Геннадий Сорокин Лагерь обреченных

© Сорокин Г. Г., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

***

Ностальгия по старым добрым временам. Автор, бывший сотрудник милиции, настолько реально описывает атмосферу тех лет – одежду, музыку, отдых, нравы, что веришь ему сразу и безоговорочно.

1

В пять утра в мою дверь забарабанили пудовые кулачищи.

– Андрюха, вставай! – кричал незнакомый мужик. – У нас ЧП, тебя срочно требуют на выезд.

Я распахнул створки окна, высунулся наружу:

– Чего орешь, весь поселок разбудишь!

Незнакомец в форме сержанта милиции перешагнул через низенький заборчик, отделяющий мой импровизированный палисадник от крыльца.

– Привет! – протянул он руку.

– Здорово! – Свесившись через подоконник, я пожал его крепкую мозолистую ладонь. – Чего случилось?

– Железнодорожный мост через Иланку взорвали. Начальник РОВД велел поднять весь личный состав по тревоге, так что ноги в руки – и в райотдел!

– Ты меня не подвезешь? – спросил я, кивая на «уазик», на котором приехал сержант.

– Ножками добежишь, не барин. Мне еще остальных поднимать надо.

Я закрыл окно и стал собираться на работу. На календаре было восемнадцатое июня 1983 года, второй день моей службы в Верх-Иланском РОВД.

К шести утра в актовом зале районной милиции собрался почти весь личный состав РОВД. Перед нами выступил мой непосредственный шеф, начальник уголовного розыска Казачков.

– Все знают железнодорожный мост через Иланку? – спросил он.

В зале согласно загудели. Один я ничего не знал. Немудрено. Я еще не освоился в районе, не поездил по деревням, я даже на берег реки еще ни разу не сходил. Иланка протекала через улицу от моего барака, но у меня пока не возникало желания посмотреть, в какую сторону она течет.

– В половине четвертого утра через мост прошел тепловоз, – продолжил Казачков. – Мост все помнят? Там два пролета. Как только тепловоз пересек опору между пролетами, она взорвалась. Тот пролет, что со стороны деревни Силино, упал в реку. Больше я ничего не знаю.

– Вадим Алексеевич, – раздался голос из зала, – какому дебилу понадобилось наш мост взрывать? По нему последний состав прошел лет двадцать назад. Я еще пацаном был…

– Я вижу, – повысил голос Казачков, – с тех давних пор ты нисколько не поумнел! Я русским языком сказал, что больше ничего не знаю! Мост взорвали, наше дело – установить виновных. Сейчас разделимся на группы и на автобусах выдвинемся на место происшествия. Всем взять дежурные папки: будем опрашивать всех поголовно, кто под руку подвернется. И еще! Сейчас на место происшествия слетится начальство всех мастей. Если увидите хорошо одетого незнакомого человека, постарайтесь держаться от него подальше. С начальниками общаться буду я. Ваше дело – выполнять мои указания.

К мосту я ехал в одном автомобиле с Казачковым. По дороге он рассказывал:

– Когда-то, еще перед войной, за деревней Силино стали добывать щебень. На грузовиках много щебенки не вывезешь, вот и проложили от города до карьера одноколейную железнодорожную ветку. Лет пятнадцать или двадцать назад карьер закрыли, железную дорогу законсервировали. Зачем кому-то понадобилось взрывать мост, я ума не приложу.

– Его точно взорвали? – недоверчиво спросил я. – Может быть, он сам от старости рухнул?

– Машинист по рации сообщил, что взорвали.

– Если карьер не работает, то зачем ночью в его сторону тепловоз гонять?

– Приедем на место – узнаем.

– Андрюха! – повернулся ко мне оперативник, фамилию которого я еще не запомнил. – Ты нам покажешь класс, как надо работать! Давно хотел посмотреть, как городские опера преступления раскрывают.

Все в салоне издевательски захохотали. Для местных ментов я был еще чужаком, темной лошадкой, неизвестно за что сосланной из областного центра в отдаленный поселок.

У самого моста дорогу нам преградили солдаты с автоматами наперевес.

– Кто такие? – нарочито грубо спросил старший наряда, невыспавшийся прыщавый ефрейтор-срочник.

– Я сейчас выйду из машины, дам тебе в рыло, и ты научишься звездочки на погонах считать, – прорычал через опущенное стекло Казачков.

– Выходи! – охотно согласился ефрейтор. – Поговорим.

Стоявшие рядом с ефрейтором солдаты направили на нас стволы автоматов.

«Кто его знает, что у них на уме? – подумал я. – Откроют огонь на поражение, от нашего «уазика» только дырявое решето останется. А вдруг это не солдаты, а переодетые диверсанты? Тогда нам хана. Свидетелей они не оставят».

– Что там у вас? – раздался строгий голос со стороны припаркованного у дороги армейского грузовика. – Кого вы остановили?

– Товарищ лейтенант! – обернулся к грузовику ефрейтор. – Здесь какие-то подозрительные личности в милицейской форме. Документы показывать отказываются. Вдруг это те самые диверсанты, что мост взорвали?

– Какие еще диверсанты, что ты мелешь! – К нам подошел лейтенант с артиллерийскими эмблемами в петлицах. – Здравия желаю, товарищи! Предъявите документы.

– С этого бы и начинали, – недовольно пробурчал Казачков.

Лейтенант мельком глянул на его удостоверение и разрешил проехать к объекту.

– Серьезные дела творятся в нашем ауле, – заметил высмеявший меня опер. – Если солдаты успели все дороги перекрыть, то мост и вправду взорвали. Вадим Алексеевич, – обратился он к Казачкову, – мы без оружия выехали, а тут дело пахнет керосином!

– Глаза разуй! – огрызнулся начальник уголовного розыска. – Направо посмотри. Там солдат не меньше роты стоит, все с автоматами. Или ты от них отстреливаться собрался?

Словоохотливый опер обиженно замолчал.

У обрывистого берега реки мы остановились, вышли из автомобиля. Метрах в тридцати от нас, рядом с железнодорожным полотном, в группе штатских мужчин стоял начальник верх-иланской милиции майор Гордеев. Заметив нас, он показал на тропинку, ведущую к реке. Мы, повинуясь его безмолвному указанию, спустились вниз.

– Вот как его взорвали! – воскликнул Казачков, рассматривая разрушенный мост. – Теперь не скоро пролет на место вернут. Мощный кран надо подгонять, лебедки устанавливать.

Я с любопытством неместного жителя крутил головой налево и направо, осматривая и мост, и крутые берега реки. Пейзаж был красивым, рухнувший пролет моста впечатлял.

Водная артерия Иланка называлась рекой, но на деле была неширокой мелководной речушкой. В том месте, где мы стояли, ширина речушки была не больше тридцати метров. Судя по тому, как ее уверенно переехал армейский грузовик, глубина Иланки не превышала метра. Оба берега реки были обрывистыми, что и потребовало возведения моста. Сам мост был трехопорным: две невысокие опоры сливались с берегами, одна посередине русла. Пролет моста с нашей стороны слетел с опоры и одним концом лежал в реке.

– Что я вам сейчас расскажу, в осадок выпадете! – весело сказал спустившийся к нам Гордеев. – Ни за что не догадаетесь, зачем тут ночью тепловоз прошел. Я даже представить не мог, что у нас на железной дороге такой бардак творится. Прикиньте, вечером на станцию к машинисту запасного тепловоза пришла любовница. Она говорит ему: «Со школьной скамьи мечтала на тепловозе ночью покататься!» Машинист не придумал ничего лучшего, как перевести стрелку и проехать по нашей ветке. Думал за часок сгонять туда-обратно, а тут мост под ним взорвался. Стоит теперь, бедолага, на том берегу, не знает, что дальше делать.

– Раньше, чем мост починят, ему отсюда не перебраться, – усмехнулся Казачков. – Ничего не скажешь, ублажил любовницу. Что с ним теперь будет?

– Вкатают трешку за угон тепловоза и про любовницу не забудут.

– Семен Григорьевич, – спросил я, – установили, что с мостом?

– Взорвали, – уверенно ответил Гордеев. – Взрывотехники из КГБ осмотрели опоры, говорят, никаких следов свежего минирования нет. Взрыв был не сильный, но точно рассчитанный.

С той стороны реки раздался глухой ружейный выстрел. Через секунду рваной нитью застрочили автоматные очереди.

– Началось! – воскликнул озабоченный отсутствием оружия опер. – Диверсантов ловят?

– Какие, на хрен, диверсанты. – Гордеев с досады сплюнул в реку. – По-твоему, иностранные шпионы мосты минируют с охотничьими ружьями в руках?

– Ложись, сукин сын! – кричали на том берегу. – Сдавайся! Поднимай руки вверх и иди к нам!

– Нет желающих сходить на тот берег, посмотреть, что там к чему? – спросил начальник милиции. – Мыльников, ты у нас самый любопытный, так что давай, река тут неглубокая, воды не нахлебаешься.

– Семен Григорьевич, – заканючил мой обидчик, – а почему я-то? У меня туфли на скользкой подошве, я по камням не пройду.

– Вперед! – скомандовал Казачков. – Лишних вопросов не задавать, в перестрелку с диверсантами не вступать.

Поняв, за что наказан, опер полез в воду. Через пару минут, перейдя реку вброд, он выбрался на противоположный берег, поднялся на обрыв и скрылся из виду.

– Лаптев, – обратился начальник милиции ко мне, – ты парень городской, язык у тебя хорошо подвешен, как не опростоволоситься с областными тузами, знаешь. Останешься с Казачковым, будете у опоры моста прохаживаться, с умным видом следы преступления искать. Остальные, за мной! Будем подворный обход в деревне делать.

Мы с начальником уголовного розыска пошли вдоль берега реки, у опоры остановились.

– Смотри, кто-то свастику нарисовал, – сказал Казачков, указывая на среднюю опору. – Не имеет ли она отношения к взрыву?

– Ага, – с ехидцей согласился я, – в свастике вся суть. Только я вижу под ней надпись: «Манька шлюха!» – а у самого верха опоры кто-то слово из трех букв зеленой краской написал. На веревке человек спускался, шею свернуть рисковал, а все ради чего? Ради одного-единственного слова, в которое вложен яростный порыв бесшабашной русской души.

– Зря ты так, – не то шутя, не то нравоучительно возразил Казачков. – Все может иметь отношение к делу.

– Бесспорно! – подражая тону начальника, согласился я. – Пришел Манькин ухажер, прочитал, что про его зазнобу пишут, и взорвал опору. Ночью динамит заложил и рванул.

– Но кто-то же взорвал мост! – логично возразил мой начальник. – Какой-то смысл в его действиях был. Это же не курицу у соседки украсть, тут надо специальные познания иметь. Возьми меня – я не знаю, с какого конца детонатор в тол вставлять.

– Я тоже не знаю, – с сожалением вздохнул я. – Мне все время интересно, зачем люди с краской идут пешком за много километров, чтобы на заброшенном здании или тут, на мосту, намалевать пару слов. Кто их читать будет?

– В поселке на стенах матерки писать не станешь, а здесь – в самый раз!

Казачков призадумался, достал сигарету, закурил.

– Я, кажется, знаю, про какую Маньку речь идет, – осторожно предположил он. – Она в соседней деревне живет, смазливая такая, глазки черные, как два уголька. Замужем. Не знал, черт возьми, что она, оказывается, вертихвостка. Про порядочную женщину такого не напишут!

На полном ходу с противоположного берега в воду влетел армейский «Урал». Подняв фонтаны воды, грузовик пересек реку и, не останавливаясь, взобрался на крутой косогор. Через минуту к нам спустился приехавший на грузовике Мыльников.

– Туфта полная! – размахивая руками, затараторил он. – Мужик из деревни пошел на болото уток пострелять, все утро в засаде просидел, ни одного выстрела не сделал. Идет назад, а ему навстречу солдаты с автоматами. Мужик от страха нажал на курок, пальнул в землю, тут и началось! Но это еще не все! Наш, верх-иланский, молоковоз мимо проезжал. Водитель с экспедиторшей решили в кустах прилечь, поразвлечься, а тут – солдаты! Подняли их, прикладами в свой грузовик загнали.

– Куражатся солдатики, – сказал я. – В казарме скучно сидеть, а тут такое бесплатное развлечение! Будет что после дембеля вспомнить.

– Ты вот что, – обратился к Мыльникову начальник уголовного розыска, – беги в деревню, доложи обо всем Гордееву. Молоковоз надо на завод гнать, а то молоко пропадет.

– Почему опять мне? – запротестовал опер. – Я вымок весь, туфли разъехались. На мне места живого нет, и мне же в деревню бежать?

– А кто побежит, я, что ли? – наехал на опера Казачков. – Лаптев не местный, пока он деревню найдет, все молоко скиснет. Шуруй к Гордееву, умник хренов!

Матерясь через слово, опер полез на край обрыва.

Не успел он скрыться из виду, как со стороны леса раздался оглушительный рокот и свист лопастей, рассекающих воздух. Медленно и величественно над нашими головами прошел военный вертолет «Ми-8». Сделав круг над мостом, он застыл на одном месте, круто развернулся и умчался прочь. Стоило ли прилетать ради пары минут у взорванного объекта?

– В первый раз в наших краях вертолет вижу, – заметил Казачков.

Я хотел сказать, что в городе вертолеты тоже не каждый день летают, но заметил людей на мосту и промолчал.

– Это кто такие? – удивился Казачков. – Уверенно идут. Ремонтники, что ли? Да нет, не похоже.

Трое мужчин по уцелевшему пролету дошли до взорванной опоры, осмотрели ее, сфотографировали и тем же путем вернулись назад. Через полчаса нам скомандовали: «Отбой». Так ничего и не поняв в ночном происшествии, мы снялись с места и уехали в поселок.

Правда до нас дошла через неделю. Оказывается, взрыв моста был отголоском давних военных лет. В 1941 году, во время летнего наступления, немцы уверенно захватывали автомобильные и железнодорожные мосты. Ни один из них не был заминирован. Проанализировав результаты поражения, Генеральный штаб РККА издал приказ о минировании всех мостов на опасных направлениях. Каким-то образом в разнарядку попал мост через речушку Иланку, протекающую в глухой сибирской провинции. Заминировать-то мост заминировали, а снять взрывчатку позабыли. Прошло много лет, оплетка на контактах взрывателя рассохлась и опала, оголив провода. По мосту пронесся случайный тепловоз, взрыватель вздрогнул, контакты соединились, и детонатор сработал. Удивительное дело: аккумулятор, гарантийный срок которого не превышал одного года, оставался в рабочем состоянии больше сорока лет!

С тех пор, проезжая по любому мосту через реку, я невольно шепчу про себя: «Спокойнее! После взрыва на Иланке все мосты в стране проверили. Бояться не надо. Никаких мин тут нет!»

Мой второй рабочий день в Верх-Иланском РОВД выдался насыщенным и ярким. После него потянулись серые однообразные будни.

2

В понедельник, 29 августа 1983 года, меня вызвал Гордеев. За приставным столиком у него сидели замполит отдела Зайцев и мой непосредственный шеф Казачков.

– Как жизнь, как настроение? – Гордеев жестом предложил мне сесть напротив замполита.

– Интересно, – усмехнулся я, – кто-нибудь у Ленина спрашивал в Шушенском, как у него дела?

– Оставь Ленина в покое, – автоматически пресек дальнейшее развитие темы замполит.

– Так всегда! Стоит мне провести параллель между Верх-Иланском и Шушенским, как мне тут же затыкают рот.

– Я вижу, ты стал веселее, чем в первые дни. – Гордеев достал сигареты, закурил.

– В первые дни меня глодала вселенская тоска. Скажу вам честно, я никогда себя так плохо не чувствовал, как два месяца назад. Это был просто ужас! Тоска, ностальгия по городу, по высоким домам, по асфальтированным улицам, по трамваям, по киоскам «Союзпечати». Тогда я для себя решил, что если в первый год не сопьюсь и не сойду с ума, то буду считать, что я с честью выдержал самое суровое испытание в моей жизни.

– Что-то я не замечал, чтобы ты приходил на работу с похмелья, – серьезно заметил Казачков.

– Я в городе жил в рабочем общежитии. Там каждый выходной – пьянка до потолка. Если бы я имел тягу к спиртному, я бы там спился. Поводов выпить в общежитии – предостаточно. Кстати, я тут, в ссылке, оказался из-за показаний одного алкоголика на кадровой комиссии областного УВД.

– Что ты постоянно бравируешь ссылкой! – раздраженно бросил замполит. – Никто тебя никуда не ссылал, тебя просто перевели на новое место работы[1].

– Семен Григорьевич свидетель, как меня «переводили»! Со мной на кадровой был мой друг, самый опытный инспектор уголовного розыска в нашем райотделе. Так вот, его «перевели» на гражданку. По собственному желанию. У нас выбора не было.

– Жестко с вами поступили, ничего не скажешь! – подтвердил Гордеев.

– Честно вам скажу, – как пылкий комсомолец, я прижал правую ладонь к сердцу, – если бы мне предложили остаться инспектором ОУР в городе или перевестись сюда начальником РОВД, я бы выбрал город. Поймите меня правильно – я родился и вырос в городе. Я всегда буду в сельской местности инородным телом. Я сижу иной раз, слушаю, как коллеги обсуждают, что в магазине нет сахара варенье варить, и мне дико становится. Я не ем варенье. Мне не нужно ведро смородины. Я никогда в жизни, по доброй воле, не стану обрезать усы у клубники. Я не понимаю смысла: зачем в огороде делать компостную кучу, если в каждом дворе есть корова?

– Оставим сельскохозяйственную тему, – предложил замполит. – Как ты устроился на новом месте? С соседями познакомился?

– Леонид Павлович! Я в школе милиции четыре года на казарменном положении прожил. Для меня комната в бараке – вполне сносное жилье. Тем более у моей комнаты отдельный выход на улицу. Даже крылечко есть.

– Ты еще палисадник под окнами не разбил? – засмеялся Казачков.

– Ни-за-что! Пусть под моими окнами растут сорняки. Я поклонник дикой природы. Растет у меня за окном хрен – пусть растет! Его поливать не надо. Осенью выкопаю и съем.

– Жениться еще не надумал? – по интонации начальника я понял, что это был последний вопрос на отвлеченную тему. Дальше должен последовать серьезный разговор.

– Не на ком! Как полюблю какую-нибудь доярку, так предложу ей руку и сердце.

– Что скажешь нам насчет гражданки Сурковой? – уже серьезно спросил Гордеев.

– Гражданка Суркова Инга Михайловна, 1956 года рождения, уроженка Красноярского края… вы про нее спрашиваете?

– Продолжай, – велел Гордеев.

– Я не знаю, что про нее рассказывать. Я жил с ней в одном общежитии, у нас были общие знакомые. Или вас интересуют ее отношения с покойным начальником Заводского РОВД Вьюгиным?[2]

– Она за что судима? – спросил замполит.

– Она не судима, я проверял.

– А как же все эти наколки? – Замполит провел у себя перед глазами.

– Инга в тринадцать лет убила свою мать и до совершеннолетия была изолирована от общества в спецучилище для девочек-преступниц, которые на момент совершения преступления не достигли возраста привлечения к уголовной ответственности. Все наколки она нанесла в спецучилище. Если вас конкретно интересуют ее веки, то на них наколото «Не буди!».

– Какие у нее отношения были с Вьюгиным? – деловым тоном спросил Гордеев.

– Через несколько лет после освобождения из спецучилища Инга познакомилась с Вьюгиным и стала его агентом-осведомителем. Ее рабочее дело должно храниться в ИЦ областного УВД. Если хотите, я могу запросить документы из архива и произвести ее повторную вербовку.

– Поговаривают, ты у нее не один раз ночевать оставался? – осуждающе спросил замполит.

Я через стол перегнулся к замполиту. Разговоры на личные темы всегда выводили меня из равновесия, но в присутствии руководства райотдела я не мог дать волю чувствам.

– Леонид Павлович, через гражданку Суркову я собираю сведения о преступном мире поселка Верх-Иланск. Ночью собираю или днем – это никого не касается.

– На тебя донос поступил, – вернул меня на место замполит. – Уважаемый человек пишет, так, мол, и так, ваш новый инспектор уголовного розыска спит с бывшей зэчкой. Здесь не город, Андрей Николаевич! Здесь с женщинами надо быть очень осторожным. А с такими, как Суркова, лучше всего общаться в официальной обстановке.

– Много он в официальной обстановке наработает! – заступился за меня Казачков. – Работа сыщика в том и состоит, чтобы общаться с преступным элементом на его территории, а не в служебном кабинете. Если Лаптев запросит ее рабочее дело и произведет вербовку Сурковой в установленном порядке, я думаю, что все вопросы к нему должны отпасть сами собой.

– Андрей Николаевич, где работает Суркова? – спросил Гордеев.

– Полы моет в Доме культуры.

– В ДК работают шесть детских секций. – Гордеев призадумался, про себя прикинул перспективы предстоящей вербовки Сурковой.

– Ее можно оформить агентом по линии несовершеннолетних, – предложил Казачков. – У нас как раз на этой линии яма получилась – два предыдущих агента сами сели. Я думаю, стоит санкционировать Лаптеву вербовку его знакомой.

– После праздника вернемся к этому вопросу, – подвел итог Гордеев. – Пока у нас на носу небывалые торжества.

– Какие торжества? – удивился я. – Праздник сбора урожая?

– Поумничать решил? – раздраженно спросил замполит.

– Отнюдь! В городе в сентябре месяце никаких праздников нет, а здесь, в сельской местности, вполне могут быть. Здесь, в Верх-Иланске, так праздновали День молодежи, что я на всю оставшуюся жизнь запомнил, а в городе я про такой праздник вообще не слышал!

Казачков после моих слов скривил губы, мол, с какого дикого края ты приехал, братец! Как же это так, не слышать о Дне молодежи? Главный летний праздник на селе. Круче, чем 9 Мая.

– Андрей Николаевич, ты газопровод видел, который из Томской области на Алтай тянут? – спросил Гордеев. – Одну ветку газопровода забросят к нам в поселок, и в Верх-Иланске появится собственный газ.

Я молчал, не понимая, куда он клонит. Ну и что с того, что в поселке все котельные переведут с угля на газ? Вселенский праздник устроим по этому поводу?

– В этом году на пенсию по состоянию здоровья уходит наш первый секретарь райкома партии Мирошниченко Антон Антонович. Фронтовик, ветеран, орденоносец. Заслуженный человек. По его инициативе в поселке у памятника воинам, павшим в Великой Отечественной войне, первого сентября будет зажжен Вечный огонь.

– Понятно, – наконец-то догадался я. – Если есть источник бесперебойного газоснабжения, то можно зажечь Вечный огонь и оставить о себе вечную память в сердцах верхиланцев.

– Не надо все так утрировать, – вновь вступил в беседу замполит. – Он не в честь себя Вечный огонь зажигает, а в память обо всех погибших на войне.

– На открытие Вечного огня съедутся представители ветеранских организаций со всей области, – продолжил Гордеев. – От нас требуется образцовое обеспечение охраны общественного порядка.

– А почему мероприятие запланировано на первое сентября? Почему бы не зажечь Вечный огонь 9 Мая, в День Победы?

– До 9 Мая Мирошниченко не дотянет, а первое сентября – подходящая дата, день начала Второй мировой войны.

– Все это, конечно, очень здорово: праздник, Вечный огонь, пионеры с цветами, растроганные ветераны, троекратный салют холостыми патронами… Только при чем тут я?

– Тебе, Андрей Николаевич, надо составить план по охране общественного порядка.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А я-то здесь при чем? У нас же есть в отделе инспектор по организации охраны общественного порядка, пускай он план и составляет. Я – сыщик, мое дело – воров ловить, а не стрелки на ватмане рисовать.

– Я не могу доверить составление такого важного плана штатному инспектору, – тоном, не терпящим возражений, заявил Гордеев. – Он нам такого насоставляет, что, случись какое происшествие, нас всех с работы выгонят. Мне нужен свежий реальный план, а наш инспектор одно и то же из года в год переписывает.

– Ты единственный в отделе, у кого есть высшее специальное образование, – вставил замполит. – Вспомнишь, чему тебя в школе милиции учили, и нарисуешь нам новый красивый план.

– У тебя по спецтактике какая оценка была? – спросил Гордеев.

– При чем тут спецтактика? Мы же не антиправительственную демонстрацию разгонять собираемся, а общественный порядок охранять. – Перспективы увязнуть в чужой работе совсем не радовали меня. – План по охране порядка совсем по-другому составляется.

– Андрей Николаевич, пройдут мероприятия, я тебе хорошую премию выпишу. Будет с чем к Сурковой зайти, когда ее вербовать надумаешь! – Гордеев первым засмеялся, мужики поддержали его.

Я вздохнул – план так план! За два вечера составлю.

– Кстати, – просмеявшись, спросил Казачков, – когда в этом году картошку копать будем, до дождей успеем?

– Должны успеть! – Замполит пододвинул к себе пепельницу, достал сигареты. – Надо только с транспортом вопрос заранее решить, а то получится неразбериха, как в прошлом году.

Я забрал свой ежедневник со стола и пошел работать.

3

Ответственным за проведение церемонии зажжения Вечного огня от Верх-Иланского райкома партии был назначен инструктор райкома Заборский Николай Иванович. Во вторник утром я позвонил ему, чтобы согласовать основные мероприятия по охране общественного порядка.

– Я выслал вам наш план-сценарий по почте, – огорошил он меня.

Ну да ладно! Я парень не гордый, могу ногами поработать, если того требуют интересы дела.

Я вышел из райотдела, перешел через центральную площадь поселка, вошел в райком партии, нашел дверь с табличкой «Отдел идеологической работы». Постучался. Вошел.

В кабинете было два стола. За первым сидел мужчина лет сорока, седовласый, породистый, в костюме в серую полоску, при галстуке. За вторым столом, шевеля губами, вычитывала текст худощавая женщина неопределенного возраста, с короткой стрижкой, одетая в деловом учрежденческом стиле: белый верх, черный низ. Неопределенным возрастом и белой блузкой без декоративных излишеств она напоминала строгую классную даму из кинофильмов о дореволюционной жизни девочек-гимназисток.

– Здравствуйте! – Я подошел к мужчине. – Меня зовут Лаптев Андрей Николаевич. Я пришел к вам за планом мероприятий по зажжению Вечного огня.

Если бы я сказал Заборскому, что настоящим отцом его является товарищ Суслов, член Политбюро ЦК КПСС, главный идеолог партии, то у него было бы такое же удивленное выражение лица. Невиданное дело в здешних краях – лично за бумагами приходить!

– Я выслал вам план в установленном порядке, – растерянно пробормотал он.

– Товарищ Маяковский в одном своем стихотворении призывал трудящихся: «Ударь бюрократу кувалдой в лоб, вышиби дурь с него, сделай мир чище!»

– Молодой человек, – вступила в разговор дама, – во-первых, не стойте ко мне спиной, это некультурно. Во-вторых, я являюсь специалистом по творческому наследию Владимира Владимировича Маяковского. Ничего подобного он не писал.

– Если не писал, значит, думал написать! – Я сделал шаг назад, так, чтобы не стоять к даме спиной. – Вы чем здесь занимаетесь, товарищи? Вы мне план по почте послали или меня послали куда подальше? Ваш план из почтового отделения Верх-Иланска отвезут на сортировку в город, на главпочтамт, оттуда пришлют назад, сюда, в Верх-Иланск. Вся пересылка займет как минимум дней восемь. Я работаю от вас в трех шагах, у меня телефон есть.

– По инструкции мы должны отправлять служебные документы или курьером, или по почте, – упорствовал Заборский.

– Так в чем же проблема, Николай Иванович? Взяли бы план и принесли его мне лично.

– Молодой человек, – дама окончательно забросила читку текста и переключилась на меня, – это вы тот новенький инспектор уголовного розыска, которого к нам из города перевели? Скажите, вы в городе так же хамили всем подряд или в некоторых местах старались соблюдать правила приличия?

– Прошу прощения, не имею чести знать, как вас зовут! – Я изобразил легкий полупоклон в ее сторону.

– Меня зовут Бобоева Людмила Александровна, я тоже инструктор идеологического отдела. Вы не ответили на мой вопрос, товарищ Лаптев.

– Я всегда был очень культурным и вежливым человеком, но однажды мне на ногу упал кирпич, и я не смог проконтролировать свои эмоции. Мимо шла жена одного большого начальника. Она обиделась на меня, пожаловалась мужу, и меня выслали набираться ума-разума в главный культурный центр Западной Сибири – поселок Верх-Иланск. А здесь…

Как актер самодеятельного театра, я картинно развел руками, выждал секундную паузу и уже серьезным тоном, с оттенком скрытой угрозы, продолжил:

– …здесь явно надуманные бюрократические препоны препятствуют претворению в жизнь мероприятий, одобренных лично товарищем Мирошниченко! – Я показал пальцем в потолок, хотя кабинет Мирошниченко находился на этом же этаже. – Мне сходить, пожаловаться Антону Антоновичу или мы придем к разумному компромиссу?

– Что вы от нас хотите? – нахмурившись, спросил Заборский. – У меня остался всего один экземпляр плана. Я не могу отдать вам свой экземпляр.

– Да не нужен мне ваш план! – воскликнул я. – Пойдемте на улицу, и вы на месте расскажете мне, где и какие мероприятия будут проходить. Сегодня хорошая погода. Самое время пройтись по родному поселку, выветрить из себя кабинетную пыль.

– Николай Иванович, – дама встала, одернула юбку, – пойдемте! Молодой человек прав, зачем делать проблемы там, где их нет?

– Вы будете записывать за нами? – поинтересовался Заборский. – Вам дать блокнот?

– Да нет. – Я даже опешил от его вопроса. В первый миг я подумал, что он так иронизирует, потом догадался, что Заборский говорит совершенно серьезно.

– Постараюсь так все запомнить, а если что-то надо будет уточнить, то вечером перезвоню вам или сам прибегу. Здесь, от меня до вас, метров пятьдесят, не больше.

Нехотя, всем своим видом демонстрируя, что занимается избыточной, ненужной работой, Николай Иванович взял папку с бумагами и первым вышел из кабинета. Бобоева подкрасила губы перед зеркалом, накинула легкий плащик и, постукивая каблучками, выпорхнула следом.

У приемной Мирошниченко Людмила Александровна остановилась.

– Надежда Петровна, – обратилась она к секретарю Мирошниченко, – отметьте, пожалуйста, мы с Николаем Ивановичем пошли на «выездное» мероприятие.

Бобоева обернулась, посмотрела на меня.

– Сегодня мы будем работать с комсомольским активом нашего РОВД.

На улице Людмила Александровна взяла меня под руку. Кожа на кисти руки у нее была еще гладкой, но вся в синих прожилках вен и мелких, едва намечающихся пигментных пятнах.

«Ей примерно сорок пять, – прикинул я. – Наверняка не замужем. Если она действительно специалистка по творчеству Маяковского, то представляю, какой у нее бардак в голове».

Мы вышли на середину центральной и единственной площади Верх-Иланска.

– Первая часть мероприятий начнется у памятника воинам, павшим в боях Великой Отечественной войны, – как заправский экскурсовод, хорошо поставленным голосом начала вводить меня в курс дела Бобоева. – Пройдемте к нему.

Мы пересекли площадь, остановились у небольшого сквера. Памятник погибшим воинам был бетонным безвкусным изваянием метра четыре высотой. У его подножия, на постаменте из шлифованного мрамора, сверкала на солнце латунная звезда с отверстием горелки посередине.

– Вокруг памятника буквой «П» мы построим школьников старших классов и пионеров. – Людмила Александровна обвела рукой пространство вокруг постамента. – Здесь отдельной группой будут стоять приглашенные со всей области ветераны, а вот здесь – делегация от наших верх-иланских ветеранов. Официальные лица и товарищ Мирошниченко встанут напротив памятника. Все желающие присутствовать при церемонии зажжения Вечного огня разместятся позади школьников и ветеранов. Угол слева от памятника мы зарезервировали для представителей областного радио и телевидения.

– Оркестр встанет справа у входа в сквер, – уточнил Заборский.

– Кто будет зажигать Вечный огонь? – спросил я.

Райкомовские инструкторы, пряча снисходительные улыбки, переглянулись. В их взглядах читалось: «Вот ведь деревенщина, а строит из себя черт знает кого!»

– Вечный огонь будет зажигать товарищ Мирошниченко.

– Я сейчас объясню вам, для чего это спрашиваю. – Я подошел к латунной звезде, заглянул внутрь. – Я регулярно прохожу мимо этого памятника, но еще ни разу не видел, чтобы здесь шли земляные работы. Как заливали постамент и устанавливали звезду, я видел, а вот чтобы тут рыли траншею и укладывали трубы – нет. Каким образом будет зажжен Вечный огонь, если к нему не подведен газопровод?

– Газопровод к первому сентября мы провести никак не успеем. – Заборский достал сигареты, угощая, протянул пачку мне. – Вечный огонь мы зажжем от газового баллона.

– В сквере мы разобьем палатку, – уточнила Бобоева, – из нее пробросим шланг и подключим газ по временному каналу.

– А насколько это будет надежно? – с сомнением в голосе спросил я. – А как вы собираетесь определить, в какой момент подать газ? Представьте, Мирошниченко замешкается у постамента, подойдет к звезде с зажженным факелом, а из земли уже фонтаном бьет невидимый газ.

Бобоева и Заборский посерьезнели. Николай Иванович щелчком отшвырнул недокуренную сигарету, Людмила Александровна поправила отворот блузки.

– Мирошниченко семьдесят восемь лет, он ходит, опираясь на тросточку.

Я присел у звезды, попробовал определить, откуда будет поступать газ в горелку, но ничего в ее устройстве не понял.

– Представьте, – выпрямился я, – как у всех на глазах первый секретарь райкома партии вспыхнет живым факелом. Или взорвется.

– Газовики обещали нам идеальную синхронность в подаче газа и…

– Вот здесь, – перебил я Бобоеву, – возле столба, надо поставить некую тумбу. На нее встанет человек и сверху, через головы всех собравшихся, будет наблюдать, как Мирошниченко подходит к огню.

Я отошел от постамента, встал на место, откуда в четверг главный партийный босс Верх-Иланска начнет свой путь к Вечному огню.

– Итак, он двинулся! – Я сделал несколько шагов. – Человек на тумбе подал знак газовикам в палатке: «Приготовиться!»

Заборский достал из папки лист бумаги и стал записывать за мной.

– Здесь стоят два пионера с зажженными заранее факелами. – Я показал на место, где должны стоять пионеры.

– У нас в сценарии нет пионеров, – заметил Заборский.

– Ваш сценарий плохо проработан. Отведя Мирошниченко в церемонии зажжения Вечного огня центральную роль, вы не продумали вопрос: как с зажженным факелом хромой старик будет идти через всю площадь? Кто ему зажжет факел? Вы, Николай Иванович, будете спичками чиркать?

– Николай Иванович, а ведь товарищ Лаптев дело говорит, – согласилась с моими доводами Бобоева. – Давайте сделаем так: Антон Антонович подойдет к пионерам, «прикурит» от их факелов свой, и ему останется сделать до Вечного огня только пару шагов.

– Как только он «прикурит» свой факел, – сказал я, – человек на тумбе даст газовикам знак открыть вентиль, газ поступит в горелку, и Мирошниченко зажжет Вечный огонь без всяких никому не нужных эксцессов.

– Так я записываю? – обратился к нам Заборский. – Двое пионеров в парадной форме держат заранее зажженные факелы…

– Нет-нет! – возразила Бобоева. – Вместо пионеров надо будет поставить комсомольцев. На детей в важных мероприятиях никогда нельзя надеяться: то они писать захотят, то устанут факел держать.

«Своих детей у нее нет, – автоматически отметил я. – Кто хоть раз бегал по закоулкам, искал, куда пристроить захотевшего в туалет ребенка, тот никогда не скажет, что это произошло не вовремя. У детей все происходит не вовремя – на то они и дети».

– Поставим вместо пионеров активистов из рабочей молодежи, – согласился Заборский.

При слове «активисты» я невольно поморщился. Ничего хорошего за свою жизнь я от активистов не видел. Проблем они создают много, а толку от них – никакого. Суета одна, показуха, шум, понты!

Закончив планирование на месте будущего Вечного огня, мы перешли на другую сторону площади, где стоял Дом культуры.

– Сколько я ни смотрю на этот Дом культуры, – обратился я к партработникам, – никак не могу понять, зачем в таком небольшом малоэтажном поселке, как Верх-Иланск, построили такое огромное помпезное сооружение. Здесь оно смотрится как пирамида Хеопса посреди заполярной тундры.

– Наш ДК строили в сталинские времена, с заделом на будущее, – охотно стала пояснять Бобоева. – По генеральному плану развития Верх-Иланского района наш поселок должен был разрастись до размеров города с населением в пятьдесят тысяч.

– А что случилось, почему население перестало прибывать? – спросил я.

– Сталин помер, – усмехнулся Заборский.

– А если серьезно?

– Так я серьезно и отвечаю! Сразу же после войны недалеко от нашего поселка было три большие исправительно-трудовые колонии, или зоны, как говорят. Первая – сельскохозяйственная колония общего типа, вторая – лесоповальная зона для особо опасных преступников и третья – колония с основным упором на производство строительных материалов и кирпичей. «Строительная» зона имела свой глиняный карьер и завод с двумя цехами по изготовлению и обжигу кирпичей. На третьей зоне и в карьере работали пленные немцы. После смерти Сталина и двух амнистий пятидесятых годов лесоповальную зону прикрыли – работать на ней стало некому. Сельскохозяйственную зону преобразовали в совхоз «Заря коммунизма». В 1950 году всех военнопленных немцев отправили домой, и производство стройматериалов в нашем поселке также прекратилось. Но пока все три зоны процветали, в Верх-Иланске население только прибывало. Сам представь, – Заборский, незаметно для себя, перешел в обращении ко мне на «ты», – все сотрудники колоний и все члены их семей проживали тут. Плюс обслуживающий персонал, плюс гражданские специалисты. Когда зоны прикрыли, из Верх-Иланска выехало тысяч шесть-семь сотрудников МВД и членов их семей.

– Наш ДК, – вступила в разговор Бобоева, – по первоначальному типовому проекту назывался Дом культуры сотрудников НКВД и членов их семей. Начинали его строить зэки, а заканчивали пленные немцы. После расформирования строительной колонии документация на здание ДК была утеряна.

– Так в нем действительно может быть подземный ход? – спросил я, по-новому рассматривая единственную местную достопримечательность.

– Да черт его знает, что в нем есть! – пожала плечами Людмила Александровна. – Документации же нет, поэтажный план утерян.

– Да нет в нем никакого подземного хода, – уверенно заявил Заборский. – Куда бы из него подземный ход вел?

– Мне рассказывали, – оживился я, – что по подземному ходу можно выйти из ДК в один из домов частного сектора рядом с ним.

– Не верь всякой ерунде, – отмахнулся от моих предположений Заборский. – ДК столько лет стоит, что давно бы уже все стало известно. Шила в мешке не утаишь! Хозяин частного дома, куда бы выходил подземный ход, давно бы проболтался.

– Николай Иванович, не будьте таким скептиком! – возразила Бобоева. – В потайные комнаты тоже никто не верил, однако все подтвердилось.

– Ничего не подтвердилось!

– У нас вот какое происшествие было, – стала рассказывать мне Бобоева. – Пять лет назад стали делать ремонт на цокольном этаже и решили расширить мужской туалет. Снесли стену между туалетом и подвалом и обнаружили потайную комнату, а в ней – замурованный мертвец. Вернее, кости.

– Людмила Александровна, – не желал сдаваться Заборский, – там комната всего два на два метра, и из нее никаких ходов никуда нет. Эту «комнату» специально зэки сделали, чтобы в ней какого-то стукача замуровать. На любом крупном строительстве в сталинские времена авторитетные зэки своих врагов живьем замуровывали. У мертвеца, которого в нашем ДК нашли, руки были связаны и кляп в рот вбит.

– Это примерно в каком году его замуровали? – спросил я.

– Первый этаж начали строить в 1939 году. Во время войны строительство прекратилась, а в 1947 году возобновилось. Где-то в эти годы нашего мертвеца и замуровали.

– А что с ним потом стало?

– Кости сложили в коробку да на кладбище закопали. Не на свалку же их везти!

Мы подошли к Дому культуры.

– Посмотри на фигуры строителей коммунизма на втором этаже, – предложил Заборский. – Особенно присмотрись к человеку со знаменем.

По фасаду здания, над входом, был барельеф, на котором навстречу друг другу шли две группы людей по три человека. Слева первым шел знаменосец, за ним – женщина с копной пшеничных колосьев, за ними – шахтер с отбойным молотком на плече.

Бобоева вошла в ДК, а меня Заборский отвел на угол здания.

– Теперь посмотри на знаменосца отсюда! – сказал он и рассмеялся.

Под другим углом зрения было отчетливо видно, что знаменосец, держащий знамя в правой руке, левой рукой, опущенной вниз, гладит крестьянку по бедру.

– Зэки строили, что ты хочешь! В народе эта композиция называется «Хитрый знаменосец».

– Здорово сделано, с душой!

– Пошли внутрь, там тебе еще один фокус покажу.

4

На вахте в ДК несла дежурство Кристина Ригель, старушка-немка из спецпереселенцев.

В Верх-Иланске проживало много немцев. Все они либо спецпереселенцы, либо их потомки. Спецпереселенцами называли советских граждан немецкой национальности, до войны проживавших на Украине и в Поволжье. С началом боевых действий с нацистской Германией всех немцев интернировали из западных районов СССР в Сибирь и Казахстан. На прежнем месте проживания не осталось ни одного человека. В начале 1960-х годов спецпереселенцам разрешили вернуться в европейскую часть Советского Союза. Но куда ехать, если от прежних домов либо ничего не осталось, либо они были заняты новыми хозяевами?

«Остаемся здесь, в Сибири!» – решили немцы.

Когда я учился в школе, у нас в каждом классе было как минимум по одному-два человека с немецкими фамилиями.

– Здравствуйте! – поприветствовал я вахтершу. – Кто будет первого числа дежурить?

– Я буду. Остальным надо детей в школу провожать.

– Пошли наверх, – сказала Бобоева, – наши мероприятия после зажжения Вечного огня продолжатся там.

Я осмотрел фойе Дома культуры: два входа в зрительный зал, буфетная стойка, спуск на цокольный этаж и лестницы наверх.

Второй этаж начинался с просторного холла. Внутреннюю стену, отделяющую холл от остальных помещений, украшала нарисованная по штукатурке картина, запечатлевшая выступление Ленина перед матросами, солдатами, крестьянами, комсомольцами и революционерами в кожаных тужурках. Что-то, на первый взгляд незаметное, было в этой картине не так, что-то выбивалось из общей композиции.

– Как картина? – вполголоса, заговорщицким тоном спросил Заборский.

– Я уже видел ее и никак не пойму, что в ней не так.

– Мальчик и солдаты на заднем плане.

Я подошел поближе и едва не рассмеялся: мальчик в пионерском галстуке в самом углу картины держал в руках игрушечную космическую ракету с надписью «СССР». Два солдата, приветственно махавшие Ленину фуражками, были в военной форме образца шестидесятых годов.

– Что все это означает? – спросил я Заборского.

– Картину рисовал один известный художник. Она должна была изображать выступление Хрущева перед колхозниками. Когда в эскизном варианте картина была закончена и художник начал прорисовывать людей около трибуны, товарища Хрущева сняли со всех постов и отправили на пенсию. Тогдашний первый секретарь райкома партии товарищ Малько предложил все нарисованное затереть и создать новое панно, но этому воспротивился председатель райисполкома – деньги-то художнику уже уплачены, эскиз утвержден, на полную переделку в районной казне денег просто нет. Посоветовались с художником, и он предложил вместо Хрущева изобразить Ленина, а колхозников перерисовать в солдат и матросов.

– А почему решили поменять Хрущева на Ленина, а не на Брежнева? Пусть бы это Леонид Ильич перед колхозниками выступал.

– В 1964 году Брежнев был всего лишь одним из трех лидеров партии. Представь, нарисовали бы Брежнева, а его через пару лет сменил бы Подгорный, или Косыгин, или еще кто-нибудь. Что, прикажешь картину под каждого нового генсека перерисовывать? Решили остановиться на Ленине. Он всегда актуален, он всегда живее всех живых.

– Дальше попробую сам сообразить… Художнику за переделку картины не заплатили, и он, в качестве мелкой мести, оставил несколько фигур в первоначальном варианте. Так?

– Молодец, отличная логика! – похвалил Николай Иванович.

– Картину обсуждаете? – подошла к нам Бобоева. – Все каверзы нашли?

– Два солдата и мальчик, – ответил я.

– И это все? Эх вы, а еще мужчинами называетесь! Присмотритесь к комсомолке в красной косынке – у нее губы накрашены и глаза подведены.

Я нашел комсомолку на панно и чуть не ляпнул: «Действительно, она размалевана, как дешевая проститутка!» – но, слава богу, вовремя осекся – товарищ Бобоева тоже пользовалась косметикой, и мое высказывание о проститутках могла бы неправильно истолковать.

– Вот здесь, в фойе перед малым залом, мы расставим столы для торжественного обеда в честь зажжения Вечного огня, – сказала Бобоева. – Приглашенными на обед будут представители ветеранских организаций области и наше районное руководство. Планируемое время обеда с 13 до 15 часов. Потом один час на перерыв, уборку зала, и в 16 часов мы накроем столы для верх-иланских ветеранов войны и представителей общественных организаций. Председательствовать на первой части товарищеского обеда будет товарищ Мирошниченко, на второй – Паксеев Юрий Иосифович, председатель совета ветеранов Верх-Иланска.

Из дверей малого зала вышел Михаил Антонов, подрабатывающий в ДК электриком. На плече у него была рабочая сумка, в руках моток провода и пассатижи. Буркнув нам «здравствуйте», он ушел вниз, мимоходом одарив меня неприязненным взглядом. Понятия не имею, что могла сказать ему Маринка о наших отношениях, но я Антонову не нравился. Я же, в свою очередь, не стремился установить с ним нормальные отношения. Не нравлюсь я ему, да и плевать, кто он такой, чтобы я перед ним выгибался? Спал я с его дочкой, и что с того? Я ей клятву верности не давал и жениться на ней не обещал.

Михаилу Ильичу Антонову был 61 год. Ростом он на полголовы ниже меня, но в плечах заметно шире, приземистее. В его фигуре чувствовалась большая физическая сила ширококостного мужчины, много лет занимавшегося тяжелым физическим трудом. Кисти рук у Антонова были похожи на клешни краба – такие же большие и огрубевшие. На левой руке лагерная татуировка: восходящее солнце и подпись «Сибирь». Черты лица у Михаила Ильича были под стать всей остальной фигуре – крупные, грубые: большой мясистый нос, густые, как у Брежнева, брови, толстые губы. Я ни разу не видел Антонова улыбающимся или просто в хорошем настроении. Он всегда был мрачен, сосредоточен на чем-то своем, неприветлив и малословен.

22 июня 1941 года Антонов встретил в Челябинске, где работал электриком на танковом заводе. В течение двух лет он, как хороший специалист, имел «бронь», но после сражения на Курской дуге личного состава в Красной армии стало не хватать, поэтому были мобилизованы все мужчины, которых можно было заменить на рабочем месте женщинами или подростками. Во время войны Антонов попал в плен и был освобожден американскими войсками. О его пребывании в плену, чем он там занимался и где содержался, известно ничего не было. По возвращении на Родину ему, как побывавшему в плену, впаяли десять лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовом лагере строгого режима. Весь срок, от звонка до звонка, Михаил Ильич отбыл на лесоповале. После освобождения в Челябинск он не вернулся, осел в Верх-Иланске.

У Михаила Ильича было трое детей: Петр, Марина и Наталья.

Петру месяц назад исполнилось 25 лет. Он был холост и считался завидным женихом. Вернее, не так – он был стандартный жених, эталонный. Петр отслужил в армии, работал водителем на молоковозе. Он был широкоплечий и мощный, как отец, но гораздо выше ростом. У Петра были славянские черты лица, густая грива русых волос и голубые глаза. По характеру он был спокойный, приветливый, с чувством юмора. По выходным, как и все мужики в Верх-Иланске, выпивал, но пьяным не напивался. Женившись, Петр будет хорошим семьянином, вся жизнь которого потечет размеренно, однообразно и скучно: пять дней в неделе за баранкой, в пятницу, после работы, сто грамм с друзьями и графинчик водки за семейным столом. В субботу баня и супружеский долг (любовь, во всех ее проявлениях, предусмотрена в этом графике только один раз в неделю). В воскресенье футбол по телевизору или работа по хозяйству.

К такому же типу семейной жизни будет стремиться его сестра Марина. Я нисколько не сомневаюсь, что она будет мне хорошей женой, но сама перспектива потонуть в общепринятых стандартах быта и поведения пугала меня. Я не хочу быть сдержанным в своих чувствах и жить с постоянной оглядкой на окружающих. Мне всегда не нравилась та напускная холодность, которая появлялась между моими родителями в присутствии посторонних – они словно стеснялись показать, что любят друг друга. Невинный поцелуй на улице был для них поступком совершенно невозможным, выходящим за рамки приличия.

На фиг такую жизнь – одни условности! Я враг условностей. Я хочу любить свою жену, когда захочу и где захочу. Плевал я на вырезанные в граните нормы морали – сами по ним живите. По субботам. После бани.

В малом зале, выведя меня из размышлений о семье Антоновых, раздался лихой посвист и стук каблуков о сцену – там началась репетиция верх-иланского ансамбля народного творчества.

– Зайдем, посмотрим репетицию? – предложил Заборский.

– Нет, нет! – воспротивился я. – Давайте лучше проверим другие помещения, обезопасим себя со всех сторон. Мне бы лично не хотелось, чтобы какой-нибудь алкаш выполз к ветеранам и испортил им праздник. Здесь, на этом этаже, кроме помещений, которые занимает ансамбль песни и пляски, что еще есть?

– Библиотека, кабинет директора ДК и музей боевой славы. Музей должен быть закрыт.

– Давайте бегло, для порядка, осмотрим все помещения, вернемся вниз и пройдемся по цокольному этажу.

Инструкторы райкома, недовольно поглядывая на часы, согласились. Энтузиазм заниматься планированием обеспечения охраны общественного порядка иссякал у них с каждой минутой – время близилось к обеду, священному часу приема пищи.

Директор ДК, Дегтярев Вячеслав Федорович, встретил нас с распростертыми объятьями.

– Здравствуйте, товарищи! Осматриваете предстоящее поле битвы? – Дегтярев поочередно пожал нам руки. – Чаю не желаете?

Вячеслав Федорович был на пять лет старше Михаила Антонова. Невысокого роста, худощавый, с редкими жиденькими волосами, он был подвижным и полным энергии активистом. На людях Дегтярев всегда появлялся в пиджаке с орденом Красной Звезды на груди.

От директора ДК мы прошли в библиотеку, где за столом в ожидании посетителей сидела тихая и неприметная библиотекарша – Наталья Антонова, младшая дочь Михаила Ильича.

Наташе было двадцать лет. Среднего роста, миловидная, кареглазая, с модной стрижкой «итальянка», она производила впечатление девушки меланхоличной, отрешенной от мира сего, вечно пребывающей в своих никому не ведомых далях. Когда Наташа разговаривала с мужчинами, с ее губ не сходила легкая ироничная улыбка, за которой скрывалось непонятно что: то ли полное презрение ко всем лицам мужского пола, то ли бушующая в глубине души любовная страсть, которой никогда не суждено вырваться наружу. Ее снисходительная улыбка выводила меня из себя. Мне хотелось встряхнуть ее и сказать: «Наташа, ты своими ухмылками меня когда-нибудь доведешь до греха! Не буди во мне первобытные чувства, не испытывай меня на прочность».

Как-то раз мне приснилось, что я насилую Наталью, а она извивается подо мной, стонет от наслаждения, кусается и царапается. Надо же так совпасть, что утром после этого сна я встретил ее на улице. Мы на ходу поприветствовали друг друга и разошлись, но я успел перехватить ее многозначительную улыбку. Клянусь, в этот миг я был уверен, что этой ночью нам снился один и тот же сон.

Все трое детей Михаила Антонова настолько сильно отличались друг от друга характерами, словно воспитывались в разных семьях. Сын Петр был рубаха-парень, простой и открытый. Маринка – себе на уме, расчетливая, временами взбалмошная и психованная. Наталья – с виду инертная, застенчивая девушка. Даже внешне дети в семье Антоновых разнились: Петр – русоволосый, Маринка – светло-рыжая, Наталья – кареглазая брюнетка. По закону Менделя, она никак не могла быть родной дочерью голубоглазого Михаила Ильича.

После библиотеки мы спустились в цокольный, полуподвальный этаж. Все помещения в нем сообщались между собой подковообразным коридором. Центральную часть цокольного этажа занимали трубы системы отопления и автономная котельная.

В момент нашего прихода в самом большом полуподвальном помещении завхоз ДК собрала на «летучку» подчиненный ей персонал: техничек, подсобных рабочих, электриков и сантехников. При нашем появлении шум голосов на собрании смолк.

– Что обсуждаем, товарищи? – спросил Заборский.

– Кому оставаться на сверхурочные работы первого сентября, – за всех ответила завхоз.

– Анастасия Павловна, – обратилась к ней Бобоева, – покажите товарищу Лаптеву цокольный этаж. Он осмотрит его в плане безопасности мероприятий на первое сентября.

– Вы уходите? – обернулся я к инструкторам.

– Пожалуй, пойдем, – ответил Николай Иванович. – Основные помещения мы проверили, мероприятия на площади согласовали, а здесь, в подвале, вам Анастасия Павловна все покажет.

Завхоз первым делом повела меня в левую сторону цокольного этажа.

– Тут у нас занимаются секции детского творчества. – Анастасия Павловна показала на ряд кабинетов с табличками на дверях. – С другой стороны расположены мастерская художника ДК, пошивочная мастерская по изготовлению костюмов для ансамбля, электрощитовая, шахматно-шашечный клуб.

В крыло, где располагались детские секции, спустился представительный мужчина лет тридцати пяти в костюме, при галстуке. Очки в толстой оправе и аккуратная прическа придавали ему интеллигентный вид. Это был Седов Анатолий Сергеевич. Он работал учителем истории в школе, а в свободное время руководил детским радиотехническим кружком.

– Когда открываться думаете? – спросила его завхоз.

– Числа после десятого начнем работать. Пока учебный год не наступит, ребятню в ДК не затащишь, все на улице бегают, последними свободными деньками наслаждаются… Картошку в поле не пробовали подкапывать, Анастасия Павловна?

– Муж ездил, ведро привез, вроде бы ничего.

Как только начался разговор об урожае, я вернулся к выходу с цокольного этажа, вызвал Ингу с собрания.

– Не подскажешь, кто мог просигнализировать моему руководству, что я у тебя оставался на ночь?

– Без малейшего понятия. Андрей, поселок маленький, завистливых бабенок много. Кто угодно мог кляузу накатать, даже та, на кого сроду не подумаешь.

– На меня мужик донос написал, не женщина.

– Тогда тем более не знаю. – Она честно, открыто посмотрела мне в глаза, и я понял – врет. Знает, кто написал, но не хочет выдавать этого человека.

Вечером того же дня один словоохотливый старичок, сосед Инги по улице, рассказал мне, что к ней под разными предлогами стал захаживать Паксеев, пенсионер еще крепкий, к женскому полу не остывший.

«Вот ведь кобель старый! – подумал я. – Хочешь с ней любовь крутить, кто же тебе не дает? Инга мне не подруга и не любовница, я не собираюсь от нее мужиков палкой отгонять. Мало, что ли, в Верх-Иланске незамужних женщин, чтобы мне за Ингу держаться?»

5

Первого сентября стояла сухая солнечная погода. Намечавшийся накануне дождь так и не начался, все опасения, что на площади придется стоять в лужах, не подтвердились.

Гости мероприятия – представители ветеранских организаций области стали прибывать с самого утра. Для тех, кто приехал слишком рано, в ДК организовали выступление верх-иланского хора. Областное радио и телевидение отказалось посылать своих представителей в Верх-Иланск, предоставив право освещать церемонию открытия Вечного огня корреспондентам местной районной газеты.

К 11 часам площадь перед памятником воинам, павшим в Великой Отечественной войне, была заполнена народом, все приглашенные и участвующие в церемонии заняли свои места. Ветераны войны стали напротив памятника: слева отдельной группой – приглашенные ветераны, справа – местные. Между ними, как связующее звено, райкомовские работники. У столба по моему предложению была установлена тумба, на которую взобрался водитель председателя райисполкома, молодой парень, недавно пришедший из армии. В белой рубашке с пионерским галстуком, он держал в руках горн.

Мирошниченко и сопровождающие его лица появились ровно в одиннадцать. Как только они вступили на площадь, из громкоговорителей на площади зазвучала музыка – церемония началась.

Стоя в стороне, я наблюдал за ветеранами войны, для которых, по идее, и было организовано это мероприятие. Ветераны помоложе, особенно приезжие, с интересом рассматривали ножки старшеклассниц в коротких школьных платьях. Другие ветераны посматривали на часы, прикидывали, сколько времени осталось до праздничного обеда. Сама церемония зажжения Вечного огня и торжественная речь товарища Мирошниченко никого не интересовали. Всем присутствующим было понятно, что Вечный огонь Мирошниченко зажигает в честь самого себя, дабы увековечить память о себе, а не о неких безымянных воинах, павших на полях сражений с гитлеровской Германией.

В полдень Мирошниченко двинулся через площадь с факелом. «Пионер» на тумбе вскинул горн. Два комсомольца с зажженными факелами встретились с первым секретарем райкома партии в двух шагах от памятника. Антон Антонович зажег от их факелов свой факел, подошел к постаменту и без осечек и эксцессов зажег Вечный огонь. Над площадью зазвучал гимн СССР. Я пошел перекусить, пока было время.

В три часа дня меня вызвал к себе Гордеев.

– До какого часа они будут там праздновать? – спросил он, имея в виду ветеранов в ДК.

– Иногородние должны сейчас уехать. В 16.00 за столы сядут наши ветераны. По сценарию торжественный обед должен закончиться в 18.00, но если старички засидятся за столом, то им дадут еще час времени. На 19 часов запланирована уборка зала…

У Гордеева на столе зазвонил телефон. Он, поморщившись как от приступа изжоги, поднял трубку:

– Что случилось? Драка? Прямо в ДК? Мать его, только этого нам не хватало!

Гордеев с раздражением бросил трубку, нажал интерком связи с дежурной частью:

– Вышли один экипаж охраны к ДК и вызови ко мне замполита и Казачкова.

– Ветераны подрались? – спросил я.

– Иди в ДК и реши все вопросы на месте! – приказал Гордеев.

Тяжело вздохнув, я поднялся с места. Не дело это – инспектору уголовного розыска разбором драк заниматься! Для этого целая служба участковых инспекторов милиции есть.

– Андрей, – видя мое недовольство, сказал Гордеев, – ты у меня самый молодой офицер, но чуть ли не самый опытный. Ты – мой резерв на случай непредвиденных ситуаций. Иди в ДК и вернись ко мне с рапортом, что все проблемы улажены. Если там случилось что-то серьезное, запрашивай помощь.

Я пошел к двери.

– Андрей Николаевич! – громко и весело сказал мне вслед начальник РОВД. – Партия и советское правительство с надеждой смотрят на тебя! Комсомол на тебя смотрит. Я на тебя смотрю…

Кто еще смотрит на меня, я не дослушал – вышел за дверь.

На первом этаже ДК было немноголюдно. Двое участковых инспекторов милиции разогнали всех ненужных людей: кого – на улицу, кого – на второй этаж, кого – на цокольный. Увидев меня, один из участковых подошел с докладом.

– Некто Сыч, иногородний ветеран, оскорбил нашего старика по фамилии Трушкин и получил от него в нос. Трушкин нами задержан и сейчас сидит в служебном помещении на цокольном этаже. Сычу врач оказывает первую помощь.

– Из-за чего возникла драка? – спросил я.

– Да какая там драка! Слово за слово, повздорили. Трушкин ему двинул по носу, и их тут же разняли.

– И все-таки? Люди в таком возрасте ни с того ни с сего кулаками не машут.

– Причиной ссоры стал давний конфликт между «нашими» и «вашими». Сыч – ваш, а Николай Анисимович – наш, вот они и повздорили.

Я обернулся. За моей спиной стоял Паксеев, председатель Верх-Иланского совета ветеранов.

– «Наши» и «ваши» – это кто? – спросил я. – «Наши» – это верх-иланские, а «ваши» – это городские?

По интонации Паксеева я чувствовал, что «ваши» каким-то образом имеют отношение и ко мне.

– «Ваши» – это те, кто на фронте ни дня не был, а всю войну в войсках НКВД отсиживался, зэков в лагерях охранял. А наши – это фронтовики, окопники. Орденоносцы!

От Паксеева несло водкой. Каждое слово он произносил с нескрываемым презрением. Хорошо, что я накануне узнал о его связи с Ингой, а так бы стоял как дурачок, хлопал глазками и не понимал, с чего бы это на меня вдруг взъелся почтенный, уважаемый всеми ветеран.

– А есть еще не «наши» и не «ваши», – продолжил он, – а так себе, непонятно кто. Такие, как твой тесть, например.

Мне захотелось так двинуть Паксееву в челюсть, чтобы он отлетел к стойке вахты и валялся там до моего ухода. Ненавижу, когда кто-то лезет в мои личные дела.

– А мой тесть – это кто? – стараясь оставаться спокойным, спросил я.

– Вон стоит в углу, зыркает на всех, как зверюга. – Юрий Иосифович кивнул в сторону буфета. Я посмотрел, куда он указывал. У буфетной стойки стоял, хмуро посматривая на Сыча, Михаил Антонов.

– Понятно, про кого речь. – Я облизнул пересохшие губы. – У него две дочери, какая же из них моя жена?

– Рыжая, конечно! Младшенькая-то у него совсем малахольная, ей бы еще в бирюльки играть, а она уже на работу вышла, мужикам глазки строить. Только ничего у нее здесь не получится. Лучше бы она к вам в милицию шла работать, там кобелей побольше, кто-нибудь да позарится на ее кривые ноги.

«Врет, сволочь, – автоматически отметил я. – Нормальные у Наташки ноги, ровные. Это у Инги ноги чуть-чуть кривые, рахитные. На свалке же выросла, там витаминов с самого рождения не хватало».

С лестницы второго этажа раздался цокот каблучков. К нам легкой походкой спустилась нарядно одетая Бобоева.

– Где Трушкин? – властно спросила она.

– В подвале, – сквозь зубы процедил Паксеев.

Вслед за Бобоевой в фойе появился Заборский.

– Николай Иванович, – обернулась к нему Бобоева, – забирайте Трушкина и ведите наверх, к Антону Антоновичу. Андрей Николаевич, пойдемте со мной.

Мы отошли в сторону.

– Антон Антонович велел нам уладить этот конфликт. Вернее, конфликт улаживать буду я, а вы будете мне помогать как представитель правоохранительных органов. Причину ссоры вы знаете?

– Один служил в НКВД, а другой был на фронте?

– Вот именно, из-за чепухи повздорили.

– Кому как! Для них, наверное, это далеко не чепуха.

– Людмила Александровна, – к нам подошел представитель райисполкома, – автобусы с иногородними ветеранами готовы к отправке. Что будем делать?

– Отправляйте автобусы, – распорядилась Бобоева. – Иногородние ветераны не виноваты, что у нас произошел такой досадный инцидент.

– А как же с этим, с «раненым»?

– Мы его на райкомовской «Волге» домой увезем. Пойдемте, Андрей Николаевич!

Потерпевший Сыч, очень грузный лысый мужчина, сидел на стуле у окна. Кровотечение из носа у него уже прекратилось, губы на первый взгляд были целы.

– Мы приносим вам свои глубочайшие извинения, – затараторила Бобоева. – У Антона Антоновича есть предложение: чтобы у вас не осталось тягостных воспоминаний о сегодняшнем празднике, он предлагает еще посидеть за столом и выпить, так сказать, мировую: вы, он и Трушкин. Право, у вас конфликт произошел на ровном месте…

Из ее словесного потока Сыч уловил два момента: его приглашает выпить сам товарищ Мирошниченко; домой его как почетного гостя отвезут на райкомовской «Волге».

– Пойдемте, я на этого драчуна зла не держу, – поднялся с места Сыч. – Как его хоть зовут-то?

Людмила Александровна увела ветерана наверх, а я пошел на вахту звонить Гордееву. По пути мне попался Заборский.

– Николай Иванович, – остановил его я. – Людмила Александровна так стремительно увела пострадавшего, что я даже не спросил у него, будет он писать заявление на обидчика или нет?

– Ничего не будет, – заверил Заборский. – Мирошниченко умеет с людьми ладить.

Начальник РОВД, выслушав информацию о происшествии, велел мне оставаться в ДК до конца всех мероприятий.

Около часа я слонялся по фойе, перечитал все афиши, выпил несколько чашек чая в буфете. В самый разгар веселья на втором этаже появился Казачков.

– Бдишь? Молодец! Больше никто не подрался? – спросил он, осматривая фойе.

– Эти-то двое непонятно из-за чего сцепились. Ну и что, что один из них был на фронте, а другой – нет? Оба же ветераны.

