Серое, белое, голубое

1

Пятница, утро. Нелли лежит в постели и размышляет: «Что мне сегодня надеть? Что-нибудь синее или серое, нужна ли шляпа?» Она чувствует на лице легкое дуновение. Стало быть, сегодня ветер. Если будет дождь, надену плащ-накидку. Она слышит звук проносящегося мимо мопеда. Где-то открывается и снова захлопывается входная дверь. Обычно от такой утренней дремоты у нее разыгрывается мигрень — Нелли не из тех женщин, что спят до полудня и завтракают в постели. Обычно у нее не возникает сомнений в том, что надеть. Конечно, блузку и брюки, а днем, на работу, в магазин, — летний костюм из черной льняной ткани с удлиненным пиджаком.

Впрочем, в эту пятницу по понятным причинам ее магазин закрыт. Сегодня вообще все магазины закрыты. В поселке пасмурное настроение. Развязка наступила в начале недели, именно тогда сгустившаяся ярость, злоба и духота лета уступили место серой облачности. Начиная с этого поворотного момента люди предупредительно открывают друг для друга дверь, терпеливо стоят в очереди в кассу, вежливо пропускают вперед детей и собак, может даже прийти в голову, что все вдруг стали святыми, не поймешь, святыми или соучастниками преступления, глядят простодушно, обрывают фразу на полуслове… бедная Магда… Нелли переворачивается со спины на бок, по привычке вытягивает руку.

Но муж уже встал. Разумеется, Эрик тоже не пойдет сегодня на работу, пациентам придется потерпеть, однако ничто не может нарушить заведенного им распорядка жизни — зимой и летом, что бы ни случилось, каждый раз в полседьмого ночь для него сменяется днем. Сегодня ранним утром она уже видела его — он стоял на пороге ванной в белой рубашке и сером костюме и, вытягивая шею, поправлял узел галстука. Приятный мужчина. У него красивой формы голова с редеющими волосами и лицо, излучающее спокойствие. Разве слышала она, чтобы он когда-нибудь повысил голос? Он устроил жизнь по собственному вкусу, все прочно стоит на местах, зачем бы ему терять самообладание? Я его жена, он будет верен мне до самой смерти. Хороший у нас брак. Нелли считает его удачным. Действительно, супруг у нее всеми уважаемый врач-офтальмолог. Она дочь крестьянина, но ее приданое вложено в магазин, торгующий золотом и фарфором. А ее интимная жизнь освящена с амвона, ладан и благое слово — есть от чего прийти в самое приятное расположение духа. Ее сын…

Да уж, сын… Этот девятнадцатилетний парень, который говорит заикаясь, ходит пошатываясь, хорошо читает, несмотря на свое слабоумие. Порой ему трудно бывает втолковать, что не только в «Алберт Хейн»[12] надо стоять в очереди — это-то он понимает, кивает, соглашаясь и впредь всегда так делать, — но еще и на почте, на автобусной остановке, за мороженым и у кассы кинотеатра. Итак, порой она ощущает его как некое инородное тело, засевшее в крови. Температура у него всегда выше, чем у нее. Его жажда бывает неутолима. Покупая овощи, она живо представляет себе, как он будет проводить языком по каждой морковке, каждой картофелине, прежде чем засунет себе в рот вилку с едой. Обычно именно о нем она вспоминает в первую очередь, когда просыпается утром, просмотрев за ночь серию малоинтересных снов. Только сегодня утром все было по-другому. Она слышала его шаги этажом выше. Некоторое время в голове у нее не было ни одной мысли. Потом она подумала: «Сегодня будут хоронить Магду».

Так что же надеть? Я замечала, что в последнее время черный цвет на похоронах не так уж обязателен. Подчеркнутая торжественность может раздражать покойника, ему приятней видеть друзей и родственников в их естественном виде, без головных уборов, в одежде разных цветов, под звуки гармоники. Мне запомнились одни очень грустные похороны, на которых вдовец был в резиновых сапогах выше колен.

Я была ее лучшей подругой в этом поселке. И хотя они первое время жили во Франции и я видела ее лишь время от времени, я знала о всех ее неудачных беременностях и во время нашего летнего приезда к ним на хутор остро почувствовала, хоть голова у меня и была занята моим собственным несчастьем, каким утешением было для нее сидеть вечером на качелях, прижав к себе моего дорогого горемыку сына. Позднее, когда они с Робертом снова перебрались жить сюда, наша дружба окрепла. Это я помогла ей выбрать жемчужного оттенка бархат, которым мы затем в погожий летний денек обили диван в ее кабинете. Окончив работу, мы выпили по бокалу вина и вдруг заметили сквозь открытое окно яркое солнце на лужайке. «Пошли, — сказала Магда, — позагораем нагишом». Но я отрицательно замотала головой.

