Серж Панин

II

В одно прекрасное майское утро 1879 года молодой человек, очень изящно одетый, вышел из роскошной кареты и остановился перед дверью дома Деварен. Молодой человек быстро прошел мимо швейцара в ливрее, украшенного медалями, который постоянно находился у самого входа, чтобы давать указания людям, идущим в контору. Он нажал искусно скрытую ручку маленькой двери в стене. Пружинка щелкнула, и дубовая дверь впустила посетителя в переднюю, куда вело несколько ходов. В глубоком и широком кресле сидел конторщик с газетой в руках, не обращая внимания на негромкие разговоры десятка посетителей, терпеливо ожидавших своей очереди быть принятыми. При виде молодого человека, вошедшего через потайную дверь, он встал, бросив газету в кресло. Поспешно приподняв свою шапочку из черного бархата, он с улыбкой сделал два шага вперед.

— Здравствуй, мой старый Феликс, — сказал молодой человек, дружески кивая ему. — Моя тетя там?

— Да, господин Савиньян, госпожа Деварен уже целый час ведет в своем бюро длинные переговоры с помощником начальника отделения счетоводства из военного министерства. — Произнеся эти слова, старый Феликс принял таинственный и важный вид, показывая тем, что он знал, какие важные прения происходят в соседней комнате. — Вы видите, — продолжал он, — показывая племяннику госпожи Деварен на переднюю, полную народа, — вот им приходится ждать целое утро, а может быть, и не примут их…

— Но я все-таки должен ее видеть, — прошептал молодой человек.

Подумав с минуту, он спросил:

— Господин Марешаль у себя?

— Да, без сомнения, сударь. Если вы позволите, я доложу.

— Этого совсем не нужно.

Молодой человек быстро вошел в кабинет, смежный с кабинетом госпожи Деварен.

За широким столом из черного дерева, заваленным делами и счетами, работал молодой человек тридцати лет, казавшийся старше. Обнаженный лоб от ранней лысины, виски с множеством морщин указывали на чрезвычайные страдания от жизненной борьбы и недостатков, или же на мотовство и чрезмерные удовольствия, расстроившие здоровье. Но ясные и чистые глаза не могли принадлежать развратному человеку. Несомненно, однако, что он состарился преждевременно или от чрезмерных наслаждений жизнью, или же от сильных страданий.

Услышав, что дверь кабинета отворилась, он поднял глаза, положил перо и сделал движение, чтобы идти навстречу посетителю, но последний остановил его следующими словами:

— Не шевелитесь, Марешаль, или я уйду! Я зашел к вам в ожидании, когда моей тете можно будет принять меня. Но если я вам мешаю, то пойду выкурить сигару и возвращусь через три четверти часа.

— Вы нисколько не мешаете, господин Савиньян, тем более, что очень редко заходите. Вот уже более трех месяцев, говоря не в укор, как мы не видали вас. Да и почта у меня кончена. Я написал последние адреса, — и, взяв со стола толстую связку писем, Марешаль показал ее Савиньяну.

— Черт возьми, кажется, что дела здесь всегда идут весьма бойко.

— Все лучше и лучше.

— Вы составляете горы из муки.

— Да, такие высокие, как Монблан, и к тому же у нас есть теперь свои корабли.

— Как, корабли? — вскричал Савиньян, на лице которого одновременно выразились сомнение и удивление.

— Да, паровой флот. Последний год госпожа Деварен осталась недовольна хлебом, полученным из Леванта, так как вследствие плохой укладки произошла порча. Фирма протестовала против подобной доставки, но протест не был удовлетворен. Госпожа Деварен рассердилась, и с тех пор мы перевозим все сами. У нас есть конторы в Смирне и Одессе.

— Это баснословно! Если так будет продолжаться, то моя тетка будет иметь администрацию настолько значительную, как у какого-нибудь европейского государства! О, вы все здесь очень счастливы! Вы заняты!.. А я веселюсь! Но если бы вы знали, как это скучно! Я скучаю, я чахну, у меня нет дела.

Произнося эти слова, молодой Деварен тяжело вздохнул.

— Мне кажется, — возразил Марешаль, — что никто не помешает вам заняться делами, это зависит от вас самих.

— Вы хорошо знаете, что это неверно, — возразил со вздохом Савиньян, — моя тетка противится этому.

— Какое заблуждение! — воскликнул Марешаль. — Я слышал двадцать раз, как госпожа Деварен сожалела, что вы ничем не занимаетесь. Вступите в нашу фирму: вам дадут прекрасное место в конторе.