– Это все паксеевские интриги. Как его выбрали председателем совета ветеранов, так он стал разделять ветеранов на тех, кто был в действующей армии, и тех, кто служил в войсках НКВД. А здесь, сам представь, были три огромные зоны, половина офицеров, выйдя в отставку, остались жить в поселке. Те из них, кто начал служить во время войны, сейчас имеют статус ветерана, точно такой же, как у тех, кто всю войну в окопах провел. Только ничего у Паксеева не получится. Дегтярев, директор ДК, тоже служил в НКВД. Утверждает, что шпионов в тылу ловил, но чем занимался на самом деле, никому не известно. Так вот, у Дегтярева отношения с Мирошниченко куда как лучше, чем у Юрия Иосифовича.

– Зачем это Паксееву, чего ему не хватает?

– Личные амбиции. Он хочет быть самым уважаемым ветераном в поселке.

– По-моему, Паксеев – просто сволочь. Зачем он на Антонова наговаривает, что тот вообще не ветеран?

– Так оно и есть. Антонов после освобождения на реабилитацию не подавал, так что в военкомате он числится как бывший зэк.

– Чушь какая-то! Он же был на фронте, воевал.

– По бумагам он не воевал, а в лагере сидел. Бюрократия, против нее без бумажки не попрешь! С другой стороны, кто ему мешает на реабилитацию подать? Давно бы уже все документы получил. Когда женишься на его дочке, займись этим вопросом.

– Вадим Алексеевич, а на какой из его дочерей вы бы посоветовали жениться? – ехидно спросил я.

– Как на какой? – удивился он. – У тебя же с Маринкой, как говорят, все в полном ажуре. Или не так? Или ты уже передумал на ней жениться?

– Ничего не пойму! В понедельник вы меня с Гордеевым выспрашивали, не собираюсь ли я на ком-нибудь жениться. Я ответил, что нет. Сейчас я уже от второго человека слышу, что Михаил Антонов – мой будущий тесть. Что такого случилось за три дня?

– Ничего не случилось. Спрашивали мы тебя так, для порядка, а на самом-то деле все знают, что Маринка – твоя невеста.

– Почему я об этом не знаю? Что за дурацкие интриги за моей спиной? – Настроение у меня начало стремительно портиться.

– Да нет никаких интриг! Ты в поселке живешь, здесь от людей ничего не скроешь, здесь все на виду. Сам посуди, как твои отношения с Мариной Антоновой выглядят со стороны: она приехала в гости к родителям, одну ночь, для приличия, переночевала у них, а все остальное время прожила у тебя. Она после этого тебе кто, просто знакомая, что ли?

– Обалдеть! А если у меня другая девица сутки проживет, то я что, многоженцем стану?

– Андрей, здесь не город, здесь вот какой закон: если женщина от тебя уходит затемно, пока никто не видит, это значит, что ты с ней просто встречаешься. А если она от тебя, не таясь, днем выходит, то это значит, что между вами есть «отношения» и ты – ее мужик.

– Вот черт! Я-то ничего не знал. Спит девчонка да спит – воскресенье же, куда рано вставать. Вадим Алексеевич, а если Маринка еще раз приедет, а я ее на порог не пущу, тогда как?

– Тогда ты снова станешь свободным мужчиной, а пока она не вернулась, ты будешь числиться ее женихом. Вариант: найдешь другую женщину – Маринка отпадет.

– Вадим Алексеевич, тогда объясните мне вот что: если я как бы зять Михаилу Антонову, то какого черта он на меня волком смотрит? Я его дочку к себе насильно не затаскивал и жениться на ней не обещал.

– Ты мент, ты современный энкавэдэшник, вот в чем суть. Пока Антонов был в лагере, ему за строптивый характер охранники не один раз ребра ломали да половину зубов выбили. Как он после этого должен относиться к зятю в красных погонах? Только это все ерунда! Стоит тебе публично сказать, что, мол, у тебя с Маринкой все серьезно, так Антонов сам к тебе с бутылкой придет, «познакомиться», так сказать.

– В городе проще жить, – резюмировал я его разъяснения местных законов и обычаев.

– Где-то проще, а где-то нет, – уклончиво ответил Казачков, но по его виду было нетрудно догадаться, что ему доставило удовольствие просветить меня, городского простофилю, о житейской сущности самых элементарных вещей и понятий.

Вадим Алексеевич посмотрел на часы.

– Дело близится к концу. Давай сделаем так: ты иди на второй этаж, проконтролируй там, чтобы окончание банкета прошло без эксцессов, а я тут все организую.

На втором этаже продолжался торжественный обед. Во главе стола сидел Дегтярев, по правую руку от него – Паксеев. Ослабший от водки Сыч спал на диване в углу. Трушкин курил у раскрытого окна.

Ни Мирошниченко, ни Бобоевой, ни Заборского в зале уже не было.

Обойдя вдоль стены застолье, я, сам того не желая, пришел в библиотеку.

– Здравствуйте, Наталья Михайловна, – елейным голоском поприветствовал я библиотекаршу. – Как дела ваши, не мешает ли шум за стеной?

– Здравствуйте, Андрей Николаевич! – Она никак не отреагировала на мою неуместную иронию. – Вы почему к нам в библиотеку не заходите, книжки читать не берете? У нас очень хороший выбор художественной литературы.

– Некогда мне книжки читать, Наталья Михайловна! Работа с утра до ночи!

– Для хорошей книги всегда можно найти время.

– Что сестра пишет, когда в отпуск приедет? – Я решил уйти от книжной темы. Не разъяснять же мне Наталье, что несколько любимых книг я вожу с собой еще со времен учебы в Омске и время от времени их перечитываю.

– Марина в середине сентября обещала приехать, картошку копать. А вы, Андрей Николаевич, с кем картошку копать будете? – загадочно улыбнувшись, спросила она.

– Ни с кем, – жестко заверил я.

– Не получится. Весь поселок в поля выйдет, все будут картошку собирать, а вы один никуда не поедете? Андрей Николаевич, вас, молодого сильного мужчину, в стороне от копки картошки никак не оставят. Кто-нибудь попросит помочь мешки в поле таскать, и вы не сможете отказаться.

В библиотеку заглянул участковый. Увидев по его глазам, что случилось несчастье, я, не попрощавшись, вышел в холл.

– У нас труп в мужском туалете, – прошептал он мне на ухо. – Казачков ждет внизу.

6

Труп ветерана по фамилии Сыч лежал на полу в мужском туалете, спиной к стене, ногами к выходу. При падении он подмял под себя правую руку, и теперь она виднелась из-под тучного туловища только наполовину. Голова Сыча была на вид целой, но на полу вокруг нее уже успела набежать целая лужица крови.

Раковина умывальника за спиной трупа была разбита, отколовшийся осколок валялся рядом с телом покойного. Общий порядок в туалете нарушен не был.

Я наклонился над трупом, пощупал левый висок. Кости под пальцами податливо шевелились.

– Андрей, – позвал меня Казачков, – ты у нас самый опытный в таких делах. Скажи, это он сам упал? Он же пьяный был, еле на ногах держался…

– До того, как он упал на раковину и разбил об нее голову, кто-то от души врезал ему в область уха и сломал височную кость. Смерть, как я думаю, наступила от удара об умывальник.

– Может быть, все-таки он сам? – из-за спины Казачкова подал голос Виктор Горшков, мой сосед по кабинету. – Поскользнулся и упал виском на раковину.

Я выпрямился, посмотрел на коллег.

– Что вы скажете об этом? – Я показал рукой на единственное зеркало, висевшее за спиной у оперативников.

Они обернулись, матом выразили появившиеся чувства: на зеркале кровью был выведен знак – вертикальная линия, небольшая, всего сантиметров двадцать длиной, и две лапки, расходящиеся вниз под одинаковым углом. Ни при каких, даже самых фантастических обстоятельствах смертельно раненный Сыч сам бы не смог оставить этот знак.

– Что это, мать его? – процедил сквозь зубы Казачков.

– Что это такое, я не знаю, но если вокруг этой фигни нарисовать окружность, то получится распространенный среди пацифистов знак «Нет крылатым ракетам!».

– Час от часу не легче! – Казачков подошел ближе к зеркалу, убедился, что знак нарисован кровью. – Андрей, ты когда его заметил?

– Как только вошел.

– Пальцем какая-то скотина рисовала, – поморщился Казачков. – Значит, так! – Голос начальника стал деловым, командным: – Андрей, начинай расследование. Виктор, ты у него на подхвате. Я пошел докладывать Гордееву. Все милиционеры в ДК – в вашем распоряжении.

Я и Горшков вышли из туалета. К нам подошли оба участковых.

– Сергей, – обратился я к одному из них, – блокируй выход с цокольного этажа. Никто, ни один человек, не должен из него выйти. Виктор, иди в подвал и перепиши всех, кто там есть. Алексей, блокируй вход в ДК. Никого не впускать – никого не выпускать. Кто у нас еще есть?

– Два постовых на улице, – сказал Горшков.

– Обоих в здание и перекрыть выход со второго этажа. Все, кто сейчас находится там, пусть остаются на месте. Кто нашел труп?

– Я, – обреченно вздохнул один из участковых. – Сам пошел в туалет, а там он лежит. Вначале я подумал, что это пьяный, потом смотрю – кровь. Я – в фойе, нашел Казачкова, доложил.

– Все понял, иди, работай.

Я вышел на середину фойе, стал прикидывать, что к чему.

В здании ДК было два туалета: мужской и женский. Оба располагались на первом этаже. Вход в мужской туалет просматривался от стойки вахтерши, из буфета и с левой части фойе. От входа на цокольный этаж туалет не просматривался. Из потенциальных свидетелей в моем распоряжении была одна вахтерша – всех лишних людей из фойе мы удалили сами, а буфетчица безотрывно была с гостями, на втором этаже.

Я подошел к вахтерше.

– Кристина Эрнестовна, что здесь произошло? Кто входил в мужской туалет?

– Андрей Николаевич, я за входом в здание смотрю, а не за туалетом. Кто туда входил, я не видела.

– Хорошо. А кто тогда выходил из здания? Это-то вы обязаны были видеть.

– Последними вышли Заборский и Людмила Бобоева. Они как спустились со второго этажа, так, нигде не останавливаясь, сразу же вышли на улицу.

Хлопнули входные двери, в фойе вошли Казачков, Гордеев и замполит отдела. Оставив вахтершу, мы отошли посоветоваться.

– Что Кристина Ригель говорит? Что ничего не видела у туалета? – спросил Гордеев. – Тогда все, пиши пропало! Она баба упертая, я ее уже много лет знаю.

Я вопросительно посмотрел на Казачкова. Он разъяснил:

– Когда в 1941 году семью вахтерши интернировали из Донецкой области, солдаты НКВД расстреляли ее отца и брата. Мужиков в Сибирь не ссылали – их всех на месте оставили. Во время драки в фойе старуха слышала, что Сыч – бывший боец частей НКВД, то есть ее кровный враг. Сама она физически ему ничего сделать не сможет, но на его убийцу никогда не покажет. Месть это, Андрюша, месть! Тупая, бессмысленная, но непробиваемая. У нас такое уже было: как с бывшим энкавэдэшником что-то произойдет, так среди немцев свидетелей никогда не найдешь. Никто ничего не видел, никто ничего не знает.

– Семен Григорьевич, – обратился я к начальнику РОВД, – мне надо, чтобы один постовой забежал на второй этаж и обычным шагом спустился вниз.

Гордеев подозвал патрульного милиционера, послал его выполнять мои указания.

Я подошел к вахтерше, молча показал ей на милиционера, взбегающего наверх.

– Сейчас он пойдет вниз, – ничего не комментируя, сказал я.

Звук шагов постового, неспешно спускающегося по лестничному маршу, был отчетливо слышен от стойки вахты.

– В каком порядке гости со второго этажа спускались в туалет? – спросил я самым обычным голосом, словно вахтерша пару минут назад не утверждала, что ничего не слышала.

Кристина Эрнестовна тяжело вздохнула, грустно посмотрела мне в глаза.

– Я все равно найду убийцу, – заверил я ее. – Чем быстрее я это сделаю, тем будет лучше для всех. Я не думаю, что Сыча убил кто-то из ветеранов, но мне надо знать, кто из них видел тело, но предпочел отмолчаться.

Она еще раз тяжело вздохнула:

– Первым спустился в туалет Дегтярев, потом Трушкин, за ним Сыч, потом Паксеев. Больше я никого не видела. Как они возвращались назад, я не обратила внимания.

Я вернулся к Гордееву.

– Нам надо, чтобы все присутствующие в здании показали свои руки. Если Сыча сбили с ног ударом кулака в висок, то у преступника могут оказаться сбитыми казанки – косточки на пальцах.

– Мать его! – выругался Семен Григорьевич. – Вот так праздник у нас получился!

– В нашем, совместном с райкомом партии, плане отдельная охрана туалетов не предусматривалась, – уточнил я. – Нам нечего предъявить. Это происшествие произошло не в охраняемой зоне, а вне ее.

– Спасибо, успокоил! – съязвил начальник РОВД. – Руки у ветеранов проверять не будем. Если мы сейчас наведем вокруг этого дела ажиотаж, то нам несдобровать, на всю область опозоримся. Пока давайте действовать без лишнего привлечения внимания. Хрен с ним, с убийцей – никуда он от нас не уйдет. Тут важнее вопрос политический: смогли мы организовать безопасное проведение праздника или нет.

В ДК зашел следователь прокуратуры. Выслушав Гордеева, он полностью согласился с ним:

– Сегодня, в праздник, нам надо всячески избегать шумихи вокруг этого дела. Про рисунок на стене пока все молчите. В качестве официальной версии выдвинем несчастный случай – падение в пьяном виде на скользкий пол.

– Там пол не скользкий, – заметил я.

– Зато потерпевший был как свинья пьяный! – сказал, как отрезал, следователь.

Дальше спорить было бесполезно.

– Не лезь в бутылку! – прошипел Казачков, утягивая меня в сторону. – Пока нет результатов официального вскрытия, никто не может утверждать, что Сыч упал от удара в голову. Про рисунок молчи. Завтра начнем всех потрошить, а сегодня надо все по-тихому развести. Гордеев прав: дойдет скандал до области, с нас же первых шкуру снимут!

– Как хотите, Вадим Алексеевич! Я пошел, поработаю в подвале.

В фойе впорхнула встревоженная Людмила Александровна.

– В каком часу произошло происшествие? – спросила она. – В седьмом? Отлично! У нас план утвержден до шести часов. Все, что после, нас не касается.

Она развернулась и ушла, даже не поинтересовавшись, что же именно произошло в ДК.

Оставив начальство провожать ветеранов с банкета, я пошел вниз.


Этим вечером на цокольном этаже находились Михаил Антонов, Инга, учитель Седов, Паксеев, сантехник, уборщицы, две швеи из пошивочной мастерской.

Первым для беседы я вызвал Паксеева. Разговор проходил в служебном помещении, где обычно завхоз ДК проводит свои «летучки». Я сидел за столом, в дверях стоял участковый.

– Рассказывайте, Юрий Иосифович, как провели сегодняшний вечер. – Здесь, в подвале, я не собирался ни с кем церемониться. Все, кто был в подвале на момент обнаружения трупа, могли быть причастными к убийству Сыча, все они были подозреваемыми.

– Я из-за стола сразу же спустился сюда, – неуверенным голосом начал Паксеев. Он уже смекнул, что его пребывание на цокольном этаже как-то не вяжется с проходящими в ДК торжествами. Что ему делать среди техничек и сантехников? Рассказывать им о своем героическом прошлом?

– Активнее, товарищ Паксеев, – угрожающим тоном произнес я. – Мне что, каждое слово из вас силой вытаскивать?

– Здесь, на цокольном этаже, работает моя соседка Инга Суркова. – Паксеев достал носовой платок, вытер губы. – Я спустился к ней, чтобы узнать, когда она закончит работу. Мы живем на одной улице, вдвоем веселее идти домой.

– Вы раньше, до сегодняшнего дня, знали Сыча?

– Нет, раньше я его никогда не видел.

– По дороге на цокольный этаж вы заходили в туалет?

– Нет, не заходил.

– Гражданка Ригель показала, что после Сыча по лестнице спустились вы.

– Эта паскудина Ригель – немка! – воскликнул он. – Она все врет, она оговаривает меня!

– Спокойно! – оборвал я его. – Что она врет, что вы спустились по лестнице вниз? Если она врет, то каким образом вы тут оказались, через окно залезли?

– Она все врет! – Паксеев полез за сигаретами, но, словно спохватившись, спрятал руки под стол. Мне это не понравилось.

– Покажите мне руки, – жестко потребовал я.

– Чего? – удивился Паксеев.

– Руки! – заорал я. – Живо!

Я не знаю, о чем подумал Юрий Иосифович, но он поднял руки вверх так, словно собрался сдаваться.

– Так вот как ты нашу советскую Родину защищал! – зарычал я.

Паксеев подпрыгнул на табурете, развернулся на месте, проворно вскочил и выбежал из подвала.

– Андрей, – сказал стоящий в дверном проеме участковый, – ты так на него заорал, что я сам чуть руки не поднял.

В комнату к нам вбежал Казачков.

– Андрей, что ты тут вытворяешь? – со злостью сказал он. – Паксеев в фойе увидел прокурора, бросился ему на грудь и чуть не заплакал. Ты не забывай, что он председатель совета ветеранов.

– После Сыча, – чеканя каждое слово, сказал я, – по лестнице спустился Паксеев, но назад, к ветеранам, он не вернулся, а зачем-то пошел в подвал. Зачем? Прийти в себя после убийства Сыча?

– Да ну, скажешь тоже, – растерялся Казачков. – Какой из него убийца, у него комплекция не та, чтобы такого верзилу, как Сыч, одним ударом опрокинуть.

– Неожиданным ударом в висок кого угодно можно в нокаут отправить, – возразил я.

– Ладно, работай дальше, а я пойду к прокурору, объясню, что Паксеев сегодня выпил лишнего и стал чересчур обостренно воспринимать обычные вопросы.

Следующим на допрос я вызвал Антонова. Михаил Ильич сел напротив меня, положил мозолистые руки на стол. Казанки у него были не сбиты, но это ничего не значило. У Антонова кожа на руках, как у носорога, грубая и толстая. Ему можно со всей силы кулачищами по стенам колотить – никаких следов не останется.

– Расскажите, чем вы сегодня вечером занимались, выходили ли из подвала, если да, то куда и с какой целью?

По словам Антонова, с пяти часов вечера он безвылазно сидел в каморке электриков, перематывал трансформатор.

Помещение для дежурного электрика, которое Антонов назвал «каморкой», располагалось в самом начале служебной части цокольного этажа. Из него вполне можно было незаметно выйти в туалет и спуститься назад. Я даже представил, как это могло быть: технички и сантехник болтают о жизни в помещении, где я сейчас веду допрос; Седов перебирает транзисторы у себя в радиокружке, совсем в другом крыле коридора; швеи, за закрытыми дверями, работают в мастерской.

– Алиби у меня нет, – словно догадавшись о моих мыслях, уточнил Антонов.

– Хорошо, – задумчиво сказал я. – Поговорим о другом. Вы, Михаил Ильич, были во время войны в плену…

– Ну и что, что был! – вскочил с места Антонов.

– Сидеть! – грохнул я кулаком по столу. – Сиди и слушай меня, а не дергайся, как девочка в солдатской казарме! Больно нервные все в поселке, как я посмотрю.

Антонов опешил от моего крика. Он просто не ожидал, что я могу орать на него, как колхозный бригадир на пьяного тракториста.

– Вам это ничего не напоминает? – Я нарисовал ему знак, который видел в туалете на зеркале.

– Лапки у этого знака вниз или вверх? – спросил Антонов, присаживаясь на место.

– А что, есть какая-то разница? – спросил я бесцветным голосом. Внутри меня все напряглось в ожидании ответа. Знак на стекле – это ключ к разгадке убийства.

– Во время войны немцы такими знаками отмечали на могилах даты рождения и смерти. Если лапки у этого знака вверх, то это дата рождения, а если вниз, как ты нарисовал, то это дата смерти.

Я задал Антонову еще пару вопросов и отпустил его.

– Андрей, – спросил меня участковый, – а ты что, раньше уже слышал про этот знак?

– Как только я увидел эту фигню с лапками, то у меня возникло смутное чувство, что когда-то давно, в фильмах про войну, я уже видел такую штуковину. Сам посуди, не пацифистский же знак нарисовал убийца!

– Предчувствиям всегда надо верить, – согласился участковый. – Кого следующего вызовем?

– Давай учителя. Поговорим с культурным человеком.

Анатолий Седов был одет в сатиновый рабочий халат, из-под которого выглядывали галстук и воротник чистой рубашки. От него исходила неповторимая смесь запахов превратившейся в дым канифоли и недорогого мужского одеколона. Руки у Седова были тонкокостные, кожа на кистях настолько тонкая, что под ней были видны самые мельчайшие артерии и вены.

«Если бы это он ударил Сыча в висок, – подумал я, – то он бы ободрал себе всю кожу до кости. Учитель – не боец. У него руки кабинетного работника».

На мои вопросы Седов отвечал спокойно, уверенно, но перед тем, как что-то сказать, тщательно продумывал каждое слово.

– Весь вечер я паял плату для цветомузыкальной установки в школу. В туалет выходил, когда – точно сказать не могу. В туалете никого не видел, но, судя по характерным звукам, могу утверждать, что в одной из кабинок был человек. Когда я шел обратно… – Учитель замялся, стал подбирать нужные слова, и я по его поведению понял, что он ждет от меня наводящих вопросов. Ему самому неловко говорить, кого он видел, а под моим «нажимом» можно про всех правду-матку выложить.

Я на лету подхватил предложенные им правила игры:

– Анатолий Сергеевич, что за театральная пауза? Рассказывайте: кого и где вы видели на обратном пути?

Учитель тяжко вздохнул, потупил глаза в стол, помолчал ровно столько, сколько требовалось для принятия «нелегкого» решения.

– На обратном пути в коридоре на цокольном этаже, около кабинета, где мы сейчас с вами разговариваем, я встретил товарища Паксеева и уборщицу ДК по имени Инга. Фамилии ее я, к сожалению, не знаю, но у нее такая специфическая внешность… У нее татуировки прямо на веках глаз.

Я мельком глянул на участкового – он аж вытянулся в нашу сторону в ожидании подробностей.

– Дальше, Анатолий Сергеевич, дальше! – подстегнул я его. – Что делал товарищ Паксеев, кровь с рук вытирал? А уборщица Инга что делала, отрубленную голову в мешок прятала?

– Какую голову? – отпрянул от стола учитель. – Я ничего такого не видел.

– А что вы видели тогда? Что вы мнетесь, как гимназист перед входом в бордель? Выкладывайте, здесь слабонервных нет.

– Паксеев обнимал уборщицу, он стоял ко мне спиной, а она, когда я проходил мимо, открыла глаза и посмотрела на меня. – Он еще раз тяжело вздохнул. – Целовались они, Андрей Николаевич. Я не хотел об этом говорить, но в интересах истины правду утаивать не буду.

– Не велик грех с уборщицей целоваться, – насмешливо заметил я. – Вы, Анатолий Сергеевич, не заостряйте на этом внимания. Каждый из нас, приняв лишнего за столом, способен на необдуманные поступки.

Он с облегчением вздохнул.

«И до этого дошли слухи о моей связи с Ингой», – отметил я.

– Анатолий Сергеевич, – возобновил я допрос, – вы учитель истории. Ничего не можете нам рассказать вот о таком знаке?

Седов только мельком глянул на мой рисунок и сказал:

– Если лапки кверху, то это руна «Альгиз», если лапки книзу, то это руна «Смерть».

– Расскажите немного поподробнее: что такое руны, что они означают.

– Руны – это аналог наших букв в древнегерманской и скандинавской письменности. Придя к власти, Адольф Гитлер приказал возродить древнегерманский культ поклонения языческим богам. Как один из элементов, связывающих нацистскую идеологию и древнегерманскую культуру, был выбран рунический алфавит. Каждая руна из алфавита стала что-то означать. Самая известная руна – это свастика, символ катящегося в бесконечность солнца. Руна «Альгиз» стала означать жизнь, рождение нового человека. Руна «Смерть» означает смерть, гибель человека, конец его жизненного пути. Почему у нее нет отдельного названия, я не знаю.

– У вас неплохие познания в нацистской символике, – похвалил я.

– Ничего особенного, – поскромничал учитель. – Я, когда учился в институте, писал реферат на эту тему, много работал в библиотеках… Скажите, Андрей Николаевич, жена Паксеева не узнает о нашем разговоре?

– Жена Паксеева от меня ни о чем не узнает: ни о рунах, ни о Гитлере, ни об уборщице. Я, Анатолий Сергеевич, сведения, полученные в ходе допроса, не разглашаю.

– Кого следующего позовем? – спросил после его ухода повеселевший участковый.

– Никого. Если тебе интересно, как Инга с Паксеевым целовалась, то можешь вызвать ее и сам допросить. Я пошел наверх, к Гордееву, а ты бди, никого пока из подвала не выпускай. Они все еще следователю пригодятся.

В фойе я отыскал Гордеева, Казачкова и прокурора района. Всех их я пригласил поговорить на улицу.

– Вызывайте сотрудников КГБ, – приказал прокурор, выслушав мой рассказ о рунах.

– Может быть, не будем спешить? – осторожно предложил Гордеев.

– Семен Григорьевич! – повысил голос прокурор. – Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? У нас есть убитый ветеран войны, а рядом с ним нарисован нацистский знак, означающий смерть. Вам не приходит на ум, что это убийство может иметь политическую окраску? Представляете, что будет, если выяснится, что смерть Сыча – дело рук фашиствующих элементов? Любая антисоветская деятельность должна расследоваться органами государственной безопасности.

– Откуда у нас в поселке фашиствующие элементы? – с нажимом возразил Гордеев.

– Семен Григорьевич, вы что, пререкаться со мной вздумали? – угрожающе сказал прокурор.

– Да нет, ничего я не надумал, – пошел на попятную начальник РОВД. – Если надо, давайте вызовем представителей КГБ. Только шуму будет – мама не горюй!

– Пусть лучше скандал до потолка, чем нас обвинят в укрытии террористической вылазки фашистских бандитов. Работайте, товарищи! Я пошел докладывать о происшествии прокурору области.

После его ухода Гордеев распорядился отпустить по домам всех работников ДК, которых мы успели допросить. Ветераны разошлись еще раньше. Я и Казачков остались покурить на улице.

– Что ты думаешь по поводу произошедшего? – спросил начальник.

– Вадим Алексеевич, в этом здании правда есть потайные ходы или нет? – ответил я вопросом на вопрос.

– Кто его знает! – пожал он плечами. – Если есть, то не удивлюсь. Здание-то сталинской постройки, в те времена любили всякие тайники делать. При Хрущеве противоатомные бомбоубежища везде строили, при Сталине, точно знаю, в одной московской гостинице, в вентиляционной шахте, был сделан тайный ход, чтобы можно было подслушивать и подглядывать, чем постояльцы занимаются. Представь, приедут начальники из Сибири в Москву, заселятся в гостинице, выпьют, начнут товарища Сталина последними словами поминать, а за стенкой уже чекист сидит, записывает, кто что говорил. В нашем ДК вполне может быть что-то подобное. Но ты не ответил мне по поводу преступления.

– Пока что-то определенное трудно сказать, но я, честно говоря, не вижу мотива убийства. Сыч, как я понимаю, спустился в туалет облегчиться перед отъездом домой. Высчитать его намерения – нереально. Он мог зайти в туалет, а мог бы пописать где-нибудь по дороге. Остановил бы «Волгу» в любом месте на трассе, отвернулся от проезжей части да пустил струйку.

– Согласен. Сыч и его убийца встретились в туалете случайно. – Казачков прервался на полуслове.

Мимо нас прошли Михаил Антонов с дочерью. Отойдя немного, Наталья отдала отцу холщовую сумку с продуктами, купленными ею в обед, и пошла назад.

– Пожалуй, я пойду посмотрю, чем наши парни занимаются. – Казачков отбросил сигарету в урну и вернулся в ДК. Общаться с Антоновыми, ни с отцом, ни с дочерью, он не хотел.

Библиотекарша подошла ко мне. В руке у нее была книжка.

– Андрей Николаевич, – загадочно улыбаясь, сказала она, – я для вас интересную книгу подобрала почитать. Вам понравится.

– За нее ведь расписываться где-то надо. – Я взял книжку, прочел название – «Орфографический словарь».

– Расписываться за нее нигде не надо, я ее на свое имя взяла. У меня к вам одна просьба: верните ее, пожалуйста, не позднее указанного срока.

– Наталья Михайловна, я не подведу вас!

Она одарила меня еще одной улыбкой и поспешила за отцом.

Пока я разговаривал с Натальей, мимо нас прошли учитель, Инга и еще с десяток человек. Будет о чем посудачить завтра!

Я вернулся в фойе, нашел Казачкова.

– Вадим Алексеевич, я с самого раннего утра на ногах, может быть, отпустите меня на сегодня?

– Давай дождемся приезда ребят из КГБ, тогда и пойдешь.

– Вот их-то я и не хочу видеть. У меня к ним предвзятое отношение.

– Тебя, часом, Наталья Антонова на улице не ждет? – нахмурившись, спросил он.

– А что такого, если ждет? Она не замужем, я не женат. Это пусть Паксеев голову ломает, как своей жене шашни на стороне объяснять, а мне ни перед кем отчитываться не надо.

– Я не об этом. Не забывай, что ее отец у нас в числе главных подозреваемых. У него, как я понял, на момент убийства алиби нет?

– Да если так разобраться, то и у Паксеева, и у учителя тоже с алиби как-то хлипко. И еще. Трушкин был в туалете, когда туда зашел Сыч. Трушкин с ним дрался днем, мог продолжить выяснять отношения вечером.

– Не собирай ерунду! Трушкин вышел из-за стола совершенно пьяный.

– Я тоже могу пьяным прикинуться, хоть сейчас.

Казачков осуждающе посмотрел на меня. Я начал надоедать ему своими возражениями на каждое сказанное слово.

– Вадим Алексеевич, в данный момент все наши версии базируются на показаниях гражданки Ригель, а ведь старушка могла что-то упустить. Она действительно не обязана контролировать, кто куда ходит по зданию ДК. Ее пост на входе, а все остальное по большому счету ее не касается.

Казачков посмотрел в сторону вахтерши, в раздумьях вздохнул:

– Мы никогда не установим мотива этого преступления, – продолжил я, – пока не изучим личность Сыча, его прошлое. Сейчас, в данный момент, мы о Сыче ничего не узнаем – он иногородний, его в Верх-Иланске никто не знает. Чем мне сейчас заниматься, доказательственную базу собирать для сотрудников КГБ? Пускай сами работают – я им не товарищ.

– Хорошо, – уступил Казачков, – иди домой, но завтра, в восемь утра, чтобы как штык был!

Я вышел из ДК на крыльцо, сунул словарь под мышку, закурил. На улице стемнело. Стало прохладнее. На небе выступили первые звезды. В окнах трехэтажных панельных домов за площадью горел свет. Дневной шум в поселке стих, стал слышен лай собак в частном секторе.

Я докурил сигарету и пошел к Инге.

7

Инга в городе, в общежитии, вела замкнутый образ жизни. Переехав в поселок, она стала общительнее: у нее появились приятельницы по работе, по вечерам к ней захаживали соседки по улице. Даже мамаши в детском саду не чурались ее маргинальной внешности и могли часами обсуждать с ней проблемы воспитания детей на втором году жизни.

С мужчинами Инга была осторожна, но перед натиском Паксеева, как видно, не устояла.

Инга жила в таком же бараке, как я, но в другой стороне поселка. Комната ее имела отдельный выход на улицу, так что своими поздними визитами к ней соседям я не мешал.

В доме Инги во всех окнах горел свет. Никто из жильцов еще не ложился спать. Я поднялся на крыльцо, постучал. Не спросив «Кто там?», она открыла дверь.

– Привет еще раз! – Я прошел внутрь. – Ты одна?

– А кто у меня может быть в это время? – Она позвала меня к столу, налила чая. – Если ты намекаешь на Юрия Иосифовича, то он по вечерам дома. Мы с ним иногда днем встречаемся, пока я не на работе.

– Ты все так же работаешь: утро-вечер, днем свободна?

– Все технички так работают. Для меня такой график даже удобнее, чем работать полный день.

– Инга, ты не боишься, что после сегодняшнего скандала жена Паксеева к тебе с разборками прибежит?

– Не прибежит, она у него смирная, как овца.

– Меня интересует последний час перед тем, как нашли труп: кто где был, кто как себя вел.

– Мы все: я, девчонки-уборщицы и сантехник – сидели у нас в дежурной комнате. Антонов был в каморке электриков, что-то там чинил. Учителя и швей я вообще не видела. Минут за двадцать до того, как поднялась вся эта суматоха, Антонов ушел наверх. Самого его я не видела, но по шагам поняла, что это он. Из того крыла только он мог выходить, там мужчин больше нет. Потом пришел Паксеев и вызвал меня в коридор. Мы стояли с ним, разговаривали, мимо наверх прошел учитель…

Я с отрешенным видом наблюдал, как заметно подросший за лето сын Инги возится на полу с игрушечной машинкой без одного колеса.

– Ты меня слушаешь? – спросила она.

– Конечно, слушаю. Ты стояла и целовалась с Паксеевым, мимо прошел учитель. Так?

– Совсем не так! Паксеев стал меня обнимать, когда учитель пошел назад, а до этого мы просто стояли и разговаривали. Потом к нам прибежал участковый и всех загнал в дежурное помещение. Даже Юрия Иосифовича наверх не выпустил.

– Сколько времени наверху был Антонов и сколько – учитель?

– Я слышала только, как Антонов ушел, а когда он вернулся, я не знаю. Я вообще удивилась, когда его участковый к нам загнал. Я думала, что он где-то наверху остался. Учитель не долго ходил, минут пять-десять, не больше.

– Паксеев к тебе пришел не встревоженный?

– Озабоченный он пришел, а не встревоженный. Если ты думаешь, что того толстяка в туалете он завалил, то зря. – Инга встала к сыну, вытерла с его подбородка набежавшие слюни. – У Юрия Иосифовича сегодня вечером совсем другое было на уме, он бы драться ни с кем не стал.

– Ты про Антонова кому-нибудь говорила? – Я отодвинул от себя опустевшую чашку. – Молчи про него, никому ни слова.

– Не поняла. – Она выпрямилась, уперла руки в бока. – Я, конечно, поступлю так, как ты скажешь, но…

– Никаких «но»! – жестко сказал я. – Давай не будем портить отношения. Вызовет тебя следователь, расскажешь ему про учителя, про Паксеева, про кого хочешь, а про Антонова – молчи.

Я встал из-за стола, пошел обуваться и заметил в шкафу большую новую игрушку – робота.

– Машинку бы лучше купила, – сказал я, показывая на робота.

– Я не покупала его. Пионеры из радиотехнического кружка подарили.

– Какие заботливые пионеры! – Я не удержался, взял игрушку с полки.

Робот – квадратный механический человечек – был высотой сантиметров тридцать, на вес тяжелым, килограмма полтора, не меньше. Голову его украшала штыреобразная антенна, на груди виднелись дырочки, как на микрофоне телефонной трубки.

– Он говорить может. – Инга взяла у меня робота, нажала кнопку сзади.

Игрушка проскрипела металлическим голосом: «Я робот, я умею ходить».

– Пионеры говорят, что они его сами сделали.

– А тебе-то в честь чего подарили?

– Анатолий Сергеевич, руководитель их кружка, распорядился. Он ко мне хорошо относится. Говорит: «Года через два, когда у тебя сын подрастет, ему будет интересно с ним играть».

– Года через два, не раньше, – согласился я, – если сейчас мальчишке отдашь, он его только разломает. Сейчас ему машинки катать – в самый раз.

В дверях я остановился.

– Ты не останешься? – спросила Инга.

– Нет. Скоро Маринка приезжает, не хочу давать лишний повод для разговоров.

– Андрей, у тебя с ней все так серьезно? – В ее голосе послышались оттенки ревности. – Быстро же она тебя захомутала, а с виду такая скромница была.

– Это я ее захомутал, еще в общаге. Про папашу ее все поняла? Если что-нибудь новое узнаешь, то сразу же сообщи.

Обычно, уходя от Инги, я по-товарищески чмокал ее в щечку. На этот раз не стал.

Придя домой, я разогрел скудный ужин, наскоро поел и стал на листе бумаги вычерчивать план подвала с расстановкой на нем всех интересующих меня лиц. Рядом с планом я выписал всех, кто мог иметь хоть какое-то отношение к убийству.

«Спать ложиться без толку, – решил я. – Пока порядок в голове не наведу, все равно не усну. Лучше немного поработаю перед сном, чем до утра в кровати ворочаться буду».

Как учили меня в Омской высшей школе милиции, вначале надо разобрать действие и, отталкиваясь от него, реконструировать всю картину происшествия.

Итак, судя по позе трупа, Сыч и его противник встретились лицом к лицу посредине туалета, рядом с раковинами умывальников. Нападавший зашел в туалет вслед за Сычом и один раз очень сильно ударил его кулаком в висок. Височная кость от удара треснула, возможно, повредила мозг. Плохо держащийся на ногах после спиртного Сыч упал на раковину и пробил себе голову. Смерть наступила практически мгновенно. Теперь самый интересный момент – кровь с головы Сыча вытекала, а не била фонтаном и не лилась рекой. При вскрытии у него наверняка обнаружат обширное внутримозговое кровотечение.

Что должен делать человек, только что убивший другого человека? Он должен спешно покинуть место происшествия, а не ждать, пока под головой Сыча набежит лужица крови, чтобы обмакнуть в нее палец и нарисовать на зеркале руну смерти. Вывод: удар в голову потерпевшего нанес один человек, а руну нарисовал другой. Если действия напавшего на Сыча человека наверняка имеют веский мотив, то зачем кто-то нарисовал нацистский знак, да еще кровью убитого, пока непонятно.

Сыч – ветеран органов НКВД, на фронте не был. Если у него есть серьезные враги, то только среди бывших заключенных, которых он охранял. Обратное предположение – Сыч во время войны мог работать не в системе ИТУ, а нести службу по охране особо важных объектов: мостов, электростанций, военных заводов. Что делал убитый во время войны, я не знаю, так что мотив его убийства остается загадкой.

Последний момент, относящийся к действию, – Сыч и его убийца встретились в туалете случайно. Опрос свидетелей показал, что за потерпевшим в этот вечер никто не следил, в фойе его не подкарауливал. Случайность встречи Сыча и его убийцы отметает возможный сговор между убийцей и человеком, нарисовавшим руну. При сговоре и запланированном преступлении два человека могли бы разделить между собой роли: один насмерть бьет Сыча, а другой, чтобы запутать следствие, входит в туалет через пару минут после убийства и рисует руну смерти.

Итак, проанализировав действие, я прихожу к следующим выводам: Сыч зашел в туалет справить нужду перед дорогой. Совершенно случайно туда же входит физически развитый мужчина. Между Сычом и его убийцей происходит очень короткий конфликт, буквально в пару слов. Незнакомец бьет Сыча в висок, видит, как он падает на пол, и уходит. Следом заходит еще один человек. Он, недолго думая, обмакивает палец в кровь, рисует на зеркале руну и выходит из туалета.

Теперь люди. В туалет заходят (если верить Кристине Ригель) Дегтярев, Трушкин и Сыч. Паксеев то ли заходит туда, то ли сразу же идет на цокольный этаж к Инге, пока неизвестно. Инга считает, что в туалет поднимался Антонов. Инге я полностью доверяю. Врать ей про Антонова нет никакого смысла. Инга женщина расчетливая, интриговать против меня, своего покровителя, она не станет. Через год или два, когда она окрепнет, установит в поселке крепкие связи с влиятельными лицами – тогда да, она может показать мне фигу. А пока – нет.

У Инги в городе с Журбиной была похожая история: когда Наталья Павловна дала ей работу и жилье, Инга ей руки готова была целовать, а потом поступила в отношении Журбиной очень некрасиво. За что и была изгнана из города в Верх-Иланск.

Еще в туалет заходил учитель. Простое и объяснимое действие – оправление естественных надобностей он зачем-то постарался замутить рассказом об Инге с Паксеевым. Про меня и Ингу в поселке многим известно, хотя я оставался ночевать у нее всего несколько раз в самом начале лета и пару раз в конце июля. В августе в Верх-Иланск приехала Марина Антонова и прямо заявила – если сорвешься и переспишь с другой бабой (зашел-вышел-забыл), то пускай это будет кто угодно, только не Инга! Логику Маринки можно понять: я ей не муж, чтобы верность хранить, и не монах, чтобы вести целомудренную жизнь, с кем-то встречаться все равно буду. Меня за это никто не осудит, и на Маринку никто в поселке пальцем показывать не будет: погуливал парень до свадьбы, ну и что такого? До свадьбы – не считается! Но если до общаги дойдут слухи, что я в Верх-Иланске путаюсь с Ингой, тут Маринку все общежитские девчонки засмеют: обалдеть, на кого он тебя променял!

Учитель, рассказывая мне об Инге с Паксеевым, хотел отвести мое внимание от туалета. Зачем? Он заходил в туалет, увидел труп и вышел, никому ничего не сказав, а теперь боится, что его обвинят в убийстве? Или он боится обвинения в том, что это он нарисовал руну? Что-то уважаемый учитель скрывает, что-то он видел в туалете, о чем говорить не хочет.

После сопоставления всех лиц, проходивших мимо входа в туалет, их физического телосложения и степени опьянения у меня вырисовывается один реальный подозреваемый – Антонов Михаил, отец двух дочерей, к одной из которых я питаю теплые чувства.

Я прекрасно помню первые дни, когда в общаге стало известно, что меня переводят для дальнейшей службы в Верх-Иланск. Все общежитские девушки, для которых я еще вчера был достойным женихом, узнав о переводе, разом потеряли ко мне всякий интерес. Даже моя бывшая невеста Лариса Калмыкова не нашла пары слов, чтобы поддержать меня в трудную минуту. Могла бы сказать: ты, мол, крепись, жизнь со ссылкой в Верх-Иланск не заканчивается, когда-нибудь вернешься в город! Нет, она предпочла изобразить, что вообще со мной не знакома. Да что там девушки, если общежитские парни пришли ко мне, мол, продай нам свою фирменную «Монтану», в Верх-Иланске в ней все равно некуда ходить. Там, мол, всего две асфальтированные улицы, и по тем коровы ходят. Из принципа не продал, хотя, как оказалось, в поселке действительно всего две асфальтированные улицы, но скотину по ним не гоняют. Эти две улицы – центр поселка, там коровам делать нечего.

Только для одной Маринки Антоновой я не превратился из «первого парня на деревне» в изгоя. Как мы с ней встретились в моей кровати, так до самого моего отъезда не разлучались. Она вообще очень спокойно отнеслась к моей ссылке. Немудрено – она до отъезда на учебу в город всю жизнь прожила в Верх-Иланске, и для нее он был малой родиной, а не отдаленным глухим местечком. Коров на улице она не боялась.

После окончания техникума Марина по распределению попала на хлебокомбинат, в общежитии которого мы познакомились. На хлебозаводе она работала сменным технологом и была у руководства завода на хорошем счету. Как только до директора хлебокомбината дошли слухи, что между мной и Антоновой установились тесные отношения, тот забеспокоился, как бы она не вышла за меня замуж и не переехала в Верх-Иланск. Чтобы удержать ее на месте, дирекция предприятия предоставила Маринке, незамужней бездетной девушке, отдельную комнату. По иронии судьбы, единственной свободной комнатой оказалась та, в которой раньше жил я. Но и это еще не все. Директор завода вызвал Маринку к себе и в присутствии всего руководства хлебокомбината торжественно пообещал, что к концу ее отработки, то есть в августе следующего года, предоставит ей ордерную комнату гостиничного типа. Взвесив на жизненных весах замужество и перспективу получения ордерной гостинки, Маринка предпочла остаться в городе и дальше работать на хлебозаводе.

А я остался предоставленным самому себе, хотя серьезно подумывал, что мы распишемся с Мариной и она переедет ко мне, в комнату в бараке, на право проживания в которой никаких документов у меня не было. Эта комната – служебное жилье, и сколько ты будешь в ней жить, решает начальник РОВД единолично. Пока работаешь – живи, перевелся в другое место – ключи на стол.

Теоретически был у нас с Мариной еще один вариант продолжения отношений: мы расписываемся, но живем раздельно: она – в городе, я – в поселке. Как только она заикнулась о раздельном проживании, так я пресек этот разговор в корне. Мне в Верх-Иланске была нужна жена, которая взвалила бы на себя весь быт, а не просто штамп в паспорте. Это для Марины в городе свидетельство о браке – документ, подтверждающий статус замужней женщины, а мне обручальным кольцом на правой руке хвастаться не перед кем. Кольцо мне картошку не поджарит и в магазин за хлебом не сходит.

Интересно, как жили в сибирской ссылке декабристы, жены которых остались в столице империи? Кто декабристам, дворянам-белоручкам, рубашки стирал, обед готовил, в палисаднике перед крыльцом сорняки выпалывал? Как усмиряли декабристы восставшую от долгого воздержания плоть? К крестьянкам бежали или, сгорая от стыда, занимались самоудовлетворением? А жены-то их чем занимались в полном соблазнов Петербурге?

«Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье!»

Хорошо было Александру Сергеевичу: его за вольнодумство не в Сибирь сослали, к дружкам-декабристам, а всего лишь в родовое имение. Это не страшно. Это как бы меня из общаги выселили в квартиру к родителям. Не фонтан, конечно, но жить можно. Маманя как бы на меня ни обижалась: за Калмыкову, за то, что в милицию пошел работать, но пуговицу к пиджаку всегда пришьет и ужином накормит. А тут живешь один, как полярный медведь на льдине.

Пока я сам в ссылку не попал, никогда о жизни декабристов в Сибири не задумывался.

Оставив декабристов в покое, я вернулся к записям об убийстве.

«Наверняка Сычу в висок заехал Антонов, только никто ничего не докажет. Если Михаил Ильич будет стоять на своем, а Инга промолчит, что он поднимался наверх, то в отношении его даже серьезных подозрений не возникнет. Во всяком случае, у Паксеева и учителя положение нисколько не лучше, чем у моего потенциального родственничка. Я лично подталкивать Антонова в яму не собираюсь. Кто его знает, как у меня в дальнейшем с Маринкой сложится? Одно понятно, если ее отец получит судимость, то наш брак станет невозможным. Вернее, я смогу на ней жениться, но из милиции меня тут же уволят».

Ночью мне снилась Наталья. Мы с ней уединились в ее спальне, она скинула с себя одежду, распустила косу. Неожиданно из потайного хода выскочил Паксеев и стал кричать, что Наталья – его жена и он напишет на меня еще один донос, после которого меня точно выгонят из милиции. Я выхватил из-под подушки пистолет и хотел убить Паксеева, но он только рассмеялся мне в лицо. «Ты забыл секрет руны «Альгиз»! – злорадствовал Юрий Иосифович. – Пока ты не вспомнишь, в какую сторону у нее должны быть лапки, я буду бессмертен!» Я нажал на курок, но выстрела не было. Я нажал на курок еще раз, и все вокруг заполнилось адским грохотом.

Я вскочил на кровати. У изголовья звонил будильник. Утро. Пора на работу.

8

Утром 2 сентября Гордеев собрал оперативный состав Верх-Иланского РОВД на совещание. С информацией о ходе расследования убийства выступил Казачков.

– Проведенный судебным медиком первоначальный осмотр трупа подтвердил наше предположение, что Сыч был сбит с ног одним сильным ударом в висок. Никаких скидок на нетрезвое состояние потерпевшего делать не стоит – от алкоголя кости не размягчаются. Основным подозреваемым по делу я считаю, – Казачков, не делая паузы, посмотрел в мою сторону, – Антонова Михаила, хотя в отношении его в данный момент нет никаких прямых доказательств.

После доклада начальника уголовного розыска слово взял я.

– Хочу уточнить, – с вызовом начал я, – что Антонов Михаил мне не родственник, а если бы и был им, то я ни при каких обстоятельствах не стал бы покрывать совершение им убийства.

– Тебя никто не обвиняет в проявлении личной заинтересованности, – заметил Гордеев.

– Спасибо за доверие, – усмехнулся я.

– Прекрати паясничать, – осадил меня начальник РОВД. – Мы здесь не для того собрались, чтобы обмениваться «любезностями».

– Разрешите продолжить? – спросил я, перейдя на деловой тон.

Я вытянул перед собой руку со сжатым кулаком.

– Ударная поверхность кулака может быть ограничена одной костяшкой среднего пальца. – Я показал на выступающую из общей плоскости кулака косточку. – У меня, у Антонова и у учителя Седова разный тип телосложения. Антонов физически сильнее меня, а я, в свою очередь, обладаю большими навыками рукопашного боя, чем учитель. Но эти факторы ничего не значат, если мы говорим об одном-единственном ударе, нанесенном в самую уязвимую часть головы.

– У Сыча треснула височная кость, – напомнил Казачков.

– У Сыча в силу возраста, – парировал я, – кости уже не обладают необходимым запасом прочности. С годами у человека из костей вымывается кальций, и они становятся более хрупкими. Без акта вскрытия трупа мы не можем сейчас в точности воспроизвести картину убийства. Одно дело, когда от удара Сыч падает на умывальник уже без сознания, и совсем другое, когда он только теряет равновесие.

– Я понял твою мысль, – перебил меня Гордеев. – Акт вскрытия нам в ближайшее время никто не даст – все материалы переданы в КГБ.

Гордеев достал сигареты, закурил. Все присутствующие молчали.

– Сложность нашего положения в том, – продолжил Семен Григорьевич, – что с нас, с одной стороны, никто не снимает обязанности раскрывать преступления, совершенные в Верх-Иланске, а другой стороны, мы не можем вмешиваться в оперативную работу органов КГБ. Пока наши «старшие товарищи» делиться с нами информацией не желают. Я спрогнозирую вам результат деятельности чекистов в нашем поселке: если они раскроют убийство, то это будет полностью их заслуга, а если нет, то это мы виноваты, не оказали им должного содействия. Сейчас сами знаете какая обстановка в стране – у власти Андропов. Мы, милиция, у него не в почете. Нам с вами надо выработать такую линию в расследовании убийства Сыча, чтобы мы были готовы к любому развитию событий. Я лично не исключаю такого варианта: как только чекисты уткнутся в отсутствие перспектив в раскрытии преступления, они спихнут все материалы нам. Например, они могут располовинить события, произошедшие в ДК: убийство – в одну сторону, руну на зеркале – в другую. Сама по себе руна, без трупа в туалете, не более чем абстрактный рисунок. В худшем случае – проявление хулиганства.

– Давайте возьмем руну как некую отправную точку в нашем расследовании, – предложил Казачков. – Кто ее мог нарисовать? Ветеран войны Паксеев? Вряд ли. Зачем ему марать себя фашистской символикой?

– А что, Вадим Алексеевич, ты знаешь в поселке человека, который благоволит Гитлеру? – возмутился Гордеев. – Ты ерунду-то не собирай, а то так договоришься, что у нас в Верх-Иланске подпольная фашистская организация появится.

– Организации точно нет, а вот крепко обиженных на советскую власть – полным-полно.

– Мы вновь вернулись к личности Сыча, – вступил в разговор я. – Пока мы не будем знать его биографию: где он служил, с кем из присутствующих в ДК мог встречаться ранее, – мы ничего не добьемся. Нам надо поднять его личное дело в областном УВД и сделать из него выписки.

– Виктор, – Гордеев поднял с места моего соседа по кабинету Горшкова, – займешься этим.

– Мне не доверяете? – спросил я.

– Разговоров лишних не хочу, – откровенно ответил Семен Григорьевич.

– Тогда мне чем заниматься? – развел я руками. – Если я стану разрабатывать Паксеева, то мне скажут, что я рою яму под любовника своей любовницы. Начну работать с Антоновым – родственника выгораживаю. Учителя тряхну – тоже что-нибудь выдумать можно.

– Например? – заулыбавшись, спросил Казачков.

– Скажем, так: учитель хочет отвадить от Инги Сурковой ее нового любовника – Паксеева…

– Достаточно! – перебил меня Гордеев. – Учителем займется Толя Мыльников. А ты, Андрей, поработай над расширением круга свидетелей.

Из кабинета Гордеева мы прошли к Казачкову. Он распределил работу между инспекторами уголовного розыска на сегодняшний день и отправил всех по адресам. Мне Семен Григорьевич велел остаться.

– Перестань дергаться, когда мы тебя и Антонова сводим в одну упряжку, – назидательно сказал он. – Если я и Гордеев станем делать вид, что в поселке нет никаких слухов о твоем предстоящем родстве с Антоновым, то нас запросто обвинят в кумовстве и наплевательском отношении к раскрытию преступлений. Или ты думаешь, что все, что мы говорим на совещаниях у Гордеева, остается тайной за семью печатями? Ничего подобного. На каждый роток не накинешь платок. У того же Мыльникова дядя в райисполкоме работает, хрен его знает, что племянничек ему докладывает.

– А нельзя как-то пореже…

– Нельзя! – жестко отрезал Казачков. – Все должны видеть, что мы постоянно держим в уме твою личную заинтересованность в отношении Антонова. Это поселок, Андрей! Здесь порой слухи, возникшие неизвестно откуда, могут провалить любую блестяще задуманную оперативную комбинацию. Сейчас нам выгодно выставить тебя защитником Антонова. Со стороны все должно выглядеть так: я подозреваю Антонова, а ты от него всячески отводишь подозрения. Если преступник не Антонов, то убийца должен подбросить нам улики против твоего тестя.

Я поморщился.

– Хорошо – будущего тестя. Потенциального. Предполагаемого.

В кабинет к Казачкову вошел замполит. Семен Григорьевич с ходу перешел на другую тему:

– И не забудь про кражу кур у гражданки Серафимович. Отработай алкашей с ее улицы, потряси шпану, поговори с малолетками. Куры не могут бесследно исчезнуть. Где-то перышки остались.

«Отрабатывать» кражу кур я пошел в библиотеку. Если события развиваются вокруг семьи Антоновых и в них непосредственно вовлечен я, то куры могут подождать.

Наталья сидела за столом в центре небольшого читального зала. Справа от нее – выставка с работами детских кружков верх-иланского Дома культуры. Среди поделок самая примечательная – робот, точно такой же, как у Инги.

В библиотеке ни одного посетителя. Никому книги пока не нужны. Начало осени – специфическое время на селе. Школьники заняты «внезапно» навалившейся учебой, а взрослые все свободное время уделяют работам по хозяйству. Сентябрь! Вот выпадет снег, жизнь в поселке войдет в зимнее русло, и тогда, чтобы скрасить досуг, в библиотеку за книгами потянутся и стар и млад.

– Здравствуйте, Наталья Михайловна!

– Здравствуйте, Андрей Николаевич. – Она одарила меня дежурной улыбкой. – Вы уже начали читать книгу, которую я вам дала?

– Пока только с аннотацией ознакомился, но у меня сразу же возник вопрос: эта книга в одном томе или у нее есть продолжение?

– Иногда кажется, что произведение закончено, а если захотеть, то у него появляется продолжение, – загадочно улыбаясь, ответила она.

– Интересная мысль, – согласился я.

– Андрей Николаевич, – Наталья, словно что-то припомнив, стала серьезной, – зачем вы на моего папу вчера так кричали, как будто он в чем-то виноват?

– Ваш папа, Наталья Михайловна, виноват лишь в том, что у него есть две очаровательные дочери. Каюсь, вчера был не сдержан, но тут не моя вина. Весь спрос с вашего папы и его дочерей.

– Я не поняла вас, Андрей Николаевич.

– А что здесь понимать, Наталья Михайловна! Всяк в поселке Верх-Иланск считает своим долгом напомнить мне, что ваш папенька – это мой тесть. Я уже смирился с этим, но никак ни от кого не могу добиться ответа на вопрос: на которой же из дочерей я женат? Если на старшей, то она живет в городе и за все лето появилась в поселке только один раз. Странно как-то – иметь жену, которую видишь раз в году. А если я женат на младшей дочери, – я сел за стол напротив библиотекарши, – то нам пора перейти на «ты». Я не знаю ни одной семьи, где бы супруги обращались друг к другу на «вы».

– Зачем вы так, Андрей Николаевич, – укоризненно сказала она. – Всяким шуткам есть предел.

– Наташа, разве я шучу? У меня есть тесть – это знают все. Если есть тесть, то должна быть жена. Это логика, Наташа! Если тебя хотят зажарить и съесть, то ты в Африке, среди людоедов, а не на Красной площади в центре Москвы.

– Давайте считать, что этого разговора между нами не было. Я ничего о нем Марине не скажу.

– Я могу ей рассказать, мне не трудно.

– Не надо, она обидится. – Наталья, не выдержав моего пристального взгляда, потупила глаза.

– На кого обидится, на меня, что ли? Пускай обижается.

– Андрей Николаевич, вы пришли, чтобы мне всякие колкости говорить?

– Я пришел попросить о помощи.

Она перестала рассматривать трещины на полировке стола и с интересом посмотрела на меня.

– Вчера, – продолжил я, – на цокольном этаже ДК была группа людей. Кто-то из них совершил убийство. Под подозрением – все мужчины, находившиеся в подвале, в том числе и твой отец. Чтобы разобраться, что к чему, мне надо знать мнение стороннего наблюдателя о некоторых жителях поселка. Лучше тебя, Наташа, мне никто не поможет.

– Почему?

– Во-первых, ты мне «родня». Да, да, Наташа, не надо делать губки бантиком! Сейчас в поселке такая расстановка сил, что я и твой отец оказались в одной лодке. Представь, некий режиссер ставит пьесу Шекспира «Ромео и Джульетта». Меня и твоего отца он записал в клан Монтекки. Поверь, я не могу со сцены обратиться к зрителям и объявить им, что я не Монтекки, а, скажем, сын отца Гамлета.

– Сын отца Гамлета – это и есть Гамлет, принц Датский, – немного удивленно заметила она.

– Какая, к черту, разница: отец, сын! Пьеса написана, роли розданы. Отказаться от участия в постановке я не могу. Мне остается только выучить сценарий и понять, кто Ромео, а кто Джульетта. Ты, Наташа, выступишь в роли театрального критика и расскажешь мне, была Джульетта порядочной девушкой или Ромео собирался жениться на известной в Вероне потаскухе. Итак, Наталья Михайловна, ты готова отвечать на мои вопросы?

– Андрей Николаевич, у вас такие интересные рассуждения о творчестве Шекспира. – Она еще не решила, как ей надо вести себя со мной. Она тянула время. – Скажите, вы читали «Ромео и Джульетту»?

– Нет, конечно! Где ты видела мента, который читал Шекспира? А твой отец его что, читал? А брат? Давай оставим вопросы культуры на потом, а сейчас займемся слухами и сплетнями поселка Верх-Иланск. Слух первый, для меня самый интересный: что говорят в поселке о моем родстве с вашей семьей? Далее, что в вашей семье говорят обо мне? Поверь, это не праздное любопытство. Преступник, кто бы он ни был, будет выстраивать свою линию поведения по отношению ко мне с оглядкой на вашу семью. А я не могу проследить его взгляд, так как стою к тебе, Марине и твоему отцу слишком близко.

– А я что, далеко стою?

– Если ты стоишь близко, то ты моя жена, будущая или настоящая – это неважно. Если ты стоишь немного поодаль, тогда рассказывай.

Она покачала головой: мол, ну и дела!

– Наташа, – продолжил я натиск, – или ты рассказываешь мне, что я прошу, или я пойду займусь твоим папашей. Выбирай.

– Марина не узнает о нашем разговоре?

– Я законспектирую его и отправлю ей в город. Такой ответ тебя устроит?

– Я же серьезно спрашиваю, – обиделась Наталья. – Я не хочу, чтобы она приехала и дома был скандал. Марина психованная становится, когда кто-то в ее дела лезет. Вы долго с ней в городе вместе жили?

– Я не комментирую мои взаимоотношения с женщинами: ни с прошлыми, ни с настоящими, ни с будущими.

Она вздохнула, обозначила вздохом момент принятия решения и начала:

– Марина родителям сказала, что вы еще в городе стали жить вместе и решили пожениться. Потом вы переехали в Верх-Иланск, а она получила жилье в городе. Родители спросили Марину, как теперь сложатся ваши отношения, если она не хочет переезжать в поселок, а вы неизвестно сколько будете работать в Верх-Иланске. Марина ответила, что скоро приедет в отпуск и все вопросы решит на месте. Так что, Андрей Николаевич, для моих родителей вы еще не зять. Но в поселке все считают и будут вас считать женихом Марины.

«Вот так номер! Я думал, в поселке более патриархальные взгляды на поведение незамужних девушек. Марина, никого не стесняясь, ночует у меня дома, но это, оказывается, еще не значит, что она выйдет за меня замуж».

Мне надо было выиграть время, чтобы осознать новый расклад. Я сделал вид, что полез за сигаретами, но вовремя спохватился – в библиотеке курить нельзя!

«Для Михаила Антонова я еще никто, а для всех остальных – его зять. Хорошо, будем исходить из этой диспозиции».

– Никого не смущают слухи обо мне и об Инге? – продолжил я расспрашивать библиотекаршу.

– Ингу в поселке никто всерьез не воспринимает. Она свободная женщина, с кем хочет, с тем спит. Если бы Инга кого-то из семьи увела, тогда бы ее все осуждали, а так… Не одна она такая, к кому мужики забегают душу отвести.

– Что ты можешь рассказать о Паксееве? Не только о его связи с Ингой, а вообще о нем как о человеке?

– Мой отец и Паксеев – враги. Они даже дрались как-то раз.

– Дрались? Ерунда какая-то. Твой отец убьет его с одной плюхи, какая между ними может быть драка?

– Вот так и дрались – Паксеев убегал от отца, а папа бегал за ним по всему поселку, пока милиция их не разняла.

– В чем причина конфликта? С войной связана?

– Когда отец вернулся из лагеря, Паксеев везде стал говорить, что такие, как отец, – предатели, мол, воевать не хотели и добровольно в плен сдались. Еще говорил, что предателей надо было не в лагеря отправлять, а расстреливать или на урановые рудники ссылать, чтобы они там заживо гнили. Потом из лагеря вернулся дядя Вася Седов, у него на левой руке не было трех пальцев, а на правой – двух. Он говорит: «Я за Паксеевым бегать не буду, а сразу же его пристрелю».

– Так и сказал, никого не побоялся?

– Мне рассказывали, как это было. Под Первое мая, в конце пятидесятых годов, в промтоварный магазин, он тогда один на весь поселок был, завезли хорошую ткань – твид называется. Очередь у магазина собралась, ругань, всем охота материалу купить на обновки. Седов подошел к крыльцу и говорит, вы, мол, оставьте отрез для Юрия Иосифовича, чтобы его было в чем хоронить. Все удивились, говорят: Паксеев живчик такой, с чего бы это он помирать станет? Дядя Вася отвечает: «Как только еще раз эта гнида про меня скажет, что я в плен добровольно сдался, так я его с двух стволов картечью в решето превращу». Я, говорит, не Мишка Антонов, чтобы за ним по поселку бегать. Я его сразу завалю, еще десятку отсижу и выйду с чистой совестью, что мир от такого подонка избавил.

– Какие, однако, у вас тут страсти кипели!

– Не то слово. Паксеев в область жалобу писал, что его, ветерана войны, бывший зэк угрожает убить. Пока жалобу рассматривали, Седову реабилитация из Москвы пришла, и теперь уже он стал везде писать, чтобы Паксеева за клевету осудили. Ни тот ни другой ничего не добились, но, пока дядя Вася живой был, они не разговаривали.

– Седов дядя Вася – не родня учителю?

– Дядя родной со стороны отца. – При упоминании учителя Наталья слегка покраснела.

– Я так полагаю, что эта история имела продолжение? – осторожно спросил я.

– Имела, – вздохнула библиотекарша. – Дочь Паксеева от учителя родила. Рассказывать?

– Конечно, рассказывай! Это гораздо интереснее, чем про Ингу и самого Паксеева слушать.

– У Паксеева есть младшая дочь, Неля. Всего у него четверо детей: две дочери и два сына. Сейчас они все разъехались, а с Юрием Иосифовичем одна Неля живет. Ей 25 лет, она в одном классе с моим братом училась. Когда Неля окончила восемь классов, все заметили, что она беременная. Стали допытываться: от кого? Она молчит. Она вообще у них девушка со странностями, как бы немного не в себе, умственно отсталая. Не совсем дурочка, а так, глупышка. В 1976 году она родила сына. В графе «отец» в свидетельстве о рождении поставили прочерк. Сын растет, и все замечают, что он вылитый учитель Седов. Паксеев в милицию, мол, сажайте учителя за изнасилование моей несовершеннолетней дочери. А как милиция его посадит, если Неля молчит, от кого у нее ребенок? Учитель молчит, она молчит, так дело и замяли.

– Учителя за такой проступок даже из школы не выгнали?

– А вместо него кто работать будет? Вы, городские, не больно-то в сельскую местность рветесь. И потом, кто сказал, что это его ребенок? Похож на него сын, ну и что? Мало ли похожих людей на свете?

В коридоре раздались мужские шаги. Как по заказу, в библиотеку вошел учитель Седов.

Поприветствовав нас, он спросил у Натальи, не приходил ли свежий номер журнала «Моделист-конструктор». Библиотекарша холодно ответила, что пока журнала нет, а как получит, так сразу же сообщит ему. Пока они разговаривали, я сделал для себя вывод, что Наталья и Седов испытывают друг к другу давнюю неприязнь, этакое взаимное брезгливое презрение.

