Серебряные стрелы

Глава I

Эх, не вылетать бы совсем в такой вечер!

Это была пора летучего, едва уловимого межсезонья, когда зима больше не страшна, сполна взяла свое, отбушевала. Не сегодня-завтра оживет солнце, смахнет с сиротливых полей выветрившийся, пожелтевший снег, и зазвенит все кругам, заиграют солнечные блики, качнется, переступая на голой ветке, скворец-перезимок.

Майор Игнатьев стоял у окна прокуренной каптерки и молча смотрел на падавший в развале света снег. Похоже, зима давала свой прощальный бал. В затишье снежинки казались крылатыми, долго кружились перед приземлением, словно выбирая себе место. Но начнешь взлетать — устремятся они белыми молниями в лобовое стекло, вытянутся длинными стрелами в луче прожектора, и ничего впереди не увидишь.

А взлетный курс держат по дальним ориентирам!

Ладно, черт с ним, взлететь с горем пополам еще можно. Все-таки ты на земле, чувствуешь ее, родимую, не уйдет она из-под тебя неожиданно. А садиться как?

На посадке смотреть надо, ловить сантиметры, но попробуй поймай их с завязанными, считай, глазами!

И полет-то пустяковый — в «зону»: крутнуть над деревенькой, означенной на карте желтым, с копейку, кружком, пару виражей и через полчасика вернуться домой. Но ведь взлетать и садиться все равно надо. Простейший полет, если бы не этот снег, если бы не завтра Восьмое марта!

Накануне праздника тренировочные полеты обычно закрывали. Мало ли что может случиться! А тут командиром полка пришел молодой «академик» и поломал традицию. Летчики ходили недовольными: пусть ничего страшного не произойдет, всего-то сядет экипаж на запасной аэродром, но останутся семьи без мужчин. Какой тогда праздник, тем более женский день?

— Посадили бы его самого на запасном! — Это пожелание Игнатьева относилось к уже взлетевшему командиру полка. Правда, тот взлетал, когда снежок только начинался. А вернется часиков через десять — к тому времени снег уже может пройти.

Каким-то образом стало известно, что старший начальник из высокого штаба, прежде чем разрешить полеты, заколебался: метеоролог давал ухудшение погоды. Но командир полка настоял на своем.

А через два часа после начала полетов пошел снег. Звонить генералу и отрабатывать решение назад — исключено. «Ты что, — скажет, — полком командуешь или голову мне морочишь? Отряда тебе и то много!» И пока летали. А снег все усиливался.

— Присылают сюда всяких ухарей звезды хватать! — Голос у Игнатьева гулкий, прямо-таки маршальский, а с виду ничего богатырского: худощав, немного выше среднего роста. Меховая куртка сидит на нем с запасом, еще одного такого застегнуть хватит. Не ахти какая сила у командира, а лайнер водит весом в десятки тонн.

Красноватая лампочка под низким потолком тускло освещала сидевший за столом экипаж. Перед каждым — сумка с летной экипировкой: шлемофон, кислородная маска, перчатки.

Летчики ждали, когда заправят самолет топливом, почти все курили. Слушая командира, молча соглашались с ним: «Да, лучше бы, конечно, сейчас дома сидеть!»

Но всерьез никто, пожалуй, не принимал беспокойства Игнатьева. За столом шел матч престижа между штурманской группой и «кормой». Экипажа хватало на команду в домино, но второй летчик отказался играть, и таким образом пилотский дуэт распался. «Корму» представляли два прапорщика. Их кабины находились в хвосте самолета, где летали «со свистом задом наперед». Но в домино они явно одолевали впередсмотрящих. Свободная пара стояла за спинами игроков и терпеливо ждала своей очереди.

— Бокс! — с подъемом подавал команду мешать костяшки веселый, разбитной прапорщик Махалов. — Левой, левой энергичней!

Капитану Иванюку — штурману-навигатору такое отступление от субординации было явно не по душе. Но что поделаешь — игра! Хоть и не очень спортивная и не включена в олимпийскую программу, но все же игра миллионов. Костя Иванюк делал вид, что не замечает торжества Махалова, и допускал тактическую ошибку: приземистому, могучему в плечах штурману достаточно было лишь взглянуть в сторону стрелка, чтобы прервать его на полуслове. Твердым взглядом отличался Иванюк: зрачки наполовину уходили под веки, и смотрел он всегда будто из-под бровей, с какой-то, казалось, необъяснимой холодной жестокостью. Однако на самом деле за всю свою жизнь Костя и мухи не обидел. А рыжий Махалов был легок и проворен, как челнок… Поговаривали, что, прежде чем выйти из дому, он справлялся на метеостанции о направлении и скорости ветра: в сильный — не рисковал отправляться на аэродром своим ходом: или унесет в обратную сторону, или пронесет мимо. Оно по нему и видно — только и умеет смеяться да быстро бегать. От смеха вон даже глаза стали раскосыми, как у зайца. А что быстро бегает — это хорошо, такой человек в экипаже просто незаменим.

Капитан Иванюк, помешивая костяшки с демонстративным безразличием, все внимание, казалось, сосредоточил на озабоченном лице командира. Заметил, стараясь попасть ему в тон:

— Что еще интересно, Александр Иванович: они приходят и уходят, а мы остаемся. Но сейчас у нас командир — голова, с «верхним» образованием.

— Не надо быть отличным командиром полка — будь ты хорошим председателем колхоза. Ничего больше не надо! — Игнатьев отошел от окна, повернулся к своим орлам, и сразу пропало впечатление его тщедушности. Другой человек перед ними: сильный, мужественный, решительный. Не сразу и поймешь, что такая перемена — от непропорционально большого, с крупными чертами лица. В молодости Александр Иванович походил, наверное, на античного воина: высокий, поджатый с висков лоб, выступающий вперед подбородок. Но самым выразительным был крутой излом бровей, почти вертикально сходившихся к переносице.

Пожалуй, из всего экипажа только один капитан Хрусталев, второй пилот, или, точнее, правый летчик, рвался сейчас в небо. Да, он хотел лететь, очень хотел! И именно потому, что Александр Иванович локтем бы сейчас открестился от этого полета. Да, снег, в небе сложно, но это как раз и надо. Ох, многое лежало между капитаном Хрусталевым и майором Игнатьевым! Как, кстати, и этот полет, но только бы он не сорвался.

Хрусталев будто и не слушал лихих выпадов своего командира; прислонившись к стене, ближе к тусклой лампочке, с видимой заинтересованностью читал газету. Бывают же баловни природы: рослый, здоровый, с крутыми плечами. Не то что штурвал, шею быку свернуть может. Ко всему еще и красив. Проступали в его лице гуцульские черты — от матери: темные сросшиеся брови, а глаза неожиданно голубые, румяное лицо, чуб под фуражкой не умещается.

Весь вид Андрея выражал прочную незыблемость в жизни. Такие нравятся женщинам. Слышали в полку, будто влюбилась в него какая-то красавица, когда служил он в другой части, и якобы из-за нее перевелся сюда, но точно никто ничего не знал.

Перешел из командиров кораблей в правые летчики — кажется, и ухом не повел, вроде не его это дело выбирать себе должности. А пожертвовал он многим: легче спуститься с командира эскадрильи до отрядного или даже до командира корабля, чем с командира корабля до правого летчика. Хоть и сидят «правак» с командиром в одной кабине — кресла с правого и левого борта самолета, хоть и разделяет их узенький проход, но разница между ними большая. У каждого из них свой штурвал, своя приборная доска, но царь и бог в самолете — левый летчик, командир. Он и взлетает, и садится, а «правак» в это время на подхвате: убрать-выпустить шасси, закрылки, да и то лишь с разрешения командира. Что дозволено Юпитеру — не дозволено быку…

Правое сиденье хорошо только в двух случаях: лейтенанту из училища — освоиться в небе, пожилому пилоту — дотянуть до пенсии. А для способного летчика легче в могилу лечь, чем пересесть на правое сиденье.

И, зная все это, Андрей пересел. Стиснул зубы, но не стал колебаться. Крепкий летчик, с характером…

В каптерку, не стряхивая с себя снег, вошел старший техник самолета:

— Товарищ майор, самолет заправлен, все готово.

Доложил и тут же вышел: на улице дышалось легче, слишком накурено было в каптерке.

— Так что, полетим, Андрюха? — особую значительность вложил Игнатьев в вопрос Хрусталеву. Как будто «правый» принимал окончательное решение на вылет.

Не кривил душой Александр Иванович, чуял недоброе. Рассчитывал на характер Хрусталева. Мог Андрей пойти иногда буром, грохнуть шлемофон о бетон. Мог он и сейчас сказать, что не полетит — это же самоубийство! И был бы — прав. Сам Александр Иванович ему потом спасибо сказал бы. Они смотрели друг на друга: усталый, вроде бы безразличный, с прищуренным взглядом майор Игнатьев и пышущий здоровьем, с ярким румянцем на щеках, горящий желанием лететь Хрусталев.

Понимал «правак» командира. Трудно ему. Не уверен Александр Иванович в благополучном исходе полета, а отказаться не может: прочат его на освободившуюся должность командира эскадрильи. Не может отказаться — сразу скажут, что испугался Игнатьев погоды, или, еще хуже, расценят это как демарш против поспешного решения командира части. В другое время Хрусталев пошел бы ему навстречу, взял бы все на себя, а сейчас — нет.

— Почему не лететь? Самая погодка для настоящих летчиков. — Свернул газету, сунул в карман: видно, что-то потом дочитать хотел; одним пальцем, как крючком, подцепил за тесемку свою сумку и первым вышел из каптерки.

— Пойдем, ребята! — ссутулившись, направился вслед за ним Александр Иванович. «Вот хлыщ, а? Вроде мы все упадем, а он один полетит!» — неприязненно подумал он.

Они шли к самолету гуськом, почти целое строевое отделение, шли след в след, как в войну ходили в ночную разведку.

Снег падал медленно, будто во сне, будто засыпая на лету, падал с шелестом крыла, но если остановиться, чудилось, словно сверху, из серой мглы, доносится иногда тонкий перезвон. Вроде большая звезда рассылалась на хрусталики, и они, падая, время от времени задевают друг друга.

Глава II

На земле, оказывается, невозможно быть отдельно от всего мира. Хотя бы потому, что на всех одно солнце. Человек порой не подозревает, что он связан с людьми тысячами невидимых нитей и весь земной шар — всего лишь клубок с множеством концов. Потянешь за один — и чего только не вытянешь.

И даже судьбы двух людей могут перехлестываться самым невероятным образом.

Капитан Хрусталев был тогда лейтенантом. Жизнь казалась прекрасной, на душе было так же безоблачно, как и в то отпускное утро. Вагон устало покачивался вправо-влево, уже отгромыхал, отмелькал за окном последний мост на пути домой.

Это был не первый офицерский отпуск Андрея — в первом летчик еще, считай, школяр, — теперь он подержался за штурвал, уже оставил за собой в небе инверсионные росчерки, и что там у него впереди — дух захватывает! Он стоял в тамбуре, уже готовый к выходу, и с виду казался спокойным, но в душе все ликовало, выстукивался ритмом колес мотив: «Все гляжу, все гляжу я в окошко вагонное…»

Да, он, Хрусталев, возвращается домой, — вон уже город разворачивается к нему парадным подъездом. Очень соскучился Андрей по родным местам: по этой речушке, пляжу, улицам, тополям — так, что мог бы, наверное, выйдя из вагона, поцеловать серый асфальт площади.

Мимо проплыла высокая арка стадиона, перед ней красный трамвайчик скользил под уклон и, казалось, придерживался одной рукой за стальной канат.

Поезд сбавлял ход. Андрей отодвинул от двери чемодан, давая возможность проводнице, высокой, гибкой девушке, открыть дверь. Знакомство их началось на станции пересадки, где Андрея провожал его попутчик — старший лейтенант танковых войск.

— Милая, вот передаю тебе моряка, доставь его в лучшем виде! Это мой друг, понимаешь, друг? — говорил он снизу. — Чтобы в целости и сохранности, с полным комфортом!

Ясное дело, не знал танкист различия в форме истинного моряка и морского летчика, но это неважно было…

Андрей заранее уведомил своих телеграммой о приезде. Пусть накроют стол, придут на вокзал, а отсюда все вместе они отправятся домой дребезжащим трамвайчиком. Полчаса будет он вилять по родным улочкам, пока не остановится перед их домом.

Интересно, кто все-таки придет встречать его? Нина — это точно! Как же, приезд братца обещает ей вольготную жизнь на целых полтора месяца. И отец, конечно, будет. Он хозяин и должен принять сына как следует, прямо с поезда. А мать? Мама, наверное, останется дома, ей вечно не хватает времени на домашние дела…

Они стояли все трое недалеко от входа в вокзал. Отец озабоченно смотрел в сторону хвостовых вагонов, и у Андрея при первом взгляде на него сжалось сердце: совсем седой стал старик, и в лице появилась какая-то нездоровая отечность. Сильно он изменился за год, как будто жизнь вела ему особый счет времени и за каждый прожитый день сбрасывала два. Во всем виновата война проклятая! Вернулся отец с нее человеком наполовину: одна рука, одно легкое, а правый бок он до сих пор в толкучке прикрывает полусогнутой рукой. Начал воевать рядовым, а закончил офицером уже у западных границ.

Сдавать начал бывший командир взвода разведки: просмотрел сына.

Андрей спрыгнул на перрон. Навстречу уже спешила Нина. Глазастая сестричка! Видно было, порывается бежать, но что-то ее останавливает, не позволяет вот так, запросто, припустить во все лопатки. Несколько раз оглянулась на родителей, словно укоряя их за медленный шаг, но потом все-таки радость взяла верх, и она быстро засеменила на высоких каблуках к брату. Вон какая красавица стала, из-за женихов, наверное, отцу покоя нет.

Открытое лицо Нины полыхало румянцем, в больших серых глазах застыл восторг. Андрей закружил сестренку, ее тяжелая темно-русая коса охватила ею шею.

— Ой, какой здоровый стал! — смеялась Нина, не отрываясь от него.

Степенно поздоровался отец. Сын прижался к его колючей щеке.

— Почему не брит? — спросил Андрей с деланной армейской строгостью.

— Света как раз не стало, — смутился старик, прикрывая рукой серебристую щетину.

А для матери Андрей был все тем же бедовым мальчуганом.

— Жив, сынок! — сквозь слезы говорила она, беря его лицо в ладони…

Дома, как и предполагал Андрей, посреди большой комнаты уже стоял накрытый стол.

Чего тут только не было! Андрей растроганно улыбнулся. Помнили, что он любил все цельное: с капельками воды лежали в салатнице под перьями лука зеленые огурчики, редиска, помидоры.

Андрей присел на диван, осматриваясь в родных стенах. Все здесь осталось прежним и вместе с тем изменилось: поистерся и вылинял ковер на полу, а когда-то он был таким ярким и пушистым; стали скрипеть половицы паркета; в рамочке над сервантом появилась увеличенная фотография родителей. За окном виднелась прикрепленная к решетке бал-кона кормушка — с нее заглядывал одним глазом в комнату белый голубь. Через открытую дверь сверкал из угла другой комнаты новый трельяж — понятно, в доме появилась невеста.

Отец, перед там как начать бриться, надел очки. Раньше за ним такое не замечалось.

— Давай быстро в душ, я есть хочу, — шутливо подтолкнула брата Нина.

За столом разговор, конечно, зашел о службе. Андрей был очень доволен: эскадрилья у них отличная, командир экипажа — первоклассный летчик, без колебаний доверяет управление лайнером и ему, помощнику командира корабля. Однако не за горами и то время, когда ему самому дадут экипаж, и тогда он тоже будет держать в руках командирский штурвал.

Отец к возможному продвижению сына по службе отнесся чрезвычайно серьезно:

— Ты, Андрей, в командиры особенно не рвись. Человек, если характер не приобрел, во власти часто теряет самого себя. Гнется, как лоза, и только в одну сторону — куда дует ветер. А наша армия сильна самостоятельными, толковыми командирами. Так что сначала соразмерь свои силы и возможности.

И опять Андрей, глядя на отца, подумал, что все-таки неважно у него со здоровьем. Вон желтизна появилась на лице…

— Ну что, еще по одной или хватит?

В этом вопросе Хрусталев-младший почувствовал скрытый интерес: «Как там, в летчиках, не пристрастился ли?» В семье спиртное никогда не пользовалось особым почтением.

— Хватит, — отозвался Андрей безразлично.

Мать между тем беспокоило, что сын мало ест.

— Да вы что, столько наставили, разве осилишь? — воскликнул Андрей.

— Андрей, ты как собираешься отпуск проводить? — Нину беспокоили свои заботы.

— Пока еще не разрабатывал плана.

— Мы тебя ждали, — заговорил отец, и стало понятно — сейчас начнется семейный совет. — У нас с матерью есть путевки на юг, а вы с Ниной смогли бы устроиться где-нибудь с нами рядом!

— Куда на юг?

— В Феодосию.

Конечно, это было бы великолепно! Изумрудное море, золотой пляж, кружевная кайма прибоя, и над всем — белое солнце.

Андрей не успел ответить, как в квартиру позвонили. Знал бы отец, что привнесет в их планы этот звонок, определенно дал бы команду «никого не впущать».

— Ой, это, наверное, Тамара! — спохватилась Нина. — Я совсем забыла. Мы же договорились с ней поехать на пляж. — И выскочила в коридор.

— Здравствуй! Ты еще не собралась? — донеслось оттуда. В звонком голосе и удивление, и упрек, и вместе с тем смелость: очевидно, гостья здесь не в первый раз.

— Куда там! Посмотри, кто к нам приехал!

Тамара вышла из полумрака коридора на свет.

Андрей, пораженный, поднялся навстречу, и они оказались друг перед другом. Широко раскрытые голубые глаза в пол-лица, светлые волосы забраны в узел на затылке, открывая высокую шею. Локоны у висков подчеркивали нежность этого чудного лица.

— Здравствуйте! — Она стояла в белой кофточке, голубых джинсовых брюках, через плечо перекинута на длинном ремне сумка.

— Здравствуйте. Проходите, пожалуйста. — Андрей повернулся, чувствуя себя перед ней неуклюжим и разлапистым увальнем.

