Серия. "Детектив-Ностальгия. Компиляция. Книги 1-11

Иллюстрация на переплете Алексея Дурасова

© Сорокин Г.Г., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

1

Собачку звали Тотоша. Она была такая маленькая, что ее не боялись даже голуби. Когда Тотоша, забавно гавкая, подбегала к сизарям, те делали вид, что не замечают ее. Но стоило Тотоше потерять бдительность и приблизиться к птицам вплотную, как голуби набрасывались на нее всей стаей и клевали собачонку до тех пор, пока она с жалобным визгом не убегала под защиту хозяйки. Тотоша была девочкой, то есть собачкой женского рода. Назвать такую кроху «сукой» или даже «сучкой» язык не поворачивался. Почему хозяйка Тотоши дала собачке мужское имя, я не знаю.

Голуби в нашем дворе боялись хозяйки Тотоши, старухи Милены. При ее приближении они, как по команде, срывались с места и разлетались кто куда.

– Андрей, – нашептывала мне пенсионерка Маркелова с первого этажа, – правду тебе говорю: у Милены черное сердце, вот голуби и боятся ее.

– Не слушай ты эту старую перечницу! – опровергал Маркелову дядя Вася, крепко пьющий мужик, мой сосед по этажу. – Слышал я от одного знающего человека, что голуби чуют того, кто хоть раз в жизни ел голубиное мясо. Старуха Милена в войну под немцами была, голодала, вот голуби и боятся ее. Ты, Андрей, попробуй поймай голубя, съешь его, и тебя сизари начнут бояться.

– Спасибо, дядя Вася! – со смехом отвечал я. – У меня зарплаты на нормальную еду хватает.

Старуха Милена жила на первом этаже нашего общежития. Меня она старалась не замечать и здоровалась, только если мы сталкивались на входе или в коридоре общежития. Одевалась Милена непритязательно: длинная однотонная юбка, застегивающаяся наглухо блузка, на голове – старомодный берет. Раз в году, первого сентября, старушка преображалась: надевала свои лучшие вещи и шла в ближайшую школу на «Первый звонок». Там она вставала позади родителей первоклассников и, утирая платочком скупые старческие слезы, слушала приветственные выступления директора школы, учителей и представителей шефских коллективов. Как только мероприятие заканчивалось, Милена возвращалась домой и вновь становилась нелюдимой отшельницей, из всех живых существ на свете любящей только собачку Тотошу.

Первого сентября 1986 года Милену обокрали. Пока она была на школьной линейке, воры забрались к ней в комнату через окно, набили вещами хозяйственную сумку и скрылись, прихватив с собой и Тотошку. В этот день я не был ответственным по райотделу, на место происшествия меня никто не посылал, но, так как кража была совершена в моем общежитии, я не мог остаться безучастным. Отставив все дела, я позвал с собой Айдара и поехал вслед за следственно-оперативной группой. Старуха Милена поджидала меня на крыльце. Едва я подошел к дому, как она бросилась ко мне и упала на колени.

– Андрей Николаевич, Андрюшенька! – запричитала она на глазах у изумленных жильцов. – Христом богом прошу тебя, найди воров! Они ведь Тотошеньку мою унесли, сиротой меня оставили. Андрюша, что хочешь тебе отдам, найди мою доченьку, не дай мне помереть в одиночестве.

Я как мог успокоил старушку и занялся расследованием кражи. Воров мы нашли на другой день. Один из них, Грач, жил в соседнем общежитии, а другой, Жбан, только что освободился.

– Куда собачку дели? – спросил я Грача.

– В колодец выбросили, – весело ответил молодой воришка. – Там дело вот как было. Хату я высмотрел, а залезть в нее Жбан предложил. Мы дождались, пока старуха уйдет. Я через форточку забрался в комнату, стал складывать вещи, тут собачка подбежала и сама запрыгнула в сумку. Я ее выгнал, а она опять в сумку прыгнула. У меня времени возиться с ней не было, и я передал сумку Жбану. По пути собачка начала тявкать, внимание привлекать. Жбан высмотрел открытый колодец и бросил ее туда. Если надо, я покажу где.

– Андрей, ты бы сходил погулял, – предложил мне Иван Горбунов, здоровенный опер под два метра ростом. – Грач нам сказочки рассказывает, себя выгораживает. Ты выйди ненадолго, а мы с ним по-другому поговорим, он разом вспомнит, зачем собачонку украл.

– Не-не, не надо! – запротестовал Грач. – Я так расскажу. Нам один хмырь пообещал, что он собачку для своей дочери купит, а когда мы ее принесли, то платить отказался. Жбан психанул и сбросил ее в открытый люк.

– Садизм какой-то, – помрачнел я. – Тотоша как игрушечная была, зачем же ее убивать? Не смогли продать, так отпустили бы.

– Я же говорю, Жбан психанул и бросил ее в колодец. Я тут не при делах, с него весь спрос.

Вечером мне пришлось встретиться со старухой Миленой. Я решил не огорчать ее и сказал, что воры отпустили Тотошу в другом микрорайоне и скоро она обязательно найдется. Не знаю, чем бы эта история закончилась, но все испортил участковый Бирюков, сорокапятилетний майор, всю жизнь проработавший на одном участке. Он по своей инициативе зашел к Милене и рассказал всю правду про Тотошу. Старушка наняла за бутылку соседа, тот спустился в колодец, поднял мертвую собачку. Милена оплакивала ее два дня, потом похоронила на пустыре за гаражами. Ко мне старушка пришла на третий день.

– Андрей Николаевич, вы – лжец, подлый, бесчестный человек, – холодно и жестко заявила она. – Негодяи убили беззащитное существо, а вы, вы…

Милена заплакала и ушла к себе на этаж. Если бы после нее ко мне заглянул Бирюков, я разорвал бы его на куски.

– Проклятый правдолюбец! – рычал я, нарезая круги по комнате. – Из-за него на меня вся общага теперь будет косо смотреть. Никто же не станет разбираться, в чем я виноват. Станут за моей спиной перешептываться: «Из-за него Тотоша погибла. Нашли бы воров в тот же день, жива была бы собачонка».

Утром после развода я спустился в кабинет к участковым инспекторам милиции.

– Валерий Петрович, – обратился я к Бирюкову, – объясните, из каких побуждений вы решили вмешаться в проведение следственных действий? Кто вам позволил разглашать потерпевшей показания подозреваемых?

– Мне, чтобы работать с населением на участке, разрешения никакого не требуется, – высокомерно ответил Бирюков. – Тем более перед тобой, заместителем начальника уголовного розыска, я отчитываться не собираюсь.

– Валерий Петрович, вы не забыли, что потерпевшая со мной в одном общежитии живет? Как я теперь ей в глаза смотреть буду? Я ведь не просто так от Милены скрыл, что ее собачку убили. Это животное было для старушки дороже всего на свете.

– Дороже всего на свете – правда, – парировал участковый. – Она меня спросила, когда найдут собачку, я ответил, что искать уже некого. Я что, врать ей должен был?

Еле сдерживая себя от злости, я не стал спорить и ушел к себе.

Вечером того же дня старуху Милену нашли повешенной у себя в комнате. Мудрить с петлей у потолка она не стала – накинула веревку на трубу отопления и присела на пол в последний раз.

Прошла еще пара дней, и между мной и Бирюковым вновь вспыхнул спор.

– Ты намекаешь, что старушка вздернулась из-за меня? – начал заводиться участковый. – Да плевать я на нее, тварь, хотел! Ты знаешь, что она из дворян? Ее родители до революции помещиками были.

Я, не задумываясь, ответил:

– По нынешним временам дворянское происхождение скорее плюс в биографии, чем позорное пятно. Нынче каждый у себя дворянские корни ищет.

– Ах, так? – покраснел Бирюков. – Дворяне, значит, это хорошо? А в фашистских холуях ходить тоже не зазорно? Муж у Милены полицаем был! Как только немцы пришли, так он тут же повязку на руку нацепил и стал гитлеровцам прислуживать.

– А Милена чем занималась?

– В начальной школе учительницей работала. Немцы не стали школы закрывать, вот она и старалась…

Бирюков сбился с мысли и замолчал, не зная, как найти связь между работой в школе и пособничеством оккупантам.

– Валерий Петрович, как я понял, сама Милена в полиции не служила, подпольщиков не разоблачала, так в чем ее вина? В том, что мужу-полицаю портянки стирала и щи варила?

– Это еще не все! – воспрянул духом участковый. – После того, как партизаны ее мужа казнили, у Милены в доме немецкий офицер жил. Она, тварь, подстилка гитлеровская, его по ночам ублажала, а ты за нее заступаешься!

– Я, Валерий Петрович, тоже кое-какие справки навел. Милена после войны десять лет отсидела за пособничество нацистам, так что она свою вину искупила.

– Никогда это фашистское отродье свою вину не искупит! Пока наши отцы и деды на фронтах гибли, она немцам тыл обеспечивала. Нет ей прощения, и не будет! Ее после войны расстрелять надо было, а она всего десяткой отделалась. Будь моя воля, я бы их, фашистских прихвостней, сам лично всех под корень извел.

– Валерий Петрович, кто вам не давал получить в дежурной части пистолет и застрелить Милену или вы только на словах герой? «Я» да «я»! На словах все горазды, а как дело коснется, так сразу же отговорки находятся.

– Что ты сказал? Повтори! – едва сдерживая ярость, потребовал Бирюков.

– А то и сказал! Муж ее перед войной наверняка себя в грудь бил: «Пусть немцы только сунутся, я первый в окопы пойду!» А как грянул гром, так он не в Красную армию записываться побежал, а к немцам в комендатуру. Я давно заметил: кто на словах герой, тот в экстремальной ситуации – первый трус. И еще! Нечего к памяти героев взывать. Это они, наши деды, воевали, а не мы, и на нас отблеска их победы нет.

– Погоди, дружок, – как кобра перед броском напрягся участковый. – Ты что же, хочешь сказать, что я при немцах пошел бы в полицаи? Я так этого не оставлю! Завтра же ты ответишь за свои слова перед судом офицерской чести.

Свидетелями моего спора с Бирюковым были два участковых и Айдар. Они подтвердили, что я вел себя корректно и не обвинял Валерия Петровича в готовности сотрудничать с нацистами. Точку в нашем противостоянии поручили поставить замполиту отдела. Он вызвал меня на беседу и по-дружески сказал:

– Нашел с кем связываться! У Бирюкова давно уже с психикой проблемы. Он живет в своем, вымышленном мире, где его слово – закон. На днях я разбирал его конфликт со следователем Яковлевой. Она ему говорит: «Перепишите характеристику на обвиняемого. Вы указываете, что он наркоман, а этого человека с наркотиками не задерживали и в состоянии наркотического опьянения в медвытрезвитель не доставляли». Бирюков уперся: «Ничего переписывать не буду! Я считаю, что он наркоман, значит, так оно и есть».

– Спихнули бы вы его куда-нибудь, от греха подальше, – посоветовал я.

– Пробовали! – засмеялся замполит. – Он даже на повышение идти не хочет. Говорит, что прикипел душой к своему участку. Оно и понятно. Он идет по району, к нему все жалобщики слетаются, как мухи на мед. У всех старух он в авторитете. Маленький царек, а тут ты со своей собачкой! Нашел из-за чего конфликт раздувать.

– Дело же не в собачке, а в принципе! – возмутился я. – Старуха Милена за свои грехи отсидела, значит, свою вину искупила. Если Бирюков такой правдолюбец, то пусть признается, что он относился к покойнице предвзято. Она, наверное, ему при встрече в ноги не кланялась, вот он и невзлюбил ее.

– Хватит! – приказал замполит. – С Бирюковым больше не спорить, на тему войны не говорить. И вообще о войне ни с кем не говори, а то не так поймут, не отмоешься потом.

– А как же перестройка, гласность?

– Гласность – это то, что в газетах напечатано, а свое мнение при себе оставь.

Не добившись проведения надо мной суда офицерской чести, участковый пошел на прием к парторгу отдела, но попал под горячую руку: парторгу с утра накрутили хвост – указали в райкоме партии на отсутствие самокритики в наглядной агитации.

– В стране гласность, самокритика, а у вас об этом даже строчки в стенгазете нет, – корил парторга секретарь райкома. – В вашем отделе что, нет недостатков? Вы что, все преступления раскрыли и с уличным хулиганством покончили? Вам не кажется, что вы вместо ускорения сбавили темп в воспитательной работе? Активизируйтесь, принимайте меры, иначе меры примем мы к вам.

– Этот Лаптев, он клеветник… – начал участковый.

– Что ты мне горбатого лепишь! – не стал дослушивать его парторг. – Если сейчас каждый начнет в прошлом ковыряться и выискивать, кто и чем во времена оккупации занимался, это знаешь к чему может привести? Партия учит нас: отсидел человек за совершенное преступление, искупил свою вину добросовестным трудом – значит, стал полноценным членом общества. Ты глаза, Валерий Петрович, протри! На дворе перестройка, а ты с молодежью собачишься, политические диспуты устраиваешь. Как самый опытный участковый, как наставник, ты должен показывать пример в служебной деятельности, а ты по архивам лазаешь, компромат на старух собираешь.

– Я же не из праздного любопытства в архив полез, – обиделся Бирюков. – Я изучал личность подозрительной гражданки, проживающей на моем участке.

– Даже так? – «удивился» парторг. – Какая, однако, бдительность! На старушку жильцы не жаловались, матом она не ругалась, а ты ее личность изучал, за порядок на вверенном участке переживал? Ну что же, поговорим об участке. Вот жалоба гражданки Систеровой. Ее муж-алкоголик уже полгода семью терроризирует, все из дома пропил, а ты и ухом не ведешь! В чем дело?

– Я не могу его в ЛТП оформить, – насупился Бирюков. – Очередь не подошла.

– Какие меры ты принял, чтобы очередь ускорить? Никаких? Иди, Валерий Петрович, и напиши объяснение на имя начальника отдела. Я на твое бездействие отреагирую по партийной линии.

После беседы с парторгом Бирюков притих, о конфликте, вызванном маленькой собачкой Тотошей, больше не вспоминал. Я бы тоже о нем забыл, но слова участкового о главенстве правды над здравым смыслом запали мне в душу, и я решил, что при случае припомню Валерию Петровичу, как он меня правдолюбию учил. Случай не заставил себя ждать, но ударил он не по участковому, а по его родственникам, причем с совершенно неожиданной стороны.

В милиции есть два плановых мероприятия, в которых принимает участие весь личный состав, невзирая на должности и звания, – это первомайская и ноябрьская демонстрации. 7 ноября 1986 года мне выпало стоять в оцеплении, контролировать прохождение колонн трудящихся по главному проспекту города к площади Советов.

Промерзнув на демонстрации, я вернулся в отдел, просмотрел в дежурной части сводки происшествий за сутки. Ничего существенного. Перед праздником всегда наступает затишье, преступления начинают сыпаться вечером в праздничный день и продолжаются всю ночь до утра. Если на следующий после праздника день выпадает выходной, то пик преступности приходится на него. В этом году после 7 ноября было сразу два выходных дня – суббота и воскресенье. Чтобы в затянувшиеся праздники быть в постоянной готовности, начальник ОУР Васильев распределил дежурства по отделу. Себе он отвел самый лучший день – воскресенье. В последний день недели народ, уставший за два дня пьянства, будет находиться в полусонном состоянии, кривая преступности стремительно пойдет вниз, к минимальным значениям. 7 ноября дежурить он поставил Шкляра – своего второго заместителя, мужчину немолодого, грузного, неинициативного. Мне же начальник отвел самый трудный день – субботу.

«Из трех праздничных дней я смогу отдохнуть только один, разбитый на две части, – размышлял я. – Сегодня полдня уже пропало, завтра дежурить, а в воскресенье я раньше двенадцати часов с работы не уйду. Спрашивается, когда мне выпить-закусить, когда личной жизнью заняться?»

Я поднялся к себе. В кабинете меня ждали Айдар и Горбунов.

– Андрей, – сказал Иван, – обычай требует причаститься после демонстрации. Жахнем по сто граммов – и по домам?

– Подождем, пока Васильев отбой даст. Полчаса ничего не изменят. У нас, кстати, закусить есть?

– Я хлеб и сало из дома принес. Сало между рамами лежит. Что не съедим, на ту неделю, на дежурства останется.

Минут через пять Васильев пошел по кабинетам. Проверив личный состав, зашел к нам.

– Что сидите с хитрыми физиономиями? Выпивать собираетесь? Дома праздник отмечать надо, а не на работе. Андрей, мне тут пришлось все переиграть, и я поставил тебя ответственным по отделу на сегодня и на завтра.

– За что такая немилость? – возмутился я. – Все праздники коту под хвост!

– Ничего не попишешь! Шкляр заболел, простыл на демонстрации. Я посмотрел, как он кашлем захлебывается, и отпустил его домой лечиться.

– Какой болезненный у вас заместитель, Александр Сергеевич! Два часа в оцеплении постоял и носом стал шмыгать. Ему на пенсию не пора?

– Ты вначале доживи до его лет, а потом умничать будешь! Я посмотрю, сколько у тебя здоровья к сорока годам останется.

– Я до сорока лет не доживу, помру с такой работой.

– Помрешь – похороним, а пока спустись в дежурку и сообщи, что ты будешь ответственным по ОУР сегодня и завтра.

Спорить было бесполезно. Я отпустил парней по домам, созвонился с дежурным и занялся мелкой текучкой, оставшейся с прошлого месяца. Часам к семи я проголодался и стал прикидывать: где бы поужинать, когда все столовые закрыты? Мои размышления о хлебе насущном прервала какая-то беготня по райотделу. Вначале в направлении кабинетов следователей по коридору процокали женские каблучки, через пять минут они же быстрой дробью отстучали в обратном направлении. Громыхая сапогами, вниз по лестнице сбежал мужчина.

«Ну все, началось!» – подумал я и выглянул в коридор.

– Андрей, ты на месте? – спросил с лестничной клетки начальник следствия Першин. – Пошли к начальнику.

У начальника РОВД Малышева за приставным столиком сидела следователь Яковлева. Першин занял место напротив нее, я остался стоять.

– Бери дежурную машину и поезжай на проспект Машиностроителей, – распорядился Малышев. – Там убийство, надо разобраться, что к чему.

Я посмотрел на начальника милиции, на Яковлеву, на мрачного Першина и не удержался, переспросил:

– Николай Алексеевич, я не ослышался: мне надо выехать на проспект Машиностроителей? Это же Центральный район, что я там забыл?

– Потом все узнаешь! – не стал ничего объяснять Малышев. – Поезжай на место, выясни обстоятельства дела и перспективы к раскрытию. Пока не вернешься, я буду на месте.

Водитель дежурного «уазика» уже ждал меня у гаража. Включив проблесковый маячок, мы в два счета домчались до места происшествия – пятиэтажного панельного дома, расположенного в глубине дворов недалеко от Центрального рынка. У последнего подъезда машина остановилась. Я вышел, поздоровался с оперативниками, толпившимися на крыльце.

– Что у вас приключилось? – спросил я.

– Поднимись на четвертый этаж, там Садыков, а мы пошли дом отрабатывать, – ответил один из оперов.

Как по команде, оперативники разошлись в разные стороны. Я пожал плечами и вошел в подъезд. Федора Садыкова, тридцатипятилетнего начальника уголовного розыска Центрального РОВД, я нашел на лестничной площадке второго этажа.

– Ба! – увидев меня, воскликнул он. – Какие люди – и без охраны! Андрюха, ты что, районы перепутал или тебе дома нечем заняться? Признавайся: зачем приперся? Убийство раскрывать?

– Федя, меня Малышев к вам послал и ничего не объяснил. Введи в курс дела, что тут случилось?

– Кровавое и таинственное преступление, – интригующе прошептал Садыков. – Убийство в замкнутом пространстве. Преступление в духе Агаты Кристи.

– А если серьезно?

– Мокруха, бытовуха и ничего не понять! – засмеявшись, ответил Федор. – В двух словах дело было так: три парня и пять девушек собрались отметить Седьмое ноября. Ровно в час дня они сели за стол. В половине третьего Луизе, дочери хозяйки квартиры, стало плохо, и она пошла в спальню полежать. Примерно в пять часов одна из девушек заглянула к Луизе и обнаружила ее убитой. Во время отсутствия хозяйской дочери гости были в зале, веселились, выпивали, никто посторонний в квартиру не заходил.

– Как они догадались, что Луиза убита, а не скончалась от инфаркта?

– У нее в груди торчал нож. Кто-то вогнал его по самую рукоятку. Как орудие преступления выглядит, подсказать не могу – покойницу вместе с ним увезли.

– Родителей, как я понял, дома не было? Сколько потерпевшей лет?

– Восемнадцать, гостям примерно столько же. Из всей компании выбивается Андрей Чистяков, брат одной из подружек Луизы. Ему двадцать два года. Он студент мединститута.

– Занятное происшествие. Пока гости ели-пили, кто-то зарезал хозяйскую дочь. Федя, все классно, но я, честно говоря, не вижу никакой связи между убитой девушкой и нашим отделом.

– Луизу два месяца назад слегка покалечил одногруппник. Он в нее метнул вазу, попал в стену, ваза – вдребезги, один из осколков девчонке щеку пропорол. События происходили в художественном училище, а оно расположено на вашей территории.

– Как ты оперативно разузнал все о потерпевшей! – удивился я.

– У нее на столе повестка лежала на понедельник. Я позвонил в дежурку, потом следователю Яковлевой домой, и она мне тут же дала расклад по Луизе и ее обидчику.

Я вспомнил Яковлеву, бледную, безучастную, тупо рассматривавшую стену перед собой.

«Тут что-то не то, – подумал я. – Следователь не впадет в ступор из-за смерти потерпевшей. У нее каждый месяц калейдоскоп из порезанных и обворованных граждан, они для нее все безликие и отличаются друг от друга только фамилиями и обстоятельствами дела. Пока с расспросами о художественном училище надо повременить. Вернусь, от Яковлевой все узнаю».

– Федя, где сейчас гости? – переменил я тему разговора.

– В райотделе по кабинетам сидят, следователя прокуратуры дожидаются, а она тут сидит, мамашу Луизы ждет, а где мамаша – никто не знает. Андрей, может, в квартиру пройдем? Какого черта мы тут торчим, как два тополя на Плющихе? Пошли, я покажу тебе, как белые люди живут.

– Ого! Родители Луизы – кооператоры или в торговле работают?

– Отца нет, сбежал куда-то, а мать – директор Дома моделей. Зарплата у нее копеечная, зато дом – полная чаша. Там такие диковинки есть, что не каждый день увидишь.

У входа в квартиру Садыков остановился.

– Обрати внимание, какая прочная дверь, – сказал он. – Сделана по заказу: косяки усилены, два врезных замка разных конструкций. Интересная деталь: все гости утверждают, что после убийства Луизы они заметили, что входная дверь не закрыта. Не распахнута настежь и не приоткрыта, а просто захлопнута на защелку.

– Ты хочешь сказать, что, пока гости веселились, в квартиру мог войти любой проходимец, зарезать хозяйскую дочь и беспрепятственно скрыться? Ерунда. Даже теоретически выглядит неправдоподобно.

Вместо ответа Садыков распахнул дверь.

– Прошу вас! – картинным жестом пригласил он.

Не успел я переступить порог, как с кухни раздался недовольный женский окрик:

– Кто там? Кто постоянно ходит взад-вперед? Садыков, ты вернулся? Хозяйку не нашел?

– Я ее любовника привел! – весело ответил начальник розыска.

– Кого-кого? – в прихожую вышла следователь прокуратуры Капустина. – Садыков, ты сам дурак, и шутки у тебя дурацкие! Нашел, тоже мне, любовника. Лаптев, ты как тут оказался?

– Шел мимо, смотрю – народ у подъезда кучкуется. Дай, думаю, зайду на огонек, может, кого знакомого встречу.

– Лаптев, посоветуй, что делать: я уже отработала место происшествия, все бумаги заполнила, а хозяйки все нет. Может, квартиру опечатать и оставить ей записку?

– Ни в коем случае! Кто-то должен встретить ее и подготовить к трагическим известиям. Миссия, конечно, неприятная, но кому-то придется сидеть здесь до упора, пока хозяйка не вернется.

– Вот и сидите, а я поехала в райотдел свидетелей допрашивать.

Капустина оделась, критически осмотрела себя в зеркало в прихожей и вышла за дверь.

– Баба с возу – кобыле легче! – прокомментировал ее уход Садыков. – Ну что, приступим к осмот- ру места происшествия?

Луиза с матерью жили в четырехкомнатной «маломерке». По площади она была чуть меньше трехкомнатной «сорокапятки», но считалась более престижной. Первая комната от входа была спальней. При любых дизайнерских решениях в нее помещался ограниченный набор мебели. Как правило, это были двуспальная кровать с прикроватными тумбочками и платяной шкаф в углу. Квартира Луизы не была исключением. Почти весь центр комнаты занимала широкая кровать, заправленная плотным светлым покрывалом.

– Странно, – сказал я, показывая на темно-бурое пятно на покрывале. – Крови набежало совсем чуть-чуть.

– Убийца оставил нож в груди потерпевшей, клинок и рукоятка закупорили рану.

– Гости были в соседней комнате?

– Угу! В двух шагах сидели и ничего не слышали. Пошли дальше?

– Погоди, дай осмотреться.

С самого начала мое внимание привлек написанный маслом портрет женщины на стене напротив изголовья кровати. На вид ей было лет сорок, не больше. Блондинка, волосы слегка волнистые, большие голубые глаза. Шею женщины украшало изумрудное ожерелье, в ушах – серьги из того же камня.

– Это хозяйка? – спросил я.

– Она, родимая! Каретина Ольга Николаевна, известнейший модельер женской одежды, директор Дома моделей, в прошлом манекенщица.

– Федя, что за чудеса? Откуда ты все узнал?

– У одного моего опера жена в Доме моделей работает.

Я еще раз посмотрел на портрет, потом на кровавое пятно на покрывале.

«Не завидую я тебе, Ольга Николаевна! – промелькнула мысль. – Врагу не пожелаешь в такой ситуации оказаться».

На входе в следующую комнату – гостиную – сразу же бросилась в глаза перепланировка помещения. В стандартной четырехкомнатной квартире к гостиной примыкают две смежные комнаты: угловая, с большим окном, и совсем небольшая комнатка, обычно используемая как детская спальня. В помещении, где на две основных стены приходится три дверных проема, расставить мебель совсем не просто: одна из стен фактически непригодна для габаритных предметов – ни диван, ни шкаф у нее не поставить. В скромные хрущевские времена у жильцов не возникало головной боли при расстановке мебели. Посуда, книги и одежда размещались в небольших шкафах, вписывающихся в любой интерьер. В зажиточные брежневские годы в продаже появились наборы корпусной мебели, называемые «горка» или «стенка». Громоздкая корпусная мебель требовала пространства, а свободных стен для нее не было. Компромиссным решением была перепланировка: вход в угловую комнату из гостиной заделывали, новые двери пробивали через маленькую комнатку.

В квартире Каретиных так и поступили. На освободившееся место хозяева установили импортную стенку. Правую часть ее занимали книжные полки, слева сверкали хрустальные вазы и бокалы, по центру была ниша для телевизора.

Я подошел к книгам, посмотрел на корешки, достал томик Жюля Верна, открыл на последней странице.

– Эта книга 1983 года издания, – сказал я. – Два года назад глава семейства еще жил тут.

– Он тебе послание в книжке оставил? – недоверчиво спросил Федор.

– Жюля Верна отец Луизы купил для себя. Согласись, научная фантастика – не самое подходящее чтиво для девочки. Для мальчика бы подошло, для дочери – не то. Два года назад в этой квартире жил мужчина. Расставаясь с матерью Луизы, он оставил свои книги ей. Благородный мэн, ничего не скажешь!

– Андрей, мне всегда была интересна твоя логика, – сказал Садыков. – Почему муж ушел из семьи два года назад, а не три?

– Зайди в ближайший книжный магазин и поинтересуйся, когда у них в последний раз был в свободной продаже Жюль Верн. В 1960-е годы, во времена книжного изобилия. В наше время хорошую книгу можно купить или на базаре по заоблачной цене, или по записи в книжном магазине. В коллекции ушедшего мужа пять томов, значит, он приобрел их в магазине. Книги по подписке поступают в продажу с задержкой примерно в полгода. Дальше высчитывай сам.

– Теперь обернись, посмотри на праздничный стол и скажи, какие выводы ты сделаешь из его сервировки?

– Судя по молдавскому коньяку и красной икре, здесь пировали аристократы.

– Одна аристократка – дочь хозяйки. Она сидела вот здесь, на диване слева. Дальше, ближе к окну, разместились две девушки. Напротив них, на табуретах, два парня и девушка. Справа во главе стола сидел студент, слева – подруга Луизы, Шершнева Валя. Она была в этой компании на побегушках – приносила из кухни салаты, готовила морс из варенья. Хозяйской дочери было не с руки самой суетиться, вот она и пригласила в качестве официантки бывшую одноклассницу.

– Богатый стол, – сказал я, рассматривая закуски и салаты. – Попробую смоделировать ход застолья. Так, что мы имеем? Парни пили коньяк «Белый аист», который днем с огнем не найдешь. На троих они осилили полторы бутылки. Потом, как я понимаю, началась суета… Парни пили из трех одинаковых хрустальных стопок. В середине застолья к ним присоединилась Шершнева Валентина. Для себя она взяла бокал из стенки.

Я взял за ножку бокал, понюхал остатки содержимого.

– Так и есть – коньяк! Вале надоело скромничать, и она перешла на крепкие напитки. Остальные девушки с самого начала пили шампанское.

Садыков сходил на кухню, принес чистую столовую ложку.

– Угощайся! – сказал он, пододвинув ко мне вазочку с красной икрой. – Когда еще выпадет момент – икру ложкой есть!

Пока я готовил бутерброд, Федор занял место студента, закурил, сбрасывая пепел на пол.

– Зря мусоришь! – сказал я. – Хозяйка придет, возмущаться будет… Кстати, где гости курили?

– На кухне. Там полная пепельница окурков.

– Молодежь не боялась получить нагоняй от мамаши Луизы?

– По-моему, они ничего не боялись. Зайдем в комнату дочери, сам все увидишь. А пока скажи, почему ты первым делом обратил внимание на книги, а не на тумбочку с аппаратурой?

– Телевизор «Сони» свидетельствует только о богатстве хозяев, а по книгам можно попытаться понять их внутренний мир. Судя по обложкам, после ухода мужчины из семьи библиотека не пополнялась. Мать с дочерью литературой не интересовались.

– Я, когда вошел, опешил от аппаратуры. Телик – японский, кассетный магнитофон – голландский «Филипс». У Луизы в комнате еще один импортный магнитофон. Если все вместе собрать и сдать в комиссионку, то машину можно купить. Я лично телевизор «Сони» до этого никогда не видел. Но это еще не все. Обрати внимание на штекеры в нише под телевизором. Даю гарантию, что там стоял видеомагнитофон. Мамаша, уезжая в гости, прихватила его с собой.

– Вот времена пошли! – воскликнул я. – Раньше в гости с бутылкой ходили, а теперь можно целый кинотеатр с собой принести. Понятно, почему она в гостях засиделась: пока один фильм посмотрят, потом второй… Если у нее с собой пара кассет с американскими боевиками, то до глубокой ночи можно от экрана не отрываться, а если она эротику взяла и к любимому мужчине поехала…

– Ты поел? Пошли дальше.

Примыкающая к гостиной маленькая комната была оборудована под кабинет. В ней стояли письменный стол, небольшой одежный шкаф. На стене у входа в комнату Луизы лесенкой размещались книжные полки с литературой по истории изобразительного искусства, журналами мод, альбомами с репродукциями известных художников. Над письменным столом висела картина, на которой была изображена девушка в полный рост.

– Это дочь? – с удивлением спросил я.

– Она. Луиза.

Картина была написана красками бледных тонов. Обнаженная девушка на ней стояла по щиколотку в воде в окружении двух фламинго. Длинные волосы Луизы были растрепаны ветром, голова слегка повернута в сторону правой птицы. Художник изобразил недавнее дуновение ветра, нарисовав перья на спинах у фламинго слегка вздыбленными, еще не успевшими вернуться на место. Чтобы картина не выглядела вызывающе, художник дал девушке в руки кусок прозрачной материи, которую та целомудренно придерживала правой рукой у груди. Вся левая сторона натурщицы была не прикрыта, а там, где материя скрывала ноги, контуры тела просвечивались так отчетливо, словно никакой материи и не было.

– Обалдеть! – изумился я. – Мать разрешила дочери позировать обнаженной, а потом картину, на которой у нее грудь не прикрыта, выставила на всеобщее обозрение. Как я понимаю, любой гость мог пройти в кабинет…

– Не будь деревенщиной, Андрей! – усмехнулся Садыков. – Современные люди, прогрессивные взгляды на обнаженную натуру… Согласись, девушка на картине идеально сложена. Ее нагота – это высокое искусство. Тебе, человеку черствому и некультурному, этого не понять.

– Тоже мне, нашелся знаток современного ис- кусства! – не задумываясь, возразил я. – Тебе, Федя, со мной тягаться бесполезно. Моя бывшая жена работала в поселковой библиотеке, так что я, по определению, человек высококультурный, не ретроград, не моралист, но свою дочь в неглиже я бы гостям демонстрировать не стал… Представь, сидят парни за столом, а рядом портрет голой хозяйки… Сюрреализм какой-то!

Я присмотрелся к девушке на картине, к обнаженной груди, к плечу, слегка прикрытому растрепанными локонами.

– Федя, тебе не показалось, что мать и дочь на картинах выглядят совершенно по-разному?

– Одна одетая, а другая голая?

– Нет, я не об этом. Луиза на картине как живая, у нее осмысленный взгляд, и вся она какая-то натуральная, даже тепло ее тела ощущается, а портрет матери – как безжизненная фотография.

– Луизу рисовал мастер, а мамашу – ремесленник.

– Интересно, как бы этот мастер Каретину-старшую изобразил, какую бы композицию выбрал? Дочь в его видении – непорочная нимфа, а мамаша…

– Андрей, хватит на голую девку смотреть! Пошли в ее спальню, там интереснее будет.

В комнате Луизы у стены напротив окна стояла низкая деревянная кровать, рядом – прикроватная тумбочка. Покрывало на кровати было смято, подушка скомкана.

– Ну как зрелище, ничего не напоминает? – спросил Садыков. – Три мальчика, пять девочек. Молодежь собралась раскрепощенная, времени у них немного – мать может в любой момент вернуться, а желания бурлят, кровь шампанским разогрета…

– После картины я ничему не удивлюсь.

– Как видишь, гости времени даром не теряли, но определенные условности им пришлось соблюдать. Выглядело это так: один из парней притворялся пьяным, девушка отводила его в комнату Луизы отлежаться, тут парень трезвел, а девчонка, наоборот, притворялась пьяной и позволяла делать с собой все, что захочется. Последним «опьянел» студент, но ему не повезло. Не успел он раздеть подружку, как в спальне обнаружили мертвую Луизу.

Я провел пальцем по краешку прикроватной тумбочки, присел, посмотрел на поверхность в косо падающем свете. Пыли на тумбочке не было.

– Что ты за эксперименты проводишь? – заинтересовался Садыков.

– Федя, я не вижу на тумбочке следов угольного порошка. Эксперты-криминалисты с нее отпечатки пальцев не снимали?

– Зачем? Здесь никаких событий не происходило.

– Зря ты так думаешь! Вернись в кабинет и посмотри: все предметы на столе разложены в идеальном порядке. Карандаши остро заточены, тетради для записей лежат аккуратной стопочкой. На полках с книгами и журналами пыли нет. Хозяева перед приходом гостей прибрались в квартире, все поверхности протерли. Теперь посмотри на прикроватную тумбочку. Луиза прекрасно знала, чем у нее в комнате будут заниматься гости. Пыль она протерла, а ящик в тумбочке оставила приоткрытым?

– Что внутри? – ухватил нить рассуждений Садыков.

Я аккуратно, чтобы не оставить своих отпечатков пальцев, поддел снизу ящик, вытянул его наружу. В нем, кроме разных женских мелочей, была жестяная коробочка из-под индийского чая. Коробка была пустой.

– Пока в зале была суматоха, кто-то вернулся в эту комнату и украл содержимое коробки? – предположил Садыков.

– Во всяком случае, этот человек спешил так, что не задвинул ящик до конца… В тумбочку могли заглянуть еще до убийства хозяйки. Если из этой коробки похитили что-то ценное, то пойди докажи, кто из шести человек решился на кражу? Федя, вызывай криминалистов, пусть отпечатки пальцев снимают.

– Мои эксперты сейчас на другом вызове, но ничего не попишешь, придется их возвращать.

Мы вернулись в зал. Садыков позвонил в райотдел, дал команду дежурному связаться по рации с криминалистами и вернуть их на место убийства Каретиной.

Не успел он положить трубку, как входная дверь открылась, и в коридор вошел один из оперуполномоченных, совершавших поквартирный обход в доме.

– Порожняк! – доложил он. – Никто ничего не видел.

– Немудрено, – согласился я. – Сегодня праздник, люди за столом сидят, а не в окно смотрят.

– Там пожрать что осталось? – спросил опер. – Я сегодня без обеда и без ужина, желудок от голода сводит.

– Пошли, съедим по бутерброду, – поддержал я.

В зале мы разговорились. Опер припомнил интересный момент.

– За столом собрались три парня и пять девушек. Две пары, как я понял, были уже устоявшиеся. Как только представился момент, они по очереди уединились. Без пары оставался один парень – студент и три девушки. Луиза как временная подружка отпадает. Она птица другого полета, со случайным партнером в кровать не ляжет. Остаются две девчонки лет по семнадцать-восемнадцать. Одна сидела вот тут, во главе стола. Не красавица. Лицо вытянутое, лошадиное, волосы назад зачесаны и собраны в косу, но как женщина она уже вполне сформировавшаяся: грудь, попа – все округлости при ней. Прыщи на лбу не в счет – в этом возрасте все прыщавые. Вторая девушка больше похожа на парня, чем на девчонку: худенькая, стрижка под мальчика, груди не видно, бедра узкие. Кого, ты думаешь, выбрал студент? Плоскодонку. Я бы ни за что на нее глаз не положил, а он повел ее в спальню.

– О вкусах не спорят, – попробовал возразить я, но договорить не успел. В прихожей зазвонил телефон. Садыков и опер переглянулись. Федор взял трубку, представился, выслушал собеседника и позвал к телефону меня.

– Андрей, ты там все разузнал? – раздраженно спросил Малышев. – Возвращайся немедленно. Ночь наступает, я сижу, тебя жду, а мне еще завтра целый день работать.

– Что, потеряли тебя? – спросил Садыков. – Бери мою машину, она у подъезда стоит.

– У меня своя есть, – с гордостью ответил я.

– Уже нет, – возразил опер. – Дежурка, как тебя привезла, тут же назад уехала.

– Всегда так! – возмутился я. – На место происшествия привезут, а назад возвращайся как хочешь. Федя, так я воспользуюсь твоим транспортом?

– Бери, конечно.

– Пока не ушел, хочу подарить вам интересную версию. Пришел папаша Луизы забрать любимого Жюля Верна. Открыл дверь своим ключом, постоял в коридоре, послушал, как молодежь веселится, разозлился и зарезал доченьку.

– Ну тебя к черту с твоими версиями! – послал меня Садыков.

Он хотел еще что-то сказать, но я уже закрыл за собой дверь.

Вернувшись в райотдел, я в двух словах изложил Малышеву обстоятельства убийства Луизы Каретиной.

– Николай Алексеевич, может, вы раскроете тайну: какое нам дело до преступления, совершенного в другом районе? – спросил я.

Малышев посмотрел на часы. Время близилось к полуночи. Ехать домой ни туда ни сюда. Оставаться ночевать в кабинете тоже не лучший вариант – на стареньком продавленном диванчике не выспишься, утром встанешь больной и разбитый, как с похмелья.

– В мае месяце, – начал он, – в художественном училище был конфликт, из которого раздули происшествие вселенского масштаба. При училище есть творческая студия «Возрождение», в которой совершенствуют свое мастерство учащиеся училища и одаренные школьники. Занятия в студии проходят в кабинетах училища, на природе и в городской среде, в зависимости от темы урока. Одним из лучших учеников в студии был Павел Волков, талантливый художник, будущее светило советского изобразительного искусства. Ему девятнадцать лет. Он из рабочей семьи, скромный, тихий паренек. Больше года Волков был платонически влюблен в Каретину. Он считал ее чистой и непорочной, она была для него как ангел, как… «как гений чистой красоты». Ты понял мою мысль? Он ее любит, она его – нет. В какой-то момент Волков узнал, что Луиза вовсе не ангелочек и состоит в любовной связи с руководителем студии. Неделю парень мучился, а потом набрался решимости и потребовал объяснений у Луизы. Она послала его куда подальше – кто он такой, чтобы вмешиваться в ее личную жизнь? Волков после этого разговора замкнулся в себе, но в училище старался вести себя так, словно ничего не случилось. В конце месяца в подгруппе, где учились Волков и Каретина, проходило практическое занятие: нужно было нарисовать глиняную вазу с цветами с той точки, откуда ее видишь. Десять учеников заняли места по периметру класса, вазу преподаватель установил в центре, на подставке. Посреди урока Каретина повернулась к Волкову и показала ему язык. Он встал, подошел к вазе, вытряхнул из нее цветы и со всей силы запустил вазой в Каретину. Луиза увернулась, ваза попала в стену и разлетелась на мелкие кусочки. Один из осколков попал в лицо Каретиной и распорол щеку. Даже не щеку, а выступ под глазницей. После заживления раны судебный медик дал заключение: «Длина шрама на правой стороне лица – полтора сантиметра. Для его устранения потребуется хирургическое вмешательство».

– Часть первая статьи 108 УК РСФСР, – не задумываясь, квалифицировал я. – «Причинение тяжких телесных повреждений потерпевшему по признаку неизгладимого обезображивания лица». За такой шрам запросто можно года три колонии общего режима схлопотать.

– Слушай дальше. Мама у Каретиной – фигура в нашем городе влиятельная. У нее подруги и клиентки – жены партийных работников и директоров заводов. Вся наша элита в ее Доме моделей обшивается. Говорят, она мастер своего дела, настоящий талант. На любую толстуху такой наряд пошьет, что ни одной складочки жира не заметишь. У Волкова папа тоже не лыком шит. Он лучший автомеханик в городе. Клиентура у него – сам понимаешь какая. Что греха таить, даже я у него клапана «Жигулей» регулировал. Сделал – комар носа не подточит, машина как новенькая побежала.

– «Они сошлись: вода и камень», – продолжил я пушкинскую тему.

– Вот именно! Мамаша Каретиной визжит: «Он изуродовал мне ребенка!» Папа-автомастер огрызается: «Подумаешь, шрам! Тональным кремом замажет, не видно будет». До проведения экспертизы мы лавировали между ними: вначале отказной сделали, а когда прокуратура вмешалась, возбудили дело по факту причинения легких телесных повреждений. В июле заключение было готово, дело переквалифицировали на статью 108. Все это время Павел Волков ходил под подпиской о невыезде. Заключать его под стражу смысла не было, но тут, после экспертизы, обстоятельства поменялись. Прокурор района позвонил Яковлевой и дал команду представить Волкова на санкцию. Понятное дело: мамаша Каретиной подсуетилась где надо и добилась результата. Приходит ко мне начальник следствия и говорит: «Что делать будем? Если мы посадим паренька в следственный изолятор, то сломаем ему судьбу и гарантированно обеспечим реальное лишение свободы. Под подпиской он может условным сроком отделаться, а так – зона сто процентов». Я отчихвостил Першина, говорю ему: «Ты что, решил не выполнять законные указания прокурора? Да он нас завтра в порошок сотрет, все показатели нам обрушит. Задерживай Волкова, а каким он из тюрьмы выйдет – это не наше с тобой дело». Яковлева задержала подозреваемого и прямо из ИВС поехала к прокурору отстаивать свою точку зрения. Тот ее даже выслушивать не стал, говорит: «С каких это пор у нас следователи встают на защиту преступников? Твое дело – выполнять мои указания, а не обсуждать их». К слову, адвокатом у Волкова был Черемных. Он со всеми прокурорами на короткой ноге, но тут что-то сплоховал, не договорился об изменении меры пресечения. Проходит два дня. Яковлева предъявляет обвинение Волкову, готовит документы на санкцию. За это время отец Волкова нашел нужные связи в областной прокуратуре, и наш районный прокурор в одночасье все переиграл. Он звонит Яковлевой и говорит: «Какой-то странный у тебя подход к избранию меры пресечения. Волков не убийца, не бандит. Он – комсомолец, лучший ученик в училище, у него больше десятка грамот и дипломов с областных конкурсов, а ты его в СИЗО отправить собралась? Даже не вздумай его на санкцию привозить. Сама из ИВС освободишь и подписку о невыезде изберешь». Так и поступили. В конце ноября по уголовному делу в отношении Волкова – срок. Обвинение ему предъявлено, осталось ознакомить его и потерпевшую с материалами уголовного дела и направить дело в суд, а тут такое ЧП! Представь, что Волков имеет какое-то отношение к убийству Луизы. Прокурор о своих устных указаниях «забудет», а с нас шкуру живьем спустит и на барабан натянет. Скажет: «Кто вам позволил опасного преступника на свободе оставлять? Ваше попустительство привело к убийству девушки».

– Яковлевой – кранты! – прикинул я перспективу служебного расследования. – За подписку о невыезде ее не посадят, но из милиции выгонят. Что от меня требуется, Николай Алексеевич? Убийство-то совершено в другом районе. Я при всем желании не смогу в его раскрытии участвовать.

– Если начнет припекать, я поеду в областное УВД и договорюсь, чтобы тебя включили в группу по расследованию убийства Каретиной. Мы без тебя…

– О, знаю я эту сказочку! – запротестовал я. – Мне придется две лямки тянуть: и в чужом районе убийство раскрывать, и тут преступления расследовать. Васильев меня от текущих дел не освободит и свободный график не предоставит.

– Начальник уголовного розыска – мой подчиненный, – напомнил Малышев. – Если положение осложнится, я откомандирую тебя в Центральный район. Упадут показатели раскрываемости по твоей линии – и черт с ним, зато Яковлеву спасем. Мне следователь дороже любых показателей.

– Понятно, – невесело вздохнул я. – Когда она на работе появится? Мне надо побольше узнать о событиях в училище.

– Завтра утром она будет здесь.

От начальника РОВД я спустился в дежурную часть, узнал о квартирной краже в частном секторе и выехал на место происшествия. В отдел я вернулся только утром.

– Тебя Садыков ищет, – с порога сообщил дежурный.

Я позвонил Федору.

– Привет еще раз! – весело ответил он. – Считай, мы раскрыли убийство Луизы. Как? Фамилия Волков тебе ничего не говорит? Этой ночью Волкова задержали в трех шагах от дома Каретиной, пьяного, в крови, с ключами от ее квартиры. Где он сейчас? В вытрезвителе. Он настолько пьян, что ничего пояснить не может. Ничего, отоспится, я его, щенка, в два счета расколю.

– Расколешь – буду премного благодарен, – искренне ответил я. – Только ты, Федя, не спеши. Я не очень верю, что Волков забрался к Луизе в дом и зарезал ее.

– Сам же про ключи говорил!

– Я пошутил, но ты, Федя, работай. Чем черт не шутит! Иногда самая неправдоподобная версия оказывается истинной, а все, что на поверхности лежит, – ложным.

В девять часов пришла Яковлева.

– Про Волкова уже знаешь? – спросил я.

– Это не он. Паша не способен на хладнокровное убийство. Он…

– Погоди! – перебил я коллегу. – Давай пока оставим его в стороне и поговорим о Луизе. К Волкову мы всегда успеем вернуться.

Яковлева села напротив, попросила сигарету. Я раньше не замечал, чтобы она курила, но, видно, жизнь довела! В это утро Светлана Яковлева выглядела не лучшим образом: лицо помятое, глаза опухшие, губы не накрашены, глаза не подведены. Бессонная ночь, полная тяжких размышлений, состарила ее лет на пять, а может, и больше.

– Что тебе рассказать о Луизе? – затушив недокуренную сигарету, спросила Яковлева. – Начнем с того, что она никакая не Луиза, а Зоя. Родилась 27 мая 1968 года в обычной семье. Мать работала закройщицей в ателье по пошиву женской одежды, отец – инженер на машиностроительном заводе. Когда девочке исполнилось тринадцать лет, родители устроили ей шикарный праздник: пригласили в гости ее одноклассников, друзей, соседей по дому. После того, как мама поздравила дочь, Зоя встала и заявила, что с этого момента ее зовут Луиза. Все посмеялись, поаплодировали и забыли об этой шутке. Но не тут-то было! После дня рождения Зоя перестала отзываться на свое имя. Первыми сломались родители, потом – бабушка с дедушкой. Одноклассники звали ее кто как, а учителя наотрез отказались принимать новое имя. Действительно, зачем подстраиваться под подростковую прихоть? Сегодня она стала Луизой, а завтра объявит себя Лаурой или Элеонорой. Что же, всем у нее на поводу идти? Луиза предвидела такое развитие событий и заставила родителей перевести ее в другую школу, где она с самого начала представлялась всем как Луиза, а на имя Зоя не реагировала, словно ее никогда так не звали. Ей даже аттестат зрелости чуть было не выписали на имя Каретиной Луизы. Учитель, заполнявшая бланки аттестатов, увидела в документах имя «Зоя», подумала, что это ошибка, и записала «Луиза». Представь, насколько все были убеждены, что Луиза – это ее настоящее имя!

После окончания средней школы Луиза поступила в художественное училище на театрально-декорационный факультет. Стать художником-декоратором она не планировала, потому что рисовать не умела. При поступлении обязательные к рассмотрению приемной комиссией рисунки за нее выполнили преподаватели училища.

– Если она не умела рисовать, то зачем пошла в художественное училище? Ради диплома?

– Луиза с юных лет позировала художникам, была любимой моделью у многих преподавателей изобразительного искусства. В художественную академию она бы не пробилась, таланта бы не хватило, а в училище, где она своя, – отчего бы не поступить? Как бы тебе объяснить, почему она пошла именно туда? Представь девушку, у которой в аттестате о среднем образовании одни тройки и парочка четверок. Ни в один институт ее не примут, в хороший техникум – тоже. Куда пойти, чтобы получить диплом? Туда, где тебя все знают, где ты с юных лет позируешь перед начинающими художниками и их преподавателями. Бог одарил Луизу идеальными пропорциями тела и красивым лицом. С такой внешностью, чтобы добиться успеха и материального благосостояния, ей не нужно было ни образования, ни знаний, ни таланта. Все, что от нее требовалось, – это усидчивость, умение неподвижно сидеть или стоять в одной позе. А уж каким она успехом пользовалась у мужчин! Каждый художник стремился вложить в ее портрет что-то свое. Наши известные сибирские художники соревновались между собой, у кого лучше получится ее новый образ: то она загадочная нимфа, выходящая из лесного озера, то юная древнегреческая красавица с кувшином на плече, то богиня Диана с луком и стрелами.

– Я видел картину, где она в обнаженном виде. Луиза не стеснялась позировать в чем мать родила?

– Она прирожденная натурщица, то есть девушка, выставляющая на всеобщее обозрение свое обнаженное тело. Чего ей стесняться, если она сложена идеально и в ее пропорциях нет ни единого изъяна? И потом, натурщица – это не проститутка. Она не спит с художниками, а только позволяет им любоваться своим телом.

– Во сколько лет она начала раздеваться перед мужиками? В тринадцать?

– Позировать она начала классе в пятом, а когда в первый раз обнажилась – не знаю. Наверное, классе в седьмом, когда ее тело стало приобретать женственные очертания и у нее произошел скачок в нравственном и психологическом развитии… Как бы тебе объяснить-то, что с ней произошло! Был бы ты женщиной, я бы нашла подходящие слова… Попробую так: Луиза в своем взрослении перескочила из девочки в девушку, минуя переходную стадию. Она не была ни застенчивой девочкой, которая украдкой рассматривает в зеркало набухающие груди, ни юной девушкой, которая краснеет в присутствии мужчин. Представь: вот она девочка, с которой рисуют прилежную школьницу за партой, а вот она уже в образе дочери римского патриция, подающей вино будущему жениху. Классическое изобразительное искусство восходит корнями к натурализму Древней Греции, так чего ей стесняться? Луиза рано осознала, что ее тело – это товар, который можно выгодно продать. Товар без обертки стоит дороже, так что стесняться своей наготы ей было ни к чему.

– Шрам ее обезобразил? – сменил я тему разговора.

– Там шрам – одно название! Если не присматриваться, то и не заметишь. Будь Луиза обычной девушкой, она бы не стала делать трагедию из рубца на коже. Но она же модель, натурщица! Для нее мельчайший изъян во внешности – это катастрофа, потеря товарного вида. Говорят, она после травмпункта рыдала, в истерике билась, волосы на себе рвала, а потом успокоилась и решила мстить. Тут-то вся ее сущность и проявилась. Представь, сидит перед тобой девушка, комсомолка, воспитанная на идеалах гуманизма, и совершенно серьезно спрашивает: «Волкова расстреляют за то, что он меня изуродовал?» Я еще ничего не успела ответить, как она продолжает: «Если надо, то моя мама в любую инстанцию напишет, чтобы его приговорили к высшей мере наказания». И уже в самом конце допроса она задумчиво, как бы произнося мысли вслух, говорит: «Я бы все на свете отдала, чтобы на его расстреле присутствовать, чтобы самой увидеть, как этот подонок жизни лишится». Вот такое у девушки Луизы было самомнение! Представь, сколько они со своей мамашей из меня крови выпили.

Рассказ Яковлевой прервал телефонный звонок.

– Андрюха, это ты? – устало спросил Садыков. – У нас, похоже, облом. Прикинь, у Волкова и Луизы одинаковые ключи от дверей. Мой опер сгонял к Волкову домой и убедился, что в его квартире точно такие же замки, как у Каретиных.

– Что он говорит по поводу крови? – спросил я.

– Там такая история, что сразу не поверишь! Прикинь, вчера этот щенок напился и пошел разбираться с руководителем студии «Возрождение» Осмоловским. Пришел к нему домой, позвонил в дверь, позвал хозяина на лестничную площадку поговорить. Когда тот вышел, Паша ему без лишних слов – хрясь по физиономии и разбил нос. Осмоловский на вид мужик тщедушный, но мужик же, не пацан. Он в ответ так врезал Волкову, что тот с лестницы слетел и всю морду об стену расквасил.

– Как он у дома Каретиных оказался?

– Андрей, ты только не смейся. Дальше все было как в дурацком фильме. Волков, весь в крови, нашел где-то бичей, пожалился им на уголовную статью и на растоптанную любовь. Алкаши вошли в его положение и угостили паренька разведенным одеколоном. От этого пойла у Волкова сознание помутилось, и он пошел разбираться к Луизе. Но шел, видать, тернистым путем, если добрался до ее дома только через несколько часов после драки с Осмоловским. Кстати, Яковлева у тебя? Мне Волков больше не нужен.

– Быстро ты с ним отработал!

Я отставил трубку в сторону, спросил у следователя:

– Волкова к нам привезти?