— В конторе! — вскричал с горечью Савиньян. — Вот необдуманно сказано! Друг мой, неужели вы думаете, что мое занятие могло состоять в том, чтобы гнуться над заурядной работой писца? Следить за ходом текущих дел! Составлять негодные бумаги! Сделаться служащим! Мне? С моим умом?

Шумно встав, Савиньян начал быстро шагать по кабинету, потряхивая с презрительным видом Атласа, держащего мир на своих плечах, своей маленькой головой с узким лбом, на котором лежала прядь белокурых, мелко вьющихся волос.

— О, я знаю, в чем тут дело. Моя тетка завидует мне, зная, что я человек с большими идеями. Она не хочет, чтобы кто-нибудь другой в семье, кроме нее, имел идеи. — Фат смеялся, подчеркивая слова. — Она всегда мечтала, чтобы я занялся бессмысленной работой, — продолжал он, — но я не позволю это сделать! Я знаю, что мне нужно! Это самостоятельность ума, предназначенного для решения великих задач! Надо свободное поле для применения моих изобретений… Установленным правилам и общим законам я не мог бы подчиниться!

— Так было и на экзаменах, — сказал Марешаль, осматривая невинным взглядом молодого Деварена, смотревшего с полным величием, — ведь экзамены никогда вам не удавались.

— Никогда, — подтвердил энергично Савиньян. — Меня хотели поместить в Политехническую школу — не пришлось попасть; в Центральную школу — тоже ничего не вышло. Я поразил экзаменаторов новизною взглядов. Они отказали мне.

— Ну, конечно, — возразил искренно Марешаль, — если вы начали с того, что опровергли их теории…

— Да, да! — вскричал Савиньян, торжествуя. — Но еще более мне необходимо, чтобы был простор для моих идей. Никто никогда не узнает, чего стоил мне особенный склад моего ума! В моей семье принимают все в шутку. Моя тетка Деварен запрещает мне даже попытку заняться предприятиями под тем предлогом, что я ношу ее имя и мог бы ее скомпрометировать, а все от того, что я два раза не имел успеха. Да, тетка запретила, это верно. Но как вы думаете, благородно ли с ее стороны злоупотреблять своим положением и запретить мне новые попытки? Можно ли судить изобретателей по трем или четырем неудачным случаям? Если бы тетка предоставила мне свободу действий, я чувствую, что удивил бы весь свет.

— Она особенно боится, — сказал просто Марешаль, — что вы удивите коммерческий суд.

— О! Вот и вы так же присоединяетесь к моим врагам! Вы смеетесь надо мной.

Молодой Деварен бросился в унынии на свое кресло. Он начал жаловаться, что всегда чувствовал себя особенно несчастным еще и от сознания остаться непонятым. Тетка давала ему ежемесячно три тысячи франков с тем, чтобы он ничего не предпринимал. Справедливо ли это? Что ему делать и куда девать избыток своих сил? Оставалось только жить развлечениями. И он бросился очертя голову в полный разгул: не выходил из театров, клубов, ресторанов и будуаров. Там терял он свое время, свои деньги, свои иллюзии и свои волосы. Он сожалел об этом, но продолжал поступать так же, чтобы быть чем-нибудь занятым. С мрачной иронией он называл себя каторжником удовольствий, но, несмотря на это, утверждал, что его творческая сила оставалась нетронутой. Среди самых бешеных кутежей, среди ужинов при звоне стаканов, в обществе обнаженных плеч к нему приходило вдохновение, являлся луч, и он делал удивительные открытия.

Так как Марешаль недоверчиво произнес: «О…», то Савиньян счел нужным рассердиться. Да, он придумал нечто удивительное, от чего зависело его счастье в близком будущем. Он видел, что договор, заключенный им со своей теткой, был истинным обманом, и потому пришел теперь уничтожить его и возвратить себе свободу.

