Квета
Чернильная ночь подкрадывается незаметно. Опускается тихо, суживая ленту дороги до света фар, и заправка, на которую, беспечно и фальшиво напевая, заворачивает Йиржи, кажется горящим сотней огней островом.
Огненной землей.
И, выбираясь из машины, я чувствую себя Магелланом, который далёкую и загадочную Тьерру дель Фуэго когда-то открыл, обозвал её так за мириады костров индейцев.
– Кофе, – Йиржи, подходя, провозглашает торжественно.
Вручает горячий стакан.
И рядом, на капот «Купера», он пристраивается. Уставляется, запрокинув голову, как и я, в сверкающее звездами-брильянтами чёрное небо, что здесь, за городом, кажется куда более настоящим и во сто крат ближе.
– Пятьсот миллионов бубенцов, – Йиржи сообщает задумчиво.
Серьёзно.
И я киваю согласно и не менее серьёзно:
– Жива ли та роза или её уже нет? Вдруг барашек её съел?
– Нет, принц ведь накрывает каждую ночь розу стеклянным колпаком и следит за барашком, – Йиржи произносит убеждённо, поворачивает голову ко мне, и улыбаемся мы от нашего немного безумного и одновременно самого логичного на свете разговора понимающе.
– Я раз пять убегала в пустыню и искала то самое место. Верила, что Маленький принц обязательно появится, – я признаюсь, вспоминаю невольно, – а если он не появляется, то только потому, что это не то самое место. Надо искать дальше.
– А то, – он фыркает.
Прищуривается, разглядывая небо. И не верится, что в детстве, в мои редкие приезды, мы были с ним заклятыми врагами, не вспоминается почему дрались до разбитых носов и ободранных коленок.
Устраивали вынужденное перемирие, чтобы стащить яблоки, кои в заброшенном саду через дорогу были куда вкуснее, чем у пани Гавелковой.
И в Костницу мы лазили.
На спор.
– Расскажи про панов из Рудгардов, – я прошу.
Йиржи должен знать.
Ибо пани Магда легенды Кутна-Горы любила всегда, знала их, рассказывала упоённо нам обоим, вот только меня они никогда не интересовали, гробницы фараонов и боги с головами животных были куда загадочней, увлекательней. И, наверное, поэтому вспомнить панов из Рудгардов, сколько я не хмурилась, не получилось.
Образованности мне всё же, как сказала бы пани Власта, не хватает.
– Рудгарды? – Йиржи переспрашивает рассеянно.
Дёргает себя за мочку уха и серёжку.
– Рудгарды, – я подтверждаю охотно, пробую кофе, что горчит и этой горечью слова окутывает, толкает уточнить нараспев. – У последнего пана из рода Рудгардов была прекрасная дочь по имени Альжбета, что пропала…
– …вместе с серебряными куклами, целым городом и несметным сокровищем в придачу, – Йиржи перебивает, фыркает весело и, мотнув головой, прыскает смехом, чтобы отсмеявшись, на меня вопросительно-снисходительно взглянуть.
Осведомиться:
– Ты где откопала чешскую версию Эльдорадо, Ветка?
– В Нюрнберге, – я буркаю.
И почему мы когда-то дрались вспоминается.
Хочется повторить.
– В Нюрнберге? – заклятый враг детства изумляется показательно, веселится ещё больше. – Какие черти тебя туда только занесли?
– Те же, что всю жизнь носят тебя, – я парирую, дёргаю свободной рукой его за край косухи и требую серьёзно. – Йиржи!
Расскажи.
Мне важно и нужно.
Необходимо, потому что кукла, похожая на последнюю хозяйку замка и взирающая на мир слишком живыми бутылочными глазами, лежит в бардачке моей машины и потому что она теперь моя, и её история моя.
И эту историю мне надо узнать от аза до ижицы.
– Что? – он фырчит по-лошадиному.
Взирает.
И под моим выразительным взглядом всё же сдаётся, морщится страдальчески:
– Ветка, этой легенде сто лет в обед! И я не так уж много и знаю, точнее знаю, но… – он говорит озадаченно, хмурит белёсые брови и нос веснушчатый ногтем скребёт, дабы ещё более озадаченно выговорить. – Моя Магдичка рассказывала-то её раз или два… всего.
Всего.