– Допрыгался Паша, – вздохнула Яковлева. – Пусть привозят. Я его задержу по своему делу и в ИВС отправлю.

– Федя, вези злодея к нам, только отмыть его не забудь и врачу показать. Нам он, избитый, без справки, на фиг не нужен!

Павел Волков оказался примерно таким, каким я его и представлял: невысокого роста, худощавым, кареглазым. Было в его внешности что-то татарское: то ли сужающийся книзу подбородок, то ли слегка раскосые глаза. После гигиенических процедур, проведенных в Центральном РОВД, выглядел он вполне презентабельно, только опухший нос напоминал о вчерашних приключениях.

– Садись, друг мой, – показал я на стул напротив моего стола, – рассказывай, как ты до такой жизни докатился? Вазами бросаешься, одеколон с бичами пьешь, с преподавателями дерешься.

Волков осмотрел стул, словно проверяя, не подложил ли я на сиденье канцелярскую кнопку, и осторожно присел на краешек.

– Что мне за это будет? – спросил он охрипшим после «Шипра» голосом.

– За что именно: за одеколон, за вазу или за мордобой в подъезде? За одеколон заплатишь штраф. Сколько нынче стоит ночевка в медвытрезвителе, я точно не помню, рублей сорок, наверное… Не помню расценок, врать не буду. Письмо по месту учебы из вытрезвителя тебя волновать не должно, а за разбитый нос Осмоловского много не дадут.

– Он на меня заявлять не будет, – уверенно произнес Павел.

– Отлично! Осмоловский отпадает, а про вазу ты должен сам все знать.

– Сколько мне за Луизу дадут?

Волков испытующе посмотрел на меня. Наверняка адвокат и следователь уже не один раз разъяснили ему варианты грозящего наказания, наверняка он уже опросил всех друзей и знакомых и узнал их мнение, но сейчас его интересовало, что отвечу я – человек, который проводит первый после убийства Луизы допрос.

– Я не судья и прогнозы о наказании никогда не даю, но для тебя сделаю исключение… Впрочем, нет! Для того чтобы говорить о наказании, надо знать сущность деяния, а я о Луизе и тебе знаю только с чужих слов.

– Надеюсь, вы не думаете, что это я ее убил?

– Как знать! – откровенно ответил я. – Теоретически у тебя было время, чтобы от Осмоловского доехать до Каретиных, убить Луизу и только потом найти бичей с одеколоном. Что ты так поморщился? Думаешь, я чушь несу? Ты, Паша, разгони похмельный туман и вспомни, как выглядели твои вчерашние собутыльники, где ты с ними познакомился, как их звали? Кто может подтвердить твое алиби? Никто.

– Так они же… Я им все рассказал, они сочувствовали мне.

– Бичи, если их найдут, в твою защиту слова не скажут, заявят, что в первый раз тебя видят. Я знаю эту публику – они боятся милиции, как черт ладана. И еще момент, очень важный для тебя. Если следствие по Каретиной зайдет в тупик, то у следователя прокуратуры может появиться соблазн загрузить тебя по полной программе – ваза-то хоть как твоя. Одно преступление есть, отчего бы и второе на тебя не списать? Все в твоих руках, Паша! Чем подробнее ты расскажешь про себя и Каретину, тем быстрее я выйду на след настоящего преступника.

– После ее смерти в истории с вазой что-то изменится? Мне могут дать условно?

– Я не Дельфийский оракул, судьбу не предсказываю.

Волков попросил попить. Я дал ему литровую банку с водой, он опустошил ее, отер рукавом губы.

– Яковлева меня арестует? – спросил он. – Эх, черт, зачем я вчера напился! Просидел бы весь праздник дома и остался бы на свободе.

– Тебя арестовали бы в любом случае, – заверил я. – Ты – главный подозреваемый. Ты уже один раз поднял на Каретину руку, так почему бы тебе не довершить начатое до конца?

– Да там же все не так было! Не хотел я ее изуродовать.

Волков немного помолчал, собираясь с мыслями. Я не торопил его.

– С чего начать? – решившись на исповедь, спросил он.

– Хоть с чего! – подбодрил я. – Можешь с того дня, когда ты в первый раз в жизни взял в руки карандаш. Ты, Паша, рассказывай, я не спешу. Да и тебе спешить уже некуда. Курить будешь?

– Я не курю… С первого дня, значит? Первый день, когда взял в руки карандаш, я не помню, а вот как рисовать начал, могу рассказать. В двенадцать лет я заболел и целый год просидел дома. Читать я не люблю, по телевизору ничего интересного не показывают, на улицу выйти не мог, и я начал рисовать. Вначале я работал карандашом, потом – красками. После выздоровления родители отправили меня в санаторий, где я долечивался еще год. В санатории мои работы попались на глаза местному художнику, и он сказал, что у меня талант, который надо развивать. Вернувшись домой, я записался в студию «Возрождение» при художественном училище. Там-то я в первый раз и увидел Каретину. Она была настолько непорочна, что вся светилась от внутренней чистоты. Как-то раз Осмоловский предложил нам написать карандашный портрет Каретиной. Как сейчас помню, она позировала вполоборота, с яблоком вместо граната в руке. Узнали композицию? Художник Данте, «Прозерпина». Моя работа Осмоловскому понравилась. Он сказал, что в глазах нарисованной Луизы есть проблески зарождающейся жизни. Не ее жизни, а моей, жизни будущего художника. С того дня Каретина стала моей музой. Я рисовал ее каждый день, а когда не видел ее, то делал наброски по памяти. И очень быстро… да нет, с самого начала, она стала моим стержнем. Вы видели, как делают «сахарную вату»? На палочку наматывают застывший вспененный сироп слой за слоем. Вот так же и у меня: чтобы нарисовать любую композицию, мне надо было мысленно включить в нее Луизу. Скажем, чтобы нарисовать вазу, я должен был представить рядом с ней Каретину. Если я рисовал пейзаж, то это была незримая Луиза на опушке леса. Без ее образа я не мог творить.

– Ты рисовал ее обнаженной? – не удержался я.

– Конечно. Луиза без одежды получалась у меня даже лучше, чем у Осмоловского, а он хоть и сволочь, но мастер.

– Картина, где она стоит с фламинго, не твоя? Или ее Осмоловский нарисовал?

– О нет, что вы! Композиция «Девушка и фламинго» – это настоящее произведение искусства. Ее автор – известнейший художник. Луиза заплатила за эту картину пять тысяч рублей.

– Сколько? – поразился я.

– Пять тысяч. Это недорого. Картины этого художника покупают иностранцы, он выставляется на самых престижных выставках по всему миру, а тут какие-то жалкие пять кусков! Это называется «даром отдал». Ну не совсем даром. Сейчас-то я понимаю, что она не только позировала ему… Вот дура! Она своей похотью всю мою жизнь под откос пустила. Если бы вы знали, как у нас все классно получалось! Как-то я написал картину, где запечатлел Луизу в образе спартанской девушки, подающей лавровый венок раненому воину. Эту картину Осмоловский продал за пятьсот рублей: сто – мне, ему и Луизе – по двести. По фотографии этой картины нашелся новый заказчик, который пожелал, чтобы вместо абстрактного воина я изобразил его. Луизу я рисовал с натуры, а заказчика – по фотографии и по карандашным наброскам, которые сделал Осмоловский. Месяц работы – тысяча рублей на троих! Спрашивается, чего Каретиной не хватало?

– Паша, давай от высокого искусства перейдем к истории с вазой. Кстати, мне тут сказали, что сама Луиза рисовать не умела.

– Почему же? Лубочный рисунок, рублей на пятьдесят, она бы набросала в два счета. Неодушевленные предметы у нее получались неплохо. Скажем, вазу она могла хорошо изобразить, а цветы в этой вазе – нет.

– Растения и люди у нее не получались?

– Возьмите карандаш и нарисуйте розу. По вашему рисунку любой поймет, что это роза, а не кактус. Нарисовать цветок не проблема, а вот вдохнуть в него жизнь – не каждому дано. Луиза могла нарисовать цветы, но выглядели бы они ненатурально, так, мазня какая-то. За портреты она даже не бралась. Портрет – это особый вид изобразительного искусства. Вдохнуть душу в него мало у кого получается. Вы видели портрет матери Луизы? Один известный художник по просьбе Осмоловского рисовал. Толку-то! Глаза безжизненные, как у куклы в магазине.

– На картине, где Луиза стоит с фламинго, ее глаз не видно, но она смотрится как живая.

– Луиза там только часть композиции, главная составляющая, но без второстепенных фигур и без фона она смотреться не будет. Если вам еще раз доведется увидеть эту картину, то присмотритесь к фламинго. Они кажутся нарисованными широкими мазками, но автор прорисовал отдельные перья так, что вы ощущаете свежее дыхание утреннего ветерка. А фон там какой!

– Стоп! – приказал я. – Про картины и тонкости изобразительного искусства – хватит. Перейдем к вазе. Ты бросил ее в Каретину из-за ревности?

– Нет, конечно же! С чего бы я ее ревновал? Она не жена мне, не возлюбленная. Она моя муза, источник вдохновения.

– Черт, как все запутано! Давай пойдем другим путем. Что подтолкнуло тебя швырнуть вазу в Каретину?

– Она разрушила мой мир, вынула из меня стержень, лишила дара оживлять картины. Увидев ее с Осмоловским, я испытал самое большое разочарование в жизни.

– Это уже ближе к теме. Где ты их увидел? Что они делали?

– Они стояли в мастерской у окна, смотрели на улицу. Осмоловский обнимал Каретину за талию. Для меня это был шок. Я всегда считал Луизу девственно-чистой, а она, как последняя проститутка, прижималась к мужику, голову ему на плечо склонила.

– Подожди, они что, обнаженные стояли?

– В том-то и суть, что нет! Была бы Каретина голая, я бы ничего такого не подумал, но они были полностью одетыми, значит, между ними отношения далеко не деловые… Давайте я вам анекдот расскажу, и вы сразу все поймете. Сидят на кухне художник и натурщица, пьют чай. Художник посмотрел в окно и говорит: «Жена идет! Живо раздевайся, а то она подумает черт знает что!» Осмоловский видел обнаженную Луизу десятки раз, он даже прикасался к ней, когда выстраивал композицию, но тут совсем другой случай. Обнимать одетую натурщицу нет никакой необходимости.

– Ей-богу, не пойму, что в их поступке предосудительного. Одетый мужчина обнимает одетую девушку, и что с того? И самое главное – ты-то здесь при чем?

– Представьте, что вы до безумия любите молоко. Берете полную крынку, выпиваете ее залпом, а на дне дохлая крыса лежит. Вы после этого будете пить молоко? Нет. Любое молоко будет казаться вам ядом, в любой емкости вы будете представлять крысу на дне. То же самое со мной. Я с наслаждением пил чистоту Луизы и вдруг увидел, что она ничем не отличается от других девушек, такая же похотливая и продажная.

– Паша, как мужчина мужчине, скажи: между тобой и Луизой не было интима?

– Любая интимная интрижка разрушила бы нашу духовную связь, сцепку между художником и его музой. Как-то раз мы поцеловались с Луизой после вечеринки с шампанским, на другой день обоим было неловко. Я неделю не мог найти вдохновение. Потом все восстановилось, но больше я Каретину не обнимал. Я понял, что физический контакт между нами препятствует переносу чувств на холст.

– Рано или поздно Луиза бы вышла замуж, и тогда бы твое вдохновение закончилось?

– Нет. Она перешла бы из одного образа в другой, но осталась бы прежней. Для меня ударом ведь было не то, что она не девственница, а то, что это все так по-скотски произошло. Она и Осмоловский! Ему пятьдесят лет, ей – восемнадцать. Он грязный старик, а она с ним обнимается, как уличная девка.

– Попробую поймать твою мысль. Для сохранения образа Каретина должна была встретить прекрасного принца на белом коне, принять его красивые ухаживания и только потом выйти замуж в белом платье и фате. Я правильно тебя понял? Все, оставим этот эпизод и перейдем к дальнейшим событиям. В мастерской ты не буйствовал, вазами не кидался?

– Я молча ушел. Дома попробовал нарисовать ее, но ничего не получилось: набросок вышел безжизненный. Мое вдохновение исчерпало себя.

Прервав Волкова, на столе зазвонил телефон.

– Андрей, давай на выезд! – сказал дежурный по РОВД.

– У меня важный допрос, я не могу прерваться, – возразил я.

– Васильев распорядился, чтобы ты лично выехал на место и организовал раскрытие преступления.

– Мать его! – выругался я. – Так и знал, что придется на два фронта крутиться. Что там случилось? Ножевое? Собираюсь.

Я положил трубку и набрал номер Яковлевой.

– Светлана Александровна, иди домой, я Волкова в ИВС сам закрою. О, сделай одно доброе дело: позвони его родителям, пусть парню вещи соберут и поесть захватят.

Вернувшись через час (преступление оказалось пустяковым – сосед порезал соседа), я забрал Волкова из комнаты для задержанных, поднялся к себе в кабинет.

– Продолжим, – сказал я. – Итак, ты понял, что между Осмоловским и Каретиной есть интимные отношения и потерял вдохновение. Что было дальше?

– У нас был крупный заказ. Я рисовал Луизу в образе Русалочки. Как только Осмоловский и Каретина увидели законченную картину, так тут же закричали: «Ты что за халтуру нам подсовываешь? Это же безжизненная мазня! Ты хочешь нам заказ сорвать?» Я вспылил, говорю: «Сами виноваты!» Осмоловский, как только узнал, в чем дело, тут же вышел, даже разговаривать со мной не стал, а Луиза набросилась на меня: «Какое тебе дело до моих отношений с мужчинами? С кем хочу, с тем и встречаюсь». Я влепил ей пощечину и ушел. Картину заказчик брать отказался, Осмоловскому пришлось вернуть задаток. В общем, они обиделись на меня, а я – на них. Пока между нами шла «холодная война», я рассказал о Луизе своему одногруппнику Сергею Веселову. Он посмеялся надо мной, говорит: «Ты что думаешь, Луиза только с Осмоловским спала? Я ее с Фроловым в одном автомобиле видел». Фролов – это новосибирский художник, приезжал к нам мастер-класс преподавать. После этого разговора я впал в депрессию, ни с кем не разговаривал, бросил рисовать, но на занятия в училище ходил исправно, ни одного урока не пропустил. Настал день, когда мы рисовали вазу. На перемене Луиза подошла ко мне и говорит: «Мы нашли мастера, он перерисует глаза у Русалочки, и мы продадим картину другому заказчику». Я отвечаю: «Ничего вы не продадите. Я после уроков изрежу картину на кусочки, в лохмотья ее превращу!» Прозвенел звонок. Мы сели, рисуем вазу. Каретина поворачивается ко мне и показывает язык. Я понял, что она хотела сказать: «Ты как художник исчерпал себя, а я осталась прежней. Меня теперь будут другие мастера рисовать». Я встал, бросил вазу в стену около Каретиной. Остальное вы знаете.

– Ты бросил вазу в нее или в стену?

– В стену. С трех метров я бы не промахнулся. Скажите, это правда, что лучше бы я ей в голову попал?

– Судя по вашим отношениям – да. Ты бы разбил Луизе голову, но оставил целым лицо. Вряд ли она стала бы на тебя заявление подавать. Из училища бы тебя выгнали за хулиганство, на этом бы дело и закончилось. Паша, скажи, почему ты пошел в училище, а не в художественную академию?

– За Луизой подался, хотел каждый день с ней рядом быть.

– У вас не возникало проблем с БХСС? Вы продавали картины как частные лица, а это, по-моему, незаконно.

– Осмоловский решал все вопросы. Я деньги от него получал, сам с заказчиками о цене не договаривался.

У меня снова зазвонил телефон.

– К задержанному родители пришли, – сообщил дежурный.

– Пусть поднимаются и ждут в коридоре, – распорядился я.

– Родители приехали? – догадался Волков. – Мама опять плакать будет. Проклятая Луиза, все беды из-за нее!

– Паша, тебе не жалко Каретину? То ты боготворишь ее, то проклинаешь. Тебя послушать, так ты ее смерти рад.

– Луиза умерла для меня как муза еще там, в мастерской, в объятиях Осмоловского. Как девушка, с которой можно встречаться, она меня никогда не интересовала.

– Паша, скажи честно: если бы Луиза предложила тебе заняться любовью, ты бы отказался?

– Наверное, да. Наша близость означала бы конец моего вдохновения. Даже если бы она уезжала навсегда, то и тогда бы я предпочел оставить все, как есть, и помнить ее чистой и непорочной. Скажите, вы верите, что я не убивал Каретину? Мне не было никакого смысла ее убивать. Для меня она уже была мертва.

– Зачем ты вчера пошел к ней?

– Я не помню, как у ее дома оказался. Мужики угостили меня «Шипром», я выпил и пришел в себя только в вытрезвителе.

Мы помолчали. Я посмотрел на его понурую фигуру, и мне, честно говоря, стало жалко паренька.

– Мой тебе совет, – сказал я, – на суде очевидного не отрицай, а на следствии лишнего на себя не бери. И еще! Как заедешь в камеру, своего таланта не скрывай. Умение рисовать в неволе ценится очень высоко. Начнешь по заказу сокамерников эскизы татуировок делать – авторитеты тебя на заметку возьмут, понаблюдают за тобой, и если ты им понравишься, то приблизят к себе, примут тебя в свой круг. Будешь татуировками на жизнь зарабатывать. Авторитетам – бесплатно, всем остальным – за чай, а чай в неволе – самая твердая валюта. Словом, проявишь себя как художник – не пропадешь.

Я пригласил в кабинет родителей Волкова и дал им возможность попрощаться с сыном.

В понедельник Васильев объявил, что в связи с большим общественным резонансом дело об убийстве Луизы Каретиной будет сопровождать ОУР городского УВД.

– Андрей, ты и Далайханов откомандировываетесь в городское управление до конца расследования.

– Слава богу, что в городское! – сказал я. – В городском нормальные мужики, а в областном – одни пузаны. Ходят – пальцы веером, разговаривают через губу, а как на место происшествия надо выезжать, так сразу у них срочные дела появляются.

– В областное УВД перед пенсией переходят, чтобы оклад побольше был, – напомнил кто-то из оперов.

– Одновременно с переводом у них самомнение о собственных возможностях растет. Был сотрудник так себе, ни рыба ни мясо, а как в областное управление перешел, так он уже ас сыскного дела, мастер оперативных комбинаций.

– Хватит демагогией заниматься! – одернул меня Васильев.

– Согласен, перейдем к делу. Вместо меня и Далайханова кто работать будет?

– Вы, кто же еще! – удивился начальник ОУР. – Не мне же за тебя по району бегать.

– Так всегда! – притворно сокрушился я. – Пошли, Айдар, собираться на чужбину, горький хлеб изгнанников вкушать.

Решение Васильева откомандировать одновременно меня и Далайханова ставило под угрозу процент раскрытия преступлений на вверенной мне территории, зато мне в городском управлении было на кого положиться. С Айдаром мне нравилось работать. Он всегда доводил порученное задание до конца и не боялся самостоятельно принимать решения в сложной обстановке.

Для раскрытия убийства Каретиной в прокуратуре города создали следственно-оперативную группу. Возглавила ее следователь Капустина. От уголовного розыска старшим был назначен Мельниченко, начальник отделения по раскрытию преступлений против личности.

– Сергей Степанович, – обратился я к Мельниченко на первом оперативном совещании, – давайте распределим участки работы. Вы будете представительствовать и поддерживать контакт с прокуратурой, оперуполномоченный городского УВД Бойко займется матерью Луизы и ее родственниками, а я на себя возьму всю шпану.

– Согласен! – обрадовался Мельниченко.

Представительствовать, то есть с серьезным видом составлять планы раскрытия преступления, всегда приятнее, чем бегать по городу и допрашивать свидетелей.

– Я – против! – заявил Бойко. – У потерпевшей мамаша вся на понтах, почему это я с ней должен работать?

– Ты солиднее выглядишь, – нашел отговорку Мельниченко. – Вопрос решен! Лаптев занимается молодежью, а ты, Виктор, родителями потерпевшей.

– Если мне достался самый трудный участок работы, то в морг пускай Лаптев едет! – потребовал Бойко.

Я не стал спорить, и мы с Айдаром отправились в бюро судебно-медицинских экспертиз. Труп Луизы Каретиной вскрывал эксперт по фамилии Ласковый, высокий худой мужчина лет пятидесяти.

– Вы ко мне? – спросил эксперт. – У вас же на этой неделе трупов не было.

– Каретина, – одним словом объяснил я наше появление.

– А, вот в чем дело! Начальство решило, что если у вас своих убийств нет, то надо соседям помогать? С чего начнем: с трупа, с результатов вскрытия или с орудия убийства?

– Когда ее хоронить будут? Сегодня? – спросил я.

– Родственники вчера приезжали, но был выходной, и им тело не выдали. Ее родители, – Ласковый посмотрел на часы, – будут здесь через час. Они заберут тело и отправятся в городской морг. Там есть траурный зал для прощания с усопшими.

– Прогрессивно, однако! – сказал я. – Из траурного зала сразу же на кладбище…

– Пошли на покойницу посмотрим, – не дал мне договорить Далайханов.

– На кой черт она нам сдалась? – отмахнулся я, но тут же передумал. – Впрочем, пошли.

Тело Луизы лежало на подставке посреди подсобного помещения в полированном гробу с ручками. Где ее родители достали такой гроб, я даже не представляю. В магазине ритуальных принадлежностей я видел только обитые материей гробы, а тут – блеск полировки, бронзовые ручки – произведение искусства, а не гроб.

Луиза Каретина в свой последний путь была одета в белое подвенечное платье. Черты лица ее заострились, но в целом она выглядела так, как на картине с фламинго.

– Когда я смотрю на похоронные изыски, – сказал я, – у меня всегда возникает желание написать в завещании: «Не вздумайте тратиться на приличную одежду для моего трупа! Мне на том свете в новом пиджаке форсить не перед кем». И гроб с ручками мне не нужен.

– Все так говорят! – хмыкнул Ласковый. – Но как только дело до похорон доходит, каждый старается сделать «не хуже, чем у других».

Он поправил платье на Луизе, полюбовался на нее со стороны, оценил работу санитаров:

– Хорошо ребята постарались. Выглядит как живая.

– Айдар, – сказал я, – поедешь на похороны, затеряешься в толпе, понаблюдаешь за родственниками. Если спросят, кто ты такой, скажешь, что из художественного училища.

– У сильного всегда бессильный виноват! – воскликнул Далайханов. – Сегодня холодно, я промерзну на кладбище. Может, кого другого пошлем?

– Я бы рад послать, но у меня никого, кроме тебя, нет, – ответил я. – Айдар, ты не хуже меня знаешь: кто-то из нас должен быть на похоронах.

Из подсобного помещения, откуда выдавали тела для захоронения, мы прошли в кабинет эксперта. Ласковый сел за письменный стол, я и Далайханов пристроились рядом.

– Начнем с причины смерти, – сказал эксперт. – Смерть наступила от удара колюще-режущим предметом в сердце. Удар был сильным, направленным строго сверху вниз, без отклонений вправо-влево. При ударе лезвие клинка прошло между ребер грудной клетки, не повредив и не оцарапав ни одного ребра. Кто из вас был на месте ее убийства? Кровать, где обнаружили тело, какой высоты?

– Край кровати примерно на уровне колена, – ответил я и тут же решил реконструировать события. – Айдар, ложись на кушетку!

Далайханов занял место на кушетке, я взял у эксперта авторучку, несколько раз «ударил» коллегу в область сердца.

– Вот и я о том! – подал голос Ласковый. – Чтобы нанести сильный удар точно в сердце, не повредив ни одного ребра, надо встать на колено. Из положения «стоя» вертикальный удар не получится.

– На теле больше не было никаких повреждений? – спросил я.

– Ни царапины! Впрочем, нет. На лице есть старый шрам.

– Шрам у нее майский, он отношения к делу не имеет.

– Тогда, кроме проникающей раны груди, других повреждений нет. Девушка при жизни была очень ухоженная: на руках маникюр, на ногах – педикюр. Зубы отбелены специальной пастой. Единственная пломба в коренном зубе изготовлена из импортного материала.

– Как у нее с половой жизнью?

– Ты про девственность или про следы изнасилования? – спросил эксперт. – Половой жизнью девушка жила давно, накануне смерти сексом не занималась. Во всяком случае, материальных следов полового акта я у нее не обнаружил.

– Перед убийством она почувствовала себя плохо и пошла полежать.

– Жди результаты из лаборатории. В своем исследовании я отметил, что у нее слегка увеличена печень, но это может быть реакцией на алкоголь. Теперь поговорим об орудии убийства. Что скажете?

Ласковый выложил на стол предмет, похожий на кортик с коротким клинком и самодельной рукояткой. С одной стороны клинка, перед рукояткой, была выемка для крепления к ножнам, над ней выбита голова в рыцарском шлеме. С другой стороны на клинке были две перекрещенные шпаги и буквы «GB&…». Последняя буква была стерта. Лезвие клинка потемнело от времени, местами заржавело. Рукоятка была изготовлена из пористой пластмассы, накрученной на хвостовик клинка.

– «Крупп-сталь»! – прокомментировал эксперт. – Качественная вещь. Клинком можно гвозди рубить.

– Что это? – спросил я. – Если это кортик, то почему такой короткий?

– Судя по каталогу холодного оружия, это действительно кортик, выпускавшийся в нацистской Германии для офицеров-подводников. Подробнее вам эксперты-криминалисты расскажут, а что до длины клинка, то она была уменьшена кустарным способом.

– Зачем? – не понял я. – Для чего такой предмет может быть нужен?

– Не знаю. Этим кортиком можно только колоть, режущая кромка у него тупая.

– Свинью им заколоть можно?

– Вряд ли. Длина клинка – тринадцать сантиметров. Если свинья откормленная, с хорошей жировой прослойкой, то клинок ей до сердца не достанет. Во всяком случае, я бы не рекомендовал этим предметом свинью колоть.

– Может, – предположил Айдар, – этот кортик кто-то просто так, на память о войне, оставил, без всякой цели.

– Странный предмет, – повертев орудие убийства в руках, сказал я. – Кто-то не поленился заново наточить поломанное лезвие и придать ему первоначальную форму. Подождем, что наши эксперты скажут.

Я вернулся к кушетке, встал на колено, замахнулся кортиком, прикинул, как он должен был войти в тело Каретиной.

– Женщина могла бы нанести им удар такой силы, чтобы лезвие вошло по самую рукоятку?

– Смотря какая женщина, – ответил эксперт. – Моя бы дочь не смогла, силы бы не хватило. А вот Елена Николаевна, которая у нас полы моет, девчонку бы запросто проткнула. В ней, в Елене, килограмм сто живого веса, она полные ведра с водой играючи носит.

– Понятно, – призадумался я.

В морге я расстался с Айдаром, вернулся в городское УВД, зашел в экспертно-криминалистический отдел, поинтересовался результатом исследования отпечатков пальцев, изъятых в комнате Луизы.

– На тумбочке, кроме следов потерпевшей, есть еще отпечатки пальцев, – сказал мне эксперт. – Их оставила некая Лапшина Татьяна. Ее же палец есть на коробке из-под чая. Поверх ее отпечатков пальцев на тумбочке есть смазанный след.

– После Татьяны кто-то еще открывал тумбочку? – спросил я.

– Андрей, не будем гадать на кофейной гуще! Есть две группы следов. Первые – четкие, поддающиеся идентификации. Второй след – поверхностный, смазанный. Человек, который оставил его, спешил. Больше я тебе ничего сказать не могу.

– Как со следами в квартире?

– Их оставили или потерпевшая, или ее мать, или гости. Неопознанных следов пальцев рук нет.

Часов около четырех с похорон вернулся продрогший Айдар.

– Ничего интересного, – сообщил он. – Слезы, рыдания, бабушка Луизы чуть в обморок не упала, пришлось нашатырем в чувства приводить.

– Мать на похоронах была одна или с мужчиной?

– Стоял рядом с ней какой-то молодой человек, но она больше с мужем общалась, с ним и уехала. Муж, кстати, с этим парнем за руку поздоровался.

– Муж с женщиной был или один?

– Он, как приехал с матерью Луизы, так и уехал с ней.

Вечером на подведение итогов нас собрал Мельниченко.

– Записывайте или запоминайте, – сказал он, сверяясь со схемой, составленной Садыковым. – Расстановка гостей за столом в квартире Каретиных. Слева, во главе стола, сидела Шершнева Валентина, восемнадцать лет, лучшая подруга потерпевшей, бывшая ее одноклассница, одно время занималась в творческой студии «Возрождение». В списке участников застолья она будет под номером один. Далее, на диване, номер два – сама потерпевшая. Рядом с ней номер три – Кутикова Светлана, восемнадцать лет. Коллеги, я больше про возраст говорить не буду, так как все они, кроме одного парня, ровесники. Нет, еще одна девушка моложе остальных. Я о ней скажу отдельно. Итак, номер три – Кутикова Светлана, внешне похожая на мальчика, когда-то занималась в студии «Возрождение», покинула ее по собственному желанию. В настоящее время студентка спортивного факультета пединститута. Номер четыре – Чистякова Елена, ей семнадцать лет, она одногруппница Каретиной. На диване все. Напротив Шершневой, с другой стороны стола, номер пять – Чистяков Андрей, брат Чистяковой Елены. Ему двадцать два года, учится в мединституте. Номер шесть – Долженко Андрей, сидит на табурете слева от Чистякова, напротив его сестры. Учится в техникуме на механика, когда-то посещал студию «Возрождение». Рядом с ним номер семь – Веселов Сергей, одногруппник Каретиной. Последний участник застолья с этой стороны стола – Лапшина Татьяна, одногруппница Каретиной. Ей присвоен номер восемь. Все записали?

Мельниченко передал схему Садыкова мне. На ее обороте Федор сделал отметку: «4–6, 7–8, 3–5».

«Это пары, которые уединялись в комнате Луизы, – догадался я. – Лапшина Татьяна, проверившая содержимое тумбочки потерпевшей, была с Веселовым, когда-то поведавшим Волкову о распутстве Каретиной. Начало интересное, будет над чем поработать».

Во время совещания в кабинет Мельниченко позвонил Ласковый и пригласил меня к телефону.

– Андрей, – сказал он, – мы получили предварительные результаты биохимического исследования образцов, изъятых из трупа Каретиной. Экспертиза будет готова позже… Андрей, ты сидишь или стоишь? Если стоишь, то сядь. Новости у меня сногсшибательные. Ты приготовился? Слушай: в крови, моче и содержимом желудка Каретиной обнаружен морфий в высокой концентрации.

– Я от слова «морфий» должен в осадок выпасть? – удивился я.

– Можно подумать, что ты наркоманов-морфинистов каждый день встречаешь, – по голосу Ласкового я понял, что он употребил мензурку спирта после окончания рабочего дня и сейчас готов обидеться на любую мелочь.

– Модест Сергеевич, у меня к вечеру чувство юмора тупеет, так что не обращайте внимания, – примирительно сказал я.

– Ладно, проехали! – засмеялся в трубку эксперт. – Незадолго до смерти Каретина перорально, с пищей или с напитками, приняла большую дозу морфия заводского изготовления. Не отвара опийного мака, а чистого морфина. Доза была рассчитана настолько точно, что Каретина не вырубилась за столом и не умерла от передозировки, а впала в сонное состояние и уснула на кровати. Как тебе такой поворот событий?

– Где можно достать чистый морфий? – не задумываясь, спросил я.

– На химфармзаводе, в больнице, на медицинском складе войск гражданской обороны. Морфий можно много где поискать, но одно я тебе скажу точно: в аптеки он не поступает.

Я задал Ласковому еще пару вопросов и положил трубку.

– Коллеги, – обратился я к участникам совещания, – у нас новость: перед тем, как потерпевшая была убита, ее привели в бессознательное состояние с помощью морфия заводского изготовления.

– Какой у нас, однако, изощренный убийца, – сказал один из оперов.

– Или два убийцы, – предположил я. – Один хотел отравить Каретину, но не рассчитал дозу, и она осталась живой, а второй ее зарезал.

– В любом случае это кто-то из гостей, – высказался Бойко. – У ее матери алиби на этот вечер, у отца – тоже. Волкова ты сам исключил из числа подозреваемых. Случайный человек в квартире Каретиных отпадает.

– Не будем спешить! – подвел итог Мельниченко. – Для начала опросим всех участников застолья, а уж потом начнем делать выводы.

Допрос свидетелей я решил начать с Чистякова Андрея.

«Если он действительно случайный человек в компании Луизы, то ему незачем было убивать хозяйку, – размышлял я. – Разгорячившись после коньяка, он мог бы повздорить с Каретиной. Мог наброситься на нее с кулаками, мог и за нож схватиться, но выглядело бы это как обычная бытовуха: вскочил со стула, схватил первый попавшийся в руки нож – бац в бочину – и весь разговор. У нас же продуманное изощренное убийство, а не застольная склока».

Чистякова я вызвал не в городское управление, а к себе в отдел. В городском УВД для меня с Айдаром отдельного помещения не нашлось, а квартировать у кого-то на положении бедных родственников мне не хотелось.

Свидетель оказался высоким парнем, худощавым, узкоплечим, с длинными руками. У него были карие, слегка навыкате, глаза и тонкие губы. Во время разговора Чистяков периодически досадливо кривился, как прораб, обнаруживший неровную кирпичную кладку на стройке. Вел себя Андрей Чистяков раскованно, временами бравируя своими откровениями.

«Это не он, – с первой минуты допроса решил я. – Этот парень держится так уверенно потому, что у него есть неопровержимое алиби. Ну что же, посмотрим, на чем основана его уверенность».

– Короче, все началось с того, что я поссорился со своей чувихой, – начал он. – Мы встречались полгода. Она временами пробрасывала тему: «Не пора ли нам узаконить отношения?» Я, как мог, отшучивался, и она решила переменить тактику. Накануне демонстрации она говорит: «У меня задержка». Короче, она старше меня на год, учится в том же институте, что и я, живет в общаге. Я ее как будущую жену никогда не рассматривал. Спрашивается, на фиг мне такая супруга, у которой ни кола ни двора, ни распределения в областном центре? Куда я ее после ЗАГСа поведу? В квартиру к родителям? Я как услышал про «задержку», все сразу же понял и говорю: «Любимая, я с первого класса знаю, что детей не аисты приносят. Если у тебя «задержка», обратись к ее автору, я тут не при делах». Она психанула, обозвала меня «подонком» и ушла зализывать раны. Дело к празднику, а мне податься некуда. У мединститута три общаги. Есть где оттянуться, но ни в одну не пойдешь. В первой бывшая любимая встретит, во второй я вахтершу «старой сукой» обозвал, и она во всеуслышание заявила, что я попаду в общежитие только через ее труп. Третье общежитие на другом берегу, туда ехать – себе дороже будет. Оставалось два варианта: пойти к приятелю на квартиру, посидеть в чисто мужской компании, или остаться дома с родителями. У приятеля все посиделки сводятся к тупой пьянке. С родичами сидеть скучно. Они, как подопьют, начинают о политике рассуждать или стонут, как раньше все было хорошо, а стало все плохо: в магазинах полки пустые, за бутылкой водки надо два часа в очереди стоять. Словом, до вечера 6 ноября я не знал, где буду праздник встречать. Тут сеструха говорит: «Пошли со мной, развеешься, на моих подруг посмотришь». Я обрадовался такой перемене, отдал ей десятку и после демонстрации пошел к Каретиной.

– Тезка, – сказал я свидетелю, – так вы скидывались на застолье?

– По чирику с носа. Если все поровну сдали, то получится восемьдесят рублей. На выпивку и закуску хватит, если продукты в магазине покупать, а не на рынке. У Луизы, как я понимаю, с этим делом был полный порядок – для ее мамаши любой магазин с «черного» хода открыт. Мой батя перед праздником купил кусок свинины по три пятьдесят кило и похвалялся целый день, что дешево достал, а Луиза так, вскользь, обмолвилась, что ее мать не смогла сервелат купить. Говорит: «Мама поздно в магазин пришла, блатные уже все расхватали». Вы представляете, о чем речь? Сервелат! В магазине! Если бы мой батяня, выпив пол-литра, такие речи услышал, он бы народ на баррикады призвал, новую революцию против буржуев делать.

– Оставим политику в стороне, – велел я. – Перейдем к застолью.

– Короче, мы встретились с сеструхой и ее парнем около рынка, к Каретиной пришли все вместе. Я как вошел, сразу понял, что родители Луизы деньги до получки не занимают. У нее в прихожей стены финскими обоями оклеены. Шик, блеск, красота! У меня дома стены побелены, а у нее в коридоре – обои! Дальше – больше. В стенке в зале стоял японский телевизор. Не верите? Я сам его видел! Настоящий японский телик. «Сони». Я всю гулянку на него косился, прикидывал, сколько такое чудо техники должно в комиссионке стоить. А магнитофон! Двухкассетный «Филипс»! Захочешь у приятеля кассету переписать, не надо бегать, второй магнитофон искать.

Чистяков посмотрел на меня и, поняв, что увлекся описанием квартиры Каретиных, перешел к размещению гостей за столом. По ходу его рассказа я сверялся со схемой Садыкова, делал пометки о перемещениях молодежи в квартире.

– Короче, все собрались на кухне, покурили, и Валя позвала нас за стол. Меня посадили во главе стола, спиной к окну. Я сам это место не выбирал, я бы где-нибудь в уголке примостился, но друзья-подруги Каретиной быстренько расселись за столом, и мне ничего больше не оставалось, как занять свободное место. Сейчас, задним умом, я благодарю бога, что сидел у всех на виду и на меня даже тени подозрения не может упасть.

– Почему ты так решил?

– После того, как Валя с лошадиным лицом увела Луизу в спальню полежать, я из зала в коридор не выходил. Все выходили, а я на месте сидел, к свободным девушкам присматривался. Выпивал, закусывал, кассеты на магнитофоне переставлял, но мимо спальни не проходил.

– Пройдемся по гостям. Кто где сидел?

– Напротив меня – Валя. Это место, по идее, должна была занять хозяйка квартиры, а села ее подружка. Я вначале подумал: «Что за ерунда, что за скромность?» А потом присмотрелся и понял, что они специально так сели. Валя эта какая-то простоватая, как будто из деревни приехала. Но это все так, для виду. Ей, наверное, неудобно было при посторонних в роли служанки выступать, вот она простушкой и прикинулась. Но в то же время Валя все время подчеркивала, что она лучшая подруга хозяйки и должна ей помогать во всем. Она, единственная из всех гостей, называла Луизу не по имени, а «Лу». Короче, Валя эта все застолье бегала на кухню. Посидит немного, Луиза ей вполголоса указание даст, и она стартует то за закуской, то вилку заменить. Если бы она на диване села, то ей пришлось бы каждый раз человека во главе стола тревожить, а так она выходила и приходила, не причиняя никому неудобств.

– С Валей – Шершневой Валентиной – все понятно, давай дальше.

– На диване сели: сестра около меня, рядом с Валей хозяйка, посередине Кутикова Света, будь она неладна! Вы в курсе, что потом было?

Я на всякий случай кивнул головой, хотя не понял, о каких событиях идет речь: то ли о его уединении с Кутиковой в комнате Луизы, то ли еще о чем, чего я пока не знал.

– Леха, парень моей сестры, сел слева от меня, потом еще один парень, я не запомнил, как его зовут, потом Татьяна, девушка красивая и приятная. У нее не такая броская внешность, как у Луизы, зато она – настоящая. Я непонятно объясняю? Каретина – красавица, слов нет, но она вся манерная, с ней разговаривать неинтересно, да и не о чем, а Татьяна – девочка что надо. Если бы мне довелось кого-то из девушек выбирать, то я бы, не раздумывая, остановился на ней. Короче, о чем я говорю: между двумя красотками напротив меня сидела чувиха с лошадиным лицом, с косой, как у отличницы. Волосы назад зачесаны, лоб в прыщах, не накрашенная, одета так себе. Представили картину? Две красавицы, лошадь, и я напротив сижу, глаз положить не на кого. Я прикинул расстановку сил и заскучал, потом думаю: «Всяко бывает! Может, хозяйка напьется и на меня внимание обратит, а может, Татьяна со своим парнем поссорится, и ее некому будет утешить, а тут – я!» Короче, сели за стол, первый тост толкнула Валентина.

Горбунов, не проронивший во время допроса ни слова, не выдержал и спросил:

– Вы за годовщину Октябрьской революции пили?

– Даже мои родители за революцию не пьют, – удивился Чистяков. – Обычно первая рюмка за то, что все собрались за одним столом. Потом пьют просто так, со словами «Ну, поехали», или пьют за здоровье. Когда кровь после пары рюмок разойдется, могут за женщин тост поднять, но это редко. А за революцию какой дурак будет тост поднимать? Тем более в молодежной компании. Первый тост мы выпили за знакомство. Они между собой все знакомы были, так что получилось так, что первый тост за меня был. И вообще это был не тост, а приглашение выпить. Потом начала говорить Луиза, и все, как по команде, стихли, даже жевать перестали. Она говорила о студии «Возрождение», что эта студия вместо творческого подъема стала погружаться в трясину застоя. Луиза так и сказала «застой», чтобы все поняли, что там больше ловить нечего. Короче, суть ее рассказа свелась к тому, что надо отделяться от «Возрождения» и организовывать свою студию. Я смотрю: у гостей это предложение энтузиазма не вызвало. Светлане Кутиковой, по-моему, вообще до фонаря все искусство было, она о чем-то своем думала. А остальные стали поддакивать, типа «да, надо отделяться», но не решительно так соглашались, а для виду, чтобы Луизу не обидеть. Потом была обычная пьянка: включили магнитофон, стали об искусстве говорить, о студии «Возрождение». Кто-то предложил потанцевать, но на улице было еще светло, и стол мешал, так что до танцев дело не дошло. Короче, как всегда на гулянке, гости разбились на мелкие группы. Татьяна, Луиза и Валя стали обсуждать, как им организовать новую студию. Парень Татьяны заговорил с Кутиковой о спорте, а мы, то есть я, сестра и ее парень, – о музыке. У Луизы фонотека – закачаешься! «Модерн токин», «Лэйд бэк», «Джой» – все последние диски на кассетах были. Тут я смотрю: Леха стал пьяненьким прикидываться. Сестра пошла на кухню, по пути Валю с собой позвала. За ними Луиза. Там они все перетерли, очередность установили. Сеструха вернулась, глянула на своего парня и говорит: «Что-то ты опьянел. Пойдем я тебя в комнату отведу. Отлежишься немножко и за стол вернемся».

– Твоя сестра давно с Долженко Алексеем знакома? – уточнил я.

– Вы про «это», что ли? Они давно дружат – месяца три, наверное. Там, на гулянке, собрались все свои и на уединение парочек внимания никто не обращал. Все же понимали, что Леха не напился, а это условность такая: он пьяный, она его полежать ведет. Там даже одеты были все соответствующе.

– Это как? – спросили мы с Горбуновым хором.

– Луиза была в платье, то есть она неприкосновенна. В платье же она не будет на кровати валяться, а времени раздеваться-одеваться нет. Мамаша Луизы не сказала, во сколько точно приедет, вот гости и не стали откладывать хорошее дело в долгий ящик. Короче, хозяйка уединяться в начале застолья не планировала. Из остальных девушек в джинсах была только Света. С джинсами, сами понимаете, сколько возни будет, а с юбкой проще – если материал не мнется, то и снимать не надо. Даже Валя была в юбке, видать, что-то выгадать хотела, но не получилось: Света опередила. Я до последнего момента…

– Подожди, Андрей, – перебил я свидетеля. – Давай вернемся к уединению первой парочки. Твоя сестра и Долженко ушли. Что остальные делали?

– Я пошел в туалет. Это был единственный раз, когда я вышел из зала в сторону кухни и спальни, где потом обнаружили Луизу. В туалете я услышал шум в коридоре. Стою и думаю: «Если это мамаша вернулась, то надо любым путем задержать ее, дать сестре возможность привести себя в божеский вид». Я вышел, а у входной двери стоит не мамаша, а Луиза. Она посмотрела на меня и говорит: «Дурак». И тут же ушла на кухню. «Дурак» – это не я, а тот, кто остался за дверью, к кому она выходила на лестничную клетку. Потом, после первого допроса, я вспомнил этот момент и пришел к выводу, что это из-за меня Луиза входную дверь не закрыла. Это я своим внезапным появлением сбил ее с толку.

– У тебя есть какие-нибудь предположения, кто был за дверью?

– Однозначно мужчина. Больше ничего не могу сказать. В туалете я пробыл минуты три. За это время Луиза успела выйти на лестничную клетку, переговорить с мужчиной и вернуться. Дальше рассказывать? Я пошел в ванную, а там, бог ты мой, все сверкает, как в операционном отделении. Кафельная плитка до потолка, краны никелированные, полотенца махровые. Я сполоснул руки, стою, на полотенца смотрю и не знаю, каким можно воспользоваться. У нас дома какое полотенце под руку попалось, такое и бери, а тут, черт его знает, какие в этом доме порядки. Пока я думал, Луиза позвала на кухню Валю. Та спрашивает: «Кто это был?» Каретина отвечает: «Да так, ерунда». И дальше – шу-шу-шу, они на шепот перешли. Я вытер руки о штаны, пошел в зал, сел возле стенки, стал кассеты перебирать. Почти все они были со штампом звукозаписи, то есть Луиза предпочитала в киоске звукозаписи кассеты покупать, а не самой записывать. Чудно, правда? У нее японский двухкассетник есть, а она деньги на покупные кассеты тратит. Потом я заскучал, сел за стол и, пока все отвлеклись, налил себе полную рюмку коньяка и выпил. Вернулись сестра с парнем, все сели за стол. Опять начался разговор о новом творческом объединении, об уходе от старого наставника. Все выпили, и тут Луизе стало нехорошо. Она как-то обмякла, прямо на глазах поплыла. Я еще подумал: «Как ей, однако, шампанское в голову ударило!» Валя заметила, что с хозяйкой плохо, спрашивает: «Лу, ты как, нормально?» Каретина отвечает: «Пойду минутку полежу, а то что-то голова кружится». Валя увела Луизу в спальню, и за столом стало веселее. Без хозяйки гости расслабились: я с Лехой коньячка накатил, Татьяна со своим парнем уединились, остальные девушки расселись с другой стороны стола и что-то стали обсуждать, но не новую студию. После ухода Каретиной о новой студии никто не вспоминал. Потом мы еще выпили, и Леха позвал меня в кабинет посмотреть на портрет полуобнаженной Луизы. На самом деле он захотел приколоться, послушать, что там, в комнате Луизы, происходит. Леха даже ухом прильнул к двери, засмеялся и показал мне большой палец: «Класс! Сам послушай!» Мне эти охи-вздохи даром были не нужны, и я вернулся за стол. Выпил и чувствую, что мне похорошело: Валя уже не такая страшная стала, и Света вроде бы ничего, если присмотреться. В отсутствие хозяйки гости расслабились, стали бродить по квартире, на кухню покурить раз за разом бегали. В какой-то момент смотрю, Валя налила себе коньячка, выпила и стала мне глазки строить. Я догадался, на что она намекает, хотел к ней подсесть, но тут Татьяна вернулась и заняла место рядом с Валей. Чувствую: облом! Последний шанс из рук уплывает, и в этот самый момент Света говорит: «Пойдем, я тебе кое-что покажу». Мы вошли в кабинет, она стала про фламинго на портрете с Луизой рассказывать, про тени какие-то, но я-то чувствую, что не в птицах дело. Я говорю: «В той комнате ничего интересного нет?» Она улыбнулась и отвечает: «Пошли посмотрим». Как только мы вошли и закрыли за собой дверь, я стал целовать Свету, усадил ее на кровать, пуговички на батнике расстегнул. Замечу, не зря столько анекдотов придумано про водку и некрасивых женщин! Когда я трезвый на Свету смотрел, она мне показалась самой невзрачной из девушек: грудь плоская, стрижка под мальчика. А как коньячка выпил, так у Светы округлости появились и сама она похорошела. Словом, если бы не коньяк, я бы с ней уединяться не стал.

– Не отвлекайся! – велел я.

– В самый разгар прелюдии Света дернулась и говорит: «Надо посмотреть!» Открыла ящик в прикроватной тумбочке, какую-то коробку достала, ничего в ней не нашла и как-то поскучнела. Я еще подумал: «Что можно искать в такой момент? Презервативы?» После картины с обнаженной Луизой я бы не удивился, что у Каретиной в прикроватной тумбочке на всякий случай резинки лежат. Короче, пока я возился с застежкой лифчика, пока уломал Свету батник снять, в другой комнате Луизу обнаружили. Нашла ее моя сестра. Она как увидела кровь, так и завопила! Клянусь, я даже не представлял, что она способна так визжать – прямо кровь в жилах стынет! Вы фильм «Зловещие зомби» видели? Там женщина визжит, когда к ней живой мертвец приближается. Визжит она пару секунд, а моя сестра вопила, пока ей Леха рот ладонью не закрыл. Я, как услышал вопли, выбежал в прихожую, заглянул в спальню, а там – Луиза на кровати лежит с ножом в сердце. Мне кто-то говорит: «Андрей, ты же врач, помоги Луизе!» А чего там помогать? У нее в груди нож воткнут по самую рукоятку. Я потрогал ее – мертвая. Говорю: «Вызывайте милицию, “Скорая” ей уже не поможет».

– Вернемся за стол. Ты уверен, что Валя решила остаток вечера провести с тобой?

– Сто процентов! Я же не в первый раз в молодежной компании отдыхаю. Еще немного, и я снял бы Валю, да Света решила ей рога наставить и меня перехватить. Была бы Валя поинициативнее, я бы с ней ушел, а так меня Света увела.

– Еще вопрос, личного плана. Твоя сестра с парнем…

Я замолчал на полуслове, подбирая подходящее выражение, но Чистяков догадался, о чем я хочу спросить.

– А, вы об «этом», – засмеялся он. – Наша Лена рано повзрослела. В школу пошла с шести лет, в училище поступила на год раньше сверстников. Во сколько лет она «любовь» познала, я сказать не могу, но когда она училась в девятом классе, я подслушал ее разговор с матерью. Мама говорит: «Принесешь в подоле, я с твоим выродком нянчиться не собираюсь». Это было два года назад, даже больше.

– Тезка, как ты думаешь, кто мог совершить убийство?

– Никто! У Каретиной собрались ее друзья, зачем им надо было убивать хозяйку, да еще так демонстративно? Если по фильмам судить, то убийца всегда нервничает, у него руки дрожат, а тут ничего подобного не было: две парочки только и думали о том, как бы уединиться, а остальным гостям… Мне точно никакого смысла убивать Луизу не было. Я в тот день увидел ее в первый раз в жизни.

– Я переформулирую свой вопрос, – сказал я. – На кого из гостей ты бы подумал, если пришлось бы выбирать только из них?

– Пожалуй, на Свету, – ответил он после долгого раздумья. – Она весь вечер была какая-то зажатая, о чем-то своем думала, а потом меня в комнату Луизы повела. Может, алиби хотела создать?

– У нее была возможность незаметно для остальных зайти в спальню и убить Каретину одним резким и сильным ударом в грудь?

– У всех была такая возможность, кроме меня. И парни, и девушки выходили из зала: кто покурить, кто в туалет, кто пошептаться на кухне. На пьянках всегда так: в какой-то момент бардак наступает, и вспомнить потом, кто что делал, невозможно.

– Мог кто-нибудь незаметно войти в квартиру через незапертую дверь?

– Когда Луиза ушла полежать, мы закрыли межкомнатную дверь, чтобы ее не тревожить. Прошло совсем немного времени, все выпили, расслабились, забыли про хозяйку, дверь в прихожую открыли и больше не закрывали. Если кто-то незаметно вошел в квартиру, то у него в распоряжении было минут двадцать, не больше.

– Сколько прошло времени между тем, как Каретина ушла в спальню, и моментом, когда обнаружили ее тело?

– Часа полтора, наверное. Я время специально не засекал, но больше часа, это точно. Но это мое субъективное мнение. Сестра считает, что прошло всего минут сорок или меньше. Леха говорит, что полчаса. Каждый судит о прошедшем времени по количеству событий, которые произошли за этот промежуток времени. Леха с сестрой расслабились, план выполнили, для них время побежало быстрее, а у меня то Валя, то Света, то в кабинет, то в комнату – вот и растянулись минуты до целого часа.

Мы поблагодарили словоохотливого свидетеля за обстоятельный рассказ и напомнили о неразглашении тайны следствия.

– Сестре-то я хоть как расскажу, о чем меня спрашивали, – признался Чистяков.

– Сестре – можно, – разрешил я. – Кстати, я буду ждать ее завтра в этом же кабинете к двум часам дня. Вот повестка. Не сочти за труд, передай.

В среду утром Мельниченко объявил, что нашу оперативную группу покидает Бойко со всеми подчиненными ему сотрудниками. После совещания я поинтересовался у счастливчика:

– Саня, ты вроде бы не еврей, фамилия у тебя такая красивая, украинская, а ведешь себя, как уроженец одного черноморского города. Поделись секретом, как ты соскочил с этого дела?

– Ты Джона знаешь?

– Преступный авторитет из молодых, недавно освободился из зоны под Свердловском?

– Он самый. 7 ноября Джон решил культурно отдохнуть. Водку ему в этот день пить нельзя – западло коммунистический праздник отмечать, вот он и пошел с подругой в кино на вечерний сеанс. Домой они возвращались поздно, почти в полночь. У подъезда, где живет Джон, им повстречались три пьяных мужика. Джон решил покрасоваться перед подружкой: назвал их «алкашней», велел убираться со двора. Мужики в ответ послали его матом. Джон выхватил нож, бросился на обидчиков, но порезать никого не успел – один из мужиков огрел его пустой бутылкой по голове. Джон упал, мужики начали его ногами избивать и, наверное, забили бы до смерти, да подружка стала на помощь звать, и все разбежались. В травмпункте Джон сказал, что неудачно упал у подъезда, заявление в милицию писать отказался. Наутро он вызвал своих людей и приказал найти отморозков. Все бы ничего, да Муха-Цокотуха пустил слушок, что Джона менты избили, чтобы он не смог после освобождения в элите преступного мира закрепиться. Начальник УВД сегодня вызвал нас и велел подключиться к розыску. Сам понимаешь, если люди Джона найдут мужиков раньше нас, то всех троих на тот свет отправят. Найдем первыми мы – сохраним парням жизни и слухи пресечем.

– Муха-Цокотуха – известный интриган. Он, когда кокаина нанюхается, впадает в паранойю – ему на каждом углу менты мерещатся. Что ж, желаю успехов на новом поприще. Кого к нам направят вместо тебя?

– Никого.

– Витя, это беспредел! Ты посмотри на ситуацию со стороны. Это что же получается: мы, опера Кировского РОВД, должны расследовать преступление, совершенное в Центральном районе? Садыков будет на печи полеживать, а я за него убийцу Каретиной искать?

– У вас еще Мельниченко есть.

– Нашел помощника! Он уже давно в бюрократа превратился.

– Андрей, если ты с чем-то не согласен, сходи к начальнику УВД, выскажи ему все, что думаешь, а мне-то что выговаривать? Я, как и ты, – человек подневольный – куда послали, туда и пошел.

