Серебряный город мечты

Глава 6

Март, 29

Прага, Чехия

Квета

Рассвет подкрадывается незаметно, плещет, подобно художнику-ташисту, на чёрное полотно неба яркие краски, смешивает, перемножая палевый цвет со всеми оттенками розового и голубого.

И солнце золотым диском поднимается величаво над горизонтом, прокалывает многослойные облака палящими лучами. Они же, лучи, устремляются вниз, пробираются на кухню, скользя по тёмному паркету к столу, и в лицо заглядывают.

Будят.

Вместе с мелодичным звяканьем фарфора, ароматом кофе и недовольным голосом Фанчи над головой:

– Спать ты опять не ложилась.

– М-м-м…

Я подтверждаю невразумительно, отрываю голову от вытянутой на полстола руки и чашку кофе, появившуюся рядом с открытым и давно уснувшим ноутбуком, разглядываю.

Моргаю.

Сонно.

Ибо царство Морфея всё равно своё взяло, утащило меня и время отняло.

– Сколько сейчас?

– Половина седьмого, – Фанчи информирует моментально.

Гремит чугунной сковородкой.

И тесто для саксонских творожников споро замешивает. Добавляет лимонную цедру и, конечно, корицу.

– Ты вернулась в третьем часу ночи, а в пять утра ещё клацала клавиатура. Правда, считаешь свой образ жизни нормальным?

– Варианты ответа или хотя бы время на подумать есть?

– Нет, ты всё равно не исправима, – приговор мне выносят с тяжёлым вздохом.

А я согласно и важно киваю, разминаю незаметно затёкшую шею, информирую попутно и печально:

– Любош уже уехал.

– А он тебе был нужен? – Фанчи фыркает, и к её слишком явному недовольству примешивается привычная насмешка.

Ворчать долго она не умеет.

– Да, начинать утро с его дифирамб в мою честь гораздо приятней, чем с твоих поучительных речей, – я потягиваюсь.

Встаю, чтобы к распахнутому окну подойти, взглянуть на ещё тихую и пустынную улицу, багряную черепицу крыш и виднеющиеся сквозь утренний туман шпили Тынского храма. Застыть и, грея руки о чашку, настроиться на длинный день.

Похвалу.

И ругань.

Корректор будет хвалить, метранпаж9 ругаться…

– Ты успела написать интервью?

– Успела, – я подтверждаю, прислоняюсь к раме и смешанный с утренней сырой прохладой аромат кофе вдыхаю, – написала, прочитала и перечитала. Материал готов. Можно показывать, утверждать и сдавать на выпуск.

Поскольку интервью с доном Диего заявлено в апрельский номер, который пятого числа – по сложившейся традиции и устоявшемуся правилу – должен оказаться на всех прилавках и витринах книжных.

До пятого же осталось меньше недели.

И главный метранпаж журнала Йозеф уже рвёт на себе и без того редкие седые волосы, требует его уволить и, вспоминая Карела Чапека, драматично интересуется «о чём, собственно, думают господа редакторы»10, проворачивая подобные авантюры.

Или не думают.

Ибо не на коленке и не за полчаса верстается номер и текст не утверждается не глядя. Тексты вообще следует в первую очередь показывать Йозефу, а не корректору, выпускающему редактору и Любошу.

Ведь Йозефу, а не кому-либо другому из господ хороших, умещать в полосы всё, что с излишком посылает редакция, воображая будто он, Йозеф, по меньшей мере кудесник, а не скромный метранпаж, и чудеса творить умеет.

Впрочем, умеет.

Творит чудеса.

И весь материал в полосы укладывает виртуозно, компонует его с фотографиями, кои тоже все присылают исключительно в последний момент, и превосходный оригинал-макет Любошу гордо ежемесячно являет.

– Отправишь или поедешь? – Фанчи интересуется.

Выдёргивает из сонной апатии напополам с задумчивостью.

И головой, дабы очнуться от ленивых мыслей, приходится встряхнуть, отойти от окна и чашку вымыть.