— Я вас знаю, Андрей, — сказала Тамара, присаживаясь в пододвинутое к столу кресло. И видно было, что ей приятна эта встреча. — Я вас знаю не только по рассказам Нины. Помните, когда учились в вечернем институте, вы решали задачки девочкам из магазина в вашем доме? Они тогда поступали в торговый техникум?

— Конечно помню.

— Так вот, одна из них была моей подругой. Мы еще ходили с ней смотреть, как вы играли в волейбол за свой завод. Помните: на площадке «Труда»? Там все еще за вас болели.

— Но вас я не видел! — с сожалением произнес Андрей.

— Тогда меня за болельщиками не разглядеть было. Я только в девятый класс ходила.

Они могли бы, наверное, и еще что-нибудь вспомнить, но вмешался отец:

— Теперь нам, мать, хоть из-за стола вылезай. Объявились старые друзья. А я надеялся еще рюмашку поднять за знакомство.

— Нет, дядя Коля, это правда интересно. Нина вот ждет, радуется, все уши мне прожужжала про брата, а я, оказывается, давно Андрея знаю.

— Ну тогда за встречу!

— Отец! — По лицу матери было видно, что она начинает сердиться.

— Нет, мать, и не проси! За детей грех не выпить! — Похоже, он не против был видеть в Тамаре свою невестку.

— Тогда давай вместе по половинке…

— Давай!

Первый день длинного лейтенантского отпуска начинался довольно счастливо. Но закончился он при самых неожиданных обстоятельствах.

Глава III

Рядовых членов экипажа такая погода особенно не пугала: что им этот полет? Раз командир принял решение — значит, ему виднее. Командир у них первоклассный летчик, к тому же еще и инструктор, лучший методист — чего там сомневаться?

Потянул ветерок, и снег стал падать косо. Александр Иванович поднял воротник куртки. Летчики один за другим тоже подняли воротники.

А у Хрусталева о командире было свое мнение. Посторонний человек и не заметил бы ничего особенного: никаких недоразумений вроде между ними никогда не возникало, не срывались в голосе, выясняя отношения. Более того, они и понимали друг друга с полуслова, потому что были земляками. Выросли в одном городе, купались в одной реке.

Однако познакомились они только прошлой весной, и года не прошло с тех пор, но сразу коротко сошлись. Было это у Трегубова — однокашника Хрусталева. Ничем выдающимся Трегубов не отличался, кроме того, что был на редкость скромным летчиком: сидит Микола, помалкивает в сторонке да посмеивается над шутками друзей. Он был некрасив: выцветшие с рыжиной темные волосы, нос вроде как с узелком на конце, круглое веснушчатое лицо. Но, казалось, вполне довольствовался тем, что уже имел от жизни, и снисходительно смотрел на попытки своих друзей прыгнуть выше самих себя.

Николай жил один — жена уехала к родителям рожать второго ребенка, непременно сына, так ему хотелось. Хрусталев только что прибыл в этот гарнизон, оказался среди незнакомых людей. И вдруг такая встреча…

Гарнизон находился в глубинке, но летчики жили хорошо, в пятиэтажных домах со всеми удобствами.

Николай с Андреем сидели у балконной двери за журнальным столиком. Внизу, чуть поодаль от дома, цвели яблони. Ранняя была весна, в конце апреля погнало почки, а на майской демонстрации над шеренгами школьников уже колыхались ветки свежей зелени.

Трегубов только что вернулся домой после неудачного полета: до вечера писал в штабе объяснительные записки.

— И как же это получилась ошибка?! — сокрушался Николай, отодвинув в сторону бокал.

Трегубов летал «праваком» у майора Игнатьева. Все произошло неожиданно. Сажал самолет Николай со своего рабочего места — так было предусмотрено полетным заданием. Приземлил он машину мягко, как и полагается, строго по осевой линии бетонной полосы, на заданной скорости. Пробег начался без осложнений. Прошло время уменьшить скорость. Но, едва только Игнатьев перевел винты двигателей на режим торможения, самолет вдруг резко крутануло в сторону и понесло с бетонки на грунт. Как, почему — разве сразу разберешься! Может, тележка шасси развалилась, может, тормозится лишь одна из них или двигатель отказал. Зарылся лайнер по гондолы в землю, но все равно его тянет вперед, а в нескольких сотнях метров домик командного пункта в черно-белую шашечку. Что для самолета эти метры! Из домика стали уже сигать, рассказывал Трегубов, через окошки, а машину не остановить. Выключили все двигатели, зажали тормоза и сидели ждали, куда вынесет. Повезло им: метров десять осталось до лобового столкновения, когда самолет наконец остановился. Осмотрелись летчики и сразу поняли причину. Встретились взглядами и ничего друг другу не сказали: техника работала отлично, что там зря говорить. Но зато налицо была вина командира экипажа — он перевел на режим торможения винты двигателей только на левом крыле. Но Николай молчал, ни слова упрека не услышал от него Игнатьев.

— Вышел штурман Костя Иванюк, посмотрел на наш самолет, — Трегубов усмехнулся, — только и сказал: «Если мы и дальше так летать будем, то парадного мундира я точно уже не получу». — Николай с хрустом откусил положенное по довольствию яблоко. — Деловой мужик штурманец!

— А при чем здесь парадный мундир? — не понял Хрусталев.

— О-о-о! Тут такое дело с этим мундиром было!

Трегубов не успел рассказать — в квартиру позвонили.

В комнату вошел мужчина в потертой кожаной куртке, немолодой уже, с крупным выразительным лицом. Не ожидая встретить здесь незнакомого человека, он приостановился, но если и мелькнуло в его лице замешательство, то только на миг. Николай этой заминки даже не заметил, обрадовался:

— Командир, как раз кстати!

Хрусталев встал.

— Это, Александр Иванович, Андрей Хрусталев, вместе выпускались, — представил его Коля.

Игнатьев прошел к столику, поставил бутылку коньяку.

— Значит, говоришь, свой человек? — Он окинул Андрея испытующим взглядом.

— В доску. Четыре года в училище койки рядом стояли.

— Ну, тогда будем знакомы. Саня.

Хрусталев улыбнулся — слишком молод он еще был, чтобы называть этого старика Саней.

— А я, Микол, подумал, с кем душу отвести после такого «фурора», да и решил к тебе заглянуть. Оба соломенные вдовцы, спешить некуда. Кончай суетиться: нам и лимона хватит…

Вот так, по-свойски, без церемоний зашел к своему помощнику командир. Выпили не спеша, закурили…

И непьющий Коля Трегубов выпил: нельзя отказываться, когда угощает командир.

— А ты игде раньше служил?

Это «игде» не прошло у Хрусталева без внимания. Как же, родное отзывается сразу.

— И с командира корабля в правые летчики? — удивился Игнатьев, выслушав Хрусталева. — С командующим недоразумение? Ох жалко, ох жалко, Андрей! — искренне горевал он. — В твои годы быть командиром корабля — хорошо бы ты пошел.

Андрей увидел, как посуровело лицо Александра Ивановича, и подумал, что тот знает цену таких потерь.

— Давай, Коля, распоряжайся, — напомнил командир. — Хоть и коротка жизнь у летчика, но все равно выпьем и за такую!

Веселым он был человеком. И еще эти приятные слуху, залетевшие сюда из детства словечки: «куды», «игде», акающее «каратка».

— Александр Иванович, вы откуда родом? — спросил Андрей.

Игнатьев назвал город.

— Да ну? И я оттуда. Я жил на Советской, а вы?

— На Советской?! И я! — Александр Иванович даже привстал из-за стола, присматриваясь к Хрусталеву. — А я-то думаю: вроде знакомый парень. Ты в какой школе учился?

Они стали выяснять, где могли пересекаться их дороги, но точно не вспомнили. И не важно это было. Зато теперь Хрусталеву стало ясно, отчего они сразу, с полуслова стали понимать друг друга: между ними была одна страна детства.

— Вот видишь, Коля, встречаются люди! Зашел к тебе погоревать, а тут радость. Ты слышал, Андрей, как мы сегодня погуляли за полосой?

Александр Иванович пристально смотрел на Хрусталева, ожидая ответа.

— Слышал о каком-то мундире, ничего не понял, — пожал плечами Андрей.

— О-о-о, это я тебе расскажу! Был у нас незабываемый Венька Лаврушкин, вторым штурманом всю жизнь пролетал, — начал рассказывать Игнатьев.

Оказывается, долетал человек до пенсии, списали его, все бабки подбили, а приказа об увольнении в запас все нет и нет. Лаврушкин командиру полка надоел, десять рапортов нависал — никакого ответа. Как-то прилетел в гарнизон командующий. Важный такой генерал. Венька Лаврушкин перехватил генерала по пути в столовую. Додумался: не после обеда, а когда тот только шел в столовую. Подкинул, так сказать, вводную натощак. Выхватился наперерез — сухонький, маленький, шинелишка, как на вешалке, болтается, но зато отваги нё занимать:

— Товарищ генерал! Меня вот тут списали, хотят уволить в запас, а мне еще надо месяца два послужить. Всего хватает, но не вышел срок на получение парадного мундира. Материал там кой-какой еще на китель, на брюки мне полагается. Всего два месяца, товарищ генерал, а? Если в ваших силах, то очень прошу — задержите приказ до срока получения.

Генерал долго не мог взять в толк, чего же хочет этот человек, прикладывающий ладонь к сердцу. А когда понял — усмехнулся:

— С такой просьбой ко мне еще ни разу не обращались. Через неделю будете уволены в запас, — и неторопливо прошел в столовую.

Точно, через неделю пришел приказ. А так бы и неизвестно, сколько еще промаялся человек…

Коля Трегубов задумался, далеко он был отсюда сейчас. Что-то начал грустить парень: своих, наверное, вспомнил.

— Эх, жизнь, жизнь, — отсмеявшись, вздохнул Александр Иванович. — Незавидная она у нас.

Встал, прошелся по комнате, покрутил в руках стоявший на серванте бюстик Нефертити.

В весеннем саду стали густеть сумерки, казалось, обрывки их затаились темными облачками в углах квартиры. Но света пока не включали.

— Со мной в одном подъезде живет один офицер. Мы приехали сюда десять лет назад — оба капитанами. Я за десять лет стал аж майором, а он уже полковник. — Александр Иванович вернулся в свое кресло. — Давайте, ребята, выпьем «посошок», пора уже расходиться… Он трактористами заправлял, а я лайнер водил, рисковал… — И опрокинул рюмку.

Хрусталев уже не пил — надоело. Он всегда больше любил поговорить.

— Ну и пусть ходит в полковниках. Вам-то что? Военный летчик первого класса, заместитель командира эскадрильи — разве этого мало? — заметил он.

— Обидно, когда обходят. Особенно если видишь, что идет дуб дубом. А сам, чувствуешь, застрял. И жизнь проходит… Что ж, сам себе думаешь, только на это тебя и хватило?.. В тридцать пять так начинаешь думать, Андрей.

«Тридцать пять? Всего на семь лет старше меня?» Никогда бы Хрусталев не дал столько Игнатьеву. Показался он ему дедом.

— Так и летаешь от предпосылки до предпосылки. — Александр Иванович не сокрушался, нет, а размышлял над жизнью.

Хрусталев все больше проникался симпатией к этому скромному труженику неба.

Они уходили от Трегубова вместе.

— Спасибо тебе, Федорович, спасибо за все, — с особым расположением прощался Александр Иванович.

— Раз надо — значит, надо, — улыбнулся в ответ Трегубов.

Хрусталев заметил какую-то многозначительность в этих словах, но не обратил на это особого внимания.

Вышли на улицу, в тишине теплого вечера стрекотали неоновые лампы уличного освещения.

— Хуже нет, Андрей, чем ждать да догонять. Все должно приходить в свое время. А если не приходит, то надо брать самому. Ну пока…

Андрей пожал протянутую ему руку и пошел спать в свою голостенную гостиницу.

Ему стали понятны все недомолвки этого вечера, когда он, проходя по коридору, услышал из разговора двух лейтенантов только одну фразу: «Коля Трегубов УПРТ стянул с одной стороны»… У всех на языке была эта предпосылка к летному происшествию.

— Кто, кто стянул? — останавливаясь, переспросил Хрусталев.

— Да «правак», без ведома командира, — словно отмахиваясь, ответил один из них.

Так вот в чем дело: Коля, спасая честь командира, принял весь огонь на себя. Вот за что так сердечно благодарил его Александр Иванович! Хрусталеву такие ситуации были уже знакомы.

Андрей вошел в свою комнату, какое-то время постоял в раздумье, наполовину расстегнув молнию кожанки. Он колебался: возможно, Николай усматривал в своем жесте какое-то разумное начало? Какое тут к черту — начало, рассердился Андрей, если он за этот случай минимум на два года будет записан в «двоечники», его время уйдет, и он так и состарится на правом сиденье. Кто знает, сможет ли вообще выбиться за командирский штурвал! Нет, тут велась нечестная игра, — и строилась она на скромности и простодушии летчика.

«Нельзя этого допускать!» — с таким убеждением и вернулся Андрей к Трегубову.

Николай, открыв дверь, удивился, но ничего не спросил, молча прошел к креслу. Очевидно, до прихода Хрусталева он сидел в нем со своими думами, а теперь с ожиданием во взгляде смотрел, на своего давнего друга.

— Зачем ты спасаешь Игнатьева? — спросил Андреи в упор, не раздеваясь, прислонившись плечом к косяку двери.

— Это он тебе сказал?

Вот и стало тайное явным.

— Если бы он! В гостинице услышал, что ты затянул винты с одной стороны. Ты что, больше его имеешь?

— Понимаешь, Андрей, нам лучше об этом не говорить!

Все же слово за словом вытянул Андрей — из Николая эту историю. Вот что произошло днем.

Самолет стоял по брюхо в грунте, вылезал из кабин экипаж даже без стремянок, и тут Игнатьев попросил Николая задержаться. Между ними состоялся короткий, но важный разговор:

— Коля, ты понял, что у нас произошло?

— Понял. — Как не понять, когда все у него на глазах случилось!

— Ошибся я, — признал свою вину Александр Иванович. — Перепутал рычаги.

Правильно было бы переводить на режим торможения одновременно по одному двигателю на правом и левом крыльях, а затем уже и другую, симметричную относительно фюзеляжа пару. А Игнатьев по небрежности убрал рычали двух двигателей, но только с одной, левой стороны. И словно богатырской рукой потянуло самолет в сторону за левое крыло…

— Понимаешь, Коля, какое дело: из-за этой предпосылки я очень многое потеряю, — тихо говорил Игнатьев. — Но эту посадку делал согласно заданию ты. Думаю, что в будущем мы совместными усилиями вполне наверстаем временное отступление.

Все было предельно ясно: раз он, Трегубов, сажал самолет, значит, он и убирал рычаги двигателей.

— Хорошо! — согласился Николай. Командир порядочный неловок, и этого уже вполне достаточно, чтобы пойти за него в огонь и воду. А о своей судьбе у него и в мыслях даже не было…

Прислонившись к косяку двери, смотрел Андрей в добродушное лицо друга и понимал, что его ничем не переубедишь.

— Хороший человек сам отвечает за свои ошибки! — сказал все-таки на прощанье.

— И ты бы на моем месте поступил так же!

Возможно, Николай и был тогда прав.

Глава IV

Поскольку девушки встретились с намерением отдохнуть на пляже, а появление в их обществе бравого молодого человека ничего в принципе не меняло, то генеральный план остался прежним.

Однако едва они втроем вышли из дому, как Нину с ее никогда не дремлющей фантазией осенила простая, но гениальная мысль: вырваться за город!

Раньше они с Тамарой ездили на городской пляж, и он их вполне устраивал, но теперь, в присутствии Андрея, произошла переоценка ценностей: только бы подальше от этого асфальта, чадящего, будто раскаленная сковородка, от шума, лязга, грохота! Закатиться бы верст так за двадцать на тенистые берега вольного Дона…

Сказано — сделано. Через полчаса Андрей уже лежал на песчаном плесе, заложив руки за голову, и смотрел в далекое теперь небо. На голубом поле, как в своей вотчине, одинокое солнце сгоняло в горизонтную мглу бесконечные стада курчавых облаков. С мягким полушепотом набегали на откос волны.

Откуда-то сзади доносились быстрые шаги, шум падения, смех — это девушки резвились на песке. Андрей не освоился пока с ними, держался в стороне.

Робость брала его перед Тамарой. Тем более, что Нина говорила о ней не просто как о сокурснице — два года они учились вместе на литфаке университета, — а назвала ее еще и какой-то стипендиаткой. Попробуй подступись к ней!

Задумавшись, он не заметил, как стало вдруг подозрительно тихо. И если бы поднял в этот момент голову, то, конечно, все было бы испорчено. В подоблачной синеве трепетал звонкий жаворонок, и Андрей, задавшись простой целью — посмотреть, долго ли может эта крошечная вертушка пребывать на такой высоте, да еще с песнями, не сводил с него глаз — боялся совсем потерять из виду.

Тем временем девушки на цыпочках подкрадывались к Андрею, согнувшись в три погибели от разбиравшего их смеха. Вода из вытянувшихся резиновых шапочек в их руках плескалась через край, свертываясь на песке в серые шарики.

Оказалось, что жаворонок не очень долго держится на своем «потолке». Осмотрел кругом владения — и, решив, что больше наверху делать нечего, пошел вниз. И снижался не так, чтобы камнем — сразу до земли, а с оглядкой: чуть приспустится — остановится, обозначит площадку. Все нормально — тогда можно еще на один шажок ниже. Как с царского трона сходил. Только перед самой землей умолк, выставил вниз крыло и приземлился с виража.

Отчетливее стал слышен всплеск волн. К нему примешивался ровный, умиротворяющий — шум клубившихся вдоль берега ракит. Часами можно было лежать в этом райском уголке, ни о чем не думая, ничего не загадывая…

Андрей по-детски ахнул, когда на него выплеснули воду, вскочил на ноги. Подруги уносились в разные стороны.

Нина не успела сделать и десятка шагов, как Андрей без напряжения подхватил ее на руки и бросил в речку.