«В пять часов Габи привезут домой на такси». Но все же я растянулась ненадолго рядом с ней в укрытии из густых зарослей цветной крапивы, неловкая с непривычки, и даже не подумала снять платье и белый атласный бюстгальтер с косточками.

Боже, как же я на нее злилась! Теперь, когда моя злость прошла, словно провалилась в гулкую пустоту, как бывает, когда средь бела дня выйдешь на улицу из сумрака кинотеатра, — только теперь я могу признаться откровенно: я ее терпеть не могла. Вначале ее молчание мне даже импонировало. Когда большинство соседей уже пыхтели про себя в раздражении: «Что это ты, девочка, выпендриваешься?», я ничего против не имела, даже наоборот. Магда, наверное, дожидается, когда мы сможем поговорить спокойно, оставшись одни. И вот когда такой случай наконец представился — мы с ней шли по пляжу, а со всех сторон хлопали крыльями чайки, — я намеренно оборвала разговор, искоса поглядывала на нее и прокашливалась. И снова заговорила на тему о путешествиях. Она и бровью не повела. Ловко ускользнула от темы, задав мне вопрос о том, что я думаю о фирме, через которую мы однажды сняли домик на лето в Бельгии.

Были и другие удобные случаи. Она возобновила свои визиты к Габи. «Побудь еще немного, попьем чаю», — просила я ее. Мы забегали друг к другу за какой-нибудь мелочью по хозяйству и заодно поболтать; как-то раз я прислонилась к дверному косяку и стала смотреть на нее выжидательно. Тогда она сказала: «Нелли, мне нужен твой совет». После этого она завела разговор о золотых запонках, которые видела у меня в магазине, а я почувствовала непреодолимое желание дать ей под дых. В сентябре, со дня возвращения Магды прошло уже месяца три, я пригласила их с Робертом к нам на ужин.

Было жарко, окна и двери оставались распахнутыми настежь. Вечер близился к концу. Сделав небольшую передышку для того, чтобы поплавать в сигаретном дыму, Эрик и Роберт снова пошли чесать заплетающимися языками. А у меня вдруг испортилось настроение. Напротив меня сидела Магда и чертила указательным пальцем что-то на скатерти, очень спокойно, какие-то ромбики, все время одинаковые, лицо ее при этом хранило непроницаемое выражение. Мне даже показалось, что она вот-вот начнет раскачиваться взад-вперед. Я почувствовала, как во мне вскипает ярость. Ради всего святого, Господи, сделай так, чтобы она поскорее подняла голову, взглянула на часы и сказала: «Уже поздно, Роберт, пошли домой!»

Проходили неделя за неделей, месяц за месяцем, и мне все меньше нравилось ее общение с Габи. Я и сама не понимала почему.

2

Она слышит его шаги над головой. Он уже одет, доносится топот его ботинок. Молодой человек, в черном с головы до ног, пытается прогнать беспокойство, ритмично вышагивая на чердаке. Ссутулив плечи и руки, он с великим трудом продвигается вперед. Он идет на мысках, колени полусогнуты, такое впечатление, словно ему под колени подсунули сзади невидимые предметы, он еле-еле удерживает равновесие, всякий раз резко переставляя ногу. Когда он добирается до окна, которое выходит на север, звук его шагов становится глуше. На коврике возле окна стоит тренога, на ней прочно укреплен 68-миллиметровый телескоп. Нелли знает, что сын обязательно прикоснется к аппарату. Проведет кончиками пальцев по его металлической поверхности, что-нибудь поправит, какой-нибудь винт или ручку, но наклоняться над ним не станет, не приникнет глазом к телескопу. Он сегодня слишком беспокоен для этого. Предстоящая церемония вызывает у него глубокий интерес.

— Ее предадут земле? — Это была его первая реакция после того, как она во вторник очень осторожно рассказала ему о том, что произошло.

Ни это высокопарное выражение, ни монотонный голос сына ее не покоробили. Просто его обычная манера говорить.

— Да.

Она поставила перед ним кружку чая с молоком. Было шесть часов. Габи только что пришел домой. Он выслушал ее, наклонившись над столом, на который опирался руками. Как обычно после работы, он выглядел серым и утомленным. Уставившись на скатерть, он произнес:

— Ее нет в живых?