«Пока к Наталье с расспросами об учителе лезть не надо, – решил я. – Это у них не сегодня началось. Корни взаимной неприязни могут уходить как угодно глубоко, например, в Наташины школьные годы. Если учитель обрюхатил одну ученицу, почему бы ему не домогаться другой? Наташа, судя по телосложению, в последних классах средней школы была уже вполне взрослая девица. Это сестра ее худая, а Наталья – девушка в теле».

Я посмотрел на часы. Пора прощаться, а то меня в райотделе потеряют.

– Наташа, – сказал я, поднимаясь из-за стола, – спасибо огромное за беседу. Приятно было пообщаться. У меня есть маленькая просьба. Я понимаю, что здесь районная библиотека, не городская, но все же посмотри, быть может, есть какая-нибудь литература про руны?

– Руны – это такой знак, который возле убитого нашли? Посмотрю.

– И еще. Передай отцу, что в мужчине главное – постоянность.

– Андрей Николаевич, – на ее лицо вернулась загадочная улыбка, – если Марина вас попросит, то вы будете с нами картошку копать?

– В честь чего? – ощетинился я. Что-что, а участие в сельхозработах в мои планы не входило. Выкопаю хрен у крыльца – на этом сбор урожая закончу.

– Раньше картошку выкопаем – у Марины больше времени свободного будет, – лукаво ответила библиотекарша.

– Я, Наташа, хоть и родня вам, но картошку копать не буду. До свидания!

Я уже дошел до дверей, когда она в спину мне сказала:

– А если я попрошу, будете?

Я ничего не ответил и пошел на работу.

9

В субботу утром я бился над решением сложнейшей бытовой задачи: помыть пол или оставить возню с тряпкой до следующей недели.

«Откуда только грязь берется? – размышлял я. – Живу в комнате один, в обуви не хожу, а пол хоть каждую неделю мой. В городском общежитии такого не было, там мне удавалось поддерживать порядок долго-долго, точно не скажу сколько, но каждый выходной мысли о мытье полов меня не посещали. А может быть, все гораздо проще? В Заводском РОВД каждая суббота до обеда была рабочей, а здесь по выходным на службу не ходят, план по раскрываемости преступлений не гонят. Я привык по субботам что-то делать, куда-то бежать, вот меня и тянет ерундой заниматься – чистый пол в порядок приводить».

Краем глаза я уловил, как под окнами мелькнула стремительная тень, и тут же раздался нервный стук в дверь. Опачки! Сам себе накаркал! На работу вызывают, что ли? Что опять стряслось в нашем сонном царстве?

На крыльце стояла заплаканная Наталья.

– Папу арестовали! – глотая слезы, прошептала она.

Я впустил ее в комнату, высунулся на крыльцо, посмотрел направо, налево – на улице никого. В бараке напротив окна задернуты шторками. Утро! Но это ничего не значит. Завтра весь поселок будет знать, что дочка Михаила Антонова после его ареста первым делом примчалась ко мне. Плевать, пускай знают. Если надо, я открыто выступлю на его стороне.

– Успокойся. – Я усадил Наталью за стол, протянул ей стакан холодного чая. – Рассказывай: кто и когда арестовал твоего отца.

– Полчаса назад к нам приехали из милиции и увезли его с собой, – всхлипывая и шмыгая носом, ответила она.

– Из какой милиции приехали, из нашей, что ли, из верх-иланской?

С первого же дня работы на новом месте я отбросил все городские понты и обо всем происходящем в поселке стал говорить как местный житель: «на моей улице», «в нашем отделе». Коллеги оценили отсутствие у меня городской спеси, и уже через неделю я был каждому менту в Верх-Иланске своим парнем, а не заезжим чувачком, от которого неизвестно чего можно ожидать.

Из сбивчивого рассказа Натальи я уяснил, что утром за ее отцом приехал наряд милиции из нашего отдела. Ошибки быть не могло: некоторых милиционеров она знала лично.

«Это уже лучше, – отметил я. – Если бы его арестовали областники или чекисты, вот тогда были бы настоящие проблемы – ищи-свищи, куда они его повезли! Если же Антонова задержали наши, то дальше «клетки» в РОВД его никуда не денут».

– Наташа, а с чего ты решила, что отца арестовали? Они что, показывали вам постановление о заключении его под стражу?

– Они наручники на него надели, как на преступника, посадили в «уазик» и увезли.

– Ладно, разберемся. – Я подошел к шкафу, который остался мне от прежних хозяев, стал переодеваться. Наталья некоторое время безотрывно наблюдала за мной, потом спохватилась и стыдливо отвернулась к окну.

– Наташа, я оделся, можешь поворачиваться, – сказал я, накидывая ветровку.

Она посмотрела на меня. Глаза ее уже высохли от слез, но губы еще мелко подрагивали.

– Андрей Николаевич, чему вы так улыбаетесь? – осуждающе спросила она.

– Наташа, я все утро мучился проблемой: мыть сегодня пол или нет? Теперь вопрос сам собой разрешился.

– Я приду к вам вечером и все помою.

– Спасибо, у меня пока еще руки не отсохли. Пошли, что ли?

У входа в райотдел Наталья осталась дожидаться меня на крыльце, а я сразу же прошел к «клеткам». Дежурный по РОВД недовольно посмотрел на меня, но говорить ничего не стал.

Михаил Антонов сидел в камере один. Я подошел к решетке, протянул через прутья руку. Он поднялся с обшарпанной скамейки, молча за руку поздоровался. За спиной раздались шаги. Рядом со мной встал помощник дежурного.

– Ничего не хочешь мне сказать? – спросил я.

– Картошку помоги моим выкопать. Жена болеет в последние дни, в поле выйти не сможет.

– Хорошо. – Я развернулся и пошел на выход.

– Это все? – удивился помдеж. – Лаконично, однако! Андрей, там дочка его на крыльце стоит? Скажи ей, чтобы отцу поесть принесла, а то он голодный останется.

В городском ИВС задержанных раз в сутки, в обед, кормили горячей пищей за счет государства. В Верх-Иланском РОВД своей столовой не было, так что вопросы кормежки задержанных ложились на плечи их родственников. У кого родни и друзей не было, те по трое суток сидели на хлебе и жиденьком чае.

– Наташа, – сказал я, выйдя на улицу, – отец выглядит нормально, просьб у него пока никаких нет. В обед собери ему поесть. Сразу учти – ничего в стеклянной таре у тебя не примут.

– А что ему принести? – Она уже успокоилась, первоначальный шок прошел.

– Каши свари, в железной тарелке пропустят. Принеси хлеба, сала, чеснока, соли в пластмассовом пузырьке. Папиросы, спички. Папирос возьми сразу пару пачек, в клетке курево – первое дело, даже важнее, чем еда. Вместо сахара принеси кулек карамелек. Пока все, а там разберемся.

Я притянул ее к себе и в ухо прошептал:

– Мы в одной лодке, и я с нее выпрыгивать не собираюсь.

Из райотдела я пошел к прокурору района.

Прокурор Верх-Иланского района Туйменов Вадим Петрович жил в добротном кирпичном доме в пяти минутах ходьбы от центра поселка. В это субботнее утро он собрался подновить забор – поменять несколько треснувших за лето штакетин. Заметив меня, прокурор отложил в сторону инструмент, закурил.

– Привет, Андрей Николаевич! – Туйменов крепко пожал мне руку. – За родственничка пришел похлопотать?

– Отнюдь! Хочу вам с забором помочь.

– Но-но, ты мой забор не трогай! – Прокурору показалась кощунственной сама мысль, что какой-то городской хлыщ посмеет вторгнуться в гармонию штакетин и перекладин. Искусство набивать рейки на одинаковом расстоянии – это не каждому дано. Это убийство расследовать любой сможет, а с забором все гораздо сложнее. Забор-то все соседи по улице каждый день видят. Прибил одну планку не так, скажут: «Да у нашего прокурора руки не из того места растут! Как он будет с преступностью бороться, если собственный фасад в порядок привести не в состоянии?»

– У тебя есть ровно одна минута, чтобы изложить свои аргументы, – сказал Туйменов.

– Сыч и его убийца столкнулись в туалете случайно.

Сказав про одну минуту, прокурор не шутил. Я его знаю – через минуту он заявит, что разговор окончен, и мне придется уйти несолоно хлебавши.

– Разговор между Сычом и его противником был очень коротким, – продолжил я. – Что-то на уровне: «Ты козел!», «Сам козел!» Потом – бац! – кулаком в висок, и Сыч рухнул на пол. Кровь из него потекла медленно, как простокваша из опрокинутой бутылки. Убийца уходит. Приходит некто, видит труп, макает в кровь палец и рисует руну. Вывод: убийство Сыча – это чистая бытовуха на почве личных неприязненных отношений. Никакой политики в ней нет, никакого намека на месть фашиствующих элементов бывшим сотрудникам НКВД нет. Я уложился в минуту, Вадим Петрович?

– Уложился. Я полностью согласен с тобой, что руна и труп – это разного поля ягоды. Но неужели ты считаешь, что само по себе убийство, без всякой политической подоплеки, не является тяжким преступлением? Почему я должен оставлять убийцу на свободе?

– А кто сказал, что он убийца?

– Гражданка Суркова дала показания, что Михаил Антонов выходил наверх как раз в тот момент, когда было совершено убийство.

«Вот ведь сволочь! – В одно мгновение боевой настрой у меня рухнул. Предательство, неожиданный удар в спину. Паскудство. – Встречу – забью до смерти!»

– Я тебе, Андрей Николаевич, вот что хочу сказать, – продолжил прокурор. – Если Инга Суркова изменит показания и станет утверждать, что она ничего не слышала, то я ее арестую за дачу ложных показаний, а на тебя уголовное дело возбужу за фальсификацию доказательств по уголовному делу. Ты меня понял? Никакой самодеятельности! Что будет, то будет.

– Все равно с доказательствами в отношении Антонова слабовато.

– Без тебя знаю, что слабовато, но на меня Мирошниченко давит, требует к понедельнику раскрыть дело, а раскрытия без ареста не бывает.

Пока прокурор держал речь, я успел прийти в себя и мобилизоваться для дальнейшей борьбы. Теперь свобода Михаила Антонова стала для меня вопросом чести. Пусть он будет хоть трижды убийцей, но я за него постою.

– Понятно. Мирошниченко, – я непроизвольно посмотрел в сторону райкома партии, – с Сычом братался, пил мировую на брудершафт, в итоге Сыч – персональный гость Антона Антоновича – подло убит. Но кем убит? Ходил мой тесть наверх или нет, это еще неизвестно, а вот Паксеев точно в это время мимо туалета проходил. Заскочил туда на минуточку, шарахнул Сыча по башке и поскакал вниз со своей любовницей обниматься, алиби себе выстраивать. Разве так не могло быть, Вадим Петрович?

– Могло. Это меня и удерживает от ареста подозреваемого. Давай, Андрей Николаевич, оставим этот разговор до понедельника, а там я решу, что делать: арестовывать Антонова или отпустить на подписку о невыезде.

– До понедельника так до понедельника!

– Ты насчет Сурковой меня понял? Не вздумай с ней разборки наводить – я вас тогда обоих в порошок сотру и по ветру развею.

– Да пускай она, падла, живет как хочет! Я к ней близко не подойду.

От прокурора я пошел к Казачкову, он жил на соседней улице. Вадим Алексеевич возился с вилами на огороде. Я попросил его сына вызвать шефа на улицу, сам во двор к Казачковым проходить не стал.

– Ты откуда такой взъерошенный? – спросил меня начальник угро.

– От прокурора. Имел с ним диспут о роли проституток в советском уголовном праве.

– Надеюсь, вы мирно расстались? – обеспокоился Казачков.

– Как заяц может расстаться с медведем? Я с просьбой пришел, Вадим Алексеевич. Дайте дежурному команду, пускай разрешит кормить Антонова в моем кабинете. Что он будет, как бич какой, в камере есть?

– Даже не проси. Ничего с твоим тестем за трое суток не случится.

– Я так понимаю, что задержание Антонова – это наша местная самодеятельность?

– Угадал. Всех оперативников из КГБ сегодня утром в город отозвали.

– А что случилось, революция намечается?

Казачков ненавязчиво осмотрелся по сторонам. Хотя рядом с нами никого не было, он понизил тон до полушепота:

– Говорят, наши на днях над Курильскими островами южнокорейский «Боинг» сбили. За границей шум поднялся, мол, самолет был пассажирским, летел по разрешенному маршруту, а его взяли и чпокнули ни за что ни про что.

– В КГБ боятся провокаций иностранных спецслужб? Понятно. Я бы на их месте тоже в город все силы стянул, мало ли что.

– Я сегодня разговаривал по телефону с руководителем их бригады. Он говорит, что руна – это рисунок психически больного человека, а убийство Сыча – чистая бытовуха на почве пьянки. Ты мне вот что скажи, Андрей, у прокурора что, появились новые доказательства в отношении твоего тестя? В честь чего он санкционировал его задержание?

– Инга Суркова дала показания следователю, что слышала, как Антонов поднимался наверх.

Казачков с удивлением посмотрел на меня, словно я по пути к нему вляпался в коровью лепешку и забыл оттереть дерьмо с обуви.

– Андрей, ты же говорил, что эта Инга у тебя ручная, как домашний хомячок?

– Как видно, ошибся. Не в ту породу грызунов ее записал: думал, что она свинка морская, а оказалось – крыса.

Мы еще постояли, покурили, вспомнили общих знакомых из областного УВД.

– Вадим Алексеевич, – спросил я напоследок, – а как вы думаете, есть в нашем ДК подземный ход или потайные галереи?

– Подземного хода нет. Его ведь незаметно не выкопаешь. А насчет тайных переходов ничего тебе сказать не могу. Вполне возможно, что есть, только о них никто не знает. Документация-то на здание утрачена.

Весь оставшийся день я слонялся по дому, не зная, чем заняться. Ни читать, ни слушать музыку, ни прибираться в комнате настроения не было. Я подумывал, не выпить ли мне рюмку-другую, но решил к спиртному не прикасаться. Вдруг завтра придется действовать, а я с перегаром?

Поздно вечером ко мне пришла Инга с ребенком на руках. Я разговаривал с ней на крыльце, внутрь дома не пустил.

– Андрей, у меня не было другого выбора. – Черные глаза Инги недобро поблескивали на смуглом лице. – Следователь сказал, что если я не дам показания на Антонова, то они отнимут у меня ребенка, сдадут его в детский дом, а меня саму арестуют за дачу ложных показаний.

«Врет, врет, и так нескладно! – с досадой подумал я. – Кто бы знал, слышала она шаги Антонова или нет? Это Паксеев, сволочь, ее науськал против моего тестя выступить. Интриган хренов. Ничего, будет и на моей улице праздник! Я тогда вам обоим звонкой монетой отплачу за то, что вынужден бегать по всему поселку и заступаться за человека, который мне ни брат, ни сват, ни воинский начальник. Не тесть и даже не товарищ».

– Инга, ты все сказала? Тогда – до свидания!

Я закрыл дверь. Она постояла с минуту, сплюнула в сторону, перехватила ребенка на другую руку и ушла в наступающую темноту.

10

В ночь с субботы на воскресенье Мирошниченко был госпитализирован в областную больницу с сердечным приступом. Исполнять его обязанности стал сорокашестилетний второй секретарь райкома партии Александр Голубев. К ветеранам войны он не испытывал ни малейшего пиетета, для него они были не более чем занудливые пенсионеры, которым постоянно что-то надо.

В понедельник Голубев провел совещание с руководителями партийных и хозяйственных органов района.

– Наша главная задача, – объявил он, – это уборка урожая. С сегодняшнего дня всех, кто не занят на предприятиях с круглосуточным циклом работы, кто не обеспечивает жизнедеятельность и поддержание правопорядка в районе – всех в поля на помощь селянам! Школьников – в подшефные совхозы, совслужащих – на овощебазы и овощехранилища. План по уборке сельскохозяйственных культур мы обязаны выполнить во что бы то ни стало! Все силы на село! Чтобы ни одного бездельника в поселке я не видел! Гордеев!

Начальник милиции встал.

– Если кто-то по поселку будет во время уборочной кампании ходить «руки в брюки – хрен в карман», я думаю, ты знаешь, как надо поступить. Сергей Алексеевич!

В зале встал председатель Верх-Иланского районного суда.

– Пока у нас идет уборочная страда, не надо никаких штрафов. Всем мелким хулиганам по пятнадцать суток – и на отработку на овощебазу.

– За выполнением плановых работ на селе мы не должны забывать о частных подворьях, – продолжил Голубев. – На период с 15 по 18 сентября синоптики прогнозируют хорошую сухую погоду, дальше могут зарядить дожди. Я предлагаю субботу, 17 сентября, объявить всеобщим днем уборки картофеля. Занятия в школах в этот день отменить. Руководителям всех рангов обеспечить работников транспортом для выезда в поля. На вывоз урожая мобилизовать весь грузовой автотранспорт в районе. Запомните, товарищи! Картофель – это второй хлеб в Сибири. Если мы не можем каждому труженику вдоволь дать мяса и фруктов, то мы обязаны оказать ему посильную помощь в уборке урожая. Картофелекопалки, автобусы, грузовики – это наша забота.


Вернувшись с совещания, прокурор района вызвал следователя.

– Михаила Антонова – освободить, обвинение ему не предъявлять. Я считаю, что в настоящий момент у нас нет доказательств его вины в совершении убийства Сыча. Показаниям Сурковой я не доверяю. В момент убийства в подсобном помещении сидели шесть человек, но только она одна слышит шаги Антонова. Я думаю, что ее показания – это следствие межличностных интриг. Всем известно, что Лаптев скоро породнится с Антоновым, вот она и злобствует.

– Новый босс давить не будет? – уточнил следователь.

– Новый руководитель района не склонен принимать скоропалительные решения. В нашу деятельность он вмешиваться не станет.

– Антонов не начнет жаловаться, что двое суток в «клетке» отсидел?

– Он десять лет за здорово живешь отсидел и никуда жаловаться не стал. Гордец, мать его!

В понедельник после обеда Михаила Антонова освободили. Весь вечер я ждал визитеров, но никто из его семьи не пришел поблагодарить меня за участие в освобождении отца. Ладно, сам Михаил Ильич по жизни нелюдимый человек, бирюк, но Наталья, она-то могла забежать, спасибо сказать. Или Петра послали бы с бутылкой. Как-то не по-родственному получилось.

Ну и черт с ним! Нет так нет – я на благодарность не набиваюсь. Хотя от Натальи я такого не ожидал.

«Что за люди, – думал я, рассматривая прохожих за окном, – как прижмет, так их дочка у меня на крыльце зареванная стоит: «Помоги!» А стоило чуть-чуть отпустить, как про меня все забыли. Так и хочется сказать: приткнетесь же в голодный год! Следствие-то еще не закончено, всяко может повернуться».

На другой день я не выдержал, взял словарь и пошел в библиотеку.

На крыльце ДК стояла разношерстная компания мужчин и женщин, одетых в походно-рабочую одежду. Наталья была в платочке, куртке-штормовке, на ногах резиновые сапоги. Она о чем-то весело болтала с уборщицей Хорошеевой. Заметив меня, сбежала с крыльца, приветливо улыбаясь, поздоровалась.

– Вы книжку принесли, Андрей Николаевич? Вовремя! Мы через полчаса в совхоз уезжаем на две недели. Всех-всех, кто в ДК работает, отправляют на картошку. Одни вахтерши и пенсионеры в поселке останутся. Пойдемте наверх, пока время есть, я оформлю книгу.

Мы поднялись в библиотеку. Наталья быстро нашла формуляр на словарь, сделала отметку, что я сдал книгу. Через неприкрытые двери библиотеки послышались возбужденные юношеские голоса. Матерясь, как взрослые, двое старшеклассников пронесли по коридору тяжелый письменный стол.

– У вас кто-то переезжает? – спросил я.

– Паксеев теперь будет в музее боевой славы сидеть. Соседом моим станет.

– У него же в райисполкоме логово было?

– Голубев у него кабинет отобрал. Сказал, что для председателя ветеранского движения в поселке самое место – в музее, а заодно штатную единицу директора музея сократил.

– Какое падение для Юрия Иосифовича!

– Почему же падение? У него в райисполкоме кабинетик-то был крохотный, один стол едва помещался, а сейчас – два просторных зала, в футбол играть можно.

– Пока он сидел в райисполкоме, был как бы представителем власти, а сейчас Паксеев скатился на уровень массовика-затейника: раз в год организовал возложение цветов к памятнику – и гуляй, Вася! Книжки читай, пыль с музейных экспонатов стирай. Уборщицу Суркову почаще к себе вызывай. Она, кстати, с вами не едет?

– У нее ребенок маленький, она в поселке остается. Новую книжку брать будете? – улыбнулась Наталья. – Тогда пойдемте, а то автобус без меня уедет.

У выхода из библиотеки Наталья остановилась, носком ноги прикрыла дверь, шагнула ко мне.

– Вчера я не могла прийти к вам…

Она привстала на цыпочки, обхватила мою шею руками и поцеловала меня в губы страстно, но неумело. Я хотел поцеловать ее в ответ, но Наталья высвободилась и открыла настежь дверь.

– Никому об этом не рассказывайте, Андрей Николаевич. Пускай это будет нашей маленькой тайной, хорошо?

– Побольше бы таких тайн!

– А как же моя сестра? – лукаво улыбнулась Наталья.

«Улыбка у нее как у Чеширского Кота, имеет сто оттенков: от холодно-официального до маняще-теплого. Она играет со мной, как кошка с мышкой, а я с каждым днем все больше и больше вязну в этом болоте, и что самое интересное, не хочу из него выбираться».

– Осторожнее несите! – раздался голос Паксеева из холла.

Наталья закрыла дверь на ключ, еще раз улыбнулась мне и пошла по коридору. Я – за ней. Навстречу нам шли несколько старшеклассников. У идущего впереди щупленького пацана в руках был большеголовый гипсовый бюст Ленина. Со стороны парнишка с бюстом смотрелся забавно: голова у гипсового Владимира Ильича была раза в два больше, чем у мальчишки.

За школьниками, подгоняя их и контролируя, шел Паксеев. Здороваться со мной он счел излишним. Если бы я не работал в милиции, то, ей-богу, качнул бы ему адреналину в кровь. Отозвал бы его в сторону и шепотом, как заговорщик, сказал: «Юрий Иосифович, тут вот какое дело – я от Инги гонорею подхватил. Вы бы сходили к врачу, проверились…»

У крыльца ДК уже стоял автобус. Наталья подхватила туристический рюкзачок, шмыгнула внутрь, села у окна, помахала мне рукой. Я сдержанно кивнул на прощание и пошел на работу.

– Андрей Николаевич! – донеслось мне вслед. Я обернулся. Наталья высунулась в форточку автобуса: – Марина в понедельник приезжает. Встречайте ее!

«Как я ее встречу, если из города каждый день приходит по пять рейсов? Целый день на автостанции торчать буду? Марина не маленькая девочка, дорогу до дома сама найдет».

Автобус умчал Наталью в отдаленный совхоз. Моя жизнь в поселке вошла в прежнее спокойное и размеренное русло. Потянулись серые однообразные дни, расчерченные по формуле: работа-дом-работа. Вечерами, попивая чай у окна в неуютной, лишенной женского тепла комнате, я размышлял.

«Почему нас не отправляют в совхоз? Сидел бы там после ужина у костра: бутылочка по кругу, гитарный перезвон, жарящийся на прутике хлеб, Наталья в куртке-штормовке… Это бред, самый настоящий! Я сам не знаю, что хочу. Я, кажется, опять начинаю сходить с ума в этом поселке. Так ведь не должно быть: я жду одну сестру, а мечтаю о другой! Приедет Маринка и поселится у меня, а я по ночам буду видеть, как целую Наталью? Какое-то раздвоение личности. Нет-нет, это не психопатология, это «эффект замкнутого пространства» играет со мной в свои дурацкие игры. В замкнутом пространстве Верх-Иланска я, как бильярдный шар, скачу от борта к борту: Инга-Маринка-Инга-Наталья. Сейчас одно звено, Инга, выпало, но легче-то не стало! Теперь мне надо либо определиться с сестрами, либо поискать в ограниченном круге поселковых девушек новую зазнобу. Зачем еще одну? Затем, что Маринка жить в Верх-Иланске не собирается, а я неизвестно сколько тут проторчу. Мне нужна душевная и физическая отдушина. Наталья на эту роль не подходит. Я чувствую, что если отношения с младшей Антоновой перейдут от стадии улыбок к разбросанным по комнате вещам и дурманящему шепоту «Не надо!», то Маринка станет мне не нужна. Но как будущая жена Маринка меня вполне устраивает, а вот какая Наталья хозяйка и будет ли она меня любить, это неизвестно. А как отнесутся ее родители к перемене невесты?

Мне надо в город. Мне надо хоть ненадолго вырваться из замкнутого пространства, пройтись по широким улицам, съесть мороженое в бумажном стаканчике, поглазеть по сторонам. Город! В нем тысячи тысяч молоденьких привлекательных девушек. В нем все пропитано женской красотой и любовью. Там мои мозги быстро встанут на место, окрепнут, и тогда можно назад возвращаться».

11

Марина приехала в отпуск в понедельник, 12 сентября. Первый день провела с родителями, у меня появилась только вечером во вторник. До утра мы наслаждались друг другом. У нас даже не было времени обсудить арест ее отца или какие-то другие верх-иланские новости.

В среду, собираясь на работу, я как бы невзначай задел кровать. Маринка повернулась на другой бок и сказала:

– Оставь ключи на столе. Я в магазин схожу, продуктов куплю.

Заявка на совместную жизнь была сделана.

Вечером, к моему приходу, комната блистала чистотой. Мы сели ужинать, и я заметил, что у моей подруги появился загар, которого не было в ее прошлый, июльский, приезд.

– Ты где-то успела загореть, – ни на что не намекая, сказал я.

– В августе с девчонками на речку ходили. – Она посмотрела мне в глаза, словно проверяя, какую реакцию вызовет ее ответ.

– В августе уже не купаются, – резонно заметил я.

– Почему на речке обязательно надо купаться? – Настроение ее ухудшилось. – Мы просто загорали. Или мне уже нельзя выйти постоять на берегу реки в купальнике?

– Боже упаси! Я не страдаю от болезненной ревности. Жизненный опыт учит, что если женщина решила изменить, то мужчина об этом узнает, только если она сама захочет. Или если подруги настучат. Или любовник обидится.

– Перестань всякую чепуху собирать! У меня нет никакого любовника. Расскажи лучше, чем ты тут занимался.

– Ничего предосудительного после твоего отъезда я совершить не успел.

«С сестрой твоей на той неделе целовался, но это не считается. Это по-дружески было».

– Ты с Ингой – все? – спросила она тоном кастильского инквизитора.

– Что значит «все»? У меня с ней что, что-то было? – начиная раздражаться, ответил я. – Давай оставим этот разговор. Расскажи лучше, как там, в городе, жизнь?

– Я поступила в институт на заочное отделение.

– И только сейчас об этом рассказываешь? Когда ты успела экзамены сдать?

– Я их не сдавала. Меня после техникума сразу же на третий курс зачислили. Не вечно же мне работать сменным технологом. Твои родители знают обо мне? – резко поменяла она тему.

– Пока нет. Они про меня-то толком ничего не знают, а что я им про тебя напишу?

– Напиши им, что я не как Калмыкова, не пэтэушница, и скоро с тобой в образовании сравняюсь. Теперь скажи, мы жили в одном общежитии, обо мне там что-то плохое говорили? Ты хоть раз слышал, чтобы от меня утром мужчина выходил? Если нет, то к чему твои намеки на загар?

– Марина, как я по тебе соскучился! – Я встал из-за стола и уволок ее на кровать.

Когда-то, еще в пионерские годы, один дружок сказал мне: «Хочешь посмеяться? Представь, что все заголовки в газете написаны про секс». Следуя его совету, я взял первую попавшуюся газету, прочитал заголовки и смеялся до слез, до коликов. Прошедшую ночь, прибегая к языку газетных заголовков, я бы назвал так: «Родине – наш ударный труд и мастерство!» Как бы назвал ее мой сосед, не знаю, но он дважды недовольно стучал в стену.


Этой же ночью у учителя Седова сгорела стайка – небольшой сарай. Осматривавшие поутру место происшествия сотрудники уголовного розыска установили, что имел место умышленный поджог: кто-то сбил навесной замок с дверей стайки и разжег внутри ее костер. Ни учитель, ни его пожилая мать никого не подозревали. Врагов в поселке у них не было.

– Много вещей у них сгорело? – спросил я у Горшкова, выезжавшего на пожар.

– Да нет, немного, в стайке хранился один хлам. Учитель говорит, что накануне расчистил ее под дровяной склад. Скоро леспромхоз начнет дрова на зиму продавать, где-то же их надо хранить.

– А во дворе нельзя, что ли, поленницу сложить? – спросил я.

– Андрюха, ты городской житель, ты еще ни одной зимы в поселке не провел, вот и говоришь всякую ерунду. В поленнице, конечно, можно дрова хранить. Но когда зимой снега под крышу наметет, то ты будешь эту поленницу каждый раз из-под сугробов выкапывать. А если дрова лежат в стайке, то тебе надо будет только дорожку туда расчистить – и все!

– Так какая разница, откуда снег откидывать: от поленницы или от стайки?

– Тебе это бесполезно объяснять, – отмахнулся от меня Горшков. – Пока своей стайки у тебя не будет, ты ничего не поймешь.

– Боже упаси меня от стаек, поленниц и дров с леспромхоза! – За неимением в нашем кабинете икон я перекрестился на портрет Дзержинского.

– Андрюха, – коварно ухмыльнулся Горшков, – а ты с кем будешь в этом году картошку копать?

– Не сыпь мне соль на рану! – замахал я руками. – Я как подумаю о картошке, так вздрогну.

– И все-таки с кем, с Антоновыми?

– С ними, – недовольно пробурчал я.

Не копать картошку вообще невозможно, поселковое общество воспримет это как вызов, а я не собирался противопоставлять себя всем окружающим. Если я тут живу, то надо соблюдать местные правила. Одно из них гласило: если у холостого мужчины нет своего надела в поле, то он обязан помогать копать картошку кому-нибудь из друзей или знакомых. Казалось бы, под дулом автомата никто тебя не гонит копаться в земле, а на практике – пойди-ка откажись! Не принимать участие в главном сельскохозяйственном мероприятии года со стороны выглядело так же дико, как жениться до армии. Формально ведь никто не запрещает не служившему в армии молодому человеку подать заявление в ЗАГС. Но только попробуй заикнись об этом, как все родственники и друзья посмотрят на тебя как на психически больного человека. «Что ты собрался делать, жениться? А невеста что, беременная? Нет?! Куда только родители смотрят! Срамота-то какая – в армии не служил, а жениться собрался! У тебя, обормот, женилка еще не выросла. Отслужи вначале, а уж потом на девок засматривайся!»

Ближе к обеду в наш кабинет зашел замполит. В руках у него был список сотрудников РОВД.

– Горшков, ты с родителями картошку копаешь? – Замполит сделал отметку в списке. – Мыльников, ты с тещей? Лаптев?

Замполит вопросительно посмотрел на меня. Отступать было некуда.

– С тестем, с кем же еще!

Замполит, прекрасно знавший, что у меня нет никакого тестя и нет жены, с невозмутимым видом отметил в списке, с кем я выезжаю в поле, и ушел опрашивать соседний кабинет.

Местные обычаи, черт бы их побрал! «Женатым можешь ты не быть, картошку же копать обязан!»

Вечером, после ужина, я спросил у Марины:

– Как там поживает моя комната, ремонт в ней не сделала?

– Шторы повесила, а к остальному не прикасалась. Как при тебе известка на потолке осыпалась, так и осыпается. Зачем мне сейчас с ремонтом выделываться, если летом гостинку дадут?

– Марина, а тебя не посещала такая мысль – плюнуть на все и вернуться в Верх-Иланск?

Марина, мывшая посуду в тазике с горячей водой, напряглась.

– Где ты предлагаешь мне жить и работать в Верх-Иланске? – Она протерла принесенным из дома полотенцем тарелку, отставила ее в сторону. Встала из-за стола, обвела руками пространство вокруг себя. – Здесь, в этой комнате? Здесь даже хуже, чем в рабочем общежитии, здесь в туалет надо на улицу бегать. На эту комнату у тебя нет и никогда не будет никаких документов. Это служебное жилье, а мне в городе дают ордерное. Ты разницу улавливаешь? Эта комната ничья, а у меня летом будет своя! Своя, понимаешь? Когда ты вернешься в город, нам будет где жить.

– А если я вернусь туда через пять лет?

– Ты вернешься раньше. Потом ты получишь от милиции ордерную гостинку, и мы сможем обменять две комнаты на квартиру. Андрей, о моем переезде в Верх-Иланск не может быть и речи! Я так все потеряю. И работать мне здесь негде. Здесь нет своего хлебозавода.

«Определилась бы она, что ей нужно: выйти за меня замуж или выстраивать карьеру и быт в городе».

– Марина, а ты по молодости лет парня из армии не ждала?

– Не ждала. Тебя буду ждать. Только ты не в армии, там все строго, а здесь соблазнов полно на каждом углу.

– У тебя в городе их еще больше.

– Ты опять начал старую песню? Андрей, мы поссоримся на ровном месте.

Ночью я проснулся и долго не мог уснуть. Рядом, посапывая, спала Маринка. Кровать под нами была узкая, с провисшей панцирной сеткой. Как бы мы ни пытались улечься на этой кровати поудобнее, все равно скатывались в середину и спали, тесно прижавшись друг к другу. Маринка спала в ночной рубашке, которую принесла из дома. Эта «ночнушка» была материальным доказательством серьезности ее намерений выйти за меня замуж. Ни одна женщина на свете, отправляясь домой к мужчине с целью весело и раскованно провести время, ночную рубашку с собой не понесет. Ночнушка – это символ семейного быта.

«Если верить моим родителям, – размышлял я, – то раньше молодые люди знакомились, долго-долго, не один год, встречались, присматривались друг к другу, женились и только потом начинали совместно жить. Я с Маринкой вначале проснулся в одной кровати и только теперь, после трех месяцев знакомства, начинаю всерьез присматриваться к ней. Ее отношение к переезду в Верх-Иланск можно понять. Со мной у нее еще ничего совместного нет: ни имущества, ни детей. Я только кандидат в мужья. При наличии собственной жилплощади таких ухарей, как я, она в городе может менять хоть каждую неделю. Менять, присматриваться, выбирать… выбирать… выбирать… – Сон стал овладевать мной. Последняя моя мысль перед тем, как вновь заснуть до утра: – Моим родителям можно верить только через слово. Они постоянно выдают желаемое за действительное. Если они стали совместно жить только после брака, то какого черта мой старший брат родился всего через четыре месяца после их свадьбы?»

В пятницу, вернувшись с работы, я застал Марину за необычным занятием – она что-то записывала в тоненькую ученическую тетрадку.

– Составляешь список дел, которые надо успеть сделать до отъезда? – подколол я.

– Нет. – Она закрыла тетрадь и стала собирать на стол.

После ужина разговор о записях возобновился.

– Скажи, Андрей, – попросила Марина, – а тебе, когда ты для практикантки нарисовал график, не было стыдно?

– А чего стыдиться? Я начертил ей график моего свободного и рабочего времени. Больше в этом графике ничего не было: никаких намеков, никакого скрытого смысла.

– В общежитии его восприняли по-другому.

– Знаю я, как вы его восприняли! Особенно после того, как пошел разговор о получении мной квартиры. Та же практикантка прибежала: «Андрей Николаевич, – писклявым голосом воспроизвел я, – могу справку привезти, что я беременная, и тогда вы получите двухкомнатную квартиру!» Оксана Самохина, помнится, с графиком в руках приходила, намекала, что мне надо было ей график вручить, а не желторотой практикантке, которая еще не готова для серьезных отношений.

– Про Оксанку я не знала. Она никогда о тебе ничего не говорила.

– Ей нечего было про меня рассказывать. Она пришла, намекнула, что готова жить со мной. Я открыто ей сказал, что когда получу квартиру, то буду жить в ней один. Потом я получил фиг вместо квартиры, и всеобщий интерес ко мне угас.

Я показал на тетрадь.

– Что в тетрадке: свод правил, который я должен соблюдать после твоего отъезда? Там есть пункт «мыть руки перед едой»?

– У тебя с Ингой точно все?

– Хочешь поссориться?

– Нет. Я хочу составить список женщин, с которыми ты никогда, ни при каких обстоятельствах не должен встречаться. Инга идет в нем номером один.

– Офигеть! Вот это откровение!

– Ты же сам на каждом углу твердишь, что ты враг условностей. Если бы я от тебя сто раз не слышала про условности, то, естественно, никакой список бы не составляла. А так все будет по-честному: если ты не удержишься и переспишь с какой-нибудь шлюшкой, то мне, когда приеду, будет не так обидно выслушивать про твои похождения.

«Интересно, – промелькнула мысль, – сестру она туда запишет или нет? Или сестра априори не считается женщиной?»

Вслух я сказал:

– Пиши список. Я оставлю на нем визу, что ознакомлен.

Марина с минуту смотрела мне в глаза и раскрыла тетрадь.

К ночи она исписала тетрадь до конца. В тетрадке было 12 листов, следовательно, Марина составила 12 списков, каждый из которых в чем-то не устраивал ее. Изорвав исписанные страницы в клочья, она попробовала составить окончательный вариант на обложке тетради, но вновь потерпела неудачу.

– Тебе надо было две тетрадки купить, – рассудительно заметил я.

– Ничего не получается! – Она сгребла клочки бумаги и спрятала их в карман своей куртки (а не выбросила в мусорное ведро!).

За все время, пока Марина корпела над списком, я ни разу не поинтересовался, с кем же мне категорически запрещено общаться. Против самого списка я ничего не имел. Хотя его написание даже для меня, человека, презирающего ханжество во всех его проявлениях, выглядело очень прогрессивно. С другой стороны, если пара оговорит правила поведения в отсутствие друг друга, то гораздо проще не наделать фатальных ошибок. Я знаю конкретный пример, когда жена не смогла простить мужу вполне безобидного эпизода: он поздравил с днем рождения свою бывшую жену.

– Приготовь с вечера всю одежду на завтра, – сказала Марина, расправившись со списком. – Я уйду рано, в шесть часов, а ты к восьми утра должен быть у ДК. Оттуда поедем в поле.

– Марина, а почему вы всю картошку не высаживаете в огороде?

– А ты бы сходил к моим родителям и посмотрел, много ли у них земли за домом. У нас огород всего соток пять, его только под овощи хватает и так, немного картошки скороспелой высадить, летом на еду. На нашей улице у всех картошка в поле высажена. Это у тех, кто на окраине поселка живет, огороды по тридцать соток. Им, естественно, земли хватает.

12

В субботу я в рабочей одежде и резиновых сапогах, специально купленных на прошлой неделе, пришел к ДК. Среди толпы собравшихся на выезд сельчан отыскал Маринку, а с ней и всех остальных Антоновых. Даже жена Михаила Антонова выздоровела по случаю всеобщей копки картошки. Могла бы не ездить, если спина болит.

Я поздоровался с каждым из Антоновых, отошел в сторонку, закурил. Вокруг меня стояли знакомые и незнакомые люди, все обсуждали предстоящие полевые работы и как после сбора картошки вывезти ее с поля. Две немолодые женщины подошли к Петру и попросили его помочь им погрузить мешки с картошкой на машину. Он согласился. Я вернулся к семейству моей будущей жены, присмотрелся к ее матери и понял, что в глубокочтимом мной законе Менделя могут быть исключения. У жены Михаила Антонова глаза были разного цвета: левый – голубой, а правый – карий. Игра природы, объясняющая появление в их семье кареглазой Натальи.

«Кажется, никто, кроме меня, не обращает внимания на ее глаза. Естественно, они тут все друг друга знают с детства, привыкли к ее необычному виду. Привык же я со временем к шестому пальцу у Лебедевой и даже не замечал его».

Мамаша Антоновых смекнула, что я смотрю на нее как баран на новые ворота, и многозначительно улыбнулась мне.

«Думал, поди, что я нагуляла Наташку? – читалось в ее улыбке. – А вот фигушки! В каждом законе бывают исключения».

А может быть, я неправильно истолковал ее улыбку, и она хотела сказать совсем другое, например: «Женишься на Маринке, родится у вас ребенок с разными глазами, почешешь тогда репу: «А кто же его настоящий папаша?» Вспомнишь тогда всех кареглазых слесарей, кто с Маринкой в одну смену работает».

А может быть, она ничего не хотела сказать, а просто улыбалась, увидев мою растерянность. Улыбается же мне Наталья по поводу и без повода.

«Почему я раньше не обращал внимания, что у нее глаза разного цвета? – стараясь больше не смотреть на потенциальную тещу, подумал я. – Или я ее все время в профиль видел?»

К ДК подъехали три автобуса «ЛиАЗ». Народ бросился на посадку, словно это был последний пассажирский транспорт в районе. Я, поддавшись общему ажиотажу, запрыгнул в автобус одним из первых и занял два места. Всю дорогу я выслушивал пустопорожнюю болтовню между Маринкой, сидевшей у меня на коленях, и ее мамашей. Изредка в разговор вступала Наталья, которой сидячего места не досталось.

Полчаса пути по грунтовым дорогам – и мы выгрузились на территории совхоза «Заветы Ильича». Я повертел головой по сторонам – поля, кругом одни поля! Безбрежные, по-осеннему унылые, наводящие вселенскую тоску поля, по которым мне придется ползать на карачках до самых сумерек. Господи, дай мне пережить сегодняшний день!

Наш надел начинался метрах в пятистах от дороги. Михаил Антонов нашел свой колышек, сбросил с плеч торбу с мешками. За ним, позвякивая ведрами, подтянулись женщины. Я и Петр шли налегке. Подразумевалось, что мы еще ухайдакаемся за день, таская полные ведра к мешкам.

– Если захочешь «в кустики», – вполголоса сказал Петр, – то это – вон туда.

Он кивнул головой в сторону жиденького перелеска, тянущегося вдоль всего поля. Минут пять ходьбы от нас, недалеко.

Михаил Антонов, как главный сборщик, распределил всех по рядкам: он с женой, Петр с Натальей, я с Маринкой.

– Ну, с Богом! – провозгласил он, и мы уткнулись в землю.

К обеду мы прошли большую часть поля. Все проголодались и решили перекусить.

– Пошли сходим к Волчьему логу, – предложил Петр.

– Почему у него такое название? – спросил я, едва поспевая за длинноногим Маринкиным братом.

– А хрен его знает! Волков в нашем районе никогда не было. Андрюха, у вас свадьба скоро?

– По мне, хоть завтра. А что у вас дома по этому поводу говорят?

– Шепчутся что-то мать с девчонками. Но вот так, чтобы завтра да за стол, так не говорят. Маринка, она же никого не слушает, она всю жизнь себе на уме. Отец ей говорит: «Ты подумай, как Андрюха один в зиму пойдет?» Она только фыркает в ответ, мол, ничего с ним не станется, не помрет. Отец стал с ней спорить, она сгреблась и к тебе ускакала. Вы с ней долго вместе жили?

– Прилично. – Я не стал уточнять, что это «прилично» по времени укладывается ровно в одну неделю. Да и как понять – «жили»? Встречались по вечерам, спали в одной кровати, а утром – я в РОВД, дела передавать, обходной подписывать, она – на завод. С другой стороны: ели-спали вместе – значит, жили.

– Отец, когда вернулся из райотдела, рассказывал, что ты к нему в клетку приходил, подбодрил его. Спасибо тебе, Андрюха, что выручил нашу семью в трудную минуту.

– Да ладно, чего там, – поскромничал я.

Мы подошли к кромке перелеска.

– Если у тебя с Маринкой ничего не получится, – позевывая, сказал Петр, – женись на Наташке. Она девка нормальная, не пожалеешь.

Если бы я не был закален верх-иланскими разговорами обо мне, об Антоновых, об Инге, то я бы, наверное, от удивления на задницу сел. А так я вполне спокойно кивнул головой, мол, обдумаю это предложение.

– Чего ты ему втолковываешь про Наташку? – раздался за спиной голос Михаила Антонова. Когда он успел подойти, я не заметил.

– Петруха говорит, – обернулся я, – что если Маринка в городе найдет себе другого мужика, то я бы мог на Наташке жениться.

– Оно, может, с самого начала так умнее было бы. – Антонов-отец совершенно спокойно отнесся к предложению сына. Видать, они между собой уже обсуждали этот вопрос. – Я так думаю, это не жизнь, когда ты – тут, а она – там, в городе.

– Время и расстояние способны погубить даже самую крепкую любовь, – философски заметил Петр.

«Нехило для водителя молоковоза – такие перлы выдавать!»

– Ну что, разговеемся перед обедом? – Михаил Антонов достал из-за пазухи чекушку и раскладной стаканчик. – Ты как, Андрей, без закуски?

– Я же не учителем в начальной школе работаю. Всяко привык!

– О, про учителя! – Антонов-отец протянул мне водку. – Сейчас расскажу тебе одну историю, мы как раз недалеко от того места стоим.

Мы за один заход раздавили «мерзавчика» и прошли вдоль оврага метров сто.

– Когда-то вон там, в самом начале оврага, была запруда, – начал Михаил Антонов. – В то время картошку здесь частники не сажали, кругом были совхозные поля. По весне мужики сюда съезжались рыбу ловить в запруде. Время было голодное, пятидесятые годы, рыбка-другая – она всегда к месту. Естественно, с собой на рыбалку пацанов брали. В пятьдесят восьмом году очень снежная зима была. Ты наш забор видел? Еще полметра сверху накинь – вот такой уровень снега намело в том году. И, как специально, весна наступила быстрая и теплая. Запруду прорвало, и вся вода лавиной хлынула по дну оврага. Вот тут, где мы с вами стоим, талыми водами вымыло из земли трупы. Человек тридцать, не меньше, все уже погнившие, в зэковской одежде. Как мы потом прикинули, их в самом начале пятидесятых годов расстреляли. Году так в пятьдесят втором.

– Тогда тоже расстреливали? – удивился я.

– При Сталине всю жизнь расстреливали – когда больше, когда меньше. После войны, конечно, так не зверствовали, но все равно стреляли. Так вот, вымыло в тот год в овраге трупы, и первым, кто их нашел, был Толик Седов, учитель нынешний. Ему тогда десять лет было. Он как увидел, что на дне оврага мертвые люди вповалку лежат, как заорет, как забьется в истерике, и тут к нему подходит Паксеев. Случайно получилось. Юрий Иосифович шел вдоль оврага удилище новое присмотреть, а тут пацан вопит не своим голосом. Он стал успокаивать Толика, а тот как бился в припадке, так и бьется. Все сбежались на крик, в мальчишку водки силком влили и в поселок увезли. Оттуда в город, в психушку. Месяца два Толик лечился, но, как видно, не долечился. Если вы присмотритесь, то заметите, что у него при встрече с Паксеевым нервный тик на левом глазу появляется и он как бы немного, совсем чуть-чуть, начинает заикаться.

– Я слышал, что учитель служил в армии. Как его с такими дефектами призвали?

– А у него никаких дефектов нет. Так-то он вполне нормальный человек. Говорят, правда, что если выпьет много, то в депрессию впадает, может сутки-двое ни с кем не разговаривать, а потом опять ничего!

– Трупы на экспертизу не увозили? – Во мне проснулся профессиональный интерес.

– Какая еще экспертиза, если у каждого трупа дырка в затылке, руки проволокой за спиной связаны, а на ногах самодельные штиблеты? С первого взгляда понятно, что это зэки. Никуда их не возили и личности убитых не устанавливали. Пригнали трактор с бульдозерным отвалом, с двух сторон овраг обрушили вниз, дамбу укрепили, а на другой год запруду ликвидировали. Сейчас на ее месте даже лужи нет. Вот так-то, парнишки! Трупы, про которые я вам рассказал, напротив нас на дне оврага лежат. Царствие небесное их душам многострадальным!

Мы постояли, помолчали. Я спросил:

– Михаил Ильич, а тот мертвец, которого в ДК замурованным нашли, никакого отношения к убитым не имеет?

– Я тебе по опыту лагерной жизни скажу: в ДК замуровали обыкновенного стукача. Вложил он кого-то из своей бригады, его в отместку заживо и запаковали. На стройках частенько так делали, чтобы другим неповадно было язык распускать… Что смотрите? Время такое было – жестокое. Жизнь человеческая не ценилась, а зэковская – и подавно!

– Да я не про то…

– Хватит о мертвяках перед обедом базарить! Пора к столу.

Мы вышли из перелеска и направились к женщинам.

– Вот так-то в жизни бывает, Андрюха! – Антонов немного захмелел. Водка на голодный желудок быстро до головы доходит. – Живешь себе тихо-мирно, считаешь дни до освобождения, а свободы уже и не увидишь. Придут за тобой ночью архаровцы, руки проволокой скрутят и утащат в овраг, пулю из «тэтэшника» в черепушку принимать. Я, пока в лагере был, такого злодейства насмотрелся – не дай бог никому! А вообще-то, ребята, жизнь прекрасна! Ловите каждое мгновение – по второму кругу Бог вам ничего не даст!

Михаил Ильич несильно хлопнул меня по плечу, в голос засмеялся и запел на все поле:

А я Сибири, мама, не боюся,

Сибирь ведь тоже русская земля!

Песнопение его оборвалось так же внезапно, как началось. В полном молчании мы подошли к расположившимся вокруг старого покрывала женщинам. Марина, не заметившая нашего прихода, что-то горячо продолжала втолковывать матери.

– Сама подумай, если она согласна, то что?

Жена Антонова обернулась, увидела нас и одернула ее. Маринка замолчала на полуслове.

«Про меня разговор шел, – отметил я. – Если «она» – это Наталья, то на что она согласилась?»

– Миша, – супруга Антонова привстала с опрокинутого вверх дном ведра, изобразила, что принюхивается, – а с чего это у тебя глазки так блестят? Не рановато? Нам еще соток шесть убирать.

– Хорошее дело – никогда не поздно! – Михаил Ильич присел к «столу», достал с середины покрывала огурец, со вкусом хрустнул. – Садитесь, мужики, пообедаем чем бог послал!

Второй чекушки к обеду бог не послал, зато отварной картошки, бутербродов, холодного мяса – всего было вдоволь. Передохнув полчаса после еды, мы вновь встали в борозду. Около пяти вечера на проселочной дороге остановился милицейский «уазик». Водитель посигналил.

– Андрюха, – сказал Петр, – это, поди, по твою душу приехали. Опять что-то в поселке случилось.

Я сунул в зубы сигарету, перешагивая через рытвины и кочки, дошел через все поле до автомобиля.

– Хорош в земле копаться! – поздоровался со мной водитель. – Поехали, тебя уже заждались.

– Что случилось?

– Паксеева убили. Прямо в ДК, ножом в сердце.

– Мать его, вот это номер!

Я жестами показал наблюдавшим за мной Антоновым, что уезжаю. Они дали понять, что дальше одни справятся.

– В каком помещении его убили, надеюсь, не в туалете?

– В музее боевой славы.

Я на секунду задумался. В музее я ведь так и не побывал. Когда я вместе с Бобоевой и Заборским осматривал здание ДК, музей был закрыт. Потом туда переселился из райисполкома Паксеев…

– Андрей, поехали, нам еще за Горшковым и за следователем заезжать!

13

Музей боевой славы верх-иланского ДК состоял из двух залов. Первый был посвящен истории Великой Отечественной войны от начала и до Победы в мае 1945 года. Второй зал был целиком отведен под фотовыставку о Новороссийской десантной операции, в которой принимал личное участие начальник политотдела 18-й армии полковник Брежнев. Всем памятны Цезарь Куников, лихие десантники на торпедных катерах, Красное знамя над освобожденным Новороссийским портом, книга «Малая Земля» и песня «Малая Земля, священная земля – ты моя вторая мать!».

В ноябре 1982 года Леонид Ильич умер, и сразу же после его кончины «вторая мать» стала никому не нужна. Взоры всего прогрессивного человечества переместились с города-героя Новороссийска на север, в Карело-Финскую ССР, где во время войны организовывал партизанское движение Юрий Владимирович Андропов. Без сомнения, меч Победы ковался в карельских лесах, а десантная операция на Малой Земле – ну, что это такое? Да не понять что. Это не эпохальная битва под Москвой, не кровопролитнейшая оборона Сталинграда, не танковая мясорубка на Курской дуге. Высадка десанта на Малую Землю – это скромная тактическая операция, не примечательная ничем, кроме участия в ней полковника Брежнева.

Позабыв про «вторую мать», верх-иланские историки занялись героическим прошлым нового Генерального секретаря ЦК КПСС, но наткнулись на отсутствие информации по данной тематике. Даже в идеологическом отделе областного комитета партии им не смогли внятно объяснить, чем же именно во время войны занимался Андропов. Учил партизан поезда под откос пускать? Так финские войска в Карелии далеко не продвинулись, ни одной железной дороги не захватили. Финны вообще всю войну простояли в глухой обороне, и как партизанить против них, совершенно непонятно.

Поразмыслив над военно-историческими метаморфозами – превращение Малой Земли в действительно малую, то есть крошечную, землю, – Мирошниченко приказал оставить во втором зале музея боевой славы все как есть. «Давайте исходить из того, что сама битва за освобождение Новороссийска все-таки была, – сказал он работникам райкома партии. – Наше право – из тысяч сражений Великой Отечественной войны выделить одно-единственное и посвятить ему отдельную экспозицию. Наш музей – что хотим, то и экспонируем».

В январе 1983 года в Верх-Иланске с рабочим визитом побывал второй секретарь обкома партии Травкин. После его отъезда все портреты Брежнева в музее сняли и отнесли в запасники в подвал.

Переехав в музей боевой славы, Паксеев решил весь второй зал приспособить под собственный кабинет. У стены напротив входа он поставил письменный стол, за которым, с ножом в груди, его и обнаружила техничка Инга Суркова. Об убийстве она сообщила вахтерше, та вызвала наряд милиции. Прибывший на место происшествия инспектор уголовного розыска Игорь Кусков убедился, что Паксеев погиб насильственной смертью, и сообщил об этом Казачкову, работавшему у себя на огороде. Вадим Алексеевич поднял личный состав ОУР по тревоге и послал весь автотранспорт райотдела собирать подчиненных по совхозным полям и колхозным наделам. Отыскать, кто где копает картошку, было нетрудно. Список, составленный замполитом, висел в дежурке на видном месте. Я в этом списке значился так: «Лаптев А. Н. (Антонов М.), с/х «Заветы Ильича», уч-к № 5».

В ДК я приехал вместе с Горшковым и следователем прокуратуры. В фойе нас, грязных и не умытых после полевых работ, встречал Казачков, успевший дома привести себя в божеский вид.

– Привет труженикам села! – поприветствовал он нас с ехидной улыбкой. – Ох и чумазые же вы, братцы, как будто картошку копали! Виктор, ты, часом, не носом в борозде рылся?

– Задницей все поле пропахал. – Горшков, перетаскавший за день под сотню ведер картошки, к шуткам на сельскохозяйственную тему настроен не был.

Казачков пропустил его выпад мимо ушей.

– Андрей, – обратился он ко мне, – ты с Антоновыми был?

– Михаил Ильич от меня ни на шаг не отходил, так что Паксеев – не его рук дело.

– Ну что, пойдем посмотрим на покойничка или подождем, пока следователь вернется? – спросил Казачков.

– А чего его ждать? – мне не терпелось самому увидеть место происшествия. – Он пока до прокуратуры дойдет, пока бланки возьмет – ночь наступит. Пойдемте глянем, что там к чему, да начнем работать.

– Может быть, умоемся вначале? – спросил Горшков. – Кристина Эрнестовна, у вас мыло и полотенце есть?

– Найдем, – ответила вахтерша.

– Умывайся, чистоплюй! – Я, никого не дожидаясь, пошел наверх. Вадим Алексеевич – следом.

Труп Паксеева полулежал в кресле. Голова убитого склонилась на плечо, ноги сползли под стол. С левой стороны груди Юрия Иосифовича торчала рукоятка ножа – тонкая, очень аккуратная, с оттиском сдвоенных молний на бронзовом торце.

– Это эсэсовский нож для метания, – сказал я, рассмотрев рукоятку. – Я такой, когда учился в школе милиции, в каталоге холодного оружия видел. Штучная вещь! Выдавалась только бойцам разведывательных подразделений СС.

– А вот такую дребедень ты никогда не видел? – Казачков показал на бюст Ленина в правом углу.

На лбу вождя пролетарской революции кто-то алой помадой нарисовал растянутую вширь букву «И» с короткой вертикальной черточкой посредине косой линии.

– Мерзкая история! Ставлю десять против одного, что это тоже руна. Нам, Вадим Алексеевич, надо где-то каталог рун достать, будем ребусы разгадывать. Прошлая руна означала – «умер», а это что значит, ума не приложу.

– Эта руна значит, что нам надо опять представителей КГБ вызывать. – Казачков от злости сплюнул на пол, матерно выругался. – Твое видение происшедшего?

– Некто вошел сюда с метательным ножом в руках. Паксеев поднялся в кресле. Некто метнул нож и попал ему прямо в сердце. Потом убийца нарисовал руну на самом видном месте и ушел. Что у нас говорит вахтерша, кто сюда поднимался сегодня?

– Андрей, у тебя с этой немкой контакт налажен, иди расспроси ее, что к чему, а я пошел руководство поднимать. Ты, кстати, всю картошку успел выкопать?

– Осталось немного, без меня справятся.

– Представь, я как чувствовал: в этом году вначале всю картошку подкопал, потом только собирать начали. Если бы послушался жену, сейчас бы у меня сотки три неподкопанные остались. Ты, когда женишься, никогда жену не слушай. Решил подкапывать – подкапывай!

Мы спустились в фойе, я отозвал вахтершу в сторону.

– Кристина Эрнестовна, мы с вами снова встречаемся по неприятному поводу. Что здесь произошло? Кто поднимался наверх, кто входил-выходил из ДК?

– Истинный крест, Андрей Николаевич, – вахтерша украдкой перекрестилась, – одна уборщица Инга за весь день наверх поднималась. Все же картошку копают, никого в поселке не осталось. Голубев, говорят, приказал всех, кто без дела будет по улицам шляться, хватать и на пятнадцать суток сажать. Детишки хотели утром зайти, я их не пустила.

– Дежурные электрики, сантехники – что, никто на работу не приходил?

– Всех Дегтярев на картошку отпустил. Инга-то пришла, – вахтерша перешла на шепот, – сам понимаешь, она же не по работе в ДК заявилась, а с полюбовничком своим повидаться, пока никто не мешает. Ребеночка соседке своей, бабке Маше, скинула и бегом сюда, к Паксееву, а он мертвый лежит! Что за бесстыдство у людей: что на кровати, что на столе…

– Вернемся к Инге. – Я не дал старушке развить морализаторскую тему.

– Она пришла, поздоровалась, поднялась наверх и тут же вниз сбежала, глазищи выпучила, толком сказать ничего не может, трясется вся, как алкаш с похмелья. Я ей воды дала, она в себя пришла и говорит: «Убили Юрия Иосифовича, у него нож из груди торчит». Я даже проверять не стала, тут же в милицию позвонила.

– Паксеев когда в ДК пришел?

– Минут за сорок до Инги. Зашел, говорит: «Я поработаю сегодня в кабинете, всю картошку накануне выкопал». У него же все в огороде высажено, втроем они за неделю, по вечерам, все уберут.

– Втроем – это кто: он, жена и дочка?

– Жена у него с дочкой копают, а он так, ведра носит да руководит.

– А кем у него дочь работает?

– Да, считай, никем. Он ее в райисполкоме письмоносцем оформил. Придет с утра, чай попьет в секретариате – и домой. Она же у него немного того, с приветом. – Вахтерша для выразительности постучала себя согнутым указательным пальцем по голове. – Ее и замуж поэтому никто не берет, а учителю он отказал.

– Учитель сватался к его дочери? Забавно. Давно это было?

– Года три назад. Паксеев сказал тогда: «Ты моим зятем станешь только через мой труп». А ребеночек-то у Нели от него, от учителя. Сколько скандалу было с этим ребеночком, хоть святых выноси! В суд друг на друга подавали, в милицию заявления писали, а потом, видишь, как все повернулось – он на ней жениться решил, а вся родня против. Мол, раньше надо было думать, а не теперь, когда мальчик подрос и в школу собирается.

– Кристина Эрнестовна, скоро сюда примчатся сыщики из КГБ и будут вам задавать те же вопросы, что и я…

– В прошлый раз они меня всю ночь пытали, – не дала мне договорить вахтерша, – стращали, мол, если узнаем, что ты нам соврала, то на десять лет в зону упакуем. А чего меня стращать, я пуганая ворона, только не каждого боюсь. Если мне десятку отвесят, то я уж из колонии живой не ворочусь.

– Я ведь не об этом начал говорить. Кристина Эрнестовна, вы запомните главное: они все покрутятся здесь и уедут, а я останусь. Я-то вам верю.

– Тестя ты из тюрьмы вытащил? – Она опять перешла на шепот.

– Сам вышел.

– Дай тебе Бог, Андрей Николаевич, здоровья, порядочный ты человек.

– Кстати, о Боге. Все никак не могу спросить: вы, немцы, кто по вероисповеданию?

– Христиане, кто же еще. – Старушка так искренне удивилась, словно я спросил, женщина она или мужчина.

– Понятно, что христиане. Я имею в виду, вы к какой конфессии христианства относитесь: католики, лютеране, протестанты?

– Христиане мы, Андрей Николаевич, а никакие не католики. Иисус Христос – наш Бог.

– Все понятно.

В фойе вошли Гордеев и Казачков.

– Что она говорит? – Гордеев кивнул в сторону вахтерши.

– Никто, кроме Сурковой, на второй этаж не поднимался, – ответил я. – Нам надо еще раз поискать, откуда убийца мог проникнуть на второй этаж. Если он не ниндзя и не умеет летать, то остается один путь – с крыши.

– Кто такой ниндзя? – поинтересовался начальник угро.

– Средневековый японский наемник-убийца, умеющий взбираться по отвесным стенам.

– Идите наверх, чего встали? – с лету подхватил мою инициативу Гордеев. – Гостей я сам встречу.

Я, Казачков и Горшков поднялись на второй этаж, обошли обе галереи и обнаружили, что в левом крыле, рядом с кабинетом директора ДК, на люке на чердак нет замка.

– Полезем? – с сомнением спросил Горшков.

– Как полезем, без ствола? – воспротивился я. – А если этот хрен там сидит, нас с ножом поджидает?

– Витя, сгоняй вниз, найди Кускова, он сегодня дежурит, должен быть с оружием. Если у него ствола нет, то я ему даю пять минут сбегать в райотдел и вернуться сюда с пистолетом.

Горшков и Кусков вернулись вместе. На удивление – дежурный инспектор уголовного розыска сегодня был вооружен. Обычно в Верх-Иланске милиционеры оружие на дежурство не получают. Поселок спокойный, зачем зря пистолет с собой таскать? Его ведь потом чистить надо. Опять-таки, стрельнешь где-нибудь в критической ситуации, потом не отпишешься. От пистолета в милиции больше проблем, чем практической пользы.

– Первым полезу я, – решил Казачков. – Дай-ка сюда пушку.

Он забрал у Кускова «ПМ», передернул затвор и полез по приставной металлической лестнице вверх. Плечом поднял крышку люка. На чердаке ДК было темно. На улице еще только смеркалось, а на чердаке Дома культуры уже наступила темнота.

«Если там ниндзя спрятался (на кой черт я его помянул?), то сейчас как даст мечом наотмашь, так голова Казачкова и запрыгает по полу. Кровища как брызнет, обезглавленное туловище рухнет… Что за чушь мне в голову лезет? Какие еще ниндзя в Верх-Иланске?»

– Фонарик бы надо, – сказал Горшков.

Начальник уголовного розыска скрылся из вида. Я полез следом за ним. Не успел я подняться на пару перекладин, как Казачков закричал:

– Стой, стой, сволочь! Стой, стрелять буду!

«Бах, бах, бах!» – грянули выстрелы.

Я буквально впрыгнул на чердак. Влетел туда, как кошка на дерево.

Вокруг была темнота хоть глаз коли. В дальнем углу крыши пробивался тусклый уличный свет. Это Казачков прострелил шифер. Сам он стоял у лаза в люк, прислушивался.

– Андрюха, там ведь человек был, – прошептал он. – Не пойму, я подстрелил его или нет?

У нас за спиной кто-то зашуршал по керамзиту, которым был отсыпан пол чердака. У меня по спине побежали мурашки. Мерзко это – стоять в темноте, когда у тебя за спиной кто-то ходит. Может, с ножом, а может, с топором к тебе подкрадывается.

– Уходим вниз, – предложил я. – Без освещения нам тут делать нечего.

В той стороне, где кто-то шуршал керамзитом, вспыхнули и погасли кошачьи глаза.

– Иди первый, – скомандовал Казачков.

Один за другим мы вернулись на исходную позицию.

– Что там? – встревоженно спросили Горшков и Кусков.

– Хрен его знает, что там! – огрызнулся начальник угро. – Значит, так. Кусков, беги в РОВД и получи пистолеты на меня и на Лаптева. Если дежурный начнет требовать карточки-заместители, передай ему, что я приду и такие карточки ему задам, что он забудет, как маму родную звали. Витя, найди электрика. Без света на крыше делать нечего. Там темно, как у негра в заднице.