– Поеду, – я решаю быстро, кричу уже из коридора и в ванную, разбегаясь, качусь по глянцу пола и размахивая для равновесия руками, – хотя бы проснусь окончательно и поругаюсь с Йозефом!

Что по обыкновению попробует урезать половину текста, а я по всё тому же обыкновению буду сражаться за каждое слово.

Спорить.

До крика и хрипоты.

Доказывать, убеждать, объяснять свою точку зрения, забывая о Любоше, который, как всегда, займет роль стороннего наблюдателя и зрителя и на гнетуще мрачные предвещания Йозефа о крахе и безмозглости некоторых юных госпож будет лишь таинственно улыбаться.

Ожидать, когда в споре родится истина.

Или хотя бы окончательный вариант интервью.

Что да, рождается.

Летит на стол Любоша в одиннадцатом часу утра, а мы с Йозефом расходимся, перестаем нависать, почти бодаясь лбами, над столом и в кресла устало плюхаемся.

Переглядываемся неприязненно.

– Можно отправлять Кармен на согласование. Думаю, дон Диего останется доволен нашей работой, – Любош, отнимая руку от щеки, замечает учтиво и певуче.

– Будет, – Йозеф пренебрежительно фыркает, – только где, позвольте спросить, господин хороший наш главный редактор, носит господина Марека? Почему фотографии, что должны были лежать на моём столе ещё пару недель назад, до сих пор я не увидел?!

– Потому что презентация была только вчера вечером, – Любош отбривает хладнокровно и чёрную папку по глади стола прицельно запускает к Йозефу, – смотрите, дорогой мой Йозеф. Марек принес их, пока вы… дискуссировали.

– Принёс и сбежал, – главный метранпаж надувается возмущением.

Рассматривает хмуро первые снимки, что даже с моего места и в перевёрнутом виде кажутся хорошими, но Йозеф – это Йозеф и первоклассный выпуск, по его убеждению, без скандала, трагизма и вымотанных нервов получиться не может, поэтому Любош, как человек опытный, звонит Мареку без просьб, а я кидаю сочувственный взгляд и удираю.

К кофе.

И тишине.

А ещё к самому вкусному яблочному штруделю во всей Праге, который подают на огромной белоснежной тарелке с пломбиром и мятой, посыпают корицей, сахарной пудрой и… и продолжить предвкушать встречу с прекрасным не получается.

Меня окликают, останавливают на улице, у самых дверей редакции, что с тихим стуком захлопываются за моей спиной.

– Панна! Кветослава Крайнова! – голос, резкий и требовательный, раскатывается по всей узкой улице, ударяется о брусчатку вместе с моим рюкзаком, который соскальзывает с плеча от неожиданности.

А полное моё имя режет мне же по ушам.

Звучит непривычно.

Удивляет, как и сам человек, что спешит ко мне с противоположной стороны улицы, лавирует среди припаркованных машин, машет призывно тростью и большую коробку с золотым бантом деловито прижимает к боку.

И пиджаку винного цвета.

Из нагрудного кармана которого кокетливо выглядывает синий, как шляпа и галстук-бабочка, платок. Брюки же на пару тонов темнее, а ботинки из светлой кожи.

Гармонируют с тростью.

– Здравствуйте, панна Кветослава. Мы с вами не знакомы, – он чуть приподнимает шляпу, перехватывает ловко эту самую трость и, удерживая коробку, поклоняется, уточняет степенно. – Точнее, я не имел чести быть вам представленным, посему моё имя вряд ли вам что-то скажет.

Кроме того, что так будут звать самого странного джентльмена, отъявленного модника и настоящего денди, который, кажется, пришел из самого девятнадцатого века. Прожил, не найдя источника вечной молодости, весь двадцатый, а потому состарился, одрябло тело, испещрили глубокие морщины всю кожу.

И глаза, тёмно-серые, за кругляшами очков, смотрят с вековой прожитой мудростью.

Проницательностью.

– Однако, мне нужно с вами поговорить и желательно, – он оглядывается по сторонам, морщится несколько болезненно и говорит правильно, без акцента, но все равно с неуловимой инаковостью, – в более… удобной обстановке.