Марешаль молча глядел на Савиньяна в то время, как молодой человек с воодушевлением открывал свои честолюбивые проекты. Он рассматривал его плоский лоб, где, по уверению этого болтуна, заключалось столько прекрасных идей. Он измерял глазами худощавую и сгорбленную от разгульной жизни фигуру и спрашивал себя, какую борьбу этот кутила был бы в состоянии выдержать в трудные минуты их предприятия. Улыбка мелькнула на его лице. Он хорошо знал, что Савиньян предавался такому припадку меланхолии только тогда, когда денежные запасы его были плохи. В таких случаях, возобновлявшихся часто, у молодого человека являлось вновь вдохновение, которое госпожа Деварен останавливала одним словом: «Сколько?». Савиньян сначала не соглашался объявить сумму, в получении которой не сомневался, а говорил все о своем предприятии. Наконец, он сдавался, и с кошельком, туго набитым, проворный и радостный возвращался в знакомые будуары, на бега, в модные рестораны, делался опять более чем когда-либо каторжником удовольствий.

— А Пьер? — воскликнул вдруг молодой Деварен, меняя неожиданно разговор. — Имеете вы о нем известие?

Марешаль сделался серьезным при этом вопросе. Казалось, туча набежала на его лицо. Он ответил Савиньяну, что Пьер Делярю все еще на Востоке. Он направился в Тунис, берега которого исследовал. Дело касалось знаменитого внутреннего моря, которое нужно восстановить искусственным путем: предприятие было колоссально, и результаты его должны иметь громадное значение. Климат совершенно переменился бы и удесятерилась бы стоимость колонии, которая сделалась бы самой плодородной страной в мире. Вот уже год как Пьер трудился над этою землею с особенным увлечением, вдали от родных, от невесты, заботясь только о том, чтобы достигнуть цели, оставаясь глухим ко всему, что могло бы отвлечь его от грандиозного дела, с успехом которого он рассчитывал достигнуть славы.

— А правда ли говорят, — возразил Савиньян с дурной усмешкой, — что во время его отсутствия один блестящий молодой человек старается похитить у него невесту?

При этих словах Марешаль сделал резкое движение.

— Это неправда! — прервал он. — И я не понимаю, как вы, господин Савиньян, распространяете подобные россказни. Допустить, что Мишелина могла не сдержать своего слова, нарушить свои обязательства, это значит клеветать на нее. Если бы кто другой, а не вы…

— Ну, ну, мой милый друг, — сказал, смеясь, Савиньян, — не сердитесь, так будет здоровее, как говорит старая пословица. То, что я рассказываю вам, я не передам первому встречному, К тому же я только повторяю те сплетни, какими занимаются в свете в продолжение трех недель. Даже указывают и на героя, которому принадлежит честь и удовольствие такого блестящего завоевания. Это не кто иной, как князь Серж Панин.

— Князь Панин! Что касается его, — возразил Марешаль, — то вот уже три недели, как ноги его не было в доме. Так не поступил бы человек, желающий жениться на дочери хозяйки этого дома…

— Друг мой, ведь я повторяю то, что я слышал. Я больше ничего не знаю; вот уже три месяца, как я держусь в стороне, а, кроме того, для меня все равно, будет ли Мишелина мещанкой или принцессой, женой Делярю или женой Панина. Я от этого не буду ни богаче, ни беднее, не правда ли? Стало быть, я нисколько об этом не хлопочу. Конечно, милое дитя имеет достаточно миллионов, чтобы быть легко сбытой с рук. А ее приемная сестра, величественная Жанна, она что поделывает?

— А, мадемуазель Серней, это другое дело! — вскричал Марешаль.

Так как он желал переменить разговор, то охотно стал говорить о приемной дочери госпожи Деварен. Она произвела сильное впечатление на одного из интимных друзей дома, банкира Кейроля, и последний предложил прекрасной Жанне свое богатство и свое имя. Это сильно удивило Савиньяна.

Как, Кейроль? Овернец, суровый и скупой, и хочет жениться на бедной девушке? «Кейроль-Кремень», как называли его в деловом мире за его суровость. Оказывается, что и у такого человека было сердце. Приходилось верить, что обладатель огромного богатства был у ног мадемуазель Серней. Эта необыкновенная девушка поистине достойна миллионов. Ей надлежало быть наследницей госпожи Деварен, а теперь вот Кейроль предупредил всех, желая жениться на ней. Но это еще не все. Когда Марешаль объявил Савиньяну, что прекрасная Жанна наотрез отказалась сделаться женой Кейроля, то последовал взрыв восклицаний и неистовой радости.

— Отказала! А, вот что! Но она сумасшедшая! Не имея ни гроша, она привыкла много тратить. Она воспитана так, чтобы ходить в шелку и бархате, кататься в карете и жить в свое удовольствие. Какая же причина у нее для отказа?