– Человек, в которого вы стреляли, все еще там? – посматривая на люк, спросил Горшков.

Казачков ответил таким матом, что ему позавидовали бы все сапожники Советского Союза. Витя, понявший, что зря лезет с расспросами, умчался вниз. Вместо него на этаж поднялся Гордеев.

– Андрей, у тебя тесть картошку собрал? – спросил начальник РОВД. – Я Горшкова за ним отправил.

– Он что, единственный электрик в поселке?

– Не умничай, мать твою! Списки работников ДК у Дегтярева, а он дома сидит. Пока мы его сюда вывезем, проще за твоим тестем сгонять. Вадим, ты попал в кого или нет? Там мертвец наверху не валяется?

– Хрен там валяется, кверху днищем! – Казачков снова смачно выругался. – Откуда я знаю, есть там кто или нет? Я залез, слышу, кто-то в дальний угол убегает. Крикнул: «Стоять!» – а он не остановился. Я наугад шмальнул по нему, не знаю, зацепил или нет.

– Если там какой-нибудь бомж прятался, мы вовек не отпишемся!

– Откуда бомж возьмется в ДК? Что он здесь есть будет?

На крыше раздалось хлопанье голубиных крыльев, шуршание, возня, громкое кошачье мяуканье. Неожиданно сверху на пол из люка упали два камушка керамзита и кто-то отчетливо сказал: «Угу!»

– Андрей, – толкнул меня локтем Казачков, – сделай лицо попроще. Это филин.

– В ДК два выхода на крышу, – посматривая в люк, сказал Гордеев. – Если нам сделают свет, то можно организовать штурм с двух сторон. Если освещения не будет, то наверх даже незачем соваться. Тем более с оружием. Перестреляем друг друга в темноте.

Узнав о событиях в родном ДК, пришел Дегтярев.

– На крыше света нет и никогда не было! – заявил он. – До утра на чердаке делать нечего. Там днем-то полумрак, а сейчас вы там и вовсе ничего не найдете.

– С фонариками лезть придется, – помрачнел Казачков.

– С какими фонариками, Вадим Алексеевич, ты что говоришь? – запротестовал Дегтярев. – Это снизу, с земли, крыша у ДК маленькой кажется, а внутри она огромная! Она буквой «П» изгибается и по горизонтали не ровная, а с впадиной над кинозалом. Я тебе дело говорю: оставь все до утра. С крыши только два лаза, оба снизу закроете, и если там кто прячется, то он никуда уйти не сможет.

– Вячеслав Федорович, – спросил я директора ДК, – давно на этом люке замка нет?

– Вчера еще был, – неуверенно ответил он.

Я и Казачков переглянулись. Сколько времени ход на крышу был открыт, уже не установить.

В конце галереи появился Кусков, заметил Гордеева, к нам подходить не стал, а жестами показал, что он принес оружие.

– Я пойду прогуляюсь до учителя, – вполголоса сказал я Казачкову. – Поспрашиваю у него про руну, посмотрю, собрал ли он картошку.

– Погоди пока, давай вначале здесь разберемся.

– А чего ему ждать? – Гордеев посмотрел на часы. Сотрудники КГБ должны были приехать с минуты на минуту. – Иди, Андрей, работай! Мы что, здесь втроем новый замок не повесим? Вячеслав Федорович прав: до утра на крыше делать нечего.

– А если я кого подстрелил? – Казачкова мучила сама перспектива отписываться перед прокуратурой за незаконное применение оружия. Ждать развития событий до утра он не хотел.

– Высунься в люк и потребуй сдаться, – предложил Дегтярев.

Казачков взобрался на лестницу, крикнул в темноту:

– Эй ты! Если ты еще живой, дай знать, мы тебе окажем медицинскую помощь!

В ответ только встревоженные голуби захлопали крыльями. Человек, если он прятался на чердаке, признаков жизни не подавал.

– Иди, иди, Андрей, работай! – отправил меня Гордеев.

Я отвел Кускова из коридора в фойе к входу в малый зал. Он распахнул китель: за поясом у Игорька, как у пирата Джона Сильвера, торчали рукоятки двух пистолетов Макарова.

– Какой из них мой? – спросил я.

– Андрюха, какая разница! Бери любой, потом разберетесь.

Я взял левый пистолет, выщелкнул обойму, проверил наличие патронов.

– Гордеев ничего не спрашивал, из какого пистолета Казачков стрелял?

– Да не дрейфь ты, Игорек! Ни в кого Вадим Алексеевич не попал.

– А вдруг попал и сразу насмерть? – не унимался Кусков.

– Тогда тебя, Игорь, посадят за халатность. Или за убийство. Прокурор уже пришел? Сходи у него проконсультируйся.

– Спасибо, мать твою, успокоил! – Кусков выругался и сплюнул на пол. Если так дальше дело пойдет, к утру весь пол в ДК будет заплеванным, как солдатский плац после построения дембелей.

Я спустился на первый этаж и встретился с Михаилом Антоновым.

– Мы баню истопили, – сказал он. – Приходи, помоешься. Марина у нас будет тебя ждать.

– Рад бы прийти, да пока придется грязным походить. Или умыться? Кристина Эрнестовна, мои коллеги не все мыло израсходовали?

– Оставили обмылок. Полотенца, правда, нет. Витя Горшков его так перепачкал, что за неделю не отстираешь.

Я спустился в туалет, смыл грязь с лица, вытерся краем футболки и пошел к учителю.

14

Солнце уже давно зашло. На улице быстро стемнело. Стало холоднее, чем днем. В воздухе появилось ощущение сырости. Завтра точно будет дождь. Вовремя с картошкой управились.

«Вот черт! – мысленно выругался я. – «Вовремя картошку выкопали!» Я уже начинаю рассуждать как местный житель. Еще немного, и начну интересоваться, как капустную рассаду на подоконнике выращивать. Воистину – бытие определяет сознание!»

Анатолий Седов жил с матерью минутах в десяти ходьбы от ДК, на берегу реки Иланки. Дом у них был бревенчатый, по верх-иланским меркам небольшой, но и не маленький. Чувствовалось, что когда-то, раньше, за домом лучше присматривали: подновляли краску на наличниках, подливали фундамент, заменяли треснувший шифер на крыше, а потом старый хозяин умер, а новому было все некогда заняться текущим ремонтом. Учитель Седов все свободное время уделял радиоделу: вел радиотехнический кружок в ДК, мастерил радиооборудование на дому. На просьбы соседей отремонтировать радиолу или телевизор всегда отвечал отказом, мол, нет ни времени, ни специальных навыков.

Первое, что мне бросилось в глаза в усадьбе Седовых, – остов сгоревшей стайки в огороде. От строения после пожара остались только обуглившиеся стены.

На кухне у Седовых горел свет, занавески были задернуты. Заслышав мои шаги, во дворе залаяла собака, судя по всему, беспородная шавка. На таких собак, брехливых, но трусливых, я уже насмотрелся в Верх-Иланске. В каждом втором дворе такой Тузик на цепи сидит, прохожих облаивает.

Скрипнув калиткой, я вошел во двор. Лохматая собачонка размером с четырехмесячную овчарку угрожающе зарычала.

– Вот я тебе сейчас дам! – замахнулся я на дворняжку.

Она, звеня цепью, проворно спряталась в будку и стала надрывно лаять оттуда. Путь к крыльцу был расчищен.

Как-то раз я самоуверенно вошел в незнакомый двор, где навстречу мне выпрыгнула здоровенная псина. У меня с собой была папка с бумагами. Защищаясь от собаки, я сунул папку ей в пасть и стал отступать. Собака со злости, что не может укусить меня, изодрала в клочья на папке весь дерматин, прокусила насквозь пачку бланков. Вот это я понимаю, сторож!

По местному обычаю, входная дверь у Седовых была не заперта. На замок двери в поселке закрывают только на ночь.

– Добрый вечер, – поприветствовал я хозяев, сидящих на кухне за накрытым столом.

– Присаживайтесь, поужинаем вместе, – предложил учитель.

– Спасибо. Я ненадолго, некогда рассиживаться…

«Сыщик на месте происшествия должен оценить обстановку с первого взгляда, – учили меня преподаватели Омской высшей школы милиции. – Первый взгляд на незнакомом месте – он самый важный, самый цепкий и самый контрастный.

Что я вижу? С кухни внутрь дома ведут две двери. В одну комнату дверь прикрыта, в другую распахнута настежь. Виден диван со смятой накидкой, пуховая подушка. Кто-то перед моим приходом спал на диване.

У матери учителя красные глаза, обвисшие щеки, цвет лица нездоровый, сероватый. В ушах и на шее грязь. Руки мелко подрагивают. Она виновато посматривает на меня. Все понятно: копала картошку, выпила в обед и проспала до вечера. Ей самой перед собой неловко, что так некрасиво получилось.

У учителя пьяненький блеск в глазах. Одет он в домашнюю одежду. От виска, вдоль лица к шее, тянется грязная полоса. Он, как и я, после полевых работ только умылся. Странно, обычно селяне моются в бане после работы на огороде и только потом садятся к столу. Если баню затопить не удалось, то любой мужик шею-то уж точно помоет.

На столе стоит сковородка с жаренной на сале картошкой, баночная килька в тарелочке, нарезанный хлеб, лук, початая бутылка водки, две стопки, стакан с морсом, кувшин. За столом, у посудного шкафа, пустая бутылка из-под сухого вина. В магазине оно годами пылится на полках, местные мужики его не пьют, считают за безградусную кислятину».

– В поселке опять ЧП, опять убийство, – усталым голосом сказал я.

Они должны видеть, что я уже вымотался за день, мне уже ничего не интересно. Розыск преступника не дал никаких результатов, а к ним пришел исключительно по формальному поводу, так, кое-что уточнить.

– Кого убили? – хором спросили Седовы.

– Паксеева Юрия Иосифовича.

Мать учителя вздрогнула, а он только ухмыльнулся.

– Слава тебе господи! – Анатолий Седов взял со стола стакан, перелил морс в кувшин, наполнил стакан до половины водкой, большими глотками выпил, с присвистом выдохнул.

– Толя, да что же ты такое говоришь-то! – запричитала старуха. – Не по-людски же это!

– Да плевать, по-людски, не по-людски! – Учитель вытер рукавом рот, передернулся от большой дозы провалившегося в желудок спиртного. – Нашелся наконец-то человек, который раздавил эту гадину. Поделом ему! Давно пора.

– Где же это несчастье приключилось? – не глядя на меня, спросила старуха.

– Я к Нельке, – встал из-за стола учитель.

– Толя, да неужто ты думаешь, ей сейчас до разговоров с тобой? У них такое горе! Что о тебе люди-то подумают…

– Вы про меня забыли, – властно вмешался я в их разговор.

– Ах да, прошу прощения. – Учитель сел на место, вилкой поддел кильку, целиком отправил в рот.

– Вот такой знак что означает? – Я пальцем на столе нарисовал вытянутую букву «И» с вертикальной черточкой.

– Ничего не понял, сейчас бумагу принесу. – Учитель сходил в соседнюю комнату, вернулся с тетрадкой и ручкой.

Я вновь нарисовал знак с бюста Ленина.

– Это скандинавская или древнегерманская руна, – уверенно сказал Седов, – но как она называется и что означает, не знаю. У них есть еще такая же руна, только без палочки посередине. Вроде бы это какой-то крюк. «Ведьмы крюк» или «Крюк вервольфа», что-то такое.

– Вервольф – это кто?

– Волк-оборотень, персонаж многих древнегерманских легенд. А где вы нашли такую руну?

Я строго посмотрел на учителя. Он замялся:

– Ах да, не то спросил, извините.

– Вы картошку успели выкопать? – смягчился я. – Завтра, говорят, дожди пойдут.

– Успели, – охотно ответили они.

Я сухо кивнул на прощание, вышел во двор, не обращая внимания на рвущуюся с цепи собаку, обогнул жилой дом, заглянул в баню. За спиной раздался скрип двери: или учитель, или его мать вышли на крыльцо посмотреть, куда же я делся, если на улицу не вышел? А я, спотыкаясь в темноте о кочки и лунки от выкопанной картошки, ушел через огороды в соседний проулок.


К моему возвращению народу в ДК заметно прибавилось. Приехали представители КГБ и бригада судебных медиков из городского морга. Стараясь лишний раз не светиться перед большим начальством, я отыскал Казачкова.

– Вадим Алексеевич, мне сегодня тут делать нечего. Отпустите меня домой, пойду у тестя в баньке помоюсь, перекушу.

– Со своей подружкой пообщаться не хочешь?

– С какой, с Ингой, что ли? Пусть из нее кагэбэшники соки пьют, она все равно ничего не знает. Кстати, учитель говорит, что наша руна может означать знак волка-оборотня, вервольфа.

– Тьфу ты, мать его! – Казачков с досады сплюнул под ноги. – Только этой дребедени нам не хватало.

– Что случилось, Вадим Алексеевич, знакомое слово услышали? – подколол я.

– «Вервольф» – это тайная фашистская организация по сопротивлению Советской армии, оккупировавшей Германию. Грубо говоря, это городские партизаны, набранные из подростков. Девиз «Вервольфа»: «Наша месть будет смертельной».

– Так я пойду? Специалистов по врагам народа целая орава приехала, разберутся, кто у нас в поселке волк, кто – оборотень, а кто – немецкий партизан.

– Хрен они в чем разберутся! Сейчас умных вещей наговорят, туману напустят и укатят обратно в город. Ты вот что: иди помойся, перекуси, отдохни пару часиков. В четыре часа утра я тебя здесь жду, в ДК. Как только солнце взойдет, начнем штурм крыши.

У Антоновых, несмотря на поздний час, меня ждали. В большой комнате был накрыт стол, расставлены тарелки и рюмки, на плите что-то подогревалось в кастрюльках, шипела сковорода.

Хозяйственная Марина принесла для меня чистую одежду и обувь. Вот был бы номер, если бы я не к ним пошел, а к себе в барак! В чем бы я завтра штурмовал цитадель волка-оборотня?

– Иди в баню, она еще горячая, – с порога распорядилась жена Антонова. – Марина тебе чистое белье принесет.

– Михаил Ильич, пускай пока у тебя побудет. – Я протянул Антонову пистолет.

– Ух ты, настоящий! – потянулся к оружию Петр.

– Не лезь, куда не просят! – прикрикнула на него мать. – Пальнешь еще, греха потом не оберемся.

– Иди, Андрей, никто твой ствол не тронет. – Антонов положил пистолет в сервант, прикрыл сверху вышитой салфеткой.

Я помылся, переоделся, сел к столу. Михаил Ильич разлил водку по стограммовым стопкам.

– Ну что, – я поднял стопку, посмотрел на всех поочередно, – продолжим наше знакомство. Смотрины, часть вторая: «Как жених умеет вести себя за столом».

Жена Антонова засмеялась:

– Больно остер ты на язык. Посмотрим, как дальше будет.

Ужин прошел быстро. Из спиртного ограничились только одной бутылкой водки. Спать отец и мать Антоновы пошли в большую комнату, Петр – в отапливаемую пристройку, а я и сестры – в комнату, которая была когда-то детской. Крошечная комнатка с двумя узкими кроватями.

По старинному русскому обычаю спать меня положили отдельно от невесты. Маринка с сестрой легли на соседнюю кровать.

– Девчонки, – прошептал я, – мне скучно станет, я к вам ночью переберусь.

– Приходи, – захихикали они.

Я прикрыл глаза и провалился в сон.

Всю ночь мне снились волки, превращающиеся в эсэсовских солдат. Оборотни гонялись за мной по лесу, я отстреливался из пистолета. Волки смеялись: «Ты ведь окно не проверил, балбес!»

Разбудили меня затемно. Жена Антонова быстро поджарила яичницу, налила кофе.

– У вас нет подходящей на меня куртки? – спросил я. – Мне сегодня по крыше лазать придется. Перепачкаюсь весь.

– Сейчас посмотрим, – вполголоса ответил Михаил Ильич и вышел в сени.

Жена его прикрыла поплотнее дверь в детскую.

– Ты там не геройствуй, – сказала она. – У меня еще обе девки не замужем.

Вошел Антонов, принес относительно новую штормовку.

– На, примерь, должна подойти. Петя в ней в школе на картошку ездил.

Куртка оказалась мне в самый раз.

– Скажите Марине, чтобы она все мои вещи в барак отнесла.

– Иди, с Богом, – отмахнулась от меня жена Антонова. – Без тебя разберемся, что делать.

Я сунул пистолет за пояс брюк и пошел в ДК.

15

На улицах поселка было тихо-тихо, только кое-где, в частном секторе, лениво брехали собаки, да петухи прочищали горло перед утренней перекличкой.

У ДК с каждой стороны стояло по патрульному «уазику». Постовые милиционеры бдили, чтобы злодей не мог спуститься с крыши по веревке. В фойе Дома культуры меня встречал Казачков. От него за версту несло спиртным. Есть такой проверенный ментовский метод: для поддержания в ночное время физической и психической активности надо периодически взбадривать себя умеренными дозами водки. Не коньяка, не вина, а именно водки. Жизненной энергии с таким допингом хватает примерно на сутки, потом вырубает так, что, проснувшись, не можешь понять, где находишься и какое время суток за окном.

– Твой учитель тупой как сибирский валенок! – поприветствовал меня не спавший всю ночь начальник угро. – Кагэбэшники говорят, что руна на лбу у Ленина – это «волчий крюк», языческий символ, спасающий от оборотней. А ты вервольф, вервольф! Партизаны, ахтунг!

Откуда-то со стороны буфета появился мужчина, показавшийся мне знакомым. Так и есть! Это чекист, допрашивавший меня весной. Помнится, он интересовался положением дел в Заводском РОВД, где я тогда работал.

– Ба, знакомые все лица! – Он протянул мне руку. – Как живется вдали от цивилизации?

– Вашими молитвами. Не подскажете, где можно почитать литературу о рунах?

– В открытой печати нигде не прочитаешь. Но я для вас набросал короткую справку о руническом символизме в Третьем рейхе. Держи. – Он протянул лист с машинописным текстом и выполненными от руки иллюстрациями.

Я спрятал листок в карман.

– Ну что, займемся делом? – Чекист посмотрел на часы. – Или мы кого-то ждем?

– Сейчас начальник РОВД подойдет, и начнем. Кристина Эрнестовна, один раз!

Вахтерша нажала кнопку, и по всему ДК раздался звонок, обычно оповещающий зрителей о времени до начала киносеанса. Разбуженные таким необычайным будильником, со второго этажа спустились заспанные Горшков и Кусков. Их Казачков вчера по домам не отпустил.

– Всем привет! – В фойе, сопровождаемый тремя рядовыми милиционерами, вошел свеженький, бодрый Гордеев. – Все на месте или кого не хватает?

Сверху, прыгая через две ступеньки, сбежали участковый и старшина райотдела.

– Теперь все, – доложил Казачков.

– Значит, так.

Мы выстроились полукругом вокруг Гордеева.

– С улицы здание ДК надежно блокировано. Нам предстоит проверить чердак и крышу. Наверх пойдем двумя штурмовыми группами по три человека. Второй эшелон – еще две группы по два милиционера. Старшина останется в фойе, остальные – стройся!

На лицах у изумленной верх-иланской братии было написано: «Семен Григорьевич, что за понты?» – но возражать никто не стал. Пусть заезжий комитетчик посмотрит, какая у нас в отделе железная дисциплина!

Мы выстроились в шеренгу по двое. Рядом со мной стояли Казачков и Горшков. От обоих одинаково несло перегаром, но Виктор выглядел заспанным. Молодец! И выпить успел, и покемарить.

– Слушай боевой приказ! – торжественно произнес начальник РОВД. – Предположительно на чердаке Дома культуры может скрываться особо опасный вооруженный преступник. При его задержании оружие применять согласно приказам министра внутренних дел СССР и ведомственным инструкциям. При вооруженном сопротивлении разрешаю открывать огонь на поражение без предупреждения. Первая штурмовая группа: старший – Казачков!

Вадим Алексеевич с места крикнул:

– Я!

– …С ним идут Кусков и Андющенко. Вторая группа: старший Лаптев…

От неожиданности я вздрогнул, но, не раздумывая, гаркнул:

– Я!

– … С ним идут Горшков и Лесков. Я руковожу штурмом от малого зала. Сигнал к началу операции – звонок.

– Я не опоздал? – в фойе забежал запыхавшийся Дегтярев. Под распахнутой на груди курткой тускло поблескивал орден Красной Звезды.

– Товарищ Гордеев, – обратился к начальнику райотдела представитель КГБ, – я пойду в группе Лаптева, а мой коллега будет подстраховывать товарища Казачкова.

Возражений против усиления штурмовых групп Гордеев не имел. Естественно, попробовал бы он возразить комитетчикам! Они наши старшие братья, их слово – закон.

– Вопросы есть? – Гордеев обвел взглядом свое разношерстное воинство. – Тогда начали! Кристина!

– Да готова я, готова! – отозвалась от стойки вахтерша. – Всю ночь тут стою, как часовой, жду, когда кнопку нажимать.

У приставной лестницы на чердак мы выстроились. Я передернул затвор и залез наверх, спиной уперся в крышку люка. За мной на ступеньки поднялся Горшков с пистолетом и фонариком. Комитетчику и участковому на лестнице места не хватило.

Мысли в голове у меня роились, как пыль под свежим ветерком на летней проселочной дороге: «А я в Сибири, мама, ел пельмени… Окно, какое окно я не проверил? Вчера Наташка стояла в одной ночнушке в дверях, свет из кухни просвечивал ее насквозь. Специально ведь стояла, чтобы я полюбовался на ее фигуру… Волк-оборотень влез в окно, там спала бабушка Красной Шапочки…»

Зы-ы-ы-ынь!

Крышка люка отлетела в сторону. Я высунулся, проверил пространство вокруг себя. Все чисто. Вперед!

За мной бойко взобрались члены моей штурмовой группы и Дегтярев в придачу. Ему-то что на месте не сидится?

На крыше был полумрак, но столбы, стропила и прочие архитектурные детали просматривались на всем расстоянии. Напротив меня с разбитого шифера в пол уходили лучи солнечного света. Ни голубей, ни кошек, ни филина, ни тем более загадочного убийцы на чердаке не было.

– Андрей, как у тебя? – крикнул Казачков с противоположной стороны чердака.

– У меня все чисто! Иду цепью вдоль крыши к пробоинам в шифере.

Мои временные подчиненные, растянувшись от ската крыши до выемки зрительного зала, медленно пошли вперед. Комитетчик стоял в цепи, вперед не рвался, мне указаний не давал.

У пробоин в крыше мы встретились с группой начальника уголовного розыска. Ни они, ни мы ничего подозрительного на чердаке не обнаружили. Следов крови также не было, значит, вчера Вадим Алексеевич палил в пустоту. Бывает, показалось.

За нами следом поднялись вторые штурмовые группы и Гордеев.

– Ничего нет! – огорченно доложил ему Казачков.

– Давайте искать тайный люк! – эмоционально предложил я. – Как-то же эта сволочь попала на второй этаж!

– Ну что же, – недовольно выдохнул Гордеев, – давайте еще раз все прочешем.

– А это что такое? – спросил участковый, рассматривая кирпичную колонну, уходящую через крышу наружу.

– Вентиляционный короб, – мельком глянув в его сторону, сказал Дегтярев.

– Так в нем же лючок есть!

Мы всей толпой подошли к столбу.

Вентиляционный короб сечением метр на метр был сложен из кирпича полуторной кладкой. На расстоянии сантиметров десяти от керамзитной отсыпки на коробе была небольшая металлическая дверца, запирающаяся снаружи на навесной замок. На момент осмотра замок отсутствовал.

– Откроем? – предложил Казачков.

– Стоп! – приказал комитетчик. – А если с той стороны граната привязана? Когда я был в Афгане, душманы такие ловушки частенько делали.

Все собравшиеся с уважением посмотрели на чекиста. В Афганистане был человек, явно герой!

– Дуй за веревкой! – отправил вниз участкового Гордеев. – Где хочешь, там и ищи.

– Да погодите вы, – Дегтярев вытащил из брюк поясной ремень, – где он в закрытом ДК веревку найдет? Сейчас подручными средствами обойдемся!

Он привязал ремень к ручке, отошел в сторону, потянул на себя. Дверца открылась. Внутри короба по стене шли скобы для спуска вниз.

– Сколько лет директором ДК работаю, а об этом лазе ничего не слышал, – сказал, заглянув внутрь, Вячеслав Федорович.

Горшков посветил фонариком вниз.

– Далеко туннель ведет? – спросил Казачков.

– Далеко, – Виктор протянул фонарик начальнику, – до центра Земли. Отсюда даже дна не видать.

– Надо лезть внутрь, – неуверенно предложил Дегтярев.

Стоявшие вокруг него скривились: «Тебе надо, ты и лезь! Там, внизу, черт знает что может быть».

– Давайте вниз сбросим дымовую шашку, – предложил Казачков. – Если там кто прячется, то задохнется или помощи попросит.

– А если он в противогазе сидит? – возразил чекист. – Дым рассеется, ты полезешь вниз, он тебе в задницу снизу вверх пулю влепит. Надо что-то другое придумать. Добровольцы есть?

Ни добровольцев, ни дураков среди верх-иланских ментов не было.

– Так! – принял стратегическое решение Гордеев. – Кусков, бегом в райотдел и приведи сюда мелкого хулигана помоложе. Посмотри среди задержанных, кто в этот лаз пролезть сможет. Худого поищи, шустрого. С собой возьми старшину, чтобы он от вас по дороге не сбежал. Зачем ведешь, задержанному не объясняй. Скажи, что небольшая работенка есть.

Мелким хулиганом оказался известный в поселке драчун Ваня Огородов, двадцати пяти лет от роду.

– Короче, – сказал ему свойским тоном Гордеев, – спустишься вниз и крикнешь нам, что там увидишь. Как поднимешься, пойдешь домой.

Огородов опасливо заглянул внутрь короба, поморщился.

– Я так понимаю, что альтернативы у меня нет? – спросил он.

«Огородов грузчиком на гормолзаводе работает, а какие слова знает! – подумал я. – Зря городские считают всех, кто живет в сельской местности, простодушными тупицами. У нас даже хулиганы с восьмилетним образованием умеют грамотно свою мысль высказать».

– Бери фонарик и лезь! – приказал Гордеев.

– Отче наш, иже еси на небеси, – запричитал Огородов.

– Лезь вниз! – заорал на него Казачков. – А то сейчас как врежу по уху, так сразу атеистом станешь!

Огородов забрался в короб, высунулся наружу.

– Товарищи, – дурашливо сказал он, – если я не вернусь, прошу считать меня…

– Лезь вниз! – заорали на него все подряд.

Грузчик скрылся из вида. Казачков склонился над лазом. Огонек фонарика уходил в глубь вентиляционной шахты все дальше и дальше.

– Что там? – наконец-то крикнул начальник угро. – Еще дверь? Открывай ее, не бойся. Что за дверью?

Вадим Алексеевич отпрянул от дверцы.

– Он говорит, что внизу пустая комната, в которой еще две двери.

– Никакой комнаты там не должно быть, – задумчиво заметил Дегтярев.

– Я полез. – Казачков взял фонарик, сунул пистолет за пояс и забрался в люк.

Следом за ним я, за мной – Горшков, потом еще кто-то. На полпути внизу, в тайной комнате, загорелся свет. Это Огородов нашел выключатель. Остаток пути прошел веселее.

Комната, примыкающая к вентиляционному коробу, была метров пять в длину и метра три в ширину. Из нее неведомо куда вели две металлические двери, одна из которых была закрыта на внутренний замок. Со стороны, противоположной вентиляционной шахте, по стене скобы вели к люку наверх. Помещение тускло отсвечивалось единственной лампочкой под потолком. На самой большой стене, на уровне груди человека, красной краской была нарисована свастика. Слева и справа от нее той же краской написана длинная надпись по-немецки. Спустившийся с нами кагэбэшник перевел:

«Кровь наша не зря будет пролита на эту почву – взойдут на ней плоды народной любви и свободы».

Перед надписью и после нее были нарисованы руны «Альгиз», символы нарождающейся жизни.

– И что все это значит? – спросил помрачневший Казачков.

– Ничего не значит, – равнодушно ответил комитетчик. – Автор надписи допустил три грубые орфографические ошибки и подмену понятий. В оригинале конец этой фразы звучит так: «Взойдет на ней древо народной свободы». Ни о какой «любви» в этой цитате речи нет.

– Чье это высказывание? – спросил я. – Чья цитата?

– Это высказывание – один из девизов СС. Самый известный девиз СС, который придумал сам Гитлер, звучит так: «Эсэсовец, твоя верность – честь!» У солдат СС этот девиз даже на пряжках ремней выбит был. А вот эта вся мура про почву, про кровь – это уже Гиммлер ввел во время войны для клятвы во время «обряда крещения». Тот, кто написал девиз на стене, не знает основ взаимодействия нацистских символов свободы, крови и почвы. У него на почве взойдут плоды, а это – бред. В сочетании с кровью на почве может взойти только «древо», не в смысле дерево, а нечто неосязаемое, но видимое сердцем истинного арийца. Ну что, посмотрим, куда остальные двери ведут?

Первая дверь вела в узкий коридор, уходящий куда-то за здание ДК. Вторую дверь мы не смогли открыть. Люк в потолке выводил на цокольный этаж, в помещение для электрораспределительных щитов и вентиляционных установок. Располагался лючок в углу, у воздухонагнетательной машины, установленной в подвале на случай ядерной войны. По идее, при радиоактивном или химическом заражении местности с помощью этой машины в подвале можно было создать избыточное давление и не допустить попадания зараженного воздуха внутрь. С момента установки воздухонагнетательную машину ни разу не включали.

Я подергал дверь на цокольный этаж. Она была закрыта на врезной замок.

– Дверь же вышибать не будем? – спросил я. – Понятно, как убийца проник сюда.

– Откуда у него ключи ко всем дверям? – Казачков тоже подергал дверь, посмотрел в замочную скважину.

– Я бы сказал так: откуда он знает про потайные ходы? Вся документация на здание утеряна, а наш ниндзя ориентируется в нем как у себя дома.

– Полезли обратно, что тут делать? – предложил Горшков. – Пошлем Огородова на крышу, пускай снаружи дверь открывают.

Огородов с нами в подсобное помещение не поднимался. Он, как только мы скрылись из виду, по коробу взобрался обратно на чердак и заявил Гордееву, что Казачков отпустил его домой. Начальник РОВД расспросил Ивана, что он видел внизу, и разрешил уйти.

В потайной комнате чекист предложил проверить подземный ход за открытой дверью. Соблюдая максимальную осторожность, мы прошли по нему метров двадцать и уперлись в тупик.

– Забавно, – сказал я, ощупывая кирпичную кладку. – Зачем же прокладывать тоннель, который заканчивается глухой стеной?

– Скорее всего, – предположил контрразведчик, – вначале хотели вывести подземный ход далеко за пределы ДК, потом планы изменились, и его законсервировали до лучших времен.

Мы вновь вернулись в потайную комнату, отправили наверх Горшкова.

– Вот это здание, – продолжил чекист, – оно ведь построено по типовому проекту, по всей стране такие же Дома культуры стоят, но каждый из них с какой-то изюминкой, у каждого во внутренней архитектуре есть свои особенности. Здесь потайные ходы, а в одном ДК постройки конца сороковых годов я видел тайное бомбоубежище, рассчитанное человек на триста. При Сталине любили тайные ходы и потайные комнаты делать.

– Скажите, пожалуйста, что вы думаете об авторе этой надписи? – Я показал на стену со свастикой.

– Эта надпись состоит из двух слоев. Первый слой – человек, который написал ее, намекает, что он принадлежит к некой нацистской организации. Второй – это ошибки в тексте и в смысловом построении девиза. Второй слой отрицает первый. Посмотрите, наш незнакомец рисует свастику статической, а должна быть катящейся, символом движения вперед. Статическую свастику обычно рисуют дети, она кажется им более «правильной», более выразительной. Кстати, на личном штандарте Гитлера свастика статичная, она символизирует вечность идей фюрера. Теперь обратите внимание на руны «Альгиз». Вначале девиза должна стоять руна «Смерть», а никак не руна возрождающейся жизни. Автор этой надписи – психически больной человек, который где-то раздобыл с десяток нацистских листовок образца января 1945 года и теперь комбинирует их содержание. Если бы не убийство вашего председателя совета ветеранов, я бы квалифицировал эту надпись как хулиганство, совершенное неумным человеком.

– А эсэсовский нож для метания? – Версия с психически больным хулиганом показалась мне неубедительной.

– Мало ли после войны оружия в страну завезли! В свое время из Германии каждый уважающий себя офицер вез домой «тройчатку»: подарок жене, подарки детям и трофейный пистолет для себя, чтобы было чем перед соседями похвастаться. Я знаю случай, когда у одного ветерана изъяли почетный эсэсовский кинжал с дубовыми листьями на рукоятке. Вот это вещь, вот это трофей! Представьте, кинжал штучного изготовления, вручался лично Гиммлером за особые заслуги перед рейхом. Эсэсовцам вывозить такие кинжалы на фронт было категорически запрещено, но наш ветеран где-то его раздобыл. Не иначе в конце войны какую-нибудь штаб-квартиру высшего руководства СС обчистил.

– Нашел трофей и взял себе, – Казачкову не понравилось слово «обчистил».

– Трофей можно с убитого снять или на поле боя подобрать, – возразил чекист. – Почетный эсэсовский кинжал на дороге не валяется. Его, согласно приказам по Красной армии, положено было сдавать в особый отдел.

Люк над нами открылся. Участковый позвал всех наверх.

– Значит, так, – подвел Гордеев итоги операции. – Убийца проник на цокольный этаж, через подсобное помещение спустился в потайную комнату, оттуда поднялся на чердак и спустился на второй этаж. Убил Паксеева и тем же путем вернулся назад.

– Надо все окна на цокольном этаже проверить, – предложил я. – Мимо вахтерши убийца не проходил, значит, на цокольный этаж он проник снаружи.

– А может быть, он остался здесь с вечера? – неуверенно предположил Дегтярев.

– Тогда он и сейчас здесь!

Дегтярев принес комплект запасных ключей. Все кабинеты на цокольном этаже открыли и проверили. В комнатах, где располагались шахматно-шашечный клуб, мастерская художника ДК и радиотехнический кружок, окна оказались незапертыми. Не раскрытыми нараспашку, а просто прикрытыми. Преступник мог войти-выйти через любое из них.

– В город надо ехать, – сказал я Гордееву. – В областном УВД поднять личное дело Сыча и от него уже выстраивать всю цепочку. У меня в морге знакомые есть. Могу их порасспросить о механизме нанесения раны Паксееву. Не верю я, что убийство Юрия Иосифовича совершил псих-одиночка, начитавшийся немецких листовок.

– На что ты намекаешь? – подозрительно спросил Семен Григорьевич.

– На учителя.

Я, начальник райотдела и Казачков отошли в сторону.

– Седов, скажу тебе, не подходит на роль метателя ножей, – зевнул начальник угро. – Я его знаю много лет, он бродячего кота не пнет, а уж человека убить у него точно мочи не хватит.

– Погоди, Вадим, если Андрей говорит, значит, у него есть обоснованные подозрения.

– Конечно, есть! Вчера вечером я наведался к учителю и заметил у него прелюбопытнейшие вещи. Во-первых, картошка на огороде у Седовых свалена в кучи и даже не прикрыта ботвой. Допускаю, что спустить ее в погреб они не успели, но оставлять урожай неприкрытым на ночь? Как-то не по-хозяйски. Далее, к моему приходу мать учителя только-только проснулась, даже умыться не успела. У меня сложилось впечатление, что в обед она выпила, легла спать и проспала до самого вечера. Проснулась, наскоро приготовила ужин, и тут пришел я. Спрашивается, почему учитель ее не разбудил? Ему что, одному охота картошку копать? Теперь о нем самом. Я подходил к бане, она была нетопленная. Вы сельские жители. Скажите, как можно не помыться в бане после целого дня работы на огороде?

Казачков и Гордеев молчали.

– Я пришел к Седовым поздно вечером. Учитель был слегка подшофе: не трезвый, но и не пьяный. Он выпил ровно столько, чтобы его реакция на известие об убийстве Паксеева выглядела размытой. Я уверен: если Толя Седов не сам хлопнул Паксеева, то уж окошечко-то у себя в кабинете точно он оставил открытым.

Моя версия Гордееву не нравилась, но рациональное зерно в ней он уловил.

– Надо осторожно проверить, чем вчера занимался учитель в течение дня, – велел он Казачкову. – Если после обеда его никто не видел на огороде, то нам стоит крепко призадуматься, не имеет ли он отношения к убийству Паксеева.

– Семен Григорьевич, – запротестовал начальник розыска, – учитель, когда видит Паксеева, всегда в ступор впадает. У него, сам знаешь, какие о нем воспоминания с детства.

– Водки выпил, вот ступор и прошел, – настаивал я на своей версии.

– После водки подраться можно, а вот нож кидать – как-то не то, – усмехнулся Казачков.

– Давайте не будем спорить! – повысил голос Гордеев. – Вадим, отрабатывай учителя, а ты, Андрей, сегодня, с последним автобусом, поезжай в город. Если задержишься там больше чем на сутки, позвони.

Мой отъезд был омрачен небольшой ссорой с Мариной.

– Я сегодня уезжаю в город, останавливаться у родителей не хочу. Дашь мне свои ключи от комнаты в общежитии?

Марина призадумалась. Мне это не понравилось. Слово за слово, мы повздорили.

– Скажи, что в твоей комнате есть такого, что я не должен видеть? Если там мужские трусы валяются на кровати, не волнуйся, я сцены ревности устраивать не буду.

– Какие еще трусы! – Ее глаза вспыхнули праведным гневом. – Думай, что говоришь!

– Марина, мы пожениться собираемся, а ты от меня какие-то секреты имеешь?

В итоге она хлопнула дверью и ушла к родителям. Ключи от комнаты мне на остановку принесла Наталья. Я отказался их брать.

16

В автобусе я уселся на заднее сиденье. Соседей рядом со мной не было, все, кто приезжал помогать родственникам копать картошку, уехали ранними рейсами. Я развернул составленную сотрудником КГБ справку и погрузился в чтение.

«Руны в символике СС имеют оккультный священный статус. В боевом гимне СС есть такая строчка: «Мы всегда готовы к битве. В бой нас поведут руны и мертвая голова». Все эсэсовцы в обязательном порядке изучали рунический символизм и сдавали по нему зачеты. Всего в СС использовалось 14 рун.

Самая известная из них – это свастика, символ вечного вращения мира. Свастика бывает двух видов: статичная – поставленная на один из рогов или подвижная – повернутая на 45 градусов (катящаяся свастика).

«Солнечный круг» – свастика с округленными рогами, символ солнца. Во время войны являлась эмблемой дивизий СС «Викинг» и «Нордланд».

Руна «Зиг» – внешне похожа на молнию, является символом победы. Сдвоенные руны «Зиг» составляют всем известную эмблему СС.

«Волчий крюк» – древнегерманский символ, спасающий от оборотней. Если присмотреться к этой руне, то она похожа на яму с вбитым посредине заостренным колом».

Руна «Волчий крюк» была нарисована на лбу у Ленина. Оригинально поступил убийца: превратил бюст вождя мирового пролетариата в оберег от оборотней.

«Символ самопожертвования» – внешне копия руны «Волчий крюк», но более вытянутая по горизонтали. Данная руна является неотъемлемым элементом наград, полученных при выполнении задания с риском для жизни».

Ха! Это я учителю вместо «Волчьего крюка» нарисовал совсем другую руну. То-то он призадумался. Что там дальше?

Руна «Гер» – внешне выглядит как русская буква «И» с заостренными концами. Является символом коллективного духа.

Руна «Айф» – символ рвения и энтузиазма. Внешне выглядит как зеркальное отражение руны «самопожертвования», но без вертикальной черточки посередине».

Если бы немцы не испохабили рунический символизм, то руну «Айф» следовало бы поместить на герб советской милиции – у нас вечно рвутся что-то делать и доказывать. Эта руна – символ советского очковтирательства. Работаем много, ударно, планов – громадье, отчеты – по погонному километру бумаги, а толку – ноль! Один работает, трое ему планы сверху спускают. Я – из тех, кто работает.

«Руна «Альгиз» – символ жизни. В СС использовалась для обозначения даты рождения».

Дальше про руну «Альгиз» я читать не стал. С момента убийства Сыча она и руна «Смерть» стали мне как родные. Лапки вверх – родился, лапки вниз – помер.

«Руна «Хагаль» – внешне похожа на русскую букву «Ж», является символом несгибаемой веры в нацистскую идеологию.

Руна «Оталь» – выглядит как ромб с двумя хвостиками книзу, является символом объединения людей по принципу одной крови. Иногда может использоваться для обозначения семьи или родства.

Руна «Тейваз» – символ древнескандинавского бога Тора (бог войны, аналог древнегреческого бога Ареса или древнеримского бога Марса). Внешне руна выглядит как повернутая кверху стрелка. На могилах эсэсовцев заменяла христианский символ – крест.

Для дополнительного сведения.

Среди несознательных подростков в СССР ходит миф, что статическая свастика – это не что иное, как соединенные между собой в одну фигуру четыре русские буквы «Г». При таком толковании свастика расшифровывается как Гитлер, Геббельс, Геринг и Гиммлер. Естественно, слияние русских букв в немецкую аббревиатуру является абсурдом».

Я свернул листочек, положил в карман, откинулся к окну и уснул.

17

Последний автобус из Верх-Иланска приходил в город в половине девятого вечера. Пока я добрался до родителей, пока перекусил с дороги – наступила полночь, так что поругаться мы просто физически не успели, но перед сном я выслушал лекцию о том, что если бы не пошел работать в милицию, то «жил бы как человек». Утром маманя приготовила мне бутерброды с маслом и кофе – скромненький такой завтрак. То ли дело потенциальная теща! В четвертом часу утра яичницу пожарила – кушай, дорогой зятек, набирайся сил!

После моего отъезда в Верх-Иланск я виделся с родителями всего один раз, когда приезжал по делам в город. Ни мать, ни отец на новом месте жительства у меня не были. Впрочем, они и в рабочее общежитие ко мне ни разу не наведывались.


Городской морг работал с восьми утра. В пропахшей формалином прозекторской шел спор: патологоанатом Поклевский что-то горячо доказывал санитарам, с которыми работал в одну смену.

– Привет, Самуил! Привет, мужики! – Я был рад, что сегодня дежурит Поклевский, с которым у меня с первых дней знакомства сложились приятельские отношения.

– Вот он, знаток западной культуры! – Поклевский картинно показал на меня рукой. – Он рассудит нас, и если я выиграл, то вы оба должны мне по пять бутылок пива.

– По две бутылки, – возразили санитары.

– Хорошо, по две. Андрей Николаевич, прослушай вначале песню, – Поклевский включил стоящий на металлическом столике катушечный магнитофон «Маяк-202». Грянула задорная композиция «Москау» западногерманской группы «Чингисхан». Не дослушав песню до конца, я замахал руками:

– Самуил, я прекрасно знаю все песни в этом альбоме! Что ты хотел от меня?

– Как ты думаешь, Андрей Николаевич, есть в этой песне такие слова? – Доктор откашлялся и пропел:

Москау, Москау, забросаем бомбами,

будет вам олимпиада, ах-ха-ха-ха-ха!

– Я уже слышал эту ересь насчет олимпиады и могу с уверенностью сказать, что ни о какой бомбардировке Москвы в этой песне речь не идет.

– Ты что, немецкий язык так хорошо знаешь? – набросились на меня санитары.

– Спокойно! – осадил я спорщиков. – Не надо знать никакого немецкого языка. Вы вслушайтесь в слова песни – есть там слово «бомба» или нет? Даю гарантию, что по-русски и по-немецки «бомба» будет звучать приблизительно одинаково. Так же, как слово «олимпиада».

– Спор разрешен! С вас пиво, господа! – Поклевский довольно потер руки. – Вечерком будет чем заняться.

– Самуил, труп с Верх-Иланска кто вскрывал? – спросил я.

– Коллективно работали. Я вполне серьезно говорю. Меня из дома подняли ассистировать на вскрытии. Редкий случай, очень редкое орудие убийства.

Поклевский вышел в коридор и вернулся с метательным ножом в руках.

– Пошли, кое-что покажу. – Он увлек меня в угол прозекторской, где на каталке лежал обнаженный труп пожилого мужчины. – Смотри!

Самуил взмахнул ножом и с одного маху вонзил его в грудь покойника по самую рукоятку.

– Это не нож – это сказка! Он входит в тело человека, как раскаленный гвоздь в брусок сливочного масла. На, сам попробуй!

Я тыкать ножом в старческий труп побрезговал.

– Самуил, а это кто? – Я показал на каталку.

– Какой-то бродяга. – Судмедэксперт вытащил из груди покойника нож, обтер его о полотенце, прикрученное к ручке каталки. – У нас сегодня студенты из мединститута на практику приходят, мы им подготовили парочку бесхозных тел. Ты точно не хочешь попробовать?

Я повторно отказался.

– Твоего покойника убили с расстояния примерно метров пять. Бросок был просто мастерский – прямо в сердце.

– Он стоял, сидел?

– Кто, покойник, что ли? Стоял, судя по всему. Эй, индеец Джо, иди сюда, расскажешь инспектору про нож!

К нам подошел молодой санитар, взял в руки клинок.

– У этого ножа, – он поместил орудие убийства у себя на вытянутом указательном пальце, – исключительно интересная центровка. Я думаю, что при его изготовлении использовался сплав на основе иридия. Смотрите сами.

Нож на пальце санитара лежал как приклеенный. Он повертел рукой, нож не упал, а только заколыхался вверх-вниз.

– Клинок этого ножа несколько тяжелее рукоятки. Если приспособиться, то таким ножом можно вертеть вокруг кисти руки, как веревкой. Летает этот нож как молния!

Санитар перехватил оружие за лезвие, взмахнул рукой и от плеча метнул нож в стоящую от нас метрах в трех крышку гроба.

«Чпок!» – лезвие ножа вошло в дерево на пару сантиметров.

– Долго тренировался? – заинтересованно спросил я.

– Ночью два раза рукояткой в мишень попал, а потом, с разного расстояния, все броски точно в яблочко!

Я подошел к не обитой материалом крышке гроба. Вся она была в отметинах от попаданий клинка.

– Попробуйте, Андрей Николаевич, у вас получится! – Санитар вытащил нож и протянул его мне.

– Чей это гроб? – для приличия спросил я.

– Бродяги. Ему и такой сойдет!

Я метнул нож трижды: в первый раз попал плашмя, два последующих раза поразил мишень примерно в то место, куда целился.

– Если с месяц потренироваться, я таким ножом не хуже вашего убийцы в грудь человека попаду, – заверил нас санитар. – Да я и сейчас не промажу. Не верите? Давайте бродягу поднимем, вы его подержите, а я ему точно в сердце по самую рукоятку нож всажу!

– Нет, нет, нет! – запротестовал я. – Это вы как-нибудь без меня экспериментируйте. Самуил, пошли к тебе, отдашь заключение экспертизы.

В кабинете Поклевского на стене висел детский рисунок: краснозвездный танк стреляет по немецкому «Тигру» со свастикой на башне, по небу летят самолеты, взрывы по всей земле. Война. Обычный мальчишеский рисунок, но… в кабинете патологоанатома, в двух шагах от лежащих в коридоре трупов? С другой стороны, а где любящему отцу хранить художества сына, если папа работает в морге?

– Это статическая свастика, – уверенно сказал я, показывая на немецкий танк.

– Какая-какая свастика? Статическая? Ни фига себе, какой ты умный стал в деревне! Ты так скоро немецкий язык выучишь и все песни «Чингисхана» нам переведешь.

– Самуил, как ты думаешь, действительно можно научиться прицельно кидать эсэсовский нож за пару вечеров?

– Смотря как и куда кидать. Если фигней заниматься, то можно за один час наловчиться бросать нож в центр мишени. Ты сам видел: летит он красиво, вонзается глубоко. А если ты попробуешь применить этот же нож в боевой обстановке, то у тебя ничего не выйдет. Стресс, внешние звуковые помехи, тремор рук с похмелья, плохое настроение после ссоры с женой – для промаха всегда будут сотни и сотни объективных причин. Для эффективного применения метательного ножа в экстремальной обстановке ты должен довести владение им до автоматизма. Я думаю, что автоматизм в данном случае – это примерно год ежедневных тренировок по десять-двадцать бросков в ростовую мишень с различного расстояния.

«Учитель ежедневно тренировался в своем сарае, издолбил там все стены и перед убийством Паксеева сжег стайку, чтобы не оставлять никаких следов. – Я вспомнил обугленные стены на огороде у Седовых. – Расчетливый малый, его так просто, с наскоку, не возьмешь».

– Ты чего призадумался? – Поклевский протянул мне заключение судебно-медицинской экспертизы вскрытия трупа Паксеева.

– Самуил, ты картошку выкопал?

– Запомни, Андрей: евреи картошку не сажают, они ее только едят. Мы нация интеллигенции, нам проще купить овощи на зиму, чем целый день кверху задницей в поле торчать.

Из морга я поехал в областное УВД, поднялся в отдел кадров, отдал запрос на личное дело Сыча. Кадровичка, уже немолодая женщина в форме, изучала мой запрос минут пять, не меньше.

«Что можно вычитывать из документа, состоящего из десяти строк машинописного текста? Как неприятно она шевелит губами. Ей, наверное, лет сорок, а все еще в лейтенантах ходит. А вдруг она раньше, до милиции, работала учителем русского языка в школе? Стоит сейчас, мысленно проводит фонетический разбор каждого слова».

– Здесь что-то не так? – начиная раздражаться, спросил я.

– Да нет, все так. – Она отложила запрос в сторону. – Когда, вы говорите, он умер?

– Он не умер. Его убили первого сентября этого года.

– Жаль, конечно. – Кадровичка авторучкой посчитала на календаре, сколько дней прошло с момента гибели Сыча. – Почему вы раньше не сообщили о его смерти?

– Я не уполномочен заниматься кадровыми вопросами, – мне показалось, что она откровенно издевается надо мной.

– У нас всегда так, – кадровичка нервно отбросила авторучку в сторону. – Умер человек, и никому до этого нет дела, а мы ему весь сентябрь пенсию начисляем!

Она вызвала молодую девчушку с сержантскими погонами, передала ей мой запрос.

– С личным делом знакомиться только в помещении отдела кадров! – проинструктировала она девчушку. – Никаких «схожу к знакомым в уголовный розыск, там почитаю» чтобы не было!

Сержант увела меня в кабинет для приема граждан, принесла личное дело «майора внутренней службы в запасе Сыча Сергея Петровича». Я открыл сшитое «книжкой» личное дело. На обороте обложки штамп «хранить 25 лет». Согласно действующей еще со сталинских времен инструкции, личные дела кадровых офицеров МВД должны храниться в архивах областных-краевых УВД в течение двадцати пяти лет после смерти сотрудника. Не после увольнения из органов внутренних дел, не после выхода на пенсию или в отставку, а именно после смерти. Забавно, правда? Через четверть века о Сыче будут помнить (если будут) только его ближайшие родственники, а личное дело его все еще будет храниться в архиве УВД.

Мое личное дело тоже хранится в этом здании, но оно, наверное, еще тонкое, а у Сыча – толстенное, как он сам.

Положив рядом с собой блокнот для записей, я углубился в биографию покойного Сергея Петровича.

«1939 год – призван на службу в органы НКВД СССР вонкоматом Центрального района города Новосибирска. Присвоено звание «рядовой».

В 1944–1946 годах проходил учебу в Ленинградском военном училище войск НКВД (во время войны располагалось в г. Новосибирске). Присвоено звание «лейтенант внутренней службы МВД СССР». Направлен для дальнейшего прохождения службы в Главное управление лагерей и мест заключения.

В 1947 году назначен помощником начальника производства в колонию КА-1324/7, расположенную в п. Белый Яр Александровского района Томской области».

Помощник начальника производства на лесоповальной зоне – это что-то типа главного лесоруба, который показывает зэкам, какие деревья и где рубить.

«В 1952 году переведен заместителем начальника производства в колонию ШН-3484/1 п. Светлое Енисейского района Красноярского края.

В 1954 году переведен для дальнейшего несения службы в управление исправительно-трудовыми учреждениями УВД Красноярского крайисполкома».

Службу Сыч С. П. закончил в 1965 году в системе ИТУ нашей области. Уволен в запас в звании майора внутренней службы. Ветеран Великой Отечественной войны (даже близко к фронту во время войны не был). Ведомственных и правительственных наград – 12 шт., благодарностей и грамот – по десятку за каждый год службы.

«Ничего зазорного – всю войну охранять зэков на лесоповале – нет. Но участвовать после войны в ветеранском движении, ездить с фронтовиками на торжественные мероприятия – это перебор. Это, на мой взгляд, присвоение чужих заслуг».

Из отдела кадров я зашел к знакомым инспекторам уголовного розыска, попил с ними чаю, поболтал о всякой всячине, ненавязчиво попросил бланк требования проверки на судимость. Пока инспекторы занимались своими делами, я заполнил требование на имя Антонова Михаила Ильича. В буфете УВД купил небольшую шоколадку и спустился в информационный центр.

На стук в окошечко выглянула дежурная по ИЦ.

– Девушка, пожалуйста, помогите. – Я положил перед ней шоколадку, сверху прикрыл требованием о судимости.

Дежурной по ИЦ было лет тридцать пять. На льстивое обращение «девушка» она не среагировала, на шоколадку покосилась, но ни требование, ни подарок в руки брать не стала.

– Девушка, нам надо срочно человека пробить, завтра на санкцию представлять по убийству.

Она равнодушно пожала плечами: не тебе одному надо! Мне что, разорваться, что ли?

– Девушка, я не местный, – настала очередь зайти с козырей, – я из далекого поселка приехал. У нас, реально, цивилизация заканчивается, волки по ночам по улицам бегают. Если я сегодня до дома добраться не успею, мне придется на автовокзале ночевать. Девушка, пожалейте меня, я вам век благодарен буду.

Дежурная насмешливо хмыкнула, одним движением сгребла с подставки и требование, и шоколадку. Покачивая ягодицами под обтягивающей юбкой, она скрылась за стеллажами и через несколько минут вернулась с заполненным запросом.

Обычно требования проверяют в течение суток, но если явиться с запросом лично и слезно попросить, то могут исполнить тут же, без всякого промедления. Все зависит от настроения дежурной по ИЦ. Можно на такую мегеру нарваться, что никакими мольбами и подношениями не прошибешь.

Выйдя из областного УВД, я прогулялся до Комсомольского бульвара, сел на свободную лавочку, прочитал ответ на мое требование. В 1950–1955 годах Антонов Михаил отбывал наказание в ШН-3484/1 Красноярского края.

«Вот где ваши пути пересеклись! Я ведь с самого начала знал, что это мой тесть въехал Сычу в висок так, что тот рухнул без чувств. Если такой спокойный мужик, как Михаил Антонов, полез драться, то повод был очень и очень веский… А может быть, тесть еще в зоне решил его убить при первой встрече? Нет, не получается. В туалете они столкнулись совершенно случайно. Сыч узнал тестя, что-то обидное сказал ему. Михаил Ильич в ответ, не раздумывая, пустил в ход кулаки. Ну и черт с ним! Руну-то точно не Антонов нарисовал».

Я разорвал требование на мелкие клочки, бросил в урну.

«Не буду я Михаила Ильича ради торжества закона и справедливости под монастырь подводить. Тесть он мне или не тесть, но я испытываю к нему симпатию, а вот Сыч у меня ничего, кроме презрения, не вызывает. Тоже мне, нашелся ветеран! Весь наградами увешан, а немцев с автоматами только в кино видел. Не ездил бы по отдаленным поселкам водку дармовую жрать, остался бы живой, внуков нянчил, пионерам в школе о своем героическом прошлом лапшу на уши вешал».

Я достал блокнот, в аббревиатуре «ШН-3484/1» исправил последнюю цифру с единицы на четверку (цифра после дроби означает номер колонии). Если потом будут разборки, скажу, что ошибся, когда с личным делом Сыча работал.

Пока я сидел на бульваре, погода переменилась, стал накрапывать мелкий дождик.

«А не поехать ли мне в Заводской райотдел? – посетила меня шальная мысль. – Подпитаюсь энергетикой родного здания, посмотрю, кто теперь за моим столом сидит. Поболтаю со знакомыми, узнаю последние новости. Позвоню в Верх-Иланск, скажу, что вернусь завтра с первым автобусом. Если не найду где переночевать, вернусь к родителям. Не выгонят же. Придется, правда, выслушать нотацию о моем безобразном поведении, но это ерунда по сравнению с перспективой провести целый вечер в городе!»

Еще меня неудержимо влекло зайти в гости в рабочее общежитие, но этот вариант, если я не хочу окончательно разругаться с Маринкой, отпадает. Она на дыбы встанет, если узнает, что я в ее отсутствие флиртовал с заводскими девчонками. К тому же спать придется неизвестно у кого.

Решено – еду в райотдел, а потом к родителям!

К моему огорчению, визит в РОВД особой радости не принес. За лето я стал для бывших коллег чужим, посторонним человеком, с которым поговорить можно только на общие, безобидные темы.

Я сидел в своем бывшем кабинете, пил остывший чай и думал: «На кой черт я сюда приперся? Уехал бы в поселок, сейчас бы с Маринкой мирился, поглаживал ее округлости ниже спины».

– Привет, Андрюха! – В кабинет ввалился инспектор Елькин, с которым я никогда не был в панибратских отношениях. – Как дела на краю Земли? Коровы у вас по улицам ходят?

– Слава богу, что ходят, а не летают! – Шутки о сельской жизни для меня уже давно стали несмешными.

– Как тебя понимать?

– Корова – она ведь не птичка, если с неба лепешку шлепнет, то за день не отмоешься.

– Ну да, наверное. – Елькин взял бумаги со стола и пошел на доклад к начальству.

Я попрощался со всеми и пошел домой, но по пути меня перехватили инспекторы БХСС.

– Андрей, у Леонида Николаевича Арбузова день рождения, пошли, пропустишь рюмочку!

В кабинете заместителя начальника БХСС было накурено, приставной столик ломился от подарков – все директора окрестных магазинов считали своим долгом поздравить уважаемого человека.

– Андрей, дружище ты мой! – Леонид Николаевич отмечал сорокапятилетие с самого утра. К вечеру он был уже прилично пьян.

– Ты специально приехал из Верх-Иланска поздравить меня с юбилеем?

– Конечно, Леонид Николаевич! – не моргнув глазом соврал я.

Я выпил за здоровье Арбузова рюмку коньяка, закусил бутербродом с красной икрой.

– Андрей, ты из такой дали приехал меня поздравлять! Уважаю тебя, дружище! – расчувствовался Арбузов. – Для тебя у меня кое-что припасено.

Он открыл сейф, достал оттуда небольшой газетный сверток и вывел меня в коридор, подальше от посторонних глаз и ушей.

– Фирменные японские теплые колготки. – Леонид Николаевич, посмотрев по сторонам, развернул газетку. – Андрей, эти колготки купили в Новосибирске в «Березке» за чеки. На базаре они стоят 25 рублей. Тебе, как моему старинному приятелю, я отдам их за номинал, за чирик. Бери, Андрей, не прогадаешь!

Я, не задумываясь, достал деньги. Колготки, даже в упаковке, выглядели по-заграничному добротно и красиво.

– Попомни мое слово, – пошатываясь, сказал Леонид Николаевич, – любой бабе такие колготки подаришь – и она твоя.

– Вы чего здесь шепчетесь? – раздался нарочито грубый голос.

Мы обернулись. Перед нами, довольный, что подкрался незамеченным, стоял заместитель начальника Заводского РОВД по оперативной работе Клементьев Геннадий Александрович.

– Леня, шуруй в кабинет и больше пьяный по этажу не шарься. Ты меня понял?

Арбузов с проворностью страдающего ожирением варана юркнул за дверь.

– Какими судьбами? – Клементьев крепко пожал мне руку.

– По делам приехал, – уклончиво ответил я.

Геннадий Александрович взглянул на часы.

– На последний автобус ты уже опоздал. Где остановиться думаешь?

– Откуда вы знаете расписание автобусов до Верх-Иланска? – от удивления я даже не ответил на его вопрос о ночлеге.

– Как откуда? – усмехнулся он. – Директором первой школы у вас кто работает?

– Е-мое! – В отчаянии я готов был схватиться за голову. – Геннадий Александрович, мне реально стыдно. Я знал, что у Валентина Александровича родной брат в городе в милиции работает, но никогда не думал, что это вы.

– Ничего страшного. Я давно запретил родственникам распространяться о моем месте работы. Ты где ночевать собрался?

– У родителей, где же еще.

– Ты с ними по-прежнему в контрах?

– Типа того.

Клементьев, как и покойный Вьюгин, знал о своих подчиненных все. Мой давний конфликт с родителями не был для него секретом.

– Поехали ко мне, переночуешь, поселковые новости расскажешь.

У подъезда, где жил Клементьев, на лавочке сидел высохший от возраста и болезней старик. Невидящие глаза его безотрывно смотрели в одну точку. На морщинистой руке синела татуировка – восходящее солнце и надпись «Сибирь».

– Сосед мой, Кусакин, – входя в подъезд, вполголоса сказал Геннадий Александрович, – на глазах уходит. Полгода назад еще с мужиками во дворе в домино играл, и все – ни жив ни мертв. Не дай бог такой концовки: ты еще живой, а родня уже вещи приготовила, в которых тебя хоронить будут.

18

Клементьевы жили в пятиэтажном панельном доме в стандартной «двушке»: две одинаковые комнаты «паровозиком», одна за другой. Кухня крошечная, в узком коридоре двоим не развернуться. Внутренняя планировка в таких квартирах всегда одинаковая: дальняя комната – родительская спальня с «уголком школьника» – письменным столом в углу у окна, вторая комната – гостиная, она же детская.

Поужинать мы расположились на кухне. Жена Клементьева Елена Викторовна, сорокалетняя коротко стриженная брюнетка, быстро собрала на стол, разогрела жареную картошку. Геннадий Александрович достал из холодильника бутылку водки, разлил на двоих.

– За Верх-Иланск! – поднял я шутливый тост.

После первой рюмки пропустили по второй, разговорились. Клементьев поинтересовался, не нашел ли я невесту в поселке. Я рассказал про Марину.

– Антонов Михаил мне родня, – между делом заметил Геннадий Александрович.

– Да какая он тебе родня! – отозвалась жена из зала. – Не собирай ерунду, а то получится, что у тебя половина Верх-Иланска – родственники.

– Лена, вот ты толком сама ничего не знаешь, а говоришь! – запротестовал разгоряченный спиртным Клементьев.

– Это я-то не знаю? – Елена Викторовна вернулась на кухню, встала в проеме, уперев руки в бока. – Ну-ка, расскажи, кем тебе Антонов приходится?

– Сестра его жены замужем за двоюродным братом моего отца. Что, не родня, что ли?

– Родня, конечно. Как эту сестру зовут?

– Не помню. Она в Томской области живет, я ее видел-то один раз в жизни.

На кухню зашел сын Клементьевых – кудрявый голубоглазый мальчуган десяти лет. Пока родители, забросив спор, наливали ребенку чай, на улице припустил дождь. Косые струи били прямо в окна квартиры Клементьевых, из щелей в рамах на подоконник стала просачиваться вода. Всем пришлось вооружиться тряпками и встать на отжим набегающей воды. Я и Геннадий Александрович трудились на кухне, мать с сыном ликвидировали последствия потопа в зале.

– Рассказывай, – выкручивая тряпку в тазик, сказал Клементьев, – что у вас в поселке такого случилось, что Гордеев тебя в город отправил? Я Семена не первый год знаю, он просто так инспектора от работы отрывать не станет.

– У нас, Геннадий Александрович, два убийства, руны, нацистские лозунги на стенах, тайные комнаты в ДК и человек, который кидает нож в цель так, что Гойко Митич позавидует. Еще у нас есть учитель, отличник народного образования или народного просвещения, как-то так. Я бы давно взял его за жабры, но учитель настолько славный парень, что портрет его красуется на районной Доске почета. Мне даже обыск у него дома не позволили сделать.

– Фамилия учителя, часом, не Седов?

– Он, родимый. Автор прогрессивного метода изучения анатомии человека со школьницами, достигшими детородного возраста.

– Андрей, рассказывай, не томи! Кто, кого, как. Факты, свидетели, улики.

Дождь, отстучав по окнам, ослаб, течь прекратилась. Мы вернулись за стол.

Выслушав о событиях в поселке, Клементьев закурил, помолчал, вращая в руках спичечный коробок. Я не торопил его. Геннадий Александрович – один из самых опытных сыщиков в городе. Он уроженец Верх-Иланска. Возможно, его свежий взгляд поможет мне разобраться во взаимосвязи нацистской символики, убийств и уборки картофеля.

– Ты что-нибудь знаешь о бандеровском движении? – спросил Клементьев.

– Практически ничего. Никогда не интересовался антисоветским подпольем на Украине.

– Я в первый раз услышал о бандеровцах, когда мне было восемь лет…

В дверь позвонили. С улицы пришла насквозь промокшая пятнадцатилетняя дочь Клементьевых Светлана – худенькая, длинноволосая, внешне похожая на мать. Стрельнув по мне оценивающим взглядом взрослеющей девушки, она ушла в зал переодеваться, но мать отправила ее в ванную принять горячий душ, прогреться после дождя.