– За углом кофейня, – я отвечаю медленно, испытываю редкую и странную нерешительность, что заставляет засомневаться в правильности слов.

И самого разговора.

Который странен и внезапен.

Вызывает замешательство, и джентльмена позапрошлого века я рассматриваю без стеснения, выговариваю, отмахиваясь от тени беспокойства:

– Я как раз собиралась туда.

– Полагаю, истинная пражачка никогда не выберет заполненное шумными туристами место, поэтому ведите, панна, – он кивает благосклонно.

Подставляет руку калачиком.

Но…

– По правилам хорошего тона принято представляться, пан… – я выговариваю с вежливой улыбкой и ударением на последнем слове.

Медлю, и класть пальцы на сгиб локтя я не спешу.

Мой же непредставленный собеседник тонко улыбается:

– Давайте опустим эти правила, панна Кветослава. Сделайте одолжение старику. Я же в свою очередь обещаю ответить на все ваши вопросы, но только кофейне.

Хорошо.

И нехорошо.

Но дверь за моей спиной хлопает, выпускает толпу, среди которых мелькают знакомые лица, что кивают, здороваются и косятся с любопытством, оттесняют от дверей и принять решение подталкивают.

Я соглашаюсь, беру загадочного визави под руку, веду к «Айлес».

Где, правда, тихо.

Малолюдно.

Поскольку кофейня, похожая на венскую, смогла затеряться между Вацлавской и Старомнестской площадью, скрыться за кадками с агератумом и ампельными петуниями в каменных вазонах.

– Здесь уютно, панна Кветослава, – мой спутник признает одобрительно, осматривается с любопытством.

Выбирает самый дальний стол.

И стул, опережая официанта, мне отодвигает.

– Знаете, панна Кветослава, просить вас заказать на ваше же усмотрение блюда будет на редкость дурным тоном, однако, – знаток этикета улыбается извиняюще, закрывает своё меню, – боюсь, нам снова следует отступить от заведённых правил, а мне попросить вас сделать выбор за нас двоих. Как я смог убедиться, вкус у вас есть.

– Почту за честь, – я чуть склоняю голову.

Отдаю застывшему у стола официанту свою папку.

Улыбаюсь, поскольку происходящее начинает неожиданно смешить, а беспокойство сменяется лихим весельем.

– Зденек, сегодня два штруделя и императорский меланж11. Вы положительно относитесь к коньяку в разгар рабочего дня, пан? Да? Зденек, ты слышал. Кофия тоже два.

Командую я задорно, ставлю локти на стол, сцепляю пальцы замком и подбородок на них привычно умещаю.

Разглядываю незнакомца, и оповещаю я его любезно:

– А вы знаете, пан, что тесто для настоящего штруделя раскатывают так тонко, что сквозь него видно буквы на книжной странице, подложенной снизу? Кстати, яблочный штрудель ни в коем случае нельзя подавать с эспрессо. Не сочетается. Вкус перебивается. Может вы уже представитесь? Вы обещали, пан.

Обещал, однако… он молчит.

Разглядывает в ответ.

И свою картонную коробку водружает на стол совсем уж не по этикету.

– Вы похожи на неё, – он говорит тихо, почти шелестит и, собирая складки на скатерти, двигает коробку ко мне. – И я бы хотел сделать вам подарок, панна Кветослава. Позвольте подарить вам куклу.

– Куклу? – я переспрашиваю.

Моргаю удивлённо.

Теряю враз всю весёлость и лихость.

А пан смотрит серьёзно, не объявляет, что происходящее шутка или розыгрыш Аги, которая подобные представления как раз любит и устраивает.

Он ждёт.

И под его взглядом, что гипнотизирует, к коробке я послушно тянусь, развязываю не глядя шелковые ленты и крышку снимаю. Отрываю с трудом взгляд от тёмно-серых глаз, в которых плещется странное нетерпение, и голову я опускаю.

Смотрю.

Кукла.

Лежит в белоснежной пене ткани, в хрустальном гробе, как Белоснежка в сказке братьев Гримм, глядит бутылочными глазами.

Стеклянными, но живыми.