Тамару гнал страх. Необъяснимый страх оказаться в руках Андрея. На тонкой прозрачной полоске прилива ее следы расходились блюдечками волн. Она бежала, чуть откинув назад голову, распущенные волосы развевались на ветру.

Он настигал ее. Она уже слышала его дыхание. Еще миг — и он коснется ее плеч…

Она бежала по воде, все дальше от берега, оставляя за собой пенистый след. Высокая вода не позволяла ей бежать дальше, и, падая, она обернулась к Андрею, выбросив в стороны руки, словно ища невидимую опору.

Андрей увидел ее испуганные глаза и резко остановился. Две крутые волны сомкнулись над ее лицом…

Через несколько мгновений Тамара уже плыла к тому берегу, легко преодолевая встречное течение.

Перед заходом солнца вдоль реки потянул моросящий туман, низко над водой поплыли обрывки облаков, пушистых, как лисий хвост.

Андрей и девушки возвращались домой. Закинув спортивную сумку за плечо, он все прибавлял шаг, чтобы успеть выйти на шоссе, пока совсем не стемнело. Спутницы не отставали, подбадривая себя маршем. Серую утоптанную тропу обступали густые кусты орешника, жасмина, одиноко возвышались в сторонке раскидистые дубы.

Как они ни опешили, а на шоссе выбрались уже в полной темноте. Машины шли с включенными фарами, поблескивал темным зеркалом мокрый асфальт.

О, эта дорожная «любезность» водителей, которой хватает только на поворот головы да мимолетный, скользящий взгляд! И удаляющийся на фоне света силуэт одинокого человека в кабине.

— «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели», — грустно произнесла Тамара вслед очередному автомобилю.

— Они просто боятся останавливаться, — заключила Нина. — Мужики!

И все-таки ждать пришлось недолго: заскрипел, останавливаясь, желтый газик, распахнулась дверца.

— По коням! — обрадовались девушки удаче.

Они быстро влезли в машину.

Водитель, горбоносый парень с глубокими залысинами, прикуривал сигарету.

— Спасибо вам, а то мы уже думали ночевать тут! — сказал, подходя к машине, Андрей.

— Только платить будете как за такси!

Андрей уже стоял одной ногой на подножке. Нет, не цена его насторожила, а логика предъявленного условия.

— О чем речь? К дому подбросишь?

— Нет, спешу. — Шофер как-то устало, будто через силу, поднял веки.

«Черт возьми, он, кажется, пьян!» — испугался Андрей. Надо было срочно решать — что делать.

— Андрей, ты что там раздумываешь? Была команда «по коням»! — сказала Нина.

Ох уж эта женщина на корабле. Хрусталев скрепя сердце сел рядом с девушкой. Газик рванул с места как на форсажном режиме. Очевидно, это была какая-то спецмашина: на месте заднего сиденья стояли блоки аппаратуры, а для пассажиров — продольные, обтянутые дерматином скамеечки.

Спидометр показывал за сотню. Дрожало перед газиком желтое пятно асфальта, короткими вспышками проносились мимо встречные машины. Благо на этом участке дорогу словно отбивали лучом лазера, можно было гнать вовсю.

Брезентовый тент трепетал над головой сорванным бурей парусом. Первой забеспокоилась Тамара:

— Куда мы так спешим? Вы не можете ехать медленнее?

— Могу, но не хочу. Время — деньги! — хохотнул водитель.

Небольшая деревушка с новенькими, прибранными домиками по обеим сторонам дороги промелькнула как ее и не бывало. Несколько прохожих поспешно сошли на обочину.

Дальше, знал Андрей, дорога начинала петлять, но все ждал, что шофер сам сбавит скорость. И не дождался.

— Шеф, тормози, впереди поворот! — крикнул он.

— Спокойно, — не вынимая сигареты изо рта, отозвался водитель. Однако газ сбросил, немного притормозил. Впереди вырисовывалась тень левого поворота. Простейший, пологий поворот. При сухом асфальте его проходили не сбавляя скорости. Но на этот раз и уменьшенная оказалась опасной. Едва водитель повернул баранку, как пошли юзом задние колеса. Машину выбросило на полосу встречного движения.

Шофер торопливо выбирал баранку в обратную сторону. Ему удалось избежать падения в левый кювет — в метре от него выровнял машину. Но накрутил все-таки лишнее — колеса пошли юзом в другую сторону, а машина, как отрикошетивший снаряд, полетела в правый кювет. И ничего уже нельзя было сделать…

Первый переворот. Андрей отметил, что еще все благополучно. На втором его швырнуло со скамейкой куда-то вниз, и в следующий момент он оказался распластанным на влажной земле лицом к ночному небу. И кругом ни звука.

Приподнялся на локтях — побаливала шея. Покрутил головой: нет, все нормально. Позже он поймет, что на втором обороте, в положении вверх колесами, когда его кинуло вниз, он пробил головой тент, и следом за ним выбросило из машины девчат.

А пока он видел лишь, как справа и слева притормаживали на трассе машины. Медленно встав, заметил в темноте газик с помятым кузовом, выбитыми стеклами и пустыми глазницами фар. И что было любопытно, машина стояла на колесах, на ее остове обвисали клочья брезента.

— Андрей, это ты? Уже встал? — подала голос Нина, как будто речь шла о сладком утреннем пробуждении.

— Где вы там? — Он уже шел к девушкам, различив их фигуры, но пока еще ничего не понимая: в тишине звучал безудержный девичий смех. Они смеялись, стоя друг перед другом на коленях, обнявшись, покачиваясь из стороны в сторону, казалось, этому смеху не будет конца.

— Все живы? — Чуть поодаль стоял насмерть перепуганный шофер. Струйка крови выбивалась у него над бровью, он пытался ладонью смахнуть ее, но только размазывал кровь.

— Как видите… — пожал плечами Андрей.

— Ой, хорошо… — И шофер отступил в темноту.

С откоса уже спускались водители других машин.

— Андрей, тебе самолета мало, — сквозь смех сказала Нина. Вон, оказывается, какая мысль их забавляла!

— Хватит вам радоваться! Дома ждут не дождутся! — рассердился Хрусталев.

Упоминание о доме подействовало отрезвляюще. Девушки начали подниматься, и вдруг Тамара, охнув, снова опустилась на траву.

— Что такое? — Андрей встревоженно склонился над ней. Он-то было поверил уже, что все отделались только испугом.

— Не могу ступить…

— Вот черт! — ругнулся он. — А ну давай-ка! — И бесцеремонно взял ее на руки.

— Где болит? — спросил он, вынося Тамару к свету ближайшей машины.

— Что случилось? — интересовались подходившие один за другим водители, но сейчас Андрею было не до них.

Тамара жаловалась на правую ступню.

— Пошевели пальцами!

Она безропотно выполнила его требование.

— Прекрасно! Теперь ступней вправо-влево. Побаливает? Ничего. А носочек можешь вытянуть? Можешь! Все нормально, — заключил Андрей с уверенностью доктора. — Ничего страшного нет!

— Страшного ничего нет, — бодро согласилась Тамара. — Вы не могли бы опустить меня на землю?

— Не могу. Где ваши туфли? Нина, ты как?

Сестра развела руками, словно чувствовала за собой вину.

— Иди забери там наши «детали».

Тамара усмехнулась. Андрей сначала почувствовал это. Она смотрела на него теперь без страха, с какой-то спокойной доверчивостью.

— Если бы вы не сказали, чтоб он тормозил, я убеждена, мы бы все здесь остались, — вздохнув, сказала она.

Неожиданно, будто из-под земли, появился на тяжелом мотоцикле орудовец, лихо крутанув перед ними коляску.

Глава V

Чего-чего, а ожидать от экипажа Игнатьева такой опасной предпосылки к летному происшествию полковник Егоров никак не мог. Начальник политотдела искренне недоумевал: случись беда с молодым экипажем, куда б еще ни шло, а здесь командир по опыту летной работы — с бородой до пояса. И на тебе — выкинул номер!

Предпосылки, конечно, бывают, но все дело в том — по какой причине.

А здесь чистая вина личного состава. «Повесят предпосылочку на часть, и никуда не денешься. А это уже ох какой большой минус в работе всего коллектива!» — с досадой думал начальник политотдела, поджидая заместителя командира эскадрильи в своем кабинете. Стоял у окна и, заложив руки за спину, задумчиво смотрел в сквер. Заходящее солнце золотило молодую листву, в открытую форточку врывалось благоухание цветущей сирени.

Шла пятидесятая весна Егорова.

Луч солнца упал на его широкое с бронзовым оттенком лицо — будто скользнул отблеск пожарищ войны, когда ему приходилось штурмовать порт Расин. Пожизненной, казалась, осталась в приземистой фигуре полковника строевая выправка, он хотя и полнел, но становился только кряжистее.

Если говорить откровенно, то Владимир Михеевич не хотел бы разочаровываться в Игнатьеве. Но тем не менее вспомнился ему давний разговор, уже полузабытый…

— Я не имею никаких претензий к Игнатьеву. Отличный он офицер, дисциплинированный, честный. И служба складывается у него как надо — ничего не могу сказать, и летать он будет хорошо, — сказал командир полка, когда Егоров предложил Игнатьева на должность командира корабля. — Будет он толковым командиром… Но, знаешь, Михеич, вот отличным летчиком Игнатьев, по-моему, не станет. В чем-то самую малость он в воздухе недотягивает. Как бы тебе объяснить, чтобы мне и самому понятно стало?.. Когда все спокойно, и у него ладится работа. Но только прижмет, и его уже не хватает… Ну вот ты, скажем, можешь подбрасывать и ловить сразу три камешка? Нет. Ясно, ты не жонглер. Сноровки, а может, еще чего-то не хватит. Вот и у него не хватает до отличного летчика этого «чего-то». А парень он хороший, чего там говорить…

Владимир Михеевич летал раньше штурманом, и все тонкости искусства пилотирования ему, естественно, не были известны. Но он резонно полагал, что подбрасывать камешки — это всего лишь дело тренировки.

— Думаю, с опытом придет к нему и мастерство, — сказал он.

— Возможно, — согласился тогда и командир части…

Не один раз вспоминал полковник Егоров тот разговор. Напрасно они опасались. Вырос Игнатьев до первоклассного летчика, все шло у него прекрасно. И вдруг такой сюрприз — за полосу выкатился…

Майор Игнатьев постучал в дверь. Без излишнего смущения, правда, не то чтоб совсем независимо, а так, по-деловому, с достоинством, доложил о своем прибытии.

— Здравствуй, Александр Иванович, — шагнул ему навстречу Егоров, пожал руку. — Садись! Как дома?

— Спасибо. Дома-то обходится без особых случаев. — Игнатьев сел, снял фуражку, положил на соседний стул. Короткая стрижка, зачесанные назад волосы, белоснежный подворотничок на кителе — и это не специально по случаю аудиенции, а, надо полагать, повседневная аккуратность. Егоров вызвал его неожиданно. Хотя, впрочем, и нетрудно было предвидеть, что после предпосылки вытащат его не на один ковер.

— Жена еще работает?

— Нет, уехала к матери, там пока поживет.

Егоров хорошо знал жену Игнатьева — женился тот недавно. Начальник политотдела еще свою машину им давал, когда они ездили в загс. И лично пожелал обоим крепить «счастливую офицерскую семью».

А задавал Егоров эти вопросы не из праздного любопытства. Все ему надо знать. Может, летчик не отдохнул перед вылетом как следует, может, с ребенком ночь напролет промаялся. Какой тогда с него спрос?

— Предварительная подготовка прошла в полном объеме? — Владимир Михеевич, по обыкновению, не опешил, во всем хотел разобраться обстоятельно.

— Полностью, товарищ полковник. Проконтролировал сам командир эскадрильи… Да что там искать косвенные причины? Никто в этой предпосылке не виноват, кроме меня. Виноват только я один. — Игнатьев открыто смотрел на начальника политотдела. Так сказать, нашел в себе мужество честно признать свою вину.

Именно таким и представлял его всегда Владимир Михеевич.

С первого знакомства Игнатьев обратил на себя внимание. Полковник Егоров только вступал тогда в должность, знакомился с людьми. Вот и пришел на политзанятия к Игнатьеву. Ясное дело, качество политической учебы начинается с руководителя группы. А каков руководитель — для этого не надо ломать голову, достаточно зайти в аудиторию, посмотреть, что за порядок там, послушать с полчаса.

Худощавый, подвижной капитан с ровным гулким голосом заметно выделялся среди «групповодов». Все у него было в идеальном порядке: карта на месте, наглядные пособия по стенам висят, летчики сидят за столом строго по два человека. Сам руководитель одет с иголочки. Послушал Владимир Михеевич его неторопливую речь — не по конспекту, а толково капитан говорил — и сам для себя отметил: «Это же готовый политработник. Таких людей надо всячески поддерживать». В перерыве подозвал Игнатьева, поинтересовался его возрастом и должностью, тогда же решив, что пора этому парню командиром становиться…

Не хотелось обманываться Егорову в своем подчиненном. С удовлетворенном отметил, что Игнатьев не ищет для себя оправданий.

— Расскажите, Александр Иванович, подробно, как все получилось. — Егоров встал, прошелся вдоль стола.

— «Боковик» немного тянул, я еще подумал, что надо самому садить. Но раз по заданию запланирована для правого летчика посадка — не стал вырывать штурвал. — Игнатьев сидел за столом, придвинутым торцом к середине стола «начПО», и, рассказывая, грустно смотрел перед собой.

— Этот Трегубов… Как у него раньше было с техникой пилотирования?

— Особым талантом не блистал, так, средних способностей летчик, товарищ полковник.

Беседа у них получилась доверительной, тут грешно было бы недоговаривать даже мелочи. Знал Игнатьев о добром расположении к себе начальника политотдела и чувствовал себя легко, свободно.

— Поставил Трегубов винты на торможение, самолет резко мотануло влево. Схватился я за рычаги, да поздно было — уже снесло с полосы. Такая машина, товарищ полковник… Надо ведь, как хорошо все было — работал, ни с чем не считался и вдруг оказался в предпосыльщиках… — Игнатьев, поникнув, замолчал, сжал сцепленные — в замок руки.

Понимал Егоров майора Игнатьева. Нелегкая складывалась у летчика судьба. Другие, смотришь, раз-два — и уже на коне, а этот трудяга пашет день и ночь, и вдруг нелепый случай сводит все на нет. А работает Александр Иванович и в самом деле на совесть.

По программе политической учебы у кого самый высокий балл в части? В экипаже майора Игнатьева. Правда, сам же он и ведет группу, в которую входит его экипаж, сам оценивает знания летчиков, но у любого из них конспект возьми — из рук выпускать не хочется. Очевидно, и со своих умеет командир спросить, находит время проконтролировать.

Когда приезжают комиссии с проверкой документации — а они не так уж и редки, — за подразделение майора Игнатьева можно быть спокойным. Все учтено, своевременно записано, хранится в надежном месте.

Другого командира в рабочее время насилу заставишь сходить в казарму, а Игнатьева и в праздничные дни не раз видел Егоров среди матросов. Беспокоится человек об отдыхе своих подчиненных.

Взять хотя бы последний пример с новой методикой повышения воинской дисциплины. Распорядился он, Егоров, чтобы каждый командир корабля завел тетрадь дисциплинарной практики для учета работы с подчиненными. Кое-кто пытался даже подхихикнуть: «По новой системе будем жить». А Александр Иванович отнесся к этому начинанию с должной ответственностью. Первым сделал тетрадь, разбил аккуратненько на графы, собрал необходимые данные. Подобные тетрадки все потом в полку завели. Вот что значит — человек к делу с душой относится.

Да, неблагосклонна к нему судьба. Но чего не бывает в летной работе? Вон какие заслуженные пилоты и то не застрахованы от несчастных случаев.

— А что, «правака» подстраховать нельзя было?

— В том-то и дело, товарищ полковник, что можно… Держал бы руку на секторах газа, и все. Но «боковик» был, и я обе руки перенес на штурвал, помогал ему садить…

В тишине просторного кабинета лишь поскрипывал паркет под тяжелыми шагами начальника политотдела.

— Ну что ж, не будем делать трагедии из этого случая. Вина ваша в этой предпосылке есть, но не такая, чтобы делать окончательные выводы. Я бы посоветовал вам обратить большее внимание на подготовку своего помощника.

Егоров остановился у окна.

— Я вас, Александр Иванович, ценю не только как летчика, но и как умелого воспитателя подчиненных.

Конечно, недопустимо, чтобы все ваши заслуги были перечеркнуты одним случаем. Будем считать, что произошло недоразумение. Знайте, мнение о вас у меня не изменилось…

Потом Егоров поинтересовался делам и в эскадрилье и, когда Игнатьев уже собрался уходить, словно вспомнив, сказал:

— Да, там в вашу эскадрилью прибыл молодой коммунист, летчик Хрусталев. Характеризуют его как ершистого парня, так вы помогите ему быстрее встать в строй, освоиться в коллективе.

— Понял вас, товарищ полковник.

Игнатьев вышел с радостным предчувствием, что гроза пронеслась мимо.

Глава VI

Андрей ждал Тамару у себя дома.

На юг он не поехал. Для этого привел отцу очень убедительные доводы: не успел приехать в родные края и опять уезжай — раз; заветная мечта его еще со школьной скамьи — перечитать всех утопических социалистов, от Мюнцера и Томаса Мора до современных, — два; отпуск длинный, он, Андрей, еще надоест родителям — три.

Отец без энтузиазма, но согласился.

На вокзале Нина отвела Андрея в сторону и сказала так, чтобы никто не услышал:

— Если ты обидишь Тамару, я тебе никогда этого не прощу!

Тамара стояла в трех шагах от них, недоумевая, о чем могут шептаться брат с сестрой.

Вывих правой ступни давно прошел. Самым сложным для Тамары было, конечно, переступить порог своей квартиры. Но прежде всего они приехали тогда к Хрусталевым. Вымылись, привели себя в порядок и в полном блеске отправились к Ореховым. По пути Тамара из телефона-автомата предупредила своих, что возвращается в сопровождении эскорта и с легкими ранениями. Мать Тамары — светлолицая статная женщина лет сорока — отнеслась к травме дочери спокойно: до свадьбы заживет. Отец с виду чем-то напоминал сельского врача: в жилетке, очках, большого роста, с тихой, доброй улыбкой. Работал он настройщиком в музыкальной школе. А в доме, видно, порядок держала мать. С первой встречи установилась симпатия между ней и Андреем.