— Никакой. Надменная и спесивая, она объявила, что совсем не любит «этого человека» и что женой его не будет.

Когда Савиньян узнал такие подробности, то его восторгу не было предела. Особенно нравилось ему, что Жанна, говоря о Кейроле, называла его «этот человек». Эта ничтожная девушка, носившая фамилию Серней, незаконное, непризнанное дитя графа и очень легкомысленной певицы, она, такое ничтожество, отказала Кейролю да называла его еще «этот человек»! Это действительно смешно!

А что же сказал об этом добрый Кейроль?

Марешаль отвечал, что банкир после такого приема не переставал ее любить. Савиньян согласился, что это вполне естественно. Прекрасная Жанна ненавидела Кейроля, а он ее обожал. Это в порядке вещей, как ему приходилось часто видеть. Он все это хорошо понял! Ему не надо было изучать женщин. Он видел, как обуздывались еще более разборчивые и гордые, чем мадемуазель Серней. В глубине сердца Савиньяна оставался старый след ненависти к Жанне с того времени, когда младшая ветвь Деваренов могла опасаться, что прекрасное наследство перейдет к приемной дочери. Савиньян давно перестал тревожиться, но враждебное чувство к Жанне сохранялось у него. Всякая неприятность, случившаяся с Жанной, заставила бы его только втихомолку радоваться. Он просил Марешаля дополнить дружеские сообщения. Встав и опершись на доску бюро, с веселой и сладкой усмешкой, он приготовился продолжать расспросы, когда через дверь, из кабинета госпожи Деварен, послышался неясный шум голосов. В ту же минуту отворилась дверь, сдерживаемая женской нервной рукой с короткими пальцами, но рукой самовластной и сильной. В то же время четко были слышны последние слова, которыми обменялись хозяйка и начальник бюро. Голос госпожи Деварен звучал коротко и ясно, немного усиленно и как бы взволнованно. В его звуке слышался даже оттенок гнева.

— Итак, милостивый государь, вы скажите министру, что это мне не нравится! Так «Дом» мой никогда не поступал. Тридцать пять лет, как я веду дела, и всегда я была исправна в них. Мое почтение…

Дверь кабинета, противоположная той, которую держала госпожа Деварен, заперлась, и начальник бюро мягкой поступью прошел в коридор.

Хозяйка вошла.

Марешаль поспешно встал. Что касается Савиньяна, то все его прекрасные решения, казалось, исчезли при звуке голоса его тетки. Он проворно занял угол комнаты и сел на кожаном диване, совсем закрытый большим креслом.

— Понимаете ли вы это, Марешаль, — сказала госпожа Деварен, — они хотят навязать мне агента из министерства и поселить его на заводе, под предлогом контроля! Они утверждают, что все военные поставщики связаны таким обязательством. Представьте себе, эти нахалы принимают нас за врагов. В первый раз мне осмеливаются не доверять. Честное слово, я рассердилась. Целый час я спорила с присланным ко мне чиновником. «Милостивый государь, — сказала я ему, — можете принять предложение, можете отклонить, тем более, что я не нуждаюсь в вас, а вы нуждаетесь во мне. Если вы не купите моей муки, я продам ее другим. Это меня нисколько не смутит. Но позволить, чтобы кто-нибудь здесь распоряжался, как я сама, об этом никогда не может быть и речи! Я слишком стара, чтобы менять свои привычки». После этого начальник отделения ушел. Если министр недоволен, пусть идет жаловаться хоть в Рим. А и то сказать, их меняют, этих министров, каждые две недели. Не знаешь никогда, с кем имеешь дело! Доброго здоровья!

Передавая все это Марешалю, госпожа Деварен ходила по кабинету. Эта женщина с широким, выпуклым лбом сохранила прежнюю величественность. Ее гладкие волосы поседели, но взгляд черных глаз казался еще более оживленным, чем ранее. Она прекрасно сохранила свои зубы, ее улыбка осталась молодой и очаровательной. Она говорила по привычке с воодушевлением, с мужскими жестами, При разговоре с секретарем она как будто брала его в свидетели превосходства своей правоты. В течение часа во время беседы с чиновником министерства ей приходилось сдерживаться. Зато она вознаграждала себя теперь с Марешалем, высказывая совсем свободно свои мысли, без всякого стеснения. Вдруг она заметила Савиньяна, который ожидал конца разговора, чтобы показаться тетке на глаза. Госпожа Деварен резко повернулась к молодому человеку и, нахмуривая слегка брови, сказала:

— Ты был тут? Что заставило тебя покинуть своих кокоток?

