тайком в березняк ездил, а сегодня руку на меня поднял. Но это еще полбеды. Никогда тебе не простится, что помогал ты врагам родной земли, соседа своего, праведного человека, загубить вздумал.

Отошел старик от березы, и стал лес утихать.

А утром, как мужики судье все объяснили, что Герасим с ними против чужеземцев воевал, так выпустили его.

После этого нет-нет Березовый хозяин ему кусочков десяток миткаля и подбросит.

А страшная береза и сейчас скрипит, по ночам проезжих пугает.