– Ладно, черт с ним! Что толку переливать из пустого в порожнее? Ты кого из свидетелей успел допросить?

– Никого. Похороны же были, надо было дать людям от стресса отойти.

– Витя, ты Осмоловского почему не отработал? У него-то какой стресс? Бывшую любовницу убили? Вот траур-то! Она решила от него уйти, свою студию организовать, а он без нее в депрессию впал?

– Не успел я Осмоловского допросить, другие дела навалились.

– Всегда так! – в сердцах бросил я и вернулся к Мельниченко. – Если мы остались вдвоем, то какой смысл мне каждый день в городское управление приезжать? – спросил я. – Давайте я заберу все материалы по Каретиной и буду расследовать ее убийство у себя в отделе.

– Дельная мысль! – похвалил Мельников. – Только как на это начальство и прокуратура посмотрят?

– Начальник УВД сам Бойко забрал, а прокурор откуда узнает, каждый день мы встречаемся или только раз в неделю? Если возникнут вопросы, то их всегда можно по телефону решить.

Мельниченко посоветовался с начальником городского уголовного розыска и разрешил мне работать в своем отделе.

Вернувшись в Кировский РОВД, я решил злоупотребить служебным положением и привлечь к расследованию дела свой последний резерв – Ивана Горбунова.

– У меня нет другого выхода, – пояснил я. – Вдвоем с Айдаром мы это дело не потянем. Текущей работой будем заниматься так: у кого время есть, тот и работает на участке. А сейчас поговорим о детстве и юности. Айдар, ты где вырос?

– В Казахстане, – недовольно ответил Далайханов.

– Я вообще-то не о том спросил, но ответ принимаю. А ты, Иван?

– В поселке.

– Из ваших ответов я делаю вывод, что жизнь городского подростка для вас – темный лес. Как человек, выросший в областном центре, я проведу небольшой ликбез. В холодное время года городские подростки собираются в подъездах. Там они пьют вино, играют на гитаре, влюбляются, ссорятся, словом, живут своей обычной жизнью. Но у подъездов есть еще одна важная функция – это место, где парень предлагает девушке дружить. Обычно парень приходит к понравившейся девчонке и вызывает ее в подъезд поговорить. Разговор может продолжаться и час, и три часа, в зависимости от того, нравятся они друг другу или нет. Я как-то в восьмом классе почти четыре часа в подъезде проторчал, но ничего не добился. Продолжительность разговора часто зависит от настроения девушки. Она может часами флиртовать, а может сразу же послать воздыхателя куда подальше, но в подъезд хоть на минуту выйдет в любом случае. Отвергнутый влюбленный, как правило, на память о своем визите оставляет на видном месте надпись, посвященную девушке. У Каретиной в подъезде около почтовых ящиков нацарапано «Л – шлюха». Надпись нанесли в день убийства – уборщица еще не успела смыть следы известки на полу. Подъезд, где жила Каретина, чистый – ни окурков, ни спичек не валяется. А тут известка! Смысл понятен? В день убийства к Луизе приходил парень, она с ним поговорила минуты три, и он напоследок выплеснул свои чувства на стену. Этот парень живет с ней в одном доме или даже в одном подъезде. Иван, ты должен установить его.

– Вот так поручение! – озадачился Горбунов. – С чего ты решил, что он живет с ней в одном доме, а не в соседнем микрорайоне?

– Чистяков утверждает, что Луиза отсутствовала минуты две-три. То есть разговор у них был коротким: «Ты согласна дружить?» – «Нет» или «У меня родители внезапно уехали. Пошли ко мне!» – «Нет». Это разговор без продолжения. Если бы парень пришел «наводить мосты», он бы так быстро Луизу не отпустил, силой удержал бы ее в подъезде. А тут раз-два и разошлись. Теперь поставьте себя на место этого парня. Если бы он жил в соседнем доме, ему пришлось бы одеваться – на улице-то холодно – зима! На сборы нужно время, значит, это обдуманный поступок, который двумя словами не закончится. По надписи в подъезде и скоротечности встречи я делаю вывод, что некий паренек после демонстрации пришел домой, выпил и решил расставить точки над i. Обулся, добежал до соседнего подъезда, получил отказ, нацарапал ключами от квартиры надпись на стене и вернулся домой. Даже если моя версия ошибочна, ее надо проверить.

– Сделаю, – пообещал Горбунов.

– Теперь задача тебе, Айдар. В мединституте, в поликлинике или у черта на куличках узнай, в каком виде и где можно достать чистый морфин. Лично мне ничего, кроме ампул, на ум не приходит.

Отправив коллег работать, я позвонил Садыкову:

– Как успехи? Раскрыл Каретину? Нет еще? Странно, я думал, что убийца уже у тебя в кабинете сидит, показания дает. Федя, достань мне фотографии всех участников застолья. Где ты их возьмешь? Странный вопрос. Хочешь, я у начальника ОУР города спрошу, и он тебе подскажет, где фотки можно взять? Сам достанешь? Буду ждать.

Не успел я положить трубку, как в кабинет вошла Рита Самородова, секретарь комсомольской организации нашего РОВД.

– Андрей, надо подписать письмо в поддержку курса партии на искоренение пьянства и алкоголизма. Вот здесь подпись поставь, – она протянула мне ведомость, похожую на зарплатную.

– Не буду, – твердо заявил я. – Я считаю антиалкогольную политику в том виде, в каком ее проводят сейчас, ошибочной. Километровые очереди в винно-водочные магазины – это издевательство над народом.

– Андрей, о чем ты говоришь! Как может быть антиалкогольная программа партии ошибочной? Ты что, хочешь, чтобы народ продолжал спиваться, как в брежневские времена?

– Рита, а почему мы с тобой при Брежневе не спились? Кому надо, тот всегда спиртное найдет: бражку будет ставить, из клея «БФ» спирт добывать. А кто меру знает, тот каждый день причащаться не будет. Скажешь, не так?

– Подписывай письмо, – сухо, почти официально, сказала она.

– Не буду. Я считаю, что трудовой человек имеет право вечером в пятницу купить бутылку и выпить с друзьями или в кругу семьи.

– Лаптев, ты еще из комсомола не вышел. Ты еще год будешь в нашей организации на учете состоять, так что не своевольничай, делай, как все!

– Рита, тебе надо – ты и подписывай! Поставь за меня закорючку, и делу конец.

– Лаптев, – от комсорга отдела повеяло арктическим холодом, словно она решила насмерть заморозить меня, как Снежная королева мальчика Кая, – или ты подпишешь письмо, или я поставлю на бюро райкома вопрос о твоем антиправительственном поведении.

Я взял ведомость и нарисовал в графе напротив своей фамилии частокол изломанных линий, которые ни один здравомыслящий человек за подпись не примет.

– Вот видишь, как все просто, – похвалила Самородова. – Стоило выпендриваться, вольнодумца из себя строить? Партия всегда права. Или ты не согласен? Лаптев, ты что ухмыляешься?

– Рита, в школе я подписывал письмо американскому президенту в защиту Леонарда Пелтиера. Представь, я до сих пор не знаю, кто этот человек, что он совершил и как сложилась его дальнейшая судьба. Одно я знаю точно: если бы советники Джимми Картера шепнули ему, что вместо меня письмо в поддержку Леонарда Пелтиера подписала моя классная руководительница, то Картер на меня бы не обиделся.

– Что? Я ничего не поняла. При чем тут американский президент?

– Рита, иди, подписи собирай. Мне работать надо. Ко мне сейчас свидетель придет.

Самородова недовольно фыркнула и вышла из кабинета. Я посмотрел ей вслед и представил, как сидит за праздничным столом Генеральный секретарь ЦК КПСС с соратниками и друзьями, коньячок попивает, черной икрой закусывает.

– Михаил Сергеевич, – обращается к нему кто-то из обслуживающего персонала, – тут для вас письмо. Народ просит послабление со спиртным сделать, дополнительные винно-водочные отделы в магазинах открыть.

– Ни в коем случае! – грозит пальцем Горбачев. – Народ должен работать, на митинги ходить, в общественной жизни участвовать, а не пьянствовать целыми днями. Спиртное еще никого до добра не доводило. Так, товарищи?

– Конечно, так! – единодушно поддерживают главу партии соратники, чокаются бокалами и выпивают за перестройку и новое мышление.

Елена Чистякова была внешне очень похожа на брата, правда, не такая высокая и длиннорукая. Черты ее лица были приятнее: глаза не навыкате, губы нормальной толщины. Она носила длинную челку, зачесанную набок, что придавало ей некоторую провинциальность: у всех городских девушек – современные прически, а у Чистяковой как была в начальной школе челка набок, так и осталась. Во время разговора Елена вела себя раскованно – чувствовалось, что брат охарактеризовал меня с наилучшей стороны.

Чистякова больше часа рассказывала о событиях в квартире Луизы. Она подробно описала, кто во что был одет, о чем говорили за столом, в какой момент Каретина ушла в спальню, как был обнаружен ее труп.

– Если бы вы знали, как я визжала! – закончила свой рассказ Чистякова. – У меня до сих пор мой визг в ушах стоит.

Она глубоко вдохнула и вполголоса выдала:

– А-а-а! Как-то так я визжала, пока мне Леха рот не заткнул.

– Будем считать, что финальную точку ты поставила, – сказал я. – Теперь от действия перейдем к участникам. Начнем с застолья. По какому поводу вы собрались такой разношерстной компанией: о студии поговорить или просто повеселиться?

– Ой, тогда не с 7 ноября надо рассказывать. Это все раньше началось. Вы про Пашу Волкова знаете? Он мой одногруппник. Несколько лет назад Волков тесно сошелся с Каретиной и Осмоловским. Он рисовал картины, Луиза ему позировала, а Осмоловский продавал. Пока они были вместе – ни в чем себе не отказывали. На день рождения Вали Шершневой Луиза подарила ей золотое колечко. Вы представляете, о чем речь идет? Я с родителей после окончания школы не смогла нормальные серьги вытрясти. Говорят: «Работать пойдешь, сама купишь». А тут просто так – подружке колечко! Представляете, какие деньги они с картин имели? Луиза только-только школу закончила, а уже такие подарки делала. Не букет цветов подарила, не заколку, а настоящее золотое колечко. Валя сейчас носит его, не снимая, чтобы все видели, как Луиза ее любила. Весной этого года Волков застал Луизу и Осмоловского в интимной обстановке. В училище вначале говорили, что Луиза и Осмоловский просто стояли у окна, а Волков черт знает что подумал и приревновал Каретину к преподавателю. Потом, когда Пашу отчислили, стали говорить, что он их чуть ли не с кровати поднял. Как там было дело, я не знаю, но у Волкова пропало вдохновение. Без Волкова их союз распался: Осмоловскому стало нечего продавать, а Луиза никак не могла найти мастера, который бы смог рисовать «ожившие» картины с ее участием. Наверное, из-за денег или из-за Волкова Луиза поссорилась с Осмоловским и решила организовать свою студию. Деньги на аренду помещения у нее были, оставалось найти первоначальный состав участников. На 7 ноября Каретина собрала нас поговорить о новой студии и заручиться нашей поддержкой: мы на первом этапе будем ее сподвижниками и пригласим в студию своих знакомых.

– Что-то мне идея с новой студией не совсем понятна. Аренда помещения, холсты, краски – все это потребует приличных затрат. А что взамен?

– Каретина собиралась через студию найти талантливого художника, который бы заменил Волкова. Философский закон «перехода количества в качество»: чем больше учеников побывает в студии, тем быстрее отыщется самородок, равный по таланту Волкову.

– Это вы в училище так основательно философию изучаете? – удивился я.

– Про количество и качество нам Луиза рассказала, мне эти законы философии даром не нужны.

Чистякова задумалась на минуту, забавно поморщила носик, пытаясь что-то вспомнить, и обрадованно воскликнула:

– Вы меня совсем запутали! Мы философию в училище не изучали. У нас нет такого предмета.

– Странный у тебя подход к учебе, – поразился я. – Ты даже не помнишь, какие предметы у вас есть, а каких нет. Как же ты собираешься диплом защищать?

– Как все – перепишу дипломную работу у выпускников 1980 года и защищу. Вы же не думаете, что я хочу великим художником-декоратором стать? Я им никогда не стану. Я и в училище-то пошла, только чтобы родичи ныть перестали. «Сейчас без диплома никуда не возьмут!» – передразнила она кого-то из родителей. – Я как десять классов окончила, прикинула, куда пойти, и решила – в художественное училище. Оно ближе других к дому стоит, и рисовать я умею. В институте муторно учиться, а у нас – самое то: полдня дурака повалял и свободен!

– Ты по профессии работать собираешься? – Я отвлекся от темы допроса.

Она пожала плечами:

– Не знаю. На последнем курсе постараюсь вый- ти замуж, чтобы по распределению в провинцию не отправили, а там – как получится.

– Ты за Долженко замуж собралась? – спросил я, припомнив распределение пар в квартире Каретиной.

– Нет, конечно! Его после училища в армию заберут. Я что, два года должна его ждать? Так вся молодость пройдет, оглянуться не успеешь, уже старость наступит. Я на два года подписываться не хочу. Все равно не дождусь, так зачем самой себе проблемы создавать?

– Погоди, – не удержался я. – А сейчас?

– Ну, сейчас… – протянула Чистякова и одарила меня наигранно-смущенной улыбкой, в которой я должен был прочитать: «Вы же взрослый человек, сами все понимаете. Какая любовь в наше время? Встретились, уединились, успокоили гормональный бунт, а назавтра разбежались и забыли, как друг друга зовут. Сейчас все так живут, никто любовью голову не забивает».

– Поговорим о гостях, – вернулся я к теме допроса. – Кто-нибудь вел себя необычно?

– Луиза хотела посмотреть, как мы отреагируем на ее решение о новой студии. По большому счету, ее интересовало мое мнение, Лапшиной и Веселова. Мы одногруппники, и Луиза надеялась, что через нас она поймет, как остальные воспримут ее затею. Мы, естественно, поддержали и заверили, что в свободное время будем посещать ее студию. Мой парень, Леха, тоже рисовать умеет и раньше ходил к Осмоловскому. Через него Каретина надеялась привлечь к себе тех начинающих художников, которые ушли из «Возрождения» из-за разногласий с Осмоловским. А таких немало, только я человек десять знаю. В основном все покинули студию после того, как Осмоловский сосредоточился на Волкове. Кому охота посещать занятия, когда на тебя не обращают внимания? Как мой брат попал на праздник, вы знаете? Я сказала о нем Луизе, она говорит: «Приводи, а то одни девчонки соберутся, скучно будет». Остаются еще два человека, которым эта студия была до лампочки: Шершнева и Кутикова. С Валей все понятно – она у Каретиной незаменимая подруга. Луиза в быту девушка неприспособленная, сама даже салат настрогать не сможет, а Валя на все руки мастерица: и на стол накроет, и посуду после гостей помоет. Теперь Света… Можно я закурю? – неожиданно попросила Чистякова.

– Мама ругаться не будет? – поддел я.

– Она на меня давно рукой махнула, сказала: «Живи как хочешь, только ребенка, пока учишься, не нагуляй».

Чистякова достала пачку болгарской «Веги», закурила, украдкой рассматривая меня. Я понял суть ее интереса.

«Даже не думай! – захотелось сказать. – У меня есть с кем встречаться, и жениться на тебе я ни при каких условиях не буду».

– У Светы и Луизы была любовь, – пару раз затянувшись, продолжила Чистякова. – Они познакомились в школе, в девятом классе. Кутикова с первого взгляда влюбилась в Каретину, а когда узнала, что Луиза – это ее ненастоящее имя, совсем голову потеряла. Света с детских лет хотела, чтобы ее звали Саша – не в смысле Александра, а Александр, Санек. Кутикова не смогла заставить одноклассников звать ее другим именем, а Луизе это удалось. Как далеко зашли их отношения, я не знаю, со свечкой не стояла, но в «Возрождение» Кутикова пришла, чтобы быть всегда рядом с Луизой. Шершнева, кстати, тоже из этих побуждений в студию ходила и даже рисовать пыталась, но безуспешно. У Светы кое-что получалось, например, карандашные рисунки, а у Вали вообще ничего не выходило. Осмоловский их обеих бы отчислил, но Луиза встала за подруг горой, и он смирился с их присутствием. Сюрреализм! Собираются молодые художники, говорят об искусстве, рисуют, и тут же две девушки, которые кисти в руках держать не умеют.

– Шершнева, насколько мне известно, тоже была одноклассницей Каретиной. Как они втроем уживались?

– Если бы втроем! Каретина с заказчиками встречалась, и об этом, по-моему, все знали, кроме Волкова. Луиза, кстати, дура. После того, как Волков ее с Осмоловским запалил, ей надо было не в позу вставать, а переспать с Пашей, и сейчас бы он рисовал ее день и ночь. Картины были бы не «живые»? Ну и что с того? Покупатели бы всегда нашлись. Мужчинам нравятся полуобнаженные молодые девушки. Фигура у Луизы – идеальная, Волков – художник плодовитый. Живи, наслаждайся жизнью, а она решила поиздеваться над ним, вот и поплатилась, – Чистякова перевела дух и без напоминаний вернулась к теме допроса. – Если у Каретиной и Кутиковой было все серьезно, то Луиза в их паре была девушкой, а Света – мальчиком. Вы, кстати, видели Кутикову? Света только в последний год округляться начала, а до этого выглядела как пацан. У нее парни на улице закурить спрашивали и сильно удивлялись, когда она им женским голосом отвечала. Я познакомилась с ними сразу после поступления в училище. Я тогда ходила в «Возрождение» и немного подружилась с Шершневой. Со Светой дружить было невозможно, она всегда была себе на уме. Для нее, кроме Луизы, никого не существовало. И вдруг она первая покинула студию и исчезла на время. По разговорам я поняла, что она целыми днями занята в институте и не может выкроить свободной минутки, чтобы в «Возрождение» заглянуть. Потом она стала появляться, но прежних отношений с Луизой у нее уже не было. Где-то зимой, после Нового года, Каретина вообще от всех отдалилась и оставила около себя одну Валю. Осмоловский и Паша не в счет, они ее деловые партнеры, а не друзья. Потом из студии ушла Шершнева, но она не поссорилась с Каретиной, а стала встречаться с ней вечерами, когда Луиза не позировала. Я понятно объяснила отношения между Луизой, Кутиковой и Шершневой? Две девочки влюбляются, а третья рядом стоит.

Я кивнул головой: «Расклад понятен. Лесбийская любовь – это по-современному: прогрессивно, свежо, а главное – последствий в виде незапланированной беременности не будет».

– В этом году, летом, Света сбежала от Луизы. Каретина, конечно, разозлилась на нее. Как же так: она такая звезда, и вдруг кто-то затмил ее! Мы гадали, кого Света нашла: мужчину или женщину, но так ничего и не узнали. Осенью Света опять появилась в «Возрождении», стала крутиться вокруг Луизы, но все без толку! У Каретиной наступили не лучшие времена: Волков ей лицо повредил, а с Осмоловским она после случая с вазой поссорилась. Так что к 7 ноября Каретина осталась одна, без друзей, без подруг и без деловых партнеров. Валя – не в счет, она придаток Луизы, ее хвост. Такую подругу можно иметь – она парня не отобьет. Страшненькая она, какие ей парни! Потом, лет через десять, начнет о семье задумываться, найдет какого-нибудь алкаша и выйдет за него замуж. А может, нормального мужика найдет, кто его знает?

– С Шершневой все понятно, перейдем к Кутиковой. Новая студия ее не интересовала…

– Я думаю, – не дала мне развить мысль Чистякова, – что Света пришла или восстановить отношения, или окончательно расстаться. Все застолье Кутикова была замкнута в себе, только когда Луиза полежать пошла, тогда повеселела и стала на гостей внимание обращать.

– Ты не находишь странным, что она пришла выяснить отношения, но ничего для этого не предприняла и повеселела, не добившись никакого результата?

– Скорее всего, она решила перенести разговор на вечер, когда все разойдутся и в квартире останутся только она, Луиза и Валя.

– А брат твой зачем ей сдался? Чтобы время быстрее прошло?

– С братом она могла пофлиртовать просто так, чтобы Валю позлить. Шершнева-то на него конкретно глаз положила, стала к нему клинья подбивать.

– Хорошенький флирт, однако! Конкретный такой, с продолжением в кровати.

– Кто сказал, что Света собиралась переспать с моим братом? Девушка всегда может найти предлог увильнуть от интима. Я думаю, что Кутикова подразнила бы брата и оставила бы ни с чем. Я сама сколько раз так делала – и ничего, никто не обижался.

– Кто из гостей мог незаметно войти в спальню к Каретиной и убить ее?

– Хоть кто, кроме брата. Даже я могла. Я выходила в туалет, потом покурила на кухне, и за это время из зала не вышел ни один человек.

– У тебя не было мотива убивать Каретину? – полушутя-полусерьезно спросил я.

– Зачем она мне сдалась? Наши с ней жизненные пути никогда не пересекались. Пришла я к ней сами знаете зачем, а студия ее мне даром не нужна.

– Что Каретина в прикроватной тумбочке хранила? – словно уточняя ранее сказанное, спросил я. Чистякова на провокацию не поддалась.

– Не знаю. Наверное, бигуди или плойку. Луиза всегда завитая ходила, а свои волосы у нее прямые, как солома. Вы меня зря про тумбочку спрашиваете. У меня дома даже у родителей прикроватных тумбочек нет. Я понятия не имею, что в них хранят.

– Поговорим об училище. Ты видела, как Волков в Каретину вазу кинул?

– Все видели. Паша стулом так загрохотал, что мы от работы оторвались и на него посмотрели. Он прошел на середину студии, вытащил цветы из вазы и с размаху бросил ее в стену рядом с Луизой. Она в последний момент закрыла лицо руками, а осколок сзади прилетел.

– По-твоему, в квартиру мог незаметно войти человек и убить Каретину?

– Войти-то он мог, только как бы он узнал, что Луиза полежать пошла? Я думаю, что Каретину убил кто-то из гостей. Меня, брата и Леху можете сразу же отбросить. Брат у всех на виду был, а мне с Лехой Каретину убивать не за что.

– Кто тогда остается?

– Кутикова, больше некому… Можно я спрошу? У вас обручального кольца на пальце нет. Это значит – вы не женаты?

– Почему же, женат. Я свое кольцо сегодня жене оставил.

– Вы шутите! – заулыбалась Чистякова. – У женщины не может быть таких толстых пальцев.

– Моя супруга шпалоукладчицей работает, – серьезно сказал я. – Мое кольцо она на мизинце носит, на другие пальцы не налезет.

– Понят-нень-ко, – разочарованно протянула девушка.

Отпустив Чистякову, я пошел к следователю Яковлевой. Она была на месте, печатала постановление.

– Объясни мне один момент, – попросил я. – Если Волков бросал вазу не в Каретину, а в сте- ну рядом с ней, то у него никак не может быть умысла на умышленное причинение тяжких телесных повреждений. Его действия надо квалифицировать по другой статье. Бросая вазу в стену, он не желал изуродовать Каретину. Шрам на щеке у Луизы – это следствие неосторожности, а не прямого умысла.

– Прокурор сказал загрузить его по максиму- му, а там пусть суд разбирается, какую статью оставить.

– Иными словами, сейчас он сидит только потому, что мамаша Каретиной нашла нужные рычаги и надавила на прокуратуру? Ты сама-то понимаешь, что он незаконно арестован?

– Посидит до суда и выйдет, ничего с ним не случится.

– Выпиши разрешение на свидание с ним. У меня к Волкову накопилось много вопросов.

В четверг утром я заслушал отчеты подчиненных о проделанной работе. Первым докладывал Иван Горбунов.

– В доме Каретиной прописано девять парней в возрасте от 15 до 20 лет. Один из них в день убийства был в отъезде, еще один – в больнице на стационарном лечении. Остаются семеро.

Иван положил передо мной список с указанием анкетных данных и номеров квартир.

– Мне нужен парень по фамилии Лисогор, – глянув на список, сказал я.

– Андрей, ты стал медиумом? – удивился Горбунов. – Как ты по фамилии определил, кто приходил к Каретиной?

– В надписи «Л – шлюха» первая буква написана не как две палки, пересекающиеся вверху, а с претензией на изящество. Начинается буква «Л» плавным изгибом снизу вверх, а все остальные буквы выполнены в виде прямых линий. Даже в букве «ю» автор надписи не стал соблюдать округлости, а написал ее как две смыкающиеся скобки. На своеобразное написание буквы «Л» я обратил внимание еще в подъезде. Теперь поставьте себя на место автора надписи. Времени у него в обрез – в любой момент в подъезд могут выйти жильцы и поймать его на месте «преступления». Кому нужен скандал? Паренек, царапая по известке послание Каретиной, зря время не теряет: все буквы у него выполнены печатным шрифтом, с минимумом деталей, но в самом начале надписи он делает излишний завиток. Почему? Да потому, что привык так писать эту букву. Начальный изгиб он выводит автоматически, не задумываясь ни о времени, ни об опасности. Ход мысли понятен? Я, когда пишу свою фамилию, вывожу точно такой же завиток. Эта привычка осталась у меня со школьных времен. Лисогору сколько лет? Пятнадцать? Он в школе учится? Школьные годы чудесные: через день да каждый день свою фамилию на листочках с заданием надо выводить. Иван, аккуратно сними этого пацана после уроков и привези сюда.

– Сделаю.

– Айдар, что у тебя?

– Морфин является алкалоидом опия. В очищенном опиуме содержание морфина не превышает десять процентов. Морфин в медицинских целях применяется как болеутоляющее и снотворное средство. Он выпускается в виде кристаллов для лабораторных целей и в виде раствора – в ампулах. Кристаллический морфин плохо растворяется в воде, так что его я сразу же отбросил и сосредоточился на ампулах. Достать морфин в ампулах можно на складе медицинской продукции или в больницах. Но есть еще один путь, более простой и безопасный – похитить морфий у медсестры, которая ухаживает за смертельно больным человеком. Я навел справки: безнадежно больных раком незадолго до кончины выписывают домой, чтобы не портить статистику по смертности пациентов в стационаре. Чтобы облегчить страдания умирающего, к нему раз в день приходит медсестра и делает укол морфия. Некоторые медсестры, чтобы каждый день не мотаться к больному, договариваются с его родственниками и оставляют им несколько ампул под честное слово. Родственники возвращают использованные ампулы медсестре, а та, в свою очередь, пустыми ампулами отчитывается перед старшей медсестрой диспансера. Тут есть несколько вариантов, как ампулы попали к одному из гостей Каретиной. Первый: родственник мог скончаться до того, как закончится запас ампул. Второй вариант: оставить родственника без болеутоляющего средства.

– Жестоко, однако! – высказался Горбунов.

– Смотря с какой стороны, – ответил Далайханов. – Родственнику и так помирать: уколом больше, уколом меньше – результат один будет.

– Больной может пожаловаться другим родственникам, что ему не поставили укол. Как в таком случае быть? – спросил я.

– Ему можно вколоть физраствор – безобидную жидкость, а непрекращающиеся боли списать на ухудшение самочувствия.

– Как быть с медсестрой? Как объяснить ей отсутствие ампул? Она-то поймет, что ей подсовывают другие ампулы, не от морфия.

– «Выбросили по ошибке». «Потерялась, найти не можем». Андрей, родственники не обязаны отчитываться об израсходованных ампулах. Они их под расписку не получают.

– Как медсестра отчитывается в недостаче? – спросил Горбунов.

– Наверное, механизм отработан, – предположил Далайханов. – Старшая медсестра тоже человек: войдет в положение, спишет недостачу.

– Айдар, как бы ты подмешал морфин из ампулы в бокал с шампанским? Ломать ампулу за столом, рискуя порезать пальцы, не вариант.

– По весне мы задерживали наркомана, – ответил за товарища Иван. – У него с собой был шприц с опиумом. Вместо колпачка шприц был прикрыт пластмассовой пробкой, изготовленной из медицинской иглы. Саму иглу из основания вытащили, оставшееся отверстие расплавили спичкой и наглухо закупорили. Выдавить содержимое шприца в бокал – минутное дело.

– Идея со шприцом хороша, но где его хранить до момента использования? В верхней одежде? Не пойдет. Пока будешь в прихожую выходить, обстановка за столом может измениться.

– Андрей, для одной или двух ампул шприц понадобится небольшой, даже миниатюрный, – заступился за свою версию Горбунов. – Ты современные пластмассовые шприцы видел? Его можно обрезать, поршень тоже можно укоротить, и получится крохотная конструкция, которая в любом кармане незаметной будет.

– Оставим пока способ отравления Каретиной, – решил я, – займемся источником происхождения морфина. Айдар, установи, у кого из гостей Луизы был безнадежно больной родственник. Если этот путь заведет в тупик, то на морфине поставим крест. Искать, где его украли или купили, – бесполезно.

– Высоцкий же морфием кололся? – припомнив что-то, спросил Иван. – Он от морфия умер?

– Он умер от того, что был наркоманом, – ответил я. – Три-четыре дозы в день – это не шутка, это перебор. Сейчас о нем много всего пишут, но в одном сходятся – без иглы он жить уже не мог.

– Подождите, мужики, хватит о Высоцком! – прервал нас Айдар. – Андрей, после приема морфия зрачки у человека сужаются и превращаются в точки. Тебе никто из свидетелей не говорил, что Каретина вдруг стала выглядеть необычно?

– Молодежь у Луизы развлекаться собралась, а не за самочувствием хозяйки наблюдать. Пока никто о необычном сужении зрачков Каретиной не упоминал. Не до того им было!

В назначенное время после обеда пришел Долженко – невысокий круглолицый парень, рыжий, конопатый, совсем как персонаж мультфильма «Рыжий, рыжий, конопатый!». Необычная внешность наложила отпечаток на его поведение – он начал отвечать на мои вопросы дерзко, даже вызывающе, но я быстро поставил его на место.

– Ты, дружок, не строй из себя карикатурного хулигана, – пригрозил я. – Ты пока один из подозреваемых в убийстве, а не свидетель с непоколебимым алиби. Что ты на меня так уставился? Вы втроем могли сговориться и прикончить Каретину. Пока брат и сестра Чистяковы внимание отвлекали, ты мог зайти и зарезать Луизу. Зачем тебе ее убивать? Я не знаю. Мало ли что могло произойти в этот день.

Долженко понял свою ошибку и больше не дерзил.

– Я с детства хорошо рисую, – вернулся он к началу рассказа. – У меня врожденное чувство пропорции. Мой старший брат много раз пытался перерисовать мои картинки, но у его лошадей ноги всегда получаются короткими, а руки у людей – длинными, как у гориллы. У брата чувства пропорции нет, а у меня оно есть. В девятом классе мне один дружок шепнул, что в студии «Возрождение» перед учениками позируют голые натурщицы, и я записался к Осмоловскому, хотел на голых девушек посмотреть. Но скоро понял, что обнаженной натуры мне не дождаться, и ушел из студии. Меня, кстати, Осмоловский хвалил за чувство пропорции, но к натурщицам не подпускал.

– Чем больше я узнаю о вашей компании, тем больше она мне кажется разношерстной, – заметил я. – Кто из вас, собственно говоря, был художником, а кто – так себе, ремесленником?

– Художник один – Волков, но его за столом не было. Я – рисовальщик-любитель, Татьяна Лапшина – пейзажист, Каретина, Чистякова и Веселов рисуют на среднем уровне, остальные к искусству отношения не имеют.

– Через тебя Луиза хотела привлечь в новую студию талантливую молодежь. Покинув «Возрождение», ты продолжаешь общаться с художниками?

– Каретина опробовала на нас свою идею. Ей была важна наша реакция, а не результат. Она за столом репетировала свою будущую речь, оттачивала аргументы и смотрела, какой пассаж произведет впечатление, а какие слова уйдут в пустоту. Лицемерие, других слов у меня нет! Она делала вид, что надеется на нас, а мы кивали головами, соглашаясь с каждым ее словом. На самом деле всем по фигу была эта студия. Какой в ней смысл? Луиза хотела бизнес с картинами восстановить, а нам-то до этого какое дело? Не надо было с Осмоловским подставляться. Паша бы до сих пор ее рисовал и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

– У вас с Чистяковой одинаковое мнение о треугольнике Каретина – Шершнева – Кутикова?

– Да нет там треугольника, одни понты! Кутикова из себя раньше мальчика строила, а как мужчина себя не вела: не материлась, не пила вино в подъездах, не дралась. Недоделанный мальчик из нее получался, хотя черт его знает, что у них на самом деле происходило. Каретина любила окружать себя зависимыми людьми: Валя за ней как собачонка бегала, Волков без нее жить не мог, а Кутикова… Наверное, было время, когда она сходила с ума по Луизе, но потом остыла.

– Что, на твой взгляд, произошло в конце застолья между Шершневой, Кутиковой и Андреем Чистяковым?

Долженко, польщенный постановкой вопроса, расплылся в улыбке:

– Понты! Чушь самая настоящая. Валя стала клинья бить к Чистякову, но толку-то от ее намеков! Если бы она его сразу в спальню повела, то Андрюха бы пошел. А так она на перспективу работала: сегодня поцелуйчик, а завтра – все остальное. Чушь, правда? Завтра-то он протрезвеет и рядом с ней не встанет – постесняется, а она ему намеки делает. Тут Кутикова и встала между ними и конкретно так повела Чистякова в кабинет. По-моему, она тем самым хотела Луизу по носу щелкнуть. Сама-то Валя Шершнева безобидная, смысла над ней куражиться нет. Валя, кстати, не обиделась, что у нее парня увели. Выпила еще коньячка и стала с Лапшиной о ценах на турецкие свитеры толковать.

– У тебя не создалось впечатления, что Кутикова, уединившись с Чистяковым, хотела себе алиби сделать?

– Мы с Ленкой уже сто раз перетерли, кто бы мог Луизу зарезать, но ни к чему не пришли. Если бы мы точно знали, в какой момент ее убили, тогда можно было бы об алиби говорить. А так какой смысл предположения строить, если исходная точка неизвестна? После того, как Каретина ушла в спальню, все выходили из зала, и не один раз. Вначале тихонько мимо дверей в спальню ходили, а потом разошлись: девчонки смеются, парни их подзуживают. Я еще подумал: «Сейчас Луиза как рявкнет, что ей спокойно отдохнуть не дают, так мы все и притихнем». Но Каретина голоса не подавала: может, с самого начала мертвая была, а может, уснула и ничего не слышала.

В дверь постучались, и тут же, не дожидаясь ответа, в кабинет заглянул незнакомый мужчина.

– Я могу Лаптева увидеть? – спросил он.

– Подождите в коридоре. Сейчас я освобожусь и приглашу вас.

Мужчина закрыл за собой дверь. Долженко перегнулся через мой стол и зашептал:

– Это отец Каретиной. Я раньше видел его, но в последнее время он с матерью Луизы не жил, другую бабу себе нашел.

– Ты не ошибся?

– Зуб даю! – Долженко щелкнул ногтем по верхнему резцу. – Это он!

– Тогда, Алексей, ты свободен. Не будем солидного человека за дверью держать. О нашем разговоре никому ни слова, понял? Узнаю, что ты подружке своей все выболтал, – в клетку с бичами закрою, провоняешь так, что одежду выбрасывать придется.

– Могила! – заверил Долженко.

Я посмотрел в его честные глаза и понял: сегодня же все Чистяковым расскажет, ни одного слова из беседы не упустит.

«Да и черт с ним! – решил я. – Брат и сестра отношения к убийству не имеют, пусть обсуждает с ними что хочет, лишь бы до Кутиковой наши подозрения не дошли».

Александр Каретин, отец Луизы, оказался очень словоохотливым человеком. Свой рассказ он начал несколько необычно для отца, на днях потерявшего любимую дочь.

– Хотите, расскажу, почему я пришел к вам сам, не дожидаясь повестки? Дело в том, что я получил от профкома путевку в Болгарию. Сами понимаете, такой случай выпадает раз в жизни, и я не могу рисковать. Мой приятель в аналогичной ситуации прохлопал ушами и вместо поездки в ГДР загремел в больницу с сердечным приступом. Представьте, его прямо на границе развернули и отправили к следователю! «Его пример – другим наука». Я иметь бледный вид перед пограничниками не хочу, поэтому решил заранее уладить все вопросы со следственными органами. Я правильно поступил? Теперь о дочери. Когда она объявила, что отныне она не Зоя, а Луиза, я, честно говоря, был рад этому и втайне ее поддерживал. На открытый конфликт с матерью Луизы из-за имени я не решился, а так, намеками, обмолвками… Я, кстати, был первым, кто стал называть дочь Луизой.

– Чем вас предыдущее имя не устраивало? – полюбопытствовал я.

– В имени «Зоя» есть что-то надрывно-патриотическое, неестественное для нашего мирного времени. Лично у меня «Зоя» прочно ассоциируется с революцией, с Гражданской войной. На ум сразу приходят комсомолки в кожаных тужурках, маузер в кобуре, замусоленная папироска во рту… Какая, к черту, «Зоя», какая революция, когда Луиза с детства выглядела как ангелочек? Луиза, конечно, вычурное имя, но не такое вызывающее.

– Почему же вы изначально не настояли на другом имени?

– Дело в том, что Луиза мне не родная дочь. Я женился на ее матери, когда девочке уже исполнилось три года. Спрашивается, зачем женился на женщине с ребенком, зачем добровольно надел на себя это ярмо? Честно говоря, до сих пор не пойму. Нет этому поступку логического объяснения. Женился – и все тут! Нас познакомили на вечеринке у общих знакомых. Месяц мы встречались, а потом Ольга предложила узаконить наши отношения. Я подумал-подумал и согласился. Спрашивается: на кой черт мне надо было тащиться в ЗАГС и ставить штамп в паспорте? Не знаю. Наверное, хотелось семейного уюта и определенного благополучия: у Ольги была своя комната в семейном общежитии, а у меня – ни кола ни двора. Она позвала меня к себе жить, я согласился.

– Луиза вас «папой» называла?

– Когда была маленькой, даже «папулей» называла. Своего настоящего отца она никогда не видела. Его, по-моему, никто не видел. Ольга о нем никогда не рассказывала, и я со временем стал подозревать, что она сама не была уверена, от кого забеременела. Мой вам совет: когда надумаете жениться, поинтересуйтесь прошлым невесты, чтобы потом не оказалось, что каждый второй ваш общий знакомый – ее бывший любовник. Но этот так, к слову. А что касается Луизы, то меня никогда не интересовало, кто ее, так сказать, биологический отец. Появилась она в моей жизни, и я ее полюбил и всегда относился к ней как родной. А потом вдруг в один миг она стала чужой. Нет, вру! Отчуждение наступило постепенно. У вас есть свои дети? Если нет, не затягивайте с этим делом, а то может стать поздно. У нас с Ольгой так и получилось. В первые годы совместной жизни мы с ней об общем ребенке не задумывались. Молодая семья, тут бы одного на ноги поднять, а уж потом о втором думать. Но когда время пришло и у нас появились финансовые возможности расширить семью, оказалось, что уже поздно – Ольга переболела какой-то женской болезнью и стала бесплодной. С этого момента в нашей семье начался разлад. Ольга спрашивала: «Чего тебе не хватает? Ты сыт, обут, одет, тебя уважают в обществе…», а я вдруг понял, что всегда хотел своего собственного ребенка. И когда оказалось, что у нас с Ольгой общих детей не будет, совместная жизнь с ней потеряла для меня всякий смысл. Дальше – по Фрейду: тайные желания при благоприятной обстановке всегда воплощаются в жизнь. Пять лет назад от меня забеременела чертежница в нашем отделе, родился мальчик. Я целый год метался между семьей и ребенком и в конце концов ушел к сыну. Расставание с Ольгой было безболезненным. Про ребенка на стороне она знала, так что, когда я заявил, что ухожу к другой женщине, просто махнула рукой: «Иди». Спрашивается, почему Ольга проявила такое безразличие? У нее в то время появились другие проблемы и другие жизненные перспективы. Рассказать?

– Конечно! – охотно согласился я. – С детства люблю слушать истории про изломанные судьбы.

– Там в общем-то никто никого не ломал, и не в перипетиях судьбы было дело, а в деньгах, в их реальной стоимости. Вы замечали, что наш советский рубль имеет два номинала: один – для всех, другой – для избранных, повязанных между собой словом «блат». Для тех, кто может достать дефицит по госцене, рубль обладает совсем другой покупательной способностью, чем для тех, кто в магазине на пустые полки глазеет. Ольга вошла в круг избранных году так в 1978-м. Случайно к ней в руки попал заграничный журнал мод с выкройками. Она решила поэкспериментировать и по лекалам из журнала сшила первые женские костюмы. И понеслось: заказ за заказом! Начинала с низов, с директоров продовольственных магазинов и товароведов, а потом переключилась на жен заведующих промтоварными базами, на дам из областной прокуратуры, на любовниц тайных богатеев из южных республик. Буквально через пару лет уровень достатка у нас взлетел, как ракета. Японский телевизор, финский сервелат в холодильнике, австрийские сапоги, французская помада. Вхождение жены в число избранных совпало с метаморфозами Луизы… Да, примерно так. Все это одномоментно было: у Ольги появился свой круг общения, а дочь стала пропадать целыми днями в студии «Возрождение». Потом Ольга…

Каретин на секунду задумался. Я воспользовался паузой, чтобы перевести разговор в нужное мне русло.

– Поговорим о «Возрождении», – предложил я.

– Гнусное местечко! – не задумываясь, оценил известную студию свидетель. – Если у вас есть дочь, ни в коем случае не отдавайте ее в лапы к Осмоловскому: совратит, как пить дать задурит ребенку голову, и вы лишитесь кровного чада раньше, чем поймете это.

– Совратит – в смысле лишит невинности? – профессионально заинтересовался я.

Каретин еще ничего не успел ответить, как я уже прикинул: «Студия «Возрождение» находится в нашем районе. Если мы докажем Осмоловскому парочку изнасилований, то это неплохо поднимет процент раскрываемости в конце года».

Но свидетель моих надежд не оправдал.

– Нет-нет, что вы! – запротестовал Каретин. – Тут дело совсем в другом: в метаморфозах, в необратимом изменении личности. Это с каждым может случиться. Представьте, что в наш город приехал некий московский генерал, познакомился с вами, присвоил вам звание полковника и назначил начальником городского УВД. Через неделю вы освоитесь на новом месте, а через две – начнете кулаком по столу стучать и требовать от подчиненных выполнения плана. Еще через месяц вы превратитесь в другого человека. Внешне вы останетесь тем же молодым оперативником, а в душе уже будете зачерствелым бюрократом. Вот это превращение лихого сыщика в презирающего всех и каждого полковника и есть метаморфоза. Хотите, расскажу, как получилось с Луизой? В первый раз ее пригласили позировать в начальной школе для плаката к Дню знаний. Потом ее приметил Осмоловский, пригласил к себе в студию, там она стала его любимой моделью. Бунт Луизы со сменой имени был следствием обработки ее Осмоловским. Он ежедневно внушал ей, что она – мечта любого художника, самая совершенная модель на свете. Мы не успели глазом моргнуть, как Луиза перепрыгнула процесс нормального взросления и превратилась из девочки-подростка в многоопытную девушку. Мне лично она заявила: «Папа, что ты понимаешь в жизни!» Это в четырнадцать лет она мне так сказала, и я не мог ей возразить, потому что понимал: мне в житейском плане учить ее уже нечему. Она фактически ушла из семьи и стала жить своей жизнью, к которой близко никого не подпускала. Любая критика «Возрождения» была у нас под запретом. Стоило мне заикнуться об Осмоловском, как Луиза впадала в истерику: «Если он меня бросит, ты сломаешь мне жизнь!» Она была уверена, что Осмоловский возведет ее на пьедестал и она станет самой известной натурщицей в стране.

– Так-так, – постучал я кончиками пальцев по столу. – Жена стала зарабатывать больше мужа, дочь отдалилась. Ваш уход из семьи понятен и вопросов не вызывает. Но есть один момент, который я хотел бы прояснить: почему вы оставили свои книги в бывшей семье?

– О, это поучительная история! – оживился Каретин. – Когда я уходил, я забрал с собой все только самое необходимое, а за остальным решил прийти позже. Ольга мне сказала: «Забирай что хочешь, а что не заберешь, будет тебя дожидаться». Прошел буквально месяц, и она переменила свое решение и запретила мне даже появляться на пороге дома. Если будете разводиться, то мой вам совет: не оставляйте бывшей жене ничего. Пока есть возможность, все из дома уносите, иначе потом поздно будет. Хотите знать почему? Потому что у женщин семь пятниц на неделе: сегодня она вам все отдаст, а завтра из-за старых дырявых носков в глотку вцепится.

– На похоронах вы все время были рядом с супругой, ни на шаг от нее не отходили. А теперь утверждаете, что после развода она вас возненавидела?

– А что нам было делать? Похороны не то место, где вспоминают старые обиды. Мы живем под прицелом сотен глаз и обязаны соблюдать предписанные обществом приличия.

– У вашей бывшей супруги есть новый избранник?

– Встречается с кем-то. Я в ее жизнь не лезу, мне это неинтересно.

– Какие отношения были между вашей дочерью и Осмоловским? Я имею в виду…

– Я понял. Луиза спала с ним – это однозначно. Другое дело, с какой поры? Мне кажется, как он начал ее обнаженной рисовать, так между ними все и случилось.

– Я слышал противоположное мнение: художники со своими натурщицами не спят.

– С профессиональными натурщицами, наверное, нет, а с начинающими модельками отчего бы и не попробовать? Осмоловский создал Луизу как модель и имел на нее все права: и как художник, и как мужчина. Звучит дико, но это так.

Я задумался, пытаясь понять, стоит ли мне всерьез начать разрабатывать Осмоловского или нет. Каретин мою задумчивость истолковал по-своему.

– Ради бога, не подумайте, что я пытаюсь оговорить Осмоловского, – начал он оправдываться. – Я уверен, что никакого насилия по отношению к моей дочери он не применял, не соблазнял ее и не запугивал отчислением из студии. Наверное, он просто сказал: «Тебе надо раскрепоститься, ты вся зажата, и твоя скованность переходит на холст. Если хочешь выглядеть на картине так, чтобы у мужчин сердце замирало, – шагни в новую жизнь». Я думаю, что Луиза восприняла начало половой жизни как необходимый этап в становлении натурщицы, а не как акт принуждения.

Я решил отложить Осмоловского на потом и вернуться к Луизе.

– Как вы думаете, у вашей дочери были враги? Вы никого не подозреваете в ее убийстве?

– Ничем не могу помочь! Я в последние годы с Луизой не общался. О ее друзьях или врагах ничего не могу сказать. Я даже не знаю, кто был у них в гостях в тот роковой день. Поймите меня правильно: я ведь обычный человек, и после рождения сына Луиза из любимой дочери превратилась для меня в чужую девочку.

Я достал фотографию кортика, которым была убита Луиза.

– Это мой кортик, – не дожидаясь вопроса, ответил Каретин. – Мой отец привез его с войны. В детстве я играл им во дворе в «ножички» и почти всегда выигрывал. Видите, у этого кортика самодельная ручка? Это я его в забор кидал и ручку расколол, а потом, через несколько лет, сделал новую.

– Почему у кортика такое короткое лезвие? Вы сточили?

– О, нет! Сколько себя помню, лезвие всегда было такой длины. Отец как-то обмолвился, что в ожидании окончания войны каждый день по миллиметру стачивал клинок, но это, скорее всего, его фантазии.

– Если этот кортик ваш, то почему вы его не забрали при разводе?

– Ольга бы мне за него глаза выцарапала! Она без этого кортика жить не могла, каждый день на нем гадала.

– Не понял.

– Кто-то научил ее старинному гаданию на колющем оружии. Для настоящего гадания нужен стилет, но где его взять? Вот Ольга и стала гадать на кортике. Делается это так: кортик ставится на торец ручки острием кверху. Обручальное кольцо надо взять в правую руку большим и указательным пальцами, поднять руку на высоту сантиметров двадцать от кончика лезвия, закрыть глаза и разжать пальцы. Если кольцо упадет на лезвие и останется на нем, то день будет удачным, если упадет рядом – жди беды. Ольга относилась к гаданию исключительно серьезно. В последние годы она не выходила из дома, не погадав на кортике. Если она не попадала кольцом на острие, то в этот день ничего не делала. Не верите? Я серьезно вам говорю: если гадание не удалось, она приходила на работу, закрывалась у себя в кабинете и до окончания рабочего дня ни с одним человеком не общалась и на звонки не отвечала. Но такое бывало редко. Как правило, кольцо попадало на лезвие.

Каретин на секунду задумался, невесело усмехнулся и сказал:

– В тот день, когда я объявил Ольге, что ухожу из семьи, гадание не удалось. Случайность, конечно, но что-то в этом есть.

Почти все утро последнего рабочего дня недели я занимался делами, не связанными с убийством Каретиной. Около двенадцати часов Горбунов привез Лисогора, худенького невысокого восьмиклассника.

– Ты аккуратно его «снял»? – спросил я Ивана. – Клиент недовольство не высказывал?

– Хотел вырваться и убежать, но я пообещал ему зубы в глотку вбить, и он успокоился.

– Дружище! – обратился я к подростку. – Ты почему хотел от моего коллеги убежать?

– А что мне было делать? – стал оправдываться паренек. – Я шел из школы домой, тут подъезжает «уазик», из него выпрыгивает мужик и тащит меня внутрь. Я думал, что это бандиты похитить меня хотят.

– А есть за что? – тут же спросил я. – Зачем бандитам тебя похищать?

– Не знаю, – пробурчал он и уставился в пол.

Я предложил свидетелю снять пальто и занять место напротив моего стола. Когда Лисогор остался без верхней одежды, я обратил внимание, что на его школьном пиджаке сверкает новенький комсомольский значок.

«Совсем недавно в комсомол вступил, – отметил я. – Помнится, когда я в восьмом классе пополнил ряды ВЛКСМ, то целый месяц в школе комсомольский значок носил, демонстрировал всем, какой я стал взрослый. Потом я надевал его только в торжественных случаях».

– Как тебя зовут? – спросил я. – Витя? Дружище, у тебя на школьной форме нет шеврона. Это ты так против насилия над личностью протестуешь?

– Оторвался, – неохотно ответил Лисогор.

«Шеврон со школьной формы зубами не оторвешь, – мысленно усмехнулся я. – Ну что же, теперь понятно, как дальше разговор выстраивать».

С подростками, влипшими в неприятную историю, но по каким-то причинам не желающими идти на контакт, у нас были отработаны две схемы, позволяющие в ускоренном темпе развязать язык свидетелю. На юных преступников эти схемы не действовали, а вот с обычными школьниками работали безотказно.

Для хулиганистых юнцов, выбившихся из-под контроля родителей, у нас был припасен метод физического устрашения.

Доставив свидетеля и убедившись, что подросток не хочет давать показания, Иван спрашивал меня:

– Ну что, в подвал его?

Я с «грустью» смотрел подростку в глаза и соглашался:

– В подвал. Только как в прошлый раз не делай!

Что было в «прошлый раз», свидетель должен был додумать сам. А пока он рисовал в своем воображении сцены – одну чудовищнее другой, Иван доставал из шкафа солдатский ремень и, проверяя его на прочность, постукивал кованой пряжкой по широкой ладони и приговаривал вполголоса: «Прошлый шкет после пятого раза заговорил. Посмотрим, сколько этот выдержит». При подготовке к «экзекуции» мы на свидетеля внимания не обращали, словно до предстоящего избиения он потерял для нас всякий интерес.

Подготовив ремень, Иван спрашивал:

– Ну, мы пошли?

Я, перекладывая бумаги, как бы между делом отвечал:

– Проверь, чтобы в коридоре лишних людей не было.

Иван выглядывал за дверь и докладывал:

– Пока рано, у соседнего кабинета посетитель стоит. Минут через пять уйдет, тогда начнем.

Я согласно кивал головой, отрывался от бумаг и спрашивал у подростка:

– Ты ничего не хочешь рассказать? Пока время есть?

Как правило, юный хулиган хватался «за соломинку» и начинал торопливо рассказывать все, что знал.

Для примерных подростков, которые отказывались отвечать исключительно из чувства ложного товарищества или показной бравады, существовал другой метод. Оценив «клиента», я начинал с порога корить Горбунова:

– Зачем ты мне его одного привез? Где директор школы, где родители?

– Родители на работе, – оправдывался «добрый дяденька» Иван.

– Да мне плевать, где они! – начинал заводиться я. – Поезжай за отцом, пусть весь завод узнает, кого он вырастил! И за инспектором ИДН зайти не забудь! Я хочу, чтобы она его немедленно на учет поставила. И чтобы всю его семью как неблагополучную на учет поставила!

Иван с показной неохотой уходил и возвращался минут через десять.

– Я папку дежурную забыл, – объяснял он.

Но это было уже никому не интересно: получив от меня гарантии не вызывать родителей и директора школы, свидетель начинал давать показания.

По комсомольскому значку и споротому шеврону я сделал вывод, что к Лисогору нужен другой подход.

– Нелегко тебе в зоне придется, – с сочувствием сказал я.

– А че в зону-то? За что? – удивился паренек. – Я заплачу, и они все замажут.

– И много у тебя денег есть?

– Сорок рублей. На пласт копил, половину отдам, и замажут.

– Что купить хотел?

Лисогор, сожалея об упущенной возможности пополнить фонотеку, невесело вздохнул:

– «Пинк Флойд».

– Ого! – «удивился» я. – Да ты, братец, эстет! Вся молодежь «Бони М» да «АББА» слушает, а ты – «Пинк Флойд»!

– Знаете ли, «АББА» пускай колхозники слушают, а «Бони М» – старичье…

Подросток явно хотел сказать «старичье вроде вас», но вовремя спохватился и замолчал на полуслове.

– Значит, говоришь, заплатишь, сколько надо, и тебя отмажут?

Я умышленно сделал вид, что перепутал «замажут» и «отмажут». Эта путаница была необходима для начала наступления, для взлома обороны замкнувшегося школьника.

– Сорок рублей ты накопил на пластинку, двадцать готов отдать… Витя, ты что, за двадцать рублей от убийства решил отмазаться?

– От какого убийства? – не понял паренек.

– Ты что, сволочь, думаешь, что я надписями в подъезде занимаюсь? – неожиданно закричал я. – Ты идиот, что ли? Да по мне ты хоть все стены в доме матом распиши – мне плевать! Подъездами пусть участковый занимается, а мне ты про убийство расскажешь! Ты убил Каретину?

– Нет! – Лисогор закрылся от меня руками, хотя я даже с места не вставал.

– Как это не ты? А кто? Кто к ней в день убийства приходил? Я, что ли?

Неожиданно в разговор вступил Горбунов.

– Ты был у Каретиной? – строго спросил он.

– Был, – не стал отпираться подросток.

– Нож где держал? За пазухой? – продолжал наседать я. – Ты нож с собой принес или стилет?

– Нет, не нож! – выкрикнул школьник. – Презерватив.

– Чего-чего? – поразились мы. – Повтори, что ты с собой принес?

– Презерватив, – покраснев, ответил Лисогор.

Я сразу же представил, как это могло быть. 7 ноября, у Каретиной гости. Звонок в дверь. Аристократичная манерная Луиза в нарядном платье выходит на площадку, а там… прыщавый подросток с презервативом в кармане. Ну и сцена!