Поезд уходил, и Хрусталев с удовольствием помахал рукой на прощанье сестричке: при ней никак не удавалось остаться наедине с Тамарой.

— С ними простился, а с тобой встретился. — Андрей легонько взял ее за руки выше локтей, повернул к себе. — Верно ведь?

Она стояла перед ним, не пытаясь отстраниться. И все-таки удерживала его на расстоянии.

— Нет, мы встретились ровно десять дней назад, — сказала она спокойно. — Их нельзя вычеркивать.

Андрей чувствовал какой-то внутренний протест в Тамаре и не знал, чем его объяснить. Он боялся даже неосторожным словом омрачить их отношения, но он сгорал от нетерпения: сколько же может длиться эта неопределенность между ними?

— Ты почему сейчас за тридевять земель от меня? — он попытался привлечь ее к себе.

Она передернула плечами:

— Ох уж эти уличные нежности!

Вот и объяснились. Хрусталев шел рядом нахмурившись.

Тамара взглянула на него.

— Чтобы ты знал, говорю тебе только раз: я никому не принадлежу, сама определяю, что хорошо, а что плохо, и не выношу любого, даже малейшего насилия над собой.

Андрей внимательно выслушал ее.

— Хорошо, эти принципы сотрудничества надо обязательно утвердить, скажем, в «Аэлите», — с улыбкой предложил он.

— Нет, поедем домой, — отказалась Тамара. — Уже поздно, десятый час!

Они остановились у выхода на привокзальную площадь. От игры оранжевых, зеленых, синих огней рекламы на здании вокзала ее лицо казалось то одухотворенным, то грустным, то обиженным. В черной кофточке и длинной, туго стягивающей тонкую талию юбке она была удивительно хороша.

— Домой? Так это еще лучше! Я согласен на такое нарушение суверенитета!

— Нет, ты можешь пойти в кафе, когда проводишь меня. Здесь недалеко.

Она заметила его усмешку и добавила без всякого вызова:

— Если ты думаешь, что я боюсь, то давай поедем к тебе.

Всю дорогу занимала Андрея только одна мысль: интересно, что из этого выйдет?

Однако никаких неожиданностей не произошло. Тамара надела передник и стала собирать грязную посуду, оставленную после отъезда на столе. Хрусталев блаженно сидел в кресле и с откровенным удовольствием любовался ею: видеть бы вот так ее рядом всю жизнь!

Было так хорошо, что ему даже не хотелось двигаться.

— Ну вот и порядок! — появилась улыбающаяся Тамара из кухни. — Можно, я немного поиграю? — И, не дожидаясь ответа, присела к пианино.

Нравилось ей звучание старенькой «Березки», вместе с Ниной не раз что-нибудь разучивала, но в тот вечер она его просто ошеломила. Осторожно тронула клавиши, какое-то время перебирала их, будто настраиваясь на заветную волну, вспомнила Грига — «Песню Сольвейг»… Потом запела. Голос у Тамары был чистый, звучал свободно, как дыхание.

Андрей сидел с неподвижным лицом, сведя брови в одну линию, как будто был недоволен, а сам думал о том, каким нелепым было предупреждение сестры: что бы с ним ни произошло, он никогда не принесет несчастья этой девочке у фортепьяно.

Он проводил Тамару домой, а на следующее утро она уехала из города на неделю к своим родственникам. Обещала, когда вернется от них, прийти к нему сама. Потом они вместе посмотрят фильм о декабристах. О декабристах именно вместе!

…Андрей начал ждать Тамару с утра, а ее все не было, хотя солнце стало светить уже с другой стороны дома. Не один раз выходил он на балкон, высматривал ее среди далеких прохожих и возвращался ни с чем. Наконец он отложил в сторону книжку, из пухлой стопки нот выбрал «Орленка» и стал с горем пополам наигрывать его. Нотную грамоту он подзабыл, каждую фразу проигрывал по нескольку раз, однако время заметно пошло быстрей.

Дважды за этим занятием заставала его ложная тревога: в дверь позвонили по ошибке, потом сосед пришел, попросил закурить.

Ее звонок выделился особой заливистостью и звучал несколько дольше, настойчивее других! Андрей, сдерживая себя, шел к двери.

Открыл ее резко, на весь распах.

— Ой, не пугай меня! — отпрянула Тамара. — Я так быстро шла, что не могу отдышаться. — Она ступила в коридор, закрывая за собой дверь. И остановилась, глядя на него.

Только теперь он увидел в ее глазах смятение.

— Что с тобой? — шагнул он к ней, отмечая и ее едва уловимый встречный порыв и потом — ее близко запрокинутое лицо.

— Я ничего не могу с собой сделать! — Ее испуганные глаза наполнились слезами.

Ничего не было тогда счастливее этого мига одного дыхания с ней, этого первого прикосновения к нежному лицу…

— Нет, только не это! — Она освободилась из его рук, но так и осталась стоять на коленях перед низкой софой. — Я тебя люблю! — Тамара держала его голову в своих ладонях, закрывая горячими губами ему глаза. — Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?

— О том, как нам совсем никогда не прощаться.

— Как?

— Ты хочешь быть моей женой?

— Ты спрашиваешь?

За окном уже занималась вечерняя заря, когда они вспомнили о кино…

Город уже зажег огни. На проспекте Революции нескончаемый поток гуляющих.

— У меня есть заветное место. Я прихожу туда только в особые дни, ну, например, в такой день, как сегодня, — Тамара доверчиво держалась за ого руку. — Сейчас ты его увидишь. Пойдем!

Они пришли к Помяловскому спуску, остановились перед широким гранитным парапетом над крутизной. А внизу, в спадающей волне садов, светились под фонарями черепицы крыш. За ними простирался глянцевый блеск искусственного моря с четким отражением цепочки огней на сквозном мосту, а еще дальше высились голубые кварталы Левобережья, и над — ними то пригасали, то разгорались бледные звезды.

— Когда я прихожу сюда, то каждый раз начинаю думать о своей жизни. Столько у человека дорог, но вдруг он пойдет не по своей!..

Облокотившись на парапет, они смотрели на раскинувшийся под ними город, видели светлую границу его окраин, а за ней простиралась в голубем сумраке таинственная неизвестность, как образ другой, неизвестной жизни.

— Во все времена перед человеком главным был не выбор рода занятий, а другое: быть гражданином или подлецом, — сказал Андрей.

Помолчали.

— Мне очень хочется посмотреть на тебя в работе. Я тебя представляю в кабине перехватчика устремленным вверх и вперед навстречу вторгшемуся нарушителю. Через стекло кабины видны твое лицо, твой взгляд, и сразу становится ясно, что враг не пройдет. Такая у тебя работа?

Тамара представляла его работу как непрерывный подвиг, и все самолеты виделись ей непременно сверхзвуковыми, а летчики, естественно, рыцарями без страха и упрека.

— Нет, у нас обходится без перехватов.

Мог бы Хрусталев рассказать Тамаре, что самолеты бывают разные, да и летчики в жизни имеют далеко не одинаковые «потолки».

Мог бы рассказать, но тогда бы она его не поняла. Впрочем, все это со временем она увидит и сама, без его рассказов, когда закончит учебу и приедет к нему.

— А знаешь, о чем: еще я загадывала? — Тамара коснулась ладонями его груди. — Я загадывала сказать тебе здесь, что отдаю свою жизнь и свою любовь на твою волю и буду предана, тебе в горе и счастье и любовь моя уйдет вместе с моей жизнью. Ты ее принимаешь? — взволнованно спросила она, опуская голову и пряча глаза.

— Принимаю!..

Нет, это была еще не любовь, это было только ее начало.

Глава VII

…Техники у самолета гоняли в футбол. Вместо мяча — сложили две рукавицы, вывернули одну мехом так, что другая оказалась внутри нее, и чем не шарик? А рукавицы уже наверняка не понадобятся — зима кончилась. Приглушенно работала машина аэродромного литания — только для того, чтобы освещать самолетными фарами «спортивную арену». Около полуночи уже, а техники мечутся черными призраками, и за каждым — две тени.

Увидев командира, разом остановились. Старший шагнул с докладом, силясь в разбитых валенках показать строевой шаг:

— Товарищ майор…

— Можно садиться?

— Все готово, командир!

«А жаль! Все-таки придется лететь», — вздохнул Игнатьев и, не задерживаясь, прошел в кабину.

А Хрусталев — пока не облазил снаружи весь самолет, не ощупал его руками — и не подумал занимать кресло. Не мог он подниматься в воздух с чувством человека, оставившего дома включенным утюг.

Следом за ним, присвечивая «переноской», неотступно следовал механик.

— Теперь все! Поехали! — Андрей ступил на стремянку.

Командир сидел уже в шлемофоне, затянутый привязными ремнями. Он вопросительно оглянулся на Хрусталева, и тот так же молча, кивнул: «Можно запускать!»

Все шло пока по плану. Неуклюже разворачиваясь, тронулся со стоянки самолет, поднимая за собой снежную круговерть. Размашистые крылья пружинисто прогибались вниз-вверх, и в такт им то ярче, то тусклее отсвечивал красно-зелеными пятнами снег под концами плоскостей. Слегка покачивало на стыках бетонных плит. Хрусталев смотрел из темноты кабины на блестевшую натянутым атласом дорожку, испытывая тайное торжество, что полет все-таки не отменили, хотя в авиации и не любят преднамеренно рисковать. И без того хватает риска.

Перед ними белела взлетная полоса.

— Взлетайте, — передал руководитель Игнатьеву.

Размытая цепочка желтых огней, обозначавших полосу, тронулась за боковым стеклом. На дальнем торце полосы светился прожектор — по нему легче выдерживать направление.

Снег тянулся теперь навстречу — над самой землей — белыми трассами; «дворники» безостановочно чистили лобовое стекло, но все равно взлет выполнялся почти вслепую, скорее на ощупь. Одна надежда на технику. Чуть какая мелочь подведет — ох и большой же костер будет! Десятки тонн одного керосина…

Летчики терпеливо ждали за штурвалами, когда возрастет скорость, а она росла медленней обычного — тормозил снег на полосе.

Но все-таки могучая техника взяла свое. Вздыбленная машина, оставляя позади себя грохот, полого поползла за голубым лучом фар в ночное небо.

Андрей снял руку со штурвала, не глядя, потянулся к переключателю, убрал шасси. И тут же услышал напряженный голос командира:

— Андрей, держи!

Самолет заваливало вправо, а удержать его у Игнатьева не хватало сил. Тяжелая это была машина, на медведей, похоже, рассчитывали.

— Держу, командир, держу, — крутанул штурвал своими лапищами Хрусталев, возвращая самолет из крена. Он выключил фары, и самолет вроде остановился: черно кругом — и снаружи, и в кабине. А циферблаты приборной доски как будто повисли в воздухе.

Вот от, — пятый океан! Андрей отдыхал в эти минуты набора высоты, когда машина под крутым углом уходит все дальше от земли, чуть вздрагивая при пересечении горизонтальных струйных потоков. Воздушными течениями атмосфера напоминает слоеный пирог: одни волны устремлены на восток, другие — над ними, чуть выше, — на запад, север, юг: каждая высота имеет и собственную реку с летучим устьем.

Андрей любил свою работу. Он готов был по первой же команде взлетать в любых условиях, но больше нравились ему ночные полеты. Их самолет мот держаться в воздухе от зари до зари, мот пересечь самое просторное в мире небо — небо своей Родины — без посадок и дозаправок. И там, со звездной высоты, видел он далеко внизу родную землю, оброненными горстями янтарных ожерелий светились города, монетами серебра, поблескивали время от времени уснувшие в лунном свете одинокие озера, за бездонной чернотой под крылом угадывалась холодная ширь моря.

В эти минуты чувствовал Хрусталев и трудовой ритм ночной смены инструментального завода, где он работал до армии, и покой молодой матери с обнаженной грудью перед открытыми губами спящего младенца, и незаконченность листа рукописи писателя с округлым, чуть вытянутым в ширину почерком.

Все это была мирная жизнь, жизнь с незыблемой верой в непременно счастливый завтрашний день. Ради этой жизни и поднимался вместе с экипажем капитан Хрусталев в ночное небо. Не прогуляться, а выполнить учебно-боевую задачу по охране мира; поднимался с неограниченным правом распоряжаться собственной жизнью ради безмятежного сна младенца…

Обычно плотная облачность высоко не развивается. Самолет легко, броско вырвался за — верхнюю кромку облаков, дымчатую и ровную, как утренняя степь. Перед ними распахнуто открылось небо с яркими угловатыми звездами.

— Все о’кей, командир! — весело доложил штурман. — Мы на линии пути!

— Ну молодец, казак! На пять баллов водишь. — Игнатьев не терял чувства юмора: «Еще бы уклониться, не успев взлететь».

Костя Иванюк принял его слова за чистую монету:

— Как учили, командир. Стараюсь…

С Иванюком не так давно Александр Иванович чуть было не распростился. Тоже из-за подобных шуточек. Отказали тогда у штурмана ларинги. Пора делать разворот, а он нилотам ничего сказать не может. Отодвинул шторку своей кабины и начал жестикулировать с присущей ему экспрессией. Этакий упитанный боровичок килограммов на сто, голова в шею вросла. Мечется Костя по кабине, аж самолет ходуном ходит. А вылезать к летчикам не охота: надо на четвереньках выбираться — такой неудобный проход в штурманскую кабину. Изображает Константин ладонью разворот самолета, хлопает в ладоши, показывает на пальцах: мол, влево десять градусов… И глазами страшно вращает. А Игнатьев смотрел-смотрел на него с непонимающим видом, а потом и додумался сказать по переговорному устройству Хрусталеву:

— Смотри, Андрей, что с нашим Костей творится. Доработался человек, совсем свихнулся… Ты на всякий случай приготовь «ручку дружбы» (есть такая увесистая железяка на борту самолета), и только сюда полезет, будь начеку. А то он нас тут как котят передушит.

Все бы ничего, но не учел Игнатьев, что шлемофон-то у Иванюка не отказал, и штурман все слышал. Понял это только тогда, когда увидел, как вытянулось покрытое испариной лицо бедняги. Задернул Костя рывком шторку кабины и молчал до конца полета.

— Платоныч, а Платоныч, прости меня, слышишь? — не раз вызывал его Игнатьев.

Не простил Костя. Хорошо, что в районе аэродрома летали: ориентировались летчики и без штурмана, а если бы такое на маршруте? Беда…

После посадки вышел Иванюк из кабины темнее тучи и скрылся в неизвестном направлении.

Потом с командиром, правда, не сразу, но помирился…

Хрусталев отпустил штурвал, положил руки на подлокотники кресла. Чуть оправа падающим воином в изумрудном поясе светился над горизонтом Орион. Кажется, в его созвездии Ригель — звезда первой величины.

Как давно были эти поезда, черт возьми! А ведь в ее окне действительно тогда светился Орион… Но больше всего запомнилась Андрею их последняя дорога. Тамара надумала проводить его до аэропорта. «Икарус», плавно покачиваясь, набирал скорость. От встречных машин в салон врывалась волна сжатого воздуха, а отдаляясь, выхватывала наружу ситцевые занавески.

Тамара сидела, грустная, отодвинувшись к окну. Она не была согласна с его благоразумным, решением. С того первого дня их знакомства минуло без малого два года. Пора бы и уезжать ей вместе с ним. Да, пора! Но тогда Хрусталев не знал, что нельзя откладывать счастье на будущее. Ни на один день! Какие бы преграды ни пришлось для этого преодолеть. Человеку нужна только одна женщина — любимая! И если она рядом с юности — лучшего на земле не бывает, если появилась в середине жизни — повезло наполовину, а если совсем не пришла — начинай жить сначала.

Хорошей бы тещей была Галина Васильевна! Никогда она не ввязывалась в их отношения, доверяла обоим, а тут стало жалко, что дочка год не доучилась в институте. Как-то за столом между делом не то посоветовала, не то попросила:

— Андрейка, дал бы ты ей еще год отпуска. И у вас бы потом за шиворотом не пекло.

Нравился ей будущий зять, она и не скрывала этого: красавец парень, и голова на плечах, и непьющий.

— Не слушай, Андрей, не слушай! — запротестовала Тамара. — Мам, ну учатся же люди заочно, а мне только две сессии осталось.

— Конечно, это ваше дело, но и мать вам зла не желает. — Не обиделась Галина Васильевна, уважала она своих детей, всегда в ее внимательных светлых глазах теплилось расположение.

А отец снял очки, покусал пластмассовый кончик дужки и ничего не сказал: разницы существенной между тем и другим вариантами он не видел.

— Галина Васильевна, не в заморское же царство она уедет, — ответил Андрей. А в глубине души засомневался: он уезжает к новому месту службы — впервые на Дальний Восток — и что там, как там, не имел никакого понятия. И взяло верх это идиотское благоразумие — за три дня до отъезда он поломал все: Тамара оставалась дома. О, как он потом кусал локти!..

«Икарус» остановился из-за какой-то неисправности. Водитель надел рукавицы и объявил, не глядя на пассажиров, что минут десять придется перекурить. Захватив «вороток», вышел из автобуса.

По обеим сторонам дороги тянулся смешанный лес.

Над поредевшими кустарниками темными облачками зеленели пышные кроны сосен.

Стояла тихая пора осени, день отошел, на поникших травах зрела роса… Они шли, мягко ступая по нетронутому мху, все дальше от шума дороги, в покой зарождающихся сумерек. Андрей осторожно придерживал Тамару за плечи. Она заглядывала шизу в его задумчивое лицо.

— Чижик, твое богатырское сердце ничего не вещает? Боюсь, сегодняшнюю дорогу мы будем вспоминать как похороны. А?

Так она с ним разговаривала. Он сел на поваленное дерево, а Тамара осталась стоять напротив в наброшенном на плечи плащике. Рыжий в клеточку плащик был под цвет осени. А по плечам светлые локоны.