— Нет.

— У нее больше нет голоса?

— Нет.

— Как же теперь быть со статьями из «Нью-сайентист»?

— Папа их тебе переведет.

— У нее больше нет почерка. Ее почерк уйдет вместе с ней в темноту.

Он стал тихонько раскачиваться, не отрывая рук от стола, раскачивал тело взад-вперед. Нелли не обращала внимания. Когда амплитуда его движений стала более частой и нетерпеливой, она схватила его за обе руки, этот жест был ему знаком, он послушно отпрянул назад, потоптался на месте и плюхнулся на стул, который годами стоял на этом месте развернутый к окну, специально для него.

Нелли улыбнулась сыну, окинула взглядом его клочковатую шевелюру. Если ему грустно, она готова его утешить. Но стрелка переставлена, и его горе и ее утешение идут по разным путям. О чем ты? — спрашивали они друг друга одновременно. Она подала ему чай. Он на ощупь нашел чайную ложку и начал быстро помешивать, чтобы поскорее увидеть воронку — это зрелище всегда его завораживало. Потом он поставил именно те вопросы, которые и ожидала услышать Нелли. Стандартные вопросы, которые всегда задают в попытке удержать ускользающий внешний мир.

— Когда это?

— В пятницу.

— Во сколько?

— В пол-одиннадцатого.

— Где?

— Отпевание в церкви святого Иеронима. Похороны на кладбище Зейдфлит.

Убрав на минутку язык, он выпил залпом весь свой чай. Задыхаясь, произнес:

— Значит, мне понадобится черная одежда.

Она не знает, что творится у него внутри. Просто наблюдает за его поведением, воспринимает те сигналы, которые для нее привычны, — плач, взгляд в одну точку, заикание, периоды молчания, — но для него они наполнены совсем иным смыслом. Иногда он налагает на себя обет молчания. Иногда у него расширяются зрачки. В разгар летней жары он всем телом дрожит, на руках и ногах появляются мурашки.

Купленные для него черные вещи ему понравились. Чтобы подобрать костюм, она поехала с ним в Лейден, поскольку ассортимент товаров в поселке был ориентирован на потребности туристов. В магазины молодежной моды не стоило даже и заходить — он ни за что не согласился бы надеть джинсы, и не только потому, что их грубая ткань раздражает его кожу, но и потому, что, по его мнению, они недостаточно черные. В доме моды «Де Фаам» они нашли то, что искали. Да, именно там продавец натянул на него и почти незаметно застегнул на поясе мягкие фланелевые брюки глубокого черного цвета. Габи закрыл глаза. Затаил дыхание. Продавец едва заметно улыбнулся его матери, она тоже — ему в ответ. У нее было ощущение, что мальчик стоит и прислушивается, каким-то особым, куда более высокого порядка, чем ее собственный, органом восприятия, к приглушенному шороху черной шерстяной ткани, чарующего вечного покоя, в который погрузилась Магда, которая умерла и в пятницу будет похоронена на кладбище Зейдфлит. Уже в который раз ей приходит в голову мысль: «Мне кажется, он про себя этому рад».

Габи открыл глаза и сказал:

— Я их беру…

Нелли с симпатией посмотрела на продавца. Этот молодой, но уже седеющий мужчина знал ее сына. Ему никогда не придет в голову предложить ему покрутиться перед зеркалом, чтобы полюбоваться на новую вещь.

— А теперь еще пиджак, — сказала она. — Пиджак, носки и рубашка, все черное.

Было около полудня, когда они отправились в обратный путь. Нелли и Габи сидели на кожаных сиденьях автомобиля и молчали, каждый о своем. Когда Нелли закурила, Габи, к ее удивлению, выдвинул для нее пепельницу. Она улыбнулась. Несомненно, он сейчас чувствовал удовлетворение, сродни ее собственному, ведь они на самом деле съездили удачно. Она повернула на Рейнсбюрх. На дороге было свободно. Взгляд ее упал на поля и на скрюченные фигурки сельских жителей, колдующих над цветочными грядками под блекло-серыми небесами. В душе у нее затрепетало ощущение счастья, нелепое, примитивное, но светлое, как хрусталь. Она стряхнула пепел с сигареты, и ей представилось, что в эти минуты тепла ее мальчик, сидящий рядом, весело болтает с ней.