– Прости, господи! Чудны дела твои. – Я демонстративно перекрестился. Показная набожность после «вспышки ярости» всегда положительно действует на свидетеля. – Колись, змееныш, зачем ты с собой презерватив принес?

– Отомстить хотел, – пробурчал Лисогор.

После такого заявления Иван сел на первый попавшийся стул. Я еще раз внимательно осмотрел паренька и понял, что он не врет.

– По-другому никак нельзя было? – примирительно спросил я.

– Пацаны говорили: «Сделай ей “Открывайте, суки, двери!” Пусть попляшет!» А я подумал: «Нет, это не то! Она не поймет, за что я ей в звонок спичек напихал. И вообще не поймет, кто заподлянку сделал». Тогда я придумал месть с презервативом, но подходящего момента дождаться не мог. А тут подслушал случайно разговор, что ее мать к хахалю 7 ноября уезжает, и решил: «Пора!»

– Рассказывай все по порядку, – велел я.

Подросток глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную реку, посмотрел на свои обкусанные ногти и начал рассказывать:

– В сентябре дело было. Стоим мы с пацанами после школы во дворе, анекдоты травим. И тут мимо проезжает «Волга» ГАЗ-2410. За рулем лысый мужик в вельветовом пиджаке, рядом Луиза, вся расфуфыренная такая, в голубенькой ветровочке, в волосах заколка импортная. У машины колесо попало в лужу рядом с нами – меня всего с ног до головы грязью окатило. Как нарочно, в этот день наш класс по школе дежурил, и я был в белой рубашке и в отутюженных брюках. А тут такое западло: мужик яму не заметил и меня в свинью превратил. Что еще обидно: ни на кого рядом брызги не попали, а меня – как из ушата окатили. Я стою, обтекаю. «Волга» развернулась, Луиза вышла и мимо нас прошагала в свой подъезд. На меня, коза драная, даже внимания не обратила. Вообще никак не отреагировала, словно я не человек и даже не собака, а столб какой-то. Честно скажу: если бы она со мной заговорила, я бы ей все простил. Луиза – чувиха яркая, мне бы потом все пацаны завидовали. А она взяла и просто мимо прошла. Вот что ей стоило остановиться и пару слов сказать, к примеру: «Что ты, урод, встал посреди дороги?» или «Извини, так получилось!» Меня бы любой разговор устроил.

– Слово «урод» разве не обидное? – уточнил я.

– Смотря от кого услышать, – спокойно прокомментировал Лисогор. – Если бы меня Луиза «уродом» назвала, я бы потом пацанам так объяснил: «Я с этой крысой давно враждую. Она специально подстроила, чтобы меня грязью окатить». Представьте, все мужики на нее оборачиваются, любой пацан за счастье сочтет ей дверь в подъезд открыть, а я с ней враждую! Мой авторитет взлетел бы до небес. Все за Луизой бегают, а я на нее плюю! Классно ведь? Но она ничего не сказала. И я решил отомстить, а то все знакомые стали меня подкалывать: «Привет, дерево! На тебя кобели еще не мочатся?»

– Такое унижение – серьезный повод для мести, – согласился я.

Приободренный моей поддержкой, Лисогор продолжил:

– Я долго думал, как ей отомстить. И решил, что ничего из дворовых «шуток» не подходит. Тогда я придумал новый прикол и купил презерватив.

– Сам купил? – усомнился я.

– Нет, конечно! Взрослых пацанов попросил. Кто бы мне в аптеке презервативы продал? Выгнали бы или поймали и в школу сообщили бы. В общем, презервативы эти только лентами продаются. По двадцать штук. Мне пришлось всю ленту купить. Я себе один оставил, остальные во дворе приятелям раздал. Они их как шарики надували и по вечерам иголкой прокалывали. Свой презерватив я домой принес.

– Домой? – с подозрением спросил я.

– В подъезде спрятал, в щитке, – поправился паренек. – Домой я его не рискнул принести. Родичи бы нашли – с меня бы с живого шкуру спустили. У меня папан знаете какой строгий, а тут – резинка! Меня после этого презерватива месяц на улицу бы не выпускали, так что я его в щитке спрятал.

– Сигареты там же хранишь?

– Угу, там!

В глазах Лисогора появилось неподдельное уважение. Он счел мой вопрос проявлением милицейской проницательности, а не следствием личного жизненного опыта.

– Давай дальше! – велел я.

– В прошлый понедельник стою я около их подъезда. На «Жигулях» ВАЗ-2107 приехала мамаша Луизы. Ее хахаль вышел вместе с ней. Они остановились у дверей, и он говорит: «После демонстрации нигде не задерживайся». Тут я смекнул, что на праздники у Луизы будет хата свободная, она гостей соберет, и наступит самое время для мести.

– Почему ты решил, что у нее будут гости? – спросил Иван.

– Иван, тут все просто, – ответил я вместо Лисогора. – Как поется в популярной песенке: «Папы нет, мамы нет, дочь устроила банкет». Закон улицы: у кого на праздник хата свободная, у того и собираются. Витя, давай дальше!

– После демонстрации я пришел домой. У нас гости. Я посидел с родичами за столом и говорю: «Схожу к Димке на второй этаж». Родичи разрешили. Я не стал одеваться, на кухне набрал в рот сметаны и вышел в подъезд. Забрал из ящика резинку, добежал до подъезда Каретиной. Около ее двери разорвал обертку, развернул презерватив на всю длину, напустил туда сметаны, согнал ее к кончику и позвонил в дверь. Открыла Луиза. Она меня сразу узнала, глаза вытаращила по пятьдесят копеек и говорит: «Ты? Чего надо?» Я протянул ей презерватив и говорю: «Привет! Держи – это тебе твой лысый корефан просил передать!» Она ничего не сказала в ответ и захлопнула дверь. Я постоял, посмеялся и пошел домой.

– Это все? А надпись?

– Было дело! На втором этаже написал, что она шлюха. А что, не так, что ли? Ее еще в школе на машинах домой подвозили. Она ни с кем из пацанов во дворе не дружила – просто так, что ли? Ясно дело, со взрослыми мужиками спала, вот от нас рожу и воротила.

Я помолчал, прикидывая, как поступить дальше. Лисогор мое молчание воспринял по-своему.

– Я, честное слово, договорюсь с дворником, заплачу двадцатку, и он эту надпись замажет.

– Значит, так! – Я принял решение. – Про надпись никому не говори, к дворнику не суйся. Ты куда резинку выбросил? В сугроб около подъезда? Иван, поезжай с клиентом на место происшествия. Не привлекая внимания, разворошите сугроб. Если «изделие № 2» на месте, будем считать инцидент исчерпанным.

Примерно через час после их отъезда вернулся Айдар, сел за рабочий стол и начал составлять справку для оперативного дела. Не успел он заполнить вводную часть, как в кабинет вошел Горбунов. Торжественно, словно ключи от дворца, он протянул мне использованный контрацептив.

– Андрюха, наш общий друг попросил тебе передать.

Айдар, ничего не знавший о происхождении презерватива, округлил глаза, как Каретина в подъезде:

– Ваня, ты чего, рехнулся? Ты на фига эту пакость в кабинет принес?

– Это не пакость, а вещественное доказательство! – гордо заявил Иван. – К делу приобщать будем?

– Выбрось резинку в урну! – велел я. – Только в бумажку заверни, а то техничка найдет и жаловаться побежит. Скажет: «Развели разврат на рабочем месте!»

– Вот так номер! – удивился Горбунов. – Зачем же я эту дрянь через весь город тащил?

– Иван, ты, наверное, меня невнимательно слушал. Я сказал: «Не привлекая внимания, разройте сугроб. Если резинка на месте, то на этом – все».

– Да ладно, черт с ним! – Горбунов выбросил вещдок в урну, закурил. – Андрей, объясни мне, что за шутка такая – «Открывайте двери!» Я себя полным профаном чувствовал, когда Лисогор стал про спички рассказывать.

– Полностью эта шутка называется «Открывайте, суки, двери! Пьяный ваш отец пришел».

Айдар, заинтересовавшись, отложил бумаги. Я продолжил:

– Представь, что тебе пятнадцать лет. У тебя есть девушка, и она тебе изменила. К примеру, пошла гулять с другим парнем. За такое унижение ты просто обязан отомстить, иначе тебя за нормального пацана считать не будут. Мстить надо чужими руками, чтобы девчонку наказали, а ты был как бы ни при чем. Но в то же время все должны знать, что она наказана с твоей подачи. Итак, ночью, когда родители твоей обидчицы легли спать, ты приходишь к ней в подъезд, вставляешь спичку в кнопку дверного звонка и нажимаешь ее. Звонок будет беспрерывно звонить до тех пор, пока кто-нибудь не догадается выковырять спичку. Как правило, после первой минуты беспрерывного тарарама на лестничную клетку выскакивают не только родители девчонки, но и соседи по площадке. Соседи тут же предъявляют родителям, что это из-за их дочери по ночам в подъезде творится черт знает что, уснуть невозможно, а завтра на работу! Родители, соответственно, наказывают девушку, из-за которой произошел ночной погром. Эта шутка как месть эффективна, но опасна. Редко кто, воткнув спичку, сразу же убегает из подъезда. Обычно мститель ждет начала скандала и только после того, как насладится руганью на верхних этажах, выходит на улицу. Один мой приятель замешкался у подъездных дверей, и его поймал возвращающийся с работы мужик. Тут же сбежались жильцы, выволокли приятеля на улицу и били всей толпой с садистским удовольствием. Били и знали, что жаловаться он никуда не пойдет. Сам же виноват!

– Его родители, увидев избитого сына, никуда не обратились?

– Он сказал, что подрался на улице с незнакомыми парнями. На кого жаловаться-то?

– Андрей, – вступил в разговор Айдар. – У моих знакомых звонок не трезвонит беспрерывно, а мелодично дзинькает один раз. Номер со спичкой не пройдет.

– Для таких случаев есть другие «шутки». Как-нибудь при случае расскажу.

– Ну и детство у тебя, Андрей, было! – изумился Горбунов.

– Нормальное детство. Днем пионерско-комсомольское, вечером – дворовое. Зато теперь я с полуслова понимаю таких шутников, как Лисогор. Все, друзья мои! Пора за работу. На Каретиной свет клином не сошелся. Иван, что у нас с кражей из промтоварного магазина на улице Крамского?

В понедельник Садыков привез фотографии участников застолья у Каретиной.

– Держи и помни мою доброту! – сказал он, бросая пачку карточек на стол.

Я быстро перебрал фотографии и не удержался от похвалы:

– Славно поработали твои ребята! Я думал, вы только в паспортном столе копии снимете, а тут есть и любительские снимки.

Я перевернул карточку с групповым фото. На ее обратной стороне были заметны следы клея.

– Федя, колись, где вы наглядную агитацию сорвали?

– Зачем же так строго? – усмехнулся Садыков. – Мы немного модернизировали праздничный альбом художественной студии «Возвращение» – удалили из него старые ненужные фотографии. А ты сразу же: раскурочили, наглядной агитации людей лишили! Проще надо подходить к жизни, без пафоса.

– Альбом так альбом! – Я не стал возражать. – Так-с, посмотрим, кто тут у нас есть.

Я быстро рассортировал фотографии на две группы – любительские и снятые для получения паспорта, отложил в сторону официальные фотографии Каретиной, Чистякова, его сестры и Долженко. Остались фотоснимки трех девушек и одного парня.

– Так, кто тут у нас? – спросил я сам себя. – Это что за красотка?

На фото, переснятом с паспортной карточки, на меня смотрела симпатичная темноволосая девушка в нарядной блузке. Я посмотрел надпись на обороте – Лапшина Татьяна. Хороша девица, ничего не скажешь! Черты лица правильные, глаза «беличьи», чуть зауженные с внешней стороны, губы ровные, волосы пушистые, завитые в парикмахерской в крупные локоны.

Я отложил фотографию, нашел Лапшину на групповом снимке. На нем она, улыбаясь, сидела через два человека от немолодого лысого мужчины, рядом со страшненькой девушкой с вытянутым лицом.

Улыбающаяся, радостная Лапшина выглядела очень привлекательно.

– Кого ты рассматриваешь так внимательно? – заинтересовался Айдар.

– Посмотри, какая прелесть! – ответил я, протягивая паспортную фотографию коллеге. – Хоть завтра в ЗАГС веди. Все прохожие завидовать будут.

– Я знаю ее, – едва взглянув на фото, сказал Айдар. – Вернее, не знаю, а видел ее у нас в отделе. Она какая-то родственница Бирюкову.

– Ты ничего не путаешь? – помрачнел я.

– Сто процентов – она! – заверил Далайханов. – Она его «дядей Валерой» называла, а он ей что-то про мать говорил, указания давал, когда в гараж прийти картошку перебирать.

Мгновенно хорошенькая Татьяна Лапшина потеряла для меня всю привлекательность, а ее улыбка на групповом фото превратилась в злорадную усмешку. Вот что значит собрать о человеке информацию и взглянуть на него с другой стороны!

– Кажется, я знаю, кто у меня за собачку ответит, – тихо сказал я и перешел к другим фотографиям.

– Ну, вы тут трудитесь, а я пошел, – поднялся Садыков.

– Погоди, Федя! – остановил я его. – Тебе не кажется, что это свинство: я работаю за тебя, преступления раскрываю, а ты благоденствуешь, пивной живот отращиваешь?

– Это не свинство, Андрей. Это рок. Злой рок. Сегодня он преследует тебя, а завтра за меня возьмется.

– Давай не будем ждать «светлого завтра» и сегодня же поменяем злой рок на джаз или на веселенькое диско. У меня к тебе предложение. Сыграй в нашей рок-пьесе сольную партию – допроси мамашу Каретиной. Пойми, Федя, это не прихоть. Я нутром чую: не получится у меня с ней диалог, а у тебя на нее ходы есть.

– Какие? – не понял Садыков. – Ты про жену моего опера толкуешь? Она же не подруга Каретиной, а только у нее в Доме моделей работает.

– Федя, ты плановую экономику изучал? Близится конец года. Меня могут перекинуть на другой фронт работы. Представь, что завтра обворуют внучатую племянницу третьего секретаря нашего райкома партии, и всем станет наплевать на твою Каретину. Подумаешь, зарезали кого-то на вечеринке! Под праздники в твоем районе еще не одного человека зарежут. И что, нам свои дела забросить и тебя из ямы вытягивать? Так как, поработаешь с мамашей?

– Тебя что конкретно интересует?

– Коробочка в прикроватной тумбочке Луизы. Вспомни, на ней обнаружились следы пальцев вот этой гражданки, – я постучал пальцем по фотографии Лапшиной. – Меня интересует, не хранила ли в тумбочке Луиза деньги, а если хранила, то сколько?

Садыков на секунду задумался.

– Кража денег? – Он, прищурив один глаз, посмотрел на потолок, на котором, как известно, написаны ответы на все вопросы. – Ты предлагаешь рубануть палку на ровном месте? Кража произошла в моем районе, воровка известна… У меня с процентами по кражам пока все в порядке, но лишняя палка в конце года не повредит… Лады! Мамашу я беру на себя, а девчонку тебе оставляю.

– Так и быть! – неохотно согласился я.

А про себя подумал: «Лапшину я никому не отдам, а то, не дай бог, она сорвется с крючка, и я не смогу поквитаться с Бирюковым за Милену. Старушка-то отправилась на встречу с Создателем, полная праведного гнева и жажды мести. Оклевещет меня в небесной канцелярии, оправдывайся потом, что я из благих побуждений Милене правду не рассказал».

Садыков и Айдар ушли, Горбунов еще не вернулся с участка, так что на некоторое время я остался в кабинете один. Отложив текущие дела в сторону, я занялся изучением фотографий.

Веселов Сергей выглядел на паспортной фотографии излишне серьезным – явно хотел казаться старше своего возраста, но тщетно: в шестнадцать лет он был похож на семиклассника.

Я положил его фотокарточку рядом с паспортной карточкой Лапшиной.

«Причудливая женская душа! Татьяна смотрится старше Веселова и явно симпатичнее его, могла бы найти парня достойнее, но нет же! При первом же удобном случае она уединилась с Веселовым с совершенно конкретной целью – заняться любовью… А если секс тут ни при чем и они закрылись в комнате Луизы ради содержимого ее прикроватной тумбочки? Надо бы проверить, какие у них отношения на самом деле».

Следующей была фотография Шершневой Валентины. Судя по снимку, она даже не стала прихорашиваться в фотосалоне. Что толку лоск наводить, когда у нее лицо от природы некрасивое, вытянутое, за сомкнутыми губами угадываются крупные, «лошадиные» зубы?

«Если она и сейчас так же выглядит, то я ей не завидую. Ни один парень не согласится с такой страшилой по улице пройтись – знакомые засмеют».

Последней была фотография Кутиковой. В год получения паспорта она выглядела скорее как девушка, чем парень. Даже серьги в ушах просматривались.

«Наверняка родители заставили серьги надеть, но Света, чтобы подчеркнуть свою половую индивидуальность, сфотографировалась на паспорт в свитере, а не в блузке и не в платье».

Я вновь пододвинул к себе групповое фото. Теперь я мог найти на нем всех участников злосчастной вечеринки. Воспитанники студии «Возрождение» расположились перед фотографом в два ряда. В центре – представительный лысый мужчина в пиджаке и галстуке. Это, надо полагать, Осмоловский. Справа от него – Павел Волков, слева – Луиза. Лапшина рядом с Шершневой, Кутикова и Веселов во втором ряду, Чистяковой и Долженко на фотографии не было. Я достал лупу и всмотрелся в лицо Кутиковой. Мне оно показалось испуганным.

«Когда сделан снимок? Подписи на обратной стороне нет, но на стене за вторым рядом виден фрагмент плаката с надписью «…стройка». Попробуем поразмышлять логически. В мае этого года Волков обезобразил Луизу, и она бы ни за что не согласилась фотографироваться рядом с ним. Идем дальше. Осенью прошлого Кутикова ушла из «Возрождения», но это ни о чем не говорит: она могла случайно зайти в студию, и ее за компанию позвали сфотографироваться. Но вот примечательный момент: на Кутиковой тот же свитер, что и на паспортном фото, значит, дело было в прохладное время года. Теперь о плакате. «…стройка» – это наверняка окончание слова «перестройка». О перестройке в полный голос заговорили в конце весны прошлого года. Итак, я датирую этот групповой снимок сентябрем 1985 года. Интересно, какие события в жизни Кутиковой произошли летом прошлого года? На фото она выглядит явно встревоженной, как будто ожидает большие неприятности, а остальные участники фотосъемки улыбаются».

Ближе к пяти вечера ко мне заглянула начальник службы по делам несовершеннолетних и попросила поменяться дежурствами.

– Андрей, помоги, у меня такая ситуация…

Я даже не стал дослушивать, махнул рукой: «Лады, меняемся!»

Следом за ней в кабинет вошел вернувшийся Горбунов и сразу же получил от меня задание:

– Иван, тебе два поручения на выходные. Первое – узнай в паспортном столе, есть ли сейчас какие-то требования к фотографиям женщин на паспорт. Мужчины, как я помню, обязаны представить фото в пиджаке, при галстуке. А как с женщинами? Они в чем хотят, в том и фотографируются? Также узнай о требованиях к внешнему виду подростков при первом получении паспорта. Моя мысль понятна? Нет? Разъясню: если девушка подстрижется наголо, то ее фотографию в паспортном столе примут или нет? Второе задание. Вот фотография некой Татьяны Лапшиной, предположительно родственницы участкового Бирюкова. Меня интересует: родственники ли они на самом деле, и если да, то какова степень их родства. Задания понятны?

– Андрей, как я тебе про Бирюкова узнаю? С фотками проблем нет, а с ним…

– Иван! – перебил я товарища. – Что ты, как маленький ребенок, заныл: «как» да «как»! Завтра на телетайпе дежурит Орешкина, она все про всех в райотделе знает. Подкати к ней, попей чайку, ненавязчиво поинтересуйся, что она про Серегу Сидорова думает. Он в понедельник руку сломал, и все теперь в догадках: пьяный был или нет? От Сидорова перейди к Бирюкову, повод найдешь.

– Фото…

– Фотографию из кабинета не выноси. Всмотрись в девушку, мысленно составь ее словесный портрет, и в разговоре с Орешкиной начинай «припоминать», как Лапшина выглядит. Вот, кстати, она же на групповом фото.

Поздно вечером, когда райотдел опустел, я достал шахматы, выставил фигуры на стол. Из спичек сложил схему квартиры Каретиной, «рассадил» шахматные фигуры за стол. Для Луизы я выбрал фигуру белой королевы, остальных гостей обозначил пешками: парней – черными, девушек – белыми. Потом подумал и заменил Шершневу на белого коня, Кутикову – на белого слона, а Чистякова Андрея – на черную ладью, выточенную в форме крепостной башни.

«Коварный мститель Лисогор частично подтвердил показания Чистякова, следовательно, мой тезка действительно к убийству не причастен. Всю вечеринку он был статичен, так что обозначим его ладьей. Теперь поехали!»

Я отправил белую королеву «спать» в соседнюю комнату, стал передвигать фигурки и очень быстро понял, что на столе не хватает действующих лиц.

«Во время застолья Каретина с гостями не конфликтовала, следовательно, ее убийство к обстановке за столом отношения не имеет. Луизу вывели из строя, добавив в напиток раствор морфия. Наркотики заводского изготовления в нашей стране на дороге не валяются, их надо где-то достать, а потом изловчиться и незаметно подлить морфий Каретиной в бокал. В чем можно принести с собой жидкость объемом в один-два миллилитра? В тонком шприце, в маленьком пузырьке с плотно подогнанной пробкой. Как быстро и незаметно вытащить пробку, если ты остался за столом один только на минуту и в любой момент гости могут вернуться назад?»

Я встал, прошелся по кабинету, посмотрел на шахматные фигурки со стороны и добавил к ним за периметром квартиры черного короля и черного слона: Осмоловского и Волкова.

«Вернемся к морфию, – решил я. – Маленький пузырек с резиновой крышкой отпадает – крышка слетит в любой момент. Пузырек с пластмассовой пробкой тоже не вариант – жидкость не прольется, но открывать его долго. Остается пластмассовый шприц, укороченный по длине, с обрезанным поршнем. Где его хранить на вечеринке, чтобы он все время был под рукой? Я бы затолкал шприц в носок – со стороны не видно, в любой момент можно достать и туда же спрятать. Кто из гостей был в джинсах? Все парни плюс Кутикова. Луиза была в платье, Шершнева, Чистякова и Лапшина – в юбках».

Я взял со стола белого слона, повертел его в руках. Пока все подозрения падали на Кутикову: она была в джинсах, вначале вечеринки сидела рядом с Луизой, а после того, как хозяйка ушла спать, несколько раз выходила из зала. Потом она затащила Чистякова в комнату Луизы и осмотрела ее прикроватную тумбочку.

«Оставим пока Кутикову и введем в действие Осмоловского с Волковым. Мог Осмоловский подговорить кого-то из участников вечеринки убить Луизу? Например, Кутикову. А что, это вариант. Луиза поссорилась с Осмоловским, с Кутиковой у нее были напряженные отношения. И Осмоловский, и Кутикова наверняка знали, что мать Луизы гадает на кортике. Где лежит оружие – ни для кого не было секретом… Черт, я опять вернулся к Кутиковой! Долой Свету. Кто у нас еще остался? Волков. Мог ли он организовать убийство? Пожалуй, нет. Сам бы он, пьяный, мог Луизу ножом ткнуть, а вот спланировать хладнокровное убийство – нет. Могли совершить убийство Лапшина и Веселов? Предположим, что им позарез был нужен некий предмет, который хранился у Луизы в прикроватной тумбочке. Веселов в носке принес морфий, они незаметно впрыснули его в шампанское Каретиной, потом похитили предмет из тумбочки, испугались ответственности и убили хозяйку. Не пойдет. Обстановка не та. Да и зачем убивать Луизу после кражи? Можно было проще поступить: завернуть похищенный предмет в носовой платок, выбросить его в форточку, а потом, после вечеринки, подобрать. Ищи-свищи, кто этот таинственный предмет похитил!»

Поразмыслив еще немного, я оставил в центре стола фигурки Осмоловского и Кутиковой. Шершневу, Лапшину и Веселова разместил в стороне, остальных положил в коробку.

«Кто-то из этих пятерых – убийца, а кто-то – его сообщник. Остальные участники застолья к преступлению отношения не имеют».

В понедельник Айдар наконец-то получил первые известия о возможном происхождении морфия.

– Бабушка Кутиковой умерла от онкологического заболевания в августе прошлого года, – доложил он. – Перед смертью старушка два месяца пролежала дома под присмотром родственников.

Я мысленно прикинул: «Если это Кутикова, то она почти полтора года хранила похищенный морфий, чтобы в нужный момент усыпить Каретину. Как-то слишком изощренно, но факты – упрямая вещь: морфий подлила в бокал Луизе Кутикова, больше некому».

– Ну что, возьмемся за нее? – спросил Айдар.

– Нет! – сказал как отрезал я. – Нам нечем Кутикову прижать, у нас на руках нет вещественных доказательств, нет показаний свидетелей. Даже если некая медсестра поколется, что у нее летом прошлого года пропала в квартире Кутиковых ампула с морфием, то это еще ни о чем не говорит. К Свете Кутиковой надо искать другой подход. Нам надо накопить побольше доказательств, чтобы в нужный момент сыграть с ней в одно касание. Одно! Других вариантов нет. Если мы плохо подготовимся к ее допросу, то Кутикова замкнется, потом набегут адвокаты и выведут ее сухой из воды. Доказательств-то против нее нет!

Я закурил, посмотрел в потолок, который накануне так внимательно рассматривал Садыков.

– Пока продолжим работать с остальными гостями. Иван, доставь мне завтра Веселова, но привези его по жесткому варианту – в наручниках.

– Черт возьми, Андрей, где я наручники-то возьму? – возмутился Горбунов. – Опять у соседей просить? Они уже и так в прошлый раз возмущались, компенсации за использование чужого имущества требовали.

Я набрал номер телефона соседнего кабинета.

– Василий Павлович? Мне наручники на завтра надо. Одолжишь? Пузырь поставить? Без проблем! Я за твоего шефа в праздники отдежурил, так что он мне целый ящик водки должен. Ты пока из кабинета не уходи, а я Шкляру перезвоню, про должок напомню. Что, не надо? Так отдашь? Лады! Через минуту Горбунов зайдет.

– Что за жизнь! – поморщился Иван. – На весь уголовный розыск одна пара наручников, и те какие-то левые, неизвестно как у соседей оказавшиеся.

– Скажи спасибо, что хоть такие есть! Если бы Вася где-то наручники не подрезал, пришлось бы сейчас в дежурку на поклон идти, рапорт начальнику РОВД писать, объяснять, для каких целей нам спецсредства понадобились… Ты, кстати, чего стоишь? Иди за наручниками!

С первых дней своего существования Советская власть репрессивными мерами поддерживала порядок в стране. В сталинские времена за анекдот про вождя можно было запросто схлопотать полновесную десятку, а за украденные с колхозного поля колоски – отправиться на Колыму лет так на пять. Сменивший Сталина Хрущев провел либерализацию законов. По его указанию был написан новый Уголовный кодекс РСФСР, в котором не было понятий «контрреволюционер» и «враг народа». В 1961 году новый Уголовный кодекс вступил в силу.

Сменивший Хрущева на посту главы партии Брежнев еще больше отпустил узду, и народ распоясался до того, что стал, не таясь, травить анекдоты про «дорогого Леонида Ильича», пьянствовать и относиться к социалистической собственности не как к общенародному достоянию, а как к личной кормушке. Именно в те годы родился популярный среди рабочего класса лозунг «Ты здесь хозяин, а не гость – утащи с работы хотя бы гвоздь!».

После смерти Брежнева на посту главы государства побывали болезненно-престарелые Андропов и Черненко, и наконец наступил просвет: к власти пришел молодой реформатор Горбачев.

Казалось бы, что может объединять таких разных людей, как Сталин, Брежнев и Горбачев? Партбилет в кармане? Это само собой, но главное – нежелание рассказать своему народу о перечне деяний, за которые предусмотрено уголовное наказание. Уголовный кодекс РСФСР был самой дефицитной книгой в стране. Достать его в свободной продаже было невозможно, в публичных библиотеках УК РСФСР из читального зала выносить было запрещено.

Парадокс: государство требовало от граждан быть дисциплинированными и законопослушными, а перечень запрещенных деяний фактически засекретило.

Я достал Уголовный кодекс во время учебы в Омске: после окончания второго курса заявил в библиотеке, что потерял УК и готов компенсировать причиненный ущерб. Библиотекарша прочитала мне нудную нотацию о недопустимости небрежного отношения к библиотечному фонду и, морщась от недовольства, приняла от меня взамен УК учебник международного частного права, которым были завалены все магазины.

Свой личный экземпляр Уголовного кодекса я хранил как зеницу ока и никогда не оставлял его без присмотра. Выходя из кабинета, закрывал книгу в сейф, а на все просьбы дать ее хотя бы на время отвечал отказом.

В среду, во второй половине дня, я достал из сейфа Уголовный кодекс и развернул его перед Сергеем Веселовым, доставленным для допроса.

– Давай почитаем эту книгу вместе, – предложил я. – В ней 269 статей, но нас с тобой интересует только одна – статья 144 – кража личного имущества граждан. В этой статье четыре части. Третья и четвертая нам не подходят, а вот вторая – в самый раз! Читай: «кража личного имущества граждан, то есть тайное хищение имущества». Тайное – это значит, что никто не видит, как ты совершил преступление. К примеру, хозяйка спит, а ты у нее из коробочки серьги спер. Читаем дальше: «кража, совершенная группой лиц, причинившая значительный ущерб потерпевшему». Перевести? Группа лиц – это ты в сговоре с Лапшиной, а «значительный ущерб» – это две тысячи рублей, сумма, в которую мать Луизы оценила похищенные тобой и Лапшиной бриллиантовые серьги.

– Я ничего не брал, никаких бриллиантовых сережек в глаза не видел, – насупившись, заявил Веселов, – вы меня своими ментовскими штучками не проведете и кражу на меня не повесите. Знаю я, как вы преступления раскрываете. Мне пацаны рассказывали, как в милиции показания выбивают.

– Было бы кого бить, – усмехнулся Горбунов.

– Бить никого не надо! – возразил я. – Слово всегда сильнее грубой силы. Продолжим! С Уголовным кодексом тебе все понятно? Ах, да, самое главное я упустил! Суть ведь не в деянии, а в наказании! Давай посмотрим, что за групповую кражу дают. Вот, читай: «от двух до семи лет лишения свободы, с конфискацией имущества». Имущества у тебя никакого нет, конфисковывать у тебя нечего, так что получишь ты только лишение свободы – годика три колонии общего режима. Суд учтет, что преступление ты совершил в первый раз, характеризуешься по месту учебы и жительства положительно, и даст трешку, чтобы другим неповадно было. Лапшина отделается легким испугом. Ей, как женщине, дадут «условно». В зале суда вы проститесь. Тебя уведет конвой, а ее – мама с папой.

– Я ничего не брал… – начал было заученную песню Веселов.

Но я перебил его:

– Спору нет, ты – самый честный человек в Сибири, но давай почитаем дальше. Вот еще интересный документ – заключение дактилоскопической экспертизы. «Отпечатки пальцев рук на прикроватной тумбочке и на коробке в выдвижном ящике оставлены Лапшиной Татьяной». Помнишь, у вас в Центральном РОВД отпечатки пальцев брали? Так вот, пальчики твоей любимой подруги Тани совпали с отпечатками пальцев на коробочке, где лежали бриллиантовые серьги.

– Так это же ее пальцы… – растерянно пробормотал Веселов.

Но я не собирался давать ему возможности опомниться:

– Ее пальцы – не твои, но в комнате Луизы вы были вместе. Посмотри, вот показания Чистякова Андрея, Чистяковой Елены, вот показания Долженко: они все утверждают, что ты и Лапшина уединялись в спальне Луизы.

– Чистякова с Долженко раньше нас в спальню ушли! – ухватился за спасительную соломинку Веселов. – Может быть, это они серьги украли, а на нас сваливают.

– Может быть, они, но сидеть придется тебе. На коробочке пальчики-то Лапшиной, а не Чистяковой. Вот такие дела, братец! – Я повернулся к Горбунову: – Веди его в «клетку», а я пока протокол задержания заполню.

– Наручники в «клетке» снять?

– Конечно, снять! Мы же не зверье какое-то. Мы невинных младенцев резиновым шлангом по почкам не бьем, у нас свой метод.

– Подождите, какая «клетка»! – изумился Веселов. – Вы что, даже допрашивать меня не будете?

– Зачем? – пожал я плечами. – Чтобы послушать твое вранье?

– Я могу все рассказать…

– На суде расскажешь! – жестко отрезал я. – Как завещал великий Глеб Жеглов: «Вор должен сидеть в тюрьме!» – Подражая великолепному Владимиру Семеновичу в роли лучшего сыщика послевоенной Москвы, я с силой хлопнул по столу, ткнул пальцем в сторону Веселова и провозгласил: – Ты – вор! Вина твоя доказана. Отпечатки пальцев рук – непоколебимое доказательство. Веди его, Иван!

– Я никуда не пойду, – вцепился в трубу отопления Веселов. – Пока вы меня не выслушаете, я с места не встану.

– Руки разожми, сволочь! – закричал я. – Ты сейчас ожог ладоней получишь и будешь утверждать, что мы тебя каленым железом пытали.

– Андрей, – подскочил к задержанному Горбунов, – может, послушаем его? Паренек-то на вид порядочный. Может, эта стерва Лапшина его с толку сбила, а он вовсе не хотел серьги воровать.

– Она, она во всем виновата! – подхватил идею Веселов. – Я ни денег, ни сережек в глаза не видел. Она все украла.

Веселов разжал руки, подул на ладони.

– Сильно обжег? – участливо спросил Горбунов.

– В тюрьме вылечат, – пресек я начинающееся сюсюканье. – Мазью намажут – все пройдет.

Веселов еще раз подул на руки и спрятал их под стол.

– Ваня, – продолжил я, – ты за него заступаешься, а ведь он опять врет и не краснеет! Скажи мне, Веселов, куда Лапшина похищенные серьги спрятала, если на ней была одежда без карманов? Она что, в плавки коробочку с бриллиантами спрятала?

– Там не было бриллиантов, только деньги, – возразил задержанный. – Никаких сережек в тумбочке не было.

– Ну и что, какая разница? Куда бы Лапшина деньги спрятала? В лифчик?

– Мне отдала, – выдохнул поверженный Веселов. – У нее действительно карманов не было, деньги я забрал и уже потом, в милиции, незаметно вернул ей.

Мы с Иваном переглянулись.

– Ловко вы дельце провернули! – догадался я. – Вас, парней, в Центральном РОВД обыскали, а у девушек только карманы проверили. Вас мужчина обыскивал? Разумеется, в лифчик к Лапшиной он не заглянул, постеснялся. Ну, что же, Сергей, начал ты с правильной ноты, и я готов выслушать тебя. Но если ты соврешь мне хоть слово…

– Я всю правду расскажу, никого покрывать не буду! – обрадовался Веселов.

– Иван, сними с него наручники. Я даю товарищу Веселову один шанс, и если мне его рассказ понравится, то я подумаю: ломать парню судьбу или научить его, как стать свидетелем по делу. Итак, я слушаю.

– Мы с Танькой… это… – сбивчиво начал свидетель. – Мне про все рассказывать?

– Твои сексуальные приключения нас не интересуют. Начни с застолья. Зачем вас Каретина собрала? О новой студии поговорить?

– Типа того, – усмехнулся разом осмелевший Веселов. – Там все дело в портрете было. Расскажу – не поверите.

Я с невозмутимым видом потянулся за сигаретами. Ни Горбунов, ни задержанный не заметили, как я внутренне возликовал: «Вот оно, попадание в десяточку! Вот она, вершина профессионального мастерства. Чутье не подвело меня. Ключ к разгадке событий в квартире Каретиной находится у Веселова. Теперь главное – не спешить. Пусть Веселов, как сказочный Буратино, откроет нам дверь, а мы посмотрим, что там спрятано».

– Весной прошлого года Осмоловскому поступил необычный заказ, – продолжил Веселов. – Какой-то мужик с Кавказа попросил нарисовать ему голую пионерку в эротической позе. Луиза как модель для такого дела не подходила – у нее грудь уже не пионерская, а деньги на кону стояли немалые. Луиза и Осмоловский решили заказ не упускать и уговорили позировать кого-то из знакомых Каретиной. Кого, я так и не узнал.

– Погоди, – я решил сразу же уточнить сомнительные моменты, чтобы потом не упустить главного. – Разве Осмоловский не мог нарисовать абстрактную девушку или взять за образец ранние картины с Луизой?

– Заказчик же не дурак, он понимал, что его могут кинуть с натурой. Как условие оплаты он потребовал предоставить фотоснимок модели, но не простой, а композиционный – обнаженная девушка-модель должна стоять рядом со своим портретом. При таком раскладе никакой обман невозможен.

– Хитро придумано, – не удержался от комментария Горбунов.

– Как ты думаешь, кого они могли привлечь для работы? – спросил я.

– Вы на Кутикову намекаете? – догадался Веселов. – Она бы, конечно, согласилась. Луиза надавила бы на нее, и Света бы без разговоров разделась, вот только как модель она не подходит. Телосложение у Кутиковой подростковое и прическа в заказ не вписывается. Пионерка должна быть длинноволосой, а у Светы стрижка под мальчика.

«Парик надели, и все дела!» – промелькнула мысль, но я решил оставить ее при себе.

– В общем, я не знаю, кого они нашли, но заказ выполнили. Осмоловский нарисовал всю картину, а Волков обработал ее. Без него они бы не смогли создать настоящее произведение искусства, девушка получилась бы не живая, а заказчик требовал такого сходства с моделью, чтобы мурашки по коже пробежали. Денег они огребли за картину – видимо-невидимо! Сколько точно, я сказать не могу, но Осмоловский после этого случая свои «Жигули» продал и купил новенькую «Волгу». Ей госцена двенадцать тысяч, а с рук, наверное, в два раза дороже. Луизе тоже достойно перепало, а Паше они сунули пару сотен, он все равно всего расклада не знал, работал только из любви к искусству. Он, честно говоря, ради Луизы бесплатно бы день и ночь рисовал, лишь бы она ему позировала и любоваться собой позволяла. После первой картины им поступил новый заказ, более конкретный. На первом полотне пионерка должна была стоять в эротической позе, а на втором – сидеть обнаженная у мужчины на коленях. Снова встал вопрос: кто будет моделью? Заказчик соглашался на девушку с более развитыми формами. Луиза вроде бы подходила, но она наотрез отказалась позировать в развратной сцене. Кутикова для эротики не годилась, Шершнева бы с радостью разделась, только кому она нужна, страхолюдина?

– Почему они не пригласили первую модель?

– Не знаю, – пожал плечами Веселов. – Наверное, она отказалась. А может, в другой город переехала. Я про первую модель ничего не знаю. Вторую они не смогли найти, но тему с развратными пионерками просекли и рынок сбыта для себя открыли. В самый разгар нового бизнеса Паша чуть не убил Каретину вазой и стал ее врагом. Без Паши картинный бизнес встал, но он же не один такой на свете! Если поискать, то всегда замену можно найти.

– Сергей, откуда ты эту историю знаешь?

– Волков рассказал. После того, как он поймал Луизу с Осмоловским, впал в депрессию. Я решил ему помочь и говорю: «Глаза раскрой! Каретина с мужиками чуть ли не с седьмого класса спит, а ты в ней ангела увидел!» Тут-то Паша и рассказал, как Луиза отказалась позировать для новой картины. Дурачок, что говорить! Он думает, что если она отказалась у мужика на коленях сидеть, то и в кровать с ним лечь откажется. Одно дело – себя на холсте навсегда голой запечатлеть, и совсем другое – без свидетелей денежному заказчику отдаться.

– Зачем Каретиной новая студия?

– Она с Осмоловским рассорилась, решила отпочковаться от него и наладить свой бизнес. Тема-то появилась прибыльная, знай себе малюй картины да деньги в кучу сгребай.

– Как ты думаешь, из-за чего они поссорились? Луиза и Осмоловский столько лет вместе, и вдруг она решает расстаться с ним. Что они не поделили?

– Деньги, что же еще! Из-за чего люди ссорятся? Из-за денег, конечно же. Луизе с «пионерки» досталось немало. Картину с фламинго видели? Это она на гонорар с обнаженной школьницы шиканула.

– Мне сказали, что картину с фламинго Луизе нарисовали почти даром.

– Я думаю, что в качестве вознаграждения Каретина подарила мастеру себя. Они же сутками в студии пропадали, а там диван есть. Поработали – отдохнули. И ему, и ей будет что вспомнить.

– Давай вернемся к новой студии, – предложил я.

– Луиза – не художница, но у нее развито чувство композиции, она мгновенно понимает, что заказчику нужно. Появился спрос на голых пионерок в эротических позах, почему бы его не удовлетворить? Для картины, на которой все будет понятно, не нужен художник уровня Паши Волкова, и Осмоловский не нужен. Мастер средней руки под руководством Каретиной запросто воплотит желание заказчика в жизнь. Ну и что, что картина будет выглядеть как неживая? Она и стоить будет дешевле. К тому же пионерку на картинах можно будет комбинировать: тело нарисовать с Кутиковой, а лицо и голову с какой-нибудь начинающей художницы, которая о конечном заказе даже знать не будет. Для того чтобы поставить производство картин на поток, Луизе нужны были художник-портретист и художник, который специализируется на обнаженной натуре. А еще лучше – один человек, универсал, который бы всю работу выполнил. В качестве моделей подошли бы девчонки из студии: кто-то – для обнаженной натуры, кто-то – для невинного личика. Осмоловский в новый бизнес не вписывался. Какой смысл ему большую часть вознаграждения отдавать, когда можно все себе оставить?

– Черт возьми, за столом вы же не о голых пионерках говорили! – подал голос Иван. – Как вам Луиза объяснила…

– Погоди! – перебил я коллегу. – Кто из вас знал истинную цель создания новой студии?

– Никто. Луиза напрямую о своих планах не говорила. Я о них догадался только после разговора с Волковым и решил проверить, правильно ли я Пашу понял или он со злости на Луизу наговаривает. Как-то раз, в самом начале сентября, я и Каретина остались вдвоем в классе после занятий, и я спросил ее: «Как ты думаешь, с меня можно голого пионера нарисовать?» Она оценивающе осмотрела меня, засмеялась и говорит: «С тебя можно только голого пэтэушника с гаечным ключом нарисовать». Но в тот момент, когда она меня рассматривала, я понял, что Луиза ухватилась за мысль и уже стала составлять композицию: обнаженные пионер и пионерка, он с горном, она пионерский салют отдает. Для частной коллекции особого качества не потребуется. У любого заказчика гости остолбенеют, когда такую откровенную эротику увидят. К тому же можно заказать и себя изобразить на картине, тогда гости вовсе в осадок выпадут. Луиза была умная девушка, она видела перспективу, но для развития бизнеса ей были нужны помощники, модели и художники. Без новой студии она бы не развернулась.

– Ну, что же, пока твой рассказ меня удовлетворяет. Теперь поговорим о неприятном – о краже.

– После Чистяковой в спальню зашли мы. То, се… Вдруг Танька вырвалась и говорит: «Подожди, успеем!» Я не успел опомниться, как она тумбочку открыла и достала коробочку. В ней – деньги. Танька забрала их и говорит:

«Мне на юбку-варенку не хватает».

Я пальцем у виска покрутил:

«Таня, ты дура, что ли? На нас же подумают. Скандал будет».

Она отвечает:

«Это ты дурак! Как Луиза узнает, кто у нее деньги спер? Она же со всеми ссориться не будет, промолчит. Да и денег тут курам на смех! Она из-за такой мелочовки шум поднимать не станет».

– Деньги она мне отдала, а об остальном вы знаете, – закончил Веселов.

– Сколько было денег? – спросил я.

– Мне потом, после милиции, Лапшина две купюры по двадцать пять рублей отдала, а сколько себе оставила, я не знаю. Но в пачке было два полтинника, и десятки были. Луиза, наверное, эти деньги на мелкие расходы держала.

– Лапшина до 7 ноября знала, где Каретина хранит деньги?

– По-моему, нет. Она из любопытства в тумбочку заглянула, а там – пачка денет. Почему бы не забрать? На нас бы Луиза не подумала, мы же в одной группе учимся. Долженко или брат Чистяковой на роль воров больше подходили. Особенно Долженко. Он из себя какого-то приблатненного строит, пусть бы она с ним разбиралась, а мы бы в стороне остались.

– Серьги с бриллиантами куда делись?

– Клянусь, я их не видел!

Веселов прижал руки к груди, хотел встать с места, но я жестом усадил его.

– Про серьги пока тему закроем, – после секундного размышления сказал я. – Теперь о главном. Я могу помочь тебе выпутаться из этой истории, а могу усадить по полной программе. Все зависит от тебя.

– Я все сделаю! – вскочил Веселов. – Как скажете, так и поступлю. Какие надо показания дам. Я за Лапшину в тюрьму не собираюсь. Ее идея была деньги украсть, пусть она и отвечает.

Я быстро заполнил протокол допроса Веселова, но число и время допроса проставлять не стал.

– Значит, так, – сказал я, покончив с формальностями. – Когда дело коснется кражи, я научу тебя, какие надо будет дать показания, чтобы ты стал свидетелем по делу, а не обвиняемым. А пока запомни: если ты хоть одному человеку на свете расскажешь о нашем разговоре, то я снимаю с себя обязательства и приложу все усилия, чтобы ты в ближайшие годы ходил в серой робе с биркой на груди. Ты понял меня? Если Лапшина узнает о заключении дактилоскопической экспертизы, это будет означать для тебя обвинительный приговор в суде.

Запугав Веселова, я велел Горбунову проводить его на выход.

«Теперь дело за Садыковым, – стал прикидывать я дальнейшие мероприятия в отношении Лапшиной. – Как только он принесет мне заявление о краже денег у Каретиных, так я тут же возьмусь за Лапшину, и тогда правдолюбцу Бирюкову не поздоровится».

Горбунов отсутствовал довольно долго. Вернулся он довольный, как мартовский кот после прогулки по крышам.

– Телетайпистка только сегодня на работу вышла, на больничном была, – доложил он. – Я разговорил ее в два счета, без всякого чая. У Бирюкова есть племянница, дочь его родной сестры. По возрасту и по описанию – это Татьяна Лапшина.

Я промолчал, думая о своем.

– Андрей, – спросил Горбунов, – объясни, почему серьги, которые якобы украли, должны быть обязательно с бриллиантами? Просто золотые сережки не подходят?

– Бриллиантовые – звучит авторитетнее. «Золотые серьги» – понятие расплывчатое, стоимость их неизвестна, а серьги с бриллиантами – это уже статья на полную катушку, это – зона, это – срок.

Вечером в четверг потеплело, но ночью снова ударил мороз. К утру деревья и провода покрылись инеем. Карагач у входа в общежитие стал сказочно красивым: каждая его веточка обросла пушистой шубкой из миллионов тонюсеньких иголочек, придававших дереву пышность и праздничность.

«В школе перед Новым годом на уроках труда мы мастерили «праздничные» ветки, – вспомнил я. – С собой надо было принести веточку, на уроке ее обмазывали клеем и посыпали пенопластовой крошкой. Получалась ветка, покрытая «инеем». Интересно, а сейчас, во времена перестройки, в школах мастерят поделки из подручных материалов? Или ветки с «инеем» остались в прошлом?»

Я постоял на улице, полюбовался сказочно красивыми деревьями и поспешил на остановку. В переполненном автобусе какой-то мужик наступил мне на ногу и успел выйти раньше, чем я пожелал ему «доброго пути».

«Дурная примета, – решил я. – Надо было не медлить, а сразу же сказать этому нахалу все, что я о нем думаю, иначе весь день насмарку пойдет… Стоп! Что за ерунда? Я начал, как мамаша Каретиной, приметы выдумывать? Послал обидчика – день удался, промолчал – себе же хуже сделал. Надо поскорее с этим делом заканчивать, иначе я от местной художественно-культурной богемы всякой дряни нахватаюсь и буду мысленно в переполненном автобусе композиции из пассажиров выстраивать».

Но, как ни странно, появившаяся в автобусе примета не обманула – на утреннем разводе Малышев велел никому из руководящего состава не покидать здание РОВД. Перед обедом он собрал нас на экстренное совещание.

– Коллеги, пришла беда, откуда не ждали! – с серьезным видом начал он. – Из Москвы к нам прибыла внезапная проверка по линии милиции общественной безопасности. Сегодня они будут проверять состояние борьбы с пьянством и профилактику уличной преступности в двух районах города, предположительно в Заводском и у нас. Игорь Васильевич, прошу вас!

Новый начальник службы милиции общественной безопасности Гордеев встал, но Малышев разрешил ему выступать сидя.

– Коллеги, – кашлянув в кулак, обратился к нам Гордеев, – москвичи будут проверять нас сразу по нескольким направлениям. Первое и самое главное: организация закрытия винно-водочных магазинов в установленный срок, то есть в 19:00 все винные магазины должны быть закрыты, торговые залы освобождены от покупателей.

– У-у! – разочарованно протянули мужики, не раз участвовавшие в битве под названием «закрытие винного магазина».

– Так не получится, – высказал общее мнение начальник ОБХСС. – Если закрывать с «запасом», то доступ покупателей в торговый зал надо прекращать минут за десять до закрытия магазина. Вы представляете, как толпа отреагирует, если мы украдем у них десять минут торгового времени? Так и на массовые беспорядки нарваться можно.

– Не надо сгущать краски! – возразил ему замполит отдела. – Если собрать достаточное количество сил и средств, то любой толпе противостоять можно.

– У меня нет столько людей, – заранее извиняясь, сказал Гордеев. – Сегодня вечером я выставлю на улицу весь личный состав, все отдыхающие смены, но людей все равно не хватит.

– Хватит! – возразил Малышев. – Выведем на улицу дополнительные силы и перекроем магазины. Давайте прикинем, коллеги, что от нас потребуется и что у нас есть в наличии.

– Разрешите продолжить? – спросил Гордеев. – У нас в районе восемь магазинов, торгующих винно-водочными изделиями. Согласно распоряжению торгового отдела облисполкома все винно-водочные отделы имеют отдельный вход и с внутренними помещениями магазинов не сообщаются. Сегодня будут работать все магазины, два из них – в последний раз. Под предлогом предстоящего ремонта они будут закрыты и перепрофилированы на торговлю другими товарами. К нашему сожалению, информация о предстоящем закрытии магазинов стала известна жителям города. Сегодня у планируемых к закрытию магазинов будет особенно многолюдно.

«У этих магазинов вечером развернется Фермопильское сражение между тысячами покупателей и горсткой спартанцев в милицейской форме. Кто победит в этой схватке – неизвестно, – подумал я. – Не дай бог нас на закрытие этих магазинов пошлют! Там будет ад, там будет нечто!»

– Для поддержания порядка у винного магазина обычно требуется пять-шесть сотрудников милиции, – продолжил Гордеев. – В обычные дни мы стягиваем к закрытию магазинов наряды ППС и участковых инспекторов милиции, но сегодня такой вариант не пройдет. В то время как часть московских проверяющих будет контролировать закрытие винно-водочных магазинов, другая часть будет проверять наличие патрулей на улице и работу опорных пунктов милиции.

– Они специально ставят нас в безвыходное положение? – не удержался от вопроса начальник ГАИ.

– Съезди в областное управление, спроси, – съязвил Васильев. – Москвичи приезжают к нам с четкой установкой найти недостатки, а не по головке гладить. У проверяющих для нас есть две оценки: «плохо» и «очень плохо». Третью оценку еще не придумали.

Малышев, призывая к порядку, постучал авторучкой по столу.

– Продолжайте, Игорь Васильевич, – велел он.

– Отдельным пунктом у московской комиссии прописано проверить наличие народных дружинников в составе патрулей и на опорных пунктах. Мы запросили помощи у предприятий района. Нам пообещали выделить людей, но, как говорит опыт последних дежурств, из десяти дружинников до опорного пункта доходит два-три человека, не больше.

– Разболтался народ, – недовольно заметил парторг отдела, – никакой дисциплины нет.

«Это вы, коллеги, сами себя в тупик загнали, – отметил я. – Не подтасовывали бы цифры – краснеть бы не пришлось. При мне же замполит отдела велел в отчете увеличить количество дружинников в два раза. Где теперь их взять?»

– У нас повязок на всех хватит? – спросил Гордеева начальник милиции.

– Нет, – вздохнул Игорь Васильевич. – Вчера провели импровизированную инвентаризацию – почти трети повязок не хватает. После дежурства дружинники забывают сдать.

– Повязки я возьму на себя, – заявил замполит. – Проедусь по школам, поговорю с директорами. Они не откажут.

– У детишек повязки рассчитаны на школьную форму, а дружинникам придется их на рукава пальто привязывать. По длине детские повязки на взрослого человека подойдут? – спросил начальник ГАИ.

– Не надо вдаваться в ненужные мелочи! – раздраженно ответил Малышев. – Вы еще про буквы «ДНД» на повязках вспомните. Нет у школьников букв, ну и что с того? Написать не успели, вот и весь ответ.

– Концы повязок булавками можно скрепить, – поддержал начальника милиции замполит. – Давайте лучше о самих дружинниках поговорим.

– Мы должны вывести на улицу и рассадить в опорных пунктах милиции максимальное количество человек. Какие будут предложения? – спросил Малышев.

– Студентов не предлагать! – усложнил задачу замполит. – Нынче молодежь разболтанная пошла, от них чего угодно ожидать можно. Увидят проверяющего и полезут к нему с вопросами: правда ли, что в Москве кроссовки можно в магазине купить? Пока проверяющие в городе, студентов к ДНД привлекать не будем.

– Так что решим? – спросил Малышев.

– Женщин, кому не надо детей из детского сада забирать, пошлем в гражданской одежде в ДНД. Мужики в форме пойдут винные магазины закрывать, – ответил за всех Васильев.

– Мало, не наберем! – усомнился Малышев. – Надо где-то еще людей брать, в опорных пунктах рассадить: часть в качестве дружинников, а другая часть будет актив по месту жительства изображать.

– Техничек, электрика и дворника пошлем в опорные пункты, потом премию за участие в ДНД выпишем, – предложил замполит.

– Все равно мало! – поморщился от досады Малышев.

В повисшей неловкой тишине слово взял начальник ГАИ.

– Позавчера племянник директора шестой автобазы попался пьяный за рулем. Даже не пьяный, а с глубокого похмелья. С места работы просят не лишать его водительских прав. Если административная комиссия городского УВД пойдет нам навстречу и племянник отделается штрафом, то человек тридцать автобаза подбросит.

Идея с помилованием племянника вызвала веселое оживление.

– Сорок человек! – выкрикнул кто-то.

– Пятьдесят! – подхватил я. – За любимого племянника всего тридцать человек? Да за него вся автобаза должна на ДНД выйти!

– Правильно Лаптев говорит, – поддержал меня начальник паспортного стола. – Все должны в ДНД участвовать! И жен своих пусть на улицу выгонят, нечего им по домам сидеть, в телевизор пялиться!