И взгляд, не по-кукольному глубокий, проникает в самую душу, пленяет и поглощает. И трещины на некогда белоснежном, а теперь желтоватом лице с высоким лбом перестают казаться уродливыми.

Не замечается почти стёртая с алых губ краска.

Отходит на второй план богатый и тяжёлый наряд дамы далёкого века, навевающий воспоминания о портретах Елизаветы Тюдор из учебника истории. Не притягивает взгляд сложная причёска из светлых волос под сеткой, замысловатое кружево высокого воротника и потускневший золотой узор платья.

Живые глаза затмевают всё.

Ворожат.

И в ушах звенит хрусталь, когда какофония голосов разбивает кукольную магию.

– Крайнова!

– Кветослава!

– Алехандро, я вам клянусь, что здесь подают лучшие десерты во всей Чехии…

– Марек, вы мне так и не ответили на счёт сегодняшнего вечера… Кветка!..

Знакомые голоса… вырывают.

Возвращают.

А даритель куклы резко встаёт, разносится протяжный скрежет его стула по полу. И руки от куклы я поспешно отдёргиваю, отшатываюсь, а крышка стеклянной шкатулки – не гроба, Квета! – скрывая старую куклу, ударяется звонко.

– Панна Кветослава, боюсь вам придётся простить меня ещё раз, – пан говорит торопливо.

Взволнованно.

Смотрит не на меня.

И я провожаю его взгляд, натыкаюсь на Любоша, Марека, Агу и Алехандро, что направляются к нам, огибают деревянные столики и из бежевых лент-тюлей, летающих от заглянувшего в кофейню ветра, выпутываются.

– Мне нужно идти, – свой стул мой визави задвигает небрежно, опирается на его спинку руками, чтоб наклониться, перегнуться через весь стол и прошептать. – Я найду вас сам. И, прошу, не верьте никому, панна Кветослава!

– Что? – я хмурюсь.

Пытаюсь встать.

Остановить.

Но придвинутый к столу стул задерживает, мешает выбраться быстро. Тормозят взлетающие ленты декора, вызывают впервые глухое раздражение и вопрос о том, как официанты с блюдами лавирует между ними.

Ибо я путаюсь.

Теряю из вида загадочного пана.

Наталкиваюсь на удивлённого Любоша, который замолкает на полуслове, удерживает меня за плечи, и из его рук приходится выкручиваться. И вопросы, летящие в спину, я не слушаю, выбегаю всё же на улицу, что… пуста.

Безлюдна.

Лишь за углом, где кипит жизнь, раздаётся перезвон трамвая.

– Кветка? – Ага появляется бесшумно. – Ты чего?

– Не знаю, – я говорю потерянно.

Огибаю её, оглядываюсь по сторонам и к ближайшему перекрёстку, срываясь на уже бессмысленный бег, несусь, но… яркого пиджака среди редких прохожих не вижу, и синяя шляпа нигде не мелькает.

Мой загадочный незнакомец исчез столь же незаметно, как и появился.

Улетел, но обещал вернуться.

– Старик, – я сообщаю раздельно и медленно, проверяю слова на прочность и к спешащей следом Аге поворачиваюсь. – Старик сидел со мной за столом. Странный. Шляпа, трость. Видела?

– Видела, – Ага соглашается, щурится, вглядывается обеспокоенно в моё лицо. – Любош обозвал его франтом. А Марек сказал, что…

– Ты видела, куда он делся? – я её перебиваю.

А Ага, так и не рассказав про Марека, закрывает рот, хмурится, задумывается и головой в этот раз качает отрицательно. Хмурится ещё больше и глазами воинственно сверкает от предположения, которое она озвучивает грозно:

– Он что-то тебе сделал, да?

– Да, – я соглашаюсь неуверенно, потому что происходящее продолжает казаться абсурдным, странным и тревожным.

Слишком быстрым.

И мысли за действиями не поспевают.

– Да, – я перестаю вглядываться в прохожих, перевожу взгляд на Агу. – Он подарил мне куклу.

– Чего?