– Может, Свете лучше рюмку водки для профилактики выпить? – предложил заботливый отец.

– Не приучай ребенка к спиртному, – отрезала Елена Викторовна.

– Смотря кто из нас приучает. На Новый год кто ей шампанского подливал?

Не успели родители обменяться «любезностями», как из ванной раздался пронзительный визг. Все переполошились, даже сын из зала прибежал.

– Холодная вода закончилась, а я голову намылила! – выкрикнула из-за закрытой двери Светлана.

Смывать волосы пришлось из чайника.

– Осталась водка? – спросила Елена Викторовна. – Света, иди сюда, лекарство примешь.

Светлана вышла с намотанным на голову полотенцем. Вчетвером на кухне было не развернуться, я вышел в зал. Сын Клементьевых, Саша, рисовал за большим столом. Я заглянул в альбом. Парусник. Парнишка вступил в возраст, когда начинаешь бредить морем, дальними странами, опасными приключениями. Я сам в его годы хотел стать моряком, потом мои мечты приобрели более реальный характер.

– Какая гадость, горькая же! – донесся недовольный голос Светы.

– Заешь конфеткой и иди. У меня с Андреем Николаевичем серьезный разговор. Лена! Налей ведро воды, пускай остывает на всякой случай. Вдруг до утра холодную воду не дадут?

– Без тебя знаю, что мне надо делать, – раздраженно отозвалась жена.

Света, держа руки в карманах облегающего халата, вошла в зал.

– Вас папа зовет, – сказала она и ушла в другую комнату.

«Этот халат стал ей тесен год назад. Она надела его с единственной целью – посмотреть, какое впечатление произведет на незнакомого мужчину ее фигура. Интересно, ей подошли бы колготки, которые я купил в райотделе? У колготок есть размер или они на любую женщину растянутся? А попа у Светы уже ничего, притягивает взгляд как магнит. Интересно было бы на нее в японских колготках посмотреть».

– Садись. – Геннадий Александрович указал на место напротив себя. – Сейчас, надеюсь, ничто не помешает нам поговорить.

Мы допили остатки водки, Клементьев расположился за столом поудобнее, попросил сына принести лист бумаги и ручку.

– В 1939 году Сталин присоединил к СССР Западную Украину – Галичину, – уверенно, как по написанному, начал он. – Галичина никогда не была частью Украины, она всегда входила в состав или Австро-Венгрии, или Польши. Население ее в основном придерживается католической веры, то есть, грубо говоря, они по своему менталитету ближе к полякам, чем к православным украинцам. Галичане искренне ненавидят советскую власть и все русское. Впрочем, они так же ненавидят евреев, поляков, белорусов и всех на свете, кроме самих себя, но самыми главными своими врагами они считают русских, или москалей, как они нас называют. За предвоенные годы Сталину не удалось вычистить западноукраинское националистическое подполье, но большой опасности оно тогда не представляло. О, один момент!

Клементьев прищелкнул пальцами, секунду-другую собирался с мыслями.

– Я разговаривал с ветеранами, которые входили в Галицию в 1939 году. Все, как один, говорили: дома у галичан добротные, каменные, улицы, мощенные булыжником, все мужики ходят в шляпах, у всех в глазах лютая ненависть к русским. Ты понял, как они до советской власти жили, если все в шляпах ходили? Не понял? У нас перед войной шляпы только представители партноменклатуры носили, а у них все крестьяне в шляпах!

Во время войны на территории Западной Украины была сформирована пехотная дивизия СС «Галиция». Теперь запоминай первый момент – в эту дивизию записалось семьдесят тысяч добровольцев! То есть семьдесят тысяч западноукраинских мужиков добровольно, по зову сердца, были готовы надеть эсэсовскую форму и воевать с Красной армией. Из всех добровольцев в дивизию отобрали только четырнадцать тысяч, а остальных раскидали по отдельным карательным полкам и батальонам. О зверствах галичан сейчас не принято говорить, дружба народов и все такое, но наши солдаты эсэсовцев из дивизии «Галичина» в плен не брали. Немцев в эсэсовской форме на месте не расстреливали, а эстонцев, галичан, литовцев – этих не щадили. Ты, кстати, знаешь, что во время войны все прибалтийские республики сформировали по дивизии СС? Возьми Эстонию. Она же крохотная, ее на карте без лупы не отыщешь, там народу-то живет меньше, чем в нашей области, а на полнокровную пехотную дивизию карателей набралось. Арийцами хотели быть, да не получилось.

Кстати, кстати! По каким-то ему одному понятным критериям Гитлер считал поляков людьми низшего сорта, а родственных им галичан признавал за нацию, достойную уважения. Я, сколько ни интересовался этим вопросом, никак не мог понять, по каким критериям он их разграничивал. Поляков ведь в германской армии ни одного не служило, а западных украинцев в вермахте и СС было тысяч сто, не меньше.

Но вернемся к дивизии «Галичина». В мае 1945 года вся дивизия сдалась англичанам. Сдалась бы нам, меньше бы заразы на земле осталось.

После повторного присоединения Западной Украины к Советскому Союзу там начались чистки. Всех, кто сочувственно относился к гитлеровскому оккупационному режиму, отправили в ссылку в Сибирь и Казахстан. Если выявляли, что хоть один из членов семьи был в эсэсовских формированиях, всем мужикам в такой семье отвешивали по десятке лагерей самого строгого режима. Если в руки НКВД попадался бывший эсэсовец, то его публично вешали. В сибирские лагеря галичане не хотели и стали уходить в леса, партизанить против советской власти. Идеологом подпольной войны против Сталина, СССР и вообще всего русского выступал Степан Бандера, гитлеровский холуй, злейший враг нашего народа. Теперь запоминай второй момент – последние бандеровские отряды были уничтожены только в 1956 году!

– Им удавалось до 1956 года скрываться в лесах? – поразился я. – Они партизанили целых десять лет после войны? Ничего себе!

– А чего не партизанить, если местное население им помощь оказывало? Днем такой бандеровец в совхозе работает, газетку «Правда» на перекуре читает, а ночью – винтовку в руки и пошел активистов убивать. Мужикам они голову двуручной пилой отпиливали, женщинам животы вспарывали, а детей – кого как. Маленьких, грудничков – за ноги и об стену, а кто постарше, тех штыками забивали или живьем жгли. Опыт в зверствах у них богатый! Ты про Хатынь слышал?

– Краем уха. Вроде бы песня такая есть «Плачут малые дети Хатыни»?

– Я служил в Белоруссии недалеко от Хатыни. Местные жители нам открыто говорили, что немцы к уничтожению этой деревни никакого отношения не имели. Всех в Хатыни заживо сожгли эсэсовцы-галичане. Только сейчас об этом велено забыть. Дружба народов! А я тебе так скажу – нет и не может быть никакой «дружбы народов»! С человеком любой национальности можно быть другом, а вот дружить целыми нациями нельзя. Не веришь? Я прекрасно помню то время, когда по радио чуть ли не каждый день крутили песню: «Русский с китайцем братья навек!» И где сейчас эта дружба? На берегах реки Амур захоронена?

– В Верх-Иланске у мужиков популярная забава: как выпьют, так давай обсуждать, где партизанить будут, когда Китай Сибирь оккупирует.

– Черт с нами, с китайцами, не о них речь! О бандеровцах.

Клементьев пристально посмотрел мне в глаза.

– Третий момент. В конце сороковых годов примерно половину заключенных в верх-иланской лесоповальной зоне составляли галичане, то есть бывшие бандеровцы или их пособники. Они создали в лагере подпольную организацию, приготовили оружие и стали ждать сигнала к началу восстания. О заговоре стало известно начальнику оперативного отдела колонии капитану Дегтяреву, нынче он у вас директором Дома культуры работает.

– Знаю, – кивнул я.

– В 1949 году Бандера собрал по всей Европе недобитых эсэсовцев из дивизии «Галичина» и послал их в Верх-Иланск поднимать восстание против советской власти.

– Как он их послал? Посадил на поезд и отправил через всю страну из Европы в Сибирь?

– А чему ты удивляешься, в то время границы между Западной и Восточной Германией еще не было. Люди по всей Европе перемещались, кто куда хотел. Из Германии можно было попасть в Венгрию, оттуда на Украину, а дальше – дело техники. Мелкими группами, по поддельным документам, где на поезде, а где на попутном транспорте.

– А оружие, снаряжение? Они что, с автоматами в поездах ехали?

– Оружие и боеприпасы были загодя складированы. Ты знаешь, где в окрестностях Верх-Иланска Волчий лог? Лес вдали от него видел?

– Я там картошку копал, лог видел, а лес – нет.

Клементьев пододвинул к себе лист бумаги.

– Сейчас я тебе нарисую. Вот поселок, вот этот квадратик будет сельскохозяйственная колония, про нее можешь сразу же забыть, она в дальнейших событиях никакого участия не принимала. Вот это – «немецкая» строительная зона. – Он нарисовал круг, рядом с ним ломаной линией прочертил контуры глиняного карьера. – В «немецкой» зоне в то время было около восьмисот человек, четверть из них – расконвойники. Они после работы свободно гуляли по поселку, обменивались с местными жителями всякой всячиной. Скажем, немец даст шоколадку и булку хлеба, а ты ему пол-литра свекольного самогона. Или он даст хороший самодельный ножик, а ты ему керосина плеснешь в чеплашку. Бывало, молодые немцы оставались у незамужних женщин ночевать. Никаких осуждений это не вызывало.

– Кому осуждать-то? Спецпереселенцам? Как я понимаю, в 1949 году в Верх-Иланске было полным-полно немцев, высланных с Украины. Остановится немец у немки на ночь, кому до этого какое дело?

– Немок-то они как раз сторонились, чтобы не обвинили в сколачивании антисоветской организации, а с русскими, было дело, крутили. Но не об этом речь.

Рядом с «немецкой» зоной Клементьев нарисовал еще кружок – лесоповальную колонию. За ней лес, рядом Волчий лог и еще лес.

– Вот здесь, в дальнем лесу, у бандеровцев были схроны с оружием. Как они умудрились незаметно завести в Сибирь автоматы, боеприпасы, гранаты, продовольствие – до сих пор никому не известно. Вполне возможно, что еще во время войны начали подземные тайники оружием заполнять. Тут ничего удивительного нет. Немцы любили секретные объекты возводить по всему Советскому Союзу и бандеровцев этому научили. Мне как-то попалась на глаза заметка, что в устье реки Лены в шестидесятых годах была обнаружена тайная база по снабжению немецких подводных лодок продовольствием и горючим. Представь, где Норвегия, в которой во время войны базировались немецкие субмарины, и где устье реки Лены! Вот это масштаб, вот это расстояние! А секретные немецкие аэродромы на Северном Урале, на советских полярных островах? Что уж тут о десятке тайников с оружием говорить.

– Далековато от линии фронта до Верх-Иланска, – рассматривая рисунок, заметил я.

– Транспортными самолетами могли часть амуниции забросить, а часть по железной дороге завезти. Большой сложности в этом нет – подделал товарно-транспортную накладную и прицепляй свой вагон к любому составу, который в Сибирь идет. Кто в начале войны в поездах груз проверял? «Откуда вагон?» – «С Украины завод эвакуируем в Новосибирск! Внутрь вагона заглядывать нельзя, у нас секретное оборудование!»

– Что дальше, Геннадий Александрович? Много ли бандеровцев в лесу пряталось?

– Расстановка сил в июне 1949 года была такая: пятьсот человек, готовых к восстанию в лесоповальной зоне, сто с лишним галичан на лесозаготовительных пунктах и сто двадцать бывших эсэсовцев в лесу. Не менее ста военнопленных немцев, признанных военными преступниками, были готовы поддержать мятеж. Поговаривали, что в самом Верх-Иланске у бандеровцев были сообщники, но никого после подавления мятежа не выявили. Хотя я уверен, что они были.

План у бандеровцев был такой: на первом этапе собрать всех лесорубов-галичан по отдаленным лесозаготовкам, вооружить их и двинуться на штурм лесоповальной зоны. Одновременно бандеровское подполье в колонии должно было устроить массовые беспорядки, перебить охрану и поджечь бараки. Утром 3 июня 1949 года должен был состояться штурм зоны, а после него уничтожение поселка Верх-Иланск и, если получится, освобождение немецких военнопленных.

– На кой черт им сдался Верх-Иланск, богом забытая дыра? – спросил я.

– Политика! Во-первых, бандеровцы по всей Европе получили бы сигнал, что борьба за свободу Галиции продолжается, надо только поднажать, и сталинский режим падет. Во-вторых, весь бандеровский сброд в Западной Европе уже в то время был на содержании американской разведки. Денежки-то отрабатывать надо, а как? В европейской части СССР войск полно – любой мятеж в зародыше задавят. Остается устроить великую резню где-нибудь за Уралом, в Сибири. Для бандеровцев какая разница, где русских убивать?

– Верх-Иланск они выбрали только потому, что в лесоповальной зоне было полно их сторонников?

– Так, – на кухню решительно вошла жена Клементьева, – марш отсюда, детям пора ужинать и спать!

Мы безропотно перебрались в зал. Я уселся на диване, а Геннадий Александрович стал расхаживать по комнате, вспоминая события.

– Третьего июня мы с братом спали в пристройке. Только солнце взошло, «бабах!» – как грохнуло где-то в районе дальнего леса, а потом еще и еще раз. Мы на улицу, а там солдаты на окраину поселка бегут. В небе гул: как в военной кинохронике, над головами самолеты пролетают. Бабка наша вылезла из дома, запричитала: война! Понятно дело, что война, если самолеты лес бомбят, только кто с кем воюет? Брат присмотрелся, говорит: «На крыльях у самолетов звезды, значит, наши, советские, полетели кого-то бомбить». Огородами к нам прибежал соседский пацан и говорит, что эти самолеты – пикирующие бомбардировщики «Пе-2». Пока спорили, как у «Пе-2» задние стабилизаторы выглядят, по улице бронеавтомобили проехали. Грохот, топот, ругань на всю улицу – солдаты колонной идут, за ними грузовик пушку-сорокапятку тянет. Еще солдаты, и еще. Наши местные милиционеры появились, всех в дома загоняют. Мать вышла на крыльцо, спрашивает: «Что случилось-то?» Ей участковый матом: «Заткнись, иди в дом и не высовывайся, пока все не закончится». Мать: «А как же на работу?» – «Работа отменяется».

Клементьев положил листок с планом местности на стол, нарисовал остроносые стрелки из леса к лесоповальной зоне.

– Вот так они должны были двинуться на штурм колонии, но их опередили, и по эсэсовской базе в лесу две эскадрильи бомбардировщиков отбомбились, а потом штурмовики «Ил-2» ракетами все живое в лесу выжгли. На пути к лесоповальной зоне еще ночью солдаты оборону заняли, так что никто из эсэсовцев и близко ни к колонии, ни к поселку подойти не смог. Но мы-то про это не знали! Я смотрю, брат ремнем подпоясался, кухонный нож за пояс засунул и в огород. Я – за ним. Мать кричит: вы куда, убьют же! А мы уже в проулке, там ни милиции, ни солдат нет, никто домой не гонит. Слышим: со стороны лесоповальной зоны пулеметы строчат длинными очередями, гранаты рвутся. Бой идет! Надо что-то делать, а что – ни брат, ни я не знаем. Пошли огородами к соседу, тому уже тринадцать лет исполнилось, он у нас на улице за вожака был.

Из кухни вернулся Саша, сел в уголке, а отец продолжал расхаживать по залу.

– Собрали мы с трех улиц партизанский отряд «имени товарища Ворошилова». Я в отряде – самый младший, мне всего восемь лет, должности для меня не нашлось. Брату моему – десять, он стал разведчиком. Двух девчонок зачислили в санитарки, а организатор отряда, наш сосед, естественно, стал командиром. В комиссары хотели записать Васю Ерохина, он отличником в школе был, но того родители на улицу не выпустили, так что к вечеру мы были без комиссара и без начальника штаба. Начальником штаба быть никто не хотел, все, даже девчонки, на передовую рвались.

Собрались мы на совещание. Командир наш говорит: «Будем, товарищи, до последней капли крови с немцами биться!» А среди нас трое пацанов – немцы, дети спецпереселенцев. Они как закричат: «Ты с нами, что ли, воевать собрался?» Командир опомнился и говорит: «Воевать будем с фашистами, а сейчас давайте план обороны поселка разрабатывать».

В зал вошла Елена Викторовна.

– Гена, давайте спать укладываться. Поздно уже. Завтра детям в школу, а нам всем на работу.

– Вот так же, – Клементьев рукой показал на жену, – закончилась наша партизанская служба. Как стемнело, все разошлись по домам, а на другой день солдаты никого на улицу не выпустили.

– Сколько живу в Верх-Иланске, ничего об этих событиях не слышал.

– Как только все улеглось, в поселок приехал первый секретарь обкома партии, собрал коммунистов, комсомольцев, активистов и говорит: «Запомните, никакой «войны» в Верх-Иланске не было! Всем непонятливым разъясните: за распространение слухов о бандеровском мятеже будем судить по статье «Антисоветская агитация и пропаганда». Десять лет по тем временам. Но слухи-то все равно были. Поговаривали, что Дегтярев дал бандеровцам возможность собраться на плацу, а как только они пошли к зданию администрации колонии, по ним солдаты из пулеметов вдарили и всех покосили. Орден Красной Звезды у него видел? Он его получил за раскрытие бандеровского заговора и организацию обороны Верх-Иланска.

Перед сном мы ушли на кухню покурить, но опять разговорились и засиделись далеко за полночь.

– К середине июня из лесоповальной зоны всех оставшихся в живых галичан пешим строем куда-то увели, и больше их никто не видел. Расстреляли, наверное. На их место так никого и не завезли, а саму зону после смерти Сталина расформировали. Военнопленных немцев в начале пятидесятого года в Германию репатриировали. Но они в мятеже участия не принимали.

– А те эсэсовцы, что прятались в лесу? Из них кто-нибудь вырвался на волю?

– К началу бомбардировки дальний лес уже был оцеплен солдатами. Всех, кто в нем был, уничтожили. А вот эсэсовцы, кто на отдаленных лесоповальных пунктах со своими сообщниками-зэками объединился, те, возможно, уцелели. Ушли лесами в соседнюю область и растворились среди местного населения.

– В каких геройских краях я ссылку отбываю!

– Вот такой знак тебе о чем-нибудь говорит? – Клементьев нарисовал знакомую руну.

– Конечно, говорит! Я скоро стану специалистом по нацистской символике, смогу секретную диссертацию написать. Эта руна – «Волчий крюк», только у нее поперечная палочка неправильно нарисована, она меньше должна быть.

– А вот и не угадал! Это вовсе не «Волчий крюк», а знак эсэсовцев из дивизии «Галичина». Они удлинили у немецкой руны в два раза поперечную линию и стали считать этот новый знак своим национальным символом. Если где-то увидишь его, знай – этот знак нарисовал твой враг.

– Ха! Такой знак был на бюсте Ленина, но все почему-то решили, что это «Волчий крюк».

– Их легко перепутать. Я ведь не зря расспрашивал тебя, как рисунок на лбу у Ленина выглядел. Вы решили, что «художник» для наглядности удлинил среднюю линию по носу и лысине вождя, а он совсем другой символ рисовал.

– Что же он хотел им сказать: что через тридцать восемь лет в поселке возродилось бандеровское подполье, которого там никогда не было? Или что через сорок лет из леса вышли недобитые эсэсовцы и стали мстить всем, кто имел отношение к их погрому? Да я скорее в пришествие марсиан поверю, чем в диверсантов из дивизии «Галичина». Кстати, покойный Паксеев в ликвидации мятежа участия не принимал?

– Он появился в поселке только в середине пятидесятых годов. О нем, о семье Седова, о Шафикове Иване Васильевиче поговори с братом. Я завтра позвоню ему, скажу, чтобы от тебя не секретничал. Ты чего так сморщился?

– Выпивали мы как-то летом на берегу реки, и Шафиков с нами был. С тех пор он со мной не здоровается… Геннадий Александрович, а что, Шафиков тоже в ликвидации мятежа принимал участие?

– Он руководил ополчением, которое третьего июня собрали из местных мужиков. В бою они не участвовали, но с ружьями и вилами на окраине поселка караул несли.

– Что-то у меня в голове все перемешалось. Бандеровцы, руны… Человек, который написал в тайной комнате лозунги на немецком языке, он что, хотел показать, что не является по национальности немцем? Если он не немец, но эсэсовец, то он – галичанин, бандеровец. А это бред. К чему бы устраивать бандеровский террор после стольких лет? К тому же Сыча не эсэсовцы убили.

– Как бы то ни было, руны у вас есть, эсэсовский нож для метания есть. Да, о ноже! Я ведь с самого начала хотел о нем рассказать, а ушел вообще в другую сторону. Воспоминания детства! Ты веришь, после подавления мятежа пацаны в Верх-Иланске года три в войну не играли, боялись, что родителей за разглашение тайны посадят.

– Мы уходим от ножа, Геннадий Александрович.

– Как-то у нас, году так в пятьдесят пятом, один мужик пошел за грибами в дальний лес и провалился в схрон с оружием. Сообщил в милицию, все изъяли, протокол составили, похвалили его за бдительность и честность. Прошел месяц, к нему чекисты с обыском: «Выворачивай карманы, сука! Куда деньги спрятал?» Оказалось, что мужичок этот в схроне пачку червонцев нашел и себе оставил. Если бы этот мужик вместо денег автомат домой принес, он бы у него до сих пор лежал.

– Нож для метания выглядит как новый.

– А что ему будет, если он в смазке хранился? Схрон с оружием – это ведь не обязательно помещение под землей. Это может быть деревянный ящик, закопанный в укромном месте. Годы прошли, доски на ящике прогнили, земля осыпалась. Пошел учитель за грибами и нашел тайник.

– Все говорят, что учитель впадал в оцепенение, когда Паксеева видел.

– Как-то после мятежа по поселку таблетки немецкие гуляли. Старшие пацаны говорили, что если съешь такую таблетку, то чувство страха пропадает. У брата про таблетки спроси, он пробовал.


Спать расположились так: мать и дочь на кровати в спальне, Клементьев с сыном в зале на диване, я – на полу, на матрасе.

Уже засыпая, я услышал шепот Геннадия Александровича:

– Андрей, у тебя родители успели картошку выкопать?

– Не знаю, я теперь в другой бригаде записан.

Наутро, перед выходом из дома, Клементьев протянул мне пару соцветий пряных гвоздичек.

– Держи, запах перегара отобьет.

– Пока я доеду, у меня любой запах выветрится.

– Держи, держи, потом пригодится… Ты вот что, Андрей, крепись! В областном УВД идет грандиозная проверка, даже из Москвы, из Комитета партийного контроля спецпредставитель приехал. Поговаривают, что в октябре грядут большие кадровые перемены. Меня планируют назначить начальником Кировского РОВД. Как только я обоснуюсь на новом месте, так постараюсь выдернуть тебя в город.

Я поблагодарил его и поехал на автовокзал.

19

До Верх-Иланска автобус идет полтора часа. Пока маршрут проходил по городу, я смотрел в окно, выискивал, что изменилось на улицах в мое отсутствие. На посту ГАИ, за которым начиналась трасса, я закрыл глаза и погрузился в дорожный анабиоз – состояние, когда одновременно дремлешь, думаешь о своем и прислушиваешься к разговорам в салоне автобуса.

«Дочери Клементьева через три года можно замуж выходить. Во сколько лет девочки в первый раз серьезно задумываются о замужестве? В пятнадцать уже прикидывают, что да как? Вчера Света Клементьева пару раз продефилировала мимо меня туда-сюда. «Воображуля!» – ее брат ничего не понял, у него пираты и парусники на уме, а у Светы молодой мужчина в гостях. Чувствуется, что еще пару лет назад Светочка была прекрасна, как ангелочек, но наступил период полового созревания, и внешность ее изменилась в худшую сторону: черты лица заострились, на лбу выступили прыщи, волосы стали тусклые и не такие пышные, как в детстве. Теперь, пока гормональный бунт не пройдет, Светлана будет в подвешенном состоянии: в кого же в итоге она превратится? В милую очаровательную девушку или в невзрачную неприметную школьницу-студентку-домохозяйку, которая пройдет рядом – и ни один мужик не обернется? Хотя… на вкус и цвет товарищей нет. Каждому – свое. Была у нас в рабочем общежитии Галька-парикмахерша: собой не дурна, язык подвешен, чистенькая, опрятная. Мой приятель Шамиль вздыхал по ней, как по сказочной принцессе, а мне она была совершенно безразлична. Как-то раз, на спор, парикмахерша пришла ко мне в комнату в полураздетом виде, и я ее тактично выпроводил. Шамиль, узнав об этом, схватился за голову: «Андрей, ты ничего не понимаешь в женщинах! Как ты мог ее просто так отпустить?»


…Галичане удлинили средний элемент в руне «Волчий крюк» и объявили получившийся знак своим национальным символом, этаким противовесом советской пятиконечной звезде. Никуда эти бандеровцы не делись, их всех Хрущев по амнистии освободил… Я никогда не поверю, что к убийствам в Верх-Иланске могут иметь отношение недобитые эсэсовцы или бандеровцы. Время не то, место не то, мотив преступления совершенно не ясен – Паксеев к побоищу 1949 года отношения не имел, так какого черта ему мстить? Не дал учителю жениться на своей дочери? Но сейчас не феодализм. Сгреблась бы его Неля и ушла жить к Седовым, и ничегошеньки бы он ей не сделал. Если Неля Паксеева до сих пор живет в родительской семье, значит, сама не очень-то хочет замуж за учителя.

…Я прожил в Верх-Иланске все лето и ни от одного человека не слышал о подавлении бандеровско-эсэсовского мятежа. Вот что значит страх, вбитый в наш народ на генетическом уровне! Секретность, мать ее! У нас все, чего ни коснись, секретно, но всем все известно. Говорят… говорят… у нас все говорят и ни о чем не пишут. Самые достоверные сведения о событиях в стране можно узнать, вернее, услышать: или по радио «Голос Америки», или на кухне у друзей. Так вот, рассказывали мне, что во время военных учений в пятидесятые годы маршал Жуков приказал на полигоне взорвать самую настоящую атомную бомбу и по зараженной местности погнал солдат в атаку. После учений у солдат взяли подписку о неразглашении военной тайны, и атомный взрыв засекретили на веки вечные. В Верх-Иланске подписку о неразглашении брать было не с кого: так или иначе в событиях 1949 года принимало участие все население поселка – от восьмилетнего Гены Клементьева до самой древней старухи. Не смогли подписку взять, так угрозой десятилетнего срока всем рот заткнули. Страх за судьбу близких – мощный стимул позабыть прошлое.

Помнится, помнится! Решил как-то мой отец поэкспериментировать – нагнать к празднику самогонки. Мне тогда было лет одиннадцать, не больше. Раздобыл папаша самогонный аппарат, поставил брагу, дождался, пока поспеет, и открыл винокуренное производство. Меня и брата родители строго-настрого предупредили: «Расскажете кому-нибудь, что папа на кухне делал, его в тюрьму посадят!» Самогонки, «первача» и «вторяка», получилось две трехлитровые банки – примерно пятнадцать бутылок водки различной крепости. На спиртном отец сэкономил, а я после его экспериментов целый год при слове «самогонка» вздрагивал, боялся семейную тайну выдать.

…Моя мать не умеет вкусно готовить. Ее борщ ничем не отличается от борща в столовой, жареная картошка – безвкусная, мясные блюда – пресные. В кулинарии моей матери нет души, она готовит не блюдо на стол, а еду: что дали, то и ешьте! Естественно, все можно списать на отсутствие продуктов в магазинах, но почему-то у предполагаемой тещи что ни блюдо – пальчики оближешь. Та же жареная картошка – хрустящая, запашистая, а картошка-то у всех одинаковая: что у Антоновых, что у моих родителей, что у Клементьевых… Картошка бывает двух сортов: красная и белая, вкусная и невкусная. Вчера у Клементьевых меня кормили отвратительной картошкой. Инга Суркова на маргарине такую же жарит. Поел у нее, не отравился – и слава богу! Интересно, как готовит Наталья? Маринка – та под настроение. Может «из ничего» вполне приличное блюдо соорудить, а может со злости зря продукты перевести. Как будет готовить дочь Геннадия Александровича – как мать или научится хрен в окрошку тереть?

Хрен растет у меня под окном. До наступления холодов его надо выкопать. Где лопату взять? У Антоновых. Надо будет их всех позвать: тестя, тещу, обеих сестер, брата Петьку. А что такого? Я им помогал картошку копать, теперь пусть мне помогают хрен из земли тянуть. Хрен – овощ полезный.

У соседа по бараку растет яблоня-ранетка. Плоды на ней никогда не вызревают, они даже после заморозков остаются горькими и жесткими. Никто в Сибири не ропщет, что у нас вместо яблок ранетки растут. Климат такой. А где-то, например, в Эстонии, климат мягче, и яблони у них плодоносят крупными румяными яблочками. Тут претензий ни к кому нет: против природы не попрешь. Но почему в Эстонии мясо в магазинах продается, а у нас его только на базаре можно купить? У нас что, свиноферм в Сибири нет? Есть. А мяса и колбасы в магазинах – нет. Куда наше сибирское мясо исчезает, кого им кормят? Братский эстонский народ, который против нас добровольческую дивизию СС выставил? Был у меня приятель в Таллине, приехал оттуда в шоке: «Андрюха, у них мороженое мясо в магазинах не продают, только парное!» Другой приятель-сибиряк в Риге в первый раз в жизни бананы попробовал.

Мне в следующем месяце исполнится двадцать три года. Я бананы видел только на картинке. В Сибири их в продаже никогда не было, а из Москвы на поезде не довезешь – испортятся в пути. Странно как-то получается: сибирские дивизии зимой 1941 года Москву отстояли, а нам за это в знак благодарности от советской власти – хрен под окном да несъедобные ранетки. Эстонские эсэсовцы всех евреев в своей республике перебили – им за это лучшее снабжение в Советском Союзе.

Самое гнусное – не отсутствие бананов и мяса в магазинах, а то, что меня с пеленок, с раннего детства, с пионеров, с момента вручения комсомольского билета, в Школе милиции, на комсомольских собраниях в РОВД, всегда и везде заставляют верить, что эстонский народ является братским лично мне. А я эстонцев в глаза не видел и ни от кого, заслуживающего доверия, ничего хорошего о них не слышал. За что мне любить братьев-эстонцев и братьев-галичан? За то, что у меня оба деда погибли в самом начале войны под Ленинградом? За то, что они стреляли в моих дедов, я им при встрече должен руки жать? Не дай бог, начнется война с Китаем, нам братья-галичане сразу нож в спину воткнут.

На остановках в деревнях автобус забился под завязку, не протолкнуться. Мне на колени усадили девочку лет пяти. Намекали, что неплохо бы уступить место ее маме, но я так глянул на мамашу, что она предпочла стоять в проходе, стиснутая со всех сторон.

– Все огурцы, что в погреб отправила, все банки замутились! Что за напасть такая? – делилась бедами невидимая женщина на сиденье сзади.

– Ты банки хорошо стерилизовала? – спрашивали ее с прохода.

– С уксусом не переборщила? – интересовались с противоположного ряда.

Заготовки впрок – неотъемлемая часть быта в Сибири. Не высадишь картошку – ходи всю зиму голодный, не засолил огурцов – закусывай водку хреном, его мариновать не надо. Заготовку огурцов на зиму можно разбить на три этапа. Первый: надо где-то достать стеклянную банку. Второй: нужно купить крышку к банке, нарвать смородинных листьев, почистить хрен (куда без него!), принести огурцы, приготовить машинку для закатывания крышек. Третий этап: заливка огурцов маринадом. Засолка огурцов на зиму называется «заготовка впрок» – закатываешь банки сейчас, а кушать огурцы будешь через месяц или через год, если не испортятся. Сама по себе пустая банка для засолки – это тоже заготовка впрок, причем с альтернативным умыслом. Стеклянная банка многолика: в ней можно замариновать огурцы, а можно с этой банкой бегать за разливным пивом. А можно ли заготовить убийство впрок? Вернее, не само убийство, а предпосылки, благодатную почву для последующего действия? Можно ли сделать такую предпосылку к убийству, которая будет готова к использованию в нужный момент, но сама по себе не будет являться этапом подготовки к убийству? Приобретение пустой банки – не признак предстоящей засолки огурцов. Трехлитровую стеклянную банку можно использовать как вазу для цветов, можно в ней сахар хранить, а можно разбить ее вдребезги, смешать с бетоном и заделать в погребе щели от крыс.

Засолкой огурцов я никогда заниматься не буду, а вот в убийстве разобраться попытаюсь.

Итак, есть руна «Смерть» на зеркале в туалете. Эта руна, без сомнения, заготовка для последующего действия. Саму по себе руну можно трактовать двояко. Например: «Привет, товарищи верхиланцы, от бойцов дивизии СС «Галичина»! Тридцать восемь лет назад вы нам холку намылили, не дали ваш поселок в крови утопить, так мы теперь явились поквитаться за разгром. Начнем потихоньку ветеранов войны убивать». А можно трактовать руну как рисунок свихнувшегося психа, намалевавшего кровью черт знает что, с лапками вниз. Руна в туалете – это стеклянная банка перед засолкой огурцов.

Убийца Сыча и человек, нарисовавший руну, – разные лица. Предположим, что руну нарисовал учитель Седов. Он спустился в туалет, увидел труп, опасливо подошел, обмакнул указательный палец в кровь и двумя движениями, не задумываясь, нарисовал руну. Учитель разбирается в нацистской символике. Он увидел труп и изобразил на зеркале именно руну «Смерть», а не какую-то другую.


Автобус тряхнуло на кочке, в салоне кто ойкнул, кто выругался. Девочка на коленях проснулась вся вспотевшая. Мамаша ее передала платок, я обтер ребенку лицо, девочка зевнула и снова уткнулась мне в плечо. Интересно, есть ли у нее отец?

Спросить бы у Светы Клементьевой, понравился я ей как мужчина или нет? К черту Свету! У меня никогда не будет с ней серьезных отношений. Ее папа для меня навсегда останется начальником, и этим все сказано.

Вернемся на место убийства Сыча. Почему учитель нарисовал именно руну «Смерть»? А что ему, слово из трех букв писать? Долго. Палец надо трижды в кровь макать, а времени нет. Он действует автоматически. У него в этот момент еще нет никакого замысла. Руна на зеркале – это своеобразное хулиганство со стороны учителя. «Нарисую-ка я руну – авось пригодится!»

От заготовки до исполнения прошло семнадцать дней. За этот срок что-то изменилось и подвигло учителя к действию. А может быть, наоборот, абсолютно ничего не поменялось, и учитель понял, время действовать пришло! Он в спокойной обстановке обдумал, как связать случайно нарисованную руну и убийство Паксеева. В тайных ходах Дома культуры Анатолий Седов ориентируется, как у себя дома. Он достает краску, пишет эсэсовский лозунг в секретной комнате, сжигает свой сарай и откуда-то достоверно узнает, когда Паксеев будет в своем кабинете.


На остановке заспанного ребенка забрали, ехать осталось совсем чуть-чуть.

Теперь надо решить вопрос стратегический, глобальный, могущий иметь последствия вселенского масштаба: кому дарить колготки? По уму – Маринке, но она зажала ключи от своей комнаты, психанула и убежала к родителям. А чего, собственно говоря, она задергалась, кто она такая, чтобы мне демонстрировать свою ершистость? Она не жена мне и даже не сожительница: сожители под одной крышей живут, а не в разных городах. Подумаешь, ключи от комнаты попросил! Что в этом такого? Я в ее комнате с другой женщиной встречаться не планировал. Если я сейчас подарю эти дивные колготки Маринке, то получится, что я подлизываюсь к ней, заглаживаю подарком свою вину. А я ни в чем не виноват. Это пускай она ко мне мириться приходит, я первым шаг навстречу делать не буду. Если я сейчас пойду у нее на поводу, то она по каждому поводу фыркать начнет, свой норов показывать. Надо же, какая гордая – на остановку проводить меня не пришла, Наташку с ключами послала! Как бы я ее не послал куда подальше… Мне ее психи гасить колготками – никакой зарплаты не хватит. Наташка вроде бы не такая, она спокойная. Подарить колготки Наталье? Если бы инициатива исходила от Антоновых, то я бы, пожалуй, согласился. Как бы это выглядело? Приезжаю я в поселок, ко мне приходит тесть и говорит: «Андрюха, мы тут посовещались и решили произвести замену состава: теперь ты будешь женихом Натальи. Тебе по фигу, с какой из сестер спать, ты ни ту ни другую не любишь, а у нас девчонка будет пристроена. Парень ты работящий (главный критерий оценки человека в поселке), нам подходишь. А за Марину не волнуйся, она себе в городе другого найдет».

О, в этом суть! Этот изгиб синусоиды напрашивается на сравнение с засолкой огурцов. Поведение Марины в городе и поселке – не что иное, как «заготовка мужа впрок».

Итак, когда у меня появилась Марина Антонова? Когда в общежитии стало известно, что меня ссылают в Верх-Иланск. Целый год до этого Марина никак мной не интересовалась, здоровалась через раз, под настроение. В мае в общежитии пронесся слух, что мне дают квартиру. Какое славное было время! Мне можно было в общаге конкурс красоты устраивать – кто только не желал сочетаться со мной законным браком и переехать в отдельное жилье! Марина не желала. Она умная девочка. Практичная. Она пошла другим путем и своего добилась.

Синусоида женского расположения коварна: как только стало известно, что я переезжаю не в собственную квартиру, а в Верх-Иланск, тут же на лицах девушек, еще вчера мечтавших о женитьбе со мной, появилось скорбное выражение: «Хороший был парень, да весь вышел». Если бы у меня диагностировали неизлечимое заболевание, выражение лиц у них было бы точно такое же, притворно-жалостливое. А вот Марина обрадовалась наступившим переменам. Расчет у нее был простой: надо застолбить полянку, вдруг пригодится! Она охмуряет меня, живет со мной до самого отъезда и приправляет наши отношения приятной перчинкой раскованной любви. Она консервирует меня, как огурец на зиму. Логично. За лето я на новом месте вряд ли подыщу себе новую подругу. Да и как бы я ее нашел, если Марина всему поселку показала, что она моя невеста?

Процесс заготовки мужа впрок выглядит примерно так: первая стадия, что-то вроде покупки огурцов в магазине – это наши отношения в общежитии. Вторая стадия – заливка маринадом – лето в ожидании приезда Марины в Верх-Иланск. Третья стадия – закручивание банки и отправка ее в погреб на хранение. Третья стадия, как я понимаю, происходит сейчас. Далее – проба огурцов. Если я к лету следующего года вернусь в город, она меня съест, если останусь в поселке, то вздохнет, разведет руками и пожалуется всем, что огурчики в банке прокисли.

Самое интересное, что меня такое положение вещей устраивает. И Марина, если отбросить временами накатывающую на нее дурь… Все бы хорошо, да никак не получается у нас быть вместе. Не беда, захочу – в любой момент найду себе другую женщину. В Верх-Иланске я считаюсь завидным женихом (скромность никогда не входила в число моих добродетелей). Подойду к тестю, скажу: «Сам понимаешь, мужчина в доме без хозяйки – это ненормально». А он мне: «Да спору нет! Ты к другой дочери присмотрелся? Давай ничего не будем менять. Женись на Наташке – и делу конец!»

Дарить Маринке колготки я не буду – не заслужила.

Остается Наталья. Сейчас ей дарить колготки никак нельзя. Она, памятуя, что в поселке гостит родная сестра, может отказаться принять подарок, и тогда я буду выглядеть дурак дураком, как человек, пришедший на похороны с тортиком… Похороны. Когда должны предать земле Паксеева? Плевать когда. Без меня похоронят. Сейчас надо с колготками разобраться.

Колготки – не скоропортящийся продукт. Их можно бросить в сейф на работе и оставить вылеживаться в ожидании подходящего момента, например, до отъезда Маринки в город. Логично получится: Марина уехала, мне бог послал чудесные колготки, наступили холода – кому дарить? Конечно же, Наталье! Она мне будущая родственница, ничего такого – никакого заигрывания и никаких скабрезных намеков.

План хороший, но нереальный. Не удержусь я, похвалюсь соседям по кабинету дефицитной вещью – на другой день весь райотдел в очередь выстроится на японские теплые колготки посмотреть. Получится еще хуже: обе сестры губки надуют: «Кому это ты такую прелесть привез?»

Как ни жалко, но останется Наташенька без колготок.

Остается Инга. Она молодая женщина, страшненькая, правда, но не в этом дело – ей ведь тоже охота в обновках покрасоваться. Решено: подарю колготки Инге Сурковой! Меня за этот поступок весь поселок презирать будет, сестры Антоновы возненавидят, коллеги по работе будут крутить пальцем у виска, но ничего не поделаешь! Расклад такой – кроме Инги, дарить колготки больше некому.

Дернувшись, словно наткнулся на препятствие, автобус замер, с шумом выпустил воздух, содрогнулся, зашипел под днищем, заскрипел. Щелчок – открылись двери. Народ, толкаясь в узком проеме, повалил на улицу. Я вышел последним.

В Верх-Иланске было прохладно, накрапывал дождик. Я накинул на голову капюшон и пошел на работу.

20

Должность секретаря комсомольской организации районного отдела милиции выборная. У нас комсоргом был двадцатисемилетний следователь Виктор Ковалик, приверженец здорового образа жизни, активист. Внутренняя энергия Вити Ковалика была подобна вулкану: то затухала надолго, то обрушивалась на головы комсомольцев потоком инициатив и идей.

– Андрей Лаптев! – остановил меня Ковалик у дежурной части. – Тебе комсомольское поручение – сегодня пойдешь от РОВД на похороны товарища Паксеева: постоишь у гроба в почетном карауле, на выносе тела будешь нести венок.

– Э, нет, брат, так дело не пойдет! Пошли к замполиту, мою кандидатуру придется заменить.

– Андрей, больше некому идти. Я уже этот вопрос прокачал с Леонидом Павловичем.

– Ничего не знаю! Я на похороны в составе официальной делегации не пойду. Как частное лицо могу сходить, в толпе постоять, а с венком впереди процессии шествовать не буду.

Замполита на месте не оказалось, и я повел Ковалика прямиком к начальнику РОВД. По дороге на второй этаж комсорг куда-то исчез, дематериализовался, так что к Гордееву я зашел один.

– Семен Григорьевич, я никогда от общественных поручений не отказывался, но к Паксееву не пойду. Сами посудите, что мне на его похоронах делать? Он на меня доносы писал, а я у его изголовья со скорбным лицом встану? Весь поселок говорит, что у нас с Юрием Иосифовичем была одна любовница на двоих, а я ему венок на могилу возлагать буду? «Спи спокойно, дорогой товарищ, на том свете решим, кому из нас гражданка Суркова достанется!» Да если я чихну на кладбище, все же скажут, что я на его могилу плюнул!

– Что нового в городе узнал? – Гордеев нажал интерком, велел дежурному по отделу найти замполита.

– Посовещаться надо. Мне за Казачковым сходить?

– Не в каменном веке живешь! Вызовем его с помощью технических средств. – Семен Григорьевич снова нажал интерком. – Кто это? Александров? Посмотри в окно, Казачков у гаражей стоит? Крикни ему, чтобы ко мне срочно поднялся.

– Привет, лягушка-путешественница! – Вошедший в кабинет Казачков пожал мне руку, сел напротив. – Семен Григорьевич, из города еще автобус с ветеранами подошел. Чую, на кладбище мы одним дежурным нарядом не обойдемся, придется всех выставлять. Андрей, после обеда наденешь форму – и в оцепление.

– Где прощание с телом проходит? – спросил я.

– В Доме культуры, где же еще. – Гордеев посмотрел на часы. – У тебя двадцать минут, постарайся быть краток.

– Вы знаете, как огурцы маринуют?

– Чего?! – хором переспросили они. – Тебя, часом, в городе головой о стену не били? Ты у кого про огурцы спрашиваешь?

– Спокойно, товарищи, спокойно! Не надо говорить, что я только вчера узнал, чем коза от овцы отличается. Вы меня выслушайте, я ведь не собираюсь учить вас кулинарии. Итак, у нас есть учитель…

Гордеев при упоминании Анатолия Седова поморщился, версия о причастности учителя к убийствам ему не нравилась. Начальство надо уважать. Если не нравится в лоб, то нужно зайти с другого конца.

– В 1949 году в районе Верх-Иланска шли боевые действия. Бывшие эсэсовцы из дивизии «Галичина» пытались штурмовать лесоповальную зону. Вооружение в окрестностях поселка они складировали заранее. Нож для метания не вчера сделан, на нем клеймо «1939 год». Этот нож могли бандеровцы в тайник заложить? Могли. Мог его учитель найти? Мог. Учитель гулял по лесу, провалился ногой в схрон и нашел в нем нож. Нож он принес домой. Если проводить параллель с заготовкой огурцов, то он принес домой пустую стеклянную банку. Я был краток?

– Насчет ножа сомнительно, – сказал Гордеев. – Помню, мы, пацанами, в поисках этих самых закладок все окрестные леса прошарили. Веришь, даже намека на вскрытые тайники не нашли.

– Это ничего не значит, – уверенно заявил я. – Вы не нашли, он нашел, принес нож домой и стал тренироваться в его метании. Чего зря оружию валяться? Есть нож – бросай его в цель, авось пригодится. И нож, и умение его метать – это заготовка впрок. Это трехлитровая банка и крышка от нее. Теперь – к делам минувших дней. Учитель спускается в туалет и видит труп в луже крови.

Они с интересом посмотрели на меня, мол, давай, давай дальше! Труп – чьих рук дело?

Ответ на этот вопрос я продумал еще в автобусе.

– Прокурор района Михаила Антонова освободил, так что будем считать его к убийству Сыча непричастным. Тесть он мне или не тесть, Сыча мог и Дегтярев убить, он тоже в это время в туалет спускался, а заходил ли туда Антонов – неизвестно. Инга Суркова – свидетель ненадежный.

– Тему с Сурковой закрыли, – Гордеев вновь посмотрел на часы, – а то ты сейчас на нее ушат помоев выльешь, чтобы ее значение как свидетеля принизить.

– Учитель спускается в туалет, видит труп и рисует на зеркале руну. Времени у него нет, он действует автоматически. Руна «Смерть» – это два движения по стеклу. Раз-два – фигня с лапками готова. Крест тоже можно нарисовать двумя движениями, но крест – это символ непонятно чего. – Я встал, прошелся по кабинету. – Математический знак «плюс» – это тоже крест. Крест без контекста – это не символ, а две перекрещивающиеся черточки. Что еще можно нарисовать в спешке, в запарке? Свастику – долго, пятиконечную звезду – еще дольше. Руна «Смерть» идеально подходит к обстановке в туалете и к технике исполнения.

– Время, Андрей, – напомнил Гордеев.

Я вернулся за стол.

– Вспомним первое сентября: в ДК на втором этаже празднуют открытие Вечного огня ветераны. Мужики они в возрасте, почки уже не те: выпил рюмку, и через пять минут в туалет надо бежать. У Седова в запасе минута-две, не больше. Сам не зная для чего, он рисует руну «Смерть», и эта руна – не что иное, как огурцы для засолки. Огурец можно свежий съесть, а можно засолить. Огурец – овощ альтернативный. Проходит первое сентября, второе, третье, и Седов понимает, что он, сам того не желая, ненавязчиво подготовил «убийство впрок». За две недели, прошедшие с момента убийства Сыча, в поселке происходят некие события, которые подталкивают учителя к действию. Что произошло, я не знаю, но могу твердо гарантировать: если бы не руна на стекле, то Седов либо не решился бы на убийство Паксеева, либо постарался бы придать ему другой антураж. Так или иначе учитель решает действовать. Огурцы у него куплены, банка много лет пылится в кладовке, пора готовить маринад. Он сжигает собственную стайку, чтобы в ней не нашли стены, истыканные ножом для метания, глотает немецкую таблетку для придания храбрости и идет убивать Паксеева.

– Зачем? – очень спокойно спросил Гордеев. – Объясни, зачем ему убивать Юрия Иосифовича?

– Не знаю, – развел я руками. – Понятия не имею, какой у него мог быть мотив. На дочке не давал жениться? Сам понимаю, чушь сказал, но больше ничего на ум не приходит.

– Контраргумент всем твоим рассуждениям, – вступил в беседу Казачков. – В те дни, когда произошли убийства, на вахте дежурила Кристина Ригель. Она немка, она может зло таить на советскую власть.

– Вадим, какая она немка! – перебил его Гордеев. – Она по-немецки трех слов связать не сможет.

– Ну и что, что не может! Она ссыльная, у нее родственников расстреляли.

– Кто убийца? – спросил я. – Кристина Ригель?

– Нет, конечно, – вздохнул Вадим Алексеевич.

– Вариант с Кристиной Ригель не имеет исполнителя, – сказал Гордеев, – а с учителем – мы не имеем мотива. Огурцы-то он мог засолить, только кого кормить ими будет? Свою собаку?

– Я думаю, что история с учителем только начинается, – сказал я. – Дальше он нам или «цепочку» преподнесет, или, не дай бог, «клубок». Руны он заготовил, теперь на любой труп ляпай нацистскую символику, и он автоматически встанет в один ряд с Сычом и Паксеевым.

Мои начальники призадумались. И «цепочка», и «клубок» ничего хорошего не сулили. За «цепочку» убийств Гордеева снимут с должности, а за «клубок» уволят из милиции. Казачкова за новое убийство тоже по головке не погладят.

– Давайте порассуждаем, – продолжил я. – Версия первая: цель учителя – Паксеев, задача Толи Седова – остаться безнаказанным. Сейчас на учителя, пускай косвенно, указывают мелкие улики. Частично он их сам подбрасывает. Та же руна – я его за язык не тянул, он сам про нее сказал. Мог бы промолчать, но не стал. Почему? Он дает нам возможность выстроить карточный домик. Как только мы закончим его возведение и все собранные доказательства будут указывать на Седова, произойдет новое убийство, на момент совершения которого у учителя будет стопроцентное алиби. Вот тут-то мы сядем в лужу со всеми своими доказательствами! Еще разворот. Представьте, что он задумал «цепочку» не из трех, а из четырех звеньев. Какое звено является мотивом всей «цепочки» – второе или четвертое? Его колоть надо, Семен Григорьевич. Он на Паксееве не остановится.

– Я поехал, – поднялся Гордеев с места. – Без меня ничего не вздумайте предпринимать.

Мы с Казачковым прошли в его кабинет.

– Куда это Семен Григорьевич так спешит? – спросил я.

– Завтра в областном УВД состоится грандиозное совещание с участием представителей МВД и Комитета партийного контроля. Сегодня всех начальников территориальных органов будут инструктировать, как вести себя перед москвичами. Проценты посчитают, перспективу прикинут. Никто не знает, на кой черт комиссия из КПК прикатила. Ты только вдумайся – Комитет партийного контроля при ЦК КПСС! Не понравится им, как ты в ладоши хлопаешь, вызовут на трибуну, партбилет отберут, на клочки изорвут и съесть заставят. И пойдешь ты по стране советской с партбилетом в животе и пером павлиньим в заднице. Андрей, расскажи-ка мне про «клубок». Я про такой термин в первый раз слышу.

– «Клубок» – это массовое убийство, при котором неизвестно, кто именно из жертв является целью преступника. Сейчас поясню на примере, мы его в Школе милиции изучали. В начале семидесятых годов один мужик в Норильске решил избавиться от мужа своей любовницы и жениться на ней. Работал этот мужик на горном производстве, кем именно, уже не помню, но он разбирался во взрывном деле. Итак, этот мужик ворует на складе взрывчатку и «адскую машинку», достает провода, изучает график работы мужа. В намеченный день он минирует дорогу из рудника в поселок и садится в горах в засаду. Как только по дороге проезжает автобус с рабочими, он крутит ручку на «адской машинке» и взрывает всех к чертовой матери. Автобус с рудника шел битком набитый. Кого именно из рабочих хотели убить, понять невозможно, к тому же невольно напрашивается версия, что взрыв – это теракт, направленный против советской власти. Самое примечательное в этом преступлении – муж на взорванный автобус опоздал.

– У Седова взрывчатки нет. Где бы он ее взял?

– Он мог гранату в схроне найти. Для «клубка» обыкновенной осколочной гранаты хватит. Кстати, мы до сих пор не знаем, в каких войсках он служил. А если он был сапером? Специалисту из гранаты фугасную бомбу сделать – раз плюнуть. Заминирует ДК, рванет во время киносеанса, нам всем тогда хана наступит.

– С чего бы ты начал разработку Седова? – По каким-то необъяснимым причинам Казачков тоже не был сторонником моей версии.

– В Школе милиции меня учили: каждое хорошее дело должно начинаться с ареста и обыска.

– Отпадает. У нас нет оснований к нему с обыском идти. Твои рассказы о «клубках» и «цепочках» к делу не пришьешь. Учитель – он на районной Доске почета висит, пойдешь с работы, посмотри на него и подумай, как такой безобидный человек мог хладнокровно зарезать Паксеева.

– Таблеток немецких наглотался и озверел.

– Ты нашел у него такую таблетку в кармане? Нет? Тогда помолчи.

– Что сказать! Давайте ждать нового убийства. Я даже прогноз могу сделать: если он будет дальше прорабатывать тему с местью ветеранам войны, то следующее убийство совершит по начертанным лекалам: жертва – ветеран войны, место преступления – Дом культуры… Хорошее название для американского фильма ужасов – «Кровавый Дом культуры». Эх, дали бы мне с ним ночку поработать! Сыграл бы я с Анатолием Сергеевичем в «трясучку», он бы мне все тайны выложил. Он бы у меня рассказал, как паксеевскую дочку обрюхатил.

– Даже не выдумывай! Какая еще «трясучка»! Это вы там, в городе, привыкли показания кулаком вышибать, а здесь такой номер не пройдет. Здесь все друг друга знают, здесь корректно надо работать, с соблюдением всех норм социалистической законности. Кстати, в «трясучку» как играют?

– Игра проста, эффективна и не требует применения физического насилия. Самые крепкие подозреваемые держатся от часа до двух, потом…

В кабинет к Казачкову, как осенний лист в распахнутое окно, влетел Ковалик.

– Вадим Алексеевич, из райкома партии звонили, сказали, что у ДК мало милиционеров в форме. Надо еще человек десять-пятнадцать выставить.

Я поднялся, поправил куртку, нащупал в кармане упаковку с колготками.

– Я домой, переоденусь в форму – и назад.

– Сразу к ДК подходи, там встретимся.

До выхода из райотдела я успел заскочить в свой кабинет и оставить колготки в сейфе. Придя домой, убедился, что с подарком поступил абсолютно правильно: в комнате не было никаких признаков появления Марины в мое отсутствие. Это она мне так свой характер показывает.

Наскоро переодевшись, я пришел к ДК, постоял в толпе у входа, послушал разговоры и прошел внутрь. Гроб с телом Паксеева стоял посреди фойе. В почетном карауле у изголовья покойного замерли прапорщик из военкомата и солдат срочной службы в парадной форме.

– Солдата-то откуда взяли? – спросил я участкового, несшего службу внутри ДК.

– В отпуск к родителям приехал. Отличник боевой и политической подготовки. Пришел в военкомат отмечаться, его на похороны загребли, не офицерам же в почетном карауле стоять.

У гроба на скамеечке сидела Неля Паксеева. Из-за надетого на голову платка я вначале не мог рассмотреть ее лица, подошел поближе.

Неля выглядела немного старше своих двадцати пяти лет. Родив в подростковом возрасте, она располнела, но не обабилась, а осталась молодой привлекательной женщиной. Лицом Неля была похожа на отца – тот же острый нос, маленькие, близко посаженные глазки, сросшиеся на переносице брови. Рядом с ней сидел мальчик – копия Анатолия Седова. По другую руку от Нели замер в напряженной позе мужчина лет тридцати, одетый в темный костюм, при галстуке. На руке у него поблескивал массивный перстень-печатка. Судя по фамильным чертам лица, это был сын Паксеева, живущий в городе. Двое других детей Юрия Иосифовича на похороны приехать не смогли.

Неля Паксеева смотрела перед собой потухшим взором. Губы ее шевелились в беззвучной молитве. На мгновение она повернулась в мою сторону, и я опешил: в ее глазах не было никакой скорби. Неля подсчитывала в уме одной ей ведомый дебет и кредит. Мысленно она была не у гроба отца, а где-то далеко-далеко, где происходили интересные и важные для нее события.

«Зря ее за глупенькую простушку принимают! Ничего придурковатого в ее взгляде нет. Она даже в такой давящей на психику обстановке остается спокойной и уверенной. Братец ее сидит как истукан, не знает, можно ему выйти покурить или нет, а Неля – ничего, ее никакими похоронами с толку не собьешь».

Я и Паксеева посмотрели в глаза друг другу. Самыми кончиками губ она улыбнулась, и тут же, без перехода, взгляд ее погас, из него исчезла искра разума, и появилась пустота, бессмысленность, отрешенность.

«Так вот ты как умеешь! Только что меня оценивающе рассматривала молодая женщина, бац! – и она исчезла, а на ее месте оказалась умственно отсталая деревенская бабенка в повязанном, как у доярки, платке. Фантастика! В кино такого не увидишь».

Военных в почетном карауле сменили наши постовые милиционеры. В зале началось шевеление, предшествующее выносу тела. Я вышел на улицу, отыскал Казачкова.

– Кем у Паксеева сын работает? «Гайка» у него на пальце сотен пять стоит.

– Приемщиком стеклопосуды. На своей «Волге» приехал. Юрий Иосифович три года назад ему на свадьбу подарил. Сейчас пойдем мимо, обрати внимание: в машине, на заднем сиденье, сидит хорошенькая белобрысая девица. Кто такая – не знаю, но это не жена.

– С хорошей машиной жен можно менять каждый месяц. Откуда у Паксеева деньги на «Волгу»? Сколько она стоит сейчас?

– Около десяти тысяч. Он, как ветеран, получил ее по льготной очереди.

– Откуда у ветерана десять тысяч лишних денег? БХСС им не интересовалась?

Казачков осуждающе посмотрел на меня.

– Думай, что говоришь! Паксеев – председатель верх-иланского совета ветеранов. Кто к нему с глупыми вопросами подойдет? Кому надо на ровном месте на скандал нарываться? Ты бы к нему с расспросами о деньгах осмелился сунуться? Нет? То-то! Есть у него деньги – и бог с ним, накопил за многие годы.

– Мне бы такую зарплату, чтобы на «Волгу» лет за пять накопить.

Толпа у входа расступилась, гроб с телом Паксеева вынесли наружу, установили в кузов грузовика с открытыми бортами. Оркестр грянул траурный марш. Заборский, ответственный от райкома партии за проведение похорон, велел выстраиваться в походную колонну.

«Интересно, сколько в толпе у ДК сотрудников КГБ в штатском? Снуют туда-сюда, выслушивают, какие версии убийства народ обсуждает. Пока всем сообщили, что Паксеев погиб насильственной смертью, а что и как – молчок».

– Вадим Алексеевич, а где двое других детей Паксеева?

– Дочь где-то в Иванове на фабрике ткачихой работает, а старший сын на Сахалине живет, рыбу ловит. С ним Юрий Иосифович давно отношения не поддерживает.

Бобоева, тоже участвующая в организации похорон, подозвала Казачкова к себе. Ко мне со спины подошел старик Трушкин. Стараясь не привлекать внимания, он вполголоса сказал: «Зайди завтра ко мне, переговорить надо». Я кивнул, что понял. На самом деле я ничего не понял, кроме того, что меня на секретную встречу вызывает бывший фронтовик Николай Анисимович, первого сентября подравшийся в фойе ДК с Сычом.

Порыв ветра налетел внезапно. На площади перед ДК взлетели в воздух опавшие листья и всякий мусор, поднявшаяся пыль ударила в глаза, на втором этаже Дома культуры хлопнула и разбилась неприкрытая форточка. Небо потемнело. Пошел холодный осенний дождь.

Приехавшие проститься с Паксеевым городские ветераны организованно расселись по автобусам. Работники ДК вернулись обратно под крышу родного здания. Любопытствующие разбежались кто куда. Траурная колонна за грузовиком на глазах поредела.

Я и Казачков сели в патрульный «уазик».

– Не жди никого, – сказал Вадим Алексеевич водителю, – давай сразу на кладбище.

Подъезжая к «Волге» сына Паксеева, Казачков ткнул меня в бок: «Смотри!»

На заднем сиденье автомобиля сидела Калмыкова Лариса, моя бывшая невеста, с которой еще в январе этого года я собирался подавать заявление в ЗАГС. Меня Калмыкова не заметила.

Окончание похорон прошло скомканно, в спешке. Никто не хотел мокнуть под дождем. Даже офицеры из военкомата спешили. Их прощальный салют из автоматов больше походил не на стрельбу одиночными патронами, а на короткую очередь с отсечкой в три патрона.

До дому меня довезли на служебной машине. В окнах моей комнаты горел свет. Марина, приготовив ужин, поджидала меня в коротеньком кокетливом халатике, которого я раньше на ней не видел. Вот как надо приходить мириться – с открытыми ногами!

Сбросив мокрую одежду в угол, я достал початую бутылку водки, налил полстакана и залпом, без закуски, выпил.

– Подождать не можешь? – осуждающе сказала Марина.

– Это для профилактики простудных заболеваний, – меня передернуло от водочной горечи. – Марина, а ты почему мне ничего о Ларисе Калмыковой не рассказываешь?

– А с чего это я должна о ней рассказывать? – Марина встала в угрожающую позу, нахмурилась, поджала губки. – У тебя, кажется, с ней все? Или старые чувства нахлынули?

– Я видел ее на похоронах с сыном Паксеева.

– А, ты про это! – расслабилась Марина. – Она замуж за какого-то барыгу собралась, он иногда за ней на «Волге» к проходной приезжает. Поговаривают, что Лариска скоро уволится и дома сидеть будет. Богатый муж, есть на что молодую жену содержать.

– Марина, на улице дождь. Если сейчас разругаемся, до родителей не дойдешь, по дороге в канаву смоет.

– Я не собираюсь никуда идти. – Она подошла ко мне, прижалась всем телом. – Допивай водку, ешь и ложись в кровать. Я тебе такую физиотерапию устрою, что никакая зараза не пристанет.

Слушая воркотню Маринки, я разомлел, почувствовал себя счастливым и ухоженным человеком. Надолго ли такой комфорт души и тела?

«Я правильно сделал, что оставил колготки на работе. Сейчас бы я не удержался и подарил их Маринке – посмотреть, как японская ткань обтянет ее стройные ножки… А Лариска – сволочь! Могла бы другого хахаля найти… В какой причудливый клубок сплетаются людские судьбы, как коварно изгибается синусоида! Я враг Паксеева, моя бывшая невеста спит с его сыном. Плюс Инга. Забавно было бы подойти к паксеевскому сыну и сказать: «Пошли я познакомлю тебя с любовницей твоего папаши. Чувиха она так себе, страшненькая, невзрачненькая, но она не сволочь, у нее свои понятия о чести. Она жениха на квартиру не поменяет». А может, поменяет, откуда я знаю? Инга так изменилась в последнее время, что пора ее на место поставить. Займусь-ка я этим завтра, не откладывая хорошее дело в долгий ящик… Еще забавно было бы подойти к Лариске: «Привет, любимая, ты со мной повидаться приехала? Если бы ты знала, как я по тебе соскучился! Лариса, а кто этот боров, что тебя привез?» Маринка ревнует меня к Лариске. Глупенькая, к сестре надо ревновать. Калмыкова для меня давно пройденный этап».

Этой ночью сосед снова стучал в стенку. Чего ему не спится?

21

Разговор с директором верх-иланской школы Валентином Александровичем Клементьевым мог закончиться, не начавшись. Едва ли не с первых слов Клементьев-старший заявил:

– Я не знаю, что наобещал вам мой брат, но я в грязи копаться не собираюсь и вам не советую.

– Профессия у меня такая – в грязи копаться, – вяло возразил я.

У меня не было никакого желания идти напролом и убеждать одного из самых уважаемых людей в поселке пойти навстречу следствию. Не хочет говорить – ничего не поделаешь!

– Если у вас больше нет ко мне вопросов, давайте попрощаемся. – Клементьев вышел из-за стола, пожал мне руку и указал на дверь.

Я сделал пару шагов, остановился.

– Валентин Александрович, – я развернулся к нему, – у вас на первом этаже висит плакат «Пионер – всем ребятам пример». Странный плакат и странный призыв, вы не находите?

– Что в нем странного? – насторожился директор.

– Все школьники в Советском Союзе с 10 до 14 лет состоят в пионерской организации, кому они должны подавать пример, каким «ребятам»? Если пионеры должны подавать пример учащимся младших классов, то призыв должен звучать так: «Пионер – октябрятам пример!» Если призыв – это намек на старших товарищей, тогда: «Пионер – комсомольцам пример!»

– Зачем же все так утрировать. – Клементьев был смущен, он не понимал, куда я клоню. Ясно, что не в призыве дело. Точно такие же плакаты в каждой школе висят и ни у кого вопросов не вызывают.