– Хватит базар разводить! – повысил голос Малышев. – Бумаги на племянника где? Еще у нас? После совещания занеси, я сам их рассмотрю.

«Не имеет права наш начальник в дела ГАИ вмешиваться, – мысленно усмехнулся я. – Ради видимости массового участия трудящихся в добровольных народных дружинах выбросит Малышев материал в корзину и даже штрафа племянничку не выпишет. Не за что будет».

После совещания все разошлись по кабинетам покурить, обсудить свалившиеся на наши головы беды, помянуть «добрым» словом московскую проверку и Михаила Сергеевича Горбачева с его антиалкогольной кампанией.

В шесть вечера Васильев принес разнарядку:

– Андрей, ты и Горбунов выдвигаетесь к магазину на улице Спартака.

– Только не «Папин мир»! – взвыли мы с Иваном. – Он же последний день сегодня работает! Там же сегодня вечером бойня будет.

– Расстановка личного состава утверждена начальником РОВД, – отрезал Васильев. – Ничего, вы парни молодые, здоровые, натиск толпы выдержите. Кстати, что у нас с Каретиной? Когда ты освободишься от нее?

– Какая Каретина, когда магазины закрывать некому? – со злостью ответил я. – Ничего нового у меня по ней нет.

Васильев не стал больше ничего уточнять и вышел из кабинета. Мы с Иваном стали собираться на улицу.

– Андрей, – спросил Горбунов, – ты слышал, что на склад областного УВД резиновые дубинки завезли?

– Слышал. После нового года ПР-73 будут патрульным службам на дежурство выдавать.

– Нам бы сегодня дубинки не помешали!

– Какие дубинки, Ваня? Толпа хлынет, ты руку поднять не сможешь. Нам бы сегодня пулемет «максим» в окне гастронома пригодился. Посадили бы за него Анку-пулеметчицу с красной повязкой на рукаве. Когда толпа хлынула бы на штурм магазина, Анка дала бы очередь поверх голов, покупатели разбежались бы, а мы бы – подсуетились и магазин закрыли. Ты готов?

Я поправил звездочку на погоне Горбунова, и мы пошли закрывать винный магазин.

Улица Спартака была застроена пятиэтажными кирпичными зданиями в середине 1950-х годов. Десятилетием позже между старыми домами воткнули несколько панельных пятиэтажек. В одной из них, выходящей торцом на небольшой пустырь, на первом этаже размещался гастроном. Винно-водочный отдел до распоряжения облисполкома был внутри магазина. С началом антиалкогольной кампании его переместили на место бывшего помещения для приема использованной стеклотары. Местные остряки окрестили винно-водочный отдел на улице Спартака «Папин мир» по аналогии с «Детским миром», расположенным в центре города.

Этим летом у «Папиного мира» я видел фантасмагорическую картину. В пятницу перед закрытием магазина я оказался рядом с гастрономом и услышал громкие крики, доносившиеся из толпы покупателей. Вначале я не понял, в чем дело, но присмотрелся и обомлел: поверх толпы над головами покупателей к входу в винный отдел «плыл» человек. Скорее всего, этот смышленый малый забрался друзьям на руки и прыгнул вперед, прямо на людей, стоявших так тесно, что между плечами и спинами не было никакого просвета. Оказавшиеся внизу мужики с матом и руганью отталкивали вверх невесть откуда взявшегося «пловца», а он, чтобы не стоять на месте, «греб» вперед руками и уверенно двигался к намеченной цели. «Проплыв» над толпой метров двадцать, незнакомец «заплыл» в двери магазина и скрылся из вида.

Сегодня вечером народу у магазина было еще больше, чем в тот раз. К нашему прибытию двум милиционерам с трудом удавалось поддерживать порядок в очереди, растянувшейся на добрую сотню метров. Руководивший нарядами Гордеев встретил нас у центрального входа в гастроном.

– На закрытие приедет полковник Плахотя с московским проверяющим, – сообщил он.

– Не грусти, Игорек! – похлопал я по плечу молодого начальника. – Бог не выдаст, свинья не съест! Имел я с Плахотей дело. Он, конечно, самодур и хам, но если чувствует отпор, то с легкостью задний ход дает.

– Тебе хорошо рассуждать! – возразил Гордеев. – Тебе Плахотя не начальник, а мне – самый что ни на есть главный босс.

Начальнику штаба милиции общественной безопасности областного УВД полковнику Плахоте было чуть больше сорока лет. За какие заслуги он получил полковничьи звезды, я не знаю, но поговаривали, что его продвижению по службе способствовала удачная женитьбы на дочери главврача областной больницы. И для Плахоти, и для его невесты это был не первый брак. Узнав, что новая супруга Плахоти старше его на пять лет и имеет двух детей от предыдущего брака, сотрудники УВД единодушно решили: «Теперь в гору пойдет! У главврача с нашим генералом дачи бок о бок стоят».

Я познакомился с Плахотей во время дежурства. Как-то ночью он приехал проверять райотдел и вызвал меня в дежурную часть.

– Ты ответственный по РОВД? – спросил Плахотя. – Посмотри, что у тебя делается!

Полковник ткнул пальцем в сторону участкового Шарафутдинова. Я придирчиво осмотрел коллегу, осторожно принюхался: не пахнет ли спиртным? Но ничего предосудительного в его внешнем виде не нашел.

– Товарищ полковник, а что не так с нашим участковым? – осторожно спросил я.

– Ты посмотри, он небрит! У него щетина во все стороны торчит!

– Дело в том, товарищ полковник, – спокойно разъяснил я, – что участковый Шарафутдинов от рождения смуглый, и щетина у него растет быстрее, чем у нас. Товарищ Шарафутдинов утром был гладко выбрит, а к ночи снова оброс.

– Да что ты мне горбатого лепишь про его щетину! – завопил Плахотя. – Если он за сутки обрастает бородой, как разбойник из леса, пусть бреется дважды в день! Трижды! Каждый час! У вас тут, как я посмотрю, процветают круговая порука и кумовство. Вместо того чтобы отправить участкового бриться, ты покрываешь его. Я этого так не оставлю!

Плахотя написал рапорт на имя начальника областного УВД, в котором потребовал наказать всех, от участкового до Малышева включительно. Разбирательство было скорым. Шарафутдинову за небрежный внешний вид на дежурстве объявили выговор, меня с начальником РОВД не тронули.

– Как магазин думаешь закрывать? – спросил я Гордеева.

– Минут через десять очередь «сломается» и превратится в толпу, – со знанием дела ответил он. – К этому времени подойдут еще три милиционера и встанут у дверей. Пять человек на входе будет достаточно. Мы с вами постоим тут, в резерве.

Неожиданно очередь в магазин дрогнула, по ней, как невидимая искра по запальному шнуру, пробежала неизвестно откуда взявшаяся весть: «Водка может закончиться до закрытия!» Как по команде, покупатели, стоявшие последними в очереди, пошли вперед. Милиционеры, поддерживавшие порядок, поспешили к крыльцу и заняли позицию около дверей.

«Ну, вот и все! – обреченно подумал я. – Очередь превратилась в толпу. Сверху она выглядит как амеба с беспрерывно изгибающимися волнистыми краями. Внутри ее сейчас образуется «ядро», которое станет генерировать самые невероятные слухи. Никакие призывы к поддержанию порядка на толпу не действуют. Она живет по своим законам, действия ее непредсказуемы. Коллективный разум толпы отвергает любую логику, которая не вписывается в ее представления о путях достижения конечной цели».

– Готовим десять рублей без сдачи! – крикнул милиционер на входе. – Товар отпускается только по одной бутылке в руки! Готовим деньги заранее, чтобы у прилавка не толкаться.

– Бесполезно, – вполголоса сказал Горбунов. – На всех водки не хватит, к закрытию даже треть отовариться не успеет.

– Главное, чтобы они на штурм не пошли, – так же вполголоса ответил я. – Если толпа хлынет, она нас по стене размажет. Интересно, сколько сейчас народу у магазина?

– Сотни три, не меньше, – прикинул «на глазок» Гордеев. – В прошлую пятницу меньше было… О, черт, вот и Плахотя! Нарисовался, хрен сотрешь.

На проезжей части напротив гастронома припарковалась черная «Волга» с номерами областного УВД. Из нее вышли мужчина в очках и полковник в светлой шинели. Поправив папаху, полковник двинулся в нашу сторону. Гордеев, одернув шинель, пошел ему навстречу, вскинул руку к шапке, отрапортовал о ходе закрытия магазина. Плахотя брезгливо скривился, словно Гордеев недостаточно четко поприветствовал его, что-то сказал мужчине в очках и жестом подозвал к себе нас с Горбуновым.

Приблизившись к полковнику, я козырять не стал. Мне он не начальник, так обойдется.

– Ну что, готовы к закрытию магазина? – спросил полковник.

Красуясь перед московским гостем своей значимостью и властью, Плахотя, словно заслуженный мастер сценической речи, сумел вложить в короткий вопрос презрение к подчиненным, покровительственную усмешку и злую иронию: «Сколько вас человек? Ну, ну, посмотрим, как вы магазин ровно в 19:00 закроете».

Я промолчал. Ответил Гордеев:

– Так точно, товарищ полковник, готовы!

Плахотя, прищурившись, всмотрелся в меня и, что-то припомнив, спросил:

– Мы раньше не встречались?

– Никак нет, товарищ полковник! – не задумываясь, соврал я.

Единственная наша встреча закончилась конфликтом, так что лучше о ней не упоминать. И потом, если полковник меня не помнит, то я-то почему должен помнить его? Может, я каждое дежурство с заезжими полковниками собачусь, мне их всех в лицо помнить, что ли?

Плахотя хотел еще о чем-то меня спросить, но в разговор вмешался мужчина в очках.

– Вы из какой службы? – спросил он. – Из уголовного розыска? Какой процент держите?

– По общей раскрываемости или по криминальной милиции? – уточнил я.

– Конечно, по общей, – улыбнулся проверяющий.

– Прошлый месяц 95,5 закрыли.

– А в прошлом году сколько было? 95,4? Всего на одну десятую вперед идете? Осторожничаете? – дружеская улыбка сползла с лица московского гостя. Он вмиг посерьезнел, нахмурился. – Как же так, товарищ старший лейтенант, вся милиция в стране наращивает показатели, а вы в хвосте плететесь? Где ваша наступательность, где милицейская принципиальность?

Я ничего не успел ответить. Из толпы у магазина раздался крик:

– Они, сволочи, на десять минут раньше хотят закрыть!

Огромная людская масса ответила на провокационную новость единым выдохом «Ух!», и толпа пришла в движение, начав спрессовываться: задние ряды навалились на передние, тех покупателей, кто оказался рядом с домом, вдавило в стену. Тут же послышались маты, ругань, вопли мужиков, сдавленных со всех сторон в середине толпы.

Плахотя демонстративно взглянул на часы.

– Гордеев, время близится к закрытию. Действуй, а мы посмотрим, как ты решения партии исполняешь.

Игорь без лишних слов ринулся в толпу, вдоль дома стал пробиваться к входу в магазин. Следом за ним – три милиционера, только-только пришедшие на пустырь.

– Вы не ответили на мой вопрос, – напомнил московский проверяющий. – В чем причина вашего отставания?

– Начинается! – не обращая внимания на начальство, сказал Горбунов. – Не выдержат наши вшестером, сомнут их!

Он повернулся ко мне, вопросительно посмотрел: «Что делать будем?»

Плахотя перехватил его взгляд.

– Оставайтесь здесь! – приказал полковник. – У нас к вам еще вопросы есть.

– Потом поговорим! – весело ответил я. – Пошли, Ваня, наших мужиков выручать! Последнее дело – в стороне оставаться, когда товарищи в беду попали.

– Эх, мать его! – взревел здоровяк Горбунов и как ледокол врезался в толпу.

Я едва поспевал за ним. С первых же шагов в толкучке у меня оторвался хлястик шинели, с треском отлетели пуговицы на груди, но я не отставал от Горбунова, иначе меня бы просто раздавили, превратили в бесформенный кулек с переломанными костями.

– Давай, Ваня, давай! – перекрикивая толпу, подбадривал я товарища.

Активно работая локтями, посылая матом всех подряд, Горбунов медленно, но уверенно шел к поставленной цели – к крыльцу винного отдела. Оставшиеся позади нас покупатели в долгу не оставались, избрав для проклятий меня. Сколько матерных пожеланий я выслушал в этот вечер! В каких только половых извращениях не обвиняли меня земляки и сограждане, и плевать им было на милицейскую форму. Водка-то дороже уважения к представителям правопорядка! В другой ситуации никто из покупателей и голос на меня повысить бы не посмел, а тут, за десять минут до закрытия магазина, народ мог позволить себе все.

– Стрелять вас, коммунистов, надо! До чего народ довели! – кричали мне вслед.

– У самих дома водка ящиками стоит, а нам законный пузырь купить не дают! – вторили им из задних рядов. – Напирай, ребята, прорвемся! Как Зимний, штурмом возьмем!

Кто-то из оставшихся за спиной мужиков изловчился и ударил меня кулаком по голове. Удар смягчила шапка, было не очень больно, но чувствительно. Обернуться и посмотреть, кто осмелился поднять руку на сотрудника милиции, я не мог: Иван шел вперед, я – в его фарватере. Оторваться от Горбунова значило смешаться с толпой, где затоптать могут.

У дверей в винно-водочный отдел Горбунов остановился, движением могучей руки задвинул меня в узкое пространство между стеной и собой.

– Андрюха, – крикнул он. – Когда совсем хреново станет, упрись спиной в стену, а в меня руками. Иначе обоих раздавят.

В этот момент кто-то завопил дурным голосом:

– Запускать перестали! Что творят, сволочи, вре- мя же еще есть!

Спрессованная из сотен мужиков толпа вздрогнула единым телом и с новой силой нахлынула на магазин. Ивану и Гордееву совместными усилиями удалось толкнуть входную дверь к стене, но десятки рук схватились за нее и потащили назад. Находившиеся внутри милиционеры не растерялись. Они схватили двух отоварившихся покупателей, поставили рядом и, используя их как таран, выдавили людей из дверного проема. На долю секунды дверь оказалась свободной, и этого мгновения хватило, чтобы Гордеев ногой захлопнул ее. Послышался лязг массивного засова. Толпа, лишившаяся законной водки, взревела и вновь нахлынула на вход. Горбунов сумел развернуться, уперся руками в стену, подставив прессу толпы могучую спину. Я оказался между его рук. Чтобы хоть как-то помочь товарищу, я уперся спиной в стену, а в его грудь – руками.

– Держись, Андрюха, – прохрипел Иван. – Сейчас они схлынут.

Людская масса напирала еще минуту-две, потом давление ослабло, и народ стал расходиться. Еще через пару минут мы с Горбуновым смогли отойти от стены.

– Андрей, – тихо сказал напарник, – из магазина не все покупатели вышли. Закрыли-то мы его вовремя, но если проверят, скандал будет. Скажут: мухлеж, очковтирательство.

– Наше-то какое дело, – осматривая разодранную шинель, ответил я.

– Как какое? Мы что, зря старались?

– Иди лучше шапку поищи, – посоветовал я. – Мороз на улице, простынешь.

Горбунов только тут заметил, что во время героического прорыва сквозь толпу лишился головного убора.

– Вот черт! – пробормотал он и пошел осматривать вытоптанный сотнями ног пустырь.

Дождавшись, пока у гастронома опустеет, к входу в винно-водочный отдел подошел Плахотя с московским проверяющим.

– Открывай! – через дверь приказал он.

Я из любопытства пошел следом. Внутри не оказалось ни одного покупателя.

– Куда вы их дели? – удивленно спросил полковник. – Я думал, человек десять внутри осталось.

– Я здесь одна осталась! – со злостью ответила ему золотозубая продавщица. – Ваши ребята всех успели вытолкать.

– Так уж и успели? – подозрительно прищурился Плахотя. – Под прилавком никто не спрятался?

– Может, под юбкой у меня поищешь?

– Чего-чего? – вскипел полковник. – Как ты смеешь со мной так разговаривать? Да я тебя…

– Что ты мне сделаешь? – перегнулась через прилавок продавщица. – Молоко за вредность дашь? Ты меня не стращай, пуганая я! Ты кто по званию? Генерал? Так вот послушай, что я тебе скажу. Я на тебя, генерал, жалобу в обком накатаю, и директор под каждым моим словом подпишется. Вам за что государство зарплату платит? Чтобы вы под прилавками шарились? Каждый вечер народ магазин штурмом берет, а вы порядок навести не можете! У меня к концу рабочего дня от матерной брани уши в трубочку сворачиваются, а ты меня пугать вздумал? Встань-ка сам на мое место да попробуй за минуту десять человек обслужить!

– Пойдемте, – велел проверяющий. – Магазин закрыт, в норматив наряды уложились.

– Я с тобой в другом месте по-другому поговорю, – пообещал, выходя на улицу, Плахотя.

Продавщица показала ему вслед неприличный жест и кивком головы предложила закрыть дверь. Один из милиционеров выполнил ее указание.

– Сколько вас там осталось? – спросил Гордеев.

– Четверо, – ответил из подсобного помещения мужской голос. – Мы за ящиками спрятались.

– Что делать будем? – спросил Игорь продавщицу.

– В прошлый раз я покупателей в магазине закрыла, его вход под охрану сдала, а через час с милицией открыла. Все бы ничего, но мужики, пока взаперти сидели, две бутылки водки выпили. В темноте без закуски из горлышка два пузыря высосали и к моему приезду еле на ногах стояли.

– Командир! – подал голос покупатель. – Мы, если что, не спешим. Мы же понимаем, закрытие магазина – дело государственной важности. Норматив – он везде норматив, хоть в армии, хоть на производстве.

В дверь постучались. Гордеев открыл.

– Уехали, – сообщал вошедший Горбунов. – Вы что такого им наговорили, что Плахотя с психу выговор мне пообещал за нарушение формы одежды?

– Мужики, в темпе! – крикнул в подсобку Гордеев. – Ноги в руки – и бегом!

Счастливые покупатели, прижимая к груди бесценные поллитровки, дружной стайкой выпорхнули наружу и разбежались в разные стороны.

– Давайте закругляться, – предложила продавщица. – Сколько вас?

– Девять человек, – прибавил на одного Гордеев.

Продавщица выставила на прилавок девять бутылок водки. Все полезли за деньгами. У меня и Горбунова на двоих оказалось только три рубля с мелочью.

– В райотделе отдадите, – сказал Гордеев и заплатил за нас.

На крыльце Иван нахлобучил на голову то, что совсем недавно было форменной милицейской шапкой. После того, как по ней прошлась толпа, шапка из мехового головного убора превратилась в грязный стоптанный блин.

– Андрей, мне что-то выпить захотелось. Поехали назад, в отдел, раздавим пузырек, снимем стресс, – предложил Иван. – Сало у нас есть, хлеба я в дежурке возьму. Поехали!

Я подумал и согласился.

Мы не заметили, как распили бутылку. С мороза, после бурных событий, спиртное не брало нас, но постепенно в тепле мы захмелели. Ивана потянуло пофилософствовать.

– Я сегодня посмотрел на Плахотю и понял: в войну так же было! Приедет на передовую полковник из штаба, посмотрит в бинокль на немецкие позиции и пошлет бойцов штурмовать высотку. Сколько солдат погибнет – полковнику наплевать. Бабы новых солдат нарожают. Им, полковникам, лишь бы перед московским начальством выслужиться да очередной орден получить. Думаешь, не так было? У меня два деда в 1941 году погибли. В августе призвали, а в октябре похоронки пришли. Мои деды были крестьяне с Вологодской области. В армии не служили, винтовку в руках не держали, танк только на картинке видели. Какие из них вояки? Чему их могли за месяц перед сражением научить? Ничему. Вот и полегли оба в первом же бою.

– Иван, мне замполит запретил о войне говорить. Давай лучше о процентах потолкуем. Ты видел, как москвич дернулся, когда узнал, что мы всего на одну десятую вперед идем?

– Андрюха, мне эти твои проценты – по фигу! Ты начальник, пусть у тебя голова о них болит. Давай лучше о женщинах поговорим.

Около полуночи к нам заглянул Гордеев.

– Могу до дома подбросить! – предложил он.

Мы быстро собрались и вышли на улицу. Во внутреннем дворе райотдела нас дожидался милицейский «уазик».

– Андрей, – остановил меня около автомобиля Горбунов. – Мы же за собой не убрали, свинарник на столе оставили.

– Завтра Айдар на дежурство заступит, уберет.

Под утро я проснулся от появившейся во сне мысли: ключ к разгадке убийства Каретиной был у магазина. Что-то такое произошло сегодня вечером, что явно указывало на убийцу. Но что? Маты, ругань, толпа? Плахотя? Московский проверяющий? Золотозубая продавщица? Спрятавшиеся за ящиками в подсобном помещении покупатели? Порванная шинель? Шинель придется в понедельник чинить.

С этой мыслью я вновь уснул и проспал почти до обеда.

В понедельник я встретился с Садыковым.

– Ну и задачку ты мне задал! – с укоризной сказал он. – Помнишь, в прошлом году один мужик в нашем районе жену с тещей убил, на куски разрезал и по всему городу разбросал? Клянусь, мне с ним проще общаться было, чем с Ольгой Каретиной. Она, как бы тебе сказать… не от мира сего, что ли.

– Может, у нее после потери дочери психическое расстройство наступило?

– Нет, с головой у нее все в порядке! Логика работает отменно. А насчет дочери я так и не понял – огорчилась она или восприняла убийство Луизы как неизбежную потерю, как появление морщин в старости. Ольга, на мой взгляд, не очень-то любила дочь. У них, часом, одного любовника на двоих не было? Нет? Тогда я не знаю, в чем тут дело.

– Федя, тебе не кажется, что в портретах матери и дочери есть некое символическое противостояние? Мать – строгая дама, а дочь – раскованная полуголая нимфа?

– Я вижу, ты уже успел нахвататься искусствоведческой дури! Забудь о символизме. Не наш профиль. Мы с тобой практики от сохи, так что оставь высокое искусство высоколобым специалистам, способным отличить модернизм от постмодернизма.

– Кто из нас нахватался «умных» слов, это еще вопрос. Перейдем к делу, возьмемся, так сказать, за ручки сохи. Что мамаша Каретиной говорит о похищенных деньгах? Когда она заявление напишет?

– Никогда! Ты знаешь, что она мне про деньги сказала? «Если у Луизы были деньги в тумбочке, то это вы их украли». Приехали на осмотр места происшествия и свистнули мани-мани. Как тебе такой поворот?

– Ты сказал ей про отпечатки пальцев?

– Сказал! Это еще больше убедило ее в том, что деньги украли мы. Каретина рассуждает так: у моей дочери собрались в гостях порядочные молодые люди, на кражу неспособные, а вы, менты, только и смотрите, где бы урвать да поживиться. У нее и пример есть – икра на столе. «Гостям моей дочери незачем было ложкой икру есть. А вот вы, когда в квартире никого не было, всю икру ложкой вычерпали, ни икринки не оставили». Согласись, так оно и было! Я об этой проклятой ложке позабыл, а она углядела, что кто-то столовую ложку в вазочке из-под икры оставил.

– Так она будет писать заявление?

– Я же сказал – нет! Цитирую: «Деньгами Луизу не вернешь, а бросать тень необоснованных подозрений на ее друзей я не хочу. Тем более что я уверена, что деньги украли вы, а теперь хотите раскрыть преступление, которое сами же и совершили».

– Вот так номер! Без ее заявления нам никто уголовное дело не возбудит. Чудны дела твои, Господи! Вор есть, кража раскрыта, а привлекать некого. Что еще интересного она тебе поведала? Про кортик спрашивала?

– По-моему, это единственное, что ее интересует. Она после разговора со мной поехала в прокуратуру – требовать, чтобы ей этот кортик вернули.

– После вазочки с икрой я уже ничему не удивлюсь. Потребовать вернуть кортик – вполне логичный поступок. Дочь уже не вернешь, а гадать на чем-то надо. Как говорится, потери надо стойко переносить и двигаться дальше.

– Была у меня похожая история. Одна женщина родила сына от мужика, которого со временем возненавидела. Сын, когда вырос, внешне стал копией отца. И мать, как потом призналась, стала в душе его ненавидеть, хотя сын ей ничего плохого не делал, наоборот, любил ее больше всех на свете. Сына посадили на шесть лет. Он ей пишет: «Мамочка!», она в ответ: «Сыночек, солнышко мое!» Со мной эта женщина разоткровенничалась и говорит: «Пока он в заключении, он мне сын, а как вернется… Для нас обоих лучше было бы, чтобы он после зоны домой не возвращался. На расстоянии я его буду любить, а рядом – нет».

– Была у меня мысль, что Луиза и мать стали настолько далеки друг от друга, что превратились в чужих людей, вынужденных жить в одной квартире. Насчет ненависти, уходящей корнями в прошлое… Тут я связи не усматриваю. Луиза – не сын, копией отца она при всем желании не будет.

– Кто ее настоящий отец, ты не выяснил?

– Зачем? – пожал я плечами. – К убийству он отношения не имеет, а копаться в прошлом Ольги Каретиной просто так, из любопытства, у меня ни желания, ни времени нет.

– Что дальше будешь делать? – спросил Садыков. – У тебя какие-нибудь зацепки есть?

– Есть, но пока о них рано говорить.

– Андрей, – решил переменить тему коллега, – говорят, ты с Плахотей в пятницу повздорил? Смотри, он мужик злопамятный, при случае постарается отыграться на тебе.

– Когда он станет начальником уголовного розыска областного УВД, тогда я начну его опасаться. А пока он для меня никто, так себе, хрен с бугра… Ты мне, Федя, лучше вот что скажи: чем отличается модернизм от постмодернизма?

– Издеваешься? Это ты с людьми искусства общаешься, а у меня целыми днями бичи, рванье, хулиганье да воры с грабителями. Но тебе, как известному знатоку современной живописи, я скажу свое мнение. Модернизм – это когда ты вместо «Волги» купишь «Тойоту» и будешь на ней по ресторанам рассекать. Шик-модерн! Девочки, шампанское, в любой комиссионке для тебя дефицит под прилавком припрятан. Постмодернизм – это когда ты прозреешь, продашь «Тойоту», пересядешь на «ушастый» «Запорожец» и поедешь в глухую деревню скотником работать. Или я не прав?

– Слово «постмодернизм» я сегодня от тебя в первый раз услышал. При случае поинтересуюсь, что это термин на самом деле означает. Пока, друг мой! Будут новости по Каретиной, звони.

От Садыкова я поехал в «Папин мир», покрутился у магазина, пытаясь понять, что связывает события прошлой пятницы с убийством Луизы. Я уже было нащупал нить, как мои размышления прервали двое мужиков в войлочных спецовках.

– Парень, ты не знаешь, почему магазин закрыт? – спросил один из них.

– Облисполком постановил, что больше здесь спиртным торговать не будут. Кончился «Папин мир»!

– Вот ведь козлы, что творят! – с презрением сплюнул мужик. – Закрыли, говоришь, «Папин мир»? «Мамин мир» из него делать будут, кефир-простоквашу продавать? Ну-ну, посмотрим, куда эта кривая дорожка заведет.

Я еще раз взглянул на двери магазина и поехал в отдел.

Вечером я решил заняться планированием дальнейшего расследования убийства Луизы.

«В ближайшее время никто не освободит меня от этого дела, так что надо начинать все сначала, но уже с новых исходных позиций, – решил я. – Отбросим мать Луизы как потенциального свидетеля и сосредоточимся на участниках вечеринки. Один из них – убийца, и не факт, что это Кутикова».

На тетрадном листе я нарисовал круг, в центре которого написал «Луиза». Слева от него, в столбик, перечислил всех, кого мы уже отработали: Чистяков Андрей, Чистякова Елена, Долженко, Веселов. Справа я поместил Шершневу, Кутикову и Лапшину. Под ними дополнил: Осмоловский, Волков.

«Волков – это пример того, что к незнакомым людям надо относиться с осторожностью и недоверием. При допросе Волкова я испытывал к нему симпатию, вошел в его положение, и вот она, благодарность! Он ни слова не сказал о портрете голой пионерки, а от него столько нитей в разные стороны ведет! Наверняка пионерку они рисовали с Кутиковой. Луиза надавила на подругу, и она не смогла отказать. Потом она прозрела, как постмодернист при виде «Запорожца», и могла затаить на Луизу смертельную обиду… В портрете пионерки что-то есть, но с какой стороны к нему подступиться? Кутикова отпадает. Она будет последним звеном в расследовании, для разговора с ней надо иметь все карты на руках. Кто остается? С кого начать: с Осмоловского или с Волкова?»

В настольном откидном календаре я сделал пометку: «Все об Осмоловском. Айдар».

«Теперь о Лапшиной. На убийцу она не тянет, да и мотива, чтобы расправиться с Луизой, у нее нет. При других обстоятельствах я бы махнул на нее рукой, но Бирюков! Собачка Тотоша! Милена! Собачку я ни Бирюкову, ни Лапшиной прощать не собираюсь. Девушка, конечно же, не виновата, что ее дядя встал со мной на тропу войны, но пострадает за собачку именно она. Такова наша жестокая жизнь: если у тебя дядя правдолюбец, будь готова ответить за его подлые выходки».

На календаре в свободном от записей углу я написал «Лапшина», рядом нарисовал руну жизни. После службы в Верх-Иланске[39] я стал использовать в личных записях две руны, в официальном документообороте СС означавших «жизнь» и «смерть». Обе руны рисовались просто: вертикальная черточка и перекрещивающийся с ней полумесяц. Если «рожки» у полумесяца направлены вверх, то в документах СС это означало «родился», если вниз – «умер». Каждое дело, которое мне предстояло начать, я помечал руной жизни, завершенные дела – руной смерти. Посторонний, заглянувший в календарь на столе, вряд ли бы догадался, что эти значки означают. Не каждому же довелось нацистские руны изучать!

«Лапшину я оставлю на потом. Пока не установлю, кто убил Луизу, трогать ее не буду. Кто остает- ся? Шершнева, блеклая страшненькая девочка, ближайшая подруга Каретиной. Ну что же, начнем с нее».

На другой день Далайханов принес интересные новости.

– В сентябре прошлого года, вскоре после смерти бабушки, Кутикова лежала в токсикологическом отделении областной больницы. Диагноз – отравление лекарственными средствами.

– Она хотела покончить жизнь самоубийством? – заинтересовался я.

– Получается, что так. Родители нашли ее дома в бессознательном состоянии. Вызвали «Скорую», в больнице откачали.

Я вернулся к своим записям и стал в хронологическом порядке записывать все, что мне было известно о Кутиковой.

«Светлана Кутикова, чтобы всегда быть рядом с Каретиной, стала посещать студию «Возрождение» после девятого класса. Шершнева к тому времени почти год была членом студии. Обе девушки художественных дарований не проявили. Если бы не Каретина, Осмоловский бы их обеих немедленно отчислил.

Летом 1985 года Осмоловский получает заказ на «голую пионерку». В качестве модели он выбирает Кутикову. А кого же еще! Не станет же Осмоловский рыскать по городу в поисках девушки, готовой позировать обнаженной для эротической картины. Вполне логично, что он остановился на Кутиковой, и фигурой, и лицом похожей на семиклассницу. После его решения в дело вступила Луиза. Она заставила Кутикову позировать для создания картины, а потом убедила ее сфотографироваться обнаженной около готового полотна.

Примерно в конце лета между Кутиковой и Каретиной происходит охлаждение отношений. Света впервые решает отделиться от подруги и поступает в институт, а не идет вслед за Луизой в художественное училище. Что могло послужить причиной их размолвки? Новый заказ. Кутикова наверняка догадалась, что одно полотно можно хранить в тайной частной коллекции, а два или три – уже нет. Рано или поздно фотокопии этих портретов поползут по стране, найдут свое место на лицевой стороне порнографических игральных карт и на эротических фотоснимках. Кутикова наотрез отказывается участвовать в написании нового портрета, но Луиза давит на нее, и Света глотает таблетки, совершает попытку самоубийства. Потом…

Не важно, что было потом! До мая этого года ярких событий в жизни Светы и Луизы не происходит. В мае Волков бросает в Каретину вазу и становится ее врагом. По каким-то причинам Осмоловский решает избавиться от Каретиной и отдаляет ее от себя. Луиза реагирует мгновенно: она решает создать свою студию. Если у нее остались контакты с бывшими заказчиками, она могла пойти по проторенной дорожке и предложить горячим кавказским мужчинам новую версию картины «Голая пионерка». Для этого ей надо было добиться от Кутиковой согласия позировать, а Света вновь раздеваться перед художником не желала.

Наступает 7 ноября. Кутикова решает выяснить отношения до конца и усыпляет морфием Луизу. Зачем она это делает? Хотела отравить бывшую подругу, но доза оказалась недостаточной? Или хотела, пока Луиза спит, найти некий предмет, с помощью которого Каретина держала ее на коротком поводке?

Вернемся к застолью. Кутикова подливает морфий в бокал Каретиной, дожидается, пока она уснет, и «соблазняет» Чистякова. Войти одна в комнату Луизы, не привлекая внимания других гостей, она не могла, а вот уединиться со студентом – в самый раз! Примечательный момент: никого не удивило, что Кутикова и Чистяков закрылись в комнате Луизы. В собравшейся компании все друг друга хорошо знали, значит, Кутикову ни за девушку-недотрогу, ни за лесбиянку не считали. Она такая же, как все, – выпила, раскрепостилась, согласилась.

Дальше логика действий Кутиковой становится расплывчатой и непонятной. Она ищет в прикроватной тумбочке некий предмет и не находит его. Каретина в это время уже мертва…»

Я встал, прошелся по кабинету, прикидывая, что мне не нравится в хронологии событий в квартире Каретиной.

«Есть какой-то момент, который я постоянно упускаю. Такое ощущение, что кроме Кутиковой еще один из гостей вел свою игру. Кто он и какой цели хотел добиться – непонятно. Оставим этот персонаж за скобками и сосредоточимся на Кутиковой. Итак, моя версия событий: накануне праздника между Светой и Луизой происходит очередное выяснение отношений. Каретина шантажирует подругу неким предметом. Скорее всего, это фотография обнаженной Кутиковой у портрета с голой пионеркой. Для вида Света соглашается еще раз позировать. Обрадованная Луиза зовет ее отметить праздник. Чтобы избавиться от шантажистки, Кутикова решает убить подругу. Воспользовавшись моментом, она подливает морфий в шампанское Луизе, и та уходит спать. Пока все выпивают и шумят, Кутикова под каким-нибудь незначительным предлогом уходит на кухню или в туалет. По пути берет из тумбочки в коридоре кортик, заходит в спальню к Луизе, закрывает за собой дверь. Пока Каретина отдыхает, никто из гостей не осмелится заглянуть к ней в спальню. Так что у Кутиковой было какое-то время постоять, собраться с духом и занести над спящей Луизой оружие. Вонзив в бывшую подругу кортик по самую рукоятку, Кутикова постояла у двери, прислушалась к голосам в зале и вышла, никем не замеченная. После убийства Каретиной она приступает к поискам фотографии, но не находит ее. Вывод: фотография, если она есть, до сих пор в квартире Каретиной. Вывод второй: прокурор санкции на обыск у Каретиной не даст – нет оснований. Вывод третий: у Кутиковой стальные нервы. Убить подругу, потом флиртовать со студентом… Нет, что-то не то. Я нисколько не сомневаюсь, что доведенная до отчаяния девушка способна на хладнокровное убийство, но какого-то звена не хватает. Есть какой-то пробел в мотиве преступления, и его можно восполнить только путем допросов Волкова и Осмоловского».

Вечером я дал задание Далайханову собрать сведения о руководителе студии «Возрождение».

– А как же морфий? – спросил он. – У меня наметились кое-какие подвижки. Я уже понял, кого надо тряхнуть, чтобы они рассказали механизм списывания утраченных ампул.

– Айдар, будем считать, что морфий украла Кутикова у больной бабушки. Медсестра пропавшую ампулу с морфием списала. Как она это сделала – нас не касается. Растрата наркотических веществ – это линия БХСС. Пусть они на больничных складах порядок наводят, нам за чужую работу спасибо никто не скажет… Иван! – Горбунов оторвался от бумаг, посмотрел на меня. – Завтра доставишь для допроса Лапшину и Шершневу. Лапшину одну в коридоре не оставляй. Я не хочу, чтобы она раньше времени побежала к дяде жаловаться на милицейский произвол.

– Сделаю! – пообещал Иван.

При личной встрече Шершнева Валя показалась мне не такой уж страшненькой, какой она выглядела на фотографиях. На мой взгляд, ее главные недостатки – вытянутое «лошадиное» лицо и выступающие вперед зубы – подчеркивала неудачная прическа – гладко зачесанные назад и собранные в толстую косу волосы. Если бы Шершнева не шла на поводу у своих родителей и посетила модного парикмахера, то он подобрал бы ей молодежную прическу и Валя превратилась бы в обыкновенную девушку, одну из тех, кого каждый день встречаешь на улице.

Шершнева была довольно высокого роста, примерно 172 сантиметра. Фигурой Валя была похожа на взрослую, начавшую полнеть женщину, но лицо ее оставалось детским, в глазах еще не угадывался опыт пережитых разочарований и поражений.

Рассказ Шершневой о праздновании 7 Ноября ничего нового в хронологию событий в квартире Каретиной не принес.

– Я на кухне больше времени провела, чем за столом, – призналась Шершнева.

Скорее для порядка, чем для получения ценной информации, я спросил:

– Кого из гостей ты подозреваешь в убийстве?

– Никого. Никто не мог этого сделать. Может быть, убийца вошел через незапертую дверь?

– К Луизе в самый разгар веселья приходил молодой человек. Ты что-нибудь знаешь о нем?

– Каретина сказала, что заходил пацан из ее дома, поиздеваться над ней хотел, но она послала его куда подальше, и он ушел.

– Чем занимался в конце вечера Андрей Чистяков? Он, говорят, оказывал тебе знаки внимания.

– Не было ничего такого! Я с ним даже парой слов не обмолвилась. Это Кутикова с ним флиртовала, а я на него даже внимания не обратила.

– Поговорим о Кутиковой. Она, говорят, была замкнутой весь день, ни с кем не общалась и только к концу застолья повеселела и уединилась с Чистяковым.

– Света в последнее время всегда была мрачной. Она как поступила в институт, так перестала с нами встречаться. Наверное, у нее что-то в личной жизни не складывается.

Я задал еще пару формальных вопросов и отпустил Шершневу. Как только за ней закрылась дверь, Айдар сказал:

– Видел бы ты ее на похоронах! Она так рыдала! Родственники Луизы ее успокаивали, нашатырь нюхать давали, а сейчас она лучшую подругу по фамилии называет.

– Лучшей подруги больше нет, так что и скорбеть о ней больше суток не стоит.

– Ты не стал расспрашивать Шершневу о портрете голой пионерки. Она ведь наверняка в курсе, как он создавался.

– Я не хочу раньше времени спугнуть Кутикову. Веселова мы можем заставить молчать, а ее – нет. Как только заикнемся о портрете, так Шершнева тут же побежит к Кутиковой. Ты заметил, что она о Свете слова плохого не сказала? Все остальные участники вечеринки, так или иначе, подозревают Кутикову, а Шершнева пытается перевести стрелки на незваного гостя, хотя прекрасно понимает, что в момент убийства посторонних в квартире не было.

К обеду Иван доставил Татьяну Лапшину. При допросе она не сказала ничего нового. Уточнив некоторые детали застолья, я спросил:

– Ты и Веселов закрывались в комнате Луизы. Зачем?

– Я решила выяснить с ним отношения, – не моргнув глазом, соврала Лапшина. – Мы поговорили и вышли минут через пять. Вам, наверное, Кутикова и Шершнева про меня всякие гадости наговорили? Не верьте им. Девчонки просто завидуют мне, вот и выдумывают всякие небылицы.

Я посмотрел в глаза Лапшиной. Более открытого и честного взгляда я давно не встречал. Она верила в то, что говорила.

«Девушка хорошо подготовилась к допросу, – отметил я. – Ну ничего, пусть пребывает в уверенности, что кража денег осталась незамеченной. Наступит время, и я подниму этот вопрос».

Минут через пять после ухода Лапшиной в кабинет ворвался Бирюков.

– Зачем ты вызывал мою племянницу? – с порога начал он. – Кто тебе позволил допрашивать несовершеннолетнюю девушку без родителей?

Как-то, примерно год назад, я побывал на приеме у одного большого начальника. Время нашей встречи было согласовано, о моем прибытии доложил секретарь, но когда я вошел, начальник разыграл передо мной целую комедию. Не отрываясь от бумаг, он выслушал мой доклад о явке, неспешно поднял голову, задумчиво посмотрел в угол кабинета, потом перевел взгляд на меня, сфокусировав изображение. Несколько секунд в недоумении рассматривал меня, словно пытался понять: «Кто это? Как этот человек оказался в моем кабинете?» Я повторно представился. Хозяин кабинета кивнул: «Да-да, я вспомнил!» – и предложил занять место у приставного столика. Столь необычное начало разговора должно было продемонстрировать, что в глазах большого начальника я – никто, и звать меня – никак, и мое мнение хозяина кабинета никогда не заинтересует.

Я ждал появления участкового и подготовился к нему.

«На меня лицедейство большого начальника впечатления не произвело, а на Бирюкова оно должно подействовать как красная тряпка на быка», – решил я.

– Я тебя русским языком спрашиваю, – начал нервничать участковый, – ты зачем мою племянницу вызвал?

Я задумчиво осмотрел Бирюкова, достал сигарету, прикурил.

– Ты что, оглох? – зарычал Бирюков. – Я тебе сейчас уши прочищу! Мальчишка! Хам!

– Во-первых, – спокойно ответил я, – Татьяна Лапшина является совершеннолетней. Во-вторых, действующим Уголовно-процессуальным кодексом участие родителей при допросе несовершеннолетнего свидетеля не требуется. В-третьих… – Участковый дернулся, словно я неожиданно хлестко и звонко щелкнул у него перед носом ковбойским бичом. – В-третьих, – отчеканил я, – если я услышу еще хоть один вопрос, касающийся гражданки Лапшиной, то сегодня же доложу рапортом начальнику уголовного розыска области о вашем вмешательстве в расследование резонансного убийства.

– Я пришел по-человечески поговорить! – сбавил обороты Бирюков. – Мы же в одном отделе работаем, неужели я не могу о племяннице узнать?

– Видит бог, я не хотел! – жестко отрезал я, достал лист бумаги, авторучку и начал вслух проговаривать заголовок рапорта. – «Начальнику Управления уголовного розыска областного УВД…»

– Да пошел ты! – огрызнулся Бирюков и вышел из кабинета.

Я отстучал по столу веселую дробь и, безбожно фальшивя, пропел: «Имя ты мое услышишь в звонком топоте копыт».

В ответ на мое вокальное выступление зазвонил телефон. Я с готовностью снял трубку.

– Зайди! – велел Малышев.

Я скомкал рапорт, выбросил его в корзину и поднялся к начальнику милиции.

– Что тебя с Бирюковым мир не берет? – раздраженно спросил он. – Зачем ты его племянницу вызвал?

– Я подозреваю ее в убийстве Каретиной, – серьезно ответил я.

– Чего? – вытаращил глаза Малышев.

– Шучу! – успокоил начальника я. – Она присутствовала на вечеринке у Каретиной. Я допросил Лапшину как свидетеля, не более того.

– Андрей, если еще раз мне Бирюков на тебя пожалуется, я вам обоим по выговору дам. Я не позволю у себя в отделе базарные склоки разводить. Ты меня понял?

Я заверил Малышева, что более понятливого подчиненного у него не будет до конца карьеры, и ушел заниматься своими делами.

Вечером по дороге домой меня осенило:

«У «Папиного мира» была давка, и в ней вся суть! Как я раньше не догадался! Преступнику не обязательно было бить в грудь Каретиной с размаху. Он мог вообще не замахиваться. Чтобы пронзить Луизу одним движением, преступнику надо было приставить кортик к груди спящей девушки и всем телом надавить на него. Каретина, одурманенная морфием, была в бесчувственном состоянии: ничего не слышала, на внешние раздражители не реагировала. Убийца мог аккуратно развернуть ее на спину, поставить острие лезвия между ребер напротив сердца, сложить обе руки на рукоятку и вдавить кортик в Луизу, как гвоздь в кусок пластилина. Точно таким же движением – ладонь на ладонь, резкий толчок вниз – предписывается делать искусственное дыхание. Кто-то из гостей не стал мудрить с молодецким ударом, и, надо признаться, получилось у него безупречно: крови – минимум, шума – никакого. Кто мог быть убийцей? Да хоть кто! Любой из гостей обладает достаточной массой, чтобы короткое лезвие беспрепятственно прошло между ребер потерпевшей и пронзило сердце».

На другой день, забросив все дела, я поехал в морг. Заведующий бюро судебно-медицинских экспертиз профессор Кишиневский принял меня как хорошего знакомого.

– Зачем приехал? – вместо приветствия спросил он.

– Мне нужен биоманекен.

– Бери! – ответил Кишиневский таким будничным тоном, словно биоманекен, он же бесхозный труп, лежал у него в кабинете где-нибудь возле книжного шкафа.

– К кому мне обратиться?

– К Корнею Петровичу.

Старшего санитара Савельева я нашел в прозекторской. Он с напарником перекусывал после вскрытия очередного трупа.

– Корней Петрович, мне нужен биоманекен, – сказал я. – Кишиневский разрешил.

– Кто нужен, мужчина или женщина? – уточнил Савельев.

– Женщина.

– Молодая или старая?

– Молодая.

– Пошли!

Мы спустились в подвал. Савельев выкатил на каталке из холодильника тело дряхлого старика.

– Мне женщина нужна! – напомнил я.

– Других нет, – ответил санитар. – Не нравится старик – приходи в другой раз, а сейчас у нас больше никого нет.

– Зачем же ты спрашивал, кто мне нужен?

– Просто так, для интереса.

– Ну ладно, старик так старик, – согласился я. – Мне еще для эксперимента нож нужен.

Санитар вытер рукавом мясистые губы, хмыкнул, обернулся на шум шагов. В подвал спустился его напарник Рязанов.

– Посмотри, какой фраер к нам пришел! – показал на меня Савельев. – Он труп резать собрался, а ножичек с собой не принес.

Рязанов подошел к каталке, посмотрел на тело.

– Мой клиент! – обрадованно сказал он. – Андрей, ты его резать собрался? У меня есть пара ножей, сейчас принесу.

– Кортика или стилета нет? – спросил я.

– Кортика? – Санитары переглянулись. – Ты на кого намекаешь? На девчонку, которую на вечеринке закололи?

Я кивнул: «На нее, на Каретину».

– Красивая девушка, – сказал Рязанов. – Она даже в гробу привлекательно выглядела…

– Погоди, – остановил напарника Савельев. – Давайте о деле поговорим, а то до обеда осталось совсем ничего. Ты что собрался делать? Следственный эксперимент проводить? Тебе точно старик подойдет?

– Не старик он! – возразил Рязанов. – Доктор сказал, что ему от силы лет сорок пять.

– Не похоже что-то, – усомнился я.

– Жизнь у покойничка была невеселая, вот он и состарился до срока. Этот мужик – бродяга, в теплотрассе жил, ел скудно, спал мало, пил много, печень и почки еще в прошлом веке загубил… О, сейчас прикол расскажу! Помер он от того, что не опохмелился, когда его ломать начало. Для бродяг спиртное – топливо жизни. Этот клиент вовремя в топку дров не подбросил – сердце и встало. Вот как бывает, когда за своим здоровьем не следишь!

– Покойничек когда-то на флоте служил, – заметил Савельев. – На руке якорь татуирован, но это все лирика. Давайте к делу! Ты что хотел проверить?

Я объяснил, как, без замаха, могли убить Луизу.

– Тут и проверять нечего! – сказал Рязанов. – Кортик войдет в тело, как шило в мешок с овечьей шерстью. Я, конечно, могу, за ножом сходить, но резать клиента незачем.

– Все-таки давайте кое-что проверим, – я стоял на своем.

Рязанов сходил наверх, принес красивую финку с наборной ручкой.

– Не жалко? – спросил я.

– Вещдок! – засмеялся санитар. – Завтра в прокуратуру отдавать.

Я подошел к каталке. Савельев, не дожидаясь начала следственного эксперимента, достал из нагрудного кармашка толстый фломастер, нарисовал на груди старика две окружности.

– Помнится, так у Каретиной было. Будешь резать, учти: это ее груди, они выступают над телом.

Я поставил лезвие ножа между ребер старика, над левой нарисованной окружностью.

– Если я сейчас надавлю всем телом, то нож войдет, не поцарапав ребра? – спросил я. – Еще вопрос: крови много будет?

– Ты же был на месте происшествия, сам все видел, – не понял вопроса Савельев.

– Я не о крови на покрывале. В момент вхождения лезвия в тело мне на одежду кровь брызнет или нет?

– Совсем немного, пара капель, и то если руку вовремя не отдернешь.

– Не-е, – возразил Рязанов. – Кровь брызнет хоть как, и на рукав попадет, и на пузо. Смотри!

Санитар подошел к трупу и, подкрепляя жестом каждое свое слово, стал объяснять:

– Представь, что ты проткнул тело. Как только лезвие пронзит грудные мышцы, так капли тут же брызнут в стороны. На руку может не попасть, а вот брюки или свитер местами окропит.

– Рукав он закатать может, – возразил Савельев, – а на темных брюках ничего не будет видно.

Я отошел в сторону, задумался.

– Андрей, время к обеду, – напомнил Савельев.

– Спасибо за консультацию! – Я поблагодарил санитаров и поехал в отдел.

– Как ты думаешь, – спросил я Айдара, – что больнее ударит по Бирюкову: осознание, что его племянница – воровка или что она в свои юные годы спит с парнями при первом же удобном случае?

– Все планы мести вынашиваешь? Оставь ты Бирюкова в покое. Пускай живет как хочет.

– О нет! Жизнь ошибок не прощает. Я не собираюсь забывать, какими глазами на меня смотрели жильцы общежития.

– В твоей общаге все уже забыли про Милену, а ты все никак не успокоишься.

– Дело принципа! Бирюков весь такой правильный, в чужом глазу соринку видит, а в своем бревна не замечает. Я не врач-офтальмолог, но с восстановлением зрения ему помогу… Айдар! Хватит изображать, что увлекся составлением плана! Ты за кого голосуешь: за племянницу-воровку или за юную развратницу?

– Ты начальник, тебе и решать.

– Не хочешь отвечать – не надо, сам решу, с какого боку зайти. А пока вернемся к нашим баранам. Докладывай, что у нас с Осмоловским?

– Виктор Абрамович, пятьдесят один год, уроженец города Мариуполь, – не глядя в записи, начал Далайханов. – Окончил Ленинградский государственный институт живописи, работал художником-оформителем, преподавал изобразительное искусство в Казани. В 1978 году перевелся в наше художественное училище. По месту работы взысканий не имеет. Женат вторым браком, воспитывает двух несовершеннолетних детей. По месту жительства характеризуется положительно. Общественник. В 1979 году организовал студию «Возрождение». Алевтину Пушкареву помнишь?

– Безобидная милая старушка. Попалась на мелкой краже на мясокомбинате.

– Она второй год моет полы в художественном училище. Рассказала массу интересных вещей. Осмоловский пьет запоями. Иногда по неделе не выходит на работу.

– Ничего удивительного – творческая личность. Где ему искать вдохновение в нашей серой действительности? Настоящие художники через одного или пьяницы, или с причудами, как Ван Гог. Он, говорят, ухо себе отрезал и проститутке подарил.

– Осмоловский более консервативен. Членовредительством не занимается.

– Почему его до сих пор не выгнали с работы? Он же подает дурной пример подрастающему поколению.

– Осмоловский и его воспитанники выполняют заказы для предприятий города: столовые разрисовывают, актовые залы к праздникам готовят, портреты передовиков производства пишут. Оплата за их труд поступает в училище. Как ты думаешь, будет директор училища резать курицу, которая несет золотые яйца? Отсутствие Осмоловского на учебном процессе не сказывается, его подменяют другие преподаватели. Чтобы у финансовых органов не было вопросов по зарплате, запои Виктора Абрамовича оформляют как творческий отпуск за свой счет.

– А что, так можно?

– Членам Союза художников разрешено брать творческий отпуск за свой счет в любое время. Вдохновение пришло, созрел замысел бесценного полотна – пожалуйста, иди создавай очередной шедевр.

– Что со студией «Возрождение»? Для чего Осмоловский создал ее?

– Официально – для поиска талантливой молодежи, по факту – это его личная лавочка, где он выполняет частные заказы, но уже без отчисления прибыли в кассу училища. Существование «Возрождения» всех устраивает. Руководит студией Осмоловский бесплатно, уроки живописи и истории искусства проводит на высоком профессиональном уровне: его воспитанники регулярно занимают призовые места на областных и всесоюзных конкурсах молодых живописцев. Директору училища есть что показать проверяющим из Министерства культуры: грамоты, призы, благодарственные письма.

– Никто не сигнализировал о его повышенном внимании к хорошеньким ученицам?

– Тут отдельная история. Студия «Возрождение» состоит из двух кругов: общего и, так сказать, внутреннего. Общий круг – это вся молодежь, которая приходит проверить свои способности в изобразительном искусстве. Занимаются они в классах художественного училища во внеурочное время. Из этих учеников Осмоловский отбирает самых талантливых, с которыми проводит индивидуальные занятия, но уже не в стенах училища, а в своей личной творческой мастерской. Осмоловский, как член Союза художников, получил от горсовета помещение для художественной мастерской. Что там происходит, кто к кому пристает – тайна, покрытая мраком, но жалоб от воспитанниц или их родителей нет.

– Кем у него Каретина числилась? Она же рисовать толком не умела.

– Есть у человека дар к изобразительному искусству или нет – определяет преподаватель. Осмоловский считал, что Луиза – перспективная художница, и потом, «Возрождение» – это общественная организация. Ее руководитель отчитываться ни перед кем не обязан.

– ОБХСС им никогда не интересовался? Частные заказы – это же нетрудовые доходы.

– Портрет Дзержинского в зале для совещаний областного УВД видел? Осмоловский нарисовал. Бесплатно. В свободное от работы и общественной деятельности время.

– После разрыва отношений с Волковым и конфликта с Луизой «Возрождение» не приостановило свою деятельность?

– Общее «Возрождение», где Осмоловский внимательный преподаватель, не позволяющий себе никаких вольностей, работает в обычном режиме. Что с его внутренним кругом, я установить не смог. Мой главный источник информации в личной студии Виктора Абрамовича полы не моет.

– Где находится его мастерская?

Айдар назвал адрес и предполагаемое время появления Осмоловского в студии.

В конце недели я приехал на улицу Герцена в центре города, нашел нужный дом. Творческая мастерская художника Осмоловского располагалась в мансарде здания сталинской постройки.

«Никогда не обращал внимания на крыши старых домов, – подумал я, рассматривая мансарду. – Оказывается, чердачки, выходящие на улицу, это не архитектурные излишества, а окна просторного помещения, бесплатно переданного городскими властями талантливому алкоголику».

Виктор Абрамович появился в два часа дня. Выждав пару минут, я пошел следом за ним. Поднялся на последний этаж, постучал в дверь.