— Ничего — мне не надо. Ни загса, ни штампов, ни уюта, ни богатства — только ты мне нужен. Вот скажи мне сейчас: «Пойдем»! — и я пойду за тобой. А мама простит меня, и папа после скажет, что правильно сделала. — Неспокойно было на душе Тамары, чувствовала недоброе.

Да что там говорить: — он любил ее. Понял это, когда потерял. А тогда улыбался, как дурак: «Не пройдет и полгода, как я появлюсь!»

Прошел год, и он не появился.

Какие только неожиданности не случаются в нашей жизни! На один день вперед трудно загадывать, а он замахнулся аж на полгода. За этот срок судьба его перекроилась самым безжалостным и невероятным образом…

«Кажется, целая жизнь прошла с тех пор! Эх, время, время!» — Андрей потянулся в кресле, переключаясь на внешнюю связь.

— Лира, я — Возничий! Лира, я — Возничий! — запрашивал кто-то в бескрайнем эфире аэродром прохода.

Но ему никто не отвечал.

— Лира, я — Возничий… — отдалялся, затихая, безнадежный запрос командира трассового экипажа.

Глава VIII

В ту пору Хрусталев находился вместе с экипажем в профилактории: поработали они зиму неплохо, налетали больше своих коллег, и дали им пару недель отдыха в беленьком коттедже на берегу моря.

Там отдыхали еще и подводники. Развернулось между ними соперничество на волейбольной площадке. Казалось бы, где подводникам тренироваться? Однако в общем счете побед, хоть и нелегких, вели все-таки они. Летчики жаждали реванша.

Вокруг площадки по вечерам собирались дачники — в основном семьи известных в городе людей. Был конец апреля, в море еще не купались, но вечера стояли необыкновенно теплые, почти летние. Естественно, после долгого зимнего сумерничанья никому в это время дома не сиделось.

Не раз замечал Андрей среди зрителей эту черноглазую, лет двадцати двух, девушку: смуглое лицо, тонкий, правильный профиль, никого не замечающий взгляд. Обязательно около нее вился кто-нибудь из модных молодых людей, что-то говорил, жестикулировал, стараясь привлечь ее внимание, но она лишь смотрела на игру. И, видимо, знала в ней толк, хотя все время оставалась вроде бы безучастной.

Андрей знал, что ее зовут Леной.

Игры проходили по неизменному сюжету: пока Хрусталев был в первой линии, вели счет летчики; уходил в линию обороны — инициатива полностью переходила к подводникам. Если он успевал снова выйти к сетке — значит, победа за его командой.

В нападении Андрей бил любые мячи. И на каких бы соревнованиях он ни играл — его удара, всегда ждали болельщики. Он чуть ли не по пояс выпрыгивал над сеткой, и мяч летел как из пушки к противникам. Зрители взрывались в едином вопле восторга.

Но как ни обидно, а подводникам они все же проигрывали.

И однажды перед началам встречи на площадке появилась Лена в шерстяном олимпийском костюме.

— Буду играть за вас, — объявила она без лишних слов. — Летчики мне ближе. — Голос у нее оказался на удивление приятным, мягким.

— Это не честно! Не взяли силой, хотите взять слабостью, — посмеивались моряки.

Однако она, не обращая на них внимания, стала разминаться в кругу экипажа Хрусталева. Первый прием низкого мяча — не вытянутыми вперед руками, а снизу, в приседе и с шагом в сторону, а затем мягкий пас на удар — за этим движением был виден не энтузиазм любителя-самоучки, а профессиональная подготовка.

— Я стану перед вами, — сказала Лена Андрею. — А ты, отец, иди на подачу, — бесцеремонно распорядилась она.

«Отцу», второму штурману из экипажа Хрусталева, было лет двадцать пять, но наделила его природа шевелюрой Цезаря. Он послушно уступил Лене свое место.

Первая подача подводников — в заднюю линию, двое бросаются за мячом навстречу друг друг, и он свободно падает между ними.

Среди болельщиков оживление.

Вторая подача. Ее принимают в центре площадки, но мяч лепит в сторону. Лена потянулась за ним вдоль сетки, достала, но с той стороны уже выставлены чужие ладони.

— Касание! Касание сетки! — тут же засвидетельствовали ошибку подводников болельщики команды Хрусталева, хотя никакой ошибки не было.

Но свисток судьи и указующий перст определили: мяч направо.

— Правильно! Нашим! — ликовали сторонники моряков.

— Куда ты свистишь, кого слушаешь? — немедленно всполошились зрители с другой стороны.

— Спокойно! Судья военный — кого зря не поставят!

Судья — прапорщик — багровел и внимательно вслушивался в гвалт, силясь определить, где же большинство голосов. Он был мудрым судьей и никогда не перечил мнению большинства.

Лена, не приняв во внимание указания судьи, передала мяч подводникам…

— Ошибочка, товарищи! Мяч налево. — И трель свистка утвердила окончательное решение прапорщика.

И третий мяч ушел в сторону. Но Лена уже не пыталась спасти его: злым, хлестким ударом отправила назад, на свою площадку. И ушла!

Судья на скамейке с беспокойством привстал.

Она спокойно сняла костюм и вернулась на площадку в красной с длинными рукавами майке под третьим номером и белых шортах. На колени предусмотрительно были наложены подушечки из эластичного бинта.

— Ну теперь держись! — сказал кто-то.

Реплику она пропустила мимо ушей.

— Оттянись, капитан, на прием. Пас через меня. — И сама отошла на правую половину площадки. — Пусть спецы твои помогают, но не мешают. — Больше до конца игры она не произнесла ни слова.

Первый же мяч Лена мягко приняла и сразу выбросила на удар. Андрей не ожидал от нее такой решительной ставки только на победу и вместе с тем оценил тактический замысел: она специально дала пас повыше, чтобы он успел выйти вперед. Короткий разбег, прыжок — и, сильно замахнувшись, Андрей срезал мяч.

— Эй, колотушка, наших пожалей! Ишь разошелся!

Игра набирала темп. Розыгрыш мяча, и теперь уже Андрей выводил в нападение эту загорелую красавицу. Она не стала хитрить, примеряться, высоко подпрыгнула — стройная, высокая, — прогнувшись назад, и провела удар с разворотом в воздухе. Как будто на одно мгновение оперлась на мяч, и он неожиданно изменил направление, пошел на открытую часть площадки противника.

— Ага-а! — Чей-то возглас прозвучал с торжеством победного клича.

На площадке, казалось, играли только они двое. Легкие, быстрые, словно были настроены на одну волну, и ничто не могло им противостоять, удержать их. Им удавалось все: «вытащить» трудный мяч, и разыграть короткий удар, и нападать из зоны защиты. Болельщики не отрывали от них глаз, забыв свой девиз: не покричишь — не согреешься!

Через полчаса судья известил о проигрыше подводников с разгромным счетом.

Лена, ни на кого не глядя, надела костюм и молча удалилась.

Андрей отдыхал на скамейке, расслабленно вытянув ноги, как боксер в перерыве между раундами. Хорошо он поиграл, черт возьми, хоть раз отвел душу!

Однако не успел еще отдышаться, как перед ним вырос чистенький голубоглазый мальчик лет восьми.

— Дядя, вас Лена просит к машине.

— Куда?

— А вон машина стоит.

На обочине, на выезде из зоны отдыха, стоял зеленый «жигуленок».

Андрей набросил на плечи спортивную рубашку рукавами вперед и пошел следом за мальчиком.

— Капитан, еле выпросила у отца колеса! Хотите в бассейн? Туда и обратно? — Она сидела в машине одна на месте водителя.

— Да, но в таком виде?

— Вы экипированы для бассейна? Отлично.

Некоторое время они ехали молчи.

— Меня звать Лена, — первой зашторила она и продолжала без паузы: — Хорошо вы играли, понравилось мне. И грустно сейчас, что завтра мы уже не удивимся друг другу, не станем радоваться неожиданной удаче. — Они глядела вперед, и ее будто не интересовало, что на это скажет Андрей. Поправила щиток против солнца. — Мы устремлены лишь вперед. Нас неумолимо уносит время, и мы бессильны что-либо изменить. Все — и хорошее и плохое — уходит в прошлое, остается позади. Как наша игра. Как вот эти тополя на обочине.

По обеим сторонам дороги шеренгами новобранцев стояли молодые пирамидальные тополя. И каждый из них мелькал в боковом стекле отмашкой финишера.

— Только мудрецам дано останавливать время, — усмехнулся Андрей. — У вас что, в прошлом осталось больше, чем обещает будущее?

— О, с вами, оказывается, можно и поговорить! Но сначала скажите, как вас зовут?..

Он представился по полной форме, как на строевом смотре.

Лена взглянула на него заинтересованно: всерьез ли он? Что за церемония?

Волосы у нее повязаны малиновой лентой, яркие, без пощады, губы в легкой усмешке, живой взгляд темных глаз.

— А я знаю, откуда вы приехали. Из Верхнереченска. Упадала?

Андрей не стал отказываться. Знающему человеку определить жителя Верхнереченска не составляло особого труда. По устойчивому, шоколадного оттенка, загару. Только загорали там не на жарком солнце, а на леденящих северных ветрах при ясном небе.

— Мне нравится там атмосфера между людьми. Такая в них доброта, что никогда не забудешь.

— Какими ветрами вы оказались у нас?

— Папа служил. Он у меня тоже летчиком был… Но мне там не хватало «купальни». Я из семейства водоплавающих, не могу жить без воды…

«Да ты же еще совсем девчонка!» — с улыбкой подумал Хрусталев.

Она держалась холодновато и независимо — видно, устала от пошлостей и сусальных ухаживаний…

С этого времени они стали встречаться каждый день. Трудно сказать, кто из них первым потерял голову в этом, безотчетном сближении, во всяком случае, последние дни отпуска пролетели у Хрусталева росчерком сгоревшего метеорита в ночном небе.

Он и оглянуться не успел, как наступило время возвращаться в часть.

Лена пришла с ним проститься, ничего не требуя, не заламывая рук, хотя Андрей лучше других знал, что таится за этой маской холодной отчужденности. Он-то видел ее в минуты, когда ничего не надо скрывать.

Весенний парк оживил радостным многоголосием вернувшихся птиц.

— Я не смею тебя удерживать, — говорила она, стоя к нему спиной и рассматривая рисунок косынки в своих руках. — Все на свете кончается, кончилось и наше с тобой время. Однако я буду помнить его…

Она уходили по тонкой зелени пробивающихся трав. Андрей смотрел ей вслед, проклиная себя за чужое горе.

Когда он вернулся в Верхнереченск, дома его ждали письма Тамары. У них давно установилось правило писать друг другу каждый день, и она его не нарушала. Пятнадцать дней он не был здесь, но письма шли день за днем. Как они приходили, так их и складывали, не нарушая очередности.

А сколько же написал он? Кажется, два, только в первые два дня…

Все ее письма лежали высокой стопкой на столе, и ему трудно было прикоснуться к ним. Его останавливала простая мысль: все, что в них написано, теперь адресовано уже не ему.

Андрей сидел в своей гостиничной комнате не включая света, хотя за окном начинало смеркаться. Кажется, пришла пора медленного отрезвления. Письма, белевшие в полумраке, ждали ответа.

Они будут приходить еще и завтра, и послезавтра — до тех пор, пока он, Хрусталев, не напишет своего письма.

Что же делать? Отмолчаться? Сжечь не вскрывая конвертов? Обманывать?

Так он и просидел весь вечер, ничего не решив.

Он ходил еще несколько дней, уже точно зная, что напишет ей. А письма шли… И наконец наступил тот день, когда он уже не мог молчать.

«Тамара! Я перед тобой настолько виноват, что объяснения вообще не имеют смысла. Случилось непоправимое, и, чтобы сохранить все наше святым, мне ничего не остается делать, как просто уйти совсем.

Последняя просьба — не надо писем. Любое твое письмо будет только очередным проклятием. Андрей».

Он исполнил свой долг, одним разом перечеркнув годы ожиданий, верований, любви, перечеркнув и ей всю жизнь. Всего несколько строк нашел он в ответ на сотни ее писем, надежно спасавших его от всех зол в бесконечно длинные последние годы.

И тогда он — уже знал, что, теряя ее, ничего не находит. Но об этом боялся думать, пока не опустил письмо в почтовый ящик.

Долго из тех краев шла в их родной город почта. Больше недели получал еще Андрей радужные конверты, а потом их не стало…

И этой недели было достаточно ему, чтобы полностью освободиться от пьянящего увлечения в казавшемся теперь далеком профилактическом отпуске…

Он еще ждал ответа от Тамары, на что-то надеялся. И дождался…

В тот вечер он вернулся с полетов. Его встретила дежурная по гостинице, сияя от важности сообщаемой новости:!

— Андрей, к вам жена приехала!

— Вы что, Даниловна, без меня меня женили?

— Нет. Сказала: жена. Я дала ей ключ от вашей комнаты.

И тут его осенило: «Тамара!»

Он взлетел по лестнице, ворвался в комнату.

За столом, рассматривая фотографию Тамары, сидела Лена.

— Прости, но я больше не могла. Мне надо было тебя увидеть. — Лена подошла к нему, взяла его руку в свои. — Посмотрела на твою любимую, что ж, такую можно любить. — Двинула вверх-вниз замок на «молнии» его кожанки и отошла к окну. — Я сейчас уйду, — помолчав, сказала она. — Просто хочется сказать тебе на прощанье несколько слов. Во мне живет идиотское убеждение, что только со мной ты можешь быть счастлив до конца.

Она повернулась, открыто посмотрела в его лицо. Медленно приблизилась к нему и, привстав на цыпочки, осторожно прикоснулась сухими губами к его лбу. Потом пошла к двери.

— Куда же ты сейчас? — пытался было остановить ее Андрей.

— Я зайду к Воробьевым. Мы с ними давно дружим.

И уже с порога сказала последнее:

— А в волейбол мы больше так и не играли. Правда, жаль?..

Дня через два состоялся у него разговор с полковником Воробьевым — командиром части. Соглашался с ним Хрусталев, что Лена прекрасная девушка — да, возможно, счастье шло прямо в руки, — но что поделаешь: сердцу не прикажешь, отгорело.

Он все ждал радужного конверта из своего родного города. Но письма Тамары больше не приходили…

А потом, приехав домой в очередной отпуск, так и не смог пройти мимо телефонной будки.

— Это ты, Андрейка? — Помнила Галина Васильевна его голос. — Ой-ей-ей, что же ты наделал?.. Сколько тут всего было… Где Тамара? Уехала она, Андрейка. Вышла замуж и уехала. Он у нее тоже летчик.

У него чуть телефонная трубка из рук не выскользнула. Писала же ему Нина, что якобы Тамара собирается замуж — она точно не знает, раздружились из-за него, — но он ей не поверил. Так трудно поверить в то, во что не хочешь верить…

— Куда уехала? — механически опросил он, понимая, что вот именно теперь случилось страшное, непоправимое…

— В ваши края куда-то. Холмогорье какое-то.

— Да, есть такое, есть, — повторял он, медленно приходя в себя. — Простите, Галина Васильевна, не знал я этого…

Он вышел из телефонной будки и какое-то время топтался на месте, не зная, куда же теперь идти. Но ноги сами собой привели его к Помяловскому спуску, к широкому гранитному парапету над крутизной.

Только теперь все внизу было завалено глубоким снегом…

Глава IX

Считай, весь отпуск тогда провалялся Андрей на диване, подложив руки под голову. А через месяц после возвращения в часть уже отбывал в гарнизон Холмогорье.

С полковником Воробьевым, бывшим командиром части, он в друзьях не ходил, и слетали вместе они всего-то раза два — нужен был Хрусталеву плановый контроль техники пилотирования, — а вот как было между ними добро, так и осталось.

Деликатный был человек Иван Прокопьевич! Выведет, бывало, перед строем нерадивого подчиненного, поставит рядом с собой и, не повышая голоса, скажет:

— Ну что вы опустили голову? Посмотрите людям в глаза. Посмотрите, ведь это ваши сослуживцы! Ваша жизнь среди них проходит. А какая цена вашей жизни? Они день и ночь трудятся, а чем вы занимаетесь? Кому вы служите?

Стоишь в строю, а за спиной кто-нибудь бросит в сердцах:

— Что там много с этим разгильдяем разговаривать? За шкирку его — и в «одиночку» суток на десять!

Большое дело — толковый командир части. Незадачливый берет в основном властью, неутомимо утверждает свое командирское начало, «размахивает шашкой» направо и налево. Сам по себе он большого зла не принесет — остановят сверху. Плохо только, что все достойные люди у него не в почете. Лучше их подальше держать, чем обнаруживать свою заурядность. А честному человеку незачем шапку ломать, однако это воспринимается как вызов. Но зато процветают ловкачи. Такие узлы иной раз накручивают в части. Беда еще, что переходит эта язва и в следующее поколение — проходимцы сразу все не вырождаются, тянут за собой своих двойников.

А Иван Прокопьевич вроде и грубое слово стеснялся перед строем сказать. Но порядок в части был. И повышения приходили людям заслуженно, и звания не задерживались, и дышалось свободно.

Такая хорошая часть, что уходить оттуда Хрусталеву не хотелось…

Последний разговор с полковником Воробьевым произошел у него — после ночных полетов.

Возвращался Андрей с аэродрома пешком, шел не торопясь, забросив за плечо планшет. Любил он такой поздний час, когда все отгрохотало, успокоилось и только из распадка тянется низовой дальний ропот тайги. Отодвинули тайгу от асфальтовой ленты дороги, но пилили не под корень, а, чтобы не наклоняться, на уровне груди. И остались по обеим сторонам черные выветрившиеся пни. Стояли как две армии, застрявшие в снегах вдоль нейтральной полосы.

Млечный Путь высвечивался на черном небе до звездной пыли, походил на размытый след инверсии.

Хрусталева обогнал газик, притормозил.

— Кому это с медведем захотелось побороться? — приоткрыл дверцу Воробьев. — Садитесь!

— Пройтись здоровее!

— Садись, Хрусталев, садись! — узнал его командир полка. — А то до утра будешь идти.

В свете фар вырастали длинные тени, смещались назад, исчезали в летевшей за ними темени.

— Рапорт твой о переводе я пока положил под стекло, — полуобернулся Воробьев с переднего сиденья. — Хотел поговорить с тобой.