— Но, тетя, — начал Савиньян, — я хотел объясниться.

— Без глупостей, у меня нет времени, — прервала его тетка. — В трех словах, что ты хочешь?

Смущенный таким суровым приемом, Савиньян прищурил глаза несколько раз, как бы раздумывая, в какой форме высказать свою просьбу; затем, ничего не придумав, сказал:

— Я пришел поговорить с вами о деле.

— Ты, и о деле? — сказала госпожа Деварен с оттенком удивления и иронии.

— Да, тетя, я о деле, — объяснил Савиньян, опустив нос, как будто заранее ждал грубого отказа.

— О-о-о, — проговорила госпожа Деварен на разные тона, — ты знаешь, каковы наши условия. Я тебе назначила содержание…

— Я отказываюсь от пенсии, — перебил живо Савиньян, — возвращаю себе самостоятельность. Отказ этот мне слишком дорого стоит. Этот договор глупый. Дело, которым я хочу заняться, великолепно, и должно доставить громадные барыши, и я ни за что не откажусь от него.

Говоря это, Савиньян воодушевился и вернул себе самоуверенность. Он верил в свое дело, возлагал на него большие надежды в будущем. Тетке не придется порицать его за то, что он на деле обнаружил энергию и смелость. Савиньян говорил безостановочно, приводя разные доказательства.

— Довольно, — вскричала госпожа Деварен, прерывая болтовню племянника. — Я очень люблю мельницы, но не болтунов. Ты чересчур много говоришь, чтобы я могла тебе поверить. Такое количество слов может обнаружить разве только ничтожность твоих проектов. Ты хочешь пуститься в спекуляцию? С какими же деньгами?

— Я предлагаю проект своего изобретения, у меня есть человек, который может дать мне в долг, и мы начнем дело выпуском акций…

— Никогда в жизни, я против этого. Тебе брать такую ответственность? Ты — глава предприятия? Да ты ничего не сделаешь, кроме глупостей. Одним словом, ты хочешь продать свое изобретение, не правда ли? Ну, хорошо. Я покупаю у тебя его.

— Я не хочу денег, — возразил Савиньян раздраженным тоном, — я ищу доверия к моим планам. Это вдохновение акционеров! Вы не верите в мои идеи, тетя?

— Что же тебе нужно, если я покупаю их у тебя! Мне кажется, это прекрасное доказательство доверия! Покончим же на этом!

— Ах, тетя, вы неумолимы! — простонал Савиньян. — Если уж вы примете решение относительно кого-либо, то прощай самостоятельность, придется повиноваться вам. Однако это обширный, прекрасный проект.

— Хорошо! Марешаль, вы дадите 10 000 франков моему племяннику. А ты знаешь, что я не хочу больше слышать о тебе!

— До тех пор, как деньги выйдут! — прошептал Марешаль на ухо племяннику госпожи Деварен. И, взяв его под руку, он уже направился с ним к кассе, но хозяйка вновь обратилась с вопросом к Савиньяну:

— Наконец, в чем же состоит твое изобретение?

— Тетя, это молотилка, — сказал важно молодой человек.

— Совершенно верно, молотилка для уничтожения денег, — сказал вполголоса неисправимый Марешаль.

— Хорошо! Принеси мне рисунки, — сказала госпожа Деварен после минутного размышления. — Может быть, случайно ты и нашел что-нибудь.

В ней сказалась торговая жилка, и, будучи великодушной, она, казалось, сама захотела воспользоваться плодами своего великодушия. При этом допросе Севиньян казался сильно смущенным. Тетка вопросительно смотрела на него. Тогда он признался:

— Рисунков нет еще у меня.

— Как нет рисунков? — вскричала тетка. — Да существует ли изобретение твое?

— Оно тут, — ответил Савиньян, с вдохновенным жестом ударяя себя по лбу.

Госпожа Деварен и Марешаль не могли удержаться от сильного взрыва хохота.

— А ты говоришь уже о том, чтобы начать дело выпуском акций. Ты думаешь, что тебе дали бы деньги, тебе, с твоим умом, как единственной гарантией? Брось это! Только я одна могу заключить с тобой такие договоры, как раньше, и ты единственный, с кем я их заключаю, Скажите, Марешаль, чтобы ему дали деньги, я не отказываюсь от этого. Ты такой же шутник, как и всегда.