– Вы сказали про грязь, Валентин Александрович, и я не знал, что вам ответить. Меня несколько лет назад на студенческой вечеринке уже спрашивали про грязь, но тогда я отшутился, мол, с детства люблю в грязи копаться: когда все дети в песочнице играли, я у лужи сидел. Наверное, трагедия моего детства в том, что меня неправильно воспитывали. Вырос бы я брезгливым человеком, работал бы сейчас балетмейстером, а преступления пускай бы кто-нибудь другой раскрывал.

Я вернулся на место за приставным столиком. Клементьев-старший молчал.

– Директором в нашем ДК работает Вячеслав Федорович Дегтярев, заслуженный человек, ветеран. Я ни разу в жизни не видел его без ордена Красной Звезды на груди. А за что он получил эту высокую награду? По большому счету – за то, что копался в грязи. Он агентурным методом раскрыл бандеровский заговор в лесоповальной зоне и подавил назревающий кровавый мятеж. Если бы Вячеслав Федорович вместо агентурной работы занимался болтовней или развешивал на стенах идеологически правильные лозунги, вас с братом сейчас бы не было в живых. Кухонным ножичком вы, Валентин Александрович, от озверевших эсэсовцев бы не отмахнулись.

– Будьте любезны, объясните мне ваш выпад про пионеров, – ледяным тоном потребовал Клементьев.

– Призыв на плакате был актуален на заре советской власти, когда пионерское движение еще не охватило всех подростков. Вспомните фильм «Кортик»: здесь – пионеры, там – хулиганы, противостояние, перевоспитание. Пионеры всюду суют свой нос, и никто не говорит им: «Ребята, в грязи копаться нехорошо, можно заразу подхватить». Вся страна с те годы была одной большой помойкой, какая уж тут гигиена! Все в грязи – от мала до велика, и пионеры, и хулиганы. С тех пор прошло много лет, жизнь поменялась: человек полетел в космос, люди стали чистить зубы по утрам, вот только раскрывать преступления, не копаясь в грязи, до сих пор еще никто не научился. Я все равно докопаюсь до правды, и, если вы не хотите, чтобы случайные брызги грязи полетели на ваших учителей и учеников, примите удар на себя. Так будет честнее. Педагогичнее.

– Что вы понимаете в педагогике! – возмутился он.

– Я – ничего не понимаю. Педагогом надо родиться, надо любить детей, понимать их психологию. Пока я ждал вас на перемене, мимо меня прошлись туда-сюда две девушки-старшеклассницы. Скажу вам честно, они вогнали меня в краску. Я не знал, как себя вести… Если бы эти девушки повстречались мне вечером, скажем, на площади возле ДК, я расценил бы их многозначительные улыбки как приглашение к легкому флирту. Но здесь, в школьном коридоре? Где та грань, которая отделяет сформировавшуюся в физическом плане девушку от ученицы с дневником в портфеле? Я не знаю. С другой стороны, сколько я ни общался с молодыми воровками, я всегда видел в них преступниц, а не симпатичных девчушек. У меня своя профессиональная отсечка, у любого из педагогов – своя. Но вдруг происходит нечто – и ученица рожает от учителя. Как это могло произойти и почему для Анатолия Седова такое непедагогичное поведение не имело никаких последствий? Я видел вчера на похоронах сына Нели Паксеевой. Он, кстати, не у вас учится?

Клементьев вздохнул.

– По согласованию с районо он ходит в другую школу, во вторую. Далековато, конечно, но ничего не поделать. А насчет Анатолия Сергеевича – тут вы не правы.

– Как же не прав, Валентин Александрович? Неля Паксеева забеременела от Седова в восьмом классе. Это очевидный факт, я вчера воочию видел результат их «любви».

– Этот разговор останется между нами? – Клементьев достал из стола пепельницу, приоткрыл окно, закурил. – Неля Паксеева к восьмому классу психологически перешагнула через этап подростковой стеснительности. Некоторое отставание в умственном развитии подтолкнуло в ней тягу к самореализации в половой жизни… Сейчас постараюсь вам объяснить.

Он достал лист бумаги, нарисовал круг, разделил его на четыре части.

– Подросток в четырнадцать лет имеет широкий круг интересов, это как раз тот возраст, когда ученик познает ранее скрытые от него стороны жизни. Условно внутренний мир подростка состоит из учебы, быта (сюда входит общение со сверстниками, работа по дому, игры во дворе), сексуального и общего интеллектуального развития. Как только у Нели с учебой и интеллектуальным развитием наметилось отставание, так тут же их место занял секс. Природа не терпит пустоты. Если в этом круге сокращается сектор учебы, то его место займут смежные области. Есть обратные примеры – дети, полностью отдающие себя учебе или творчеству, вопросами, касающимися половых отношений, практически не интересуются.

Клементьев заштриховал четвертинки в нарисованном круге, стрелками показал их смещение в соседние сектора. Наглядно получилось, доходчиво. Я даже стал прикидывать: а чем же у меня была забита голова в четырнадцать лет?

– Дети в поселке с раннего возраста знают, как происходит процесс зачатия, – продолжил он. – Практически в каждом подворье есть домашние животные. Откуда берутся котята и телята, ребятне разъяснять не надо. Любая школьница в шестом-седьмом классе знает… В теории, конечно, знает… Но не об этом речь – между теоретическим и практическим знанием есть громадный разрыв. Большинство девочек в четырнадцать лет очень осторожны в половых экспериментах, им есть чем заняться на досуге. А вот если нечем, если ни учеба, ни книжки девочку не интересуют, то она в четырнадцать лет превращается в молодую женщину, для которой первый половой акт – это вопрос времени и места.

Мир девочки-подростка сложен. На каком-то этапе девочкам свойственно влюбляться в мужчин, которые кажутся им авторитетными и, как следствие, мужественными и красивыми. Для кого-то это киноартисты, а для кого-то – реальные люди, зачастую мужчины-учителя в родной школе. В подавляющем большинстве случаев детская влюбленность ограничивается внутренними переживаниями, иногда она обретает форму анонимных записочек, странных подарков. У Нели Паксеевой стадии детской наивной влюбленности не было, она с самого начала желала «взрослых» отношений. Сейчас я вам скажу убийственную вещь: она в четырнадцать лет хотела стать матерью, она ляльку хотела, не игрушечную, а настоящую. Она хотела стать женщиной – ходить в женскую консультацию, обсуждать с молодыми мамашами, где достать ползунки, чем лечить ветрянку. Так за что Анатолия Сергеевича гнать с работы? Поверьте мне, он ей юбку не задирал, скорее, это она ему штаны расстегивала.

– Не можешь удержаться от соблазнов – не работай в школе.

– Не надо судить так строго. – Клементьев был настроен защищать своего подчиненного до конца. – Каждый имеет право на ошибку… При определенных обстоятельствах.

– История с Нелей Паксеевой в принципе очень заурядная. Если бы она забеременела от плотника или агронома, плевать бы всем было на ее беременность. Валентин Александрович, у них кто кому жениться предлагал?

– Неля, к чести ее будет сказано, никогда ни одному человеку не говорила, от кого у нее ребенок. Анатолий Сергеевич тоже отрицал, что у него была близость с ученицей. Слухи об их отношениях появились как-то сами собой. Юрий Иосифович, когда присмотрелся к внуку, потребовал от Седова жениться, тот категорически отказался. По-житейски его понять можно: он ее не совращал, неосторожен был – тут да, тут виноват.

– Мне кажется, Неля Паксеева не так проста, как все о ней думают.

– Она ни в коей мере не простушка и не глупышка. В бытовом отношении она – обычная женщина. В школе не хотела учиться – что поделать! Не она одна такая. До восьмого класса мы всех дотягиваем, если нет явных психических отклонений. Ваню Огородова знаете? Он, когда в шестом классе учился, сказал: «Мне математика нужна, чтобы только деньги после зарплаты считать да на бутылку заначку делать». Но Ваня хоть делал вид, что учится, а Неля даже видимости создавать не хотела. А так и Неля, и Ваня – одного поля ягоды.

– Давайте поговорим о вашем детстве.

Клементьев заулыбался:

– Учился я хорошо, уроки не прогуливал, портфелями на переменках не дрался. Портфелей ни у кого не было. Учебников тоже не было.

– После событий 1949 года оружия много по поселку гуляло? Пацаны бандеровские схроны находили?

– Было дело в самом начале! Летом. Осенью солдат нагнали, и они прочесали все леса, миноискателями землю прозвонили. Прошло лет шесть, все уже стали забывать о тайниках, как один мужик схрон с оружием и деньгами нашел. Брат не рассказывал?

– Рассказал. Я только не понял, откуда в милиции стало известно про деньги?

– В тайнике была опись содержимого. Мужик наш немецкого языка не знал, на столбики цифр внимания не обратил, а в милиции нашлось кому перевести. Хорошо хоть не посадили, общественным порицанием отделался.

– Валентин Александрович, а что, действительно были таблетки, которые подавляют страх?

– Таблетки были двух видов – белые и розовые, больше о них ничего не знаю: ни как называются, ни из чего состоят. Действовали они так: от белой таблетки усталости нет, и можешь сутками напролет любую работу выполнять, а розовая таблетка притупляет чувство опасности, дает небывалую решительность. У нас один паренек уже в начале шестидесятых годов поехал от района на областные соревнования по легкой атлетике. Перед забегом на дальнюю дистанцию проглотил белую таблетку. Забег не выиграл, но к финишу прибежал не запыхавшийся, не уставший, хоть сейчас на новый круг направляй. Устроители забега почуяли подвох, парня с соревнований сняли и домой отправили. А розовую таблетку, – Клементьев оживился, повеселел, – розовую я сам лично пробовал. Выпьешь такую таблеточку, и чувство реальности меняется: под ее воздействием не побоишься из кузнечного горна раскаленную добела железяку голыми руками взять. Я, грешным делом, до армии за одной девицей ухаживал и все никак не мог ей в своих чувствах признаться. Выменял у пацанов таблетку, проглотил и пошел на свидание. По пути встретил одну вдову и целые сутки у нее прожил. Мать в шоке была, а вдова ничего так, еще заходить звала, подругам меня нахваливала. Говорит: «Я вначале не хотела, упиралась, но он такой настойчивый молодой человек, под его натиском никакая женщина не устоит». Знала бы она, что я без таблетки и близко бы к ней подойти побоялся.

За дверью прозвенел звонок. Через минуту коридор наполнился детскими голосами, топотом, визгом, учительским окриком. Перемена. Я попрощался с директором и пошел на встречу с Трушкиным.

Николай Анисимович поджидал меня в компании двух приятелей-ветеранов. Старики на кухне распивали водку. Хорошенькое начало для конфиденциальной беседы!

– Юрия Иосифовича поминаете? – спросил я.

– Типа того. Ты садись, Андрей Николаевич. Рюмочку не пропустишь? Ты не голодный?

– Есть не хочу, спиртного тем более не буду. У меня вечером важная встреча, так что даже пробку от бутылки к лицу не поднесу.

– Смотри, Андрей Николаевич. – Трушкин рукой обвел выпивку и закуску на столе. – Сели мы по-стариковски распить бутылку на троих. Сам академик Менделеев говорил: «Хочешь выпить для души, раздави пузырь на троих – это самая правильная доза, научно обоснованная».

– Коля, – прервал его один из ветеранов, – ты время не тяни, парень ведь не затем пришел, чтобы твои байки про Менделеева выслушивать!

– «Пузырь». Слово запомнил? – Трушкин пальцем показал на бутылку. – Все мы в Сибири говорим: «Сгоняй за пузырем», «Без пузыря к нему даже не подходи». Человек пришлый, скажем, с Дальнего Востока, вначале не поймет, о чем речь, но когда ему выпить предложат, сразу же обо всем догадается. Знавал я одного парня из Хабаровска, у них распить бутылку на троих называлось «раскатать баллон». Все усек? Теперь слушай: Юрий Иосифович Паксеев на окопном жаргоне ни фига не фурычил. Он близко к передовой не подходил и, как на «солдатском языке» называется «отхожий ровик», не знал. Вот так-то!

– Вася Седов его первый расколол, – заметил старик Новоселов. – Вася в плен попал в 1942 году, не в первое «власовское» наступление, а во второе. Там, под Ленинградом, два раза пытались лбом стену прошибить, да оба раза неудачно. Так вот, Вася с ним как-то потолковал и говорит: «Паксеев – не окопник. Под Ленинградом он в войсках стоял, а на передовой не был». Юрий Иосифович как про это узнал, так и начал на Седова да на Антонова бочку катить, что они в плену были.

– Дело прошлое. – Трушкин вытряхнул папироску «Север», чиркнул спичкой о конфорку электроплитки, закурил. – Выпивал я как-то с Паксеевым, и он мне проболтался, что, мол, в войну под Ленинградом военные склады охранял, а уж потом, году так в 1943-м, на передовую попал. А знаешь, чем он на передовой занимался? В штабе дивизии связистом был. Он, по сути, фронта как такового и не видел. До штаба дивизии снаряды не долетают.

– Как же вы его тогда председателем совета ветеранов избрали, если он на передовой не был?

– Его никто не избирал, – усмехнулся Трушкин, – он сам себя назначил. Съездил в областной военкомат и привез бумагу, что он теперь у нас самый главный. Только ты пойми, Андрей Николаевич, должность эта, председательская, она ведь никому не нужна. Это же общественная должность, за нее зарплата не идет. Ты знаешь, кто такой активист-общественник? Это человек, у которого постоянно в заднице что-то свербит, и он на месте усидеть не может. Мне так такая должность даром не нужна. Меня раз в году от военкомата поздравили, пионеры открыточку вручили – и хорош! А если для души – то друзья есть, посидеть, былые времена вспомнить. Мы вот тут промеж собой хоть о чем можем потолковать, меж нами цензуры нет. Про тот же Ленинград…

– Коля, какой ты болтун, мать его! Что тебя все время не туда тащит? – одернул Трушкина Новоселов. – Рассказывай парню, зачем позвал, а про Девятое мая и без тебя все знают.

– В Ленинграде во время блокады был страшный голод. – Трушкин взял со стола полбуханки хлеба, протянул мне. – Вот за такой кусок в блокадном Ленинграде могли убить не задумываясь. Хлеб, особенно в первую блокадную зиму, в Ленинграде был гораздо дороже, чем золото. Колечком с бриллиантом сыт не будешь, а жрать там было нечего.

Трушкин вернул хлеб на стол, снова закурил.

– В Ленинграде не все голодали. Кто-то имел доступ к распределению продовольствия, а кто-то грабил и убивал и тоже голодным спать не ложился. Мародеров расстреливали на месте… Не надо на меня так смотреть, сейчас я суть расскажу. Короче, сидим мы с Паксеевым, выпиваем, и он говорит, что когда склады охранял, то они на хлеб, консервы и керосин чуть ли не килограмм золота наменяли. Было их на складе три друга, и начальник с ними был в доле, и все они погибли при бомбардировке, склад сгорел, все золото у Паксеева осталось. Вот такой разговор был между нами.

– И что с того? Он что, золото с собой всю войну в котомке носил? – спросил я.

– А зачем носить? Закопал, а потом, когда понадобилось, съездил и откопал.

– Мало ли что Паксеев навыдумывал! Килограмм золота, что с ним делать?

– Слушай дальше! Как-то играют во дворе моя дочь и Неля Паксеева. «Секретики» из фантиков делают. Неля говорит: «У нас целая банка с золотом на огороде зарыта». Я подождал немного, когда они в дом зайдут кукол нянчить, подошел и спрашиваю: «Неля, а велика ли банка у вас с сокровищами на огороде спрятана?» Она мне совершенно серьезно показывает на трехлитровую банку: «Вот такая, доверху колечками полная!» Была бы она поумнее, промолчала бы, а так что с нее, придурковатой, возьмешь? Она все секреты, какие знает, выболтает – не со зла, а по простоте душевной.

– Банка с золотом, – призадумался я. – Неля – источник ненадежный. Ребенок, могла выдумать.

– А ты дальше послушай! – Трушкин разлил водку по стопкам, жестом предложил гостям выпить, не дожидаясь его. – Жил Паксеев скромно до поры до времени. Потом, году так в шестьдесят пятом, съездил в город и приехал с пачкой денег. Говорит: «Наследство получил». На эти деньги он дом отстроил и детей поднял. Еще время прошло. Три года назад у него сын женился. Юрий Иосифович ему «Волгу» на свадьбу подарил. На какие шиши, спрашивается? Знаешь, сколько новая «Волга» стоит? Ты до пенсии на нее не скопишь, даже если одним черствым хлебом питаться будешь. А он купил!

– А теперь, Андрей Николаевич, – старик Новоселов выпил, отер губы рукавом, – теперь слушай самое главное. Пришел я в райисполком по делам, а там Нелька Паксеева с подружками лясы точит. То-се, она им и говорит: «Вы не думайте, что папа Сергея больше, чем меня, любит. Он мне на свадьбу тоже «Волгу» подарит!» Подружки посмеялись, а смеяться-то нечему. Если банка с золотом была, то он половину на сына истратил, а половину мог дочери оставить.

– Если вы намекаете на убийство Паксеева из-за этой банки с золотом, то какой смысл убивать папашу, когда можно просто на его дочке жениться?

– Наше дело тебе информацию подкинуть, а уж что да как – это ты сам решай! – засмеялись старики. – За тебя бы Юрий Иосифович дочку не отдал. Ему хозяйственный зять был нужен, работящий. А с тебя, мента, какой прок? Ты целый день на работе, ни в огороде покопаться, ни забор поправить – ни на что не приспособлен!

– Зато я умный, я мультфильм про Архимеда помню!

Мужики не поняли, какое отношение мультфильм может иметь к их рассказу, а я ничего не стал пояснять.

От Трушкина я прямиком пошел в библиотеку. Наталья, видя, что мне не до любезностей, без лишних разговоров принесла два справочника. Я попросил у нее листок бумаги и высчитал: «1 литр воды – это 103 кубических сантиметра. Объем трехлитровой банки – 309 кубических сантиметров. Удельный вес золота – 13,5 грамма на сантиметр кубический. В трехлитровую банку войдет 4171 грамм золота. Часть объема займет пустота между кольцами. Предположим, что в банке поместится только половина золота от теоретического объема. Итого, Паксеев мог хранить в огороде примерно 2 килограмма золота в ювелирных изделиях.

Архимеду в мультфильме озарение пришло, когда он окунулся в ванну и по вплеснувшейся воде понял, как высчитать удельный вес золота. Я произвел подсчеты по справочникам – вот что значит жить в двадцатом веке! Все нужное уже до тебя открыли и в книжках записали.

Килограмм золота – сколько это стоит?

В райотделе я отыскал начальника БХСС. Он разъяснил:

– Грамм золота 583-й пробы в ювелирном изделии в магазине стоит 50 рублей. Обычное обручальное кольцо весом 2,5 грамма стоит 130 рублей. С рук на руки у тебя его купят рублей за 60–65. Скупают золото подпольные ювелиры, зубные техники и цыгане. За риск они снимут свой процент, но рублей по 25 за грамм ты покупателя найдешь. Если будешь продавать оптом большую партию, скажем, граммов сто, то можешь накинуть рубль-два за грамм.

– Почему накинуть, оптом же всегда дешевле? – поинтересовался я.

– Купля-продажа золота – это всегда нелегальная операция, это риск. При большой партии риск быть пойманным снижается, следовательно, цена товара возрастает. Но, Андрей, есть одно «но» – сто граммов золота ты никогда продавать не станешь. Такова природа человека. Если у тебя есть одно колечко, ты можешь его продать, пропить, обменять или подарить. Если у тебя десять таких колец, то на продажу ты их выставишь только в самом крайнем случае, когда вопрос будет касаться жизни и смерти. Если у тебя сто колец, ты их не продашь никогда, даже если с голоду подыхать будешь! Ты будешь перебирать колечки, чистить их, взвешивать, прикидывать, сколько за них получишь, но расставаться с ними никогда не решишься. Это называется «магия золота». Знаешь арию «Люди гибнут за металл»? За него, родимое, за золото. За его блеск и вечное сияние. Кстати, а с чего это ты золотом заинтересовался, это же не твоя тема?

– Еще в городе у меня была кража золота. Сейчас что-то вспомнил, думаю, а за сколько воры могли кольца продать?

– Бери половину магазинной цены, не ошибешься.

Придя в кабинет, я прикинул, что если в банке осталось треть от первоначального объема, то это в нынешних ценах – не менее пятнадцати тысяч рублей. На новенькую «Волгу» точно хватит, еще и на кооперативную квартиру в городе останется.

Три года назад в семье Паксеевых было два события: сын женился, а к дочери посватался учитель. Анатолия Сергеевича Юрий Иосифович послал куда подальше, и осталась Неля без мужа, но с зарытым на огороде богатым приданым.


Наступил вечер, на улице потемнело. Я закончил работать с бумагами, забрал из сейфа колготки и пошел к Инге. После убийства Паксеева я с ней не виделся, так что нам было о чем поговорить.

– Еще раз вспомни, – спрашивал я Ингу, – кто-нибудь мог слышать, как вы договариваетесь встретиться в ДК?

– Клянусь тебе, никто рядом не стоял! Я уже сама об этом думала, но ничего на ум не приходит. Мы о встрече здесь, у меня в комнате, договорились еще в четверг. Здесь же никто не может подслушать?

Перед уходом я достал колготки.

– Инга, я никогда в своей жизни не дарил женщинам подарки. Никогда, ни одной. Матери всякую мелочь дарил на Восьмое марта, но это не считается. – Я протянул ей упаковку с надписями на английском языке. – Это фирменные японские теплые колготки, мой подарок тебе. Колготки эти, по моей просьбе, купили за чеки в валютном магазине «Березка» в Новосибирске. Стоят они двадцать пять рублей.

Инга взяла подарок, я обнял ее, чмокнул в щеку и на ушко зашептал:

– Я уверен, никто тебе таких подарков за твою жизнь не делал, и ты запомнишь сегодняшний день навсегда. А если станешь забывать, то возьмешь в руки колготки и вспомнишь меня.

Я обхватил ее лицо ладонями, нежно чмокнул в губы. У Инги на глазах выступили слезы, она расчувствовалась: девочке, родившейся и выросшей на городской свалке, – такой подарок! Ни у кого в поселке таких колготок нет и никогда не будет. Ни один мужик не позволит жене купить колготки по цене пяти бутылок водки.

Я немного отстранился от Инги, чтобы лучше видеть ее глаза.

– Инга, запомни, что я сейчас тебе скажу. Если ты еще раз перейдешь мне дорогу, я тебя, падла, этими колготками удавлю и в гроб их тебе положу, чтобы ты и на том свете про меня помнила. Запомни, второй раз я тебя предупреждать не буду. Предашь меня – я тебя, как таракана, раздавлю, только панцирь хрустнет.

Инга высвободилась из моих рук, сделала назад два шага и уперлась спиной в стену.

– Не делай глупостей, не оставляй ребенка сиротой. Носи колготки и помни про меня.

Она заплакала, ребенок, глядя на нее, заревел в голос.

Я вышел на улицу. К ночи распогодилось. На небе высыпали крупные сентябрьские звезды. Они были рядом, над крышами домов – рукой достать можно.

– Вот так-то! – сказал я звездам.

В ответ у соседнего барака залаяла собака.

На другой день весь Верх-Иланск знал, что я подарил Инге Сурковой невиданной красоты японские колготки за пятьдесят рублей. Марина спросила: «Это правда?» Я кивнул головой. Она собралась и ушла к родителям.

22

В четверг утром Гордеев приказал собрать весь личный состав РОВД в актовом зале. На посту остался только дежурный по отделу. «Один в поле не воин», – решил дежурный и закрыл райотдел до конца совещания. Две старушки-посетительницы, пришедшие со взаимными жалобами друг на друга, подергали входные двери, постучались, повздыхали, обругали дежурного сквозь окно, помирились и пошли по домам.

Внеплановое совещание открыл начальник милиции.

– Все собрались? – спросил Гордеев, выйдя к трибуне. – Товарищ замполит, доложите явку личного состава на совещание.

При слове «замполит» в зале переглянулись. Обращаться к своему заместителю не по имени-отчеству, а по должности – это нонсенс! На совещании нет никого посторонних, к чему такой официоз? Что за странности на ровном месте?

– Отсутствуют инспектор уголовного розыска Горшков и постовой милиционер Иванов. Причины неявки неизвестны, – доложил замполит.

– Обоим объявляю по строгому выговору!

– Товарищ майор. – Зайцев обратился к начальнику РОВД по званию. Обращение внутри коллектива по званию – вот это номер! Это как родного отца на «вы» называть.

– Товарищ майор, а если отсутствующие представят оправдательные документы?

– В отхожее место пусть сходят со своими документами! – отрезал Гордеев. – После совещания приказ о наказании – мне на подпись!

В актовом зале стало тихо. Перешептывания смолкли. Каждый подумал о своем, и все вместе подумали: «Виданное ли дело – за опоздание на работу карать строгим выговором?»

– Товарищи! – начал свою речь Гордеев. – Как вы знаете, с понедельника и по вчерашний день в областном управлении проходила расширенная коллегия УВД с участием представителей Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. На коллегии были обсуждены вопросы оперативно-служебной деятельности и организации партийно-политической работы на местах. По текущим показателям раскрываемости преступлений к нашему отделу вопросов нет, а вот в плане боевой и политической подготовки нам надо подтянуться. Запишем темы занятий по БСП. Конспекты с лекциями представить в понедельник.

Продиктовав темы занятий по служебной подготовке, Гордеев покинул зал. Место за трибуной занял замполит.

– Все поняли, что к нам с проверкой может нагрянуть комиссия из ЦК КПСС? – спросил он. – Шутки – в сторону! Если москвичи выявят недостатки в организации партийно-политической работы, то мало никому не покажется. Давайте готовиться к проверке. Никто не знает, какие органы на местах представители КПК захотят проверить.

«Не дай бог нам этой напасти! – мысленно прошептал каждый милиционер. – Господи, направь проверку в соседний район, мы же ни в чем не провинились!»

– Самое первое, – продолжил замполит. – К понедельнику все коммунисты должны твердо знать основные положения Устава КПСС. «Моральный кодекс строителя коммунизма» всем, без исключения, членам партии выучить наизусть. У вас впереди выходные – времени на зубрежку хватит. Комсомольцы учат Устав ВЛКСМ. Беспартийные освежают в памяти Конституцию.

– У меня вопрос! – поднял руку инспектор Мыльников. – Где можно взять Устав ВЛКСМ?

– У тебя, у комсомольца, нет своего экземпляра Устава? – делано удивился Леонид Павлович. – Как же ты сверяешь свои поступки с основными направлениями деятельности ВЛКСМ? У кого еще нет личного экземпляра Устава?

Все промолчали. Устава ВЛКСМ не было ни у кого. Мало того, его никто никогда в руках не держал. Теоретически при вступлении в комсомол кандидат на высокое звание члена ВЛКСМ должен был назубок выучить Устав организации, в которой ему предстояло состоять много-много лет. На практике в комсомол принимали всех желающих автоматически: подал заявление, задали тебе на бюро райкома пару вопросов – и ты уже комсомолец. Я вступал в ряды ВЛКСМ в восьмом классе. На бюро райкома у меня спросили: «Какие символы пионерской организации ты знаешь?» Ха! Символов в пионерии – кот наплакал: горн, барабан, пионерский галстук, пионерский значок – и все! У следующего кандидата в комсомольцы поинтересовались: «Сколько орденов у ВЛКСМ?» Плакат с орденами висел над головами членов бюро райкома. Паренек пересчитал награды и твердо ответил: «Шесть!»

Знаю я и другой случай. Двое моих одноклассников вообще никуда не ходили и ни на какие вопросы не отвечали. Они в десятом классе написали заявления на вступление в ВЛКСМ. Прошел месяц, их к себе вызвала секретарь школьной комсомольской организации, дала расписаться в каких-то бумагах и вручила комсомольские билеты. Теперь для юношей путь в институт был открыт. Без членства в ВЛКСМ в студенты не принимали.

Если у нас, в городе, со вступлением в комсомол была сплошная профанация, то как в него принимали в Верх-Иланске? Спрашивали, как расшифровывается аббревиатура ВЛКСМ и кто изображен на комсомольском значке?

– Запишем темы занятий по партийно-политической подготовке. – Замполит надел очки, раскрыл брошюру с методическими указаниями МВД. – Сразу же оговорюсь – время нас поджимает, так что конспекты с лекциями представить мне на проверку в понедельник. У кого не будет конспекта – выговор по партийной или комсомольской линии. Всем понятно? Не хотите сами писать – жен, детей напрягите, почерк никто сверять не будет. Приготовились записывать? Тема первая – «Манифест Коммунистической партии». Следующая тема – работа Владимира Ильича Ленина «Империализм и эмпириокритицизм».

– А что такое «эмпириокритицизм»? – спросили из зала.

– Когда законспектируешь, тогда узнаешь! Следующая работа…

– Леонид Павлович! – В зале встал дежурный Апшин, по годам самый старший работник в райотделе. – Я ничего против эмпириокритицизма не имею, но мыслимое ли это дело, к понедельнику столько работ законспектировать?

– До конца меня дослушайте! – повысил голос замполит. – Пока не разберемся с партийно-политической и служебной подготовкой, остальные вопросы заморозим.

«Ого! – дружно подумали в зале. – Нам неприкрытым текстом сказали, что все преступления – побоку! Потом, после проверки, кражами займемся. Марксизм – прежде всего! По раскрытию преступлений райотдел план держит, тут полный порядок, а вот в конспектировании работ Ленина можно изъян найти».

После общего совещания Гордеев пригласил к себе замполита, Казачкова и всех инспекторов уголовного розыска.

– Сейчас я расскажу вам, что творилось на коллегии! Первый день заседания, второй день – все как обычно: планы, цифры, словоблудие ни о чем. Вчера перед обедом слово взял представитель КПК. Представьте, заходит за трибуну старичок – лысина на пробор зачесана, росточком невелик, худощав, на груди сверкает Звезда Героя Социалистического Труда. Минут пять он говорил тихо, половину слов не понять. В зале душно, в сон клонит. Старичок замолчал, глубоко вздохнул и как заорет: «Что, мать вашу, неинтересно, о чем представитель ЦК партии говорит? Я вижу, вы здесь крепко в дерьме увязли, пора вас, сукины дети, на чистую воду выводить. Я вам покажу, как устои социализма на прочность пробовать!»

– Так и сказал «сукины дети»? – поразились сыщики.

– Да что там «сукины дети»! – отмахнулся Гордеев. – Он потом как разошелся, как матом призагнул, я, говорит, вашими партбилетами все улицы в городе вымощу, но вы у меня крепко запомните: кто против партии пойдет, тому Магадан курортом покажется! Но и это еще не все! Не понравилась старикашке рожа у одного полковника на первом ряду. Он его к себе на сцену вызывает, велит секретарю совещания записать данные полковника. В зале тишина гробовая, все пошевелиться боятся! От напряжения кто-то на задних рядах громко пукнул – ни один человек не обернулся посмотреть, кто же так оконфузился. Старикашка спрашивает полковника: «Сколько положений в «Моральном кодексе строителя коммунизма»? Тот смутился, мнется, не знает, что сказать. Сами посудите, откуда нормальному человеку знать, сколько пунктов в этом кодексе? Вот ты, Вадим, знаешь?

– Нет, – честно признался Казачков. – Каждый день мимо райкома на работу прохожу, тем стенд с этим кодексом висит… Сегодня прочитаю.

– Ты их сегодня все наизусть выучишь, а не прочитаешь.

– Семен Григорьевич, – попросили инспектора, – что там дальше было?

– Дальше старикашка говорит: назовите по памяти любое положение из «Морального кодекса строителя коммунизма». Полковник возьми и ляпни: «Не укради». Старичок распрямился, аж выше ростом стал. «Запомните, – говорит, – «не укради» – это из другого кодекса, из церковного. Вам, полковник, я от лица ЦК КПСС объявляю строгий выговор и буду рекомендовать парторганизации УВД рассмотреть вопрос о вашем членстве в партии».

– Ни фига себе! – поразились мы. – Членство в партии! Это же как расстрельный приговор!

– Полковника с сердечным приступом прямо с коллегии в больницу отвезли. Вчера вечером в УВД партактив собрался и единодушно его из партии исключил. Сегодня-завтра приказ о его увольнении из органов издадут. Я даже формулировку знаю: «За совершение проступка, несовместимого с честью и званием сотрудника милиции». Но и это еще не все! Вызывает старикашка еще одного нашего пузана-полковника к трибуне и говорит: «Назовите высший орган руководства КПСС». Полковник отвечает: «Политбюро ЦК КПСС!» Старикашка ухмыляется: «Высший орган партийного руководства называется «Съезд партии», а вам, любезнейший, от лица ЦК КПСС – строгий выговор с занесением в личное дело». Этот полковник был поумнее. Он сразу же после совещания в отдел кадров прибежал и успел написать рапорт на пенсию.

У Семена Григорьевича зазвонил телефон. Он взял трубку, представился, молча выслушал собеседника.

– Лаптев, – Гордеев, зажав ладошкой микрофон, протянул трубку мне, – твои кореша совсем обнаглели, уже мне в кабинет звонят!

Я растерялся: «Какие кореша, кто может меня искать у начальника милиции?»

– Лейтенант Лаптев у аппарата! – сказал я первое, что пришло на ум.

– Андрей, – по голосу я узнал Клементьева из Заводского РОВД, – нам надо срочно увидеться. В эти выходные сможешь в город приехать?

– Геннадий Александрович, давайте я вам перезвоню, – скороговоркой выпалил я.

– Дай Семену трубку, я ему кое-что скажу! – велел Клементьев.

Я вернул телефон начальнику милиции.

– Чего тебе, Гена? – спросил Гордеев. – Да отпущу я его в выходные, отпущу! Ты как там? Вчера… Гена, да о чем ты говоришь! Я сам вчера чуть со страху не поседел! Когда старикашка второго полковника на сцену потянул, я готов был между рядами лечь и до конца совещания не подниматься. Мало ли что у него на уме? Спросит какую-нибудь чушь про партийную дисциплину, не так ответишь, он тебе в морду наплюет и погоны с «мясом» выдерет. Говорят, что первый полковник, когда старикашка выступал, сидел с закрытыми глазами, вот он и взбесился. Второй вроде бы саркастически улыбался, когда он пообещал партбилетами мостовые выложить. Гена, ты начальника политотдела на совещании видел? Бледный как смерть. Кранты ему – выгонят без выходного пособия. Сейчас этот хрен найдет нарушения в организации партработы в УВД, в КПК доложит, и снимут с должности… О, я совсем забыл! Ты теперь за начальника РОВД остался? В Кировский переведут? Ты не вздумай Лаптева за собой тянуть, он мне здесь пригодится! Хорошо, перезвонит… когда я разрешу.

Гордеев положил телефон.

– Андрей Николаевич, полковника Николаенко помнишь? Его вчера прямо в здании областного УВД арестовали и в СИЗО увезли[3].

– За что? – заинтересованно спросил я. – Не знал, сколько носовых платков должно быть у коммуниста?

– За изготовление порнографии. Мол, есть фотка, где он сам голый стоит и голую девку за талию обнимает. А девка эта – в фате. Свадьба. Он жених, она невеста. Если старичок из КПК эту фотографию увидит, он прикажет Николаенко распять на дверях областного УВД, чтобы другим неповадно было голым на свадьбу приходить.

– Пускай распнет! – встрепенулся я. – Пусть на кол посадит!

– Помолчи! – осадил меня Гордеев. – Не на митинге.

– Семен Григорьевич, мне пора планом воспитательной работы заняться, – напомнил о себе замполит.

– Все свободны, – распорядился Гордеев. – Казачков и Лаптев останутся.

Пока коллеги выходили из кабинета, Вадим Алексеевич спросил:

– Полковник Николаенко – это тот, из-за которого тебя к нам перевели?

– Он, родимый! – прошипел я. – Кровосос.

– Наговорились? – Гордеев предложил нам пересесть поближе. – Я получил в УВД жесткое указание: по убийству Паксеева все наработанные материалы передать в КГБ, самим в расследовании больше не участвовать, самостоятельности не проявлять.

– Вот это номер! – поразился я.

– Дело передали из прокуратуры в КГБ, пускай теперь у чекистов голова болит, кто это Юрия Иосифовича, как бабочку булавкой, к креслу пришпилил. Если чекисты напишут нам отдельное поручение – выполним, а сами в это дело лезть не будем. Вам понятно? Тебе, Андрей, понятно?

– Семен Григорьевич, я сегодня думал с Дегтяревым встретиться, предупредить его. Мне кажется, что он будет следующей жертвой. Он по всем параметрам подходит на третье звено в цепи.

– Никаких встреч, никаких разговоров! Пока в областном УВД идет комплексная проверка, нам надо сидеть тихо-тихо, как мышь под веником. Чем меньше к себе внимания привлечем, тем целее будем.

– А если…

– Ты меня что, плохо понял? – повысил голос Гордеев. – Все материалы по делу передашь в КГБ. Сам от ДК держись подальше, без особой нужды в него не заходи. С Седовым общаться запрещаю. Дегтяреву я сам намекну, чтобы он поосторожнее был. Все уяснил? Идите, работайте! Мне тоже план писать надо.

В коридоре я спросил Казачкова:

– Железную дверь в потайной комнате не открыли?

– Как ее откроешь, ключей-то нет! Дегтярев велел ее газосваркой заварить… Ты вот что, Андрей, не касайся больше этого дела. Грянет гром – тогда перекрестимся! Пока с нас взятки гладки. Займись конспектами, они сейчас нужнее.

Вечером к нам в кабинет вошел Виктор Ковалик. В руках у него была рукописная ведомость.

– Парни, все скидываются по десять рублей!

– На кой черт, комиссию, что ли, «на природу» вести? – поинтересовался Горшков.

– Комиссия еще не приехала, – поддержал я, – чего заранее сбрасываться?

– Вы Вечный огонь на центральной площади видели? – с вызовом спросил комсорг отдела. – До зимы его надо перезапустить, иначе временная ветка перестанет работать и огонь погаснет. Для перезапуска нужен новый газораспределитель, а на него в районе денег нет. Мы, комсомольцы верх-иланской милиции, выступили с почином: собрать деньги на требуемую аппаратуру. С офицеров – по десятке, с сержантского состава – по пять рублей. Теперь все понятно?

– Не совсем, – сквозь зубы сказал я. – Подскажи, кто эти комсомольцы, которые выступили с почином?

– Какая тебе разница, кто выступил? Решение принято, райком комсомола его одобрил. Получка была два дня назад, так что деньги истратить еще никто не успел.

– Ты бы мои деньги не считал! – возмутился я.

– Я не понял, Лаптев. – Комсорг перешел на официальный тон. – Тебе что, ради памяти наших дедов десяти рублей жалко?

– Мне десятки не жалко, только ты, Витя, запомни, память – это часть души, а не содержимое моего кошелька. Деньгами память не купишь!

– Ты будешь сдавать деньги или нет? – занервничал комсорг.

– Завтра, Витя, завтра. У меня сегодня с собой только рубль с мелочью.

После его ухода я сказал Горшкову:

– Могу дать твердую гарантию, что собирать деньги на Вечный огонь – это личная инициатива Ковалика. Наградят Витю за мои кровные рубли – грамоту выпишут.

– У нас всегда так, – согласился коллега. – На чужом горбу в рай проще въехать.

– На какую чушь придется десятку отдать! Я же открывал этот Вечный огонь, там с самого начала была протянута только временная ветка.


Наступила пятница, 23 сентября 1983 года – самый необычный день в истории Верх-Иланского РОВД. С утра весь личный состав милиции, забросив повседневные дела, расположился в актовом зале. Замполит отдела, как учитель на диктанте, монотонно зачитывал выжимки из работ классиков марксизма-ленинизма. Периодически у кого-то возникали вопросы.

– Леонид Павлович, – поднял руку Апшин, – скажите, зачем Ленин так мудрено писал, ничего же не понять!

– Ленин не для тебя писал, а для умных людей! В институте надо было учиться, сейчас бы глупых вопросов не задавал.

– Если бы я в институте учился, я бы в дежурке не работал!

– Леонид Павлович, – раздался вопрос из задних рядов, – когда москвичи приедут, можно их спросить: почему в магазине второй месяц колбасы нет?

– Зачем тебе колбаса, Иванов? На ноябрьскую твоя теща кабанчика заколет – всю зиму с мясом жить будешь. Магазинная колбаса, Иванов, вредная для здоровья, ее из сои делают, в ней мяса-то никакого нет!

В актовый зал вошел помощник дежурного, дал замполиту ознакомиться с поступившей телефонограммой.

– Товарищи! – громко объявил Леонид Павлович. – На завтра объявляется субботник! Будем рыть канаву для подведения трубопровода к Вечному огню. Завтра, к девяти часам, все приходят к райотделу в рабочей одежде со своими лопатами.

– У меня нет своей лопаты! – выкрикнул я.

– Если лопаты нет, будешь землю ведрами таскать. Ведро для тебя я найду. У кого еще нет лопаты? У всех есть? Продолжим занятия. Запишем: «Субботник – это праздник освобожденного от оплаты труда».

23

В субботу я на предпоследнем автобусе приехал в город, на трамвае добрался до Клементьевых. Геннадий Александрович уже вернулся с работы и поджидал меня.

– Помнишь старика, который сидел у подъезда? Он хочет с тобой поговорить.

– Со мной?! – поразился я. – О чем ему со мной разговаривать, если мы не знакомы? Я видел-то его один раз, и то мельком.

– Пошли к нему, там все узнаешь.

Мы поднялись на пятый этаж в двухкомнатную квартиру, много лет не видевшую ремонта. На кухне за столом сидел старик Кусакин, перед ним стоял стакан остывшего чая, в пепельнице дымилась папироска. Клеенка на столе была протерта до дыр во многих местах, кое-где прожжена окурками: хозяин, видимо, не раз промахивался мимо пепельницы и тушил папиросы о стол. Глаза старика были мутно-водянистыми, я пытался найти в них осмысленное выражение, но не видел ничего: душа его уже закрыла окно во внешний мир. Жить старику оставалось совсем недолго.

– Сергей Архипович, – громко сказал Клементьев, – я привел этого парня.

Старик протянул мне высохшую, тонкую, как плеть, руку. Ладонь у него была прохладной, сухой. Даже не так – ладонь у Кусакина была остывающей. Старческое сердце еще гнало теплую живительную кровь в мозг, легкие, печень – поддерживало самые необходимые для жизни органы, а на конечности его усилий уже не хватало.

– Тетрадь, – выдавил из себя старик. – Забери себе тетрадь. И передай ему, что Гришка Базаров помер по весне в Красноярске. Он один из нас остался.

Старик затянулся папиросой и зашелся в сухом надрывном кашле. Я протянул ему стакан с чаем, он отказался, помотав головой.

– Где тетрадь?

– Сейчас тебе ее отдадут. Ложку не бери. – Старик захрипел, откашлялся, сплюнул сгусток слизи в угол. – Я хочу, чтобы ее мне в гроб положили.

– Ложку я тоже заберу, – безапелляционно заявил я.

Клементьев от удивления приоткрыл рот. Он бы еще больше удивился, если бы узнал, что я понятия не имею, о какой ложке идет речь и на кой черт она мне сдалась.

– Зачем тебе моя ложка? – беззубо усмехнулся старик. – Что ты кушать ей будешь, баланду лагерную? А впрочем… забирай! Мне на том свете Сатана новую выдаст!

– Сережа, что ты такое говоришь, какой Сатана?! – запричитала из соседней комнаты невидимая старушка. – Ты напоследок хоть всякую нечисть не вспоминай!

– Плевал я на нечисть! Нечисть – это условности. Я – атеист. Я – враг условностей.

Пока старик держал свою короткую речь, я неосознанно кивал в знак согласия с ним.

– Возьмите тетрадь, – позвали меня из зала.

Я пошел на голос. Проходя мимо спальни, заглянул внутрь. Посреди комнаты на полу стоял гроб, обитый красной материей. В семье готовились к похоронам.

– Вот тетрадь. – Немолодая женщина протянула мне обычную общую тетрадку.

– Где ложка? – требовательно спросил я.

– Папа! – крикнула женщина. – Ложку отдавать? Возьмите.

Она достала из ящичка шкафа самодельную алюминиевую ложку. Не рассматривая, я сунул ее в карман, вернулся на кухню.

Старик сидел в той же позе, Клементьев стоял рядом, прислонившись спиной к электрической печке. Зря он это сделал. Печь вся была в потеках, наверняка у Геннадия Александровича на одежде останутся жирные следы.

– Я все забрал, – сказал я старику. – Про Гришу Базарова кому передать?

– Мне снился сон, – вместо ответа тихо промолвил старик. – Было лето, прошел дождь, и на небе выступила радуга. Она изгибалась, как синусоида, а не висела коромыслом. В этой радуге были взлеты и падения моей жизни. Падений было больше, а взлетов – совсем чуть-чуть… У вас есть водка?

Я вопросительно посмотрел на Клементьева. Он пожал плечами: водка-то есть, а вот стоит ли ее нести сюда?

– Геннадий Александрович, давайте я сбегаю к вам за бутылкой. Пускай выпьет. Хуже ему уже не будет. Здоровье он рюмкой водки не подорвет.

Клементьев, не спрашивая хозяев, вышел из квартиры.

– Синусоида – забавная фигура. Она как наша жизнь: то ты весь в белом, то весь в дерьме. Запомни, – старик ткнул в мою сторону дрожащим пальцем, – не бойся синусоиды. В ней больше взлетов, чем падений. В ней…

Кусакин захрипел и завалился на бок. Я подхватил его, положил на пол, рванул на чахлой старческой груди поношенную рубаху – только пуговки полетели по углам. Из других комнат прибежали домочадцы, все вместе мы перенесли старика в зал, уложили на диван. Кусакин хрипел, захлебываясь содержимым собственных легких. На губах его выступила пена, руки и ноги непроизвольно подергивались. Спасать его было бесполезно. Когда вернулся Клементьев, все уже было кончено.

– Мы хотели гроб в гараже оставить, – сказала мне дочь умершего. – Дожди, сырость, пришлось домой принести.

Я посмотрел на нее. Женщина еще не осознала до конца, что событие, к которому они так долго готовились, произошло. Внезапно, скоротечно, как всегда, не вовремя.

Старик на диване громко захрипел, зашевелился. Его дочь непроизвольно вцепилась мне в плечо.

– Спокойно! Это агония. Мышцы перестали поддерживать грудную клетку, из нее выходят остатки воздуха. Ваш отец уже мертв. Я проверял – пульса нет.

Из спальни вышла старушка в платочке. Поправив покойнику руки вдоль туловища, села рядом, всхлипнула и запричитала:

– Ой, Сереженька, на кого же ты нас покинул!

Никакой искренности и скорби в ее голосе я не уловил. Муж-полутруп, витающий в своих мирах, для нее уже давно ушел в мир иной. Для себя она оплакала супруга месяц или два назад, а сегодня выла на публику – для меня, для соседа.

Клементьев кивком головы позвал: «Пошли!» Не попрощавшись ни с кем, мы вернулись в квартиру Геннадия Александровича.

– Что там? – посмотрев на наши обескураженные лица, спросила жена Клементьева.

– Сосед помер. Только что.

– Ох ты господи, горе-то какое!

Лучше бы Елена Викторовна ничего не говорила. Помер сосед – и помер! К чему его поминать дежурными фразами? В прошлый мой приезд она точно таким же тоном сокрушалась, что опять дождь пошел. Или нет, не так – дождь у нее вызвал больше эмоций.

Я достал ложку из кармана, осмотрел.

На лицевой стороне ручки было выцарапано «СибЛАГ», «1949–1955». На обратной стороне – «ШН-3484/1», «Семилетка – день концом».

Я наугад раскрыл тетрадь. Первая бросившаяся в глаза строка: «Сыч с первых дней невзлюбил нашу бригаду».

«У старика Кусакина и у Михаила Антонова одинаковые татуировки на руках. Впрочем, это ни о чем не говорит: у нас половина Сибири с такими наколками ходит. А вот номер колонии – это да! Тут они все вместе сидели: Кусакин, Антонов и некий Гришка Базаров. Сыч у них лесоповальным производством командовал. Откуда старик обо мне знает?»

– Андрей, ты есть будешь? – спросила Елена Викторовна.

– Конечно, буду, я голодный как собака. Сегодня еще на субботнике был, траншею рыл.

– Достань суп из холодильника и разогрей.

«Я становлюсь своим в этой семье. Приеду в третий раз – отправят половики на улицу вытряхивать».

– Давай помянем, что ли? – на кухню зашел Геннадий Александрович, выставил на стол початую бутылку, с которой поднимался к соседу.

Я поставил на плиту суп, покрывшийся пленкой затвердевшего жира, включил конфорку.

– Откуда старик меня знает? Я видел его один-единственный раз, когда мы в понедельник мимо проходили.

– В самом начале сентября я возвращался с работы. Вижу, старик Кусакин сидит на лавочке, папироску покуривает. Я поздоровался, пошел мимо, но он остановил меня, спрашивает: «Не слышал, в Верх-Иланске убили человека по фамилии Сыч? Он ветеран войны, приезжал в поселок на открытие Вечного огня». Я говорю: «Ничего про это убийство не знаю, но в Верх-Иланске работает в уголовном розыске мой бывший подчиненный, наверняка в курсе». Прошла неделя, я встретил Казачкова на совещании, он подтвердил – есть такое убийство. Я поднялся к Кусакину, рассказал ему, что узнал… Давай выпьем, пока никто не мешает.

Мы опрокинули по стопке. Я налил себе суп – невкусное позавчерашнее варево, с обилием капусты и мозговой костью в качестве мясной составляющей. Доставать кость из кастрюли и обгладывать ее – как-то неприлично, так что ужин у меня вышел постный, без мяса.

– В среду, это было в среду! – Клементьев отломил маленький кусочек хлеба, зажевал. – После коллегии возвращаюсь, дочка Кусакина меня у подъезда поджидает: «Зайдите к папе, он вас очень ждет!» Я поднялся к нему, он говорит: «Попроси зятя Антонова в эти выходные приехать по очень важному делу. Я, говорит, до конца месяца не дотяну, а мне ему кое-что отдать надо».

– Откуда он про зятя узнал?

– Я рассказал, еще в первый раз. Ненавязчиво как-то получилось: слово за слово, вспомнили Антонова, я вскользь упомянул, что мой парень из уголовного розыска скоро будет зятем Михаила Антонова. Он запомнил.

В дверь позвонили. Открывать пошла Елена Викторовна.

– Ну, что, долго вас ждать? – спросила неизвестная гостья.

Геннадий Александрович прислушался к шушуканью в коридоре.

– Андрей, ты, если что, посидишь один? – спросил он.

– Куда я денусь из подводной лодки! Посижу, конечно.

Закрыв за гостьей дверь, Елена Викторовна вызвала мужа в зал. До меня донеслось: «Да какой подарок, там все свои собрались! Посидим полчаса – и назад».

– Андрей, – Клементьев вернулся на кухню, – мы ненадолго сходим к соседям. Света придет, скажи ей, что мы у тети Раи. Ты, пока нас ждешь, не скучай, телевизор включи.

Супруги быстро собрались и ушли. Я, оставшись один, убрал со стола, помыл за собой посуду, походил по квартире, посмотрел обстановку. Услышав звонок в дверь, пошел открывать.

С улицы вернулась Светлана.

– Здравствуйте! – От удивления девушка не знала, что ей делать – раздеваться или уточнить обстановку в квартире.

– Мама с папой ушли к тете Рае в гости. Меня оставили квартиру охранять.

– Понятненько. – Она повесила на крючок курточку, прошла в родительскую спальню, переоделась в домашний халат.

– Мне предки поесть что-нибудь оставили? – Она открыла-закрыла холодильник, звякнула крышкой кастрюли. – Кроме супа что, ничего нет?

– Извини, Света, знал бы, что ты придешь, сбегал бы в магазин, колбасы по два двадцать купил бы. Ты ешь вареную колбасу?

– Я все ем, только ничего нет.

Она вышла в коридор, судя по звукам, обулась, хлопнула дверью. Я остался на месте. Минут через пять Света вернулась с яйцом в руках.

– У соседки заняла, а то дома шаром покати, один суп прокисший.

– А я ничего, съел. Света, а где брат?

– У бабушки ночует. Бабушка его пирогами накормит, а мама ничего печь не умеет.

Света разбила яйцо на сковородку, включила чайник.

– Как дела в школе? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

Она презрительно фыркнула.

– Понятно, у взрослых девушек про учебу не спрашивают. Замуж не собираешься?

Она повернулась ко мне, картинно вздохнула, закатив глаза в потолок.

– Света, я в деревне живу, ты на меня не обращай внимания. Я уже позабыл, о чем с городскими девушками можно поговорить. У нас в Верх-Иланске всего три темы: учеба, замужество и коровы.

Света полезла за хлебом, привстала на цыпочки, я звонко хлопнул ее ладошкой по упругой попе. Она взвизгнула:

– Дурак, что ли?

– О коровах поговорим?

– Я маме на тебя пожалуюсь.

– Даже не вздумай! Она выгонит меня из дома, и мне придется провести ночь на вокзале.

– А почему ты не идешь ночевать к своим родителям?

– Общий язык не нахожу. Я с семнадцати лет отдельно от них живу. Они отвыкли от меня, а я – от них. Как ни встретимся – одни упреки: «На мичуринский не ездишь, на огороде не помогаешь, на Восьмое марта даже открытку не подпишешь!»

– У меня то же самое, только без мичуринского и открытки. – Света поставила сковородку на стол, стала есть. – Все время я что-то делаю не так, все время мной предки недовольны. А ты как от них в семнадцать лет ушел?

– В Школу милиции поступил.

В дверь постучали. Я на правах старшего в доме пошел открывать. Вернулись повеселевшие и порозовевшие после спиртного супруги Клементьевы.

– Как ты здесь, не скучал? – спросил Геннадий Александрович. – Света, откуда яйцо взялось?

– Снесла, – сквозь зубы ответила дочка.

– Света, – нахмурился Клементьев, – тебе не кажется, что ты в присутствии постороннего человека себя неправильно ведешь?

Девчонка, ничего не ответив, выскользнула с кухни, оставив немытую посуду в раковине.

– Погоди немного. – Рассерженный отец пошел разбираться с дочерью.

«Как сказал ее родной дядя: «Мир девочки-подростка сложен!» Один брат педагог-гуманист, другой, чувствуется, рад бы за ремень взяться… Нет, нет! Не станет он взрослую девчонку ремнем наказывать. Да и маленькую ни к чему бить. Это в меня родители ремнем вколачивали уважение к условностям. Не во всех же семьях так».

Из дальней комнаты через прикрытую дверь донеслись возбужденные голоса Клементьева и его супруги. Судя по наступательной интонации Елены Викторовны, она заступилась за дочь. Геннадий Александрович вернулся на кухню с задумчивым видом человека, уступившего в очередном педагогическом споре.

– Не обращай внимания, – сказал он. – Переходный возраст.

Вопросы воспитания дочерей меня не интересовали.

– Геннадий Александрович, у меня в Верх-Иланске произошли события, которые требуют вашей консультации.

Я рассказал ему о банке с золотом, о сыне Паксеева, который живет не по средствам, о насмешливом взгляде Нели Паксеевой на похоронах.

– Продать сто граммов золота на «черном рынке» сложно, – сказал Клементьев. – Надо знать скупщиков золота, ориентироваться в ценах на лом металла, иметь физическое прикрытие от грабителей. Знаешь, как может получиться: приехал ты с товаром, тебя сзади тюк по голове – и ни денег, ни золота! И жаловаться ни к кому не пойдешь – у самого рыльце в пушку. Но если задаться целью, то небольшую партию золотишка сбыть можно. Килограмм – никогда. Это запредельный вес. Как только ты заикнешься о килограмме золота, сами же скупщики на тебя в милицию стуканут, чтобы ты им конъюнктуру на рынке не расшатывал. Теперь о «золотом тельце». Я сам никогда не сталкивался с таким объемом золота, но слышал, что сокровища могут крепко по мозгам вдарить. От блеска золота не один человек с ума сходил. Десятки, сотни… Ты же начитанный парень, Андрей! Вспомни «Остров сокровищ»: никто никакого золота еще не видел, а уже корабль в экспедицию снарядили и помчались через сто морей за кладом капитана Флинта. Теперь перенеси эту ситуацию из средневековой Англии в наше время: кто-то рассказал тебе о кладе и показал колечко оттуда. Ты поверишь в сокровища? Скорее всего, да, колечко-то, вот оно – перед тобой. Как только поверишь в банку с золотом, так начнешь высчитывать его объем и цену. Ты чего ухмыляешься?

– Именно этим я занялся, когда узнал про золото. Пошел в библиотеку и высчитал объем трехлитровой банки.

– Для тебя банка с золотом – абстракция, а для Седова – лакомый кусочек. Протяни руку – и он твой!

– За этот кусочек кое-кто уже ноги протянул. Геннадий Александрович, вы мне поможете с Сергеем Паксеевым?

– Честно тебе скажу, ты ставишь меня в неловкое положение. Для меня, конечно, не составит большого труда навести справки, но я не желаю, чтобы ты, вопреки здравому смыслу, продолжал копаться в деле Паксеева. Тебе же ясно русским языком сказали: «Не лезь куда не просят!» Гордеев прав на все сто процентов. Выявит проверка, что вы вмешиваетесь в компетенцию КГБ, – вас всех под раздачу пустят. Представь: чекисты о нас ноги вытирают, а мы за них преступления раскрывать будем? Какой проверяющий это потерпит?

– А как же Дегтярев? Если я правильно понял логику Седова, то Вячеслав Федорович – следующая жертва. Учитель не может сойти с колеи. Ему, чтобы замкнуть «цепочку», надо убить третьего человека – обязательно ветерана войны. Место убийства – ДК. В Доме культуры двое участников войны – Дегтярев и мой тесть. Антонов отпадает. Он слишком противоречивая фигура в этой пьесе. Остается Вячеслав Федорович.

– Андрей, не надо считать всех глупее себя. Что, по-твоему, чекисты сами не могут догадаться о «цепочке»?

– Спору нет – кто захочет понять «цепочку», тот поймет. Но есть один момент: они поймут именно то, что им подкидывает Седов, – версию с недобитым бандеровским подпольем. Истинная подоплека событий останется для них тайной за семью печатями. Никто с чекистами на контакт в Верх-Иланске не пойдет, не тот контингент: одни – спецпереселенцы, другие – бывшие политзаключенные и их дети. Со мной в поселке все разговаривают как с равным. Я местный, а любой комитетчик будет чужак. Хороший мой тесть человек или подлец – это неважно. Он – житель поселка. Я – его родня. Мораль: я – верхиланец, и мне можно доверять.

– Хорошо. Я наведу справки про сына Паксеева, но ты мне дай слово, что будешь от расследования держаться в стороне.

– Обещаю: если действия Седова не будут угрожать моим родственникам, я оставлю учителя в покое.

Мы посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись.

– Вы о том же подумали, Геннадий Александрович? Кто со стороны послушает, скажет: бред какой-то! Я на полном серьезе называю Антонова Михаила своим тестем, а с дочкой его все никак до ЗАГСа дойти не могу.

Спать мы расположились в том же порядке: мать с дочерью в дальней комнате, Клементьев на диване. Я – на полу.

«Могли бы супруги лечь вместе! Закрыли бы за собой дверь поплотнее, обсудили бы проблемы воспитания подрастающего поколения. Света бы на диване легла. Можно пошептаться о тяжелой подростковой жизни. Я еще не настолько взрослым стал, чтобы не найти с пятнадцатилетней девушкой общий язык… Про шлепки по попе она маме не пожаловалась. Маму заигрывания не касаются».

В воскресенье я встал раньше всех, быстро собрался и с первым автобусом уехал в Верх-Иланск.

Дома меня никто не ждал. После обеда, как появилось настроение, я достал тетрадь покойного Кусакина и погрузился в чтение.

24

Записи в тетради Кусакина шли сплошняком, без разделения на главы или тематические разделы. Условно их можно было разделить на две части: отношение автора к окружающей его действительности и автобиографические заметки о жизни в исправительно-трудовой колонии ШН-3484/1 в период с 1949 по 1955 год.

Размышляя о бытии, жизни и смерти человека, Кусакин затрагивал такие важные философские понятия, как «социальная мимикрия», «синусоидальность развития жизни», «условности в современном обществе», «лицемерие как разновидность условностей».

По мнению автора, «социальная мимикрия» – это умение приспосабливаться к окружающему тебя «лицемерию». В свою очередь, «лицемерие» он трактовал как вынужденное потакание «условностям». «Условности» – это общепринятые нормы морали и поведения, которые индивид может внутренне презирать, но вынужден соблюдать в силу мимикрии.

Кусакинская формулировка «лицемерия», на мой взгляд, была расплывчата. Лично я вывел для себя такое определение: «Лицемерие – это пожелание здравия человеку, которого ты мечтаешь увидеть в гробу».

Размышления Кусакина о «синусоидальном развитии жизни» тесно переплетались с его теориями о душе человека и сущности жизни после смерти. Кусакин считал, что человек живет в двух синусоидальных измерениях: внутреннем и внешнем. «Внешняя синусоида» – это жизнь человека, которая у всех на виду. «Внутренняя синусоида» – это отношение самого человека к происходящим событиям. От изгибов «внутренней синусоиды», по мнению Кусакина, зависит бытие человеческой души после физической смерти человека. Так, Сергей Архипович считал, что если человек умирает на подъеме синусоиды, то его душа, освободившись от телесной оболочки, обретает полную свободу действий и перемещений в пространстве. Отделившаяся от тела душа человека может оставаться на планете Земля, а может устремляться к звездам, в бесконечное путешествие. Душа не материальна, подчеркивал Кусакин, ей космическая радиация не страшна. Душа бессмертна, ее никаким встречным астероидом не убьешь. Каков финал путешествия души по Вселенной, Кусакин не знал. При смерти на спаде «внутренней синусоиды» душа человека на веки вечные остается в его теле. Погребение души вместе с телом умершего – это прямая отсылка к библейским сказаниям об аде.

Примеры своим суждениям Кусакин приводил такие: «Некий бродяга, опустившийся и презираемый всеми человек. Внешняя синусоида его на спаде, и никакого подъема не предвидится. Бродяга находит монету, покупает бутылку дешевого вина, выпивает его и умирает счастливым человеком: внутренняя синусоида его на подъеме – душа летит к звездам. Обратный пример – большой начальник приходит к любовнице и терпит неудачу в кровати. От переживаний он умирает. Внутренняя синусоида его на спаде. Душе начальника одна дорога – или в крематорий, или под землю. Звезд ему уже не видать».

Сразу же оговорюсь: если бы Кусакин объявил себя отцом нового учения, я бы, не задумываясь, пошел к нему в апостолы. Учение Сергея Кусакина более жизнерадостное и оптимистичное, чем все известные мне религии: не надо изнурять себя молитвами, постом, обетами – просто верь в себя, иди сквозь тернии к звездам, и звезды будут твои.

Из всех воспоминаний Сергея Архиповича о жизни в зоне меня лично касался один эпизод.

Итак, май 1953 года. Исправительно-трудовая колония ШН-3484/1, расположенная вблизи поселка Светлое Енисейского района Красноярского края. Шесть зэков без конвоя работают на дальнем лесозаготовительном пункте – проще говоря, валят лес сами по себе. Гонять зэков каждый день из колонии на лесозаготовку и обратно – долго и нерентабельно. Сбежать лесозаготовители с отдаленной точки не смогут, так что проще предоставить им некоторую свободу действий и регулярно проверять выполнение плана.

После смерти Сталина, как отмечает Кусакин, кормежка в колонии стала совсем скудной. На дальней лесозаготовке голодали, подкармливались чем могли. Однажды утром зэки вышли из своей землянки к реке умыться. На перекате реки медведь ловил рыбу. Ему удалось подцепить лапой огромного тайменя. Зэки схватили палки и с криками побежали на медведя. Косолапый испугался людей, бросил добычу и убежал. Лесозаготовители решили сварить уху. Большой котел у них был, но уже с неделю в нем нечего было варить: продукты, даже пшенный концентрат, у них закончились. Сергей Кусакин самодельным ножом разделал рыбу, выбросил кишки. Некто Шамотя, доходяга, за которого всей бригаде приходилось делать план, поднял кишки и съел их. Бригадир зэков Антонов Михаил отправил двух человек на берег реки нарвать дикого лука и щавеля. У костра остались Григорий Базаров, Кусакин, Антонов и Шамотя. Неожиданно на полянку вышел Сыч с двумя солдатами. Зэки встали, сняли головные уборы. Антонов доложил о состоянии дел в бригаде и количестве заготовленного кругляка. Сыч был слегка пьян, но расположен миролюбиво: бригада Антонова стабильно выполняла план, претензий по лесозаготовкам к ней не было.

Сыч достал из-за голенища сапога ложку (на выезде из колонии каждый офицер брал с собой походную ложку).

– Как ушица? – Сыч попробовал бульон. – Специй маловато.

– Нам хватит, гражданин начальник, – за всех ответил Антонов.

– А я думаю, что нет, надо добавить! – Сыч расстегнул штаны и помочился в котел. – Вот теперь будет в самый раз!

Выдрессированные зэки молча стояли у костра, никто не возмущался, не протестовал.

– Что вы, сучье племя, расселись, как в кабаке! – закричал Сыч. – Кто за вас работать будет, я, что ли? Живо на делянку, план Родине советской гнать! Я кому сказал?