От падавшего опереди света его лицо было освещено только наполовину и казалось выполненным лишь прямыми линиями: прямой нос, острый угол губ, высокий лоб. И лишь на щеке, нарушая строгость черт, остался шрам после рваной раны — давняя метка, еще лейтенантом делал вынужденную посадку на лес.

— Я что хотел тебе сказать, — говорил он, глядя перед собой. — Придешь ты в другую часть, кто тебя там знает? Пока разберутся, а время идет. Жизнь не бесконечна. Некогда в ней делать несколько ошибок. Не успеешь исправить. Вчера — молодой, сегодня — перспективный, а завтра — уже в возрасте.

— Товарищ командир, дело-то не в перспективе. Дело в людях. Не могу я с ними чувствовать себя так, как раньше. Все кажется: смешки за спиной, какие-то непонятные взгляды. Лучше я на другом месте начну новую службу.

— Все это уляжется, Хрусталев, пройдет! В другой раз, может, умнее будешь.

Не хотел Воробьев отпускать из части хорошего летчика.

— Нет, товарищ полковник, надо мне перевестись! — сказал, как будто отмел свои прежние доводы, а оставил невысказанным главный.

И Воробьев заметил это. Словно прицелился глазом, посмотрел внимательно:

— Очень надо?

— Очень.

— Именно в Холмогорье?

— Да…

— Хорошо…

Так и оказался Андрей в одном гарнизоне с Тамарой. Предложили ему перейти на более сложный самолет, где должность правого летчика соответствовала его категории. Формально, ни в звании, ни в окладе, он как будто ничего не терял. Но только формально. Однако Хрусталев согласился. Истинную же причину перевода Андрей не решился бы назвать даже другу — Коле Трегубову.

Вечерами долго бродил по улицам городка, чувствуя себя опустошенным, и легким, как деревянная матрешка. Издали все казалось иначе. Он приедет, встретит Тамару, возьмет ее руки в свои, и ничего не надо будет говорить.

Но такой встречи не получалось. Может быть, она увидела его раньше и теперь избегает? В самом деле, кто он для нее? Может, живет сейчас совсем другим?

Однажды в конце улицы мелькнула знакомая фигура: белый воротник пальто, такая же пушистая, легкая шашка. И как будто покатилось сердце. Он догонял ее, оставалось уже несколько шагов, когда она внезапно обернулась. Андрей увидел ее широко раскрытые, испуганные глаза и будто споткнулся. Она смотрела на него, а он уже уходил, уходил как побитый.

Прошло недели три. Андрей не выдержал, позвонил в школу. Она ведь окончила литфак — где же ей быть?

— Тамару Петровну? — переспросила женщина на том конце трубки. — Какую? У нас их две.

— Орехову, — назвал он девичью фамилию Тамары.

— Она теперь Игнатьева. Нет ее, в декрет ушла. И, кажется, к матери уехала.

— Разошлась?!

— Да что вы! Александр Иванович у нее находка, а не муж. А кто ее спрашивает?

Вон как — Игнатьева, значит. В трубке давно уже звучали короткие гудки, а Андрей все еще держал трубку. Он слушал их, а перед глазами вставал тот вечер в гостях у Коли Трегубова — и немолодой летчик в кожаной куртке, командир Колиного экипажа…

Глава X

Самолет в развороте все дальше уходил от пепельно-серых облаков. Это были минуты, когда можно расслабиться, осмотреться крутом, потянуться в кресле; когда не надо ни ждать, ни спешить. Короткая передышка перед тем, как снова оказаться в «мешке».

«Все должно приходить в свое время. А если не приходит, то надо брать самому!»!

В последнее время Хрусталеву все чаще стали вспоминаться афоризмы Александра Ивановича. Из них постепенно складывалось вполне определенное его кредо.

А что, собственно, брить? Перед тобой открытое всем небо. Правда, для кого-то оно — нечто далекое и бездонное дли что-то вроде колеса обозрения, а для тебя — трудовая нива, но может стать и полем боя. К этому ты всегда потов! А какое оно — чистое или туманное, снежное или грозовое — это, в общем, не заслуживающие внимания пустяки.

И когда Андрей Хрусталев без колебаний отправлялся в сложный полет, в его решимости не было ни риска, ни вызова, ни сомнений.

Он хорошо знал свою машину, ее высокие технические возможности, настолько хорошо, что мог выбрать все пределы сложного комплекса различных систем. Показания многочисленных приборов, стрелок, сигнализаторов не казались непостижимым потоком информации, темным лесом. Более того, он понимал малейшее движение любого из своих бесстрашных и надежных помощников, был своим в их мире, и ему оставалось лишь спокойно оценить каждую «подсказку», выверить ее дублером, а затем точным движением штурвала передать машине свою волю.

Для того чтобы так свободно владеть машиной, нужны и знания, и умение чувствовать нюансы в поведении самолета, и четкая быстрота мысли, и хладнокровие, и мужество — нужен весь человек со всей его жизнью.

Однако от человека в полете не всегда уже требуются мужество и другие высшие качества. Небо перестало быть опасной стихией и уже достаточно «заселено» разным людом. И хотя непрерывно повышаются «потолки» самолетов, летчики становятся все ближе к земным заботам. Надежность техники, точность прогнозов, простота выполняемых полетов практически исключили риск. Кто бы из профессиональных летчиков сейчас согласился подняться на «этажерках» первых воздухоплавателей без ознакомительных взлетов и посадок, которые выполняют с инструктором на борту? Многие, но не все!

Знал Хрусталев и таких коллег, кому полет уже не в радость, а в тягость: только бы потихонечку да полегонечку, только бы ничего не случилось до посадки. О каких высотах с ними говорить — извозчики!

Как не вспомнить афоризм Александра Ивановича: «Нам летчики не нужны, нам нужны командиры!»

А то, что он слаб за штурвалом, Хрусталев заметил давно. И вздумалось же Игнатьеву проверять теоретическую подготовку Хрусталева! Андрею вообще не сиделось в классе: открылся сезон охоты, зорька «горит», а тут вдруг командир с вводными вопросами! Досада, да и только!

Предпосылочка, когда Александр Иванович «погулял» за полосой, уже забылась, все стала на свои места: майор Игнатьев опрашивал как заместитель командира эскадрильи, а капитан Хрусталев держал ответ как рядовой правый летчик. Служба есть служба, и ничего в этом предосудительного не было. Кроме того, и по летной квалификации они стояли на разных ступеньках: на кителе командира красовался значок пилота первого класса, а Хрусталев как вышел из училища в числе немногих отличников пилотом третьего класса, так больше вперед и не продвинулся. И ничего не поделаешь: на правом сиденье выше третьего класса не получишь. Не дают, будь ты хоть племянником Валерия Чкалова пли одним из братьев Коккинаки! Сначала надо перебраться на командирское сиденье.

За окном рыжей лисой разгуливала осень, утка шла девятым валом, а тут какие-то простейшие загадки курсантского уровни. Смешно!

Игнатьев сидел рядом, рисовал на листке бумаги стрелки двух приборов, а Хрусталев по этим данным без всяких затруднений отвечал, где находится самолет относительно посадочной полосы. Предполагалось, что они сейчас в воздухе, в кабине самолета, земли не видно и ориентируются они только по стрелкам. Как там по лозунгу? «Успех в воздухе куется на земле!» Сидели, значит, и ковали.

— Молодец, соображаешь, — мягко похваливал Александр Иванович.

Если бы не опешил Андрей, то бог с ним, можно, конечно, решать эти ребусы сколько угодно. А тут просто терпения не хватало.

— Разрешите, командир, вопрос? — не выдержал Хрусталев. — Мы тут спорили, спорили, да так и не пришли к общему выводу, — изобразил он из себя простачка. — Где находится самолет при таких вот показаниях приборов? — И нарисовал положение стрелок, когда машина идет на посадочную полосу при немыслимом боковом ветре. В несколько десятков градусов угол сноса — только в ураган такое может быть, да и то если — самолет не развалится. Подобный полет можно сравнить с движением лодки на быстрой речке: чтобы переправиться на противоположный берег при невероятно стремительном течении, нос ее надо держать настолько вверх, по течению, что бокового смещения даже не заметишь. Загадка есть загадка, не зря же говорят, что можно задать такой вопрос, когда десять умных не ответят.

Откинувшись на спинку стула, Хрусталев наблюдал, как Александр Иванович глубокомысленно свел к переносице брови и, подумав, солидно ответил:

— Самолет находится справа от полосы!

Игнатьев повернулся к нему, и Андрей заметил на его обветренном лице промелькнувшую тень не то сомнения, не то испуга.

— Стрелка радиокомпаса стоит на месте, — выделил ее Хрусталев красным карандашом.

Александр Иванович подумал еще, сказал убедительно:

— Идем оправа.

— Нет, находимся на посадочном, — не согласился Хрусталев.

— Чего-о? С таким углом?..

Сбил с панталыку Игнатьева этот чертов угол. Заметил командир озорные огоньки в глазах Хрусталева и посчитал, наверное, что тот его разыгрывает.

— Только не на посадочном, — упорствовал Игнатьев.

— Ну что ж, Александр Иванович, спорить не будем. Как говорится, небо нас рассудит, — развел руками Андрей.

— Нет, ты подожди, подожди! Костя, давай разберемся с этим заходом, — позвал Игнатьев штурмана.

Иванюк навалился локтями на скрипнувший стол, мельком, взглянул на рисунок и сразу ответил:

— Идем в створе полосы.

— А почему не справа? — усомнился Игнатьев.

— Тогда компас будет отбиваться влево. — Штурман черкнул еще одну линию.

— Ну, что я говорил? — с торжеством посмотрел на Хрусталева Игнатьев.

— Правильно вы говорили, командир, — не моргнув глазом подтвердил Костя.

«Ну и ловок!» — поразился про себя Хрусталев, но вслух сказал:

— Сейчас, конечно, трудно установить, кто что говорил. Проверим все в полете. Там сразу будет видно.

Однако после этого случая Игнатьев не проявлял больше интереса к теоретической подготовке «правака»: как-никак, а ходил Хрусталев в летчиках-инженерах, высшее училище закончил. Сам же Александр Иванович мог похвалиться только давно забытым средним образованием. (Слова-то какие обидные: «среднее образование»!)

По дороге на охоту, под посвист ветра за кабиной, Хрусталев вспомнил об этом экзамене. Если на земле командир вот так ориентируется в элементарных стрелках, то что говорить о полете? Там подгоняет скорость, отвлекают внимание различные помехи, и опытом установлено, что пятая часть твоих знаний теряется в эмоциях. С чем же тогда ему оставаться? А ведь каждый год летает командир по метеорологическому «минимуму»: заходит на посадку при низкой облачности только по этим стрелкам — подтверждает свой первый класс, и что же, всякий раз держит уши топориком, слушает, что подскажет штурман или кто-нибудь еще из экипажа?

Любопытная ситуация! А на собраниях выступает — одно удовольствие его слушать; «провести задушевку» — лучше него никто не может; изобрести какой-нибудь замысловатый график, в котором сам черт ногу сломит, — кажется, только и создан для таких бумаг Игнатьев. А постичь стрелку компаса, увидеть за ней самолет — не может.

Добрался Хрусталев до донышка его знаний, и тогда ему стало ясно, почему Игнатьев так долго не мог стать командиром. Летчиков не проведешь в полете. Заметили старые инструкторы его слабинку и не давали хода. Опасно: прижмет где-нибудь, и положит такой экипаж в землю. Пришлось тогда Александру Ивановичу искать другие подходы к небу…

Хорошо относился к Хрусталеву майор Игнатьев. Вскоре после этого захода на бумаге взял он Андрея к себе в «праваки» вместо Коли Трегубова.

На такое перемещение, пожалуй, никто в части не обратил внимания. Перед началом учебного года всегда переформировывали экипажи в соответствии с новыми задачами. А замена правого летчика вообще факт малозначительный. Кого захотел командир, того и записал: благо своя рука — владыка!

Но Андрея это удивило. Тем более, что Николай отнесся к смене командира без всякого сожаления.

Как-то, когда они возвращались после занятий домой, Николай вдруг посоветовал Андрею быть с Игнатьевым поосторожнее, никогда не идти с ним на конфликт.

Игнатьев действительно оказался не простым, орешком. И экипаж всегда собирал крепкий, мог положиться на ребят во всем: слово лишнее окажет — не вынесут, в полете что-нибудь случится — ни одна душа не узнает. Толковые все были у него парни, тщательно он их подбирал, и обязательно перспективных — с ними легче!

С дальним прицелом жил Александр Иванович, с дальним!

Глава XI

В крайнем случае, их мог принять любой аэродром с простыми условиями на посадке. Но для Тамары это будет нелегко. Два дня назад она приходила к Хрусталеву…

«Знал бы об этом Александр Иванович!» — Хрусталев покосился в темноте на командира. Тот все еще набирал заданную высоту.

А встретились они на новогоднем вечере в Доме офицеров.

Андрей вошел в зал навстречу грохоту оркестра. Вдоль стен были, расставлены столы под белыми скатертями, на каждом царственно возвышалась головка шампанского. Любят летчики отмечать праздники коллективно! Быстро расселись. Андрей сел рядом с четой Трегубовых — у них родился сын, записали Хрусталева в крестные отцы. Осмотрелся: знал, что ездил Александр Иванович встречать Тамару в аэропорт, что должна она быть здесь.

Тамара сидела чуть поодаль, по ту сторону стола и в упор смотрела на Андрея. Рядом восседал гладко-выбритый, сияющий, кому-то беспрерывно кланяющийся майор Игнатьев.

Тамара не отрывала глаз от Андрея, но тут Александр Иванович склонился к ней, начал что-то рассказывать, и она, покраснев, опустила голову. Ее замешательства не осталось незамеченным. Александр Иванович безошибочно скользнул быстрым взглядом по Хрусталеву. Андрей запоздало отвернулся к Трегубову:

— Налей-ка, Микола, мне фужерчик!

Сколько же они не виделись? Года три, наверное, если не считать той мимолетной встречи на улице. Вполне возможно, что Тамара стала и женственнее, и привлекательнее, но Хрусталев уже не узнавал в ней удивительной девушки, что появилась однажды вслед за его сестрой в родительском доме.

«Любящая жена…» — думал он, накладывая в тарелку мясной салат.

Она поправилась, руки стали полнее и теперь, наверное, не такие гибкие. Она, как и все прочие, аплодировала захмелевшим любителям приветственных слов, и казалось, что все у нее в жизни благополучно, ей хорошо здесь, она жена уважаемого командира, и ничего больше ей не надо.

Андрей поймал себя на том, что уязвлен. Он не мог вот так, сразу привыкнуть к мысли, что Тамара может быть счастлива с другим! Тем более с Александром Ивановичем! И ему казалось, что он замечает, как тайная грусть настигала ее в минуты, когда произносили тосты.

Распорядитель назвал фамилию Игнатьева. Оказывается, Александр Иванович тоже решил произнести тост.

— Я предлагаю поднять бокалы за наших боевых подруг! — торжественно провозгласил он.

Хорошо мужик держится: не вихляется из стороны в сторону, руку в карман не сует, а стоит так, словно на себя со стороны смотрит. Левая рука опущена, в правой пенится шампанское, и говорит, медленно об водя глазами зал, обращаясь ко всем:

— Вместе с нами делят они трудности и невзгоды, радости и печали, обиды и потери. В критическую минуту всегда сохраняют они тепло, всегда приходят к нам на помощь! О вас, дорогие женщины, — надо говорить стихами:

Голос его звучал уверенно, властвовал над притихшим залом, и чувствовалось, что это говорит зрелый человек, занявший в жизни прочное положение.

Пока он говорил, все смотрели на Тамару и, наверное, думали: «Какой у нее прекрасный муж! Неважно, что немного постарше».

А она сидела опустив голову, и было заметно, как кровь подступает к ее лицу.

— За наших верных, любящих и преданных жен! — закончил Александр Иванович, но поклонился слегка в сторону «президиума», где сидел комсостав части.

Хрусталев не мог не отметить, что в самый разгар веселья Александр Иванович оставался совершенно трезвым. Просто молодец командир!

И почему это он, Андрей, вбил себе в голову, что держал ее счастье в своих руках? Вон какой у нее муж: и в работе горит, и слово может сказать, и отдохнуть умеет. Так что все справедливо.

Тем временем веселье раскручивалось своим порядком. Потихоньку распорядителя оттеснили от микрофона, начались стихи, песни, «президиум» разошелся по общим столам: тоже ведь люди.

Не ожидал Хрусталев, что Тамара тоже пойдет к микрофону — петь.

С оркестром она сразу нашла общий язык и, пошептавшись с музыкантами, встала с микрофоном в руке на краю сцены. Запела — и зал притих. А из песни слов не выкинешь. Тамара просила, чтобы любимый позвал ее на свадьбу: «Посмотреть твою невесту позови». У Андрея в горле запершило. Подбежать бы к ней, уткнуться в колени и просить прощения. Такая была минута…

А Тамара уже опускалась со сцены, шла к своему благоверному.

Хрусталеву здесь нечего было больше делать. «Почему она не показала даже вида, что мы знакомы?» — думал он дорогой в эту новогоднюю ночь.

А вечерам первого января неожиданно столкнулись в дверях магазина. Она выходила, Андрей входил. Он посторонился, давая ей дорогу. Очень шла ей эта шубка, вышитая какими-то узкими экзотическими завитушками, отороченная снизу белым мехом. Не раз представлял он их встречу, но чтобы так…

— Проводи меня, — коротко взглянула она через плечо, не останавливаясь, и Андрей не сразу понял, что это относится к нему. А сама направилась в сторону, обратную пятиэтажке, где она жила. Вот она, семейная жизнь: в левой руке завернутая в бумагу селедка, в правой — капроновая, в крупную клетку, сетка, набитая продуктами.

Андрей невольно усмехнулся и пошел рядом. Свернув в проулок, Тамара вдруг остановилась.

— Я хочу, чтобы у нас все было до конца ясно, — холодно произнесла она. — О тебе мне все известно. А обо мне знай: я довольна жизнью. У меня хорошая семья, работа, ребенок. Больше мне ничего не надо.