– Кто там? – недовольно спросил Осмоловский.

– Уголовный розыск!

Щелкнул замок, дверь открылась. Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза, пытаясь по первой реакции определить, какую линию поведения нужно выстраивать. Первым решил действовать Виктор Абрамович.

– Проходите, – он распахнул дверь и отошел в глубь помещения.

– Служебное удостоверение показывать?

– Не надо. Я уже понял, кто вы и по какому поводу пришли.

– О нет, Виктор Абрамович! Вряд ли вы догадываетесь о цели моего визита.

– Волков, Каретина. Кто вас еще может интересовать?

Руководитель студии «Возрождение» снял пальто, небрежно накинул его на вешалку, подошел к зеркалу, критически осмотрел себя, достал носовой платок, вытер испарину со лба.

– О чем вы хотели поговорить? – не оборачиваясь, спросил Осмоловский.

– Для начала – о том, как вы совратили несовершеннолетнюю Луизу Каретину.

– Ого! Я вижу, вы решили начать с угроз.

– Отчего бы нет? По делу Каретиной все свидетели что-то скрывают, темнят. Пока не загонишь в угол, правду никто не скажет.

– Пройдемте!

Осмоловский пригласил меня к чайному столику, предложил занять старое продавленное кресло у окна, пододвинул массивную хрустальную пепельницу. Набрал воды в чайник из крана над раковиной, воткнул его в розетку, сполоснул две фарфоровые кружки, протер их несвежим полотенцем.

– Начинайте, молодой человек, – разрешил он. – Пока чайник не разошелся, я хотел бы услышать, что вы припасли для меня.

– Жена, работа, положение в обществе.

– Супругу можете сразу же отбросить, она не поведется на ваши уловки.

– Жены художников воспринимают измены талантливых мужей как часть творческого процесса? Так сказать, издержки производства? Согласен. Оставим жену в покое. Вы уже не в том возрасте, чтобы бояться семейных разборок. Это вашей жене следует опасаться за сохранность семьи. Мужчины после пятидесяти лет частенько оставляют приевшихся жен ради молоденьких понятливых воспитанниц. Новая семья, новые ощущения, вторая молодость, а там уже и умереть не страшно.

– Оставьте ваши философствования для таких же юнцов, как вы. Я хотел бы выслушать более серьезные обвинения. Вы чай будете?

– Не откажусь.

Осмоловский разлил чай по кружкам, выставил вазочку с кусковым сахаром, сел напротив меня, закурил кишиневское «Мальборо».

– Приступим ко второй части марлезонского балета, – сказал он. – Вы говорите, я совратил Каретину? Когда это произошло? Кто свидетель? Луиза перед смертью заявление на меня написала?

– Если бы написала, то с вами бы разговаривал следователь прокуратуры, а не я.

– В этом есть какая-то разница?

– Огромная. Я пришел поговорить, а следователь бы вас допрашивал с одной-единственной целью – упрятать за решетку. Вернемся к угрозам. Мы живем в удивительном мире, в котором грязным слухам и сплетням доверяют больше, чем пафосным рассказам о трудовой доблести. На мой взгляд, ваше уязвимое место – училище. Стоит моим сотрудникам начать опрашивать девушек в училище: «Не приставал ли к вам преподаватель Осмоловский?», как тут же по училищу поползут слухи о вашем непристойном поведении. Следом мы отправим официальный запрос директору: «Не поступали ли жалобы на товарища Осмоловского от учениц или их родителей?» В запросе прямо укажем: «По нашим сведениям…» Вы улавливаете полет мысли? Сведения мы ничем подтверждать не обязаны. Тем более что совращенная вами Луиза Каретина мертва.

– Вы не принесли с собой диктофон?

– Виктор Абрамович, вы о чем? Американских детективов начитались? Где вы видели в советской милиции диктофон для скрытного ношения? У нас в следственном отделе есть служебный магнитофон, но он размером с кирпич, его под одеждой не спрячешь, а портфеля у меня с собой нет. Я же поговорить пришел, а не спровоцировать вас на признание.

– С училищем понятно. Что вы еще припасли?

– После того, как вас уволят из училища, а вас уволят, чтобы разбирательство не дошло до райкома партии, мы возьмемся за Союз художников. Тут мы потребуем отчет: «Какие шедевры создал товарищ Осмоловский в последнее время? Чем он занимается в мастерской, оплачиваемой за счет горсовета?» Пока руководство Союза художников будет думать, что с вами делать, мы организуем парочку писем в областные газеты от разгневанных читателей. «Гнездо разврата в центре города! Куда смотрят органы партийного контроля?» Руководство Союза художников будет обязано отреагировать на письма читателей. Для перестраховки у вас отберут студию, и вы останетесь с голым задом – творить бесценные полотна негде, преподавателем человека с репутацией педофила никуда не возьмут. Дальше продолжать?

Осмоловский попросил подождать минуту, достал из навесного шкафа две рюмки и бутылку коньяка «Арарат».

– Присоединиться не желаете? – спросил он. – Закуски, правда, нет…

– Помилуйте, Виктор Абрамович! В моем лице вы оскорбляете всю советскую милицию. Какой из меня оперативный работник, если я не умею пить без закуски?

– Начальство запашок не учует?

– Мне в оперативных целях разрешено употреблять спиртное.

Осмоловский разлил коньяк, поднял рюмку, изобразил, что чокается со мной, залпом выпил. Я последовал его примеру.

– Вы обошли тему незаконного обогащения, – доставая сигарету, сказал он.

– Если есть желание, могу рассказать, какие обвинения вам предъявят в ОБХСС.

– Скажите, почему вы так внимательно осматриваете студию за моей спиной? Вы хотите там что-то найти?

– Нет. Я мысленно прикидываю, сколько комнат из моего общежития могло бы здесь поместиться. Таких, как у меня, двенадцатиметровых комнат пять бы вошло.

– Площадь моей мастерской – восемьдесят метров.

– Всем художникам такие мастерские дают или только избранным?

– Давайте я не буду отвечать на этот вопрос. Вы же не обо мне пришли поговорить. Кто вас интересует? Луиза? Волков?

– Начнем с Каретиной. Расскажите мне о ней все. С первого дня знакомства.

– Этот разговор останется между нами?

– Слово офицера. Поверьте, я дорожу своим словом и еще ни разу его не нарушал.

– Даже если вы врете, звучит убедительно.

Он встал, прошел в дальний угол студии, порылся в комоде и вернулся с тонкой ученической тетрадкой. Я раскрыл ее, молча пролистал до конца. Почти на каждой странице карандашом был выполнен рисунок женской груди. На первом рисунке молочные железы у натурщицы только-только начинали набухать и округляться, на последнем была запечатлена девичья грудь безупречной формы.

– Это Каретина? – догадался я. – Какое интересное наблюдение за физическим развитием любимой ученицы! Виктор Абрамович, вам не приходило на ум, что эту тетрадку можно использовать против вас?

– Кто сказал, что эти рисунки выполнены с натуры, а не являются плодом моего воображения? Да и что в них, собственно говоря, запрещенного? Обычный рабочий материал, не нашедший воплощения в готовых картинах. У любого художника полно таких набросков и эскизов.

– Я вижу, между вами и Луизой секретов не было… Черт, не так сказал.

– Я понял, о чем вы.

Осмоловский плеснул в рюмки коньяк, пододвинул на центр стола пачку «Мальборо». Я не стал отказываться от ненавязчивого предложения и с удовольствием закурил американо-молдавскую сигарету.

– Весной 1979 года я решил нарисовать с Луизы портрет юной купальщицы и велел ей прийти в студию в закрытом купальнике. После обеда она пришла. Я, стоя к Луизе спиной, велел ей раздеться – в смысле снять курточку, шапочку. Представьте мое удивление, когда я обернулся и увидел ее почти обнаженную, в одних трусиках. «Купальник дома забыла». Хороший ответ для начинающей модели?

– С этого дня началось, так сказать, ваше близкое знакомство?

– Да нет, не с этого. Гораздо позже.

Осмоловский задумался. Я понял, что он высчитывает.

– Виктор Абрамович, не стоит подгонять возраст Луизы к определенным событиям. Я же пришел не уличать вас в совращении невинной девушки…

– Черт возьми, – перебил меня Осмоловский, – когда я и Каретина стали близки, на ней уже клеймо ставить негде было.

– Какая знакомая песня! – сыронизировал я. – Сколько раз мне приходилось сталкиваться с интимными отношениями между взрослым мужчиной и несовершеннолетней девушкой, и я всегда слышу одну и ту же историю про клеймо и отсутствие свободного места. Мне, чисто по-человечески, интересно, кто тот шустрый совратитель с клеймом, который успевает всех опередить?

– Ей-богу, я не вру! – заверил Осмоловский.

– Оставим ненужные подробности. Как я понимаю, Луизу в ваших отношениях все устраивало?

– До поры до времени – да. Потом она стала позволять себе лишнее.

– Она решила увести вас из семьи? – удивился я.

– О нет! Как мужчина, тем более как муж, я был Каретиной неинтересен… Андрей Николаевич, мне кажется, мы неправильно выстраиваем разговор. Давайте пойдем другим путем: вы будете задавать вопросы, а я на них отвечать. Иначе мы до ночи будем ходить вокруг да около и обмениваться намеками. Я пока так и не понял, что именно вас интересует.

– Хорошо! Перейдем к конкретике и поговорим о «Голой пионерке» – о картине, на которой Светлана Кутикова была запечатлена в образе обнаженной пионерки.

Осмоловский нисколько не удивился такому повороту.

– Ну что же, коли вы знаете о портрете, то отпираться смысла нет. С чего начать?

– Начните издалека. Например, с того момента, как появился заказчик.

– 8 марта прошлого года мне позвонил приятель из Ленинграда и предложил встретиться. Я согласился, говорю: «Приезжай». Я думал, что он приехал в командировку в наш город, а он, оказывается, звонил из Ленинграда и предложил встретиться в Новосибирске. Я был заинтригован. Спрашиваю: «Ты по делам в Сибирь летишь?» Он отвечает: «Нет. Специально переговорить с тобой приеду». С приятелем этим мы вместе учились в художественном институте, потом он уехал по распределению на Кавказ. Я потерял его из виду, и вдруг он появляется, да еще с таким неожиданным предложением. Я бы, честно говоря, не поехал на встречу в другой город, но приятель пообещал оплатить все расходы, и я согласился. Мы встретились в ресторане гостиницы «Центральная», посидели, выпили, повспоминали студенческие годы. Потом пошли прогуляться по городу, и приятель, пользуясь тем, что на улице нас никто не сможет подслушать, говорит: «На Новый год я познакомился с одним влиятельным человеком, ценителем современного искусства. У него есть необычный заказ – он хочет пополнить свою частную коллекцию живописи портретом обнаженной пионерки. Ты был лучшим художником на курсе, я думаю, ты сможешь воплотить его замысел в жизнь».

Чтобы я не колебался, приятель назвал цену. Услышав сумму, я рот открыл от удивления: я даже представить не мог, что в наше время за какой-то портрет человек готов выложить такие деньги.

– Луиза за свой портрет с фламинго заплатила пять тысяч, – припомнил я, – так что ничего удивительного в предложении вашего приятеля я не вижу.

– Каретина переспала со старичком, и он скинул ей цену до минимума. Никаких пяти тысяч она ему не платила. Но суть-то ведь не в деньгах, а в авторстве картины. Я, по большому счету, никто, а автор портрета Луизы с фламинго – величина всесоюзного масштаба. Если он даже просто брызнет краской на холст, то прикормленные искусствоведы тут же напишут восторженные отзывы о необычайно прогрессивной композиции и увидят в ней новое направление в изобразительном искусстве. Здесь же лично мне, за мою работу, пообещали…

Осмоловский замялся. Я решил помочь ему.

– Виктор Абрамович, в разговоре о деньгах нет ничего лучше конкретных цифр. Назовите сумму, и делу конец! Поверьте, я не побегу писать на вас донос. Я не за этим сюда пришел.

– У приятеля был с собой лотерейный билет. Мы поехали в сберкассу, нашли в газете таблицу с номерами выигрышных билетов. Все было по-честному. У моего знакомого был лотерейный билет на автомобиль «Волга». Проценты с номинала приятель забирал себе, а стоимость «Волги» пообещал мне.

– Дайте прикинуть. Государственная цена на «ГАЗ-2410» – чуть больше десяти тысяч рублей. Автомобиль, выигранный в лотерею, стоит в полтора раза дороже: имущество, выигранное в лотерею, конфискации по приговору суда не подлежит. Что же, неплохой расклад. Кто брал на себя реализацию автомобиля?

– Лотерейный билет был залогом предстоящей оплаты, демонстрацией серьезности намерений. Кто по нему получит автомобиль, мне было неинтересно. Кстати, вы занизили стоимость «Волги», выигранной в лотерею. Какой-нибудь заведующий плодоовощной базой в Закавказье с легкостью заплатит за нее и восемнадцать тысяч, и двадцать. В наших южных республиках лотерейная «Волга» – это не просто престижный автомобиль, это показатель расчетливости и предусмотрительности хозяина. С таким человеком любой согласится иметь дело.

– Вы попросили аванс?

– Приятель предлагал деньги на краски и холст, но я отказался. Мне надо было подумать и решить, смогу ли я воплотить на холсте замысел заказчика. Он ведь хотел не абстрактную девушку-пионерку, а реальную, нарисованную с натуры. Обязательным условием выполнения заказа была фотография натурщицы у полотна с ее изображением. Приехав домой, я сделал несколько набросков и отослал их заказным письмом в Ленинград. Приятель сгонял на Кавказ, показал наброски заказчику, получил одобрение на дальнейшую работу и послал мне телеграмму с кодовым словом. Тут я впервые серьезно задумался: «Где взять натурщицу?» Казалось бы, что сложного подобрать из десятка кандидаток девушку с подходящим телом и приятным лицом? Но все не так просто, как кажется на первый взгляд. Во-первых, модель должна уметь позировать, то есть стоять в одной позе длительное время. Во-вторых, она должна быть не болтливой, уметь хранить тайну. Представьте: я поехал в частный сектор и за полчаса нашел несколько моделей подходящего возраста и телосложения. Девочки из бедных семей будут позировать обнаженными за копейки, но не успею я сделать первый набросок, как о моей работе будет знать весь город. И, в‑третьих, самое главное – у модели должно быть реалистичное лицо, не идеальное, а просто приятное, с мелкими, едва заметными недостатками, присущими внешности любого человека. Луиза, как вы понимаете, отпадала. У нее и фигура не подростковая, и лицо слишком «правильное», без малейшего изъяна. Как пионерка она не годилась. Наступил апрель. Я уже подумывал отказаться от заказа и рассказал о нем Луизе. Она тут же предложила Кутикову.

– Виктор Абрамович, прошу прощения, что перебиваю вас, но мне сразу хочется уточнить: на кой черт вам сдались две ученицы, у которых не было ни капли художественного дарования? Я имею в виду Кутикову и Шершневу. Они же не художницы и никогда ими не будут.

– Я взял их в студию по предложению Каретиной, быстро убедился, что они рисовать не умеют и никогда не научатся. Я бы мог их отчислить в любой момент, но портить отношения с Луизой из-за таких мелочей… Зачем? Сидят на занятиях на последнем ряду две неприметные девочки, делают вид, что рисуют. Численность создают. Пускай сидят, жалко, что ли? Но со временем мое отношение к девушкам изменилось. Я, так сказать, нашел им применение. Шершнева – девушка безотказная, бегала по первой просьбе в гастроном за сигаретами или чаем, а Кутикова… Ее в магазин не пошлешь, зато как объект вдохновения Света – в самый раз! Я стал присматриваться к ней и понял, что Кутикова – это наглядный пример бунтующей юности. Представьте, девушка, которая наперекор всем хочет быть мальчиком. Это у нее не очень получается, но она, невзирая на все преграды, стремится к своей цели. К цели непонятной, абсурдной, но для Кутиковой очень важной. Исподволь наблюдая за Светой, я продумал несколько сюжетов о «бунтующей юности», о духовной энергии, потраченной на недостижимые цели. Кроме того, мне был интересен момент, когда природа возьмет свое и Кутикова начнет преображаться в обычную девушку. Этот момент наступил, но в самое неподходящее для нас время.

– Вернемся к портрету.

– Кутикову Луиза взяла на себя, но потребовала долю с заказа. Я согласился, потому что другой модели у меня просто не было. Примерно до середины мая Каретина обрабатывала подругу, угрожала ей расставанием, плакала, устраивала истерики. Вот здесь, в этой студии, она такие концерты закатывала, что даже мне не по себе становилось. А Света держалась. Я уже думал махнуть на эту затею рукой, как она неожиданно согласилась. Каретина дожала ее, добилась, чего хотела. Мы, то есть я, Каретина и Кутикова, обговорили условия работы. Я пообещал Свете, что кроме заказчика, живущего на другом конце страны, ее портрет никто не увидит. Про фотографию я предусмотрительно промолчал, иначе бы она не согласилась позировать.

Вспоминая решающий разговор, Осмоловский налил себе полную рюмку коньяка, выпил медленными глоточками, закурил.

– Работа над портретом шла тяжело. Кутикова не могла расслабиться. Она стояла передо мной как мраморное изваяние, вся зажатая до окаменелости. Я стал искать к ней подход, и к концу июня мне удалось добиться от нее нужной степени раскрепощения. В конце июля я закончил портрет. Принимать работу приехал мой приятель. Он потребовал встречи с натурщицей. Я точно знал, что Кутикова откажется раздеваться перед незнакомым человеком, и прибег к небольшому мошенничеству. По моему указанию рабочие отгородили часть студии и начали ремонт. В назначенный день Кутикова пришла, разделась, постояла у портрета. Мой ленинградский приятель сидел за загородкой, в щелочку наблюдал за ней. Просмотром модели он остался доволен, а портретом – нет. Свое мнение о картине он высказал примерно так: «К девушке претензий нет. Фигурой и лицом она соответствует замыслу картины. Сама картина тоже хороша, но пионерка на ней неживая. Заказчику такая работа не понравится». Мне ничего не оставалось, как привлечь к работе Волкова. Только он обладает даром оживлять взгляд моделей на полотнах и придавать их коже теплый оттенок.

– Как Кутикова отреагировала на его участие? – не удержался я от вопроса.

– Довольно спокойно. Она сказала «нет» и пригрозила, что лучше в окно выбросится, чем перед Волковым разденется. Как только мы ее не уговаривали, что только не обещали! Я предложил ей две тысячи за два сеанса – она отказалась. Представьте, две тысячи рублей наличными! За такие деньги у нас в училище любая женщина, не раздумывая, с себя одежду скинет, а Света уперлась рогом: «Нет!» После долгих обсуждений мы нашли устраивающий всех компромисс. Кутикова позировала Волкову в одежде, лицо ее он рисовал с натуры, а для работы над телом место натурщицы заняла Каретина.

– Что-то я не улавливаю логики. Волков же видел Кутикову обнаженной на портрете, так почему бы ей не раздеться? К чему такие сложности?

– За время работы над картиной Кутикова свыклась с мыслью, что обнаженная девушка на картине – это не она, а собирательный образ, имеющий некоторое сходство с ней.

– Какое-то двоемыслие в чистом виде. Кутикова на портрете в чем мать родила, но в то же время – это не она.

– Представьте ситуацию: Волков потерял чувство такта и высказал свое мнение об особенностях телосложения модели. Кутикова с чистой совестью могла бы возразить: «С чего ты решил, что портрет с меня нарисован? Ты меня голой видел? То-то! Если не с чем сравнивать, то оставь свое мнение при себе».

Осмоловский пригласил меня в дальнюю часть студии, где на подставке был закреплен кусок покрытого грунтом полотна.

– Дело было так, – сказал он. – Кутикова стояла здесь, у окна, на самом освещенном месте. Портрет был установлен по центру студии. Волков с моего оригинала стер глаза и губы Кутиковой и нарисовал новые, «оживленные». Пока он работал над ее лицом, все полотно от уровня плеч модели было закрыто непрозрачной материей. Фикция, конечно, но при Кутиковой Волков ее обнаженную на холсте не видел. Потом место натурщицы заняла Луиза, и Волков уже с нее поработал над телом пионерки.

– Как выглядел портрет в окончательном варианте? Что пионерка на нем делала? Просто стояла?

– Отдавала пионерский салют. Из одежды на ней были пионерский галстук, алая пилотка и туфли. Фон на портрете был размытым, но на нем угадывались портрет вождя на стене и два красных знамени на подставках. Туфли, кстати, остались. Вон они, на столе для красок лежат.

– Туфли мне ничего не дадут, кроме размера ноги Кутиковой, а он меня пока не интересует.

Я посмотрел на место, где позировала Кутикова, и вспомнил показания Веселова: «С Кутиковой голую пионерку не нарисовать, у нее стрижка короткая».

– Вы ничего не сказали о парике.

– О каком? – удивился Осмоловский.

– Пионерка должна быть с косами.

– Чушь! Кто вам такое сказал? Представьте обнаженную девушку. Первый ваш взгляд – на ее грудь, потом – ниже, потом вы посмотрите на лицо модели. За те секунды, что вы будете рассматривать девушку, вы заметите подростковую грудь, узкие бедра и пионерский галстук. На подсознательном уровне вы сделаете для себя вывод: эта девушка – пионерка. Не школьница пионерского возраста, а пионерка. Атрибуты пионерки: красный галстук, пилотка, пионерский салют. Прическа для формирования образа пионерки значения не имеет. Сейчас я вам это продемонстрирую.

Виктор Абрамович взял карандаш и блокнот, несколькими быстрыми движениями нарисовал мужчину в темных очках, в шляпе, в плаще с поднятым воротником.

– Кто это? – спросил он.

– Шпион.

– Не шпион, а образ шпиона. Ни один иностранный разведчик не рискнул бы в таком виде выйти в город, но мы считаем, что шпион должен выглядеть именно так.

Осмоловский перевернул лист и нарисовал молодого человека, очень похожего на меня, в милицейской фуражке, с форменным галстуком, надетым на голое тело.

– А это кто?

– Сотрудник милиции, проснувшийся после пьянки в чужой квартире.

– А так? – Виктор Абрамович короткими штрихами добавил щетину человеку в фуражке.

– Мент в запое.

– Вы делаете успехи в области распознания образов! Заметьте, что для создания легко узнаваемых образов мне не пришлось прорисовать портреты. На этих набросках нет ни фона, ни второстепенных деталей…

– Позвольте, – я взял у Осмоловского блокнот, аккуратно вырвал листочек с небритым милиционером, спрятал в карман. – С образом пионерки мне все понятно. Теперь расскажите, как вы уговорили Кутикову сфотографироваться обнаженной у портрета?

– Пришлось опять прибегнуть к обману. Я пригласил в студию одного моего знакомого, руководителя фотокружка. Для него мы придумали такую историю: якобы мы хотим сделать сюрприз некоему известному человеку – преподнести ему его фотографию на фоне его же портрета. Мой знакомый ничего не заподозрил, помог нам выставить освещение, выбрать нужное место для установки фотоаппарата на штативе и даже дал напрокат свой фотоаппарат с мощным объективом. Для эксперимента я сфотографировал Луизу у портрета Кутиковой, мы проявили фото и остались довольны. Остальное было делом техники. Я позвал Кутикову для окончательной визуальной сверки портрета и оригинала. Пока она стояла у холста, Луиза отсняла несколько кадров из-за загородки. Чтобы щелчков фотоаппарата не было слышно, пришлось установить на крыше, рядом с дальним чердаком, магнитофон. По моему сигналу Луиза включила его, и получилось, что кто-то из жильцов снизу выставил колонки в окно и врубил музыку на всю мощь. Словом, Кутикова ничего не заметила.

– Как вы проявляли фотографии? В фотостудию с таким материалом не обратишься, друг-фотолюбитель, увидев вместо солидного мужчины обнаженных девушек, будет в изумлении.

– Каюсь, доверился этой стерве Луизе и чуть не поплатился за свою доверчивость. Каретина заверила меня, что у нее после ухода отца осталась целая фотостудия и что она сама, не прибегая к посторонней помощи, проявит пленку и отпечатает фотографии. Так оно и было, только фотографий оказалось больше, чем мы договаривались. Когда речь зашла о втором портрете, Луиза предъявила Кутиковой ее фото в стиле «ню» и потребовала продолжения работы.

– Вот так история! – поразился я. – Был еще один портрет? Это из-за него Кутикова наглоталась таблеток?

Осмоловский помрачнел, неохотно кивнул и предложил мне вернуться за столик с коньяком.

– Где Каретина изготовила фотографии, я не знаю и даже не догадываюсь. Мне она принесла уже готовые фото и проявленную пленку. Так как на пленке была изображена не только Света, но и Луиза, мы разрезали пленку пополам: на одной части – Кутикова, на другой – Каретина. Кадры с Кутиковой у портрета я показал ленинградскому приятелю и собственноручно уничтожил их, а кадры с Луизой остались в студии. Как только с Кутиковой возникли проблемы, я сжег их.

– Как я понимаю, Каретина отдала вам не все фотографии?

– Вы забегаете вперед. История с лишней фотографией всплыла только в сентябре, а пока, в августе, приехал мой ленинградский приятель, забрал картину, рассчитался со мной. Треть от этой суммы я отдал Луизе, а она поделилась с Волковым и Кутиковой. Паше, по-моему, досталось меньше всех, но это так, к слову. В первых числах сентября звонит приятель и сообщает «радостную» весть. Для него радостную, а я особого восторга не испытал. Он говорит: «Картина с пионеркой имела эффект взорвавшейся бомбы. Представь, что у всех твоих друзей на привязи сидят цепные псы, а ты приобрел леопарда. Настоящего, пятнистого, с клыками по пять сантиметров. Твой леопард играючи любому волкодаву хребет сломает. Намек понял?» – «Нет», – отвечаю я. «В краях, откуда заказчик родом, народ завистливый. Посмотрели гости на картину, и всем такую же захотелось. Готовься, в следующую субботу я прилетаю, обговорим детали. С оплатой проблем не будет – сколько назовешь, столько и заплатят».

За окном быстро, почти без сумерек, наступила темнота. Осмоловский включил в студии свет, наполнил рюмки.

– Мне иногда кажется, – продолжил он, – что в некоторых союзных республиках в садах не абрикосы растут, а деньги. Задумает уважаемый мужчина в Сибирь приехать – нарвет мешок червонцев и полтинников и скупает потом здесь все, что захочет: автомобили, женщин, картины. Как-то я с друзьями отдыхал в ресторане. Начались танцы. Одному горячему джигиту не хватило места рядом с группой девушек. Он отошел на пару шагов, крикнул: «Оба!» – и бросил над головами танцующих пачку пятирублевок. Видели бы вы, что после этого началось! Какие там танцы! Ругань, мат, все бросились деньги подбирать, а гость нашего города стоял в сторонке и презрительно ухмылялся. Как представитель правоохранительных органов, скажите, когда-нибудь в тех краях наведут порядок? Или разговоры о борьбе с коррупцией – фикция?

– Москва закрывает глаза на порядки в национальных окраинах. Больше я ничего комментировать не буду. Давайте вернемся ко второй картине.

– Ох уж этот новый заказ! Как я с инфарктом не слег, до сих пор удивляюсь.

Осмоловский залпом опрокинул рюмку, поморщился, за неимением закуски откусил кусочек сахара.

– Если бы я не полысел к сорока годам, то в прошлом сентябре поседел бы, как лунь. Начало учебного года выдалось что надо! Приехал мой приятель, наобещал золотые горы. Я сказал, что подумаю. Пока мой ленинградский гость был здесь, Луиза втайне от меня встретилась с ним и заверила, что новая картина будет готова через пару месяцев. Срок, конечно, нереальный, но приятель поверил Луизе и умчался оговаривать детали с заказчиком. Я узнал об этом разговоре, высказал Каретиной все, что думаю о ней, и сказал примерно так: «Договоришься с Кутиковой – будем рисовать. Нет – я новую модель искать не буду». Она махнула рукой, мол, дело решенное, Кутикова согласится. Тут-то и выплыла на свет третья фотография.

– Сколько всего снимков было?

– Я думал, что два. Один – заказчику, один – мне в коллекцию. Как оказалось, Луиза для себя еще один снимок с Кутиковой отпечатала. Когда Света наотрез отказалась позировать, Каретина стала шантажировать ее, угрожать, что размножит фотографию и раздаст всем знакомым. Кутикова вдребезги разругалась с ней, впала в отчаяние и наглоталась таблеток. Когда ее из реанимации перевели в общую палату, Луиза была уже там. Упала на колени, рыдала, угрожала на себя руки наложить, если Света не простит ее. За две недели ежедневных концертов Луиза выбила из подруги прощение. Мало того, Света согласилась еще раз позировать. Пока с Кутиковой не стало все более-менее ясно, я места себе не находил. Представьте, оказаться замешанным в истории с попыткой самоубийства несовершеннолетней девушки! Если бы началось официальное расследование, мне бы крепко не поздоровилось.

– У вас остался ваш экземпляр фотографии?

– Как только Кутикова попала в реанимацию, я тут же сжег и фотографию, и все наброски «голой пионерки». Я уничтожил все, что касалось создания портрета. Луиза свою фотографию оставила, а потом съела.

– Другого способа уничтожить фото не было? – подивился я.

– Каретина в очередной раз смошенничала. Она разыграла в больнице целый спектакль. Показала Кутиковой фотографию, которой шантажировала ее. Отвлекла внимание. Подменила фотографию Кутиковой на свою, разорвала ее на мелкие кусочки и съела.

– Как она не подавилась! Фотография же жесткая, в горло не полезет.

– Цель оправдывает средства. Хочешь добиться прощения – отчего бы не рискнуть несварением желудка? Мне никогда не приходилось глотать фотографии, но думаю, что это не так уж трудно, особенно если в перспективе маячат хорошие деньги. Цену-то Луиза заломила – о-го-го! В два раза больше, чем за первый портрет.

– Чем все закончилось?

– В конце октября Кутикова сказала, что она окончательно выздоровела и готова позировать. Она пришла в студию в прекрасном настроении. Я сразу же почувствовал подвох – никогда не видел, чтобы Света так загадочно улыбалась. Начали выставлять композицию. Кутикова разделась. Я взглянул на нее и впал в ступор. За два с половиной месяца она превратилась в девушку. В одежде телосложение Светы выглядело прежним, а в обнаженном виде она уже никак не походила на пионерку. Грудь у нее не очень увеличилась, а вот в бедрах она раздалась. Финита ля комедия! Я решил сообщить приятелю, что новый заказ не будет выполнен, но обнаружил, что у меня нет его ленинградского адреса. Он всегда связывался со мной сам. Нет так нет! Я стал ждать, когда он сам позвонит.

– Как Луиза себя повела после вашего отказа?

– Была в ярости. Кутикову назвала последней шлюхой, хотела ей пощечин надавать, да я вмешался. Когда Каретина успокоилась, стала настаивать на продолжении работы, но уже с другой моделью. Я сказал: «Рисуй кого хочешь, но только без меня и не в моей студии. Я в сентябре столько адреналина хапнул, что второй раз мое сердце не выдержит такой нагрузки».

– Кстати, у вас на удивление гладко прошла история с покушением на самоубийство. Вы взятку врачам не давали?

– Кутикова сама нашла выход из положения. У нее буквально за пару недель до попытки суицида умерла бабушка.

– Внучка так переживала смерть родного человека, что впала в депрессию и наглоталась таблеток? Слабенькая версия. Если бы кто-то серьезно за Кутикову взялся, вы бы сейчас передо мной не сидели.

– Я же говорю – повезло! Стечение обстоятельств. Второй раз может не повезти, так зачем самому голову на плаху класть?

– Кутикова сама по себе повзрослела за пару месяцев или она какие-нибудь препараты принимала для ускорения физического развития? Сейчас какие-то анаболики можно на «черном» рынке купить. Они, говорят, ускоряют рост мышечной массы.

– Я, конечно, был изумлен, что за пару месяцев девушка может так измениться, полез в специальную литературу и нашел этому феномену объяснение. В спорте оно называется «эффект отсроченного взросления». Пока мы всю весну и лето рисовали Кутикову, ее подсознание блокировало выработку женских гормонов. Как только необходимость позировать отпала, Света тут же превратилась в девушку. Гормональный взрыв – что накапливалось за лето, выстрелило в сентябре.

– Что-то подсказывает мне, что история с новым портретом имела продолжение.

– Еще какое! На зимние каникулы Луиза поехала в Ленинград по туристической путевке, встретилась с моим приятелем и предложила реанимировать идею с портретом. Тот, естественно, согласился. Каретина вернулась, стала искать новую модель. И нашла. Я отказался участвовать в этом проекте, но у нее остался Волков. В марте они приступили к натурным наброскам, и тут выяснилось, что Паша утратил дар «оживлять» картины.

– По моим сведениям, это случилось, когда он вас с Каретиной застал в интимной обстановке.

– Чепуха! Он уже в начале весны не мог творить прежние шедевры. Волкову надо было как-то объяснить Луизе, почему он не может работать, вот он и выдумал историю с адюльтером. Как мужчина мужчине, расскажу один случай. Закрылись мы с Луизой в студии. Пришел Волков, постучал-постучал и ушел. Через час мы вышли, стали садиться в машину и заметили, что он стоит на углу дома напротив и смотрит на нас. На другой день Паша вел себя как ни в чем не бывало. Дар «оживлять» картины пропал у него примерно через полгода после того, как он понял, чем мы занимались в закрытой мастерской.

– Идея с новой студией у Каретиной появилась под воздействием вашего ленинградского знакомого?

– Это ее личный проект. Прошлой зимой мы с Луизой перестали встречаться в неформальной обстановке и виделись в основном в училище. Мне Каретина о своих планах не рассказывала, но о них было нетрудно догадаться: спрос рождает предложение. Я думаю, эротические картины с участием подростков имели бы успех у частных заказчиков.

– Студия, натурщицы, художники – ей же все надо было начинать заново. Одними замыслами картину не сотворишь… Виктор Абрамович, зачем Каретиной набирать натурщиц, если она сама модель от бога?

– Кто ее будет рисовать? Я? Волков? Без нас Каретина – никто. Сама по себе натурщица – это просто красивая девушка, не более. Вам известна история о Боттичелли и Симонетте Веспуччи? Сандро Боттичелли, величайший художник эпохи Возрождения, на всех своих полотнах и фресках изображал одну модель – Симонетту Веспуччи. Все знают Боттичелли, все восхищаются его картинами «Весна» и «Рождение Венеры». А кто-нибудь помнит о Симонетте? Ее имя известно только специалистам-искусствоведам. Разве не так?

– Конечно, нет! Я о Боттичелли впервые слышу, а фамилию Веспуччи где-то встречал.

– Брата ее мужа звали Америго. В честь него назвали два континента.

– Не буду спорить о натурщицах и об искусстве в целом. Я, как вы уже поняли, профан в вашем ремесле. Вот что скажите: ближайшая подруга Луизы, Валентина Шершнева, знала о создании «Голой пионерки»?

– После отравления Кутиковой узнала, до это- го – нет.

– В начале прошлого года вы исключили Шершневу из «Возрождения». Это как-то связано с охлаждением отношений между вами и Каретиной?

– Это Волков запретил ей появляться в студии. Она стала его раздражать. Мы с Каретиной даже не стали разбираться, сказали: «Валя, не мешай Паше работать». И она ушла.

– Теперь самый главный вопрос: вы знаете всех участников вечеринки у Каретиной. Кто из них мог совершить убийство?

– Меня вы не подозреваете? Я в тот день был дома.

– Мы проверили ваше алиби. На вас не падает даже тени подозрения. Так что о ваших воспитанниках?

– Кроме Кутиковой, некому. Луиза, скорее всего, загнала ее в угол, вот и доигралась. Я думаю, дело было так: Каретина нашла подходящего художника средней квалификации и решила по-быстрому разжиться капиталом для создания студии. Связь с моим ленинградским знакомым у нее осталась, так что она могла предложить ему полотно с участием Кутиковой, но уже в новом образе. Например, юной комсомолки. Телосложение у Светы подходящее, опыт позирования есть, осталось добиться ее согласия. Кутикова для вида согласилась и при первом удобном случае избавилась от шантажистки самым радикальным способом.

– Еще вопрос. Вы на Волкова заявление писать не собираетесь?

– Нет, конечно! Вспылил парень по пьяному делу, с кем не бывает?

– Виктор Абрамович, если я настойчиво попрошу вас написать заявление в милицию, вы пойдете мне навстречу? От вас потребуется только заявление, остальное я организую сам.

Осмоловский посмотрел мне в глаза, покачал головой: «Нет».

– Ну что же, на «нет» и суда нет!

– Вы серьезно хотите возбудить дело в отношении Волкова за хулиганство? Зачем? Что он вам сделал плохого?

– Я никогда не целовал руку дающего, но и плевать в нее ни за что бы не стал. У меня свои понятия о порядочности, у Волкова – свои. Я отнесся к нему с сочувствием, даже со следователем повздорил относительно квалификации его действий в отношении Каретиной. И что же в итоге? Оказывается, покаявшись в мелких грехах, он утаил самое главное – свое участие в создании портрета «Голой пионерки». Он вообще о существовании этого портрета не упомянул, а в нем, похоже, ключ к раскрытию убийства Каретиной.

– Не делай добра, не получишь зла! – засмеялся Осмоловский. – С подростками такие истории – не редкость. Ты к человеку со всей душой, а он фигу в кармане держит.

Прощаясь, я сказал:

– Приятно было познакомиться, Виктор Абрамович. Напоследок хочу дать вам дружеский совет…

– Не надо! Я знаю, что вы скажете: «Голых пионерок не рисуй, с юными комсомолками не заигрывай».

– Не угадали. Я хотел посоветовать: не обсуждайте с незнакомыми людьми политику партии по национальному вопросу. Постарайтесь вообще о политике не говорить. Перестройка и гласность – это, конечно, здорово, только статью за антисоветскую пропаганду никто не отменял.

В понедельник, 1 декабря, прокурор города провел совещание по раскрытию убийств, переходящих на следующий год. Совещание прошло буднично спокойно: прокурор заслушал следователей и оперативных работников, дал по каждому уголовному делу малозначительные указания и отпустил с миром. На выходе из зала совещаний меня окликнул следователь Василий Меринов, которому передали для расследования дело Каретиной.

– До Нового года раскроешь эту мокруху? – спросил он.

– Неисповедимы пути господни! – развел я руками. – Иногда кажется, что вовек преступление не раскрыть, а оно – раз! – и пошло. А бывает наоборот: вот оно дело, готовенькое, а копнешь поглубже – и на гранит наткнешься.

– Надави на Кутикову, – посоветовал следователь, – это она подружку замочила. Я почти всех участников застолья допросил, все на нее думают. Напрямую не говорят, а без протокола намекают: она Луизу убила, больше некому.

– Шершнева тоже такого мнения?

– Она какая-то пришибленная, не от мира сего. Ни о ком плохо не хочет говорить.

Василий Меринов, сорокатрехлетний двухметровый здоровяк, был в прокуратуре личностью легендарной – все жалобщики сталкивались с его особой «непробиваемостью». Как только кто-то из потерпевших по делу начинал засыпать прокуратуру жалобами на предвзятое отношение следователя или на его нерасторопность, так дело для дальнейшего расследования тут же передавали Меринову. У него с жалобщиками был разговор короткий:

– Вы Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР читали? Вы знаете, что УПК – это не книжка с картинками, а сборник законов? В УПК написано, что следователь принимает решения по делу самостоятельно. Не с вашей подсказки и не по указанию дяди из Киева, а самостоятельно! Если вам что-то не нравится, напишите в Верховный Совет РСФСР, пусть примут новый УПК.

Особо обидчивые потерпевшие жаловались на хамское отношение Меринова к прокурору области, даже в прокуратуру Союза писали, но все без толку! Конечной инстанцией, рассматривавшей жалобы, был прокурор города, а он в обиду Меринова не давал. Василий был самым результативным следователем в областном центре, гордостью городской прокуратуры. Работоспособность его была фантастической. Увлекшись новым уголовным делом, Меринов допоздна засиживался в прокуратуре, иногда работал сутками напролет. Как-то он показал мне обвинительное заключение на семидесяти двух листах.

– Много времени ушло? – участливо спросил я.

– Считай сам! На электрической печатной машинке «Ятрань» я печатаю со скоростью один лист за полчаса. Мог бы быстрее, но тогда в тексте появляются ошибки и опечатки, так что быстрее, чем за полчаса, лист у меня не выходит. На это обвинительное заключение, от первой строки и до финальной точки, у меня ушло трое суток.

– Домой не уезжал?

– Смысла не было, да и срок поджимал. Зато потом, когда прокурор подписал дело в суд, я так расслабился, что жена развестись пообещала.

…Выслушав от Меринова прокурорские новости, я попросил дать мне возможность еще раз осмотреть вещи, изъятые с места убийства Каретиной. Следователь взял ключи на вахте и повел меня в подвал, где в сухом углу, под трубами отопления, были свалены в кучу вещественные доказательства по всем уголовным делам, находящимся в производстве следователей городской прокуратуры. По инструкции вещдоки положено было хранить в отдельном помещении – «камере хранения вещественных доказательств», но ни у нас, в милиции, ни в прокуратуре свободных кабинетов не было, вот и выкручивались кто как мог. Наши следователи хранили вещдоки в рабочих кабинетах, прокурорские – в подвале.

Меринов, ногой раскидав наваленные сверху тряпки, нашел под ними нужный мешок, развязал горловину, вытряхнул содержимое на пол. Я отодвинул окровавленное покрывало в сторону, поднял с пола платье, вывернул его наизнанку.

– Ты что ищешь? – заинтересовался следователь.

– Вася, я был в морге, реконструировал события и пришел к выводу, что потерпевшую убили не ударом с размахом сверху вниз, а резким толчком, похожим на движение поршня. При проникновении лезвия кортика в грудь Луизы на руки убийцы обязательно должны были попасть капли крови. Теперь поставь себя на место преступника. Как бы ты поступил, чтобы не выходить из комнаты с окровавленными руками? Я бы вытер руки о подол платья потерпевшей с внутренней стороны.

– Но здесь крови нет, – сказал следователь, осмотрев подол.

– На покрывале тоже нет…

– Кроме рук, кровь должна была попасть на одежду убийцы, – стал развивать мысль Меринов. – Предположим, что преступник был одет во все темное…

– Руки, Вася, руки! На темной одежде крови видно не будет, а на руках она останется.

– Темное – к темному! – предложил следователь. – Почему бы не вытереть руки о свою одежду?

– О свою – как-то не то. Будешь потом весь день присматриваться, проступила кровь или нет… А вот о чью-то одежду – можно! Вася, нам надо осмотреть платяной шкаф в комнате, где произошло убийство. Преступник мог вытереть руки о какой-то наряд матери Луизы. Ольга Каретина – женщина модная, наверняка у нее есть маленькое черное платье или что-то в этом роде. Давай проведем у нее обыск!

– Ни за что! – отчеканивая каждое слово, отрезал Меринов. – Я к прокурору за санкцией на обыск не пойду. Андрей, пойми меня правильно – я не любитель на ровном месте на скандал нарываться. Я с Каретиной всего один раз поговорил, а она уже две жалобы на меня настрочила. Представь, что будет, если мы к ней с обыском заявимся?

– Каретина – такая активная женщина и всего две жалобы написала?

– Мало, что ли? Пять минут по телефону поговорили, а она уже моего отстранения от дела требует. Так что иди-ка ты, дружок, сам к прокурору, а я в приемной постою и послушаю, к какой матери он тебя пошлет.

– Как хорошо быть скандалистом в нашей стране! Никто лишний раз тебя не потревожит.

– Ты не равняй скандалиста-дворника и скандалистку – директора Дома моделей. Она в областную прокуратуру дверь ногой открывает, а ты хочешь, чтобы я к ней с обыском пришел – искать неизвестно чего?

– Мы пойдем другим путем! – решил я.

– Иди! – одобрил следователь. – Ленин пошел «другим путем» и главой государства стал. Почему бы тебе не попробовать? Только будь осторожен, как бы этот путь тебя в тюрьму не завел.

– В тюрьму? Спасибо, что напомнил. В СИЗО я завтра побываю.

На другой день я действительно поехал в следственный изолятор, в народе именуемый «тюрьмой». На самом деле тюрьма – это место отбытия наказания, а СИЗО – учреждение, где следственно-арестованные преступники содержатся до вступления приговора в законную силу. Но кто бы вдавался в такие тонкости! Решетки на окнах СИЗО есть? Камеры и нары есть? Значит, СИЗО и есть тюрьма.

В следственном изоляторе с первых минут начались странности. В картотеке мне отказались выписать разрешение на проведение следственных действий с Волковым.

– У меня что-то не в порядке с документами? – насторожился я.

– Нет-нет, сейчас все решим, – засуетились сотрудницы картотеки.

Одна из них ушла в соседнюю комнату, и я услышал обрывок разговора по телефону:

– …Я смогу его только минут пять продержать, а потом он к начальнику пойдет… Есть у него разрешение следователя… И гербовая печать на разрешении есть.

«Ого! – подумал я. – Что за новости? Почему это я не могу увидеться с Волковым, когда захочу?»

– Вам надо подождать несколько минут, – сообщила мне вернувшаяся в картотеку сотрудница. – Волкова перевели в другую камеру. Сейчас мы уточним, в какую именно, и выпишем разрешение.

Долго мне ждать не пришлось. В соседней комнате зазвонил телефон, сотрудница ответила на звонок и предложила мне пройти к начальнику оперативной части СИЗО Чайникову.

– Привет, дружище! – Начальник оперчасти вышел из-за стола, пожал мне руку. – Зачем тебе Волков?

– Он вообще-то уголовный преступник и содержится здесь по нашему постановлению, – напомнил я.

– Только не надо демагогию разводить! – поморщился Чайников. – Мы с тобой друг друга не первый день знаем. Занят сейчас Волков. Через несколько минут освободится, и ты его увидишь.

– Картину рисует? – догадался я. – Портрет начальника СИЗО? Или его жены?

– Почти угадал, – дипломатично ответил начальник оперчасти. – Давай лучше я тебя хорошим чаем угощу!

Ждать пришлось полчаса. Об окончании работы над портретом сообщил работник хозобслуги[40].

– Там это… – заглянул в кабинет мужчина в робе. – Короче, он – все.

Чайников проводил меня в актовый зал и оставил с арестованным наедине на двадцать минут. Волков, в перепачканном красками рабочем халате, выглядел уже не тем робким пареньком, которого я видел в РОВД. Сейчас передо мной был не просто освоившийся в новой обстановке молодой человек, а уважаемый специалист, которого неожиданно оторвали от любимой работы.

– Я вижу, ты последовал моему совету? – кивнул я на повернутое к стене полотно на подставке. – Талант нигде скрывать не надо.

– Родители мне передачку не послали? – по-свойски, как приятеля, спросил Волков.

– Я, Паша, опер, а не посыльный, – мягко напомнил я. – Таскать в СИЗО гостинцы – это не по моей части. Пачку сигарет я бы мог захватить, но вспомнил, что ты не куришь, и не стал зря твоих родителей тревожить. Ты, Паша, вот что скажи: тебя совесть не гложет? Я ведь с тобой по-человечески обошелся, а ты со мной – как с врагом. Отчего же такая несправедливость? Что я тебе плохого сделал? Дал с родителями увидеться перед арестом? Накормить-переодеть разрешил?

– Я… я… я ничего такого не делал, – обескураженно пробормотал Волков. – Я все рассказал, как было…

– Все ли? – усомнился я. – А как же с портретом голой пионерки? Про него-то ты промолчал.

– Вы не спрашивали, а мне-то к чему всякую ерунду вспоминать?

– Портрет Кутиковой, Паша, это не ерунда. Это возможный повод для убийства, а ты его утаил.

– Ничего я не утаивал. Портрет Осмоловский рисовал, а я у него на подхвате был. Кутикову я голой не видел…

– Я все понял, – перебил я Волкова. – У меня к тебе больше вопросов нет, но я хочу, чтобы ты запомнил одну истину: «Не плюй в колодец – пригодится напиться». В этом следственном изоляторе содержатся несколько человек, которые с радостью окажут мне небольшую услугу. Они, каждый в своей камере, пустят слушок, что ты, Паша, стукач, мой тайный агент. В течение суток новость о тебе распространится по всей тюрьме, и тебя переселят на нары возле параши. Ты станешь изгоем. Ни один уважающий себя урка тебе руку не подаст и окурок докурить не оставит.

– Я… – начал было Волков.

Но я не дал ему продолжить:

– Ты надеешься на поддержку хозяина или кума?[41] Зря! Еще никому не удалось установить свои порядки в СИЗО. Воровские обычаи не обсуждаются, сведения о разоблаченном стукаче дополнительной проверки не требуют. Да, вот еще что! Тебе местные знатоки уголовного права уже напели, что в суде тебе переквалифицируют обвинение и ты выйдешь на свободу? Так оно и будет, только шлейф стукачества никуда не денется. На свободе стукачи не в чести.

– Я не знаю, что вы от меня хотите…

У Волкова затряслись губы, он был готов расплакаться в любую минуту.

– Почему ты лишился дара «оживлять» картины? – стал наседать я. – Только не ври мне про Осмоловского. Ты узнал, что он спит с Луизой, еще в прошлом году, а дар утратил в этом. Что произошло? Ты с Каретиной переспал?

– Не с ней, – вырвалось у паренька, но он тут же опомнился. – Ни с кем я не переспал, дар сам пропал!

– Не ври, сволочь! – Я подскочил к Волкову, схватил его за грудки. – Ты в первый раз занялся сексом, и внутри тебя что-то сломалось. С кем ты переспал? С Кутиковой? С Лапшиной?

– Ни с кем! – взвизгнул Волков.

Рванув в сторону, он освободился из моих рук, отбежал к сцене.

– Я больше ничего не скажу! – выкрикнул он. – Можете бить меня, пытать, каленым железом жечь, но я не стану…

Он запнулся на полуслове, не зная, как вывернуться, как скрыть то, о чем он больше не желает говорить.

– Ого, ты про пытки заговорил! – поддел я. – В первый же день в тюрьме ты рассказал сокамерникам, как тебя избивали в милиции, но ты молчал и никого не выдал. Паша, а кого ты мог выдать, если тебя арестовали за вазу? Ты же ее один в Каретину бросил, тебе никто не помогал инвентарем швыряться. Или мои коллеги из тебя хотели другие показания выбить?

Он посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью, как загнанный в угол звереныш. Если бы в этот миг у Волкова в руках был пистолет, дни мои были бы сочтены.

– Еще момент, – я решил напоследок преподать небольшой урок художнику, возомнившему о себе черт знает что. – Сокамерники, как я знаю, посочувствовали тебе, невинной жертве милицейского произвола. Они же не знают, как было дело, а я могу им подсказать. 7 ноября тебя, в стельку пьяного, привезли в Центральный РОВД, где ты сразу же уснул на стуле. После вытрезвителя тебя привезли в наш отдел. Паша, когда мои коллеги успели избить тебя?

От избытка чувств я сплюнул на свежевыкрашенный пол.

– Живи как хочешь! Ври дальше. Но поговорку про водицу в колодце не забывай!

Я вышел из актового зала. В коридоре стоял работник хозобслуги, делал вид, что протирает стеновые панели.

– Скажи куму: я освободился.

Мужик в робе сбегал в другой конец административного корпуса и вернулся с начальником оперчасти.

– У меня к тебе просьба, – негромко сказал Чайников. – Нельзя ли срок следствия по Волкову продлить? Экспертизу какую-нибудь назначить или наркологию провести? Его же пьяного задержали. Может, он алкаш и нуждается в лечении?

– Поздно. Следствие уже закончено.

– Эх, черт! – огорчился Чайников. – Вдруг он не успеет картину закончить? Ему точно срок не дадут, из зала суда выпустят?

– В суде поговорите, чтобы они не спешили с приговором. Пара сувениров судье – и Паша у вас до мая в гостях останется.

– Лады, так и сделаем!

Я развернулся и собрался уходить, но Чайников остановил меня:

– Андрей, я надеюсь, ты не… – Начальник оперчасти многозначительно кивнул в сторону актового зала.

– Черт с ним, пусть живет! Мне-то что, я вытру плевок и дальше работать буду, а вот он рано или поздно наступит на такие грабли, что никакое искусство подняться не поможет.

Вечером, как только я пришел домой, в дверь моей комнаты постучались. Не спрашивая «Кто там?», я открыл. На пороге была Вероника, соседка по этажу. Наигранно смущаясь, она попросила взаймы соли. Пока я крошил окаменевшую в пачке соль и наполнял солонку, Вероника рассказывала общежитские новости.

– Готово! – закончил я с солью.

Но Вероника не собиралась уходить.

– Ты представляешь, что моему сыну задали? – спросила она. – Он во втором классе учится, а им уже такое задают!

По неписаным законам общежития я не мог просто так выпроводить соседку, а обязан был выслушать ее до конца.

«В прошлый раз она приходила за спичками и целый час молола всякую чепуху. Как бы от нее избавиться? Сказать, что собрался поужинать? По обычаям нашей общаги, если я сажусь за стол, то обязан пригласить гостью составить мне компанию. Вероника за это уцепится и не уйдет до самого позднего вечера. Интересно, кто у нее с ребенком сидит? Или сын уже такой самостоятельный, что отпускает маманю до темноты флиртовать с холостым соседом?»

С отстраненной улыбкой (по-другому нельзя, человек же к тебе с чистой душой пришел, а ты от него рожу воротишь?) я пригласил Веронику присесть на диван, достал сигареты, закурил. Она поморщилась от дыма, но домой не пошла.

«Хорошо семейным жильцам! – подумал я. – Всегда можно на детей сослаться: “Ой, извини, ребятишкам пора уроки делать!” Дети – это святое, это самый веский аргумент».

– Андрей, ты не помнишь, у нас во втором классе проверяли скорость чтения?

– Проверяли. В начале учебного года я читал со скоростью 113 слов в минуту.

– Мо-ло-дец! – протянула соседка. Видно, ее сын до моих показателей не дотягивал.

«Слава богу, что у меня нет телевизора! Сейчас бы Вероника защебетала, что у нее телик сломался, а вечером такой классный фильм показывать будут! Черт возьми, кто у нее с ребенком остался?»

Нежданно-негаданно на помощь мне пришел дядя Семен с нашего этажа. Напившись в стельку, он еле-еле дополз до своей двери и рухнул на пол. Услышав шум, в коридор выглянула его пятидесятилетняя дочь.

– Сволочь! – завопила она на всю общагу. – Ты когда сдохнешь от этой водки? Вставай, тварь, или я тебя здесь спать оставлю!

– О! – оживился я, услышав скандал за дверью. – Сколько дяде Семену лет? Уже за семьдесят будет? Вот с кого надо пример брать! Через день да каждый день приходит домой на рогах, и никакая болезнь его не берет. Меня чуть продует – сразу же насморк, а он, расхристанный, в любой мороз за водкой бегает – и ничего, только здоровее становится.

– Я, пожалуй, пойду, – помрачнела Вероника.

Намек на мужа-алкоголика, бросившего ее сразу же после рождения сына, был соседке неприятен. Я проводил Веронику до дверей и с облегчением вздохнул: «Наконец-то можно поесть и отдохнуть, а не выслушивать ее двусмысленные намеки».