Зэки остались на месте. Офицер выхватил из кобуры пистолет, сделал шаг назад и с размаху пнул по котелку. Варево выплеснулось на землю, брызги полетели зэкам на ноги. Обезумевший от голода Шамотя бросился с кулаками на Сыча. Здоровый, полный сил офицер мог бы легким тычком руки сбить его с ног, но не стал. Сыч поднял пистолет и выстрелил Шамоте в грудь.

– Нападение на офицера! – закричал он. – Контрреволюционный заговор! Мятеж!

Солдаты сорвали с плеч винтовки, передернули затворы.

Григорий Базаров зарычал и двинулся к Сычу. Антонов пудовым кулаком ударил Базарова под дых, сбил с ног. Григорий засучил ногами, забился в конвульсиях и потерял сознание.

– Разрешите приступить к работе? – спросил Антонов у офицера.

Сыч обругал всех матом, велел похоронить убитого и уехал дальше проверять отдаленные лесозаготовительные пункты. После его отъезда зэки съели рыбу, закопали Шамотю под приметной сосной и пошли работать.

Больше про этот инцидент не было написано ни слова.

Записи в тетради кончались датой: «9 октября 1960 г.». Кусакин закончил мемуары в день моего рождения. Мистика? Да нет, просто совпадение.

25

Мне запретила заниматься делом Паксеева, но в библиотеку-то никто ходить не запретил. Тягу к знаниям у советского человека не отбить, а библиотека – это храм науки и знаний.

Утром в понедельник я был у Натальи.

– Привет! Я заказывал книгу про руны. Ты ничего не подобрала?

– Здравствуйте, Андрей Николаевич. – Наталья доброжелательно улыбнулась. – Про руны, к сожалению, ни у нас, ни в областной библиотеке ничего нет.

На Наталье Антоновой сегодня была светлая блузка с узким черным бантом. Смотрелось очень элегантно, по-городскому.

– Наташа, а ты на меня жабу за колготки не таишь?

Она с деланым равнодушием пожала плечами:

– Колготки как колготки. На мне бы, конечно, лучше смотрелись, чем на Инге.

– Погоди, а ты что, видела, как они на ней смотрятся? Что же получается, холода еще не наступили, а она уже в них на работу пришла?

– Нет, конечно. Она только упаковку от них принесла и всем показала. Красивая вещь, что говорить! Андрей Николаевич, правда, что эти колготки пятьдесят рублей стоят?

– У них нет госцены, а на барахолке такие колготки идут по четвертному. Инга в два раза цену накинула. Хорошо хоть не сто рублей загнула. Так ты на меня из-за колготок не в претензии?

– Нет, конечно… Андрей Николаевич, папа сказал, что эти колготки вовсе никакой не подарок, а «черная метка», «торпеда». Он говорит: «У нас на лесоповале иногда тоже такие «подарки» делали. Если человек не понимал, то его деревом придавливало».

– Какой умный у тебя папа! – восхитился я. – Как он догадался?

– Говорит, что по глазам. Я тоже догадалась, что Инга сама боится этого подарка. Боится, но всем показывает.

– Наташа, я понимаю, твой отец – человек бывалый, он много на своем веку повидал, а как ты догадалась? Это ведь действительно не совсем подарок. Больше всего это на «торпеду» похоже.

– Инга на втором этаже мыла мой коридор, а сейчас, после колготок, решила поменяться и мыть в Малом зале сцену. У меня же ей просто – помыла и пошла домой, а в Малом зале придется ждать конца репетиций. У нее ребенок маленький. Я позвала ее в библиотеку и говорю: «Не майся дурью, оставь все, как есть. Я на подарки от Андрея Николаевича не рассчитываю, так что ты мне ничего не должна».

– Зная Ингу, могу предположить, что «спасибо» она тебе не сказала.

– Конечно, нет. Она не знает таких слов, но меняться полами не стала. Андрей Николаевич, а что такое «торпеда» и как ее вшивают? Я у папы спрашивала, он ничего не стал рассказывать.

«Как приятно играть в познавательные игры!»

– Наташа, я видел здесь книгу на эту тему. Не веришь? Пойдем покажу.

Я завел ее за стеллаж, обнял и зашептал в ухо:

– Когда алкоголик хочет завязать, но не может остановиться, он просит врача, и тот вшивает ему ампулу, сюда, – мои руки заскользили по ее ягодицам, – или сюда, или сюда.

Рассказывая о «торпеде», я нашарил у Натальи мест десять, куда бы вшил ампулу.

– Если алкоголик после «торпеды» выпьет хоть грамм спиртного, она растворится в его теле, и он умрет. Говорят, что Высоцкий так умер. Хотел сам себе «торпеду» вырезать, но не смог.

Я с наслаждением поцеловал Наталью. Я чувствовал, как во мне разгорается желание овладеть ею. Закрыть дверь в библиотеку и…

– Теперь скажи мне, – я с силой сжал ее ягодицы, – тебе же снился сон, как я насилую тебя. Скажи «Да!». Я наутро по глазам видел, что нам снилось одно и то же. Ты кусалась, царапала мне спину, мы оба сходили с ума от страсти. Тебе это снилось?

Она потянулась ко мне губами, но вместо поцелуя укусила.

– Наташа, ты совсем не умеешь целоваться, – прошептал я ей на ухо.

– А Марина умеет? – ответно прошептала она.

– У Марины опыт.

– Ты не ревнуешь ее к этому опыту?

– Как видишь, нет.

– Если Марина узнает, что ты ко мне приставал…

– Наташа, – скользя губами по ее щеке, прошептал я, – вы сестры, без скандала разберетесь.

Я хотел спросить Наталью, о чем они договорились на картофельном поле, но не успел. У входа в библиотеку раздались тяжелые шаги. Мы вышли из-за стеллажа. Посетителем оказался Михаил Антонов. Стрельнув глазами по мне, по дочке (бант набок, прическа растрепана), он, естественно, обо всем догадался, но виду не подал.

– Наташа, мать просила, как пойдешь домой, зайди хлеба купи.

– Хорошо, папа. – Наталья поправила бант, достала из стола расческу. Внезапный визит отца ее нисколько не смутил.

«Ее отец прекрасно видит, – подумал я, – что между мной, Мариной и Натальей образуется непонятный треугольник. Михаил Ильич застает свою младшую дочь в пикантной ситуации и вида не подает. Такое ощущение, что старшие Антоновы пустили ситуацию на самотек: как все сложится, так тому и быть! А я еще не готов к ответу, я еще не решил, кого из сестер повести в ЗАГС. Вчера я склонялся к Марине, а сегодня мое сердце безраздельно принадлежит Наталье».

Не успел Антонов выйти, как в библиотеку пришел Анатолий Седов. Увидев нас, он остановился в дверях, помедлил секунду и сделал шаг вперед.

– Здравствуйте, – не совсем уверенным тоном сказал учитель.

Антонов, буркнув что-то нечленораздельное, обошел Седова и скрылся в дверях.

Я поздоровался с учителем за руку. Наталья, не обращая на него внимания, подошла к зеркалу, стала приводить прическу в порядок.

– Я пришел журнал вернуть, – сказал Седов.

– Хорошо, Анатолий Сергеевич, положите на стол, я спишу его с вашего формуляра.

Учитель хотел еще что-то сказать, но Наталья как стояла, так и осталась стоять к нему спиной, всем своим видом показывая, что не настроена на общение.

– Потом зайду, – сказал он, обращаясь ко мне, – сейчас время поджимает.

Он оставил журнал и вышел.

«Библиотекарь на рабочем месте не может так демонстративно игнорировать читателя. Эта сценка разыграна Натальей специально для меня, чтобы я голову не ломал: был между ней и Седовым конфликт или нет. Конфликт был, и отголоски его не утихли до сих пор. Это конфликт не учителя и ученицы, не библиотекаря и читателя, а мужчины и женщины. Что за отношения между ними были? Я-то полагал, что Наташа – невинное дитя, но, видно, ошибался».

Наталья повернулась ко мне. Визит учителя испортил ей настроение. Мы оба не знали, что дальше делать. Продолжать так резко вспыхнувшие ласки – как-то уже не то, а говорить вроде не о чем. Не возвращаться же к теме колготок?

По коридору раздался топот детских ног.

– Школьники, – сказала Наталья. – Это надолго.

– Да я уже понял, что надолго. – Я попрощался и пошел на работу.

«Не библиотека, а какой-то проходной двор, – размышлял я по пути в РОВД. – Пять минут нельзя одним побыть. Такое славное начало, и на тебе – папаша пришел! Сам, что ли, не может вечером в магазин зайти? Потом учитель приперся».

Я остановился, посмотрел на стенд с заповедями «Морального кодекса строителя коммунизма».

«А ведь я ревную ее, – отчетливо понял я. – Мне неприятна сама мысль, что между ней и Седовым могли быть интимные отношения».

– Изучаешь? – проходя мимо, спросил замполит. – Молодец! Комсомолец тоже должен знать «Моральный кодекс».


Вечером явилась Марина.

– Ты сразу не мог объяснить, что эти колготки вовсе никакой не подарок? – обрушилась она с упреками. – Я дурочкой себя чувствую, мне людям в глаза стыдно смотреть, а это, оказывается, «торпеда», предупреждение. Почему мне папа должен все объяснять, когда ты есть?

Марина подошла, обняла меня.

– Дай слово, что в другой раз заранее мне все разъяснишь, чтобы я с ума не сходила. Скажи, эти колготки правда стоят пятьдесят рублей?

– Марина, мне их за госцену отдали, за десятку. Чего вы все Ингу слушаете? Она вам еще не такой лапши на уши навешает.

– Что у тебя с губой? – присмотрелась она.

– Целовался с одной чувихой – темперамент из нее так и брызгал! Видишь, губу прикусила.

– Я тебя серьезно спрашиваю!

– А я серьезно отвечаю: автобус резко затормозил, мужик, что впереди меня стоял, головой прямо в лицо мне въехал. Я думал, уже все прошло. В воскресенье это было.

– Я тебе сейчас все вылечу! – Она нежно-нежно поцеловала меня.

Перед сном, выждав удобный момент, я спросил:

– Марина, а что между Наташкой и учителем Седовым было?

– А тебе-то какое дело? – не задумываясь, ответила она.

– Большой секрет, что ли? У тебя от меня есть секреты?

– Секретов нет. Между ними ничего не было.

Акции Марины на моей внутренней бирже резко пошли вниз. Чего врать-то на ровном месте? Нехорошо с мелкой лжи начинать выстраивать отношения.

На другой день я вызвал на разговор Антонова Михаила.

– У тебя ко мне серьезное дело? – хмуро спросил он. – Тогда пошли прогуляемся вдоль Иланки.

Проулком мы вышли за огороды на берег реки. Был тихий осенний вечер. Нежаркое солнце ярко светило, на небе не было ни облачка. На другом берегу Иланки паслось стадо. Женщины, человек шесть, неизвестно зачем собрались у кромки воды. Если бы события происходили лет двадцать назад, то я бы подумал, что они пришли полоскать белье.

Я рассказал Антонову, как его приятель Кусакин умер у меня на руках.

– Михаил Ильич, Кусакин написал что-то вроде мемуаров о своей лагерной жизни.

Антонов усмехнулся.

– Лучше бы он стишки матерные писал, интереснее было бы. Кому нужны его воспоминания о зоне? Вышел из лагеря – забудь о нем.

– Один день Кусакин описал очень подробно. Это тот день, когда был убит некто Шамотя. Вы не хотите рассказать, как варили уху? Кто пробу снимал, что говорил.

Антонов в ботинках вошел в воду по колено, повернулся ко мне.

– Смотри! – крикнул он. Краем глаза я заметил, как женщины переключили свое внимание на нас. – Смотри, Андрюха!

Михаил Ильич подцепил ладонями пригоршню ледяной воды и вылил себе на макушку.

– Видишь, твою мать, это вода! Ее пить можно. Я постою сейчас под солнцем, голова высохнет, и ничего на моих волосах не останется. Ничего! А он, Кусок, вместо воды себе блевотной параши на голову налил и думает, что от этого мир лучше стал. Он дебил! Я ему в лагере говорил: «Уймись, живи днем сегодняшним, не лезь ты к своим звездам, пока за периметр не выйдешь!» Да если бы не я, он бы сдох в этой зоне! Он приезжал ко мне через три года после освобождения, говорит: «Я хочу правду о зоне написать». Я послал его матом. Он хочет зону помнить, а я – нет. Если ему нравится дерьмо пережевывать, пускай его вкус до конца своей жизни помнит, а я не хочу! Не хочу и не буду! Не было никакого Шамоти, выдумал все Кусок, выдумал!

Антонов вышел из реки. По его штанам ручьем стекала вода, в ботинках булькало.

Я подскочил к нему, схватил за грудки:

– А ты все-таки вспомни! – Я встряхнул его. Получилось неубедительно. С таким же успехом я мог бы попробовать трясти телеграфный столб или самое большое дерево в лесу. – Вспомни, сукин сын, что там было, а потом мне скажи: за что ты с одного удара Сыча по туалету размазал? Что он тебе сказал: «Пойди к унитазу, попей водицы, молодость вспомни»?

Антонов без усилий освободился от моих рук.

– Ты не забыл тот день, когда я к тебе в клетку пришел? Ты что думаешь, я тогда не знал, что это ты Сыча убил? Я ведь не ради Наташкиных слез пришел, не потому, что меня весь поселок твоим зятем называет – у меня свои мерки справедливости, и я был готов встать за тебя только потому, что понимал, что просто так ты руки распускать не станешь. Я бы и Ингу прибил, как бродячую собаку, чтобы она не тявкала, когда не просят.

Я отошел от него, дрожащими руками достал сигарету, кое-как прикурил. Антонов молчал.

– Этот выродок зашел следом за тобой. Он понял, кто убил Сыча, но промолчал. Он нарисовал на зеркале руну, а теперь под эту марку собирается убить второго человека. Собирается – и убьет. Тебя вряд ли тронет, а вот Дегтяреву – крышка! Это ты, Михаил Ильич, заварил всю эту кашу, и я хочу знать, что произошло в туалете. Просто так хочу знать, как человек, не как мент.

– Да не было ничего! – завопил Антонов. – И на тридцать шесть – пятнадцать ничего не было!

Пастух на другом берегу реки вздрогнул в седле, заорал матом на коров, щелкнул бичом и погнал стадо на новое пастбище. Женщины гуськом устремились в проулок. Мы остались вдвоем.

– Что такое тридцать шесть – пятнадцать? – спросил я.

– Я тебе говорю: Кусок – придурок. Что это он за мемуары написал, если не указал, на каком участке стояла наша бригада? У Куска синусоида в голове не всегда в ту сторону идет, так что сожги его тетрадь, ничего хорошего ты в ней не вычитаешь.

– Придется сжечь, – вздохнул я. – Читать не будешь?

У Михаила Антонова округлились глаза, когда я достал из-за пояса тетрадку.

– Это она? Ни фига себе, какой он талмуд накатал! Про полет к звездам там есть? Про синусоиду, про мимикрию?

– Уже ничего нет. – Я раскрыл тетрадь веером, поджег снизу. Минута трепещущего на ветру пламени, и в моих руках осталась только обгоревшая обложка. Я размахнулся и выбросил ее подальше в речку.

– Кусок иногда забавно рассказывал… Андрей, ты баб на берегу видел? Они ведь сейчас по всему поселку растрезвонят, что мы с тобой подрались. Пошли домой, выпьем по рюмке.

– У меня его ложка лагерная осталась. Сам не знаю, зачем забрал. Кусакин не хотел ее отдавать, потом уступил.

– Ложку выбрось вслед за тетрадкой! Незачем дома всякое дерьмо хранить! Кусок, он странный был парень, немного не от мира сего. Скажи мне, зачем нормальному человеку, с риском огрести большие неприятности, выносить из зоны ложку? Если бы его при освобождении с этой ложкой на шмоне запалили, ему бы последние зубы вышибли. И тебе она ни к чему. Кусок чужой жизни. Вонючий кусок, смердящий!

– А вот тут-то ты не прав, Михаил Ильич! Я оставлю ложку себе. Когда мне будет плохо, посмотрю на нее и подумаю: «Кусакину было еще хуже!» А если вознесет меня судьба наверх, то ложечка эта будет предостережением, чтобы шибко губу не раскатывал.

Мы поднялись на улицу, пошли к Антонову.

– Андрюха, спасибо тебе за колготки! Честно тебе скажу, никогда бы не подумал, что такой молодой парень, как ты, может так умно поступить. Крепко ты ее за горло этой тряпкой взял, придушил, можно сказать. Мои девки, когда узнали, вой подняли, обиделись на тебя. Я на них рыкнул: «Цыц! Вы что думаете, он красной тряпкой машет, чтобы вас подразнить? Подарил этой бичевке колготки, значит, умысел был такой, значит, так надо!» Ты мне вот что скажи, они что, правда, полста рублей стоят?

– Я их по блату за десятку взял.

– Вот и я думаю: не может тряпка полсотни стоить! Что за чулки такие, что за них надо ползарплаты отдать? Пропить ползарплаты – можно, а вот на дребедень пустить – это не дело. Кусок – он бы мог, он с придурью, а ты нормальный мужик, ты цену деньгам знаешь.

26

В начале недели прокурор области издал фетву: «Последняя рука хуже дурака». К нам, в Верх-Иланский РОВД, она дошла только в среду. Официально сей документ назывался «О недопустимости споров о подследственности». Проанализировав попытки областного управления КГБ спихнуть дело об убийстве Паксеева назад в прокуратуру, главный прокурор области постановил: кто расследует дело, у того оно и остается. Всякие отговорки, что в убийстве не прослеживается антигосударственный мотив, прокурор отмел в сторону. Что у Ленина на лбу нарисовано? Руна, опасный антисоветский знак. Если бы на бюсте убийца написал слово из трех букв, тогда мотив преступления был бы неясен, а так – расследуйте дело, товарищи чекисты, у нас в прокуратуре проверка из ЦК КПСС идет, и нам ваш «висяк» даром не нужен.

Областное управление КГБ тоже проверяли. Чтобы лишний раз не светить нераскрытое убийство, они его временно спрятали – отправили на проверку в Москву. Захочет проверяющий ознакомиться с уголовным делом, а ничего не получится – его спецкурьер на Лубянку увез.

«Прав был Гордеев, – подумал я, читая указания прокурора. – Если я по собственной инициативе начну копать под Седова, то сам себе яму выкопаю. Лучше постоять в сторонке, посмотреть, как титаны лбами сшибутся. Я все, что смог, сделал».

На утренней планерке в четверг выступил Казачков:

– У меня есть предложение: перенести наш профессиональный праздник, День уголовного розыска, с пятого октября на первое. Погода стоит хорошая, сухая, самое время выехать на природу.

– А что будем делать пятого? – с тайной надеждой спросил Горшков.

– Работать не покладая рук! Нагрянут проверяющие подловить нас на пьянке, а мы все в делах, все в бумагах и отчетах, все чистенькие, трезвые – любо-дорого посмотреть! Кто за перенос?

Проголосовали единогласно. По большому счету какая разница, когда тосты в честь друг друга поднимать, первого или пятого? В субботу даже удобнее, на другой день можно отоспаться, если лишнего хватил.

Праздник на природе состоит из трех главных составляющих: хорошей компании, шашлыка и водки. На водку и мясо сбросились, мариновать шашлык поручили старшине отдела. Местные мужики притащили из дома овощей на закуску. Чтобы не выбиваться из коллектива, я предложил внести посильную лепту – ради общего дела выкопать хрен под окном. Идею с хреном не одобрили, посоветовали оставить его на следующий год (хрен, оказывается, двухлетнее растение, а я думал, что он вечный, как баобаб).

В субботу мы на трех служебных автомобилях и автобусе, заказанном через автобазу, уехали на берег Иланки вниз по течению километров на пять. Место там было проверенное, спокойное. Меня немного напрягало, что с нами опять увязался Шафиков, дальний родственник Казачкова, но я поехал с Маринкой, которая пообещала удержать меня от пьяных диспутов… А в прошлый раз Маринки не было.

В прошлый раз на этом же месте мы обмывали мое вступление в коллектив верх-иланской милиции. Шафиков напился и стал втолковывать всем, что мы уделяем мало внимания ветеранам войны. Много внимания или мало – не на пьянке-гулянке об этом речь вести. Меня занудство Шафикова достало, и я сказал примерно так:

– Спору нет: ветераны – самые достойные люди. Нимб еще не светится, но руки целовать уже можно. Но есть один момент – это наше общее будущее. В прошлом вы – герои: ордена-медали, павшие товарищи, голод, холод, восстановление народного хозяйства. Это все было… А вдруг повторится? Кто даст гарантию, что сюда не нахлынут китайские гегемонисты-ревизионисты? Песню «Китайский десант» знаете: «Лица желтые над городом кружатся?» А если все будет, как в этой песне, то кто пойдет на окраинах Верх-Иланска окопы рыть, вы, что ли? Я пойду. Автомат за плечо и – вперед! Вы, ветераны, по домам останетесь, патроны в магазины набивать, бинты стирать, а в окопы я пойду и, скорее всего, живым из них уже не вернусь… А коли суждено мне пасть смертью храбрых, так, может, вы начнете заранее мне почести оказывать? Пойду я по поселку, а вы выстроитесь в рядочек и в пояс мне поклонитесь. Мертвому мне ни почести, ни ордена, ни медали не нужны. Мне даже надгробье с красной звездой не нужно – где закопают, там и буду лежать.

Шафиков возмутился, стал руками размахивать, но его быстро уняли: налили стопку водки, и он успокоился. Я думал, что он забыл этот разговор, но Иван Васильевич запомнил и затаил обиду – он был единственный человек в поселке, кто демонстративно не здоровался со мной. Я, соответственно, прощения просить не думал. Я считал себя правым.

На берегу реки разожгли костер, соорудили из кирпичей мангал, вместо скатерти расстелили большой кусок брезента. Старшина и жены старших офицеров стали накрывать на стол, молодежь пошла пострелять по банкам – любимое развлечение ментов на природе.

Сладостен миг для стрелка, когда он объясняет любимой женщине, как надо держать пистолет и куда целиться! Само действие, если посмотреть со стороны, больше напоминает эротический танец, чем стрельбу по мишени: стрелок обнимает женщину сзади, поддерживает ее руку с оружием, целится из-за ее плеча и шепчет:

– Задержи дыхание. Тяни спусковую скобу на себя. Марина, курок на себя тяни! Да не поворачивайся ты в мою сторону! Смотри на банку, совмести мушку с целиком, тяни…

Бабах! Пуля впивается в обрыв горы. Банка на месте.

– Марина, смотри, как надо!

Два выстрела, две пустые консервные банки подпрыгивают на месте.

– Мне надоело стрелять! – сердится она. – Пошли погуляем, пока время есть.

Мы ушли в перелесок. Под ногами шуршала опавшая листва. Над головой, роняя последние листочки, качались березы. В небе чистейшей голубизны реактивный самолет прочерчивал турбулентную линию. Самолета не было слышно, он летел так высоко, что гул его турбин рассеивался, не доходя до земли. Маринка наклонилась за поздним груздем, я, воспользовавшись моментом, повалил ее на листья.

– Ты с ума сошел! – испуганно прошептала она.

Чего шептать, мы далеко отошли от реки. Мы вдвоем, вокруг нас лес.

– Давай здесь! – шепчу я. – На всю жизнь запомнится. Марина, мы услышим, если кто-то пойдет в нашу сторону. Марина, тебе завтра уезжать, я до вечера не вытерплю.

Она, в меру посопротивлявшись, уступила: «Сними куртку и положи под меня. Не май месяц – холодно на земле лежать».

У реки нашего отсутствия никто не заметил. Мы пришли вовремя: скатерть-самобранка была сервирована, гости в нетерпении прохаживались рядом.

– К столу! – скомандовал Гордеев.

Дважды приглашать никого не пришлось.

– Товарищи! – Семен Григорьевич поднял налитую до краев стопку. – Сегодня один из наших главных профессиональных праздников – День уголовного розыска. Уголовный розыск с момента его основания всегда находится на переднем крае борьбы с преступностью. Мы – авангард советской милиции, ее беспощадный карающий меч!

Гордеев произнес полную похвальных эпитетов речь. Маринка, наслушавшись, в какой уважаемой и могущественной организации работает ее жених, слегка покраснела, словно начальник РОВД хвалил лично ее, а не сидящих за столом мужиков.

– Выпьем, товарищи!

Все встали с земли, чокнулись стаканами и кружками, выпили, сели на место, закусили. Гордеев попробовал блюда на столе, похвалил шашлык и уехал в райотдел. За старшего остался Казачков. Он произнес пару напыщенных тостов, потом все смешалось, и началась обычная пьянка.

На обратном пути, в автобусе, я прислонился к Маринке и задремал.

«Два человека, которые могли бы приоткрыть особенности послевоенной жизни в Верх-Иланске, для меня недоступны: с Дегтяревым начальство запретило встречаться, а у Шафикова я сам ничего спрашивать не буду. Тесть бы все мне рассказал, да он освободился слишком поздно, все интересующие меня события к тому времени уже прошли…

Прогулка по поселку. От дома Паксеева до ДК пятнадцать минут ходу. Я специально проходил этим маршрутом, засекал время. Паксеев – не я. Время, потраченное им в пути, надо увеличить как минимум вдвое. Итого – сорок минут: полчаса ходьбы, пять минут поздороваться с вахтершей, перекинуться с ней парой слов, пять минут подняться наверх.

От дома Анатолия Седова через огороды до ДК можно дойти за двадцать минут. В поселке никого нет – все копают картошку. Если кто-то из знакомых случайно встретится, то учителю можно сделать вид, что пошел за сигаретами. «Не видел, магазин еще работает? Курево кончилось». К своему окну на цокольном этаже Дома культуры Седов должен зайти сзади справа. У оконной выемки остановиться, осмотреться по сторонам. Присесть на корточки, изображая, что завязывает шнурки. Вокруг никого. Одно движение, и Седов спрыгивает вниз, открывает раму и входит в свой кабинет. На маневры у окна я отвожу ему пять минут.

Из кабинета он по пустынному коридору цокольного этажа идет в помещение вентиляторных установок, открывает люк, спускается в потайную комнату. Далее по вентиляционной шахте поднимается на крышу, через заранее открытый люк спускается на второй этаж. В ДК никого – только вахтерша на первом этаже и Паксеев в своем кабинете. Стараясь быть бесшумным, Седов обходит Малый зал, библиотеку, открывает дверь музея. Паксеев сидит в кресле. Бросок ножа, и он труп.

А теперь разворот назад. Учитель – далеко не самонадеянный индюк. Что будет, если он промажет? Седов должен заранее просчитать промах. Ни при каких обстоятельствах он не должен оставлять Паксеева живым. Для повторной атаки у Седова должен быть другой вид оружия. Что он мог найти в схроне? Гранату, пистолет? Гранату бросать в раненого Паксеева нерентабельно – на обратном пути нечем отбиваться будет. Еще один нож – тоже отпадает. Остается пистолет или автомат. Автомат – штука громоздкая, с ним по вентиляции лазать неудобно. Хотя, при желании, почему бы и нет? Повесил «ППШ» на шею и ходи по ДК, как красный партизан по белорусским болотам.

У Седова осталось оружие, какое – не знаю. Скорее всего, пистолет.

Инге и вахтерше Кристине Ригель крупно повезло, что Седов с одного удара убил Паксеева. Если бы учителю пришлось добивать Юрия Иосифовича из пистолета, то следующей жертвой автоматически стала бы вахтерша. В пустом здании грохот выстрелов привлек бы ее внимание, она поднялась бы наверх, а там Анатолий Сергеевич с пистолетом… Еще вариант: если бы Седов промедлил и на свидание успела прийти Инга, то ее хоронили бы в один день с любовником.

Как он смог так точно вычислить момент, когда Паксеев выйдет из дома? Он же по минутам все рассчитал, каждое движение выверил. Мамашу в нужный момент снотворным усыпил, сам хлопнул пару таблеток: одну – от усталости, другую – для храбрости…

Пока учитель не вплетет в «цепочку» третье звено, он не сможет реализовать золото Нели Паксеевой. Сокровища – слишком явный мотив к убийству Юрия Иосифовича. Что у Седова было с Натальей?»

В полусне я нос к носу столкнулся с учителем, от неожиданности вздрогнул, открыл глаза. Автобус въезжал на мою улицу.

– Хватит спать, – толкнула меня Маринка. – Приехали уже.

В воскресенье я отсыпался, украдкой от Маринки выпивал, приставал к ней, и довольно успешно. Вечером я проводил ее на автобус.

– Когда теперь приедешь? – спросил я.

– Не знаю. Постараюсь на ноябрьские праздники, но не уверена, что получится… Ты вот что, с ума здесь не сходи, со всякими шалавами не общайся.

– Что-то я не помню, чтобы ты ее в общаге так называла.

– То общага, а то здесь. В общаге! Ты меня-то в общежитии помнишь?

– Марина, сейчас поругаемся, и мне придется писать тебе трогательные письма.

– Ругаться не будем. – Она чмокнула меня в губы. – Андрюша, веди себя хорошо. О себе зарекаться не стану, но если случайно сорвусь, не обижайся. Приезжай в город, я тебя в любой день ждать буду.

Марине досталось место у окна. Водитель автобуса завел двигатель, пассажиры, не успевшие купить билеты с местами, с шумом и руганью заполнили салон. Я постучал по стеклу. Маринка приподнялась и кое-как отодвинула форточку.

– Что случилось? – недовольно спросила она.

– Лариске Калмыковой привет передай! Пускай в гости приезжает, только без мужа!

Автобус тронулся, обдав меня бензиновым чадом.

– Во, видел? – Маринка погрозила мне кулаком. – Ни с мужем, ни без мужа!

Придя домой, я обнаружил на столе список из двенадцати женщин. Первой в нем была Инга Суркова. Никаких комментариев к списку не было, мол, сам не маленький, догадаешься, что к чему. Половину женщин, с которыми мне запрещалось встречаться, я не знал. С другой половиной никаких отношений не поддерживал. Натальи в списке не было.

«Что за советские манеры – все запрещать! – Я разорвал записку, клочки выбросил в мусорное ведро. – Оставила бы список «Женщины и девушки поселка Верх-Иланск, с которыми я разрешаю поддерживать интимные отношения в мое отсутствие». Просто, понятно, информативно. Номер первый в списке – Антонова Наталья».

27

Под утро меня подняли на происшествие. В деревне Ново-Ивановка ночью произошло вооруженное нападение на магазин, имелись пострадавшие. В составе следственно-оперативной группы я выехал на место преступления, расположенное в сорока километрах от Верх-Иланска.

В Ново-Ивановке мы выяснили: все преступления имели место, но все они: кража, стрельба и причинение телесных повреждений – произошли в разное время и не были связаны между собой.

Вначале мы разобрались со стрельбой. Некто Таскаев, беспробудно пивший с пятницы, к вечеру воскресенья устал от кукареканий соседского петуха, взял двустволку и разрядил ее в крикливую птицу. Взбешенный сосед отобрал у Таскаева ружье и разбил ему нос. К нашему приезду соседи помирились. Мы изъяли ружье, составили на «охотника» протокол за мелкое хулиганство и велели ему самостоятельно добираться до места отбытия наказания. Такой подход к доставке задержанного в РОВД любому милиционеру в городе показался бы странным, но в сельской местности это было обычным делом. Все дело в расстоянии и технической оснащенности верх-иланской милиции. В нашем «уазике» количество мест для задержанных ограничено, и мы заранее зарезервировали его для доставки воров. Был бы Таскаев привлекательной девушкой, его посадили бы в салон, к кому-нибудь из милиционеров на колени. А так… сам доедет! Куда он денется из нашего района?

– Если тебя к вечеру в «клетке» не будет, – напутствовал нарушителя участковый, – помяни мое слово, я на год тебя упеку в ЛТП. Ты дурачком оттуда вернешься. Ты знаешь, как в ЛТП лечат?

Таскаев наклонился и что-то быстро зашептал участковому. До меня донеслось: «Умру, не доеду, внутри все трясется, колосники горят, сухач давит».

– Ладно, причастись! Только пятьдесят граммов, не больше! Дежурному скажешь, что мы протокол привезем, когда в РОВД вернемся.

– Дежурный не будет его в «клетку» сажать без протокола, – заметил я. – Вдруг проверка?

– Таскаев! – позвал участковый. – Вот тебе протокол, отдашь дежурному. Если потеряешь – проклянешь тот день, когда на свет родился. Повтори!

– Я прокляну тот день… – забубнил хулиган.

– Балбес! Повтори, что ты должен сделать в Верх-Иланске.

– Я должен приехать в райотдел, отдать протокол дежурному по РОВД и сказать, что меня задержали за мелкое хулиганство.

– Молодец! В минуты просветления на тебя можно положиться.

Таскаев зашел в дом, похмелился, прихватил с собой котомку с едой и отправился на остановку, дожидаться автобуса в райцентр.

С кражей мы разобрались к обеду. Кража из магазина действительно была: ночью воры взломали входную дверь и украли продукты и спиртное. По свежим следам мы быстро обнаружили и задержали воришек. Почти все украденное вернули заведующей магазином.

За день я несколько раз пытался позвонить в райотдел, но связь не работала. Оказалось, что еще вчера тракторист нечаянно свернул телеграфный столб и никому об этом не сказал.

– Тебя, сволочь, за вредительство надо посадить! – орал на тракториста председатель сельсовета. – Ты всю деревню без связи оставил! У Кузьмича жена в райцентре рожает, как мы теперь узнаем, кого она родила?

– А как мы про кражу узнали? – спросил я участкового.

– Гонец на мотоцикле приехал. Пока мчался, у него в голове все перепуталось, и он стрельбу по петуху приплел к нападению на магазин. Я с самого начала подумал, что со стрельбой какая-то лажа. В магазине брать-то нечего: макароны, калоши, водка да хозяйственное мыло… К концу месяца большой завоз будет. А пока, что в огороде вырастил, тем и питайся.

– А хлеб что, тоже сами пекут?

– Кто-то сам печет, кто-то в автолавке покупает.

Загрузив воров в «кондей» в задней части «уазика», мы поехали в поселок. На въезде в Верх-Иланск нам навстречу попались две черные «Волги».

– Комитетчики, – авторитетно заявил наш водитель.

– Откуда ты узнал? – удивился я.

На мой взгляд, автомобили были совсем обычные, «гражданские», без каких-либо опознавательных знаков.

– По звуку чувствуется: движки форсированные стоят. Антенны дополнительные на крыше. На госномера внимания не обратили? Номера у них как на личных автомобилях, а кузова лакированные. Частникам в такой комплектации «Волги» не продают.

У ДК я велел водителю остановиться. Вышел. Дом культуры был оцеплен постовыми милиционерами, работники ДК толпились на улице.

«Неужели учитель нанес третий удар? Где Наталья? – с замиранием сердца подумал я. – Этот ублюдок может не «цепочку», а «клубок» устроить. «Клубок» ему даже выгоднее».

– Андрей Николаевич! – окликнула меня Наташа. Живая, здоровая, смущенно улыбающаяся.

Я подошел к ней, не обращая внимания на любопытные взгляды, взял за руки.

– Как ты, все нормально? Наташа, что у вас стряслось? Почему ДК оцеплен?

– В кабинете Дегтярева что-то взорвалось. Он погиб, больше ничего не знаю.

– Где отец?

– Здесь он. Нас всех из здания выгнали, и когда назад запустят, неизвестно.

– Наташа, – я погладил ее руку, – если бы ты знала, как я рад, что все так благополучно закончилось…

Комок подступил к горлу. Я почувствовал, что сейчас, вот тут, на площади перед ДК, я держу за руки самого близкого мне человека. Если бы Седов тронул ее, я не раздумывая разрядил бы в него всю обойму из табельного «ПМ». Хрен с ним, отсидел бы десятку, но его изрешетил.

– Андрюша, ты о чем говоришь? – ничего не понимая, спросила Наталья. – Что закончилось?

– Потом расскажу. – Я оставил ее и пошел в Дом культуры.

На крыльце меня перехватил Казачков.

– Разобрались с нападением на магазин?

– Там кража была. Воров задержали, преступление раскрыли.

– Иди в РОВД и жди меня там. В ДК тебе делать нечего.

На площади перед райисполкомом я посчитал припаркованные автомобили – девять штук! Такого наплыва городских гостей в поселке на моей памяти еще не было. Интересно, а почему чекисты уже уехали? Решили, что взрыв в многолюдном здании – не их профиль?

Вернувшись в райотдел, Гордеев и Казачков вызвали меня. В дверях начальника милиции я остановился, не зная, что дальше делать: Гордеев метался по кабинету, рычал в бессильном гневе, матерился через слово.

– Сука, падла, как все это надоело! Понаедут, твари, глаза выпучат, умняка накатят – в морду дать охота!

Начальник милиции схватил конспект по марксистско-ленинской подготовке и запустил его в портрет Дзержинского.

– Ты, козел бородатый, во всем виноват! Наплодил уродов, шагу без нравоучений ступить некуда! – Гордеев дал еще круг по кабинету и сел на место, жестом велел мне войти. – Помню я времена, когда только начинал работать – поверьте, такого очковтирательства тогда не было! Если раньше случалось ЧП, всем миром бросались преступление раскрывать, а сейчас – всем все по хрену!

Подавленный Казачков кивнул головой в знак согласия.

– Сейчас что главное, – продолжал начальник РОВД, – бумажки из сейфа достать и свою задницу подстраховать! Ты видел, что там, на втором этаже, было? Никто же не собирался ничего расследовать: у всех проверка, всем надо видимость работы создать да поскорее смыться. Проклятая бюрократия! Помяните мое слово, нас погубят не внешние враги, а бюрократы с инструкциями и наставлениями. Шагу нельзя без бумажки ступить. Будь моя воля, я сейчас бы всю эту кодлу, что мне с умным видом указания давала, согнал бы в один автозак, отвез к Волчьему логу и собственноручно из пулемета расстрелял. Всех бы перебил, никого не оставил – и ничегошеньки бы в стране советской не поменялось! Бюрократы – они как мусор: выброси на помойку – в квартире чище будет.

Гордеев достал сигареты, нервно закурил.

– Андрей, кто знает о твоих «клубках» и «цепочках»?

– Только вы двое, больше никто.

– Вадим, забирай Лаптева, иди все ему объясни. И запомните: мы ни во что пока не вмешиваемся. Пускай все катится к едрене фене! Подождем, пока пена спадет, а там посмотрим, что дальше делать.

У Казачкова я подробно доложил о раскрытии преступлений в Ново-Ивановке, а он рассказал мне о событиях прошедшего дня.

Сегодня, около десяти утра, Дегтярев в своем кабинете открыл верхний выдвижной ящик стола и взорвался: сработала осколочная граната времен войны, установленная на примитивной растяжке. Приехавшее из областного центра начальство постановило: никакого преступления не было, имело место неосторожное обращение со взрывоопасным предметом.

– Теперь представь, в каком положении оказался Семен Григорьевич! – сказал Казачков. – Сейчас никто до правды докапываться не станет: чего расследовать, если был несчастный случай? Но как только все проверяющие вернутся в Москву, прокурор области пересмотрит свое решение и заявит, что это было убийство. Подстава конкретная! Время пройдет, доказательства будут утрачены, с чего нам расследование начинать? Зато сейчас у всех дела в полном ажуре: планы написаны, все параграфы соблюдены, в конспектах по БСП полный порядок! Ты точно никому не рассказывал про «цепочку»? Знаешь ведь, как может получиться – скажут: «Вы догадывались о подготавливаемом преступлении, но никаких мер по его предотвращению не приняли. Вы повинны в убийстве, с вас и будем спрашивать!»

– Вот западло так западло! – возмутился я. – Подстава – слов нет! Теперь и прокуроры, и комитетчики – все будут в белом, а мы – по уши в грязи.

– Ладно, – устало выдохнул Вадим Алексеевич, – разберемся. Главное – не спешить.

Я решил уточнить некоторые детали происшествия.

– Если взрыв подготовил Седов, то он должен оставить на месте преступления свой знак. В кабинете была руна?

– Была, – неохотно подтвердил Казачков.

– Как же ее Дегтярев не заметил? Вы предупреждали его об опасности?

– С Дегтяревым ко мне не приставай, с ним Гордеев должен был определиться. Разговаривал он или нет, не знаю, скорее всего, нет. Посуди сам, как бы он Дегтяреву все объяснил? Пришлось бы ему про Седова расклад давать, смуту в поселке наводить, а у нас, кроме твоих подозрений, на учителя ничего конкретного нет.

– Вернемся к руне. Как Дегтярев ее не заметил? Он-то знал, что руна – это символ врага.

– Руну эта сволочь нарисовала под портретом Ленина. Взрывной волной портрет снесло со стены, и рисунок обнажился.

– Руна такая же, как на лбу у Ленина? – я нарисовал «Волчий крюк».

– Она, родимая, только с более длинной поперечной палкой. Чей это символ?

– Эсэсовской дивизии «Галичина». С портретом он здорово придумал. Где был Седов в момент взрыва?

– В школе, уроки вел. Тут ты угадал: третье преступление произошло, когда у Седова было абсолютное алиби. Непоколебимое.

– Бомбу-то он не сегодня заложил. У него вчера весь день был.

– Про вчерашний день забудь. Считай, что у него на воскресенье тоже алиби есть. Вчера в ДК половина поселка была: кто кино смотрел, кто в народном ансамбле пел, кто в шахматы играл. Я вчера в ДК был, с женой на последний сеанс ходил.

– Сейчас учитель заляжет на дно. Вполне возможно, что убийство Дегтярева в его «цепочке» было последним. Целей своих он достиг, подозрения от себя в связи с убийством Паксеева отвел. Теперь ему жениться надо, собственного сына усыновлять. Вадим Алексеевич, проверка закончится, как мы его за жабры брать будем?

– А сейчас ты ему что предъявишь? Свою теорию об «убийстве впрок»? Вспомни материалы уголовного дела: в день убийства Паксеева Седова ни один человек у ДК не видел. У нас на него только косвенные доказательства, а с ними к прокурору с ходатайством об аресте не пойдешь. Уедет комиссия из ЦК, там посмотрим, что делать. Ты думаешь, нам с Гордеевым приятно, что у нас по поселку убийца разгуливает? Сам бы его придушил, да закон не позволяет.

Выходя от Казачкова, я подумал: «Он готов собственноручно задушить учителя. Здорово! Интересно, что бы они со мной сделали, если бы они узнали, что комиссия из КПК приехала в область после моего анонимного письма… Нет худа без добра! Наталья сегодня так переволновалась, что начала меня на «ты» называть».

На другой день позвонил Клементьев: «Завтра с третьим автобусом жди письмо!»

На автостанции через водителя рейсового автобуса я получил предназначенный для меня конверт. Послание Клементьева уместилось на одном листе:

«Паксеев Сергей Юрьевич работает приемщиком стеклопосуды с окладом 105 рублей. На мнимом бое бутылок и пересортице стеклотары он зарабатывает еще не менее 200 рублей. Но это не все. Сергеей Паксеев – известный в городе спекулянт. Его основной «бизнес» – перепродажа виниловых пластинок с записями популярных исполнителей. По мнению сотрудников ОБХСС Центрального района, на спекуляции пластинками Паксеев зарабатывает ежемесячно от 300 до 350 рублей. Фигурант находится в оперативной разработке. Сожительствует с некоей Калмыковой Ларисой, работающей на хлебокомбинате. Автомобиль «Волга» был приобретен его отцом по льготной очереди. Сергей Паксеев управляет автомобилем по доверенности, в настоящее время переоформляет «Волгу» на свою мать».

Отложив меморандум, я вспомнил цены на пластинки с популярными исполнителями. «Бони М», пластинка фирмы «Мелодия» с записью всего четырех песен, – госцена 2 рубля 50 копеек. С рук или на рынке – 30 рублей. Чистая прибыль при перепродаже – 27 рублей 50 копеек. Оптовый спекулянт отдаст мелким барыгам пластинку по 22–23 рубля. 10 пластинок, купленных с черного хода в магазине «Мелодия», дадут прибыль в 200 рублей (по 2–3 рубля придется отстегнуть продавцам). Зарплата Натальи в библиотеке – 78 рублей. В Ново-Ивановке 200 рублей в месяц не получает никто, ни один передовик производства.

«У Нели Паксеевой нет и никогда не было никакого золота, – твердо решил я. – Все началось с вранья ее папаши о скупке ценностей в блокадном Ленинграде. Зачем Паксеев выдумал историю, в которой он выглядит мерзавцем, для меня непонятно. Мог бы что-нибудь другое выдумать».

Патологические лжецы, с которыми я сталкивался, обычно рассказывали о бурных сексуальных похождениях, о своем благородном дворянском происхождении или о подвигах, совершенных во время службы в армии в мирное время. Есть такие люди, которые врут и не задумываются, насколько правдоподобно выглядят их истории.

У Юрия Иосифовича дочка – девочка со странностями, замкнутая, живущая в своем, никому не ведомом мире. Непонимание со стороны взрослых она компенсировала выдуманными историями, которыми охотно делилась с ровесниками. Так во время игры в «секретики» появилось закопанное на огороде золото. Семена пали на благодатную почву. Трушкин поверил в сокровища, а Неля Паксеева получила наглядный урок: если врешь правдоподобно, в это поверят.

На время история про золото забылась. Неля решила реанимировать ее три года назад, перед свадьбой своего брата. Я даже представляю, как это было. Учитель спрашивает Нелю: «Откуда у твоего брата деньги на новенькую «Волгу»?» – «Как откуда? Папа дал. Откопал золото в огороде и купил брату машину. Когда я буду замуж выходить, он мне такую же купит».

Три года назад Седов остро нуждался в деньгах. Услышав про золото, он решил жениться на Неле, но Паксеев послал его куда подальше. Потерпев неудачу с женитьбой, он на время успокоился. События в туалете ДК и руна на зеркале подвигли Седова к новым действиям.

Интересно, убьет он Нельку, когда узнает, что никакого золота нет?

28

Ночь была глухая, темная. Тяжелые свинцовые тучи плотно укутали небо, скрыв и звезды, и луну. Накрапывал мелкий нудный дождик. Под ногами чавкала грязь. Дворовые псы, почуяв мое приближение, вяло лаяли, не выползая из будок. Поздняя промозглая осень! Все живое ищет укрытия от непогоды в тепле, под крышей дома своего.

Я тепла и уюта не ищу. Меня непогода только радует: «Сидите по домам, жители поселка Верх-Иланск! Не мешайте мне работать».

На условный стук в ДК двери открыла Кристина Ригель.

– Господи, – всплеснула она руками, – на тебе же места живого нет! Вымок-то как весь!

Я прошелся по фойе. За мной на полу остались мокрые следы.

– Кристина Эрнестовна, ключи приготовили?

Обреченно вздыхая, вахтерша достала ключ от кабинета радиотехники.

– Влетит нам с тобой, Андрей Николаевич, если кто узнает!

– Кто узнает-то, Кристина Эрнестовна? Пятница, второй час ночи, все добрые люди уже спят без задних ног. К делу! Инструктаж помните?

– Если кто постучится в дверь, то перед тем, как открыть, я дам один звонок. Посетителю скажу, что нечаянно на кнопку нажала.

– Приятно работать с вами, Кристина Эрнестовна!

Забрав ключи, я спустился на цокольный этаж.

Помещение, где Анатолий Седов вел кружок радиотехники, состояло из двух комнат. Первая была мастерской. На одном из рабочих столов стоял недоделанный робот. Я взял его в руки, покачал, определяя вес. Этот робот был гораздо легче того, что я видел у Инги.

Черт с ним, с роботом, я не за ним сюда пришел!

Вторая комната в радиотехническом кружке была закрыта на замок, ключ от которого учитель на вахту не сдавал. Замок был простенький, я без труда провернул его шпилькой для волос. Открыл дверь, нашарил на стене выключатель.

По размерам эта комната была вполовину меньше рабочей мастерской. По назначению она кабинет директора кружка, с письменным столом и металлическим ящиком для хранения ценных радиодеталей. В углу комнаты на столе стояли магнитофоны «Астра» без верхней панели и катушечный «Маяк-202», прикрытый пластмассовой крышкой. Мои родители купили «Маяк-202» в 1975 году, и уже тогда он был устаревшей монофонической моделью. Помнится, пытался я приспособить наш магнитофон для воспроизведения стереозаписей, но тщетно. Даже внешняя акустическая колонка подключалась к «Маяку-202» только одна.

Осмотрев кабинет директора, проверив ящики письменного стола, я не нашел ничего интересного: ни оружия, ни боеприпасов, ни тайной схемы здания ДК. Ни одного предмета, который мог бы бросить тень на добропорядочного учителя истории и руководителя детского кружка. Но я не собирался сдаваться. Зачем спешить, если есть время?

Я заново начал обход кабинета.

«Журнал учета посещаемости кружка», стакан с недопитым чаем, пепельница, полная окурков, стул с потертым сиденьем. Второй стул стоит у стола с магнитофонами, под ним сигаретный пепел.

Учитель сидел перед магнитофонами и так увлекся, что не заметил, как сбросил пепел под стол. Что он делал за этим столом? Ремонтировал аппаратуру? Не похоже… Что тогда, слушал музыку?

Я открыл крышку «Маяка» и от удивления цокнул языком: магнитофон был настроен на запись, но не работал. В таком положении рычажки управления могут остаться только в одном случае – если шла звукозапись и внезапно отключилось электричество.

Принцип работы «Маяка-202» очень прост. Для воспроизведения записи в магнитофон необходимо вставить катушку с пленкой, пропустить ее через звукозаписывающую головку и выбрать скорость воспроизведения. «Маяк-202» имеет три скорости: «4», «9» и «19». Любой уважающий себя меломан слушает записи только на девятнадцатой скорости. Для записи концерта с телевизора подойдет «девятка». На «четверке» записывают устную речь, слушать на такой скорости музыку невозможно: качество воспроизведения будет отвратительным.

Выбор скорости воспроизведения устанавливается поворотом рычажка с левой стороны панели управления. Рычажок с правой стороны переключает редуктор магнитофона в рабочее положение, пленка начинает вращаться с выбранной скоростью, появляется звук.

Для записи на магнитофон необходимо проделать те же манипуляции, но правый рычаг нажать одновременно с красной кнопкой. Естественно, для записи к магнитофону должен быть подключен внешний источник звука – другой магнитофон, микрофон или телевизор.

Теперь суть: как только поворачивается переключатель выбора скорости, так магнитофон автоматически включается, у него начинает работать двигатель.

У магнитофона учителя были включены все переключатели, вставлена пленка, нажата кнопка записи, но он не работал. Шнур в розетку воткнут, скорость выбрана, но двигатель не вращался, характерного звука не было. Я посмотрел соединения магнитофона с внешними источниками. От разъема «микрофон» провода шли к незнакомому прибору самодельной сборки.

«Этот прибор запускает магнитофон! – догадался я. – Но как он работает, если на нем нет ни кнопок, ни рычажков?»

Я развернул прибор обратной стороной. В одно из гнезд был воткнут шнур, соединяющийся с разъемом на стене.

Это антенный кабель, ведущий на крышу!

«Ни фига себе, у учителя аппаратура, как у тайного агента ЦРУ! Он записывает разговоры на расстоянии. Для внешних микрофонов ему необходимы громоздкие приспособления с наружными антеннами и внутренними источниками питания, не зависящими от поселковой электросети. Как он установил и замаскировал свои звукоснимающие устройства?»

Я прошелся по кабинету, вышел в мастерскую. На глаза мне попался игрушечный робот с антенной на квадратной голове.

«Не слишком ли часто я встречаю эти «детские» поделки? У Инги робот, у Натальи в библиотеке – еще один! Все игрушки с декоративными антеннами, у всех внутри батарейки».

Я положил робота на верстак, открутил заднюю крышку.

«Плохо быть человеком, который ничего не соображает в радиотехнике! – подумал я, рассматривая внутренности игрушки. – На груди у робота динамик или микрофон? Почему этот робот гораздо легче того, что я брал в руки у Инги? Придется пойти путем экспериментов и сравнений».

Я вернул заднюю крышку на место, зубами расщепил спичку в тоненькую щепочку, вставил ее в катушку магнитофона, приготовленного к записи. Теперь пора приступить к проверке учительской аппаратуры в «полевых условиях».

– Кристина Эрнестовна, – сказал я, поднявшись в фойе, – мне надо ключи от библиотеки!

Вахтерша, вздыхая, как перед казнью, отыскала нужный ключ и подала мне.

– Андрей Николаевич, у меня от страха поджилки трясутся, словно мы с вами кур воруем.

– Кристина Эрнестовна, перед убийством Дегтярева в подвале сварочные работы вели?

– Ничего они не делали! Баллоны принесли, походили туда-сюда и сказали, что газу нет. Вячеслав Федорович пообещал достать кислород, да не успел… Андрей Николаевич, так его что, убили? А ведь говорят, что он сам на гранате подорвался.

– Дегтярев в армии служил, он что, позабыл, как с гранатой обращаться? Я пошел наверх, скоро вернусь.

В библиотеке я, стараясь не шуметь, отыскал полку с подарками верх-иланских пионеров. Квадратный, поблескивающий свежим лаком робот стоял на самом видном месте, обращенный грудью с микрофоном в центр читального зала.

«Мама мыла раму!» – громко сказал я роботу и, пятясь, отошел на три шага назад.

«Поэт Маяковский курил папиросы!»

Еще несколько шагов в глубь читального зала, разворот к роботу спиной.

«Поэт Маяковский никогда не мыл раму, за него все мама делала».

Быстрым шагом я вернулся в кабинет к учителю. Катушки на «Маяке-202» вращались, шла звукозапись. Спичка моя выпала, я подобрал ее и спрятал в карман.

«На бобине 350 метров пленки. При скорости четыре сантиметра в секунду продолжительность непрерывной работы составит…» Я взял ручку на столе учителя, посчитал на клочке бумаги. У меня получилось 145 минут.

«У этого устройства должно быть реле времени. Не может магнитофон после любого громкого звука работать беспрерывно. Через какое-то время он должен отключаться, иначе никакой пленки не напасешься».

Я не стал ждать, когда магнитофон остановится, и снял с него пленку. Теперь «Маяк» работал вхолостую. Катушку с него я установил на «Астру», включил воспроизведение.

«Аму», – сказал мой искаженный микрофоном голос.

Я дослушал запись до конца и стер ее. Теперь предстояло разобраться с записывающим устройством. Я отключил магнитофон из сети, поставил пленку в исходное положение, воткнул вилку в розетку. Двигатель на «Маяке» не заработал, хотя все рычажки управления были включены.

С замком в кабинете учителя пришлось повозиться. Открылся-то он легко, а закрываться шпилькой никак не хотел. Пришлось вместо шпильки использовать кусочек проволоки со стола в мастерской.

Из радиотехнического кружка я прошел в помещение с вентиляторными установками. Люк в тайную комнату был закрыт на простейший навесной замок. Я открыл его загнутой шпилькой, поднял крышку, заглянул вниз. Тишина. Мрак. Как только учителю не было страшно одному бродить по подземельям? Я в одиночку на такой подвиг не решусь.

В пятом часу утра я поднялся в фойе, попрощался с вахтершей и вышел на улицу.

К утру небо посветлело, дома и заборы обрели свои очертания, идти стало легче, но все равно пару раз меня угораздило вляпаться в лужу. С мокрыми ногами я пришел к Инге, осторожно постучал в дверь.

– Кто там? – спросила она, не включая свет.

Щелкнул замок. Инга, в просторной белой ночнушке, осторожно выглянула наружу. Я распахнул дверь и одним движением выдернул ее на крыльцо.

– Стой здесь, – прошептал я, – не шевелись и, самое главное, рот не открывай!

Оставив хозяйку мерзнуть на улице, я прошел в дом, включил свет. Сын Инги спал в ее кровати, игрушки были разбросаны по полу, робот стоял на прежнем месте. Я снял его с полки, аккуратно положил на пол, укрыл своей курткой.

– Заходи! – позвал я ничего не понимающую Ингу.

– Ты рехнулся? – Она с подозрением посмотрела на одежду на полу. – Ты там кого спрятал?

– Вспомни еще раз, где вы договаривались с Паксеевым о встрече?

– Здесь, в этой комнате. Андрей, кто под курткой сидит? Ты щенка с улицы принес?

– Там лежит робот, которого тебе подарили. В нем есть микрофон, через который убийца Паксеева подслушивал все, о чем вы говорили.

– Твою мать! – выругалась Инга. – С кем я только в этой комнате не секретничала! Ты знаешь, кто нас подслушивал?

– Знаю, но пока оставлю это при себе. Инга, ты сильно не волнуйся, убийца Паксеева твои женские секреты по поселку не растреплет, у него другой интерес.

– Ты хочешь его забрать? – Она кивнула на куртку на полу.

– Вначале дай мне отвертку или нож и, пока я буду с ним возиться, молчи как рыба. Ты меня поняла? Этот робот включается на звук, если ты произнесешь хоть слово, убийца поймет, что мы его разоблачили.

Инга порылась в ящике кухонного стола, достала нож с тонким лезвием. Я раскрутил заднюю крышку, вынул из «туловища» робота три аккумулятора «Крона».

– Смотри! – Я показал Инге на микрофон, прикрепленный изнутри к груди механического человечка.

Она поправила одеяло на ребенке, села к окну, чиркнула спичкой, закурила. С той стороны, где на ее лицо падал свет от лампы, стали отчетливо видны веснушки. Инга – единственный человек со смуглой кожей, у которого веснушки не сходят круглый год.

– Как-то в «Изумрудном лесу»[4] один пьяный мужик стал домогаться меня. – Она придвинула к себе пустую консервную банку, заменявшую пепельницу. – Дело было летом, он потащил меня в столовую для обслуги, давай, говорит, здесь! Я отнекиваюсь, у меня проблемы, а он ничего слушать не хочет, одежду на мне расстегивает, целоваться лезет. Я оттолкнула его, хотела уйти, но он преградил мне путь и как дал пощечину, так я в сторону отлетела. На шум прибежали официантки, мужик обругал нас матом и ушел.

Инга затушила сигаретку, откинула со лба челку.

– Если бы девчонки не успели прибежать, я бы его порезала. Взяла бы нож со стола и с размаху в пузо воткнула. Веришь, сейчас у меня то же чувство – убила бы скотину, чтобы ко мне в кровать не заглядывал.

– Успокойся, ему твои тайны не нужны.

– Я иногда замечала, что он как-то странно смотрит на меня. Конечно, он второй месяц знает, что у меня дома творится! Вот ведь животное, если бы не сын, я бы с ним поквиталась.

– Даже не вздумай! Вида не подавай, иначе все мне испортишь и сама на пулю нарвешься. Кстати, мы об одном человеке говорим или о разных? Ты про кого?

– Про Седова. Его же ученики мне робота подарили.

– Значит, так. С Седовым не общайся, наступит день, и мы выведем его на чистую воду. Если он что-нибудь спросит про робота, скажи, что его мальчишка сломал.

В бараке напротив зажегся свет. Утро вступало в свои права. Если я хочу уйти незамеченным – самое время.

– Инга, выбрось учителя из головы, не думай о нем!

В кровати заворочался ребенок, сбросил с себя одеяло, что-то пробормотал во сне. Лицо у Инги просветлело, стало умиротворенным. Подумать только, как материнство преображает женщину!

– Инга, про робота все поняла? Закрой дверь, я пошел.

Последний бросок по поселку – и я дома.

29

В субботу утром я проснулся после обеда, приготовил поесть и стал прикидывать: как поступить завтра – звать гостей или нет?

«Если придут гости, – размышлял я, – то чем мне их кормить? Водку купить не проблема, а вот с закуской – беда! Мои кулинарные способности ограничены тремя блюдами: яичница, яйцо вареное и пельмени (я умею забрасывать их в кастрюлю и знаю, сколько надо варить). Могу порезать на стол колбасы, хлеба… С другой стороны, гости что, наедаться ко мне придут, что ли? Выпили по рюмке, хлебом занюхали, хреном закусили – и по домам! Дома жены ждут, они покормят».

От предстоящего дня рождения мои мысли перескочили на радиотехнику:

«Микрофончик в роботе слабенький, ему ретранслятор нужен. А может, не ретранслятор, а мощная антенна, способная улавливать сигнал от Ингиного дома до ДК. Где в поселке можно установить антенну? Естественно, на самом высоком здании – на Доме культуры. Дай бог памяти, на крыше ДК торчат три антенны. Спрашивается, зачем на ДК столько антенн, если в нем нет ни одного телевизора? Что эти антенны улавливают, какой сигнал? Никому до них нет дела. Покрутились чекисты в прошлый раз, прочитали лекцию про руны и уехали. А вдруг учитель – агент ЦРУ? Почему они не хотят его проверить?»

Я живо представил, как Седов, в длиннополом кожаном пальто и глубоко надвинутой шляпе, спускается в кабинет радиотехники, из тайника достает наушники, телеграфный ключ и отстукивает азбукой Морзе: «ЦРУ, Уильяму Кейси, лично. По имеющимся у меня сведениям, полученным из достоверных источников, установлено, что в третьем квартале текущего года надои молока в Верх-Иланском районе выросли на ноль целых пять десятых процента. Жду ваших дальнейших указаний. Агент Колхозник».

За окном остановился милицейский «уазик», из него проворно выскочил Витя Горшков.

– Андрюха, собирайся, Казачков всех инспекторов срочно в райотдел вызывает!

– Что стряслось, не знаешь?

– Что стряслось, я не знаю, но по пути он велел купить три бутылки водки.

Я вернулся в комнату, спрятал робота в стенном шкафу и поехал в РОВД.

«Приглашать гостей на завтра или нет? – мучился я всю дорогу. – Если приглашать, то кого?»

В райотделе большинство сотрудников находилось на своих местах, словно суббота еще не наступила и продолжался обычный рабочий день. Настроение у всех было приподнятое, коллеги с нескрываемой радостью обсуждали приятную новость – министерская комиссия закончила свою работу и укатила в Москву.

В кабинет к Казачкову я и Горшков вошли последними.

– Товарищи, – обратился к собравшимся начальник уголовного розыска, – Содом и Гоморра миновали нас! По результатам проверки москвичи признали нашу работу удовлетворительной, а это значит – живем, мужики!

Мы разлили водку по стаканам, наскоро выпили и разошлись.

«Не буду я завтра ничего праздновать, – решил я, возвращаясь домой. – В понедельник на работе проставлюсь – и все!»

На подходе к своему бараку я остановился. У моего крыльца стояли бежевые «Жигули». В салоне автомобиля сидела Наталья, за рулем был Петр. Заметив меня, Наталья вылезла из машины.

– Андрей, где тебя черти носят! Мы уже полчаса стоим, тебя дожидаемся.

Из автомобиля вышел Петр, открыл багажник.

– Андрей, забирай сумки и пошли в дом, – скомандовала Наташа.

– Ты ко мне переезжаешь? – Я заглянул в багажник. – Наташа, это твое приданое? Богато жить будем!

– Андрей, забирай багаж! – поддержал сестру Петр. – Машина чужая, мне ее возвращать надо.

Я забрал поклажу, внес в дом. Наталья, подхватив из машины сетку с овощами, вошла следом.

– Так-с. – Она по-хозяйски оглядела комнату, сняла куртку, села к столу. – Андрей, бери ручку, записывай.

«Какой красивый изгиб синусоиды! – подумал я. – Понять бы только, что он означает!»

– Приготовился? Записывай: три буханки хлеба…

– Е-мое! Ты что, Наташа?! Я думал, ты заявление в ЗАГС продиктуешь, а ты меня в магазин за покупками отправляешь? На кой черт мне три буханки, я их до конца следующей недели не съем.

– Гостей ты чем завтра встречать будешь? Андрей, здесь – не город! Завтра к тебе на именины все друзья-приятели заявятся.

– Наташа, я никого не звал.

– Сами придут. У нас в поселке такой обычай: если человека уважаешь, то надо прийти, поздравить его с праздником, здоровья пожелать.

– Наташа, веришь, я с детства не люблю свой день рождения и стараюсь его не праздновать. Может быть, и завтра все обойдется?

– Пиши список и иди в магазин, пока он не закрылся.

Наталья достала из сумки домашний халат, жестом показала мне выметаться на улицу. Делать нечего, пришлось идти в магазин.

На обратном пути я не спешил.

«Приду раньше, чем надо, она возьмет и еще куда-нибудь пошлет. Скажет: «Сбегай до родителей, возьми у матери соли, а то у тебя ни черта нет!» Какие у Наташи сегодня щечки румяные, так бы чмокал и чмокал их до утра! А у Маринки никогда не бывает румянца. Она белокожая. К ней даже загар толком не пристает».

К моему приходу пол в комнате был вымыт, пыль протерта, на столе лежала свежая скатерть. На плитке что-то жарилось, в кастрюльке варилась картошка. Кастрюлька, кстати, была не моя.

– Наташа, у меня всего две табуретки, гостей сажать некуда.

– К соседям сходишь, попросишь до вечера.

– Никуда я не пойду и ни у кого ничего просить не буду! – жестко, непреклонно заявил я.

– Хорошо, тогда я схожу, – согласилась Наталья.

Я сел на кровать и подумал: «Чего выделываться? Просят же у меня соседи денег до зарплаты, отчего бы мне стулья не попросить?»

Провозившись с приготовлениями до самого вечера, мы сели ужинать. Я на правах хозяина раскрыл бутылку. Под горячую закуску с маринованным огурчиком Наталья выпила полрюмки, я половинничать не стал.