— Ты не волнуйся, я ходить за тобой не буду, — ответил Андрей.

— Я знаю. — И что-то повернулось в ее душе: «А ведь действительно не будет ходить!»

— Все? — опросил Андрей.

— Все.

И пошла, вновь, как когда-то, почувствовав себя маленькой перед ним.

А он остался один. Так и не взял ее, руки в свои, не посмотрел близко в глаза. Думалось, чувствовалось одно, а говорилось совсем другое.

Глава XII

Это было похоже на злую иронию: не успели они взять курс в «зону», отдышаться после взлета, как последовала команда:

— Сорок шестой, возвращаться назад! Снижение до «круга» — и посадка.

Ничего себе шуточки! Все-таки дошло наконец, что пора сворачивать полеты. Только Игнатьеву от этого легче не стало. Минут бы на десять задержаться на земле, и уже сейчас бы собирались домой.

— И кто только нами командует? — качал головой Александр Иванович. — Чем они думают?

Луна блестела над облаками бильярдным шаром. В ее свете видно было, как ругался, беззвучно шевеля губами, командир. И в самом деле, кому нужны такие эксперименты!

Хрусталев молчал. Игнатьев заметил, что сегодня его «правак» держится как-то отчужденно, видно, из-за их недавнего спора. А сошлись они в лобовой атаке прямо, надо сказать, из-за пустяка.

Не входило в планы Александра Ивановича портить дружбу со своим летчиком. Но Андрей сам задрался.

Был день наземной подготовки, летчики сидели в классе, каждый за своим — столом — на школьный манер, и откровенно ждали звонка. Случаются у них такие минуты, когда — полетов нет, все бумаги заполнены, а какие остались —.не убудут, если полежат до завтра.

Коротая время, перебрасывались фразами, но общий разговор не клеился. Игнатьев, — как старший, занимал место учителя и смотрел главным образом за тем, чтобы никто не ускользнул раньше времени.

И надо же было случиться, что в этот поздний час занесло к ним лейтенанта Палихова. Был он белоголовый, худенький, с бледным, вроде испуганным лицом. И смущался каждого слова: скажет — и заалеет красной девицей. Дружил он с Калашниковым из их эскадрильи, вот и зашел в гости.

Свежий, да еще стыдливый, — самое время поразвлечься. И можно не опасаться, что получишь щелчок по носу: такой травоядный был лейтенантик.

— А-а-а, корреспондент, заходи, заходи, дорогой! — оживился Александр Иванович.

Палихов работал пропагандистом в Доме офицеров и учился заочно в военно-политическом училище на журналиста, пописывал заметки.

— Что нового в прессе?

Года два назад, еще при бывшем командире части, Палихов как-то напечатал в газете заметку о матросской столовой. Что легло на сердце лейтенанту, то и описал: непорядок, мол, там, ложек-кружек не хватает, борщом постоянно в зале пахнет.

Какому начальнику понравится такая «шпилька»? А командир части крутой был мужик, из воевавших. Образование, правда, невысокое имел, но брал опытом. Не любил церемониться, но получалось у него по-справедливому.

Вызвал к себе Палихова:

— Что же ты, сынок, сразу через голову пошел? Надо было сначала со мной посоветоваться.

А лейтенант с отчаяния, что ли, возьми и брякни:

— Я пишу по голосу своей совести.

— Но разве я наступаю на твою совесть? И пиши по совести, — отеческим тоном сказал ему комполка. — Разве мы с начальником политотдела творим в столовой беспорядки? Надо было тебе упор делать на тех, кто ходит в эту столовую, кто должен поддерживать в ней установленные чистоту и порядок. Мы с начальником политотдела ничего без них сделать не сможем. Вник бы по-деловому в недостатки, вытащил на свет божий нерадивых — вот тогда больше бы пользы было.

— Не в моих принципах писать по чужим указкам, — ершился лейтенант.

Командир кулаком по столу:

— Почему со мной не поговорил?

Но потом успокоился и по-доброму так сказал в напутствие:

— Смотри, сынок, ты еще молодой, а за дело берешься очень ответственное. Не стриги, по верхам, если хочешь, чтобы люди тебя уважали.

Вышел Палихов тогда от командира, ног под собой не чуял: благо все миром кончилось…

— Товарищ майор, мне бы Калашникова, — попросил лейтенант Игнатьева.

— Вот твой Калашников. Не отпускаю я его. Давай и ты посиди с нами. Хватит у себя в кабинете штаны протирать.

Очевидно считая, что Палихов имеет самое прямое отношение, к пишущей братии, Игнатьев завел разговор о писателях.

— Никак не пойму я их работу, — развел руками Александр Иванович. — Вот я летчик. Дали приказ — и через полчаса уже за штурвалом. Надо крутить вправо — кручу, влево окажет — заломлю влево. А попробуй тебе прикажи написать про меня!

Палихов ответил без улыбки:

— Можно и про вас написать. Передовой заместитель командира эскадрильи.

— Да я не про себя! — отмахнулся Игнатьев. — Не надо про меня писать! Мне вот непонятна их работа, их жизнь, и, что интересно, мало кто из них умирает своей смертью.

Представление началось. Игнатьев считал, загибая вальцы, говорил нарочито громко, как на сцене. Действительно, получалось, что в многострадальной царской России писателям, которые потом составили ее гордость и славу, не находилось иного спокойного места, кроме как в преждевременной могиле.

— Что толку, что мы проживем в три раза больше их? — резко оборвал Хрусталев его расхожие рассуждения.

Конечно, Хрусталев — это не Палихов, и Игнатьев попытался соорудить мостик:

— Подожди, Андрей. Дай мне поговорить с ним. Поболтался бы он, как мы с тобой, день и ночь напролет в воздухе, знал бы, куда свое перо девать.

Однако Андрей пошел на обострение:

— Не надо, Александр Иванович, здесь разговор другой. Вы налетали две тысячи, а Экзюпери семь тысяч часов — и тем не менее вон каким человеком был.

— С таким вместе не служил! — С досады Александру Ивановичу даже изменил вкус на остроту.

— Не воевал, — поправил Хрусталев. — Но делю не в этом: служил, воевал. Речь идет о месте человека в жизни и его ответственности перед ней. Этот бывший летчик мог вообще не воевать — никто его не неволил. Не захотел жить под чужеземным игом — уехал заграницу. Казалось бы, сиди там и жди, когда выполнит свою миссию армия. Но он не стал ждать, а пришел в эту армию рядовым воином. Не в штаб, а на передний край. Правильно вы говорите: «Своей смертью не умирают». Просто погибают при выполнении боевого задания… А мы боимся иной раз объективную характеристику дать человеку, заработанную многолетней, честной службой. Задираем голову, ждем, что сверху скажут, поощрять или наказывать?

И раньше замечал Александр Иванович, что Хрусталев посматривает да него как-то настороженно, но все надеялся, что доймет человек жизнь. Каждому хочется быть в ней не последним. По молодости и он, Игнатьев, думал, что все придет само собой. А потом увидел: не так-то просто открываются перед ним заветные двери. Не один год побарахтался, пока ума набрался. Все, оказывается, решают люди. И надо уметь с ними ладить, не наживать врагов. И не просмотреть, перед кем снять шапку…

— Казалось бы, что человеку надо? — продолжал развивать свою — мысль Хрусталев. — Живи и радуйся, делай свое дело с удовольствием и гордо неси голову. Так нет, иные начинают хитрить, тянуться перед газиком с начальством, козни друг другу строить, отходить на поворотах, как в марафонском беге…

Понял Игнатьев, против кого этот выпад. Приметил «правак», что ни одну командирскую машину не пропускал Александр Иванович, не отдав ей честь. Не важно, сидит там кто или не сидит, — лучше на всякий случай приставить ладонь к уху, а то, пока присматриваешься, и упустишь момент.

Слушал Игнатьев Хрусталева и недоумевал: с чего бы тому быть недовольным им? Ладно там дорогу бы ему перешел — другое дело. А ведь не раз пытался наладить с ним добрые отношения. Хотелось, чтобы этот надежный парень стал своим человеком. И соображает хорошо, и летает как бог, и все видит. Но в конце концов махнул Александр Иванович на него рукой. Пусть думает как хочет, от этого никому не жарко и не холодно. Пусть живет на здоровье со своим мнением. А потом хватится кума, когда ночь пройдет…

Никогда Игнатьев не вступал в такие открытые дискуссии. Ну, посмеяться там над лейтенантом, вспомнить давно минувшее, но чтобы вот так, на полном серьезе гвоздить — это не в его натуре. Потому и не было у него врагов. Счастливо человек на земле жил…

А Хрусталев не успокаивался:

— Что мы после себя оставим? Ну, проживем лет сто, тихонько отойдем в родной деревеньке, а через неделю нас забудут. Что были, что не были — ничего в мире не изменилось. — Хрусталев говорил «мы», а Игнатьеву казалось, что вопрос обращен по прямому адресу — именно к нему, и никому другому. — Их помнят, потому что оставили они после себя добро! А что оставим мы? Пройдет наш век, вырастут дети, внуки, и оглянутся они на своих ближайших предков, на их, то есть на наше с вами, время. Подумают же, наверное, кому памятники ставить? Не будет ли им стыдно за нас?

Молчал Игнатьев: вот уж не думал, что так повернется разговор. Благо звонок вовремя дали. Подхватили летчики планшеты и разошлись по домам.

Вроде и общий был разговор, но понял тогда Игнатьев, что мира между ними никогда не будет. Очень уж хорошо понимал его Хрусталев — не скроешься. Значит, отодвинуть его надо в сторону, обезвредить побыстрее этого сермяжника, пока он не наломал дров.

А как это сделать, Александр Иванович знал хорошо.

Глава XIII

Этот снег явился для Игнатьева неожиданней самой представительной комиссии. Там живые люди, можно с ними поговорить, а здесь все пути отрезаны. Он в небе. И не обойти, не уйти в сторону. Должен выложиться до конца, доказать, что ты что-то можешь и умеешь.

— Костик, самое главное — не ошибись с четвертым разворотом. Дай его поточнее, — сказал Александр Иванович штурману.

— Да зайдем, командир, чего там! — Оптимизму Иванюка можно было позавидовать.

Они шли уже в облаках, и снова зашелестела, разбиваясь о лобовое стекло, снежная крупа. Ничего не было видно, только светились в темноте циферблаты приборов.

С четвертого разворота, последнего разворота на посадочную прямую, и начинается, в сущности, настоящая работа. И конечно, очень важно точно выйти в ту самую точку, чтобы дуга разворота вписалась в посадочную прямую.

— Командир, начинаем! — с непонятным подъемом доложил штурман.

Игнатьев ввел самолет в крен. Вот тут надо уже соображать летчику: смотреть на стрелки и манипулировать креном — или заломить его, чтобы самолет почти на одном месте развернуть, или, наоборот, если ранний заход, уменьшить крен и вписаться в посадочную прямую по пологой дуге, «блинчиком». Тут надо предвидеть за два хода вперед, раздумывать много некогда.

— Давайте, командир, кренчик прибавим. Опаздываем. — Хрусталев поддернул штурвал.

— Как штурман?

— Ветерок попутный потянул, командир. Надо прибавить кренчик!

— Я же просил тебя, Платоныч, поточнее дать…

— Все нормально, командир, чего там! — не принял упрека штурман. — Отлично идем.

Они вышли на посадочный курс, и тут с земли доложили:

— Левее шестьсот.

Не такое уж большое это было отклонение на удалении нескольких десятков километров до полосы, но Александр Иванович присвистнул: «Ого!» Штурман, значит, мазила. Энергично крутнул штурвал вправо — слишком быстро он хотел стать в створ полосы. И уже в следующий момент с земли донеслось:

— Правее пятьсот.

Вот так: из одной крайности в другую. С этого момента Александру Ивановичу надо было взять себя в руки — не дело шарахаться, на посадке из стороны в сторону, тут одним махом не получится. Взял бы небольшое упрежденьице и помаленьку топал бы до створа, а там чуть подвернуть — и сидишь на полосе.

Но Игнатьев опять завалил самолет влево. Хрусталев попытался было перехватить штурвал, уменьшить крен, но командир недовольно повел локтем: отпусти, мол, я сам.

Сам так сам. А в докладе с земли ничего утешительного:

— Левее четыреста.

И самолет не остановить. Он и держится только на скорости. Полоса неумолимо летит навстречу, а они где-то в стороне от нее, совсем заплутали в снежной круговерти.

Хрусталев включил фары. Свет рассеялся вокруг самолета, застрял в облаках, и было такое впечатление, что они идут сейчас по выстланному ватой шурфу. В кабине стало совсем светло. Александр Иванович сидел, вцепившись руками в штурвал, светилась — перед ним целая панель приборов, но он как будто не видел ни одного из них. Все эти бесчисленные стрелки потеряли для него, казалось, всякий смысл, а его самого словно загипнотизировали, он реагировал только на голос земли. Скажут «правее» — он дергает штурвал влево, потом оказывается, что нужно «левее», и штурвал так же послушно перекладывается, в обратную сторону. Суетится Александр Иванович, ворочает штурвалом из стороны в сторону и безотчетно все сильнее и сильнее отжимает самолет на снижение.

— Командир, плавнее, ниже глиссады идем! — поддержал штурмана Хрусталев.

— Исправлю, Андрей, исправлю, — скороговоркой согласился с ним Игнатьев, но тут же забылся, и повторилось все снова: пошел штурвал вперед.

— До полосы четыре, правее триста, ниже глиссады — сорок, — проинформировали с земли.

По-хорошему, сейчас уже надо давать газ и уходить на второй круг. Не вышел заход, чего там еще плести «кривули»!

А Игнатьев запрашивает:

— Сорок шестому посадку!

Все-таки надеется еще уместиться на полосу, хотя ясно уже, что вряд ли это удастся.

— Полосу видите? — опросили с земли.

— Вижу, — ответил без колебаний.

— Разрешаю посадку.

А на самом деле в этой клубившейся мгле не то что за километры, за несколько сот метров ничего не было видно.

Но самолет продолжал снижение, выписывая «ужаки» вдоль створа полосы, хотя теперь, на предпосадочной скорости, стоит лишь немного переборщить с креном — и машина рухнет на землю.

— Удаление два, ниже тридцать, правее семьдесят, — в голосе руководителя появилась заметная тревога. — Прекратите снижение!

— Исправляю.

Игнатьев поддернул штурвал, двинул вперед сектор газа, но его внимание отвлекли те же дурацкие довороты. Он опять упустил высоту.

— Подходите к полосе, возьмите посадочный, ноне уклоняйтесь влево, не уклоняйтесь влево! — Теперь в эфире звенел только нервный голос руководителя посадки. — Не снижайтесь! Прекратите снижение! Черт возьми, там же капониры! — сорвался он на крик.

— Сорок шестой, уходите на второй круг! — прозвучал твердый, не терпящий возражений, голос старшего начальника.

Но самолет продолжал снижаться. Хрусталев мельком взглянул на командира: Игнатьев с напряженным лицом смотрел на приборную доску, все еще пытаясь собрать расползавшиеся в разные стороны стрелки. Скорее всего, не слышал он последней команды, прошла она мимо его сознания.

И Хрусталеву вдруг стали понятны те необъяснимые катастрофы, когда летчики при заходе на посадку в сложных условиях падали перед полосой. Похоже, и Игнатьев уже переступил последнюю черту естественного ощущения опасности — он был сейчас одержим только одной мыслью: сесть во что бы то ни стало! И будет теперь снижаться до последнего, до столкновения с землей, утратив способность предвидеть надвигающуюся катастрофу, от которой их отделяют считанные секунды.

— Командир, передали — уходить на второй круг! — Хрусталев легонько поддернул штурвал.

— УИРТ девяносто, уходим на второй круг, — словно очнувшись, дал команду Александр Иванович. — Держи управление, Андрей… держи, рассыпается все, — приглушенно попросил он…

Эту картину, видимо, было жутко наблюдать со стороны. Выхваченная над самой землей тяжелая четырехмоторная машина, покачиваясь с крыла на крыло, уходила вверх, в ночное небо, высвечивая острым лучом фар белые трассы летевшего навстречу снега.

Самолет быстро набрал скорость, «плотно сел» в поток и снова стал легкокрылой ласточкой.

Все молчали, приходя в себя. Не снимая руки со штурвала, Хрусталев, наклонив голову, вытер потное лицо о рукав куртки. Колонн дрожали, язык, казалось, стал деревянным и будто запал в гортань.

— Крути, Андрей, первый разворот, — словно издали сказал ему Александр Иванович. Он, видимо, не обиделся, что Хрусталев вмешался в управление. Скорее, наоборот. Даже сам закрылки убрал, не стал отвлекать «правака» от пилотирования. Как бы поменялись на этот полет ролями. Александр Иванович сидел тихонько, привалившись плечом к креслу, и вид у него был, конечно, далеко не боевой: усталые руки бессильно лежали на коленях, сам он ссутулился и смотрел, полуотвернувшись куда-то в сторону, в темень. Как-то отстранился он от полета, вроде напал в эту кутерьму случайно и сейчас хотел только одного — чтобы его оставили в покое…

Хрусталев смотрел на него сбоку и вспоминал слова Тамары о нем. Она приходила к Андрею в гостиницу вечером того же дня, когда произошел спор летчиков в классе…

Глава XIV

Никогда не думала Тамара, что пойдет к Андрею, но случилась беда — и не могла не пойти.

В тот день Саша пришел домой раньше обычного. Она уже привыкла, что он являлся затемно, даже ужинал в своей летной столовой, а на этот раз и Алинка еще не спала, топталась в большой комнате около серванта. Шел ей уже девятый месяц, поднималась доченька на ноги. Увидела отца, опустилась на палас и замельтешила ручками-ножками — быстрее к нему.

Научилась Тамара определять состояние мужа по первому взгляду. Не удалось ему легко, беспечно улыбнуться, осталась в глазах какая-то омраченность.

— Ничего не произошло? — спросила она.

— Нет, все отлично! — Он взял Алинку на руки, прошел к дивану. — Чем вы тут занимаетесь? Давно я с тобой не играл, — щекотал подбородком животик дочери. А она, откинув голову, звонко смеялась.