Лицо Аги искажается от изумления, и смотрит она недоверчиво, мелькает в зелёных глазах ещё большая тревога и сомнения в моей вменяемости.

– Кукла. На столе осталась. Картонная коробка, в ней хрустальная шкатулка, а в шкатулке старая кукла, – я разжевываю бесцветно.

Обхватываю себя руками от порыва ветра и холодного страха, который приходит вместе с этим ветром, пронизывает до костей, а Ага заканчивает на меня смотреть, делает неутешительный и безжалостный вывод:

– На тебе лица нет. Хронический недосып ведёт к отупению.

– Угу, – я соглашаюсь машинально.

Провожу ладошками по этому самому лицу, тру щёки и обратно к кофейне даю себя увести. Не сопротивляюсь, когда Ага отсылает всполошённого Любоша к столу и десертам, а сама дёргает меня в сторону уборной.

На дверь которой она невозмутимо весит табличку уборки, щёлкает на всякий случай замком и на длинную мраморную столешницу с раковинами запрыгивает.

– Умойся, – она предлагает язвительно, включает, грациозно потягиваясь, воду, – а то, пожаловавший по твою душу, ювелирный принц сбежит раньше положенного времени и предложения своих органов.

– Какой принц? – я, подтверждая слова про недосып, уточняю тупо.

Рассматриваю равнодушно синяки под глазами и меловую бледность в зеркале. И совету следую, чтобы от обжигающей ледяной воды сразу зашипеть, прийти хоть немного в себя и необъяснимый липкий страх смыть.

– Ювелирный, – Ага повторяет с удовольствием, поясняет со скучающей насмешкой, – Алехандро де Сорха-и-Веласко. Как там у твоих русских классиков? «Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног!», да? Ну вот, я, вся такая красивая, приезжаю в вашу богом забытую редакцию в несусветную рань, в половину двенадцатого. И что я вижу? А вижу я этого самого наследного принца, который маячит у твоего кабинета с обалденным букетом роз!

– Зачем тебя понесло в редакцию? – от воды я отфыркиваюсь.

Поднимаю голову и руками в холодный мрамор упираюсь, окидываю своё отражение придирчивым взглядом.

И катящиеся по лицу капли стирать не спешу.

– Спасала Марека от вашего тирана Йозефа, – Ага извещает гордо, поясняет небрежно и с показной скромностью. – Я уломала Любоша выдать военные тайны и рассказать всё о моём милом мальчике.

– Уже твоём?

– Ещё нет, но скоро будет, – Ага не смущается, улыбается предвкушающе.

И Мареку остаётся только посочувствовать.

Как и Любошу, которого Ага явно терроризировала всё утро. Или даже ночь, поскольку, видя цель, о препятствиях Ага забывает и об окружающих с их планами-желаниями не задумывается.

– Ворвавшись посреди занудной перепалки, я, подобно девушке, снимавшей платок на поле брани, остановила эту баталию, – Ага восторгается сама собой, роется деловито в сумочке и ярко-красную помаду выуживает. – Позвала обедать и потребовала тебя.

– Зачем? – теперь хмурюсь я.

Поскольку при коварном соблазнении Марека я Аге точно не понадобилась бы.

– Профессор Вайнрих, – она отвечает серьёзно, вытаскивает жестом фокусника визитку, поднимает руку, зажимая драгоценный кусок картона между двумя пальцами. – Он завтра возвращается в Германию. Чего мне это стоило можешь не спрашивать.

– Не буду, – я соглашаюсь быстро.

Забываю враз о куклах и странных панах, тянусь за визиткой нейрохирурга с мировым именем, но Ага руку отводит, спрашивает требовательно:

– Уверена, что Дим того стоит?

– Да.

– Точно?

– Ага!

– И эта влюблённая идиотка моя подруга, – она закатывает глаза к потолку.

Отдаёт визитку.

А я расплываюсь в широкой улыбке:

– Спасибо, мой верный циник.

– Не за что, – Ага вздыхает и смотрит, пожалуй, сочувственно, – я достала только его рабочий номер, а вот дозваниваться и договариваться с ним придётся тебе.

И это будет гораздо сложнее…