От спиртного потеплело, захотелось пообщаться, поговорить. Наверное, я бы не начал этим вечером разговор об учителе, но окончание московской проверки автоматически означало открытие сезона охоты на Седова, а тут надо подстраховаться со всех сторон.

– Наташа, скажи, а что за конфликт был между тобой и Седовым?

– С чего это ты решил, что между нами что-то было? – Она посмотрела на меня ледяными глазами Снежной королевы.

Будь я трезвым, на этом разговор бы и закончился, но выпивший человек живет в своем измерении: наутро неловко бывает, а вечером обычно все идет как по маслу.

– Наташа, клянусь, мне плевать, что было между вами. Я ни на грамм не изменю своего отношения к тебе, но есть одно «но» – я же не дурак, я же вижу… Я у Маринки спросил, она отказалась отвечать. «Не было между ними ничего!» – передразнил я Марину. – Угу, не было! Скажи, разве у жены могут быть секреты от мужа?

– Марина тебе еще не жена, – парировала Наталья.

– И вряд ли будет. На фига мне такая семья, полная тайн мадридского двора? У жены не должно быть от мужа настоящих секретов. Я понимаю, мелкая оплошность – пришла в гости к друзьям, то-се – на другой день муки совести терзают, голова с похмелья болит и хочется все забыть. Забудь! Но здесь-то – совсем другое дело!

– Что ты хочешь узнать? – посерьезнела Наталья.

– Меня интересует, – в моем голосе появились требовательные интонации. Сработал профессиональный рефлекс. У ментов такое бывает: расспрашиваешь человека о бытовой ерунде – получается допрос. – Меня интересует сущность конфликта, который произошел между тобой и учителем Седовым. Время, вовлеченные в конфликт лица, последствия.

Она неприязненно посмотрела на меня.

– Хочешь, я встану и уйду?

– Не хочу. Наташа, я оцениваю ваш конфликт как «тлеющий». Дунет ветер – и он разгорится с новой силой. В тот миг, когда ваша неприязнь перерастет в действия, я хочу знать, что мне делать – в зубы ему дать или пристрелить. В любом варианте я буду на твоей стороне.

– Из-за Марины? – холодно спросила она.

– Марина тут совершенно ни при чем. Как ты метко подметила, она мне еще не жена, и я пока не вижу смысла из-за нее свободой и карьерой рисковать. Марина мне четко сказала: вернешься в город к весне, я – твоя. Если останешься в поселке, тогда – как получится.

– Она так сказала? – по ее «удивлению» я понял, что этот вопрос между сестрами уже обсуждался, и не раз, и, скорее всего, не только между ними.

– Годы идут, Марине надо жизнь обустраивать. В поселок она возвращаться не собирается. Зачем ей пускать мне пыль в глаза, что за условности? Марина – прогрессивная девушка, имеет право говорить то, что думает. Мы будем развивать тему сестры или вернемся к учителю?

– Как хочешь.

– Давай о Марине, а то я давно ее не видел, уже успел соскучиться. Что родители говорят о нас?

– Папа сказал Марине: «Если ты не передумала за Андрея замуж идти, то бросай работу и возвращайся в поселок. Молодой здоровый мужик один долго жить не будет. Наступит зима, и он найдет, кто ему рубашки стирать будет». Марина психанула и отвечает: «Пускай хоть с кем встречается, только не с Ингой!» Дальше рассказывать?

– В начало вернись. С родителями Марина объяснялась уже позже.

– Как ты догадался? – с неподдельным интересом спросила она.

– Чутье. Обычное мужское чутье. Марина еще не приехала, а твое отношение ко мне уже изменилось. Словарик дала почитать, то-се. Все лето ты меня не замечала, а тут вдруг прозрела – ты во мне рассмотрела мужчину, а у Марины шторы на глаза опустились. Ко всем на свете она меня ревнует, а к тебе нет. Странно, правда? Если Марина не замечает в тебе конкурентку, то первое, что приходит на ум, – это договор между сестрами. Рассказывай, Наташа, как дело было. Я сгораю от нетерпения, как вы меня поделили?

– Никто тебя не делил. Я сказала Марине, она согласилась.

– Здорово! Просто блеск! Наташа, нельзя ли поподробнее? Ты все-таки не про покупку лошади рассказываешь. Могу я о себе правду узнать или мы до утра намеками обмениваться будем?

– Я откровенно сказала Марине, что если она не выйдет за тебя замуж этой осенью, то я буду встречаться с тобой. Теперь доволен?

– Наташа, у тебя где-то сестра практичная, а где-то не очень. Телевизор можно в аренду сдать, с мужчиной такой номер не пройдет. В городе еще куда ни шло, там можно «встречаться» время от времени, а здесь встречи быстро перерастут в совсем другие отношения.

– Какие отношения, ты о чем? – рассмеялась Наталья. – Андрюша, я за тебя замуж не собираюсь. Встречаться – одно, а жить с тобой – совершенно другое. Мне надо присмотреться к тебе, а Марина уже свой выбор сделала. Или не сделала. Уехала в город – значит, ты свободен.

Мы посидели, помолчали. Наталья первая вернулась к разговору:

– Андрей, скажи, а почему ты не рыкнешь, кулаком по столу не стукнешь: «Ах, вы все решили, а вот хрен вам, все по-другому будет!»

– Наташа, если бы ты не нравилась мне как девушка и как человек, если бы я не ощущал к тебе непреодолимую тягу, все ваши сговоры за моей спиной были бы не более чем пустой звук. Обстоятельства обстоятельствами, но я не собираюсь поддерживать отношения с девушкой только ради того, чтобы она мне ужин готовила. С другой стороны, вы ведь еще не до конца решили, какой конец в нашей пьесе будет? Марина сама себя в массовку списала, а ты что-то солировать не спешишь. Хватит о Марине! Вернемся к Седову.

Она опасливо посмотрела на меня.

– Наташа, – раздраженно сказал я, – что ты мнешься весь вечер? Я уже тебе объяснил, что спрашиваю об учителе в чисто практическом плане. Давай я тебе помогу. У вас с ним детей общих нет?

– Какие дети, ты что, с ума сошел? – изумилась она.

– Наташа, я уже не знаю, с какой стороны к тебе подъехать. Если детей нет и вы на пару не ограбили местную сберкассу, то в чем секрет?

Она вздохнула, посмотрела в дальний угол, еще вздохнула и… решилась.

– После окончания школы мы пошли в турпоход. Есть у нас в поселке такой обычай – учителя и выпускники идут в лес, жгут костер, вспоминают годы учебы, делятся планами на будущее. Естественно, с собой берут спиртное. В тот день, вернее той ночью, я в первый раз в жизни напилась пьяной. Седов увел меня от костра, уложил на землю и… ничего не смог сделать. Мы вернулись на поляну, разошлись в разные стороны, и на этом – все!

– Он тоже был пьяный? – призадумавшись, уточнил я.

– Совершенно трезвый. Он здорово выпил после того, как мы вернулись.

– События происходили не в окрестностях Волчьего лога?

– В другой стороне.

– К Паксеевой Нельке он после похода посватался или до него?

– После. Седов предложил Неле пожениться где-то в августе или в самом начале сентября. Могу сказать точно – картошку еще не копали.

Я закурил, помолчал, прикинул, что к чему.

– Значит, так, – подвел я итог своим размышлениям, – с Седовым все понятно – мужчины в своих половых неудачах всегда винят женщин. Ты свидетельница его мужского фиаско, любить тебя Анатолию Сергеевичу не за что. Теперь ты. Седов поступает по отношению к тебе подло. Он решил воспользоваться твоим состоянием, добивается от тебя близости, в итоге ты раньше времени познала обратную сторону интимных отношений. Твое отношение к Седову понятно, тебе есть за что презирать его. А вот твоя родня, они-то что против него имеют?

– После этого похода в поселке поползли слухи, что я и Седов уходили в лес и все такое. Андрей, я же не стану той же Марине рассказывать, чем все закончилось? Ты первый человек, кому я рассказала всю правду.

– Как твой отец не убил его? Учитель крупно рисковал, когда тебя в кусты повел.

– Папа спросил: «Что у тебя в походе было с учителем?» Я ответила, что все это выдумки: никуда мы не ходили и ничего «такого» между нами не было. Он поверил мне, но, наверное, не до конца. Скорее всего, папа думает, что Седов просто приставал ко мне и дальше слюнявых поцелуев дело не зашло.

Я налил себе стопку водки, залпом выпил.

– Хватит уже! – Наталья убрала бутылку со стола. – Завтра гости придут, в каком виде ты их встречать собрался?

Я ничего не ответил. Мысленно я был в своем рабочем кабинете, сводил воедино дебет и кредит сегодняшнего разговора.

Учитель в начале лета обламывается с Натальей и начинает лихорадочно искать средство от импотенции. Лучшее лекарство от «постельного» стресса – это переспать с другой женщиной, но Седов идет другим путем, он верит в чудодейственную силу таблеток. Пилюли от импотенции в аптеке не купишь, их надо искать на «черном рынке», а там все стоит очень и очень дорого. Он ищет деньги, не находит, а тут у Сергея Паксеева свадьба – новенькая «Волга», квартира в городе. Неля Паксеева рассказывает учителю про банку с золотом. Седов предлагает Неле выйти за него замуж, Юрий Иосифович посылает его куда подальше. Жениться на Неле без приданого учитель не собирается. Ему деньги нужны, а не мать его сына. Проходит три года. Тесть убивает Сыча, учитель рисует руну на стекле… Забавно получается: Наталья стала причиной сексуальной нервозности учителя, а ее папаша открыл Седову путь к сокровищам.

Наталья помыла посуду, протерла стол. За окном стало темно. Чтобы не сидеть как в аквариуме, на виду у всей улицы, я задернул шторку.

Закончив с уборкой, Наташа остановилась посреди комнаты, с наслаждением потянулась:

– Андрей, Марина видела твою губу?

– Конечно, видела. Я сказал, что в автобусе ударился.

– Какой ты врун, Андрей! Кто за тебя замуж пойдет?

Я встал и выключил свет.

Утром Наталья ушла домой переодеваться. Закрыв за ней дверь, я вернулся к кровати и замер как вкопанный:

«Вот так дела! Как я вчера ничего не понял? Первая девственница в моей жизни, а я об этом узнаю только по простыне. Что дальше делать? Идиотизм какой-то. Могла бы предупредить».

В смятении я прослонялся по дому до ее прихода. Наталья вернулась не скоро. С собой она принесла полную сумку всякой снеди.

– Давай быстренько позавтракаем и будем на стол накрывать, – сказала она.

– Наташа, ты не подскажешь, что это? – Я показал рукой на кровать.

Она улыбнулась.

– Если ты сам не догадался, то я подскажу – это называется «первая любовь». Дефлорация. За простыню ты не переживай. Застираю – никаких следов не останется.

– Ты не могла меня предупредить?

– Зачем? По-моему, вчера все получилось очень даже неплохо.

Я стоял и не знал, что сказать. Пока она не пришла, я продумал несколько вариантов разговора, но вот момент настал, а словарный запас неожиданно закончился.

– Андрей, я что хотела, то получила. Давай больше не обсуждать эту тему. У меня нет к тебе никаких претензий или требований. Мне двадцать лет, я давно знаю, чего хочу и как этого добиться.

– Наташа, – я непроизвольно посмотрел на кровать, – если хочешь, я на тебе хоть завтра женюсь.

– Вот из-за этого «хочешь» жениться на мне не надо. – Она, улыбаясь, посмотрела мне в глаза. – Андрюша, ночью я была счастлива, как дальше будет, я не знаю.

– Между нами теперь что-то изменится? – Я чувствовал себя дураком. Вместо того чтобы открыто спросить: «Ты переезжаешь ко мне или нет?» – я стал выискивать какие-то нейтральные фразы. Куда только вся самоуверенность подевалась?

– Пока оставим все как есть. Сегодня вечером я помогу тебе привести комнату в порядок и уйду домой. Когда в следующий раз я захочу встретиться, я скажу тебе об этом. Сдается мне, сама к тебе прибегу, и очень даже скоро.

Гости стали приходить ближе к обеду. Дольше всех засиделись мужики с работы. Уже смеркалось, когда Казачков, второй день празднующий отъезд комиссии, перепутал мой день рождения со свадьбой.

– Горько! – ни с того ни с сего крикнул он.

– Горько! – пьяно и весело поддержали верх-иланские менты.

Я встал и с серьезным видом стал ждать, когда со своего места поднимется Наталья. Она попробовала усадить меня назад, но гости вошли во вкус и настаивали:

– Горько, горько!

– Наташа, – прошипел я, – не ставь меня в неловкое положение. Завтра я всем скажу, что это была шутка.

– Какая шутка? – поднялась она. – Целоваться-то придется по-настоящему.

– Быстрее поцелуемся, быстрее до ЗАГСа дойдем!

– Я с тобой в ЗАГС не пойду! – сказала она и подставила губы для поцелуя.

День рождения удался на славу! Все продукты в доме съели, все спиртное выпили. Никто из гостей не повздорил между собой, никто не стал уточнять, почему у моей невесты стал другой цвет волос. Во сколько я лег спать, не помню.

Утром меня поднял будильник. Началась новая трудовая неделя.

30

Телефон зазвонил в половине одиннадцатого. Я поднял трубку.

– Андрей, нам надо срочно поговорить, – спокойным ровным голосом сказала Наталья. – Приходи в библиотеку, я тебя жду.

Я собрался и пошел в ДК.

«Неужели я вчера умудрился испортить Наталье настроение? – прикидывал я, обходя лужи. – Расстались мы вроде бы мирно, поцеловались на пороге. Сегодня-то что могло случиться? Кстати, откуда она звонила, с вахты, что ли?»

Дверь в библиотеку была закрыта. Я нетерпеливо постучал. Наталья открыла, впустила меня внутрь.

– Привет! Что-то ты бледная сегодня, – сказал я, вглядываясь в ее лицо.

Наташа, ничего не отвечая, закрыла за мной дверь на ключ.

– У тебя ко мне секретный разговор? – спросил я.

– У меня разговор есть.

Я обернулся на голос. На столе, покачивая ногами, сидел учитель. В руке у него был «парабеллум», дуло пистолета смотрело мне в грудь.

– Проходи, садись. – Седов стволом указал мне на стул.

– Андрей, что делать? Я сейчас ее выроню, – прошептала Наталья.

– Кого выронишь? – Я посмотрел на ее опущенную руку и мысленно выругался.

В побелевшем от напряжения кулачке Наташи была зажата граната-лимонка «Ф-1». Предохранительного кольца на гранате не было.

«Разлет осколков 200 метров. Если она разожмет руку, то предохранительная чека вернется на место, ударник наколет взрыватель, и граната взорвется. В таком узком помещении, как библиотека, от нас только кровавые следы на стенах останутся».

– Дай я перехвачу. – Я поднял ее руку, обхватил гранату, стал заменять пальцы Натальи своими.

– Андрей Николаевич, оставь девушку в покое и иди садись на место, куда я указал. Наташа, выбрось гранату в угол, ничего с ней не будет.

– Как не будет? – хором спросили мы.

– Я вытопил из этой гранаты тол давным-давно, когда еще пацаном был. Взрыватель у гранаты тоже не работает. Сейчас у вас в руках муляж, а не боевая граната. Вот настоящая граната!

Учитель достал из кармана куртки еще одну гранату-лимонку, положил рядом с собой.

Я вынул гранату у Натальи из руки, размахнулся и бросил ее в дальний угол библиотеки. Лимонка упала на пол, укатилась под стеллаж, внутри ее что-то щелкнуло, но взрыва не последовало.

Наталья застонала, попробовала разжать пальцы, но они остались в скрюченном положении.

– Если я еще раз приглашу вас садиться, но вы останетесь на ногах, то тебе, Андрей Николаевич, я всажу пулю в живот. Вам понятно?

Я и Наталья сели напротив учителя, а он остался болтать ногами на столе, возвышаясь над нами, как мелкий царек над неразумными подданными.

Дуло «парабеллума» было направлено в меня.

«Немецкий пистолет, гранаты времен Второй мировой войны – учитель нашел схрон. Зрачки у него расширенные. Таблеточку от страха хлопнул. Самое ужасное, что он не блефует. Он может выстрелить в любой момент».

– Рассказывай, Андрей Николаевич!

– Даю тебе десять минут, – дерзко ответил я. – Закроешь нас с Наташкой в библиотеке – и шуруй на все четыре стороны! Через десять минут я позову на помощь.

– Ты, часом, не дебил, Андрюша? – засмеялся учитель. – Он мне время дает! Щедрость, мать твою! Я влеплю вам сейчас по пуле и пойду домой, а он мне: «Десять минут даю!»

– Не получится у тебя просто так из ДК выйти. Внизу полно людей, в фойе у малого зала танцоры собрались. От выстрелов все переполошатся, наступит паника. Ты что, будешь вниз идти и во всех подряд стрелять? Патрончиков-то в стволе хватит?

– На вас двоих точно хватит, – спокойно ответил он.

«Умеет держать себя в руках, сукин сын! – подумал я. – Куда только делся тот запуганный интеллигент, которого я допрашивал первого сентября?»

– Анатолий Сергеевич, я, когда прикидывал, как ты уходил из кабинета Паксеева, уже тогда понял, что у тебя есть или пистолет, или граната. Ножичек со свастикой один был? Хорошее изделие, штучное! Я сам видел. Скажи, Толя, а пистолетик у тебя в руке, он от времени не заржавел?

– Работает как часы. Так что ты понял в кабинете Паксеева?

– Что ты в пустом ДК стрелять не решился, а уж сейчас и вовсе ни за что не начнешь.

– Напрасно ты так думаешь! Две пули – и все проблемы решены.

– В меня ты стрелять не осмелишься. В Наташку пальнешь, а в меня – побоишься.

– Это еще почему? – Он картинно приподнял брови, изобразил удивление на лице.

– Я – мент, за меня другая статья будет. Ты никогда не задумывался, почему преступники, поднявшие руку на сотрудника милиции, до суда доживают очень редко? Правильно, их стреляют при первой же возможности. Везде стреляют: в Москве, в Бресте, в Сочи. А вот у нас, в Сибири, уже много лет ни одного бандита при попытке к бегству не ликвидировали. Я открою тебе секрет: Николай Анисимович Щелоков в порядке эксперимента разрешил за Уралом использовать мазь «АП-26». Все сибирские преступники про мазь знают и испытать ее на своей шкуре не хотят.

– Какая мазь, что за чушь ты несешь? – Учитель не знал, слушать ему меня дальше или нет.

– Мазь я видел один раз в жизни. Она белая такая, муравьиным спиртом пахнет. Стучал в детстве по муравейнику? Вот эта мазь точно так же пахнет.

– И что с того? – Седову начал надоедать мой непонятный рассказ.

– А ничего! – отрезал я. – В человеке делают маленькую дырочку. Обычно стреляют из пистолета в край живота, где нет жизненно важных органов. Можно ножом живот проткнуть. Дырочка-то нужна совсем крохотная, главное, чтобы она в брюшину проникала. – Я сделал рукой круговое движение, показав, как штопор входит в бутылку. – Вокруг дырочки мажут мазь «АП». Через пять минут она проникает внутрь человека, через десять минут начинает жечь. Через полчаса у человека возникает ощущение, что внутри его живота разгорается костер. Через час у тебя, – я ткнул пальцем в Седова, – будет полное ощущение, что в животе адским пламенем полыхает каждый орган в отдельности. Представь, здесь горит печень, там селезенка. Плавятся кишки, скукоживаются почки. Ты просишь воды, но ею адское пламя не потушишь. Боль будет такая невыносимая, что ты проклянешь тот день, когда в первый раз в жизни глотнул воздуха.

Учитель молчал. Я понял, что первый раунд остался за мной.

– Я закурю?

Он кивком головы разрешил.

– Когда я учился в Школе милиции, нас возили на практические занятия в морг. Я лично видел тело человека, который вспорол себе живот и выпустил кишки, лишь бы избавиться от адского пламени внутри себя.

– Слышала, Наташа, в тебя стрелять Андрей Николаевич разрешил. А ты его перед сестрой так нахваливала, так нахваливала: «Я чувствую, что Андрей никогда не бросит близкого человека в трудную минуту!» Вот видишь, не все то золото, что блестит.

– Откуда вы знаете, о чем я с Мариной разговаривала? – прошептала Наташа.

– Все очень просто, – сказал я. – Вон в том роботе стоит микрофон. Анатолий Сергеевич с начала месяца слушает все разговоры в библиотеке. Я только не пойму, вы что, всерьез считали, что я стану обсуждать с Наташей свои служебные дела?

– Кое-что интересное я услышал. Теперь ты мне объясни: ты про роботов догадался, когда взломал мой кабинет?

– Какой кабинет, я там никогда не был!

– При входе в мой кабинет надо отключить фотоаппарат. Ты залез ко мне в ночь с пятницы на субботу. В воскресенье я проявил пленку. Мог бы ее с собой принести, да выбросил по дороге. Что тебе известно о Паксееве? Вернее, как далеко у вас продвинулось расследование его убийства?

– Тебе, Анатолий Сергеевич, на полновесный «вышак» хватит. Я же не зря тебе предлагаю бежать. Лично мне ты дорогу не перешел, так что беги, пока не поздно! Я избыточной кровожадностью не страдаю.

– Ты тестю своему, часом, бежать не предлагал? – криво ухмыльнулся он. – Тесть-то твой чем лучше меня?

– На тестя нет никаких доказательств, а на тебя, Анатолий Сергеевич, с каждым часом их все больше и больше.

– Наташа, твой папа не рассказывал тебе, как он первого сентября в туалете человека убил?

– Это же неправда? – повернулась ко мне Наталья. – Папа не мог убить человека.

– Робот все еще пишет? – спросил я у учителя.

Он отрицательно помотал головой.

– Андрей, скажи, что про папу – это оговор! – взмолилась Наталья.

– Твой папа, Наташа, редкостнейшая сволочь. – Учитель с улыбочкой наблюдал за ее реакцией. – Он убил человека, а твой возлюбленный Андрюша всячески покрывает его. Меня он хочет в яму спихнуть, а за твоего папочку горой стоит. Было бы из-за кого! У Мишки Антонова что ни дочка, то потаскуха. Одна уже в девятом классе по рукам гуляла, другая…

– Что другая? – Наталья рванулась с места, но я успел поймать ее и усадить назад.

– Напрасно ты девчонок в грязи полощешь! – Я почувствовал, что настало время выбить учителя из седла. – На себя бы посмотрел, умник! Как ты, взрослый мужик с высшим образованием, мог поверить в какое-то мифическое золото? Ты клад Колчака искать не пробовал? Зря! Царское золото где-то в наших краях спрятано, а вот банки с колечками у Нельки Паксеевой никогда не было, и нет.

– Не понял! – Учитель встал, сделал шаг к нам и остановился, направив дуло «парабеллума» мне в живот. – Повтори, чего у нее нет?

– Неля Паксеева выдумала историю с золотом. «Волга», которую ты видел, принадлежит ее брату. Юрий Иосифович на покупку машины ни рубля сыну не дал. Теперь понятно?

– Ты лжешь! – прищурился он.

– Отнюдь! Я навел справки: Сергей Паксеев – известный в городе спекулянт. Это он мог своему папаше машину купить, а никак не наоборот. Мало того, я расскажу тебе одну интимную историю из моей жизни. Видел на похоронах в автомобиле Паксеева блондинку? В начале года она была моей невестой. Я знаю ее как облупленную. Лариса Калмыкова – самая практичная девушка на свете. Она никогда, ни при каких обстоятельствах, ни рубля из своей семьи не отдаст. Ты, Анатолий Сергеевич, для Лариски – никто. Тебе Сергей Паксеев «Волгу» не купит, а Нельке ее не на что покупать. Она нищая как церковная мышь. Неле ты нужен как официальный отец вашего ребенка, не более того.

Я чуть было не добавил: «И на твою импотенцию ей наплевать», но вовремя сдержался. Не стоит палку перегибать, а то у Седова фазы в мозгу не так переключатся, и он разрядит в меня «парабеллум». Тогда не он, а я «адское пламя» на себе испытаю.

Учитель одной рукой вытряхнул сигарету, чиркнул спичкой о стол, закурил. Ни на секунду он не опустил ствол пистолета, ни на секунду не выпустил меня из поля зрения.

– Анатолий Сергеевич, дело прошлое, скажи, а как ты так прекрасно научился ориентироваться в тайных подземельях?

– После войны у нас дома квартировал главный архитектор ДК. В 1949 году его арестовали, а все бумаги остались. Я еще до армии все ходы в ДК изучил и по всем прошел.

– А что за закрытой дверью?

– Не твоего ума дело. – Учитель отбросил недокуренную сигарету в угол. – Звони начальнику милиции, расскажешь ему мои требования.

– Как я позвоню, с вахты? Ты отпускаешь меня?

– Он принес с собой телефон, – сказала Наталья. – Я с него тебе звонила.

Только тут я заметил, что на одном из столов стоит телефонный аппарат, подключенный к прибору с длинной антенной.

– Это радиотелефон? Обалдеть! Ты бы, Анатолий Сергеевич, не гонялся за сокровищами, а на своих поделках деньги делал. Продавал бы телефоны на «черном рынке», давно бы уже не «Волгу», а «Чайку» себе купил.

– Все-таки надо тебя свинцом угостить! Мерзкий ты человечишка, Андрей Лаптев! Все люди как люди, а ты в грязи, как свинья, копаешься, суешь свой нос, куда тебя не просят. От тебя смердит, легавый!

– Какой пафос, однако! Давай я тебе так же отвечу. Я – мент, за мной – советская власть. Я хоть не очень люблю ее, но она – сила! Ты со своим пистолетиком советскую власть с места не сшибешь, а вот она если чихнет, то тебя в космос отправит. Еще раз предлагаю: беги! Даю слово, что десять минут тебе дам.

Он вскинул руку в сторону и, не глядя, нажал на курок. Грянул выстрел. Наталья взвизгнула, от двери отлетела щепка, покрутилась в воздухе и упала между нами и учителем. В коридоре раздался звон разбитого стекла. Хороший у Седова пистолет, мощный. Насквозь дверь пробил, и еще на стекло энергии осталось.

– Звони начальнику милиции! Еще одно лишнее слово, и я пристрелю тебя, а с ментами сам буду переговоры вести. Ты меня понял?

– Давай Наташку отпустим, – предложил я.

Учитель навел пистолет мне в лоб.

– Диктуй условия, – мгновенно смирился я. – Телефон уже работает? Я передам твои требования слово в слово.

– Через пятнадцать минут у ДК должен стоять легковой автомобиль с полным баком. Всех людей из ДК убрать. Если кого встречу по дороге – пристрелю. На улице никаких снайперов, никаких автоматчиков. У меня в руке будет граната с выдернутой чекой. Если что пойдет не так, я подорву и себя, и ее, – кивнул он на Наталью.

– Сразу же объясню, – я перешел на деловой тон. – У нас в РОВД ни одной снайперской винтовки нет. Автоматчиков тебе с заложницей бояться не стоит. Требования твои мне понятны, на первый взгляд они выполнимы. Загвоздка вот в чем: как ты одной рукой автомобиль поведешь?

– Я сяду на заднее сиденье, а за руль сядешь ты.

– Я? Не пойдет. Я на втором курсе Школы милиции получил права, но с тех пор за руль не садился. Мы с тобой, Анатолий Сергеевич, далеко не уедем.

Он опустил ствол и выстрелил. Пуля впилась в доски у моих ног. Наталья вздрогнула всем телом, но осталась на месте.

– Звони, падла! – закричал учитель. – Звони и помни: мое терпение уже иссякло!

Я набрал номер дежурной части райотдела. Ответил Апшин.

– Сергеевич, ты? Это Лаптев. У вас про стрельбу в ДК еще звонков не было? Уже поступили? Нормально. Сергеевич, ты трубку не клади, а к аппарату позови Гордеева, скажи ему: «У нас захват заложника». Даже двух заложников, я тоже под стволом сижу.

На мое счастье, сегодня дежурил самый опытный из всех дежурных на свете – капитан Апшин. Он не задал мне ни одного лишнего вопроса. Было такое ощущение, что Апшин давно продумал свои действия в случае любой критической ситуации. Подумать только – захват заложника! И где? Не в Америке, а у нас, в Сибири, в забытой богом дыре под названием Верх-Иланск!

– Анатолий Сергеевич, – я отстранил трубку от уха, – пока в райотделе ищут Гордеева, скажи, а зачем вся эта муть с рунами? Неужели ты подумал, что кто-то поверит в эсэсовскую месть ветеранам войны?

– Вы второй месяц из-за рун на месте топчетесь. Если бы ты знал, как мне было смешно, когда меня допрашивали: то ты, то чекисты, то прокуроры. Люди меняются, а вопросы одни и те же задают. Согласись, задумано-то было красиво!

– А теперь как, перейдешь на нелегальное положение?

– Не твоего ума дело! Наташенька, что ты приуныла? Мальчика жалко? Будешь себя хорошо вести, я его живым оставлю. И тебе еще пожить дам.

К телефону подошел Гордеев. Я рассказал ему об обстановке в ДК и требованиях Седова.

– Передай ему трубку, – велел Семен Григорьевич.

– Нет, нет, – отстранился учитель. – Я ни с кем больше разговаривать не стану. Времени вам – пятнадцать минут, и ни секундой больше.

– Как дальше поступим? – спросил я.

– Я остаюсь с Наташкой, поболтаю с ней кое о чем. Ты пойдешь вниз и все проконтролируешь. Через пятнадцать минут я позвоню на вахту, и ты мне доложишь, что все мои требования выполнены. Запоминай: легковой автомобиль с заведенным мотором и полным баком бензина у крыльца ДК; входные двери в ДК открыты настежь и зафиксированы на месте распорками; по моему пути следования не должно быть ни одного человека. Все запомнил? Ты, Лаптев, ждешь меня у вахты. В автомобиле ты сядешь за руль, Наташка рядом с тобой. Я – на заднее сиденье. Отъедем из поселка, я выброшу гранату, пересяду за руль.

– Не пойдет, – перебил я учителя. – В машине поедем мы двое, а Наташку ты оставишь в фойе.

– Слышь, ты, ублюдок, не надо строить из себя благородного рыцаря Айвенго! Как я сказал, так и будет. Иди вниз, выполняй, что я сказал. И запомни, мне руку разжать недолго. Если меня пристрелят, то от своей Наташеньки даже ошметков не найдешь. Хоронить нечего будет.

– Андрей, не уходи, – взмолилась Наталья, – он убьет меня! Пожалуйста, Андрюша, не оставляй меня с ним! Я по его глазам вижу, что мне отсюда живой не выйти.

– Заткнись, падла! – заорал учитель. – Закрой свой рот, проститутка!

– Наташа, – я взял девушку за руки, – не бойся его, пока вы не спуститесь вниз, Анатолий Сергеевич тебя не тронет. А если тронет, я его…

Выстрел грянул внезапно. С полки рухнул простреленный робот, пустая гильза упала рядом с моей ногой, завертелась на полу, источая кислый запах сгоревшего пороха.

– Иди вниз! – брызгая слюной, завопил Седов.

Я обернулся. Ствол «парабеллума» был направлен мне в голову. Как молния, промелькнула мысль: «Если у него сейчас дрогнет рука, то от цирроза печени я не помру».

Учитель, видя мое замешательство, усмехнулся, сделал шаг назад, выщелкнул из пистолета магазин, ловко вставил другой, полностью снаряженный.

«Это у него от таблеток такие перепады настроения», – догадался я.

– Вперед! – Учитель стволом прочертил мне маршрут из библиотеки.

Я чмокнул Наталью в щеку и ушел, твердо поклявшись себе убить Седова при первой же возможности.

31

На третьем курсе в Высшей школе милиции мы писали секретный учебный план по освобождению заложника. Было скучно. Я рисовал парусники в спецтетради (прошита, пронумерована, на обложке штамп «секретно»), мои соседи по партам позевывали. Преподаватель нудно диктовал, кто хотел, записывал за ним, остальные развлекали себя, как могли.

– Фабула. – Преподаватель, пожилой подполковник, посмотрел в окно, поморщился. – В ресторане «Вечерний» ранее судимый гражданин захватил заложника, которому угрожает ножом.

– Почему обязательно «ранее судимый»? – спросил кто-то из курсантов.

– Потому, что такова фабула. Пишем далее.

На составление секретного плана ушло два часа. По окончании занятия я спросил:

– Товарищ подполковник, за те два часа, что мы писали план, преступник успеет заложника на куски изрезать и съесть. Нельзя ли побыстрее к штурму подготовиться?

– Кого ты штурмовать собрался, Лаптев? Твое дело – план научиться писать, а на месте всегда найдутся люди, которые поступят по-своему. План и жизнь – это разные реальности.

Реальность, хуже которой не придумать, наступила. Я стоял в фойе и не знал, что же делать дальше. Ко мне вновь подошел Гордеев.

– Еще раз все вспомни и повтори, – потребовал он.

– У Седова с собой пистолет «парабеллум». В любом фильме про войну с такими пистолетами все немецкие офицеры ходят. Ствол у него длинный-длинный, как полет на тот свет.

– Не отвлекайся! – повысил голос Семен Григорьевич.

– Еще с собой у него как минимум одна противопехотная осколочная граната «Ф-1». Глаза у Анатолия Сергеевича блестят, как у религиозного фанатика, зрачки расширены. Пока действие психотропного препарата не пройдет, Седов будет чувствовать себя самым смелым человеком в Советском Союзе. Когда он проглотил таблетку и сколько она будет действовать, я не знаю, но крыша у него временами реально едет.

У спуска в туалет появился Михаил Антонов. Украдкой, чтобы никто не видел, он подал мне знак: «Надо поговорить».

– Как только мы доедем до нужного учителю места, – продолжил я, – он прикажет остановиться. Первая пуля мне, в затылок. Вторая – Антоновой Наталье. Гранатой он подорвет автомобиль и уйдет в лес, где у него есть схрон с оружием, продовольствием и деньгами на первое время.

– Далеко он не уйдет, – сквозь зубы прорычал Гордеев.

«Мне-то от этого не легче, – невесело подумал я. – Убьете вы его в лесу, а мы с Наташкой на трассе останемся».

– Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем, – подбодрил меня начальник милиции.

«Угу! Я тоже хочу что-нибудь придумать, да ничего стоящего на ум не приходит».

– Я схожу в туалет, – попросил я. – Сил нет терпеть.

– Давай, только быстро, – разрешил Гордеев.

Я спустился к Антонову, в двух словах рассказал ему, что произошло.

– Убьет он вас, – сделал вывод Михаил Ильич. – На, держи!

Он дал мне небольшой нож с выкидным лезвием.

– Сколько лет с собой ношу эту «выкидуху», никогда не думал, что может пригодиться. Ты, если что, Андрюха, знай: при ударе в грудь этот ножичек до сердца достанет. Лезвие у него острое как бритва. Будет возможность – наотмашь ему по горлу полосни, до самого позвоночника развалишь.

– Толку-то! У него с собой граната. Он, мертвый, пальцы разожмет – все вокруг осколками выкосит.

– Граната не сразу взрывается, а через пять секунд. Когда надо, пять секунд – это целая вечность. Удачи тебе, Андрей. Спасешь дочку – век тебе благодарен буду.

Я пожал ему руку и вышел в фойе. На стойке у вахтерши зазвонил телефон. Я поднял трубку.

– Все готово? – спокойным голосом спросил учитель.

– Дай Наташке трубку. Если она живая, спускайся.

Гордеев, услышав, о чем я говорю, в ужасе показал мне кулак. Он испугался, что у Седова изменятся планы и он потребует новых заложников.

– Андрей, со мной все в порядке! – услышал я голос Натальи.

– Лаптев, – я почувствовал, как учитель усмехается в трубку, – снимай с себя куртку и свитер, я должен видеть, что ты ничего не прячешь под одеждой. В фойе лишних людей нет? Ты встанешь возле вахты с поднятыми вверх руками. Гордеев – напротив тебя. Если я еще кого-то в фойе увижу, стреляю без предупреждения. Ты все понял? Жди, мы идем!

За игровым автоматом «Морской бой» пошевелился Казачков. Когда он успел спрятаться, мы не заметили. Вадим Алексеевич передернул затвор пистолета, взял его на изготовку. Гордеев, глядя, как начальник уголовного розыска надеется из засады убить преступника, сплюнул на пол с досады, покрутил пальцем у виска.

– Внизу никого не осталось? – шепотом спросил начальник милиции.

– Чего шептать? – вполголоса ответил я. – Наташка будет спускаться – услышим.

– Так есть там кто или нет? – занервничал Гордеев, показывая на вход на цокольный этаж.

Сверху раздались шаги. В пустом здании отчетливо слышалось, как у Натальи цокают подковки на каблуках полуботинок. Шаги Седова были мягче, но я ощущал их, каждый его шаг тяжелым молотом отдавался в моем сердце.

«Ну, вот и все, – подумал я, проведя рукой по заднему карману брюк. – Нож на месте, будет возможность, прирежу учителя, хрюкнуть не успеет».

Вначале на лестнице появились ноги. Наталья и Седов остановились на первой ступеньке. Мы замерли в ожидании.

– Да ну, на фиг! – громко сказал учитель. – Я сам тогда не захотел, а ты подумала, что не смог? Нужна ты мне как собаке пятая нога! Пошли, не бойся. Нас там целая делегация заждалась.

«Интересно, если я сейчас умру, то это будет смерть на взлете синусоиды или в момент падения? Я не хочу, чтобы мою бессмертную душу закопали вместе с оболочкой».

Учитель и Наталья остановились на площадке перед спуском на цокольный этаж.

Как тень, за их спинами появился Антонов Михаил. Взмах отверткой с длинным жалом, удар в спину – и учитель кубарем полетел вниз.

– Ложись! – крикнули все разом.

Падая на пол, я заметил, как Михаил Ильич повалил дочь и прикрыл ее своим телом.

Взрыв гранаты был похож на хлопок новогодней хлопушки. Бац! И что-то толкнуло меня под ребра. В боку стало мокро и тепло. Появились внутренние голоса.

«Когда он закрыл голову руками, осколок влетел под локоть», – сказал Первый голос.

«Ребро при дыхании скрипит, свист воздуха, во рту кровь – это проникающее осколочное ранение грудной клетки, – ответил Второй голос. – Пневмоторакс! Он умрет от удушья».

«Слышь, уроды, – мысленно обратился я к внутренним голосам, – это я так с ума схожу?»

«Чего тебе с ума сходить, – ответил Первый голос. – Ты и так дурак».

«Конечно, дурак, – согласился Второй голос. – Разве умный человек будет хрен под окном выращивать?»

Голоса противно засмеялись.

Я лег на спину, задрал рубашку, ощупал бок. Вся правая сторона туловища была в крови. Дышать становилось все труднее и труднее. Пока не померкло сознание, я постарался вспомнить, что нам о пневмотораксе рассказывали на уроках судебной медицины: «Пневмотораксом является нарушение целостности плевральной оболочки вокруг легких. Вследствие сквозного ранения давление воздуха в грудной клетке человека сравнивается с атмосферным давлением, легкие перестают работать, кровь не обогащается кислородом, наступает смерть. Лечение – заткнуть рану и создать разницу в давлениях».

Я плотно прижал палец к дырочке в боку, через силу вздохнул, открыл глаза. Кровь, сочащаяся из легких, стала заполнять рот.

«Так можно захлебнуться, черт возьми!» Я встал на колени, сплюнул кровь, осмотрелся.

У выхода из ДК без признаков жизни лежал Гордеев. Возле игрального автомата ползал по полу Казачков. На лестничной площадке никто не шевелился. Встав на колени, я пополз к лестнице.

Вокруг меня все пребывало в сизой дымке, воздух колыхался, как на июльской жаре, остро пахло металлом и толом. Тонко пели комары под потолком. Хлопнула выбитая рама.

«Ты бы не геройствовал, – вернулся ко мне Первый голос. – Полежи, подожди врача».

«Острота периферийного зрения падает, – констатировал Второй голос. – Это не дымка после взрыва, это у тебя наступает кислородное голодание».

«Это вы, твари, от недостатка кислорода появились», – внутренне огрызнулся я.

Голоса дружно заржали: «Догадался!»

Глубоко вздохнув, я отпустил рану и на четвереньках взобрался по лестнице на площадку перед туалетом. Лег на пол лицом вниз, нашарил дырку в боку, заткнул ее пальцем. Немного полежал, приподнялся, посмотрел назад.

Учитель лежал на ступеньках головой по направлению к вахте. Из-под левой лопатки у него торчала замусоленная рукоятка самодельной отвертки.

«Он умер еще до взрыва гранаты», – понял я и пополз к Наталье.

Удивительно, минуты шли за минутами, но никто в ДК не входил, никто не спешил нам на помощь. Слышали ведь снаружи звук взрыва, почему бездействуют?

У тела Михаила Антонова я сел, потом лег на спину, как смог, глубоко вздохнул, уперся тестю ногами в плечо и столкнул его с Наташки. От напряжения перед глазами запрыгали искры, как при электросварке. В голове зашумело, в животе все нутро дернулось, и меня вырвало кровью.

«У тебя осталось совсем немного времени», – оповестил Первый голос.

Я послал его матом, он заткнулся. Второй голос решил, что ему лучше помолчать.

Наконец-то я добрался до Натальи. Вид ее был ужасен. Осколок гранаты по касательной прошелся по ее голове и частично скальпировал череп. Я осторожно взял большой лоскут кожи, свисающий с ее головы, вывернул его наизнанку (розовой мокрой кожей внутрь, слипшимися от крови волосами наружу), прицелился и аккуратно вернул скальп на голый череп. Получилось неплохо, я бы даже сказал, эстетично! Недвижимая Наталья стала похожа на мертвую окровавленную девушку, а не на жертву налета индейцев сиу.

Я ощупал ее голову: кости черепа под пальцами не гуляли, мозги при надавливании наружу не вылезли.

Я склонился и поцеловал ее. Губы в губы, кровь из моих легких – на ее кровь из головы.

– Наташа, – позвал я девушку, – Наташа, очнись, я же чувствую, что ты дышишь!

Она открыла глаза, пошевелилась. Я лег рядом. Жизненные силы покидали меня. Надо готовиться к Большому Путешествию.

– Наташа, – прошептал я, – если бы ты знала, как я рад, что ты жива! Наташа, у меня легкое пробито, я сейчас могу потерять сознание, но, что бы ни случилось, помни, если мне не суждено тебя больше увидеть, то душа моя будет дожидаться тебя возле звезд. Наташа, я один по Вселенной не полечу, я буду где-то здесь, рядом…

Я еще что-то шептал ей, сплевывая кровь, пытался ее поцеловать напоследок, но не стал – на губах у меня появились ярко-розовые пузыри, верный признак близкой кончины.

«Туши свет! – приказал Первый голос. – На сегодня спектакль окончен, пора по домам».

И наступила темнота: свет померк, сознание выключилось.

32

В холодном сиянии и великолепии из космической мглы появилась планета Сатурн. Вначале она была величиной с горошину, потом с яблоко, с футбольный мяч. Вот уже отчетливо видны ее знаменитые платиновые кольца, сквозь облака стали проглядывать контуры материков и голубизна океанов. Мне осталось лететь до Сатурна совсем немного, но коварная комета Галлея изменила свою траекторию и подло ударила меня в грудь. Боль была такая, что я весь скрючился, как в судорогах, скрипя ребрами, попробовал вздохнуть, но получилось так себе, на полглотка.

– Проклятые дороги! – выругался кто-то в изголовье. – Ни клочка без ям нету!

«Ага, ямы во всем виноваты! – проснулся Первый голос. – Плохому танцору всегда яйца мешают».

«Дело было не в бобине – идиот сидел в кабине!» – съехидничал Второй голос.

«Вы опять здесь?» – спросил я.

«Конечно! – хором подтвердили голоса. – У тебя все легкие кровью залиты, кислорода-то не хватает. Гипоксия!»

Я открыл глаза, посмотрел по сторонам. Я – в автомобиле «Скорой помощи», за окном еще светит солнце. Машину швыряет на ухабах, водитель вполголоса матерится как сапожник.

– Здравствуйте, – надо мной склонилась женщина в белом халате. – Голова не болит? Мы остановили вам кровотечение, рану обработали. Сейчас приедем в больницу, вас прооперируют, и все будет хорошо!

– У меня пневмоторакс! – прошептал я. – Кислородное голодание.

Врач поправила трубки у меня в носу.

– С кислородом у вас все в порядке, баллона надолго хватит. Сейчас мы с вами примем обезболивающее, и вы поспите. Коля, останови машину, я на ходу в вену не смогу попасть!

Автомобиль съехал на обочину, водитель закурил, ноздри приятно защекотало запахом табака.

«Дал бы разок затянуться!» – помечтал я.

Врач перемотала мне руку жгутом, достала шприц, примерилась, куда воткнуть.

– Только морфий не колите, – одними губами попросил я.

– Почему? – удивилась врач.

– Боюсь наркоманом стать.

– С одного раза не станешь. – Она вонзила иглу мне в вену, и я «поплыл».

Второй раз я пришел в себя от холода. Я лежал совершенно голый на каталке. Некрасивая женщина в медицинском халате везла меня неизвестно куда.

– Мы не в морг едем? – спросил я.

Она ответила, куда везет меня. В приличном обществе повторить ее слова я не решусь, но в тот миг мне было не до хороших манер – я был несказанно рад такому ответу: «Все не в мертвецкую! Поживем еще! Вывезет наверх синусоида, вывезет!»

В большом холодном зале меня переложили на ледяной стол, руки раздвинули в стороны, привязали к перекладинам. Я стал похож на Иисуса Христа в момент распятия, только он висел, а я лежал.

Щелчок выключателя на стене – и надо мной загорелись десятки лампочек. От нестерпимо яркого света я зажмурился. На столике справа звякнул металл о стекло. Правый бок смазали холодной жидкостью. В нос воткнули трубки, дали вдохнуть пару раз и вытащили.

– Приподнимите ему голову, – сказал надо мной авторитетный мужской голос. – Вчера зря в очереди простоял! За два человека передо мной молоко кончилось… Нашел?

– Сейчас, – ответил молодой мужчина. – Есть!

Игла впилась мне в загривок. Было больно, но терпимо.

– Поэт Маяковский курил папиросы, – сказал я врачам.

– Да и бухал, наверное, будь здоров! – согласился авторитетный голос.

– Маша, – позвал операционную медсестру молодой врач, – ты скажи этой Сергеевой, что, если она еще раз так пациента побреет, я завотделением на нее докладную напишу и ее премии лишат. Ты посмотри на больного – у него же волосина торчит у соска!

Безжалостная Маша пальцами вырвала мне волос. Я открыл глаза, с укоризной посмотрел на нее и вырубился.


– Андрей, Андрей, проснись! – встревоженно просил молодой врач. – Быстрее глаза открой, я здесь, рядом.

Я повиновался. Надо мной был белый потолок, рядом сидел человек в белом халате. Лицо врача постоянно съезжало в сторону, рот кривился, глаза то расползались в узкие щелочки, то снова становились округлыми. Плыла «картинка», плыла!

– Андрей, все нормально? – спросил врач.

– Что случилось? – прошипел я.

– Ничего не случилось. Я тебя в сознание после наркоза привел. Хорошо себя чувствуешь? Голова не болит? Завтра Дмитрий Алексеевич тебя осмотрит. Если попросишь, он тебе твой осколок на память подарит.

– Почему так холодно в палате? – спросил я.

– Ты же не на курорт приехал, крепись! Выпишем тебя из реанимации, там теплее будет.

Потянулись скучные дни в больнице: уколы, медсестры, процедуры, перевязки, невкусная пресная пища. Первые дни ни о чем не мог думать, вернее, думал обо всем сразу, в итоге в голове образовалась какая-то свалка из обрывков мыслей и воспоминаний.

«Вот учитель с отверткой в спине. Тесть поразил его прямо в сердце. Сам Михаил Ильич, весь прошитый осколками. Я еле столкнул его тело с Натальи. Интересно, что с ней? Живая ведь была, только ободранная вся, как тушка кролика на живодерне».


Через неделю, несмотря на протесты медперсонала, меня пришел проведать Геннадий Клементьев.

– Покромсал он вас конкретно! – Клементьев незаметно от медсестры сунул мне под подушку пачку сигарет «Родопи». – С девчонкой твоей все в порядке, отец ее погиб.

– Товарищ милиционер, – ополчилась на Клементьева медсестра, – если вы еще будете рассказывать пациенту неприятные новости, я выведу вас из палаты!

– Он не пациент, – поднялся Геннадий Александрович. – Он – сотрудник уголовного розыска, у него нервы покрыты нержавеющей сталью. Профессиональная деформация!

Клементьев встал, что-то пошептал медичке, сунул ей шоколадку, и она ушла, оставив нас втроем (у меня в это время был сосед по палате, но он сутками спал, я с ним даже толком не познакомился).

– Твоему тестю в спину досталось несколько крупных осколков, он умер на месте. У Натальи срезало скальп, а так больше ни одной ранки. Все отец на себя принял. Гордееву осколок прилетел в висок. Я был на его похоронах. Веришь, осколочек был маленький-маленький, со спичечную головку, не больше. У Казачкова все плохо. Он лежит здесь же, в одной больнице с тобой. В него осколки не попали, зато взрывной волной от игрового автомата кусок обшивки оторвало и ему всю брюшину вскрыло, еле откачали. Врачи дают неутешительный прогноз: скорее всего, его комиссуют. С тобой дела получше. Поваляешься на чистых простынях, поднакопишь сил и в строй вернешься!

– Геннадий Александрович, мне надо, чтобы ко мне приехала Инга.

– Какая? Не эта ли, с наколками на глазах? Даже не проси. Я с ней разговаривать не буду.

– Геннадий Александрович, вы же понимаете, что я просто так, от нечего делать, просить не буду. Пошлите гонца в Верх-Иланск, он ее без проблем найдет.

– Придет твоя Инга, всех врачей в больнице распугает. Подумай, может, я тебе чем-нибудь помогу?

– Геннадий Александрович, я же не просто так прошу ее позвать! Дело у меня к ней есть.

Как только в палату стали допускать посетителей, пришла Марина.

– Прикинь, к тебе просто так не зайдешь! На проходной пришлось сказать, что я твоя жена.

Еще одна жена, по имени Наташа, пришла в конце месяца. Голова ее была повязана косынкой, как у комсомолки тридцатых годов.

– Андрей, я даже не думала, что здесь все так строго. На вахте стали у меня допытываться: «Кем вы приходитесь больному Лаптеву?» Я сказала, что я твоя жена. Они как заверещат: «Неправда! У него другая жена, рыжая такая, она к нему через день приходит». Пришлось разъяснить теткам, что рыжая жена – это бывшая, а я – настоящая. Представь, подействовало, даже паспорта не спросили.

– Женщины любят запутанные семейные истории, – согласился я.

Наталья развязала косынку, стянула ее с головы:

– Скажи, как тебе это нравится?

– Свежо, прогрессивно, – ответил я. – На конкурсе модных причесок тебе обеспечен главный приз.

– Издеваешься? – обиделась она.

Я взял ее руку, прижался губами. Помолчал.

Ничего ужасного с Натальей не произошло: в том месте, где осколком с головы сорвало скальп, волосы стали совершенно белыми, седыми. Остальная голова осталась прежнего цвета.

– Это рок, Андрей, от него не уйти! У матери глаза разные, а я теперь наполовину – брюнетка, наполовину – блондинка. Пегая, как костюм у Арлекино.

– Удобно будет цвет волос менять, краски в два раза меньше уйдет, – пошутил я.

– Меня отправляют в санаторий долечиваться. В поселок я вернусь не скоро, в начале декабря. Если захочешь о чем-то поговорить, давай встретимся, все обсудим.

Она наклонилась и нежно чмокнула меня в губы.

Хорошо прикидываться лежачим больным! Поцелуи сами к тебе идут: то Марина, то Наташка. Потенция только исчезла, а так – не жизнь, а малина!

– Наташа, нам надо поговорить кое о чем прямо сейчас. Скажи, тебя уже допрашивали? Ты про золото Нельки Паксеевой ничего им не сказала? Наташа, про золото молчи, иначе меня обвинят во всех смертных грехах.

Мы еще посидели, поговорили. Прощаясь, Наталья сказала:

– Когда я после взрыва пришла в себя, то увидела твои глаза – огромные, вполовину неба… Потом ты на мне сознание потерял, и, пока врачи не появились, я у тебя рану на ребрах пальцами зажимала.

– Откуда ты узнала, что надо делать?

– Ты сам мне об этом сказал: «Наташа, моя душа стартует к звездам, но, если ты хочешь, чтобы я вернулся, зажми мне герметично дырку в боку. Приедут врачи, скажи им, что у меня пневмоторакс».

Наталья отвернулась, платком промокнула глаза, шмыгнула носом.

– Не обращай внимания, сейчас пройдет… Андрей, я после взрыва несколько ночей вообще не спала, в каком-то бреду пребывала: мне наяву являлись звезды, кометы, ты, отец, учитель, его пистолет. Потом взрыв – все в крови, и ты шепчешь про полет в космос. – Она невесело улыбнулась. – Андрюша, как там, возле звезд, папу не встречал?

– Придет время – встретимся. Нас там неплохая компания подберется: я, старик Кусакин, твой отец. Нам в одном направлении лететь, будет о чем поболтать по дороге.

Наталья поцеловала меня и ушла.

Инга никому моей родственницей не представлялась. На вахте санитарки без лишних вопросов выдали ей белый халат и разрешили пройти.

Для разговора с Ингой я вышел в холл, подальше от посторонних ушей.

– Инга, возьми ключ от моей комнаты и забери в шкафу робота. Отдашь его сыну, пускай играет, как будто ничего не случилось. О наших разговорах про учителя никому не говори. Все поняла?

По вечерам пациенты в больнице были предоставлены сами себе. Выздоравливающие пытались флиртовать с медсестрами, только начинающие лечение собирались в холле обсудить особенности болезней легких. Я в такие вечера вновь и вновь возвращался к событиям в Верх-Иланске.

По большому счету в том, что учитель взбесился, виноваты руководство прокуратуры и КГБ. Никто ведь не захотел расследовать убийство Дегтярева, и Седов понял, что если следственные действия не проводятся, то виновный уже определен и все ждут подходящего момента, чтобы скрутить ему голову. Последней каплей стал мой визит к нему в кабинет. Я проник в святая святых внутреннего мира учителя, и он сорвался с катушек. А мог бы убежать! Далось ему это Нелькино золото.

Дни шли за днями, время близилось к выписке, и я почувствовал, что организм восполнил кровопотерю и ко мне вернулась потенция. Это радостное событие я решил отметить ярким незабываемым действием. Незаметно от медперсонала я стащил на сестринском посту ключи от душа и стал дожидаться Марину. Она пришла после ужина, принесла сок и яблоки.

– Марина, – зашептал я ей на ухо, – я весь горю от желания! Пошли, я знаю здесь одно классное местечко, где мы сможем уединиться.

– Ты что, с ума сошел? – запротестовала она.

– Марина, пошли в душ! Марина, здесь обычай такой: перед выпиской все ходят в душ. Марина, я же не буду за медсестрами бегать, когда у меня ты есть!

– Никуда я не пойду, даже не выдумывай!

От сестринского поста раздался голос:

– Куда ключи от душа подевались, никто не видел?

Марина с облегчением выдохнула:

– Иди отдай людям ключи, а то скандал будет.


После выписки я и Казачков проходили военно-врачебную комиссию. Мне разрешили продолжить службу, Вадима Алексеевича комиссовали.

«Куда же теперь податься? – сокрушался он. – На пенсию по инвалидности не проживешь, а на работу меня, искалеченного, никуда не возьмут. Представь, врачи запретили мне поднимать больше пяти килограммов! Как жить в сельской местности, если ведро воды поднять не можешь?»

Казачков напрасно переживал насчет работы. По ходатайству председателя райисполкома его назначили директором верх-иланского ДК.

В декабре меня вызвали в областное управление уголовного розыска. После московской проверки весь руководящий аппарат УУР сменился. Должность начальника управления занял полковник Хомяков, выходец из Новосибирской области. Все предыдущее начальство ушло на пенсию.

– В первую очередь хочу спросить: как твое здоровье? – Хомяков отложил в сторону мое личное дело, подозвал к себе кадровика.

– Здоровье в полном порядке, товарищ полковник! – бодро отрапортовал я.

Не стану же я ему говорить, что после каждого резкого движения ребра сводит от резкой боли и временами невозможно глубоко вздохнуть. Вместе с осколком у меня удалили сегмент легкого, так что в физическом плане я уже никогда не буду прежним пышущим здоровьем молодцом.

– Вот это что? – Хомяков пальцем указал кадровику на бланк с проектом приказа. – Это я должен подписать?

Полковник разорвал приказ на четыре части:

– Через двадцать минут – новый приказ на подпись. Последним пунктом в нем внесите выговор для себя и запомните: в моем управлении лентяям и разгильдяям не место! Вот он, – Хомяков ткнул в мою сторону рукой, – стоял у бандита под прицелом и с честью выполнил свой долг. Если он в бумагах допустит неточность, ему это простительно. Он оперативный работник, его дело – преступления раскрывать, а ваша обязанность – в документах порядок поддерживать.

Кадровик закивал головой, как китайский болванчик, и, пятясь задом, вернулся на место.

– Здоровье, говоришь, хорошее? – вспомнил обо мне начальник управления. – Главное здоровье у сыщика должно быть в голове, а все остальное – вторично. С головой у тебя все в порядке, так что пора двигаться дальше. Я предлагаю тебе должность заместителя начальника уголовного розыска Кировского РОВД. По годам ты еще молод на майорской должности сидеть, а по поступкам – в самый раз. Вернешься в город?

Вместо того чтобы заорать на весь кабинет «Да! Да! Да!», я промямлил:

– Мне жить негде в городе.

– Это не проблема. Я разговаривал с первым секретарем Кировского райкома партии. Он тебе по льготной очереди гостинку готов предоставить. Хорошие работники всем нужны! Готовься, с понедельника приступишь к работе на новом месте.

Так закончилась моя ссылка в Верх-Иланске, и я вернулся в город.

33

Под ногами скрипел снег, легкий морозец покусывал щеки, было безветренно и солнечно. Я и Неля Паксеева шли к центру поселка.

– У меня справка есть, – соврала она, – я психически ненормальная, так что судить меня никто не будет. Ты меня зря стращаешь, Андрей Николаевич, я в городе была, у юриста консультировалась.

– Ни у кого ты не была и нигде не консультировалась. Про свою справку оставь рассказ для убогих: я тебя на похоронах видел, ты – не глупышка, ты – стерва. Умная, изворотливая, опасная. Мой долг – нейтрализовать тебя.

– У меня правда справка есть, – упорствовала она.

– Хорошо, Неля! Послушай про справку. За соучастие в убийстве тебя будут судить, но отправят не в зону, а на принудительное лечение. Лечат там лекарством под названием «сульфозин». Ты вскоре полюбишь сульфозин, и он станет для тебя кнутом и пряником в одном шприце.

– Никогда не слышала о таком лекарстве.

– Если бы слышала о нем, мне с тобой было бы не о чем говорить. Итак, тебе присуждают принудительное лечение. В первый же день в больнице, чтобы ты поняла, что попала не на курорт в город Сочи, тебе вколют четыре дозы, так называемый квадрат: по одному уколу в ягодицы и по одному под лопатки. От сульфозина у тебя разовьется дикая мышечная боль, поднимется температура, тебя будет ломать и крутить, как при гриппе. Как только действие лекарства отойдет, его вколют снова. Через неделю тебя переведут на щадящий режим и станут колоть только раз в сутки, но уже не просто так, а за какую-нибудь провинность: не так посмотрела на санитара, уронила ложку в столовой, чихнула при врачах. Скоро ты полюбишь сульфозин – тот день, когда ты не увидишь шприца, ты будешь считать самым лучшим днем в твоей жизни. Пройдет год, и ты станешь покладистой, как овечка. Ты без всякого сульфозина будешь выполнять любые требования медперсонала. Пока ты молодая, санитары будут развлекаться с тобой, как состаришься – станут брезговать. Лет через шесть врачебная комиссия признает, что ты перестала быть общественно опасной, и тебя выпишут из больницы. Ты приедешь в Верх-Иланск, родственники посмотрят на тебя и сдадут в интернат для душевнобольных. Дураки, Неля, они ведь никому не нужны.

Она задумчиво вздохнула, заискивающе посмотрела на меня:

– А если я тебе все расскажу, тогда ты заступишься за меня?

– Нет. Тогда я просто забуду о нашей сегодняшней встрече. Выбирай, Неля, выбирай: или откровенный разговор со мной, или психушка и сульфозин. Вспомни про сына, Неля. Если тебя будут судить, то на свободе ты его увидишь, когда пацан из армии вернется, не раньше.

Она презрительно скривила губы:

– Ой-ой-ой! Испугал! Иди детишек в детском саду пугай, а я уже таких ухарей проходила.

Я похлопал Нелю по плечу:

– Желаю тебе попасть в тюрьме в хорошую камеру! Дурочкой там не прикидывайся, а то бить будут, подумают, что ты над всей толпой издеваешься.

– Погоди! – Паксеева вцепилась мне в рукав. – Чего ты меня дурочкой попрекаешь, а самому слово сказать нельзя! Это ты псих, Андрей Николаевич, а не я. Хочешь узнать, как все было, тогда слушай. В тот день я шла по улице, и меня к себе позвал Ванька Огородов…

– Что-то ты начала не с того краю, – неодобрительно пробурчал я.

Паксеева, не обращая на меня внимания, продолжала:

– Ванька говорит: зайди ко мне, дело есть. Я зашла и забеременела.

– С одного раза забеременела? – усомнился я.

– Да нет, я несколько раз к нему заходила, и вот – залетела! Чую, придется рожать, а отца у ребенка нет. Я к Седову, напомнила ему про золото и говорю: «Если до конца сентября ты на мне не женишься, то я выйду замуж за другого, и все приданое ему достанется». Он стал мяться, мол, нас так быстро не распишут, а я ему говорю: «Для тебя, Толя, в ЗАГСе исключение сделают». Вижу, он весь в сомнениях. Я оставила его в покое, съездила в город и на все сбережения купила три золотых колечка. Дома положила их в раствор куриного помета. Кольца потемнели, покрылись налетом. Я пришла к Седову и говорю: «Всю банку я показать тебе не могу, а вот три колечка из нее я, незаметно от отца, вытащила. Если не веришь, что это золото, съезди к ювелиру в город и проверь». Он съездил и говорит: «Сколько в банке золота осталось?» Я показала половину.

– А три года назад что происходило? Ты ему тогда про золото не рассказывала?

– Три года назад он весь в обломах был. С Наташкой Антоновой попробовал – ничего не получилось, еще к одной подкатил – тот же результат. А со мной у него всегда все получалось, но жениться на мне он не хотел. Тут Серегина свадьба. Седов меня спрашивает: «Откуда у брата деньга на машину?» Я ему про золото рассказала и говорю: «Когда я замуж выйду, мне отец такую же «Волгу» купит». Он повеселел, к отцу подъехал, а тот его послал. Ты меня слушаешь?

– Конечно, слушаю! Продолжай.

– После того турпохода, когда у Седова вышел конфуз с Антоновой, он поехал в город, и там ему нашептали, что, мол, есть в Кисловодске один подпольный лекарь, он за большие деньги может вернуть мужскую силу. Я ему говорю: «Зачем тебе другие бабы, давай вместе жить, у нас же все получается». Он отнекивается, мол, вначале надо пролечиться, а потом о свадьбе думать. Тут Серега на «Волге» прикатил, и я решила: сейчас я тебя на жирного червячка подловлю! Седов на золото клюнул, да отец нам сойтись не дал… Не залетела бы я нынче, я бы о Седове и не вспоминала: мужиков в поселке хватает, есть с кем душу отвести. Но, сам посуди, родится ребеночек, где ему отца искать?

– Учитель бы поверил, что второй ребенок тоже от него?

– Андрей Николаевич, я же не дурочка, сроки считать умею. Поверил бы мне Седов, никуда бы не делся.

– Когда ты ему ультиматум выдвинула?

– Числа так пятого сентября. Вечный огонь уже зажгли, а морковку еще не копали.

– Что же, по числам все совпадает. Неля, а ты не боялась, что, когда обман с золотом вскроется, Седов убьет тебя?

– Ничего бы он не сделал. Я все рассчитала, он бы у меня ручной был, как теленок возле матки. Сам посуди, после отцовского убийства кому бы он на меня пожаловался?

– Не жалко тебе отца?

– А чего его жалеть? Он всю жизнь гулял от матери, на нее руку поднимал, меня поколачивал. Если бы не он, я бы уже три года как с мужем жила.

– Последний вопрос: как ты Седову дала знать, что твой отец пошел в ДК?

– Мне Седов транзистор подарил. Хороший приемник, музыку ловит. Если на нем две кнопки сразу нажать, то к Седову сигнал поступает. Ты у меня этот приемник не заберешь?

Я посмотрел на поношенное пальто Паксеевой, на ее рукавички ручной вязки, на валенки.

– Неля, а что это у тебя живота не видно?

– У меня и в первый раз точно так же было: нет, нет ничего, а потом раз – и выпрыгнул. Андрей Николаевич, ты оставишь мне транзистор?

– Живи, Неля, слушай музыку! О нашем разговоре забудь. Считай, что ты меня сегодня не видела.

Я развернулся и пошел на автостанцию.

Загрузка...