Порой я изнемогаю. Масса предметов устрашающе велика. Может, лучше иногда затыкать уши? Если все время носить солнечные очки, окружающим это не понравится. Я хорошо вижу и слышу то, что вдалеке. Чувствую запах. Если же предмет близко, я растопыриваю пальцы и высовываю язык, ощупываю вещь и пробую на вкус, так я познаю близлежащие предметы. Иногда они мне противны, иногда смешны. То, что съедобно, я поглощаю. Потом чувствую дурноту. С тех пор, как я начал ходить, меня с утра до вечера подстерегают неприятности. Холодные далекие предметы постоянно увеличиваются и уменьшаются и наоборот, они меняют свою тень и удесятеряются. Все мои попытки установить связь между предметами обречены. Мозговые клетки говорят мне «нет». Я шатаюсь, раскачиваюсь туда-сюда, бьюсь головой о деревянную спинку кровати, плачу навзрыд. Это помогает. Бандитская орава отпускает меня и откатывает в сторону.

Вначале мне не хотелось ходить. Я мог лежать, сидеть, стоять и был этим вполне доволен. Однажды у меня под ногами проплыл синий шар. Он катился сзади, миновал мои ноги, выдвинулся вперед, похожий на вращающийся синий глаз великана. С тех самых пор, как мимо прокатился шар, я хожу, с тех пор, как я хожу, я знаю, что не умею летать и мне чего-то недостает, не только взмахов крыльев, еще больше — ощущения невесомости. Летишь и не чувствуешь тела. Проваливаешься в темноту — и хоть бы что, не разбиваешься. Какое плавное наслаждение!

Из всех предметов чаще всего меняют свое местоположение люди — они то здесь, то там. Их рты искривляются речью и смехом. Часто люди протягивают руки и касаются тебя, даже если ты про себя кричишь: «Я не хочу!», даже если в голове у тебя отчетливая мысль: «Я люблю сам прикасаться к коже». Еще они часто спрашивают меня про что-то, что мне непонятно. Но с этим я всегда могу покончить одним приемом. Повторяю их собственные слова и спрашиваю, как их зовут. Этого достаточно. Вначале я не хотел говорить. Нет, лучше не буду. Я беру металлическую пепельницу, кладу ее набок и щелкаю по ней двумя пальцами. Она начинает вращаться и выдает свою тайну.

Зачем еще слова, какая-то там система?

Вначале я пользовался словами моей мамы. Я разговаривал. Она смеялась и протягивала руки. Я повторял за ней. Звучал мой голос. Теперь все мое внимание — другим словам, страница двести семьдесят один, правая колонка, я читаю и запоминаю: «флюктуация, флюктуировать, флюоресценция и флуоресценция, флюоресцировать и флуоресцировать, флюс, флюсный…» Меня душит смех.

Мое любимое время — ночь. Ночью, когда предметы делаются тупыми и бесполезными, я грежу или выбираюсь из кровати. Ставлю на ковре одну ногу слева, другую — справа, прижимаю глаз к 68-миллиметровому рефрактору. Уже вскоре в безоблачной темноте я вижу скопления белых искр. Я все смотрю на них и никак не могу оторваться. Через некоторое время мне хочется высунуть язык и растопырить пальцы — такими близкими они кажутся мне. Посреди тишины и мрака я чувствую, как меня душит смех. Меня неотступно сверлит одна и та же мысль: пускай у меня есть тело и глаза, но я, наверное, еще не родился.

3

Беременность и роды проходили абсолютно нормально. В июне она сообразила, что месячных нет уже во второй раз. Она вернулась с пляжа и прошла в спальню, чтобы посмотреть в зеркале, как отличаются по цвету руки, ноги и плечи от закрытой от солнца кожи тела. Незагорелая кожа, точно совпадающая по контуру с фасоном купальника, казалась ослепительно белой в лучах послеполуденного солнца, она осмотрела пупок, груди — ничего еще не было заметно. Нелли положила руки на живот, представила себе, что у нее там внутри делилось и умножалось, и, когда немного прояснилось в голове, принялась считать.

— Январь, — едва слышно произнесла она. — Январь, конец января.