Не жаловалась на свою жизнь Тамара. Соберутся иногда женщины, начнут вспоминать своих мужей: и такие они и сякие, и пьют, и гуляют, и дома ленятся помочь, а она про себя думает: ее Саша совсем не такой. Легко с ним жилось. Он предугадывал все ее желания. Даже на кухне пытался помогать, но неловко ей стало: мать никогда отцу кухарничать не позволяла, и она не разрешит Саше заниматься женскими делами.

А он жаловался:

— Мне без тебя скучно!

— Ну, тогда оставайся, — смягчалась она. — Смотри, какие из-за тебя метисы получились! — и показала вытянутый из духовки противень с подгоревшими пирожками.

Правда, только себе она могла признаться, что не находила, в душе того трепета и волнения, которые чувствовала когда-то к Андрею. Позвал бы он ее — пошла бы за ним хоть на край света.

Понимала Тамара тех женщин, которые бросали все ради любимого. Хорошо понимала!

А теперь спокойной была. Андрей вошел в ее жизнь в пору весны, половодья, а сейчас, кажется, зима, и все замерзло. Не один год жила им одним, вспомнить только — хмель! А с Сашей все решилось в месяц — за время его отпуска. Увидела его, показался чем-то похожим на Андрея, и понесло…

Другая сейчас жизнь началась. Все у нее есть, чего еще хотеть?

И кажется, никуда бы не ушла теперь из своей теплой, уютной квартиры, не нарушила бы ничем трезвого, размеренного порядка…

Она гладила белье, а за ее спиной на тахте сидел Саша с Алинкой.

— Тома, кто такой Экзюпери? — поинтересовался он как бы между прочим.

Она не удивилась вопросу — не любил муж литературу.

— Был такой писатель, французский, летал еще.

— Не он летал во времена Нестерова?

— Ты что! Это другой кто-то. Экзюпери во время войны не вернулся из полета.

— Вот черт! А я думал, это один и тот же. Ладно, пусть Егоров разбирается — это его дело.

Тамара знала: с начальником политотдела праздных разговоров не бывает.

— А что случилось? — насторожилась она.

— Да ничего особенного. «Правака» своего ставил на место.

Сердце ее отозвалось резким, сдвоенным ударам.

— Хрусталева, что ль? — Она продолжала замедленно водить утюгом, не решаясь повернуться к мужу.

— Да, его. Ты знаешь, как поволок он на меня сегодня! Поставил все с ног на голову. Палихова стал защищать — помнишь, статью его читали?

— Помню, — Тамара поставила утюг на подставку, выдернула шнур. — Ну и что?

— Как что? Сомневался в объективности наших характеристик. Жизнь мою стал предсказывать, буржуазного писателя в пример ставить. Что, у нас своих героев нет?

Он поднялся, держа на руке Алинку. Глаза у нее были карие, отцовские, а сама белокурая — сидела на руках у отца этаким пушистым одуванчиком.

— И ты был у Егорова?

— Был. А Хрусталев там завтра будет.

Знала Тамара, что муж ее пользуется особым расположением начальника политотдела, но сейчас ей это стало почему-то неприятно. Очень уж как-то нехорошо он усмехнулся.

— Не пущу, не пущу, — удерживал он тянувшуюся к матери дочку. Алинка уже обхватила ручонками ее шею, а он все не отпускал дочку. — Ты что, мать, так смотришь на меня? — И привлек ее к себе вместе с Алинкой, прислонился щекой к щеке, чмокнул уголком губ.

Ей от этого поцелуя холодно стало. А Александр Иванович направился было уже из спальни. Она остановила его вопросом:

— Как ты мог?

— Что с тобой, Тамара? Ты же его не знаешь, может быть, он мразь? Понимаешь, мразь? Может быть, он мне мешает? — говорил он удивленно, по-семейному, с задушевной проникновенностью.

«Я его не знаю, а он знает!» — эта мысль ее взбесила.

— И это отец моего ребенка!

Он испуганно выставил вперед ладони, словно осаживая ее, заговорил торопливо:

— Только не кричи, ради бога! Не кричи! Нашла из-за чего шум поднимать.

— А ты, оказывается, подлец… Оставь меня! — Ждала, что он возмутится, накричит на нее…

— Хорошо, хорошо! — закивал он и вы тел из спальни, тихо прикрыв за собой дверь…

Тамара осталась, потрясенная тем, что только сейчас открылось ей в собственном муже. Самое противное, что он не оборвал ее, не ударил кулаком по столу, а вот так часто закивал и послушно ушел. И вспомнились ей многие разговоры в минуты откровения мужа. Но раньше речь шла о незнакомых ей людях, а теперь… Что она значит в его жизни? Ничего — только бы соблюсти приличие. Боится ее, всю их совместную жизнь боялся!

И других боится! Постоянно испытывает страх. Она и прежде замечала на себе и строгие взгляды и заискивающие, тогда еще не понимая двусмысленности своего положения. Боже мой, какой стыд! Но разве всегда он был таким? Когда они с Андреем в одинаковой форме, когда делают одну работу — разве невозможно предположить, что и в остальном они похожи?.. Нет, раньше он был лучше. Он «поплыл», когда улыбнулось продвижение по службе, но вместе с тем возник и страх потерять достигнутое.

А ведь все это понял Андрей, давно понял. И не стал спокойно смотреть. Что он думает о ней — такая же? А завтра что еще подумает?.. Предать что-то святое, чистое предать в себе — нет, только не это, все можно потерять, а это — нет…

За окном матово светился вечер, посапывала пригревшаяся под боком Алинка.

Тамара встала, прикрыла ее одеяльцем, пошла в прихожую, стала одеваться.

— Ты куда? — обеспокоенно встал за ней муж.

— Пойду погуляю.

— Разреши и мне?

— Нет! — И хлопнули дверью…

— Ты? — удивился Андрей, увидев Тамару на пороге своей комнаты. Заходил по комнате, прибирая разбросанные вещи. — Как ты меня нашла?

— У дежурной спросила. — Она прошла к столу посредине комнаты, опустилась на стул.

— Сними шубу.

— Нет, я ненадолго.

Он, заметив, что она чем-то встревожена, сел на кровать, выжидающе смотрел на нее. Была она красива, а стала еще лучше. Подняла ресницы, взглянула на него:

— Завтра тебя Егоров вызовет.

— Ого-о-о! — протянул он. — С тобой?

Но ей было не до шуток:

— Палихова защищал? Защищал. Экзюпери, в пример приводил? Приводил! И вообще любишь поставить все с ног на голову.

— Занятные разговоры ведешь ты с мужем. И все похоже на правду, — усмехнулся он.

Вот тут она и сказала:

— Я не хотела, чтобы ты ссорился с ним. Но раз так вышло, то знай: мой муж — страшный человек. Не таких, как ты, ломал. Если он Гуру сместил, что останется от тебя?

А летчики тогда ломали голову: как узнали в верхах, что Володя Гура, отличный парень, бывший кандидат на комэска, сошел одной тележкой за торец полосы? Ничего страшного не случилось, самолет полностью остановился, но, освобождая полосу, немного продавил асфальт.

Прогремел Гура на всю округу: как же, пытался обмануть, скрыть предпосылку!

Андрей перестал улыбаться.

— Это серьезно, конечно, но не так уж страшно. Это для тебя он страшный человек.

— Андрей, вся беда в том, что вы ведете бой разными средствами. Ты идешь с открытым забралом…

Он слушал ее, облокотившись на колени, глядя перед собой, и вдруг сказал:

— А знаешь, Тамара, я ведь приехал сюда из-за тебя…

Она замолчала, чуть откинула голову, словно прислушиваясь к чему-то в себе, на глаза навертывались слезы.

— Хорошо, Андрей, хорошо… Потом мы с тобой поговорим, потом… — Она заторопилась, подняла воротник шубки, словно скрывая от его взгляда всю себя. — Я зашла только предупредить.

Он не успел даже встать — проводить ее. Очень уж поспешно она ушла, попуталась чего-то…

Глава XV

…Хрусталев подходил уже к траверзу, а в экипаже все ждали, что им дадут команду набрать высоту и топать куда-нибудь на запасной аэродром. После такого захода лучше бы, конечно, больше не рисковать, бог с ним, с этим праздником, с торжествами. А земля не давала такой команды — им же там не видно было, что происходило в экипаже. Всего лишь неудачный заход, подумаешь, ушли на второй круг!

— Будем, командир, садиться?

— Не знаю, как они там думают. — Игнатьев вроде бы и не собирался больше притрагиваться к штурвалу. Осторожно, как мышь, хрустя бумагой, он скрутил воронку, и Хрусталев не сразу понял, для чего. Лишь только когда Игнатьев чиркнул спичкой, когда задрожало в его ладонях пламя, стало ясно: собрался перекурить, а воронка вместо пепельницы, не оставлять же в кабине следов! Не дай бог, узнает начальство, что летчик закурил в полете! Шуму будет на всю ивановскую: рядом кислород, ведь самолет из-за этого может взорваться в воздухе. Изменять стала выдержка Александру Ивановичу…

Да, чтобы сесть в этих условиях, надо быть «профессором». Но не станет же командир сам просить отхода на запасной?! Ничего страшного, можно для проформы еще разок пройтись над стартом.

— Командир, разрешите мне попробовать? Вы будете за инструктора. Увидите ошибку — подскажете. Нельзя сегодня уходить на запасной аэродром, никак нельзя.

— Давай, Андрей, давай…

На земле между ними возможны любые недоразумения, могут не поделить что угодно, а в воздухе в трудную минуту все это отодвигается в сторону. В воздухе люди — становятся лучше. Ближе к раю себя чувствуют, что ли… Можно даже забыть долгий разговор с полковником Егоровым. Вызывал он к себе Хрусталева.

Трудно возражать, когда все так похоже на правду. Понимал Андрей тех летчиков, которые порой вставали в середине беседы, соглашаясь со всем, только бы прекратить неприятный разговор и побыстрее выйти.

Едва ли состоялась бы и эта беседа, не предупреди его обо всем Тамара. Не любил Хрусталев оправдываться: раз так думают — пусть. Правда, скверно потом чувствуешь себя: сидишь как под колпаком и не знаешь, кого за ворот тряхнуть, сказать в открытую: «Не подличай, человече!» Гадко, конечно, когда начинаешь думать обо всех плохо…

Хорошо еще, что полковник Егоров никогда не опешил с окончательными выводами.

Он пригласил к себе Хрусталева сразу с утра, не рассчитывая, однако, на долгую беседу. Вся ситуация представлялась ему довольно простой: Хрусталев, знал он, парень прямой, с гонором, уступать, если прав, не любит, но это все можно отнести за счет молодости. Главное, в службе, на полетах он был надежен. А что вступил в дискуссию и стал защищать Палихова, которого якобы задергали, — с этим надо было разобраться. Кто его задергал? Приводить в пример Экзюпери никому не возбраняется, но правильно сказал Игнатьев, что у нас есть и свои герои летчики. Не нравилось Егорову и высказывание Хрусталева насчет объективности характеристик. Что он имел в виду?

Андрей представился начальнику политотдела, строго соблюдая все элементы воинской этики: от порога пошел строевым шагом, отрапортовал по полной форме.

— Вон ты какой красавец! — улыбнулся Егоров. — Ну, здравствуй, рад тебя видеть! — Владимир Михеевич вышел к нему, пожал руку. — Садись, говорить будем! — И сам сел не на обычное свое место с телефоном под рукой, а напротив Хрусталева — за приставной стол.

Помолчали.

— Слушай, — начал Егоров, — мне докладывают, что ты вчера на предварительной затеял какую-то дискуссию, командиру наговорил неведомо что. А я смотрю вот на тебя и не верю.

— Правильно делаете, что не верите.

— Как же правильно? Командира скомпрометировал, Палихова народным страдальцем представил…

— Разрешите, я расскажу вкратце, как все было? — прямо взглянул на него Андрей.

— Почему вкратце? Рассказывай подробно…

Егоров слушал, чуть склонив набок крупную седую голову, и Андрей чувствовал себя неловко перед ним: пожилой, заслуженный человек вынужден разбираться в каких-то дрязгах. Мог ведь поручить разбирательство кому-нибудь из своих помощников.

Андрей постарался побыстрее закончить свой доклад. Владимир Михеевич сидел в прежнем положении, будто ожидая продолжения. Думал он не столько о различии в словах, сколько о различии самих рассказчиков. У Игнатьева выходило, что Хрусталев, его боевой помощник на земле и в воздухе, на самом деле вольнодумец и резонер. А Хрусталев говорил о том, кем был для него Экзюпери.

— Интересно, — скорее для себя сделал заключение Егоров.

Андрей вдруг заметил, какое у него усталое лицо, вон и мешки обозначились под глазами…

— Ну, а статью Палихова какими доводами защищал?

— Его статью я никак не мог защищать, поскольку вообще ее не читал.

— Как не читал?

— Тогда служил в других краях.

Егоров изучающе смотрел на Андрея.

— Хрусталев, а откуда ты родом? Чем занимался до армии? — неожиданно изменил он тему разговора…

С каждым новым ответом Хрусталева он проникался к нему все большей симпатией. И все больше недоумевал.

— А что, собственно, — спросил он, — случилось у вас? Раньше майор Игнатьев только хвалил тебя.

— Да внешне все нормально…

— А по существу?

— По существу мы по-разному смотрим на службу, — уклончиво ответил Андрей.

— Слушай, Хрусталев, ты с Трегубовым в друзьях? — Вопрос прозвучал неожиданно.

— Да.

— Ты ничего не можешь мне сказать о причинах их предпосылки? А то мне докладывают, что якобы виноват Игнатьев.

— Не могу, товарищ полковник. Точную причину любой предпосылки знают только те летчики, которые сидели тогда в самолете.

Понравился его ответ Егорову. Видно, честный человек сидел перед ним, не воспользовался удобным случаем очернить чужое имя.

— Хорошо. Как же вы теперь дальше будете летать в одном экипаже?

— Как летали, — пожал плечами Хрусталев.

— Нет, это не дело. Я думаю, тебе надо поменять командира. На завтра плановую таблицу полетов ломать уже не будем, а потом посоветуемся, — заключил начальник политотдела, провожая Хрусталева до двери.

Очень не хотелось Владимиру Михеевичу менять свое устоявшееся мнение о майоре Игнатьеве. Но ничего не поделаешь: Хрусталев был не первым из летчиков, которые говорили об Александре Ивановиче без особых симпатий. Да, надо признать: человек Игнатьев умный, но летчик неважный.

Полк для Егорова был его душой, делом его жизни, Он представлял его единой, сплоченной, мобильной единицей, сильной не только оружием, но и боевым духом. Каждый человек в отдельности с его профессиональными качествами, умением применять их в деле, с его взглядами, заботами, радостями и тревогами был полковнику не безразличен, поскольку все больше состоит из малого.

Немало видел Владимир Михеевич на своем веку и знал, как опасна в жизни заурядность с претензиями. На какие только уловки она не идет! Какую только изобретательность не проявляет при достижении своих целей! И как часто при этом торжествует над достойным разумом, обеспечивая себя необходимым окружением.

Шевельнулось в душе сомнение: не рановато ли они выдвигают майора Игнатьева в командиры эскадрильи? Что будет тогда твориться в его подразделении?..

А Хрусталев вышел от начальника политотдела с досадным чувством, что самого главного он как будто не сказал. Но не беда: что не сумел на земле, договорит в полете.

…Выходило, что прощался он сейчас со своим командиром. Правда, Игнатьев этого не знал, а то определенно не стал бы закуривать.

Все было нормально: четвертый разворот своевременно дал штурман, и в створ полосы вышли они точно.

До ближнего привода сладкой песней звучала в эфире информация Земли: «Сорок шестой, на курсе глиссады».

Умел Андрей летать — ни для кого это не было секретом: хватало у него внимания на все — и курс выдерживать, и снижение заданное сохранять, и скорость нужную держать. А главное, мог мягко обращаться с машиной, не теряя хладнокровия.

Шел и шел сквозь снежный заслон, пака не увидел под собой красные огни входных ворот посадочной полосы. За ними размытым пятном светился прожектор. Андрей прибрал обороты и спокойненько уселся посреди жиденькой цепочки желтых огней.

— Все, отлетали на сегодня!

Игнатьев еще на пробеге протянул через проход руку, крикнул на ухо:

— Спасибо, Андрей! Завтра пойду к командиру части просить, чтобы тебе экипаж дали.

Андрей ничего не ответил.

Самолет зарулил на стоянку. Экипаж заспешил в широкоспинный, с распахнутыми дверцами, автобус, а Хрусталев остался под падающим снегом — ждал, когда Александр Иванович запишет техникам все замечания.

— Пойдем, Андрей! Чего стоишь? — приостановился около него Игнатьев.

Хорошее настроение у командира, может, и не стоило портить его, но должен ведь был Хрусталев проститься с ним.

— Я, Александр Иванович, хочу вам сказать, что мы вместе летать больше не будем.

Понял Игнатьев, что неспроста заговорил так Хрусталев, и слушал, пытаясь понять, откуда у него это взялось, каким ветром надуло? Не узнал ли чего? А если узнал, что именно?

— Не уважаю я вас! Нечестную игру вы ведете. Ловкачество какое-то затеяли…

Молчали они, пристально смотрели друг на друга. Потом Игнатьев сказал негромко:

— Дурак, всю жизнь себе испортил! Еще пожалеешь!

— Мне и этого полета вот так хватит! — Хрусталев провел ладонью выше головы. — А вы делайте свою жизнь. Но, даже когда в лампасах ходить будете, помните, что есть такой правый летчик, который никогда не подаст вам руки. Никогда!

Игнатьев все смотрел на Хрусталева, и лишь взгляд выдавал закипавшую в нем ярость. Мог он сейчас взорваться, но не в его натуре было становиться чьим бы то ни было открытым врагом. Нет, он сейчас сдержится, но зато позже все вернет сполна. Так он думал…

И ничего больше не сказав, повернулся, пошел к распахнутым дверцам, а Хрусталев глядел ему вслед.

Автобус тронулся, поднимая снежную круговерть.

«Вот и хорошо!» — Андрей вздохнул, забросил за плечо планшет и неторопливо направился домой.

Было легко, впереди мельтешил снег — последний снег этой холодной зимы.