Ибо про монаха, что уснул на камне и увидел во сне, как находит в земле под этим самым камнем серебряные самородки, а проснувшись взаправду нашёл серебро и укрыл его своей рясой, отчего город и прозвали Кутна-Горой, пани Гавелкова вещала множество раз. Она добавляла детали, тасовала их виртуозно, меняя жадность монаха, от которой он серебро и спрятал под рясу, на предусмотрительность, ведь, отметив рясой место, вернулся монах в монастырь и про серебро всем поведал.
Тетя Йиржи тоже ведала.
Рассказывала про Микулаша Дачицкого.
Порицала.
А мы восторгались и в тысячный раз готовы были слушать, как Микулаша попадал с завидным постоянством в темницу, носил ужасный перстень, который у него был отобран самим королем, участвовал в дуэлях и даже – страсть какая! – убил Феликса из Коловрата на очередной дуэли, а после затянул судебные тяжбы и разбирательства сего убийства на тридцать лет и три года.
И Каменный дом она нам показывала, сказывала.
Про Влашский двор.
И его приведения.
Призрачный звон монет за закрытыми дверями.
Пани Гавелкова рассказывала про замурованную в подвале старинного особняка дочь управляющего шахтой, что своим богатством превосходил даже короля, и влюбленного в неё несчастного рудокопа, про сброшенных в штольни гуситов, про голову Шултиса, что была вывешена на городских воротах после восстания, про… многое, но не про Альжбету из рода Рудгардов.
– Она была последней, – то, что я знаю уже и так, Йиржи повторяет растерянно, чешет затылок. – И пропала, когда ей было лет семнадцать. И мать её пропала. Даже прислуга то ль тоже пропала, то ль разбежалась. А замок… пожар случился, когда Альжбета исчезла. Только стены обугленные и остались. Потом ещё война тридцатилетняя, разрушили. И как-то… не восстановили, забыли, что ли?
Пожалуй.
Тёмные страницы забывать удобно.
– Её король искал, – я повторяю слова Эльзы.
– Да, – Йиржи кидает косой взгляд, усмехается. – Как во всякой приличной легенде, по Альжбете сох даже король. Он собирался сделать её своей любовницей, но она его послала и отказала. Она всех послала и всем отказала, – он уточняет цинично. – И вообще, как опять же бывает в легендах, втюрилась в какого-то нищеброда.
– Йиржи…
– Что? – он фыркает насмешливо, закатывает глаза, но после тычка под рёбра послушно исправляется. – Ла-а-адно, она любила по гроб жизни какого-то благородного, красивого, смелого, но обедневшего пана.
– Какого пана?
– Неизвестно. История и моя Магдичка об этом не знали и всегда умалчивали. Кто-то был, но кто, когда и куда делся непонятно. И вообще много непонятного, включая спрятанное в самом серебряном городе неведомое сокровище, что дороже, однако, города в миллионы раз, – Йиржи хмыкает скептически.
Выражает интонацией всё, что думает и о легенде, и о городе.
Поворачивается ко мне всем корпусом, разводит широко руками, отчего кофе, давно остывший, расплескивается, а мой закадычный враг детства, не замечая этого, вопрошает возмущённо и эмоционально:
– Нет, ты вот представляешь, каких размеров этот город должен был быть? Такое захочешь, но не утащишь далеко и не спрячешь. А его не нашли. Ничего. Вообще. Ни одной куклы, ни одного куска серебра. Хотя влюбленный и несчастный король прискакал лично. И пепелище явно перевернули не на один раз в поисках драгоценной Альжбеты.
– Или хотя бы её костей.
– И серебра. Только ни-че-го, поэтому вся эта история чистейшее Эльдорадо, – Йиржи ворчит раздосадовано.
И можно биться об заклад, что по развалинам замка в поисках «Эльдорадо» он ползал долго и упорно.
– Только об Эльдорадо все помнят, а тут забыли, – я замечаю отстраненно.
Стучу ногтем по картону, покачиваю тёмные остатки кофе, под которыми обнаруживаются залежи сахара.
Коричневого.
– Да, – он соглашается… удивлённо, – и нет, знали, но… не искали. Лихорадки не было, и ползали там тока мы, пацанами. Да и то, когда моей Магдичке кто-то донёс, что мы там… рыщем, она меня полотенцем по всей кухни гоняла.