В коридоре вновь что-то грохнуло, дочь дяди Семена выругалась, а он, еле ворочая языком, прохрипел:

– Бардак наступил: водку – из опилок делают! Как жить дальше?

– На кефир переходи, – сказал я вслух, а про себя подумал:

«Во всем виноваты старухи с первого этажа. Нашептали Веронике, что ей надо меня охмурить и женить на себе, вот она и старается, выискивает повод, чтобы остаться наедине. А я все никак не поддаюсь. Что дальше будет? Чай она у меня уже просила, соль – тоже. Из повседневных мелочей остались хлеб, сахар, аспирин и градусник для ребенка. С лекарствами я ее обломаю, скажу, что никаких таблеток у меня нет, и градусника тоже нет. За солью она больше не придет. Дважды спрашивать одну и ту же мелочь считается неприличным. К хорошим знакомым за солью или спичками можно хоть каждый день заходить, а к обычным соседям – нет».

Вероника была старше меня на три года. Ни с ребенком, ни без ребенка она не была мне интересна. Зря наши старухи рисовали Веронике радужные планы: «Ты его, главное, к себе позови, или сама у него на ночь останься. Потом оно само собой все сложится: распишетесь, ребеночка родите, обменяете две комнаты на квартиру, мичуринский участок купите, и будет у вас все, как у людей…»

Утром я проснулся минут за десять до звонка будильника, немного полежал в темноте, рассматривая на потолке причудливые тени от уличного фонаря.

«Сегодня придет Кутикова, а я так и не решил, с чего начать и как выстраивать разговор с ней. Придется надеяться, что по дороге на работу меня посетит фаза озарения, моя спасительница».

Я нашарил на табуретке у кровати сигареты, закурил.

Помнится, во время учебы в Омске на уроке криминалистики разбирали мы тактику допроса «в одно касание». Преподаватель, бывший следователь прокуратуры, рассказал нам случай из своей практики:

– Шестнадцатилетнюю девушку изнасиловали трое подонков. На допросах потерпевшая путалась, не могла вспомнить действия каждого из насильников. Адвокаты подозреваемых довольно потирали руки, прокурор нервничал. Ситуация неприятная, но исправимая. Я вызвал потерпевшую, остался с ней один на один, достал заключение судебно-медицинской экспертизы, открыл его на нужной странице. «Прочитай вот этот абзац», – предложил я. Девушка пробежалась глазами по заключению, покраснела. Я подождал, пока она придет в себя, и сказал: «Я читал это заключение, так что меня тебе стесняться не стоит. Я знаю повреждения на твоем теле лучше, чем ты. Меня интересует: как появились эти повреждения и кто их нанес». Через час я принес прокурору протокол допроса потерпевшей с подробнейшим описанием изнасилования и распределением ролей среди преступников».

– С чего начинался абзац экспертизы? – спросил кто-то из курсантов.

Преподаватель по памяти процитировал:

– «Половые органы потерпевшей сформированы по женскому типу правильно…»

– Понятно! – загалдели курсанты. – После такого заключения стесняться действительно нечего.

…Чтобы найти нужную нить для начала допроса Кутиковой, я пошел на работу пешком, но так ничего и не придумал. Только увидев в коридоре дожидающуюся меня свидетельницу, я понял, как надо действовать. Фаза озарения все-таки посетила меня, хотя и в самый последний момент.

– Заходи! – велел я.

Девушка вошла и, не зная, где сесть, остановилась посреди кабинета. Я скинул «аляску» на стулья, сел за свой стол, велел коллегам покинуть кабинет. Достал бланк протокола допроса, поставил число, время и только после этого вновь посмотрел на Кутикову.

Она была среднего роста, худощавая, но с развитыми бедрами. У нее были густые черные брови и пухлые, потрескавшиеся на морозе губы. Выходя из дома, Кутикова смазала их гигиенической помадой, и теперь ее губы блестели, словно она только что отобедала жирной пищей и не успела воспользоваться салфеткой.

Рассмотрев девушку с ног до головы, я приказал:

– Раздевайся!

Она сняла верхнюю одежду, поискала глазами, куда бы положить пальто.

– Дальше раздевайся! – велел я.

– Как дальше? – не поняла девушка.

– А вот так! Снимай свитер и все, что под ним.

– А-а-а… – Кутикова обескураженно показала на незапертую дверь.

– Не волнуйся, сюда никто не войдет.

– Я так не могу, – стала приходить в себя девушка. – Давайте закроем дверь.

Я выполнил ее просьбу. Светлана, раз за разом оглядываясь на дверь, стянула через голову свитер, немного помедлив, сняла футболку. Как только ее рука потянулась к бретельке бюстгальтера, я скомандовал:

– Стоп! Дальше не надо. Встань лицом ко мне, согни любую руку на уровне плеча и напряги бицепс. Света, скажи, кто тебя с такими тонкими руками взял в физкультурный институт?

– У меня ноги крепкие, – обиделась девушка. – Я конькобежным спортом занималась, мне накачанные руки на беговой дорожке ни к чему.

– Ноги меня не интересуют. Каретину ведь не в толпе затоптали, а убили ударом кортика в грудь… Или не ударом? Ты не хочешь прояснить этот момент?

– Мне можно одеться?

– Конечно! Я не Виктор Абрамович, я с тебя картину рисовать не собираюсь.

Кутикова после упоминания об Осмоловском сжала губы, посерьезнела.

«Девушка готовится к схватке, – с удовлетворением подметил я. – Ну что же, начнем!»

– Как ты догадалась, я знаю всю подноготную создания портрета голой пионерки. Я также знаю, как тебя шантажировала Каретина и к чему это привело. Я знаю про морфий! Словом, я знаю про тебя все. Для полноты картины мне не хватает одной маленькой детали, сущего пустяка – я не знаю, ты убила Луизу или не ты.

– Я… – начала девушка.

Но я не дал ей продолжить.

– Помолчи! – приказал я. – У тебя еще будет время высказаться, а пока послушай меня. Ты – единственная подозреваемая в убийстве Каретиной. Я предоставляю тебе уникальный шанс: признаться в убийстве либо опровергнуть подозрения. Если Луиза – твоих рук дело, то я приму у тебя явку с повинной и постараюсь объяснить следователю, что ты пошла на преступление не от хорошей жизни. Если ты не имеешь к убийству отношения, то я жду от тебя веских доказательств, подтверждающих твою невиновность. Итак, начнем. Ты убила Каретину?

– Нет!

Кутикова села напротив меня, сложила руки на коленях. На ее щеках появился румянец, кончики ушей порозовели.

«Контакт в одно касание состоялся. Девушка настроилась на откровенный разговор. Теперь надо поставить финальную точку и приготовиться слушать».

– Света, посмотри мне в глаза! – велел я. – Запомни, если ты соврешь хоть слово, то готовься в тюрьму. Следователь настроен предъявить тебе обвинение. Он допросил всех свидетелей, и они прямо указывают, что, кроме тебя, ни у кого не было ни мотива, ни возможности убить Каретину.

– Шершнева тоже на меня думает? Вот сволочи: когда все хорошо – все друзья, как только настоящая беда случилась, так тут же меня решили виноватой выставить. Не убивала я Луизу. Если я ее в прошлом году не прикончила, то в этом году мне ее смерть совсем ни к чему.

– Ты кого-нибудь подозреваешь? Нет? Тогда нам предстоит долгий путь. Начнем его с событий прошлого года и поговорим о морфии. Ты украла его у медсестры, которая ухаживала за твоей бабушкой. При каких обстоятельствах это произошло и зачем тебе летом прошлого года понадобились наркотики?

– Первую ампулу медсестра случайно оставила на столе и забыла про нее. Я, сама не знаю зачем, спрятала ее.

– Света, не стоит начинать наш разговор с мелкого вранья. Медсестра не могла оставить на столе лишнюю ампулу. Это исключено! По инструкции медсестра даже использованные ампулы забирает с собой и сдает их в конце каждого рабочего дня. Завладеть ампулой ты могла двумя путями: лишить бабушку обезболивающего препарата либо залезть к медсестре в сумку. Вариант с сумкой отпадает: ни одна медсестра не оставит наркотики без присмотра.

– Вы не подумайте, я не хотела…

– Оставим морально-этическую сторону твоего поступка в стороне! – перебил я Кутикову. – Сделала так сделала. Меня интересует: как и зачем ты похитила морфий? Если бы я собирался предъявить тебе официальное обвинение в хищении наркотиков, то каким путем ты ими завладела, значения не имеет. Итак, я слушаю.

– Прошлым летом у меня было настроение – хоть в петлю лезь. Я словно чувствовала, что за первым портретом последует продолжение. Бабушка в конце июля была уже так плоха, что перестала нас узнавать. По вечерам она стонала от боли, и никакие наркотики ей не помогали. Она свое пожила, а мне еще хотелось пожить, и я решила снять морфием стресс, стереть им неприятные воспоминания… Мы оставались с бабушкой по очереди: день я, потом мама, потом сестра мамы. Когда настал мой день, я решила попробовать морфий. Я сломала ампулу, набрала шприц, перетянула руку жгутом и… не смогла, побоялась. Самой себе в вену колоть страшно – руки трясутся, сердце трепещет. В общем, я постояла со шприцем, посмотрела себе на вены и вколола морфий бабушке, а для себя решила, что в другой раз попробую его выпить. От одного знакомого, уже не помню от кого, я узнала, как наркоманы хранят раствор опиума. Я купила в аптеке три тонких шприца, из основания иголок сделала колпачки. За две недели я набрала три шприца, в каждый вошло по ампуле. Одну испытала на себе – выпила с чаем. Никакой особой эйфории я не почувствовала, но на стоны бабушки перестала обращать внимания. Минут пять я походила по квартире и уснула. Наутро мрачные мысли больше не терзали меня, но к вечеру все вернулось.

«У девочки железные нервы, – отметил я. – Не каждый выдержит провести вечер с умирающей старухой. Не зря на нее все подруги думают».

– Если морфий не помог с первого раза избавиться от депрессии, я решила больше не экспериментировать и оставшиеся два шприца спрятала в квартире у бабушки. Домой не понесла, побоялась, что родители случайно найдут. Потом… Про второй портрет вы знаете? Когда Луиза сказала, что нужно будет позировать для нового портрета, я решила, что лучше с собой покончу, но еще раз раздеваться и стоять в пионерской позе не буду.

– Скажу тебе честно, я так и не понял: а в чем была сложность выступить в роли модели еще раз? Не даром же тебе Каретина предлагала позировать. Назначила бы цену, рублей пятьдесят в день, да гребла бы деньги лопатой.

– Вам Осмоловский сказал, что у меня никак не получалось расслабиться и выглядеть естественно? Знаете, как он этого добился? Мы были в студии вдвоем. Виктор Абрамович посадил меня на диван, сел рядом, успокаивал, гладил по голове, что-то ласковое говорил. А потом мы легли, и он меня «расслабил» так, что я его больше не стеснялась. До самого конца работы над портретом мы, если в студии не было Луизы, «расслаблялись». А потом, в один какой-то миг, Осмоловский мне опротивел. Он – грязный старик, у него иногда такой мерзкий запах изо рта, живот отвис, кожа дряблая, а я с ним любовью занимаюсь… Как только мы закончили работу, я сказала Осмоловскому: «Все! Больше я ни за какие деньги позировать не буду».

– Луиза знала, что между тобой и Осмоловским были интимные отношения?

– Конечно, знала. У Виктора Абрамовича от Каретиной секретов не было.

– Она не ревновала тебя?

– Для Луизы Осмоловский был пройденным этапом. Мы все для нее были пройденным этапом. Каретина, если бы могла, забыла про нас, создала новую студию и занялась бы производством картин без посредников. Замыслов у нее было – море! У Луизы еще со школы не было моральных тормозов. Осмоловский бы не рискнул рисовать откровенную эротику, а Луиза – запросто. Не сама бы рисовала – она кисть в руках держать не умела. А вот организовать процесс, подобрать участников, убедить модель, что стоять в эротической позе – это не зазорно, это искусство… Тут она была мастерица. Как присядет на уши, так верить начинаешь… Вы не подумайте, что я затаила зло на Луизу или Осмоловского. Каретина добивалась своего как могла, а Виктор Абрамович… он меня не запугивал, не заставлял, не соблазнял. Я сама на все согласилась.

– Как Луиза уговорила тебя вновь позировать?

– Еще в больнице я заметила, что нижнее белье стало тесным. Зашла в душ, посмотрела на себя в зеркало и поняла, что из «пионерского» возраста я вышла. Портрет обнаженной школьницы с меня больше не нарисовать. Приехала Луиза, стала уговаривать еще раз поработать. Я согласилась. Выписалась из больницы, пришла в студию, разделась – тут-то у Виктора Абрамовича челюсть от удивления и выпала. Он стоял с раскрытым ртом, а Луиза, как увидела меня, так взбесилась, в драку бросилась. Вот тогда, в студии, я была готова убить ее, но это был только один миг – вспышка, и все прошло.

– Ну что же, наш разговор сам собой подошел к убийству. Зачем ты пошла к Каретиной? Она тебя позвала?

– Сама напросилась. Вы про фотографию знаете? Она осталась у Луизы. Я решила ее украсть. Между мной и Каретиной с начала года были натянутые отношения, и я подумала: «Луиза – девушка непредсказуемая. Решит мне отомстить – пустит фотку в ход, размножит и раздаст общим знакомым».

– Ты знала, где Луиза хранит твою фотографию?

– Вначале я бы проверила ее прикроватную тумбочку, а потом бы, шаг за шагом, всю квартиру обыскала, пока она спала.

– Что-то в твоих словах не стыкуется. Гости бы ушли, а Шершнева-то осталась. Или ты намеревалась обыскивать квартиру в ее присутствии?

– Валя бы промолчала.

«Какой интересный момент! – промелькнула мысль. – Шершнева, оказывается, не такая уж преданная подруга, если про обыск промолчит».

Чтобы вернуться к Шершневой снова, я сделал пометку на откидном календаре – нарисовал насекомое, похожее на муху. Посторонним будет непонятно, что это означает, а я сразу вспомню, о ком идет речь.

– Поговорим о застолье, – предложил я. – Я о нем уже столько слышал, что могу поминутно рассказать, кто чем занимался 7 ноября в квартире Каретиной. Сейчас я хочу посмотреть на события твоими глазами.

– Может, откроем дверь? – робко попросила Кутикова. – А то сидим закрытые, подумают что-нибудь…

– На меня не подумают. Начинай.

– Перед тем как пойти к Луизе, я решила испытать, как подействует морфий, если его смешать с шампанским. Я купила бутылку, спрятала ее в квартире бабушки. В начале ноября не пошла в институт на занятия, налила себе бокал шампанского, выдавила морфий из шприца, выпила и проспала до позднего вечера. В первый раз, когда я попробовала морфий с чаем, с сонливостью можно было бороться, а в смеси с алкоголем он действует как сильнейшее снотворное. Перед 7 ноября я встретилась с Каретиной и пожаловалась, что на праздники осталась одна, ни в одну институтскую компанию не берут. Луиза сразу же пригласила меня к себе. Я сдала ей десятку «на стол» и сказала, что приду сразу же после демонстрации. 7 ноября я положила шприц в кармашек батника и перепрятала его в носок уже в подъезде, перед входом в квартиру Луизы. Я пришла одной из первых, помогла Шершневой накрыть на стол, поболтала с Каретиной о всякой чепухе. Скоро собрались гости, сели за стол. После первого тоста Луиза стала рассказывать о планах создания новой студии. Говорила она около часа и так всех утомила, что Андрей Чистяков стал позевывать от скуки. Луиза поняла, что увлеклась, и перевела разговор на другую тему. Как только обстановка за столом стала свободнее, Лена Чистякова сказала своему парню: «Что-то ты пьяный стал». И посмотрела на Луизу. Та жестом показала: «Иди». – Кутикова вздохнула, посмотрела мне в глаза. – Вы же знаете, зачем там все собрались? Лапшина, Веселов, Долженко и Чистякова пришли воспользоваться свободной хатой и с толком провести время. Брат Чистяковой пришел в надежде познакомиться с кем-нибудь из девушек. Я пришла за фотографией, а Шершнева… Она без Каретиной ни одного праздника не проводила. После того, как Чистякова увела Долженко в комнату Луизы, все еще выпили и стали слоняться по квартире туда-сюда. В какой-то момент в дверь позвонили, Луиза открыла, постояла в подъезде минуту, вернулась и позвала к себе Шершневу. За ней следом пошла Лапшина. Андрея Чистякова в зале не было, потом он вернулся, а Веселов, наоборот, вышел. Пока все на кухне что-то обсуждали, в зале оставались я и Чистяков. Он сел ко мне спиной, стал рассматривать видеокассеты в «стенке». Я решила не упускать момент, достала шприц и впрыснула морфий в бокал, из которого пила Луиза. Использованный шприц я бросила под диван, на котором сидела.

– Еще раз повтори – куда ты дела шприц?

– Нагнулась под стол и катнула его под диван. Чистяков ничего не заметил, а больше никого в зале не было.

«Если она не врет, то шприц до сих пор там лежит. Даже при генеральной уборке диван не каждый раз двигают. Ай да девушка, ловко придумала, как от улики избавиться».

– Ты протерла шприц? – на автомате спросил я.

– Ничего я с ним не делала. Если вы его найдете, то на нем могли остаться мои отпечатки пальцев.

«Браво, девочка! – мысленно похвалил я. – Сразу поняла, о чем речь пойдет».

– Зачем мне с него отпечатки пальцев стирать? Луиза рано или поздно догадалась бы, кто фотографию украл, но было бы уже поздно. Что бы она мне предъявила? Что я ее обворовала? Или что наркотиками усыпила? Откуда бы она узнала, что ее в сон потянуло после морфия? Нашла бы она шприц через месяц-два и подумала бы, что кто-то из парней наркоманом стал. Да вон на Чистякова бы подумала! Он студент-медик, в нашей компании был в первый раз.

– Угу. На тебя бы подумали в последнюю очередь. Как, по-твоему, если бы Каретина осталась жива, а пустой шприц нашла бы ее мамаша, она бы задала дочке трепку? Или так себе, пожурила бы для приличия и все?

– Ничего бы не сказала. Мать в личную жизнь Луизы не вмешивалась, даже в ее комнату без особой нужды не входила. Вот почему я была уверена, что фотография может лежать в прикроватной тумбочке, а не где-нибудь в тайнике.

– Чтобы попасть в комнату Луизы, ты «соблазнила» Чистякова?

– Его не надо было соблазнять. Он весь праздник глазами стрелял, прикидывал, за кем бы приударить. В самом начале попробовал флиртовать с Луизой, но быстро понял, что с ней ему ничего не светит. И стал выбирать, кого бы ему снять на вечер – меня или Шершневу. Остановился на Вале, но я ее опередила, позвала Чистякова посмотреть картину, потом в комнату Луизы увела. Как только мы сели на кровать, он полез целоваться, стал батник расстегивать. Я выбрала момент, высвободилась, открыла тумбочку, увидела, что в коробке ничего нет, и стала прикидывать, куда Каретина могла спрятать фотку. Буквально через минуту завопила Чистякова, и ее брат выскочил из комнаты. Я привела себя в порядок, вышла в зал. Все гости стояли у дверей в спальню. Шершнева сказала: «Андрей, ты же медик, посмотри, что с Лу». Он даже проходить к кровати не стал, говорит: «У нее нож в груди. Вызывайте милицию!»

После новости о шприце под диваном у меня зародилась какая-то идея, но я пока не мог сформулировать ее и пошел по проторенной дорожке – стал задавать уточняющие вопросы. «Количество всегда переходит в качество», – учили древние философы, а они знали, что говорили. Не зря их труды уже две тысячи лет изучают.

– Кто дотрагивался до трупа Каретиной? Кто-нибудь пытался привести ее в чувство или просто убедиться, жива она или нет?

– Никто к ней не подходил. Девчонки побоялись приближаться, а парни не знали, что делать. Все на Чистякова смотрели, а он как увидел нож, так сразу же сказал, что Луиза мертвая.

– Каретину убили кортиком. Ты видела его раньше?

– Видела, но в тот день я не поняла, чем Луизу убили. Мне, честно говоря, не до того было, чтобы рукоятку ножа рассматривать.

– Вернемся немного назад. Почему ты решила начать поиск фотографии с коробки?

– Мы с Каретиной были подругами, и я знала ее секреты. В этой коробке она хранила любимые безделушки и фотографии. Как-то понравился ей один киноактер, так она его фотку там полгода держала, перед сном рассматривала.

– Тебя-то ей зачем рассматривать? – не понял я.

– Луиза могла по фотографии новые композиции выстраивать, комбинировать, прикидывать, как должна выглядеть девушка на новом портрете.

– Кстати, ваши «дружеские» отношения далеко зашли?

– Не очень. Можно я не буду на этот вопрос отвечать?

– Можно, только уточним один момент. Когда ваша «любовь» закончилась?

– Не было между нами никакой любви, так, дурость одна. Поначалу меня неудержимо влекло к Луизе, я думала, что это на всю жизнь, что я больше не смогу жить без нее. Потом… К Луизе всех влекло: меня, Волкова, Осмоловского, Шершневу. Кто-то видел в ней красивую девушку, кто-то – верную подругу, а она просто использовала нас в своих интересах. Мы были для нее марионетки: дернет за ниточку – руки поднялись. Даже Осмоловским она вертела как хотела. Закапризничает: «Не буду позировать!» – и он перед ней ужом вьется, все ее прихоти выполняет. Я поняла, что я для Луизы – игрушка, где-то к концу школы. А уж когда началась вся эта история с портретом, тут я окончательно убедилась, что Каретина мне вовсе не подруга и уж тем более не возлюбленная. Девушки не могут любить девушек. Я права?

– Ты, Света, странные вопросы задаешь. Вначале ты уходишь от прямого ответа, а потом требуешь от меня дать оценку твоим отношениям с Каретиной. Судя по тебе и Осмоловскому, природа рано или поздно берет свое. Кстати, если бы Чистякова не заглянула в спальню к Луизе, чем бы у вас дело закончилось?

– Понятно чем, – недоуменно пожала плечами Кутикова. – Как у всех. Я же не могла от Чистякова просто так избавиться, пришлось бы уступить.

«Для чего она выбросила шприц? – выплыла из подсознания мысль. – Побоялась обыска после убийства или с самого начала решила, что ей придется раздеваться при Чистякове?»

– Предположим, что убийца Каретиной передумал и она осталась жива. Чем бы закончилась вечеринка?

– Все бы ушли, остались бы я и Шершнева. Пока Валя убирала бы со стола, я бы нашла фотографию.

– Какая у тебя завидная уверенность! В четырехкомнатной квартире фотографию можно спрятать так, что за сутки не найдешь. В любую книгу можно засунуть.

– Луиза не стала бы прятать фотку туда, где ее случайно могла бы найти мать. Фотография была у нее в комнате… – Кутикова снова посмотрела мне в глаза, – …и сейчас там лежит.

– Я твою фотографию к Каретиной искать не пойду, – заверил я.

– Жаль! Я так хотела от нее избавиться…

– Не будем о грустном. Поговорим о Шершневой. Почему ты думаешь, что она позволила бы тебе обыскивать квартиру Луизы?

Кутикова помолчала, собралась с духом и решила перешагнуть через тайную жизнь подруги:

– В этом году, в январе, Шершнева попросила у меня ключи от квартиры бабушки. Валя знала, что квартира стоит пустая и в ней можно уединиться с молодым человеком. Я не стала задавать лишних вопросов и дала ключи. Потом мне стало любопытно, с кем она собралась вечер провести. Валя до этого ни с одним парнем не встречалась, а тут сразу же решилась: не в кино сходить, не по улице прогуляться, а в квартире уединиться. Я, когда отдавала ключи, в шутку сказала: «Смотри, простыни не испорти!» Она посерьезнела и ничего не ответила. В общем, меня разбирало любопытство, и я решила выследить, кто к ней придет. Весь вечер я провела около бабушкиного дома, круги на морозе нарезала, но так никого и не увидела. А потом посмотрела на окна и догадалась, что в квартире, кроме Вали, еще кто-то есть. Я зашла в подъезд, прильнула ухом к двери и услышала обрывок разговора. Парень говорит: «Луиза узнает – убьет тебя!» Шершнева засмеялась и отвечает: «Кто ей расскажет? Ты, что ли?» Потом голоса стихли. По шагам я поняла, что они ушли в спальню… У Шершневой был Волков. Я узнала его по голосу, перепутать ни с кем не могла.

– Так-с, – я постучал пальцами по столу, прикинув взаимосвязь событий по времени. – После этого «мероприятия» Волков выгнал Шершневу из «Возрождения»?

– Валя сама ушла. Мне она сказала, что Волков не может больше рисовать в ее присутствии, с темы сбивается. А потом, уже летом, она призналась, что добилась, чего хотела, и больше ей в студии делать нечего. Валя в последний год появлялась в «Возрождении» только ради Волкова.

– Что-то мне подсказывает, что свой дар Паша утратил не на ровном месте, а после более близкого «знакомства» с Шершневой.

– Так оно и было. Я по квартире догадалась, почему у Волкова начались проблемы.

– Света, не интригуй! Выкладывай все, как есть.

– Я давала ключи Вале несколько раз и после каждого ее визита осматривала квартиру, чтобы родители, если зайдут, ничего не обнаружили. До весны, как я понимаю, Валя с Пашей обнимались-целовались, присматривались друг к другу, а потом из квартиры пропала простыня. Я к Вале – с претензией, она мне новую простыню дала. Через пару недель до меня дошел слух, что Волков застукал Луизу с Осмоловским и дар «оживлять» картины утратил. Я в это нисколечко не поверила. Когда мы над картиной работали, Луиза при Волкове иногда забывалась и обращалась к Виктору Абрамовичу на «ты». Понятно ведь, какие между ними отношения были.

– Весной Волков вступил в интимные отношения с Шершневой и утратил свой дар. Я все правильно понял? А как же Луиза? Она столько времени не подозревала, что ее лучшая подруга фигу в кармане держит?

– Как бы она догадалась? Паша с Валей на людях держались на расстоянии, вдвоем ни на минуту не оставались.

– Если в утрате Волковым дара виновата не Луиза, то зачем на ней-то зло срывать?

– Паша ведь не мог признаться, что у него с Валей любовь была. Его бы засмеяли. Он начал метаться, потом впал в депрессию, а Луиза, дурочка, стала доводить его до белого каления. Наверное, поняла, что он – отработанный материал и больше ей не пригодится. Вот и показала ему язык на уроке.

– Запутанная история. Что было дальше?

– Летом Волкова посадили, Шершнева пришла ко мне…

– Стоп! – перебил я Кутикову. – Летом его задерживали на пару дней, а не арестовывали. Ты про этот случай рассказываешь?

– Тогда, летом, никто же не знал, что его выпустят. Все думали, что он уже не вернется, получит лет пять лишения свободы и уедет на зону.

– Согласен. Давай дальше.

– Шершнева говорит: «Светка, мне так тошно на душе, давай напьемся! Мне, кроме тебя, больше некому в жилетку поплакаться». Мы взяли бутылку водки, распили ее в квартире бабушки. Валя, когда опьянела, говорит: «Наверное, даже лучше, что Пашу посадят. Я его буду ждать, и он обязательно ко мне придет. Деваться ему теперь некуда – без дара «оживлять» картины он стал обычным человеком. С Луизой они враги навечно, так что осталась одна я». Прошло два дня, и Волкова освободили. Мы встретились с Шершневой, она в слезы: «Лучше бы он сидел! Зачем они его выпустили?» Я говорю: «Валя, ты дура, что ли? Сейчас у Паши такой трудный период, от него все отвернулись, ему поддержка нужна. Если ты сейчас его не бросишь, он тебе век благодарен будет». Валя говорит: «А Луи- за? Она мне Пашу не простит». На этом все закончилось. Больше я ключи Шершневой не давала, а она не просила.

По каким-то необъяснимым причинам у меня в голове всплыл портрет голой пионерки и его новая вариация.

«Веселов говорил, что на новом портрете пионерка должна была сидеть на коленях у мужчины. Осмоловский убеждал меня, что второй портрет должен был быть копией первого. «Голая пионерка» передо мной. Спросить у нее, что именно они второй раз хотели нарисовать?»

Слава богу, я не успел задать этот вопрос! Кутикова по моему молчанию решила, что допрос окончен и теперь она может кое-что уточнить.

– Скажите, это правда, что Пашу теперь освободят?

– В честь чего? – не понял я.

– Валя говорит, что судить его не за что. Луизы- то нет.

– А-а-а, вот как…

В одно мгновение я понял, кто убил Каретину и зачем. Все было так просто и так глупо, что я растерялся и не сразу сообразил, что надо что-то ответить Кутиковой, иначе она мое молчание истолкует по-своему и перепутает мне все карты.

– Пашу освободят, но только после суда. По закону так положено.

Чтобы выиграть время, я закурил. Теперь мне предстоял не менее трудный этап допроса – закончить его так, чтобы все сказанное Кутиковой осталось в стенах моего кабинета.

– Скажи, Света, ты все мне рассказала? – начал я стандартное окончание допроса. – Мне кажется, что есть один момент, в котором ты сомневаешься и не знаешь, рассказать о нем или нет.

– Вы были у Каретиной дома? – с готовностью ответила Кутикова. – Представляете, где я сидела?

Я достал схему размещения гостей за столом, положил ее напротив свидетельницы.

– Точно! Так мы и сидели. Потом все ушли, Чистяков вернулся и сел вот тут, у полки с видеокассетами. Я достала шприц, выдавила его в бокал, нагнулась, швырнула шприц под диван, а когда выпрямилась, то краем глаза увидела тень, отразившуюся в стеклянных дверцах «стенки». Буквально полсекунды эта тень была в коридоре и исчезла. Я до сих пор не знаю, сколько этот человек наблюдал за мной и наблюдал ли вообще. Может быть, кто-то пошел из кухни в зал, потом передумал и вернулся…

– Ты не поняла, кто это был: мужчина или женщина?

– Это была тень, контур, похожий на человека. Если бы тень не исчезла, я бы не обратила на нее внимания. Я отреагировала на движение тени, но было уже поздно. Человек вышел из поля зрения.

Я посмотрел в окно. Погода на улице стала портиться: подул ветер, по заснеженным крышам домов напротив райотдела пробежала поземка.

– Света, я не знаю, что мне с тобой делать, – честно признался я. – Мне надо изолировать тебя от общества на некоторое время, примерно на неделю. Если бы ты была парнем, я бы тебя, не задумываясь, отправил в ИВС за мелкое хулиганство. Но ты – девушка, к тому же хорошенькая. У меня рука не поднимется на тебя рапорт написать. Подскажи, как мне быть?

– Мама достанет справку у врача, и я дома буду сколько скажете.

– Надеюсь, ты понимаешь, что речь идет о твоей свободе? Наша судебная система так устроена, что если ты попадешь в ее жернова, то целой уже не выберешься – она смолотит тебя в порошок и не заметит.

– Я скажу маме, что у меня снова депрессия, и она сама заставит меня дома сидеть. Родители после того случая с таблетками боятся, когда на меня мрачные мысли накатывают.

– Кстати, маме с папой ты как попытку суицида объяснила?

– Сказала, что от несчастной любви решила с собой покончить. Не про портреты же им рассказывать! Неразделенная любовь – самая лучшая отговорка. У меня две знакомые девочки из-за парней травились. Узнали где-то, какие таблетки надо выпить, чтобы живой остаться, и попробовали. К одной парень вернулся, другую – высмеял.

– Таблетками опасно баловаться. Насмерть, может, и не отравишься, а печень, почки – все посадишь. А теперь расскажи максимально подробно, кто и во что был одет.

– Вы Лену Чистякову в убийстве не подозреваете? Тогда ее спросите. У Лены феноменальная память на тряпки.

– Дойдет и до Лены очередь. Сейчас ты вспоминай.

Кутикова наряды гостей запомнила плохо.

– Мне, ей-богу, не до того было, – объяснила она.

Я не стал больше задерживать свидетельницу. Отметил ей повестку для института и напоследок напомнил:

– Твоя свобода – в твоих руках. Сделаешь шаг в сторону – считай, что сама себе приговор подписала.

Ночью я долго не мог заснуть. Как всегда, перед началом большого и сложного дела меня одолевал «оперской» зуд: мысленно я планировал свои действия и тут же выдумывал различные препятствия для их осуществления. Фактически я одновременно думал и за себя, и за моих предполагаемых противников: преступника, адвокатов, прокурора и еще черт знает кого, кто может неожиданно появиться во время постановки «пьесы» и попытаться вставить мне палки в колеса.

Под утро дремота все-таки сморила меня. Но вместо освежающего небытия я увидел сон, в котором тоже пришлось принимать решения.

Мне снилось, что Кутикову выгнали из дома и она пришла отсидеться у меня в общежитии. С собой Светлана принесла завернутый в материю портрет.

«Ты с ума сошла? – прошептал я, увидев девушку в дверях. – Завтра вся общага загудит, что я малолетку соблазнил и к себе привел».

«Я совершеннолетняя, – возразила Кутикова. – У меня паспорт с собой есть».

Она вошла в комнату, поставила портрет у стены.

«Да-а, небогато ты живешь, – протянула она. – Даже телика нет».

Я сел на диван, закурил, задумался: «Что делать? Мне нужно изолировать Кутикову примерно на неделю. Как она будет у меня столько времени жить? Где ей спать? Чем ее кормить? Чем кормят восемнадцатилетних девушек?»

«Спать вместе будем», – уловив мои мысли, сказала Кутикова.

Вместо ответа я подскочил к двери и рывком открыл ее. Прильнувшая к двери соседка Вероника упала внутрь комнаты, а работник хозобслуги из СИЗО едва удержался на ногах.

«Подслушиваете? – закричал я. – Я вас обоих за решетку упрячу».

«Я и так в тюрьме сижу, – резонно заметил мужчина в робе. – Меня всего на один вечер выпустили».

«Кто тебя подослал?»

«Кум, кто же еще. Он опасается, что ты художника освободишь, и он портрет дописать не успеет».

«Вся суть в портрете, – догадался я. – Не узнав, кого рисует Волков, я не смогу разоблачить убийцу».

С этой мыслью я проснулся, полежал в темноте с закрытыми глазами.

«Портрет! Нужно ли включать в эту пьесу портрет? Любая ссылка на портрет приведет к Кутиковой, к наркотикам, к «Голой пионерке». С другой стороны, почему я должен пощадить Кутикову? Она ничем не лучше, чем Каретина или ее убийца. Они одного поля ягоды. Гнилые и недозрелые».

Я чиркнул спичкой, посмотрел на будильник. Пять утра. Больше не засну, даже пытаться не стоит. Поваляться в кровати еще можно, а вот снова уснуть – уже бесполезно. «Оперской» зуд не даст.

«Сколько я сегодня спал? Часа два, не больше. Перед постановкой пьесы надо будет отдохнуть, выспаться».

За предстоящий рабочий день я был спокоен. Внутренние ресурсы организма позволяли мне сохранять ясный ум и быструю реакцию в течение двух суток без сна. Потом стремительно наваливалась усталость, и наступала «фаза» отупения, когда с каждой минутой все хуже и хуже понимаешь, что происходит вокруг.

«В ноябре на меня навалилось столько работы, что о личной жизни пришлось позабыть. Отсюда сны с участием молоденьких свидетельниц и незамужних соседок. Еще месяц такой запарки, и я начну на женщин смотреть, как полярник на единственную на станции повариху. Кстати, как на арктическом зимовье решается половой вопрос? Или никак? Насыплет повариха в борщ брома, и мужики забудут про нее, только о работе думать будут».

В коридоре хлопнула дверь – это соседка тетя Полина поехала в заводоуправление «Строймаша», мыть полы у руководства. Она первая на нашем этаже уезжает на работу.

«Хватит под одеялом валяться! – скомандовал я себе. – Пораньше в райотдел приедешь – побольше дел провернешь».

Я вскочил с дивана, поежился от холода и пошел в душ.

Первым человеком, кто должен был помочь мне в постановке пьесы, был Садыков. Я приехал к нему в Центральный РОВД, предложил поговорить с глазу на глаз. Узнав, что я от него хочу, Федор нахмурился:

– Другим путем мы никак не попадем к ней в квартиру?

– Сходи попроси у прокурора санкцию на обыск, – с издевкой предложил я.

– Прокурор отпадает, а по-другому…

– Не получится по-другому! У нас есть только один вариант – проникнуть в квартиру Ольги Каретиной, пока ее не будет дома. Я бы один провернул это дельце, но у меня нет специалиста, который откроет замки на входной двери. У тебя такой специалист есть.

Садыков от неожиданности дернулся в кресле, с подозрением посмотрел на меня.

– Что ты прищурился, как потомок Чингис-хана? Мне хороший человек шепнул, что ты одного мастера зацепил и теперь он у тебя в долгу. Долг платежом красен. Ты, Федя, не мнись, как школьница на первом свидании. Мы же с тобой не воровать пойдем, а осмотр делать. Шприц изымем, так он не в счет. Он к имуществу Каретиной не относится.

– Еще раз расскажи, что ты хочешь увидеть в квартире, а я подумаю.

– Нефиг думать! Преступление надо раскрывать! Оно у меня уже поперек горла сидит. Я даже с порядочной девушкой не могу познакомиться – целыми днями на работе торчу, а виной этому ты! Если бы ты раскрыл Каретину, я бы уже позабыл о монашеском образе жизни и не видел дурацких снов по ночам.

– Ты на меня стрелки не переводи! У тебя пол-общаги незамужних женщин…

– Федя, – перебил я коллегу, – «не блуди, где живешь» – это закон. Его Карл Маркс вывел в первом томе «Капитала», но английская цензура не пропустила, целую главу вычеркнула. Я чту заветы Маркса. Он про незаконный осмотр ничего не писал, так что мы с тобой заповеди строителя коммунизма не нарушим. Придем, посмотрим и уйдем. И потом, Федя, ты французские фильмы про полицейских видел? У них, чтобы преступление раскрыть, надо прийти в бар, избить посетителей, пристрелить кого-нибудь, погромить мебель, разбить служебный автомобиль. О такой мелочи, как проникновение в чужое жилище в отсутствие хозяев, наши французские коллеги даже не задумываются и нам не советуют.

Садыков обреченно вздохнул. Идти на должностное преступление ему не хотелось, но еще больше не хотелось переносить нераскрытое убийство на следующий год. Старинная милицейская примета гласит: «С какими показателями год начнешь – с такими и закончишь».

– Смотри, Федя, – перешел я к сути вопроса. – Представь: на кровати лежит одурманенная морфием девушка. Ты подходишь к ней с кортиком, ставишь его вертикально на грудь и с силой вдавливаешь в тело. На тебя брызгает кровь. Что ты будешь делать, чтобы не выходить с окровавленными руками к гостям?

– О покрывало вытру.

– Федя, у нас убийца – девушка. Чистоплотная, аккуратная. У нее рука не поднимется новенькое покрывало кровью пачкать, а времени у нее нет. Что делать? О юбку кисти рук можно вытереть, а запястья – не получится. Что остается? Хозяйский платяной шкаф! В нем маманя Каретиной хранит свои наряды. Наверняка среди них есть черное вечернее платье или темная юбка. Согласись, шкаф – это вариант.

– Еще раз скажи: без незаконного проникновения в жилище никак нельзя?

– Я хочу сломать убийцу в одно касание. У нас нет никаких улик против нее, нам нечем ее припереть. В пьесе, которую я задумал, шкаф – это пролог, без него у нас не будет ни декораций, ни текста с монологом ведущего. Федя, я не могу выйти на сцену неподготовленным. Если ты отказываешься мне помочь, то я умываю руки и перемещаюсь в зрительный зал.

Садыков все еще сомневался.

– Надо, Федя, надо! – прибег я к последнему аргументу.

– Если бы ты знал, как я ненавижу эту фразу! – со злостью отреагировал Садыков. – Не мог Гайдай другое имя придумать? Петя, Вася, Юра – любое имя бы подошло. Нет, он Федей главного злодея назвал!

– У Гайдая был зловредный сосед по даче по имени Федя, вот он и решил его навеки прославить. Не веришь? Мне об этом старухи в общаге рассказывали, а они все знают.

– Даже про моего человека? Кто тебе про него напел? Не скажешь – иди один. Я лучше выговор за нераскрытое убийство получу, чем своего человека подставлю.

– В прошлом году Малышев ключи от сейфа потерял. Ты ночью с каким-то хмырем приехал и вскрыл.

– Ах, вот в чем дело! А я-то сижу, голову ломаю: где проколоться успел? Лады! Если тебе позарез надо попасть к Каретиной – сделаем! Жди. Завтра я все организую и позвоню.

На следующий день, в десять утра, Садыков позвонил и сказал условную фразу. Я оставил вместо себя Айдара и поехал в Центральный район. Около дома Каретиной приметил знакомые «Жигули». За рулем сидел молодой мужчина в шубе из искусственного меха, на переднем сиденье – Садыков. Я сел позади него.

– Брат жены, – витиевато представил водителя Садыков.

Брат посмотрел на меня в зеркало заднего вида, но имени своего называть не стал.

«Прокололся Федя, – весело отметил я. – Не договорился с “братом”, как его зовут! К чему такая секретность? По мне, что брат, что племянник: разницы никакой. Лишь бы язык за зубами держать умел».

Некоторое время мы сидели молча. Я не лез с расспросами, а Федор ничего не объяснял. Наконец на тропинке, ведущей к дому от остановки, появился неприметный мужичок в сером пальто, с чемоданчиком-дипломатом в руках. Не останавливаясь, он вошел в подъезд. Садыков достал из-под армейского полушубка микрофон переносной радиостанции.

– Первый, Первый, проверка связи, – негромко сказал он.

«Первый» ответил, что связь прошла.

– Готовься, – предупредил меня Садыков. – Минут через пять пойдем.

– Так быстро? – удивился я.

– Мастер вечером замки осмотрел, сказал, что вскрыть их – дело плевое, но назад закрыть не получится. Придется после «мероприятия» дверь открытой оставить… Все, пошли! – неожиданно скомандовал он.

Мы вылезли из автомобиля. Водитель перегнал машину к другому дому, остановился так, чтобы быть в радиусе нашего обозрения от подъезда Каретиной.

Неспешно, как на прогулке, мы с Садыковым подошли к нужному подъезду, поднялись на этаж. Около двери Каретиной стоял дерматиновый дипломат.

Я показал наверх. Садыков, подтверждая мою догадку, кивнул в ответ: мастер по вскрытию замков стоял этажом выше – не то страховал нас, не то просто не хотел лишний раз показываться мне на глаза.

– У нас мало времени! – прошептал Садыков. – Работаем с колес, ни минуты не тормозим!

Он толкнул входную дверь, первым вошел в квартиру и стал осматривать комнаты: нет ли кого? Не спрятался ли кто из хозяев в комнате Луизы или на кухне?

Не разуваясь, я прошел в спальню, открыл шкаф, вытащил темно-коричневое платье и черную юбку. Больше темных вещей в шкафу не было. Проверив комнаты, в спальню вошел Садыков, раскрыл дипломат, достал флакон с пульверизатором. Я разложил платье на кровати, и в этот миг из подъезда потянуло холодом – кто-то открыл входную дверь. Садыков отбросил приспособление, напустил на себя строгий вид и вышел из спальни.

«По легенде, мы получили сообщение об открытой двери в квартире и помчались ловить воров на месте преступления. Криминалистическая аппаратура как-то не вписывается в нашу версию, но для случайного свидетеля сойдет».

– Мать твою! – вернулся Садыков. – Ты что, не мог дверь нормально закрыть, чтобы ее сквозняком не открывало?

– Откуда мне знать, что у Каретиной защелка в замке не работает?

– Хватит языком трепать! Отходи от кровати. Пора работать.

Садыков обрызгал люминолом из пульверизатора платье и юбку, посветил фонариком с ультрафиолетовыми лучами. Свечения на одежде не было. Я вывернул платье наизнанку. Федор обрызгал его, и на ткани в ультрафиолетовом свете отчетливо проявились светящиеся голубоватые полосы.

– Неплохо сработано! – усмехнулся Федор. – Сразу и не догадаешься, что руки можно изнутри вытереть.

«После обработки поверхности люминолом в ультрафиолетовом свете начинают светиться кровь и сперма, – промелькнула мысль. – Столько спермы на платье быть не может. Это кровь. Даже направление движения руки понять можно».

– Федя, – прошептал я, – на наружной поверхности платья крови нет, ладони она вытерла о себя. Каюсь, я был о нашей девочке более высокого мнения, а она, как мужик, о бедра руки вытерла.

– Нам это в плюс?

– Даже очень! Теперь последний штрих.

Я достал из внутреннего кармана флакончик с разведенным уксусом, облил им платье, юбку и еще пару вещей в шкафу.

– Ты рехнулся? – сквозь зубы прошипел Садыков. – На кой черт хозяйские шмотки портить?

– Выйдем на улицу – объясню, а пока верни тряпки на место, а я шприц поищу.

Не теряя времени, я прошел в зал, лег на пол у дивана. Шприц лежал у стены, рукой до него дотянуться было невозможно. Я поднялся, попробовал отодвинуть диван, но он был таким тяжелым, что в одиночку, не поднимая шума, я бы не сдвинул его с места. Закончив работу в спальне, Садыков вышел в зал.

Как специально, на кухне громко затрясся холодильник. От неожиданности мы оба вздрогнули, но быстро пришли в себя.

– Не думал, что импортная техника грохочет так же, как отечественная, – прошептал я.

– К черту буржуйские холодильники! Ты нашел шприц?

Я кивнул на диван. Вдвоем мы отодвинули его, и я забрал шприц.

– Уходим! – скомандовал Федор.

– Одну секунду! – попросил я. – Хочу проверить кое-что.

Садыков запротестовал, но я не стал его слушать и метнулся в кабинет, к портрету девушки с фламинго.

«У Луизы оставались негативы и фотографии, где она позирует у портрета голой пионерки. Лучшего места для хранения конверта с фотографиями, чем оборотная сторона полотна, не придумать. Я бы туда их спрятал».

Однако на оборотной стороне портрета Каретиной ничего не было.

– Андрюха, – начиная злиться, зашипел Садыков. – Уходим, мать твою, уходим, пока не спалились!

– Один шанс, на удачу! – попросил я.

С книжной полки я взял первый попавшийся том Жюля Верна, перевернул его корешком вверх, распушил страницы. К моим ногам выпала фотография. Не рассматривая, я сунул ее в карман и поспешил за Федором на выход.

Прикрыв дверь в квартиру, никем не замеченные, мы вышли из подъезда, повернули на тропинку к проспекту. Навстречу нам попался парень, показавшийся мне знакомым.

«Оба! Так это же опер из отдела Садыкова, – опознал я незнакомца. – Плотно Федя место преступления перекрыл. Случайным ворам у Каретиной не поживиться».

У телефона-автомата мы остановились. Садыков пробормотал: «Если хочешь что-то сделать хорошо, сделай это сам». Он набрал «02», обернул микрофон платком, дождался ответа и прогнусавил в трубку:

– Милиция? Тут квартира открытая стоит, не ровен час, обворовали кого-то. Кто говорит? Дед Пихто. Вы адрес записывать будете?

Повесив трубку, Федор достал микрофон рации, запросил «первого». Связь проходила нормально.

– Каретина на работе, – пояснил Садыков условный ответ. – Пора узнать, не случилось ли что на вверенной мне территории.

Он бросил в монетоприемник двушку, набрал номер дежурной части Центрального РОВД.

– Это Садыков, – по-хозяйски представился он. – Как у нас дела? Что нового в районе? Кража? Где? Немедленно высылай опергруппу. Я туда подскочу минут через пять… Эксперта-криминалиста обязательно в состав группы включи, а собаку, по-моему, не надо… Что, городское управление собаку на место происшествия направило? Пусть поработает, может, что найдет…

– Пока! – попрощался я с Федором и поспешил на остановку – сбивать служебно-разыскную собаку со следа.

Садыков, дождавшись приезда следственно-оперативной группы, оставил на заднем сиденье автомобиля с таинственным «братом» за рулем чемоданчик с криминалистической аппаратурой и только после этого поднялся к Каретиной. Следом за ним прибыл проводник с овчаркой по кличке Бета. Служебно-разыскная собака, обнюхав пол в квартире, уверенно потащила проводника к Садыкову.

– Привет, милашка! – присел перед ней Федор. – Родню почуяла?

Овчарка обнюхала Садыкова. От него пахло рай- отделом: прокуренными кабинетами, служебными бумагами, оружейным маслом и еще много чем, показавшимся собаке родным. Бета гавкнула на Федора и потащила проводника по следу второго преступника. Не доходя до оживленной улицы, она закружилась на месте, потеряла след и виновато села на краю тротуара. Проводник ласково потрепал овчарку по загривку:

– Все в порядке, Бета! Ты умница. Поехали в питомник. Нам тут больше делать нечего.

В рапорте по результатам работы на месте происшествия проводник служебно-разыскной собаки написал: «Восточноевропейская овчарка по кличке Бета уверенно взяла след преступника и довела от места квартирной кражи до остановки общественного транспорта. Дальнейший розыск преступника был прекращен ввиду полного отсутствия запаховых следов».

Вечером позвонил Садыков:

– Прикинь, какое странное происшествие: кто-то залез в квартиру к Каретиной, но ничего не украл. Диван, сволочи, с места сдвинули и вещи в шкафу какой-то гадостью обрызгали. Хозяйка – в экстазе. Ей теперь замки на входной двери менять, а мужика в доме нет, придется со слесарем из ЖКО договариваться.

– У нее нет никаких предположений, кто бы это мог быть?

– Она на конкурентов по модельному бизнесу грешит. Не зря, говорит, они мне лучшее платье испортили. И еще, прикинь, Каретина мнительной оказалась. Я только заикнулся, что вещи могли ядом обработать, так она их тут же мне всучила и потребовала на экспертизу отправить. Так что платьишко у меня лежит, атмосферу отравляет.

– Ты поосторожнее будь, – предупредил я коллегу. – В модельном бизнесе нравы жестокие. Надышишься всякой дрянью, выйдешь из строя, с кем я буду убийство Луизы раскрывать?

– Сейчас, погоди…

Садыков отодвинул трубку и сказал кому-то, вошедшему в кабинет:

– Вещи из квартиры не пропали, так что вынеси постановление об отказе в возбуждении уголовного дела… Ну и что, что платье какой-то гадостью облили? Постирает – как новенькое будет. Алло, алло, Андрей! – вернулся он к разговору. – У тебя по Каретиной ничего нового нет? Как появится – звони, я ждать буду.

Для уточнения деталей я вызвал Чистякову Елену.

– С максимальной точностью расскажи, во что были одеты гости Каретиной.

– С себя начать или с Луизы? – нисколько не удивившись, переспросила она.

– Начни с Кутиковой.

Девушка пожала плечами: с нее так с нее.

– На Кутиковой были практически новые индийские джинсы «Стейтон», с подковой на этикетке. Их распространяли среди передовиков производства на заводе «Строймаш» и в НИИ машиностроения. Госцена – семьдесят рублей, на базаре стоят около сотни. Джинсы не престижные, вытираются плохо. Одним словом – ширпотреб, подмена настоящей «фирмы» на индийскую жвачку. Батник на Кутиковой был знатный, но не новый…

Так же подробно она описала Лапшину, Веселова, Долженко, покойную Луизу и своего брата. Для всех у Елены нашлось колкое замечание.

– Долженко напялил на себя джинсы старшего брата «Супер Пэрис». Старье с замками внизу штанин. Вы видели такие джинсы с замками? Из них можно «бананы» делать. Когда я училась в школе, это был писк моды, а сейчас – отстой, хлам. Ими только ворон пугать.

– Помнится, «Супер Пэрис» на базаре стоил триста рублей. Я хорошо запомнил цену, так как у меня мать в 1983 году получала сто десять рублей. Две получки бы на одни джинсы не хватило.

– Так это когда было! Три года назад. Мода быстро меняется. Сейчас вся продвинутая молодежь «варенки» носит, а всякие там «пирамиды» уже не в цене.

– Перейдем к Шершневой. Во что она была одета?

– Как всегда, в безвкусный хлам. На ней была цветная блузка старушечьих расцветок и черная юбка на резинке. Бедра-то у Вали как у взрослой женщины, вот она и не может носить обтягивающее. Юбка-карандаш на нее не налезет.

– Я не силен в моде для пожилых женщин. Объясни, что значит «старушечья» расцветка?

– Темный фон, на нем яркие цветы: алые маки, розы и голубенькие цветочки, не знаю, как называются.

– Опиши подробно ее юбку.

Чтобы не вызвать подозрений, я во время допроса специально останавливался на одном из предметов гардероба каждого из участников вечеринки. Если Чистякова, проанализировав мои вопросы, попытается понять, кто именно из гостей меня интересует, то у нее ничего не получится, или она утвердится в своем мнении, что я подозреваю в убийстве Кутикову.

– Давайте я лучше нарисую, – предложила девушка.

Уверенно и быстро она нарисовала юбку Шершневой в двух проекциях: вид спереди и вид сзади.

– Елена, ты талант! – похвалил я. – Тебе надо в модельеры идти, а ты в художники-оформители подалась.

– На модельера надо в институт поступать, а у меня нет никакого желания пять лет на учебу тратить. Как я юбочку нарисовала? Все детали отметила.

Девушка улыбнулась. Был бы я помоложе, покраснел бы от такой многозначительной улыбки. Но годы работы в милиции научили меня прятаться под панцирь безразличия. Внешне я остался невозмутимым и слегка задумчивым, а про себя подумал: «Если бы мне надо было временно изолировать не Кутикову, а Чистякову, сделать это было бы проще простого. Позвал бы ее к себе, она бы с радостью согласилась, проверила бы на практике: как оно – со взрослым мужчиной живется?»

– Теперь давай обсудим твой наряд, – с легкой поддевкой сказал я.

– Отстой, – сразу призналась Чистякова. – Ни одной фирменной вещи на мне не было – вот что значит родиться в пролетарской семье! Все люди как люди, а я в перешитых тряпках пришла. Вельветовую юбку мне мать из старого халата выкроила. Представьте, были когда-то времена, когда в магазинах вельветовые банные халаты продавали, и их никто не брал. Чтобы совсем не позориться, я на эту юбку аккуратненько пришила кожаную этикетку от джинсов «Шериф». Получилось классно! Если к строчкам на этикетке не присматриваться, то можно подумать, что у меня юбка с базара. С кофточкой было труднее, но я на нее пуговицы с рубашки брата перешила, и она стала похожа на фирменную.

– Брат не возмущался, что ты его вещь испортила?

– Он был в ярости, с кулаками набросился, но я успела закрыться в ванной и через дверь пообещала ему, что застучу родичам, когда он в следующий раз ночью пьяный придет, и он успокоился. Рубашка у брата была не совсем фирменная, но пуговицы у нее – классные. Брат, кстати, хотел ее продать – она ему была маловата, но не успел. Как говорится, в большой семье клювом не щелкай!

Чтобы совсем запутать Чистякову, последний вопрос я задал о Волкове.

– Паше на шмотки было наплевать. Если бы он захотел, родители бы его одели по высшему разряду, но Волкову это было не надо. Он в обычных брюках ходил, как мужик сорокалетний.