Началась ее материнская любовь. Не как у некоторых женщин — при первой мысли о зачатии, не как у большинства — в день родов или день-два спустя. Нелли начала любить своего ребенка, когда вдруг почувствовала — она в этот момент спокойно жевала булочку, — что у нее во внутренностях задрожал электрический угорь. Она задержала дыхание — ощущение повторилось, женщина облегченно засмеялась. За этим случаем, который произошел точно как по книжке, на четвертом месяце, последовала целая цепочка приятных изменений ее тела. Живот раздулся, груди налились, что тут скажешь? — все ясно. Нелли бросила курить, почти не пила спиртного и два раза в неделю ходила на тренировки в маленький зал вместе с десятью другими беременными женщинами: все десять, точно так же одетые в черные трико, упражняли мышцы тазового пояса. Никогда в жизни она не чувствовала себя так хорошо. В приятных заботах — очаровательные одежки, байковые одеяльца, простынки в цветочек — она не заметила, как наступила осень и приблизилась зима. Гуляла ли она под дождем, закутавшись в широченное пальто, или с мечтательным выражением брела в снегопад, ей доставляло удовольствие представлять, как где-то там, глубоко в ней самой, в ее матке, расширившейся от лобковой кости до грудной клетки, живет своей жизнью неродившийся младенец, которому хорошо оттого, что ее окрепшее сердце энергично прокачивает кровь по всему организму. К стенке ее живота приставляли деревянный слуховой рожок, врач улыбался, качая головой. «В бессолевой диете нет необходимости». В доказательство он показал будущей матери на ее тонкие запястья и лодыжки.

Январской ночью Нелли кладет руки себе на внутреннюю поверхность бедер, ее ноги, согнутые в коленях, широко разведены в стороны. Обхватывает себя руками. После дружеского визита длиной в целый вечер, когда ей то и дело приходилось вставать то за сливками, то за вилочками для торта, радуясь про себя тому, что Эрик и Роберт все время сами поддерживали беседу, а новая подруга не понимала ни слова по-голландски, она наконец улеглась в своей кровати на спину. За окнами бушует снежный буран, но в помещении маленькой виллы витает аромат раскаленных поленьев. Проведя долгие часы в покорности и терпении, поздоровавшись с доктором и медсестрой с припорошенными снегом волосами, взяв руку мужа в свою и выражая глухой протест против боли (впрочем, потом она скажет: «Ну, это еще было терпимо!»), зажмурившись и сжав зубы, Нелли согнулась и изо всей силы натужилась. В следующее мгновенье она поняла, что ее ребенок родился.

Мать с удивлением рассматривала его ручки.

— Что же это с ручками? — вырвалось у нее невольно.

Младенца поместили в заботливо подложенную ею руку. Его толстенькое тельце слегка обтерли и принесли ей завернутым в полотенце: сын, чудный ребенок, он недавно громко закричал, на ручках и ножках у него по пять пальчиков.

Медсестра, все еще с тазиком в руках, обернулась к Нелли.

— Да уж, — сказала она, — я правда не видела, чтобы младенцы так делали. — Ее лицо приняло умиленное выражение.

Нелли ловила взгляд мужа.

— Эрик!

Он сидел на стуле возле ее кровати. По его отсутствующему взгляду она поняла, что он еще не совсем оправился после пережитого в минувшие часы. Сама она уже совершенно пришла в себя. Покуда врач возился с нитками, накладывал ей последний шов, она уже не чувствовала ни боли, ни усталости, ее лишь удивляло, что мирно спящий ребенок сплел ручки с такой силой, что пальчики из-за пережатия сосудов посинели.

— Эрик! — еще раз окликнула она мужа.

Он поднялся, словно спросонья, потянулся и засопел носом, она видела, что он старается прийти в себя. Затем он наклонился вперед и стал распутывать сплетенные в клубок пальчики сына, разгибал один за другим, покуда не удалось их расцепить. Потом он брал поочередно правую и левую ручку и долго разминал и массировал их, до тех пор, пока они не приняли нормальный цвет.

— Так-то лучше, — сказал он, укладывая ручки на пеленку, в которую был завернут ребенок. — Намного лучше, правда, сынок?

Несколько секунд Нелли и Эрик смотрели на две маленькие морские звездочки. Но они и опомниться не успели, как руки вдруг снова поползли вверх, навстречу друг другу и с магнетической силой сплелись воедино.

— Всего несколько деньков, и это прекратится, — сказал врач, который тем временем закончил свое занятие и тоже обратил внимание на странное явление.