Йиржи кривится.
Трёт невольно шею.
И… странно, поскольку даже за ворованные яблоки и отколупанную в Костнице немыслимым образом кость нам читались лишь нотации.
Долгие и нудные.
– Да-а-а, – он тянет шумно.
Будто подтверждает мои мысли, от которых зябко до дрожи. И Йиржи косится неодобрительно, стягивает свою куртку, накидывает её, тяжёлую и тёплую, мне на плечи, и спрашивает, спохватываясь, он запоздало:
– А ты чего про них вспомнила-то?
– Пишу. Статью. Загадки истории и старинных родов, – отвечаю я через короткую запинку, сочиняю, подкрепляя слова честным взглядом.
И ответный, красноречивый, выдерживаю.
– Пишешь, – Йиржи хмыкает вежливо, отставляет медленно пустой стакан, чтобы в капот руками упереться и вперед, будто желая детально рассмотреть потертые носки берцев, накрениться. – Про загадки, про старинные рода. Ветка, там… болотно.
– Как? – я переспрашиваю изумлённо.
Моргаю.
Поскольку никаких болот близ Кутна-Горы не вспоминается.
– Болотно, – он буркает недовольно, передергивает плечами. – Атмосфера. В замке. В том, что осталось от него. Тебе одной соваться туда не надо.
– Пропаду, как Альжбета? – я интересуюсь.
Насмешливо.
Вот только порыв ветра эту деланную насмешливость сбивает, бросает на асфальт вслед за стаканом, который катится к бордюру и стучит.
– Пропадешь, – Йиржи соглашается без усмешек и смешков, смотрит, повернув голову, пристально, и глаза его, кажущиеся в ночи белыми, впервые пугают своей бесцветностью. – Ты бедовая.
– Я не пропаду, – я возражаю.
Из вредности.
Заправляю за ухо прядь волос, кои за долгий день совсем растрепались, завились мелким бесом от сырости. И от капота я отталкиваюсь, чтобы о Праге напомнить и разговор, переставший нравиться, закончить.
Ибо поздно.
Предостерегать.
И отговаривать не влезать запоздало.
Чудаковатый пан, пришедший из самого девятнадцатого века, уже сделал свой подарок, что лучше было никогда не получать, а кто-то уже об этом узнал. Кто-то, кто остался чёрной тенью в свете хищных фар-глаз крадущегося автомобиля.
Он не догонял.
Он знал, что мне уже не убежать.
И избавляться от куклы – я знаю – поздно, не спасёт и не поможет, а потому придётся разбираться. Искать пана, который попросил никому не верить и исчез. Поговорить с историками и, быть может, посетить архивы, дабы мистические легенды достоверными фактами разбавить.
И статью, пообещав сенсацию, Любошу можно взаправду предложить. Отгородиться волшебным словом от рутинной работы и скучных текстов, которые требуется проверить, исправить и доделать за кем-то, закопаться всецело в… настоящие тайны прошлого?
Или собственные выдумки?
У страха велики глаза, а у меня с детства, как говорила пани Власта, богатая фантазия, и легенды мне впору сочинять самой.
Автомобиль, крадущийся следом, мог статься случайностью, никак не связанной с куклой. Влипать в истории я умею и без таинственных кукол. Та же новогодняя ночь в клубе год назад тому в подтверждение, а поэтому нельзя отметать версию идиота, что решил покуражиться, или водителя, что, боясь пропустить иль ища нужный дом, ехал медленно, а я лишь попалась на пути и всё себе напридумывала. И тётушка Марека могла ошибиться, а чудаковатый пан оказаться просто чудаковатым стариком, который на старосте лет выжил из ума.
Да.
И нет.
Я ещё строю догадки, перебираю версии, собирая из них личный кубик Рубика, когда Йиржи поворачивает к моему дому, присвистывает изумленно, и этим свистом внимание привлекает, вырывает из раздумий, заставляя глаза открыть.
Увидеть огни кареты скорой помощи.
Толпу людей.
И обтянутую голубой рубашкой широкую спину Любоша, которая вызывающе маячит в этой толпе и которую я безошибочно выцепляю взглядом, признаю. И я слепо шарю по двери, натыкаюсь на кнопки, путаюсь, когда Йиржи скорость сбрасывает, стонет обречённо.