Почти инстинктивно я захотел посмотреть под стол, на свои ноги, но сдержался. Чистякова уловила мой несостоявшийся порыв, но расценила его по-своему.

– Вам бы вареные джинсы подошли. Я знаю магазин, где кооперативные вещи продают. Хотите, вместе сходим?

– Не хочу. Мне не нравятся протравленные хлоркой штаны.

– Вы что, «варенки» – это реально писк моды.

– Я не мышь, пищать не умею.

Поблагодарив свидетельницу за ценные советы по обновлению моего гардероба, я проводил Чистякову до выхода из райотдела и занялся текущими делами. Вечером с задания вернулись Горбунов и Далайханов. Я положил перед ними рисунок Чистяковой.

– Мне нужна такая же юбка. Цвет черный.

– Какой размер? – уточнил практичный Иван.

– Шершневу видел? Ориентируйся по ее габаритам.

– Юбка на резинке, – посмотрев пояснения к рисунку, сказал Далайханов. – С размером в талии мы не ошибемся, а как насчет длины? Шершнева эту юбку надевать не будет?

– Упаси бог! Я же не стриптиз-пьесу собираюсь поставить, а пьесу-реконструкцию.

– Новое в драматургии! – засмеялся Горбунов. – Ты сам такое название придумал?

– Название мое, а замысел я позаимствовал у одного американского писателя. У него в конце каждого произведения сыщик Ниро Вульф собирает в кучу свидетелей и подозреваемых у себя в кабинете, проводит допрос и называет убийцу. Убийца, естественно, тут же признается.

– Читал я про этого Вульфа, – припомнил Айдар. – Фамилия автора Стаут, а имя какое-то чудное, на собачью кличку похоже.

– Заседание литературного кружка окончено! – объявил я. – Юбка мне понадобится ровно через неделю.

На другой день я встретился с Садыковым и Мериновым. Выслушав мой замысел, они особого энтузиазма не проявили.

– Как это все будет выглядеть с юридической точки зрения? – засомневался следователь. – Во время реконструкции событий подозреваемая признается, а на допросе откажется от всего. Как ей обвинение предъявлять, если, кроме голых, ничем не подкрепленных показаний, у нас ничего не будет?

– Не откажется, – заверил я. – Моя реконструкция – это беспроигрышный вариант, основанный на знании психологии. Для любого молодого человека, хоть юноши, хоть девушки, мнение сверстников важнее всего на свете. Признание, данное следователю в кабинетной тиши, ничего не стоит. Следователь для подозреваемого – враг. Обмануть его – грех не велик, а вот выступить лжецом перед своими друзьями и знакомыми – на это никто не решится. Вернее, не так. Взрослый человек в трудной ситуации с легкостью наплюет на мнение окружающих. Исключение составляют представители замкнутых сообществ: уголовники со стажем, религиозные сектанты. Все остальные будут нагло врать на очных ставках и менять показания хоть по сто раз в день – свобода-то дороже! Для молодого человека, вчерашнего подростка, мнение друзей имеет совсем другой вес. Да о чем я вам говорю! Вы что, не сталкивались в своей практике со случаями, когда пацаны шли на преступление, движимые чувством «ложного товарищества»? Термин «ложное товарищество» придуман пятидесятилетними юристами, а для молодого человека, вчерашнего школьника, это товарищество вовсе не ложное, а самое что ни на есть истинное. Поставьте себя на место Шершневой. При всех она признается в убийстве, а потом откажется. Какие разговоры о ней пойдут? Все единодушно скажут: «Мало того, что она Луизу убила, так она еще и вывернуться хочет, на других свою вину свалить». Поверьте, для Шершневой проще в тюрьму пойти, чем со своим окружением порвать.

– В убийстве признаться – не кражу на себя взять, – высказал мысли вслух Садыков.

– Это для тебя лишний год в зоне – целая вечность, а когда ты не представляешь, что это такое – день за днем видеть небо в клеточку, то не будешь этим годом дорожить. Для вчерашнего подростка не наказание страшно, а осуждение или поощрение сверстников. Мотив важен, а не срок! Мотив у Шершневой самый что ни на есть благородный – она хотела любимого человека от тюрьмы спасти.

– Волков же 7 ноября еще на свободе был? – вспомнил Садыков. – Зачем ради любви было Каретину убивать?

– Первое. Шершнева видела, что клан Каретиных сильнее, чем связи отца Волкова, значит, в суде они победят и упекут Пашу в зону на долгие-долгие годы. Второе, и самое главное. Она ведь до сих пор уверена, что после смерти Луизы судить Волкова будет не за что. Потерпевшего-то нет! Если бы кто-то разъяснил Шершневой, что преступление Волкова окончено в тот миг, когда осколок вазы рассек щеку Каретиной, то Луиза сейчас была бы жива.

– Кто бы ей разъяснял! – воскликнул следователь.

Мы с Садыковым вздрогнули от неожиданности. Голос у Меринова сильный, зычный и громкий. Ему бы короля Ричарда Львиное Сердце в кинофильмах озвучивать. Как завопит Ричард-Меринов: «Коня мне, коня!», так все враги уши заткнут и с поля боя убегут.

– У нас Уголовный кодекс днем с огнем не достать, – продолжил он уже нормальным голосом. – В областной библиотеке на него очередь на месяц вперед расписана.

– Толку-то от твоего кодекса! – возразил Садыков. – Что ты в нем прочитаешь: когда можно подругу резать, а когда не стоит? Возьми учебник по аналитической химии, много ты в нем поймешь? Я, когда в институте учился, боялся этой химии, как огня. Формулки, циферки, валентность – сам черт ногу сломит. С Уголовным кодексом то же самое. Пока тебе преподаватель не разжует, в какой момент преступление окончено, сам ты не догадаешься.

– Андрей, почему Шершнева именно в праздник решила подружку прихлопнуть? Другого подходящего момента выбрать не могла? – спросил мгновенно забывший про УК следователь.

– Валю давно глодало чувство вины. По ее милости Волков лишился дара «оживлять» картины. Она его соблазнила, стала его первой женщиной, вот Паша и спустился с небес на землю. Я заинтересовался этим феноменом, нашел книгу с биографиями известных художников и выяснил интересную вещь. Некоторые гении эпохи Возрождения избегали близких контактов с женщинами, а другие, наоборот, были похотливы сверх меры. Леонардо да Винчи был девственником, а Рафаэль ни одной юбки мимо себя не пропускал и умер в расцвете лет от сифилиса. Паша Волков – из когорты Леонардо да Винчи, ему от плотских утех надо было в стороне держаться, а он не устоял. Когда у Волкова пропал дар, он почувствовал себя дураком: признаться-то, что переспал с Шершневой, он не мог, вот и выдумал эту историю с Осмоловским.

– Ну и что с того, что он переспал со страшненькой девушкой? Начинать-то с кого-то надо, – философски заметил Меринов. – Не жениться же он на Шершневой собирался.

– Это тебе по фигу, кого пьяным в кровать тащить. Утром проснешься – все на водку спишешь, а для молодого человека быть осмеянным за выбор интимной подруги – это трагедия…

Я бы дальше развил мысль, но Садыков не дал.

– Вернемся к 7 ноября, – потребовал он.

– Шершнева увидела, что Кутикова что-то впрыснула в бокал Каретиной. Выпив шампанского, Луиза стала засыпать, и ее отвели в спальню. Через некоторое время Шершнева потормошила Каретину, убедилась, что та не реагирует, и решила покончить со всеми проблемами разом. Кортик лежал в тумбочке напротив входа в спальню. Шершнева весь день курсировала из зала на кухню. В какой-то момент она взяла оружие, вошла к Луизе и прикончила ее. На кухне привела себя в порядок, вернулась к гостям, выпила коньяка, расслабилась и стала с Чистяковым заигрывать.

– На нее так никто и не подумал? – спросил Меринов.

– Никто. Все на Кутикову грешат.

– Ну что же, – вздохнул следователь, – если у нас нет другого пути, то рассказывай, что тебе надо для постановки пьесы-реконструкции.

– Первое: ваше участие. До самого финала вы будете статистами, а после признания Шершневой я отдам ее вам в руки. Второе: мне нужно большое помещение. Спортзал, например. Третье. Тут я, Федор, без твоей помощи не обойдусь. Мне надо будет собрать всех участников пьесы к определенному времени. Я составлю список, пошлю своих оперов, а ты пошли своих.

В конце встречи я сказал:

– В моей пьесе будет столько грязи, лжи и предательства, что Шершнева на фоне остальных участников реконструкции не будет выглядеть чудовищем. Она-то пошла на преступление не из корыстных побуждений, а чтобы любимого человека от тюрьмы спасти. Даю гарантию, с точки зрения молодежи главной сволочью будет Лапшина, а невинной жертвой – Кутикова.

– Тебе не жалко Кутикову? – спросил Садыков.

– Мы ей свободу дарим, а от грязи она отмоется.

Рассказав коллегам о предстоящем мероприятии, я скрыл от них одну важную деталь: решающее доказательство в пьесе будет фальшивкой.

Почти две недели я выжидал. Садыков за это время договорился насчет спортзала, операм раздали списки лиц для задержания и доставки, следователь, не посвящая прокурора в детали и лица, получил от него согласие на арест преступника, а я все ждал. Наконец вечером 22 декабря появился сияющий Александр Клементьев, мой незаменимый тринадцатилетний помощник.

– Я все сделал, дядя Андрей! – отрапортовал он.

– Рассказывай! – нетерпеливо потребовал я.

– Я каждый день приходил к ее техникуму, как на отметку. Несколько раз внутрь проникал, пока вахтерам не примелькался, и они не устроили на меня облаву. Сегодня утром смотрю: девушка одета в ту самую юбку, что на рисунке. Я подошел к ней на крыльце, в тамбуре прижался и незаметно вымазал юбку краской. До завтра она эту юбочку ничем не отстирает.

– Молодец! – похвалил я паренька и взялся за телефон. – Федя? Гонг пробил. Начало пьесы завтра, в полдень.

Пока я был занят, Клементьев покорно сидел за столом Айдара. Уловив момент, когда я освободился, Александр робко попросил:

– Дядя Андрей, мне бы… ну… это… потренироваться…

Я спустился в дежурную часть, получил пистолет, патроны брать не стал.

– Держи! – протянул я оружие пареньку.

Александр отщелкнул обойму, взвел курок, прицелился в воображаемую мишень в углу кабинета и «выстрелил».

– У тебя рука дернулась, – сделал я замечание.

Клементьев вновь взвел курок и стал целиться. До позднего вечера, пока я не засобирался домой, Александр «палил» из пистолета по мишеням, резко выхватывал его из-под одежды, словом, развлекался, как мог.

В десять утра за мной в райотдел заехал Садыков. По пути к месту постановки пьесы-реконструкции я рассказал Федору забавный случай из моей жизни:

– Во время учебы в Омске на третьем курсе познакомился я с девушкой из института культуры. Она на первом же свидании пригласила меня к себе в общежитие. Я, предвкушая интересный вечер, пришел, проскочил мимо старухи на вахте, поднялся на этаж, открыл заветную дверь и обомлел: посреди комнаты стоял празднично накрытый стол. На стульях и на заправленных кроватях меня дожидались девушки, двенадцать человек, одна другой краше. Девчонка, к которой я пришел на свидание, пригласила меня занять место во главе стола и говорит: «Сегодня у Андрея день рождения. Поздравим его!» Встает одна из красавиц, зачитывает поздравление. В конце ее выступления все зааплодировали. Девушка подошла ко мне и говорит: «Андрей, позволь тебя поцеловать!» и чмокает в щеку. Потом другая девушка трогательно поздравляет меня с днем рождения, целует в щеку. После третьего поздравления я догадался, что студентки на мне тренируются проводить культурно-массовое мероприятие под названием «День рождения молодого человека».

– Чем мероприятие закончилось? – спросил нетерпеливый Садыков.

– Я терпеливо выслушал все поздравления, принял участие в безобидных конкурсах, попил чай, съел кусочек торта и вернулся в родную казарму. Больше я этой девушки-затейницы не видел и встречи с ней не искал. Суть: мой день рождения в октябре, «праздновали» его в феврале, но студентки так искренне поздравляли меня, так трогательно целовали в щеку, что к концу мероприятия я поверил, что все они – мои хорошие знакомые и именно сегодня, зимой, мой настоящий день рождения.

– Я бы на твоем месте обиделся. Пришел на свидание, а там – облом!

– На кого обижаться? На случайную знакомую? Ей-то какое дело до моих обид? Зато я понял, что если мероприятие подготовлено и проводится искренне, с огоньком, то у зрителей и участников будет ощущение реальности происходящего. Сегодня я в лепешку разобьюсь, но гости Каретиной вспомнят, как дело было.

– Посмотрим, – философски заключил коллега.

Для постановки пьесы-реконструкции Садыков выбрал небольшой спортзал на втором этаже спорткомплекса «Динамо». К нашему приходу на полу спортзала была размечена квартира Каретиной в полную величину. Стены были обозначены дорожками свежих опилок, в «спальне» и «комнате Луизы» стопкой лежали кожаные маты, изображающие кровать. «Входная дверь» в «квартиру» располагалась напротив входа в спортзал. В условной «гостиной» вокруг мата на полу были расставлены табуретки по числу участников застолья.

– Отлично! – оценил я «декорации» к пьесе. – С руководством «Динамо» проблем не было?

– Спорткомплекс-то наш, ведомственный. Я сделал заявку в областном УВД, главный спортсмен управления подписал. Директор, правда, был недоволен, что мы мешок опилок принесли, но я заверил его, что после мероприятия приведем спортзал в порядок.

– Ну что же, Федя, оставайся здесь, а я пошел гостей встречать.

Через полчаса оперативники доставили в спорткомплекс всех участников вечеринки. Я проводил их в спортзал, выстроил в линейку рядом с «квартирой».

– Еще раз добрый день! – поприветствовал я всех собравшихся. – Сегодня мы проведем следственно-оперативное мероприятие под названием «Реконструкция событий, произошедших 7 ноября этого года в квартире Луизы Каретиной». Вести реконструкцию буду я, заместитель начальника уголовного розыска Кировского РОВД Андрей Николаевич Лаптев. На реконструкции присутствуют начальник уголовного розыска Центрального РОВД товарищ Садыков, следователь городской прокуратуры Меринов, оперативные сотрудники городского УВД и районных отделов милиции, понятые, эксперт-криминалист и мой помощник, оперуполномоченный Горбунов. По ходу реконструкции к нам будут присоединяться другие участники, а пока позвольте представить вам эту симпатичную девушку. Ее зовут Марина. Она – сотрудник милиции. Больше вам про нее знать ничего не надо. Марина будет изображать Луизу. Цель нашего мероприятия – выяснить, кто же из вас, семерых, является убийцей гражданки Луизы Каретиной.

– Так убийца среди нас? – не удержался от вопроса Веселов.

– Естественно, – как с чем-то само собой разумеющимся согласился я.

– Понятненько…

– Мы… это… – выступил вперед Чистяков.

Я, подняв руку вверх, потребовал внимания и продолжил вводную часть реконструкции:

– Перед началом мероприятия я предлагаю лицу, совершившему преступление, признаться в содеянном. Желающих нет? Тогда начнем. Проходите в квадрат, где стоят табуретки. Кожаный мат на полу – это стол. Рассаживайтесь за столом так, как вы сидели 7 ноября.

– Марина, вам сюда, – показала на табурет рядом с собой Шершнева.

– Начнем! – объявил я, когда «гости» расселись по местам. – Чтобы нам не ходить по опилкам и раньше времени не нарушать планировку квартиры, давайте восстановим порядок прибытия гостей на праздник. С кого начнем?

– Первая пришла я, – подняла руку Шершнева. – Потом Кутикова…

– Стоп! – перебил я свидетельницу. – Во время реконструкции не надо действовать за другого человека. Каждый повторяет только те действия, которые совершал сам. Это всем понятно? Единственный человек, кто будет следовать вашим указаниям, – это Марина.

Марина-Луиза, одетая в спортивный костюм, встала, слегка поклонилась гостям.

«Черт возьми, пьеса начала работать с первых минут! – поразился я. – Марина импровизирует. Я не учил ее вставать за столом. Посмотрим, что дальше будет».

– Потом пришла я, – подняла руку Кутикова.

…Вчера, поздно вечером, я приехал к Кутиковым. Родители Светланы, поняв, что происходит что-то очень серьезное, ушли к соседям, оставив меня с дочерью вдвоем.

– Запомни, – сказал я. – Если ты завтра с честью выдержишь все испытания, если не дрогнешь, не заскулишь, когда на тебя выльется ушат грязи, то я прощу тебе и бабушку, и наркотики. Если начнешь выворачиваться или пожалеешь кого-то, то я пущу в дело шприц, который мы нашли в квартире Каретиной. В шприце остались микроскопические следы морфия. Года на три женской колонии тебе хватит.

– Я все выдержу, – заверила Кутикова.

…Следователь, занявший место у «входа» в «квартиру», начал заполнять протокол следственного действия, в юридической практике имеющий несколько названий. Меринов озаглавил его «Протокол проверки показаний свидетелей на месте совершения преступления». Пока следователь делал пометки, гости, поднимая руку, называли свою очередность прихода в квартиру Луизы.

Закончив с явкой гостей, я продолжил действие. По моему знаку в комнату Луизы занесли табурет.

– Это тумбочка у кровати Луизы, – пояснил я. – В нужный момент тумбочка вступит в действие. А пока послушаем хозяйку. Напоминаю вам, что наша «Луиза» не самостоятельный субъект реконструкции. Любой из вас может уточнить ее действия. И еще! – В тишине спортзала моя обрывистая короткая фраза хлестнула, как ковбойский бич. – Не заставляйте меня подгонять вас. Будьте инициативнее, не пропускайте мелочей. Запомните: убийца – один из вас, и он приложит все усилия, чтобы переложить свою вину на другого. Продолжим!

Марина встала. Я подал ей раскрытую книгу. Она, не глядя на гостей, начала читать:

– «Редко приходилось деду Щукарю встречать более внимательных слушателей. Около тридцати человек сидело вокруг костра…»

– Прошу прощения! – поднял руку Андрей Чистяков. – Давайте речь «Луизы» сократим. «Поднятая целина», конечно, классное произведение, но такое же скучное, как монолог Каретиной о новой студии.

– Браво! – похвалил я тезку. – Начало положено. Активнее будьте, товарищи, активнее! Чем закончилось выступление Каретиной?

Гости потупились и все, как один, начали рассматривать пол под ногами.

– Нет, так дело не пойдет, – миролюбиво сказал я. – Что вы сидите, понурив головы, как провинившиеся ученики? Забыли, что было дальше? Я напомню. Марина, садись, отдай книгу и сделай вот такой жест рукой. Друзья мои, все смотрим на Марину! Она показала, что нудятина про новую студию закончена и настало время повеселиться. Кто у нас вступает в действие?

Я подошел к «столу», с улыбкой осмотрел гостей, потом вмиг посерьезнел и рявкнул:

– Чистякова, мне тебя за язык тянуть, что ли? Что было дальше?

– Я… я… это… – замялась девушка.

– Быстрее! – потребовал я. – У Каретиной ты никого не стеснялась, а тут решила нам свою порядочность продемонстрировать?

Чистякова поджала губы, с ненавистью посмотрела на меня, собралась с духом и сказала:

– После того, как Луиза дала знак, я увела Долженко в ее комнату.

– Веди! – велел я.

Долженко и Чистякова прошли в комнату Луизы и, не зная, что делать дальше, встали около стопки матов.

– Дальше, друзья мои, дальше! – потребовал я. – Реконструкция требует действия! Не заставляйте нас ждать.

Чистякова легла на маты, Долженко – следом за ней. Совершенно сбитый с толку, он поднял голову и спросил:

– А теперь-то что делать?

Участники реконструкции и сотрудники милиции заулыбались. Я не дал развиться веселью.

– Раздевать Чистякову не надо. Лежите на матах, отдыхайте, а мы продолжим. Кто следующий?

– Я, – поднял руку брат Елены. – После них я, в первый и единственный раз, вышел из зала. Где здесь туалет?

Чистяков прошел в «туалет», встал, скрестив руки на груди.

– В дверь раздался звонок, – вступила в действие Кутикова.

– Вначале я ушла на кухню, – напомнила Шершнева и вышла из «зала».

– Итак, звонок! – объявил я.

– Бам, бам, бам! – отозвался от входа в «квартиру» Горбунов.

– «Луиза», иди открывай дверь, – подтолкнула хозяйку квартиры Лапшина. – Мы за столом остались, а Луиза вышла.

Марина подошла к «входу» в «квартиру» и остановилась. Горбунов распахнул дверь в спортзал, выпустил Лисогора.

– Привет! – сказал Марине-Луизе подросток. – Ты прощения попросить не хочешь? Твой же кореш меня грязью обрызгал.

– Да пошел ты! – огрызнулась Марина и изобразила, что захлопнула дверь.

– Я – все? – спросил, обращаясь ко мне, Лисогор.

– Ты свободен, – подтвердил я. – Возвращайся в школу.

– Меня назад на машине не подбросят? Сюда-то с ветерком довезли…

– Этих слов в реконструкции нет! – оборвал я Лисогора на полуслове. – Назад на автобусе доедешь. Иван, дай парню шесть копеек, чтобы зайцем не ехал.

Лисогор, к удивлению всех собравшихся, дождался, пока Горбунов найдет мелочь, и только после этого покинул спортзал.

«Вот шкет! – весело подумал я. – Я презерватив из его роли выкинул, а он решил по полной программе оттянуться, в школу на милицейском автомобиле с мигалкой приехать. Ничего, пусть привыкает к реалиям жизни. У нас всегда так: в милицию – на машине, из милиции – пешком».

– Теперь мне можно? – подал голос из «туалета» Чистяков.

– Пожалуйста! – согласился я.

– Я вышел из туалета, сполоснул руки в ванной и пошел в зал. Навстречу мне попалась Лапшина. В зале я сел у мебельной стенки и стал рассматривать видеокассеты.

– Моя очередь! – поднял руку Веселов. – Я после прихода Чистякова пошел на кухню покурить.

– Перемещаемся согласно купленным билетам! – объявил я.

Марина, Шершнева и Лапшина встали в квадрате, обозначавшем кухню. Веселов, повторяя свой маршрут 7 ноября, зашел в «туалет», постоял и робко спросил:

– В настоящий туалет сходить нельзя?

– Потерпи немного. Закончим первый акт реконструкции, я дам время отдохнуть.

Я прошел в «зал», осмотрел участников реконструкции сквозь невидимые стены.

– Ну что же, продолжим! – объявил я. – Кто у нас следующий?

– Я, – подняла руку Кутикова. – После того, как в зале остались только я и Чистяков, я впрыснула в бокал Луизе сильнодействующее снотворное.

– Ох! – одновременно выдохнули Веселов и Лапшина.

– Обалдеть! – прокомментировал с лежанки Долженко.

– Очень интересный момент, – подбодрил я Кутикову. – Зачем ты это сделала?

– Я хотела усыпить Каретину, дождаться ухода гостей и найти свою фотографию… Про фото рассказывать? – Я кивнул в знак согласия. – В прошлом году Каретина обманом заставила меня раздеться в студии Осмоловского. Пока я стояла обнаженная, Осмоловский меня тайно сфотографировал. Фотография попала в руки Луизы, и она стала шантажировать меня. Говорила, что если я не соглашусь позировать обнаженной, то она размножит это фото и раздаст нашим общим знакомым.

– У Луизы Каретиной большая квартира. Где же ты собиралась найти фотографию?

– Луиза спала бы до глубокой ночи. За это время я обыскала бы всю квартиру, перетрясла бы все книги, под каждую стопку постельного белья заглянула бы.

– Где ты взяла снотворное?

– У меня болела бабушка. Врач выписал ей сильнодействующее средство. Я украла одну ампулу, набрала ее содержимое в шприц, закрыла колпачком и в носке принесла к Каретиной. После того, как впрыснула снотворное в бокал Луизе, я бросила использованный шприц под диван, на котором сидела.

– Я ничего не слышал и не видел, – не дожидаясь напоминания, сказал Чистяков.

По моему знаку эксперт-криминалист принес поднос, на котором было несколько шприцев различной толщины и длины.

– Покажи, какой шприц был у тебя, – велел я.

Кутикова уверенно взяла тонкий шприц, протянула мне. Я повернулся к Горбунову.

– Иван, покажи наш шприц! – попросил я.

Горбунов подал мне точно такой же шприц – тонкий, пластмассовый.

– Итак, Кутикова не врет! – объявил я. – Шприцы, как вы можете видеть, совершенно одинаковые.

– Это вы под диваном нашли? – растерянно спросила Шершнева.

Я сделал вид, что не обратил внимания на ее вопрос.

– Можно, я взгляну? – попросил Чистяков.

Он встал, взял шприцы в руки, сравнил их длину.

– Абсолютно одинаковые, – подтвердил будущий медик.

– Кутикова, что было дальше? – обратился я к Светлане.

– Я бросила шприц под диван, выпрямилась и в отражении стенки увидела тень человека, который наблюдал за мной из коридора.

– Офигеть! – высказал общее мнение Чистяков.

– Кто был этот человек? – требовательно спросил я. – Ты его рассмотрела?

Кутикова выдержала паузу, во время которой у убийцы должно было замереть сердце от страха:

– Я не заметила, кто это был. Я даже не могу сказать, мужчина это был или женщина.

Участники реконструкции, как по команде, облегченно выдохнули.

«Градус напряжения растет!» – с удовлетворением отметил я.

Я в задумчивости прошелся по залу. Размышляя над словами Кутиковой, посмотрел на потолок и увидел на нем решение проблемы.

– Давайте вместе решим, кто бы это мог быть, – предложил я.

– Я в зале был, – тут же отозвался Чистяков.

– Мы тут, за стеной… лежим, – подал голос Долженко.

– Кто у нас остается? – спросил я. – Марина-Луиза отпадает. Она бы наверняка потребовала от Кутиковой объяснений… Лапшина, ты ничего не хочешь нам сказать?

– Я одна из кухни не выходила! – возмутилась Лапшина.

– А кто выходил?

В спортзале повисла тишина. Участники реконструкции на кухне стали с подозрением посматривать друг на друга, но припомнить, кто из них первым вышел в зал, они не смогли.

– Перерыв пять минут! – объявил я. – Юноши идут в туалет с Горбуновым, девушки – с Мариной. По пути никому не переговариваться, ход реконструкции не обсуждать.

– Нам тоже можно идти? – спросил все еще лежащий на матах Долженко.

– Если вы закончили, тогда конечно, – разрешил я.

Елена Чистякова вскочила с «кровати», одернула блузку, вышла из «комнаты», посмотрела на меня, повернулась к Долженко и сказала, не скрывая презрения:

– Ну и сволочь же ты! Закончим в клоунов играть, ко мне больше близко не подходи – глаза выцарапаю.

Во время перерыва следователь спросил:

– Как вам удалось изъять шприц у Каретиной? Я с этой сволочью пять минут не могу спокойно поговорить, а вы у нее обыск сделали?

– Какой обыск? – удивился я. – Ты это о чем? О шприце? Кто сказал, что он из квартиры Каретиной?

– Как же так? Ты же сам только что…

– Погоди! – перебил я Меринова. – Я сказал, что у меня есть точно такой же шприц, как тот, на который указала Кутикова. Я ни слова не сказал, где его взял. Про диван – это вы уже сами додумали.

– Так и было, – подтвердил криминалист. – Я еще подумал: «Девчонка спросила, а Андрей, вместо того чтобы эффектно подтвердить ее предположение, вообще отвечать не стал».

– Жульничество какое-то, – недовольно пробурчал следователь. – Мне как эту путаницу в протокол заносить, не подскажешь?

– Из нескольких шприцев Кутикова уверенно выбрала шприц под номером «три». Этот шприц куплен для реконструкции в аптеке и должен фигурировать как вещественное доказательство, а про мой шприц ничего указывать не надо.

Следователь спрятал в папку исписанный лист протокола следственного действия, быстро заполнил новый, подозвал понятых – парня и девушку, студентов юридического факультета нашего университета. Они, не читая, поставили подписи и отошли в сторону. Для студентов моя реконструкция была увлекательным спектаклем, и они жаждали продолжения. Ради такого действия студенты подписали бы любой протокол, даже написанный на китайском языке, иероглифами сверху вниз, в столбик.

Вторую часть реконструкции начали вновь в «зале». «Гости» и «хозяйка» расселись на табуретах вокруг мата, по моей команде «выпили».

– Марина, как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Засыпаю, – ответила девушка. – Глаза слипаются, не могу больше за столом сидеть.

Шершнева встала, подошла к «хозяйке»:

– Пошли, Лу, полежишь немного.

Наша сотрудница и Шершнева прошли в «спальню», где Марина легла на маты. Валя вернулась в «зал».

– Света, какая же ты дрянь! – бросила она, проходя мимо Кутиковой.

– Сама не лучше, – огрызнулась Света.

– Стоп! – скомандовал я. – У вас еще будет время обменяться мнениями. Что у нас дальше?

– Я и Веселов пошли поговорить в комнату Луизы, – подала голос Лапшина.

– Идите, – разрешил я.

– Да ничего такого там не было, – пресекла возможные намеки Татьяна. – Мы зашли, поговорили и вышли.

Лапшина и Веселов встали около стопки матов. Татьяна с надеждой посмотрела на меня. Она, как ни странно, искала у меня поддержки. В ее взгляде я прочитал: «Пожалуйста, не надо меня позорить. Вы же с моим дядей в одном коллективе работаете».

– Веселов! «Тумбочка» ждет! – напомнил я.

– В комнате Луизы Лапшина предложила обворовать Каретину, – словно спохватившись, начал оправдываться Веселов. – Я отказался, тогда она сама полезла в тумбочку.

– Он врет! – взвизгнула Татьяна. – Никуда я не залазила!

– Стоп! – потребовал я. – Отойдите друг от друга на пару шагов, а то, не ровен час, подеретесь. Кричать во время реконструкции не надо. Правду мы выясним другим способом.

Горбунов принес мне заключение судебно-дактилоскопической экспертизы. Я зачитал резолютивную часть:

– «Отпечатки пальцев рук на тумбочке и на коробке из-под чая оставлены Татьяной Лапшиной».

– Это он меня заставил! – не задумываясь, выкрикнула Татьяна. – Он сказал, что на нас никто не подумает…

– Вот шлюха! – вскочила со своего места Чистякова. – Это, значит, я воровка? На меня должны были подумать? Перед вами только мы в комнату Луизы заходили.

– Она так и сказала, – подлил масла в огонь Веселов. – «Нам бояться нечего, Луиза на Ленку подумает».

– Да я тебя! – заверещала Чистякова, рванула к Лапшиной и наверняка вцепилась бы ей в волосы, но Горбунов, бдительно контролировавший обстановку, успел схватить ее за шиворот и вернуть на место.

– Что ты мне? – выкрикнула Татьяна. – На себя посмотри! Проститутка, подстилка! Ты с какого класса с мужиками спишь? С шестого? Или еще в начальной школе начала? А ты, козел, сам предложил обворовать Луизу, а теперь на меня стрелки переводишь?

– Это я – козел? – поразился Веселов. – Ты подругу обворовала, а я виноват? Коли на то пошло, расскажи, куда это золотая цепочка у Москвиной пропала на Новый год? А кто у Осмоловского по карманам пальто шарил на перемене? Я, что ли? Я за тебя, Таня, сидеть не собираюсь.

Лапшина растерялась от новых обвинений и не нашла ничего лучше, как ответить отборным матом, бессвязным и неуместным.

– Стоп! – вновь приказал я. – Лапшина, еще слово, и я велю залепить тебе рот скотчем!

– Сейчас надо залепить, чего ждать-то! – высказался Веселов.

– Ах ты, мразь, – Лапшина подскочила к советчику и влепила ему звонкую пощечину.

Двое оперативников не стали дожидаться указаний, подбежали к разбушевавшейся девушке, схватили ее за руки, оттащили в сторону.

– Последнее предупреждение! – объявил я. – Еще хоть одно слово, и ты, Лапшина, будешь до конца реконструкции прикована наручниками к батарее.

Угроза подействовала на Лапшину. Она села на пол около матов, уткнула лицо в ладони и расплакалась от обиды.

– Господи, куда я попала! – простонала за «столом» Шершнева. – Одна подругу отравила, вторая – обворовала. Что вы за люди такие – пришли в гости, а сами…

– Шершнева! – пригрозил я. – Будешь морально-этические оценки гостям давать – без слов останешься. Будешь жестами объяснять, что делала.

– Мне продолжать? – спросил пришедший в себя Веселов. – Лапшина вытащила из тумбочки деньги и спрятала их в бюстгальтер. Потом мы… – он замялся, подыскивая слова.

Лапшина подняла голову, с изумлением посмотрела на меня: «Неужели заставите продолжить?»

– Реконструкция требует точного воспроизведения событий, – глядя в глаза племяннице Бирюкова, сказал я. – Никаких исключений мы делать не будем.

– Я поехал, – сказал Веселов и запрыгнул на маты.

Лапшина встала, отряхнула джинсы:

– Если я лягу с этим ублюдком, то задушу его, и у вас будет два трупа, – заверила она.

– Стоп, стоп! – подал голос Меринов. – Внесем коррективы в реконструкцию. Парень пусть лежит, а девушке разрешим сидеть рядом с матами на табуретке.

– Слово следователя – закон! – Я не стал возражать. – Веселов, лежи, отдыхай, а ты, Татьяна, садись на «тумбочку», приди в себя, успокойся… Кстати, сколько денег было в коробочке из-под чая?

– Ничего там не было, – сквозь зубы ответила Лапшина.

– Внесем ясность в этот вопрос, – предложил я. – Иван, зачитай показания Веселова в части кражи денег у Каретиной.

– Не надо читать, – опередила Горбунова девушка. – Сто восемьдесят рублей там было. Мы взяли сто двадцать, остальное оставили.

– Не «мы» взяли, а ты, – уточнил Веселов.

Я громко хлопнул в ладоши:

– Всем молчать! Мы собрались здесь по более вескому поводу, чем кража денег у Каретиной…

– Посадят тебя, Танька, и правильно сделают, – не обращая внимания на мои угрозы, сказала Чистякова. – Будешь с Волковым в соседних камерах сидеть, через стенку перестукиваться.

Я развернулся, но сказать ничего не успел. Долженко проворно закрыл подруге рот ладонью:

– Мы молчим. Больше ни звука, – пообещал он.

Я посмотрел на следователя. Меринов кивнул: продолжай.

– Перед тем как мы приступим к финальной части реконструкции, я предлагаю ввести в действие еще одного участника – Павла Волкова. Его не было на вечеринке, но он незримо присутствовал среди гостей. Не раз и не два его имя вспоминали в связи с предложением Каретиной организовать новую студию. Но это еще не все! Паша Волков был врагом Каретиной, а кое-кто из гостей – его другом. Тайным другом.

Я подошел к стоявшим у стены оперативникам.

– Виктор, – обратился я к заместителю Садыкова, – вон там, у дальней стены спортзала, распивают одеколон местные бичи. Иди к ним, выпей с мужиками, пожалуйся на жизнь. Тебе в последнее время крепко досталось: ты был гением, восходящей звездой современной живописи, а стал никем.

– У меня роль без слов? – уточнил оперативник.

– Ты пришел к бичам уже пьяный, так что какие у тебя могут быть слова? Одна нецензурная брань, – я посмотрел на часы. – Так-с! Иван, новости от Далайханова есть?

– Все идет по плану, – отрапортовал коллега.

– Итак, – продолжил я. – Мы закончили рассмотрение эпизода с применением Кутиковой сильнодействующего вещества и с эпизодом кражи денег у Каретиной. Следствие даст оценку действиям Кутиковой и Лапшиной, а пока приступим к заключительной части реконструкции и выясним наконец, кто же убийца Каретиной.

– Перекур! – отменил мое решение следователь. – У меня во рту пересохло.

– Десять минут – перерыв! – объявил я. – Девушки, кроме Лапшиной, могут пройти в дамскую комнату. Татьяна, тебе придется подождать второго захода. Я не хочу, чтобы вы, оставшись без присмотра, начали выяснять отношения.

– Мы потом поговорим, на улице, – пообещала Чистякова.

Во время перерыва я выкурил две сигареты подряд. Напряжение росло не только среди участников реконструкции. Мои нервы были натянуты, как струна: близился решающий момент, тот миг, когда я или окажусь победителем, или… О плохом думать не хотелось, и, чтобы отвлечься, я проверил готовность приспособлений для проведения химической части следственного эксперимента.

Пока я давал последние указания Горбунову и эксперту-криминалисту, в спортзал вернулись Марина и Лапшина. Остальные участники предстоящего действия были уже на месте.

– Продолжим! – громко объявил я. – Марина, ты все еще спишь. Прошу на «кровать»! А вы, друзья мои, занимайте места позади матов. Я вам кое-что покажу.

Гости Каретиной выстроились полукругом позади Марины. Веселов встал подальше от Лапшиной. Чистякова выбрала самое безопасное место – между братом и Долженко, Шершнева оказалась крайней справа. Я попросил принести нож. Криминалист достал из чемоданчика резиновый клинок, встал напротив входа в «спальню» матери Луизы.

– Это учебный резиновый нож, который используется во время тренировок по боевому самбо, – разъяснил я. – Нож довольно твердый, так что колоть им Марину-Луизу я не буду. Сейчас поговорим о перемещении гостей по квартире. Каждый из вас, говоря о «беспорядочном перемещении», имел в виду маршрут зал – кухня – туалет. Я прав? Разумеется. Больше в квартире разгуливать негде. Итак, маршрут зал – кухня пролегает через коридор, в котором есть дверь в спальню.

Я прошел на «кухню», эксперт остался на месте.

– Смотрим все на меня! – скомандовал я. – Представьте, что я убийца. Некоторое время назад я видел в отражении мебельной стенки, как Кутикова что-то впрыснула в бокал Каретиной. Отметим важный момент: о действиях Кутиковой я не сообщаю Луизе, то есть, прямо или косвенно, я допускаю или желаю наступления ее смерти.

– Почему? – не удержался от вопроса Веселов.

– Я же не знаю и не могу знать, что в шприце Кутиковой снотворное. Сам подумай, какая первая мысль придет тебе на ум, когда ты увидишь, как кто-то тайно впрыскивает жидкость в шампанское хозяйки? Первая и единственная мысль – это яд. У Кутиковой с Луизой давно отношения напряженные, так почему бы ей не отравить подругу?

Я взглянул на часы, посмотрел на Горбунова.

– Все по плану, объект найден, – доложил он.

– Тогда продолжим, – повеселевшим голосом сказал я. – Итак, я иду из кухни в зал, проверяю Луизу. Она спит и умирать не собирается. Я легонько тормошу ее – Каретина не реагирует. Вывод: Кутикова с какой-то неизвестной мне целью усыпила Луизу. Примерно в этот миг, когда я тормошу хозяйку и убеждаюсь, что ее жизни ничего не угрожает, я решаю убить ее. У меня есть свои причины желать Каретиной смерти. До сегодняшней вечеринки я всерьез не задумывался о ее убийстве, но тут, мысленно уже похоронив Каретину, я решаю: не Кутикова, так я!

Из «кухни» я пошел в «коридор», забрал у эксперта учебный нож, положил его рядом с Мариной и вновь вернулся на «кухню».

– Луиза спит и ничего не чувствует, – прокомментировал я свои действия. – Вы, гости, за мной специально не наблюдаете, так что мои перемещения у вас подозрений не вызовут…

Я вновь, словно не в силах удержаться, взглянул на часы.

– Едет! – не стал дожидаться вопроса Горбунов.

– Он едет, я иду! – изрек я малопонятный посторонним каламбур. – Итак, я захожу в спальню. Луиза спит, одурманенная снотворным. Я разворачиваю ее на спину и достаю кортик. По заключению судебно-медицинской экспертизы лезвие кортика вошло в грудь Каретиной, не задев ребра. Я долго не мог понять, как можно нанести сильный удар, не повредив ребра. Вначале я думал, что убийца действовал так.

Я встал на колено, замахнулся. Марина, внимательно наблюдавшая за моими действиями, испуганно пискнула: «Ой!»

– Бить из такого положения неудобно, – не обращая внимания на Марину-Луизу, продолжил я. – Размах получается недостаточно сильный, а из положения стоя трудно прицелиться прямо в сердце. Как поступить? Не знаете? Сейчас я вам покажу, как убили Каретину.

Участники реконструкции, чтобы не пропустить ни одного моего движения, подошли вплотную к матам. Я пододвинул руку Марины к туловищу, установил нож ей под мышку, выпрямился, двумя руками оперся на рукоятку и вдавил лезвие учебного ножа до конца.

– Как видите, какой-то особой физической силой обладать не надо. Чтобы убить Каретину, нужно установить лезвие кортика точно напротив сердца и одним движением, используя массу своего тела, вдавить его по самую рукоятку.

Я сделал шаг назад, слегка склонив голову набок, критически осмотрел «пронзенную» ножом коллегу и остался доволен проделанной работой. Со стороны нож в теле Марины торчал очень даже натурально.

– Пока у нас есть время, – продолжил я, – поговорим немного о химии, точнее, о люминоле. Не стоит путать его с люминалом – медицинским препаратом, применяемым для лечения эпилепсии. Из чего состоит люминол, вам знать необязательно, но отметим один момент: при взаимодействии с железом он начинает светиться голубым светом. Для того, чтобы заметить свечение, место, обработанное люминолом, нужно осветить фонариком с ультрафиолетовыми лучами. Чистяков! Как будущий медик, отвечай: где в организме человека наибольшая концентрация железа?

– В крови, – уверенно ответил Чистяков.

– Молодец! – похвалил я. – Из тебя получится хороший врач.

Я обернулся к коллегам, стоявшим у входа в спортзал:

– Приступаем к следственному эксперименту. Внесите вещественное доказательство номер один!

Иван с платьем на плечиках подошел ко мне. Эксперт достал из чемоданчика иглу от шприца.

– Мой коллега оперуполномоченный Горбунов будет изображать шкаф в спальне матери Луизы, – пояснил я. – Черное платье, которое он держит перед собой, – это платье Ольги Каретиной. Она отдала нам его на исследование в начале месяца. Вещество в пульверизаторе у эксперта-криминалиста – люминол.

Я взял у эксперта толстую иглу от шприца, посмотрел на гостей Каретиной.

– Мне нужен доброволец, – объявил я. – Им будет… Чистяков! Иди сюда, тезка, готовь пальчик.

– Колоть будете? – с подозрением спросил Чистяков.

– Придется потерпеть. Давай руку!

Чистяков отвернулся. Одновременно с ним отвернулись все девушки и Долженко. Один Веселов, вытаращив глаза, неотрывно наблюдал за мной.

Я быстрым уверенным движением вонзил иглу в средний палец Чистякова, выдавил капельку крови.

– Все окончено, – успокоил я гостей. – Подходите поближе, сейчас начнется самое интересное.

Подолом платья я вытер палец Чистякова. Будущий медик подул на раненое место, потер палец о палец, заметил выступившую кровь и, как маленький ребенок, сунул палец в рот – зализывать ранку.

– Молодец, тезка! – похвалил я студента. – Заметьте, мужчины по имени Андрей – крепкие парни, ничего не боятся!

– Что такого, – фыркнул Веселов. – Я бы тоже не побоялся.

– Что-то не наблюдал я тебя в числе добровольцев, – усмехнулся я. – И потом, если мой тезка умрет от заражения крови, то это будет несчастный случай, а если бы умер ты, то меня бы обвинили в убийстве ребенка. Но хватит разговоров на отвлеченные темы! У нас остается не так много времени. Смотрим на платье. Вы видите на нем кровь? Нет. На черной материи темная капля крови не видна. Обработаем платье люминолом. Посветим фонариком…

– Светится, – ответил за всех Чистяков.

Немного подумал и добавил:

– Моя кровь светится.

– Вернемся к Марине-Луизе! – Я рукой показал на девушку, которая лежала на матах с ножом в груди. – В тот миг, когда лезвие кортика пронзило грудь Каретиной, на руки убийцы и на его одежду попали капли крови. У убийцы есть два пути избавиться от следов: быстро пройти в ванную и смыть кровь или вытереть ее обо что-то на месте преступления. Выходить из комнаты рискованно, можно столкнуться с кем-то из гостей. Что делать?

Участники реконструкции промолчали. Никто не захотел выступить в роли убийцы.

– Еще раз посмотрим на поверхность платья в свете фонарика. Свечения нет, а мы обработали всю поверхность. Теперь посмотрим, что у нас внутри.

Горбунов вывернул подол платья наружу, эксперт из пульверизатора обрызгал ткань люминолом. Я включил фонарик.

– Кровь! – увидев голубоватое свечение, воскликнул Долженко. – Убийца вытер руки о платье изнутри.

– Обратите внимание, – сказал я. – По прошествии времени следы крови на одежде не исчезают, так как железо, содержащееся в крови, не испаряется и не разлагается.

– Убийца открыл шкаф и вытер руки о подкладку платья? – спросил Веселов. – Не проще было о покрывало вытереть?

– Веселов, да ты, оказывается, неряха! – пошутил я. – Кто же о хозяйское покрывало руки вытирает? О платье надо вытирать, а перед этим сделать вот так!

Я быстрым движением отер ладони рук о наружную поверхность брюк на уровне бедер.

– Сейчас у меня на ладонях нет крови, – пояснил я, – но она осталась на запястьях. Вот эту кровь, с тыльной стороны кисти и запястья, убийца и вытер о платье.

У входа в спортзал у оперативника из группы Садыкова зашипела рация. Я замолчал. В наступившей тишине отчетливо прорезался голос в эфире: «Все входы заблокированы». Свидетели, участвующие в реконструкции, невольно напряглись. Даже те из них, кто не имел к убийству ни малейшего отношения, подумали: «Все, теперь не сбежишь!» Хотя бежать и до сообщения по радиостанции было некуда.

Участники реконструкции стали невольно прислушиваться к радиостанции, но вместо переговоров в эфире раздался топот на лестнице, и в спортзал влетел Далайханов с темным свертком в руках.

– Андрюха! – выпалил он, смутился и тут же исправился: – Андрей Николаевич, я привез!

– Проблем не было?

– Мамаша ее чуть в обморок не грохнулась, а так – все о’кей!

Чистяков, Долженко и Веселов, как по команде, облегченно выдохнули: «Слава богу!» Айдар, не таясь, сказал: «Ее». Значит, убийца – девушка, и они, парни, вне подозрений.

– Разворачивай, – скомандовал я.

Далайханов встряхнул юбку. Эксперт, не дожидаясь команды, обрызгал ткань люминолом.

– Валя, юбочка-то твоя, – ехидно заметила Чистякова.

– Я давно догадался, кто убийца, – мрачно заявил ее брат. – Вначале Шершнева была в блузке навыпуск, а потом заправила ее в юбку. Эта юбка на резинке?

Вместо ответа я направил фонарик на боковую поверхность юбки. Появилось голубоватое свечение.

– Не может быть! – вырвалось у Шершневой. – Я два раза стирала эту юбку, она не может светиться.

– Кровь нельзя удалить без остатка, – прокомментировал свечение эксперт. – Между волокон ткани все равно останутся микрочастицы крови.

– Валентина, – обратился я к Шершневой. – Ничего не хочешь нам рассказать?

– Да, это я убила Каретину! – выкрикнула Шершнева. – Что вы уставились? Из-за нее невиновный парень мог в тюрьму сесть. Я ради него это сделала!

Шершнева показала рукой на опера, изображавшего Павла Волкова.

– Я убила эту тварь и нисколечко не жалею, что сделала это!

– Ты зря убила подругу, – остудил я Шершневу. – Волкову ее смерть ничем не поможет.

– Почему? – опешила Валентина. – Мне сказали…

– Реконструкция окончена! – объявил я.

– Шершнева, – позвал следователь, – подойдите ко мне.

– Почему ее смерть не поможет Паше? – не сдвинулась с места Валентина. – За что его теперь судить, если Луизы нет, она умерла?

– Преступление, совершенное Волковым, было окончено в момент причинения телесных повреждений Каретиной, – объяснил я. – Жива Луиза или нет – для суда над Волковым это не имеет никакого значения.

Шершнева опустилась на пол и завыла, как по покойнику: душераздирающе жалобно, тонко, протяжно.

– Света, что с тобой? – спросила за моей спиной Чистякова.

Я обернулся. У Кутиковой от напряжения пошла носом кровь. Лапшина несколько секунд, не отрываясь, смотрела на нее, потом побледнела и стала заваливаться на стоявшего рядом Долженко. Он успел подхватить девушку и опустить ее на пол.

– Обморок! – догадался эксперт. – Чем бы ее в сознание привести?

– Сейчас сделаем! – ответил Чистяков.

Он сел рядом с девушкой и несколько раз со всей силы ударил ее ладошками по щекам.

– Оригинально, конечно, – оценил я действия Чистякова и пошел на выход.

– Что оригинального? – поинтересовался еле поспевающий за мной Айдар.

– К вечеру у Лапшиной синяки выступят, а к Чистякову не подкопаешься. Красиво за сестру отомстил, ничего не скажешь!

– Сволочи! – истерично закричала опомнившаяся Шершнева. – Вы все – сволочи! Я люблю его…

Продолжения мы не слышали. Оперативник Садыкова закрыл за нами дверь в спортзал.

На улице я спросил Далайханова:

– Ты водку достал? Поехали в отдел. Меня всего трясет после этой реконструкции… Ты, кстати, красиво появился. Натурально так, как будто только что приехал.

– Я вокруг спорткомплекса по морозцу обежал, потом, как стрела, по лестнице промчался. Двери распахнул и чувствую, что задыхаюсь. Курить надо бросать.

– Мне такие глупости тоже иногда на ум приходят.

В райотделе мы выпили, дождались Горбунова, выпили еще. Поздравить нас с удачным окончанием дела зашел Васильев.

– Если бы ты знал, как я рад, что вы наконец-то разделались с Каретиной! – сказал он. – Теперь всеми силами навалитесь на окончание года, а то мы немного отстаем от общегородских показателей.

– Наверстаем, – пообещал я. – Время еще есть.

Вечером, ближе к окончанию рабочего дня, спиртное закончилось, и мы всей компанией нагрянули к Садыкову. В уголовном розыске Центрального РОВД также отмечали успешное окончание дела.

– Садитесь! – пригласил нас к столу Федор.

Мы выпили, обменялись мнениями о реконструкции.

– После вашего отъезда все прошло без сучка без задоринки! – рассказывал Садыков. – Шершнева на допросе у прокурора города подтвердила, что убийство совершила она. Меринов отправил ее в ИВС. Завтра в тюрьму переведут, поближе к любимому. Он, кстати, как?

– Плевал он на Валюшу! – Я припомнил последнюю встречу с Волковым. – Выйдет и не вспомнит о ней. Но к черту любовь! Как с юбкой прокатило?

– Я сгонял на обыск домой к Шершневой, изъял настоящую юбку, отдал следователю. На ней, кстати, кровь не светится. Меринов поворчал, что мы без мухлежа не можем, но потом все оформил правильно: время обыска под реконструкцию подогнал, и теперь комар носа не подточит.

– Вы где кровь для юбки взяли? – спросил заместитель Садыкова.

– Это я на мясокомбинате разжился, – похвалился Айдар. – Кровь бычья, первый сорт! Когда я при начальнике цеха хорошую юбку кровью обрызгал, тот подумал, что я умом тронулся.

– Не проболтается? – забеспокоился Федор.

– Он сосед моей тетки, надежный мужик. Каждый праздник тетку колбасой снабжает.

– Ну, еще по одной! – предложил Садыков. – За удачу!

Мы выпили, и только тут, в Центральном РОВД, я почувствовал, что меня отпустило, руки перестали предательски дрожать.

– Мужики, – признался я, – если бы вы зна- ли, в каком напряжении я пребывал в последние секунды. Когда Шершнева заговорила, у меня камень с души упал. Я даже готов был расцеловать ее. Теперь-то она никуда не денется, а там, в спортзале… Сказала бы Валюша: «Идите, чуваки, на три буквы!», и мы бы пошли. Уперлась бы рогом: «Юбка не моя. Я подругу не убивала», и все, ничегошеньки бы мы не сделали. Доказательств-то прямых нет!

– Забудь про то, что было! – загалдели коллеги. – Пьесу мы разыграли по высшему разряду, и результат просто не мог быть другим. Не может никакой убийца противостоять слаженной работе уголовного розыска.

– За нас! – поднял я тост. – За оперов!

К концу недели руководству райотдела стали известны подробности реконструкции. Малышев долго не раздумывал: вызвал Бирюкова и посоветовал ему найти другое место работы.

– Я не могу позволить, чтобы у меня в коллективе работал человек, чья племянница – воровка. Срок тебе – до Нового года. Не переведешься – уволю к чертовой матери!

– Не сможете, нет такого закона, чтобы за племянницу из органов увольнять, – дерзко ответил участковый. – Племянница – это не дочь и не сын, я за нее не в ответе.

– Вот ты как заговорил, – с угрозой процедил сквозь зубы начальник милиции. – Законы, значит, знаешь?

– Николай Алексеевич! – остановил начальника милиции парторг отдела. – Товарищ Бирюков избрал неправильную линию поведения, и мы его поправим. Валерий Петрович, если до конца года вы не сниметесь с учета в нашей партийной организации, то в начале января я проведу партийное собрание и поставлю перед коммунистами отдела вопрос о вашем членстве в партии.

– Партия-то здесь при чем? – насупился Бирюков.

– Как коммунист вы несете моральную ответственность за племянницу.

– Валерий Петрович, – вступил в разговор замполит отдела. – Вы, кажется, не осознали всю серьезность вашего положения. Во время проведения следственного эксперимента вашу племянницу обвинили в ряде краж, в том числе у преподавателя художественного училища Осмоловского. Прокурор города приказал провести проверку, и если факты подтвердятся, то вы не только партбилет на стол положите, но и погон лишитесь.

Проклиная всех «лаптевых» на свете, Валерий Петрович помчался по знакомым начальникам искать новое место службы. В Заводском РОВД ему предложили должность дежурного в медвытрезвителе. Бирюков, не раздумывая, согласился.

Служба в медицинском вытрезвителе считалась в милиции самой непрестижной. Перейти из участковых инспекторов в дежурные по вытрезвителю означало скатиться по карьерной лестнице в самый низ. Следующей стадией было только увольнение.

Бирюков проработал в вытрезвителе до пенсии. Все его попытки восстановиться в должности участкового к успеху не привели.

Дня через два после реконструкции я встретился с Кутиковой.

– Как обещал, – я протянул ей фотографию, обнаруженную у Каретиной.

Света взяла карточку, повертела в руках и вернула мне.

– Оставьте у себя, на память. Мне эта фотография не нужна.

Я довольно долго хранил фотографию Кутиковой – вначале на работе, в сейфе, потом дома, спрятав среди страниц любимой книги. Весной 1989 года я познакомился с Лизой и, перед тем как пригласить ее в гости, привел квартиру в порядок – ликвидировал все следы пребывания других женщин в моем жилище. Фотографию Кутиковой я сжег. Объяснять будущей супруге, кто эта голая пионерка и когда я ее видел в последний раз, мне совершенно не хотелось.