Кажется, проницательно:
– Только не говори, что это по твою душу.
– Не по мою, – я выдыхаю через силу.
Выскакиваю, все же распахивая дверь, под злую брань Йиржи и визг тормозов, по которым он ударяет, поскольку больная дура в моём лице выскакивает на ходу, привлекает внимание, и Любош меня замечает.
– Крайнова! – он рявкает.
Не менее злобно, чем заклятый враг детства.
И голубые глаза от гнева у лучшего друга и начальника темны, мечут гром и молнии, не предвещая ничего хорошего. И следующая фраза, кою он гремит яростно и холодно одновременно, лишь это подтверждает:
– Крайнова, я тебя задушу! Я убью тебя, Крайнова!
Он обещает.
Распихивает любопытствующих, и возле меня, чтобы схватить за локоть и сердито встряхнуть, почти отрывая от земли, Любош возникает слишком быстро, как по волшебству.
Шипит взбешенно:
– Ты где была, Крайнова?! Ты… ты…
– Я тебе написала, – я выпаливаю.
Быстро.
Но сие меня не спасает, лишь напоминает, что, отправив с утра сообщение с обещанием появиться на работе завтра и зная наперед, что после подобных заявлений звонки начнутся, телефон я отключила.
Не включила до сих пор.
И узнавать сколько пропущенных от Любоша мне не хочется.
– Любош, к кому скорая?
– Написала?! Ты вчера сорвалась в ночь, в дождь, из Нюрнберга! – он орёт.
Оглушает этим ором.
Трясёт.
И к сине-чёрным синякам на запястье добавятся синяки выше локтя. Пусть Любош и впивается неожиданно стальными пальцами через куртку Йиржи, но всё равно больно и вырваться не получается.
Лишь задирается рукав куртки.
Привлекает внимание лучшего друга к расползшимся уродливыми кляксами гематомам. Они же заставляют подавиться гневной тирадой, посереть и оглядеть меня внимательно, заметить мешковатые дранные джинсы и футболку.
Мужскую.
Кеды, которые под взглядом Любоша кажутся до безобразия неуместными, столь же пошлыми, как и весь мой внешний вид, что о моральном падении и беспутном образе жизни свидетельствует явственно, кричит.
Впору мазать ворота дёгтем.
– Ты… откуда? – он, заканчивая осмотр, заглядывает мне в глаза.
Интересуется стеклянным голосом, который с каждым словом обороты набирает, дребезжит и от домов, заполняя гулким эхом улицу, рикошетит, разлетается на осколки и вопросы:
– Крайнова, что случилось? Откуда ты явилась в таком виде?! Что, чёрт возьми, вообще происходит? Почему я нахожу в твоей перевёрнутой вверх дном квартире твою же домработницу с проломленной головой?!
– Фанчи? Где она?
– В скорой.
– Пусти!
– Куда?
– Любош!!!
– Да пожалуйста… – он пускает.
Ядовито.
Отступает любезно, но поздно.
Я не успеваю.
Карета скорой, волнуя людское море из зевак, отъезжает. Ослепляет яркими мигалками, включает пронзительную сирену, что голос Любоша заглушает, и вопрос подошедшего Йиржи в ней тонет, а жёлтый, почти как у меня, канареечный автомобиль проплывает мимо.
– Фанчи… – я шепчу потерянно.
Жалко.
Делаю шаг вслед чужому канареечному автомобилю.
И ещё один.
Бегу.
– Ветка! – Йиржи перехватывает меня поперёк талии.
Отрывает от земли.
Ставит на тротуар, а красная машина, расплываясь перед глазами, тенью проносится мимо через перекресток, гудит негодующе.
Рядом.
– Крайнова, ты совсем ополоумела? – Любош шумит запыхавшись.
Оказывается тоже рядом.
Смотрит.
И из рук молчащего Йиржи я вырываюсь. Не смотрю на заклятого врага детства и вопрос, игнорируя зависшее в воздухе неодобрение, я задаю своему лучшему другу детства и юности заодно:
– Что здесь произошло?
– Ничего, – Любош кривится недовольно, косится на Йиржи. – Ничего из того, что обсуждается при чужих и на улице. Идём домой.
Он приказывает.
Он прав.
Но его правота здесь и сейчас раздражает, злит, потому что в лоб ему следовало сказать про Фанчи, а не выдвигать претензии и задавать вопросы. И на себя за отключенный телефон и беседы под звёздным небом я тоже злюсь.
И уходить не спешу, спрашиваю упрямо при чужих и на улице:
– Фанчи нашёл ты?
– Да, – губы, прожигая взглядом и отвечая не меньше, чем через минуту, Любош раздражённо поджимает, суёт руки в карманы брюк, дёргает зябко плечом, ибо ночь пришла, стало промозгло до белёсого пара, который выдыхается. – Крайнова, пойдем домой.
– Она решила, что вернулась я, и поэтому открыла двери, а её ударили?
– Квета.
– Нет, ерунда. Я открываю всегда сама, и я ей звонила…
– Господи, ну ты ей хоть скажи! Нам ещё разговаривать с полицией!
– Дверь вскрыли и застали Фанчи врасплох, да?
– Ветка, он прав, – Йиржи вздыхает, обнимает за плечи, ведёт настойчиво к распахнутому подъезду, около которого всё так же толпятся и расходиться не спешат люди, перешептываются, косятся. – Идём в дом.
В квартиру.
Дверь которой – деревянная и резная – сиротливо распахнута. И подставка для зонтов, начала прошлого века и так любимая пани Властой за причудливую форму, опрокинута.
Перегораживает.
И через неё, подставку, приходится перешагивать.
Чувствовать запах лекарств.
Беды.
И от Йиржи и Любоша я отмахиваюсь. Пусть последний и пытается что-то сказать, даже говорит, но я не слушаю, молчу, когда он следует за мной, продолжает говорить.
Или объяснять.
Неважно.
Не сейчас, когда мой дом перестал быть моим домом и последней неприступной крепостью мира, в которой можно не бояться даже самых страшных чудовищ, в которой на столе всегда оставляют стакан молока, а плетённую корзину с завиванцами накрывают льняным полотенцем, в которой ждут всегда, даже если ты обещаешься быть только через пару дней или месяц.
И сегодня Фанчи несмотря на мой звонок и предупреждения меня ждала.
Вот только пришла не я.
– Проверь драгоценности пани Власты, деньги. Или ты их здесь не хранишь? – Любош советует, спрашивает деловито, и рассыпанный бисер, которым Фанчи вышивала картины, под его ботинками шуршит. – Всё перевёрнуто.
– Как Мамай прошёл, – я произношу вслух.
Усмехаюсь криво.
– Кто?
– Мамай, – я повторяю, поднимаю фоторамку, стекло которой покрылось вязью трещин, рассматриваю пани Власту с дедечкой, и хорошо, что они не видят свой дом таким. – Так дедечка говорил. Я раскидывала в детской все игрушки, а он так говорил.
Называл меня Мамаем.
Рассказывал про Куликовскую битву и бой двух богатырей.
Про Россию, что была его Родиной.
– Иногда я тебя не понимаю, – Любош заявляет печально.
Наблюдает.
Хмыкает удивлённо, когда бриллиантовые серьги пани Власты в шкатулке находятся, переливаются в свете люстры всеми цветами радуги, искрятся.
– Однако, не успели, – Любош, заглядывая через плечо, произносит удовлетворенно. – Невезучие грабители.
– Да, – я соглашаюсь.
Возвращаюсь в гостиную, где хмурый и сутулый человек, представившийся Теодором Буриани, лейтенантом, терпеливо ждёт, стучит худыми нервными пальцами по кожаной папке, разглядывает меня без толики смущения.
Задаёт вопросы.
Коих много, слишком много.
И наша беседа смахивает на допрос, поскольку я его раздражаю, как и нависший коршуном Любош, что сходу объявляет о дружбе с министром внутренних дел, как Йиржи, что застывает в дверном проеме со скучающим видом.
Он зевает показательно.
А второй час монотонного общения из ста тысячи однотипных вопросов перетекает в третий, катится к четвёртому, когда мне наконец подают исписанные бисерным почерком листы бумаги для подписи.
Следят за ручкой, которой я вывожу размашистый автограф, и последний вопрос озвучивают доверительным тоном:
– Пани Кветослава, может есть что-то ещё, о чём мне следует знать в интересах дела?
– Нет.
Я вру.
Всем и сразу.
И вру на этот раз убедительно.