Но ничего не прекратилось. Малыш, крепенький, темноволосый и спокойный, как ангел — он спал, даже когда его купали, — стоял на своем. Ночью, днем, на весах и во время кормления. Когда в минуты переодевания ему приходилось мириться с тем, что цепь, связывавшую его с самим собой, на мгновенье разрывали, он откидывал головку назад, изгибал спинку и застывал. Так же было и когда, по прошествии суток, его приложили к материнской груди. Он отказывался и не понимал, чего от него хотят. Обливаясь потом, теряя мужество, Нелли продолжала прижимать к себе ребенка, молоко у нее лилось потоком. Попробуем давать из бутылочки, решила она через два дня. Теперь малыш лежал рядом с ней, отдельно, она раскрыла ему ротик, он принял большую упругую соску, пахнущую резиной, но пить не стал. Она увеличила в соске дырочки. Побледневшая от волнений, она вздохнула с облегчением, когда увидела, что произошло: он понял, что умеет пить, что наконец научился глотать снятое коровье молоко, которое само попадало ему в рот. Ну, теперь все наладится, подумала она, он будет расти, его жизнь началась. Она туго перетягивала груди, клала на них ребенка и раз пять-шесть в день наслаждалась, наблюдая, как он пьет, лежа на голубом банном полотенце, запахом детского питания, зимним солнцем и той божественной поспешностью, с которой он глотал, все это время его темные глаза со стеклянным блеском были прикованы к некоей точке над ее головой. «А вдруг он слепой?» — прошептала она однажды, обращаясь к мужу.

Эрик — сам он так не думал — обследовал по ее настоянию глаза ребенка. Он уложил его на комод и заявил, что не видит никаких отклонений. «Зрачок реагирует на свет, — говорил он, обращаясь к жене, — и нет никакого намека на помутнение роговой оболочки». Нелли слушала. Слушала и смотрела любознательно и благодарно на своего мужа, который, стоя посреди спальни, похоже, получал удовольствие от лекции о механизме поглощения света сетчаткой глаза и различиях между светом и образом. «Свет, — говорил он, — мы воспринимаем глазами, образ — разумом». Наконец он перевел взгляд с младенца на нее и с терпеливой профессиональной улыбкой на лице сказал: «Как и что он воспринимает, мы с тобой, Нелли, не знаем. Глаза — это проводники, они передают в мозг только то, что сознание считает важным».

Вот ложка. Вот коробка с обувью. Теннисная ракетка. Угол шкафа для белья. Угол камина. Свет, отражающийся на потолке. Он не слепой, он переводит глаза с предмета на предмет. Спустя, наверное, три месяца она склонилась над колыбелькой, просто чтобы посмотреть, как там ребенок. Он лежал как обычно, отведя глаза в сторону, и вдруг впервые в жизни рассмеялся. Он двигал крошечными губками, всем своим личиком и даже агукал. Она посмотрела туда, куда был направлен его взгляд, испуганная, не веря собственным глазам. Никелированная поверхность фена в ее левой руке переливалась в лучах солнца.

Однажды она шла мимо магазина игрушек. Клоуны, плюшевые игрушки, яркие погремушки — все это она уже перепробовала, нет, ничего не помогало, его руки были зажаты. Вдруг взгляд ее упал на двух маленьких мишек, беленьких близнецов, таких очаровательных и пушистых, что она сама не заметила, как очутилась у прилавка.

— Вам для подарка? — спросила продавщица.

Нелли кивнула.

— Мальчику или девочке?

— Мальчику.

Мишек упаковали. Вначале в папиросную бумагу, а затем в подарочную, с цветами, сверху еще украсили голубой ленточкой. Нелли пришла домой. Поставила чай и села за стол. И все тянула, не открывала сверток, наконец достала медвежат и пошла в комнату, где Габи спал как ангелок, наслаждаясь дневным сном. Она расцепила его ручки. Они неподатливы, сопротивляются, спинка изгибается. Она вложила игрушки в его пальчики и придерживала их сверху руками до тех пор, пока не удостоверилась, что его отвращение перед неизвестным, перед пустотой, свободой стало проходить. Когда наконец она неслышно отступила назад, перед глазами у нее все еще стоял младенец, размахивающий ручонками — в каждой по игрушке.

С тех пор он не расставался с этими мишками. Какая блестящая идея! Ребенок рос с этими мишками, то и дело кожа его соприкасалась с искусственным мехом их шкурки, узнавала реальные факты — тепло, мягкость — и одобряла их. Ну и находка! Как все радовались на пятимесячного малыша, который, лежа на спине в манеже, издавал странные звуки, приветствуя своих мишек! Каким трогательным казался этот красивый малыш знакомым при встрече на улице или в магазине, когда, пригнувшись в своей прогулочной коляске, он прижимал их к груди и, казалось, был целиком захвачен ими или один Бог ведает чем еще, потому что, сколько бы ни тыкали его пальцем в живот или щипали за щечку, сколько бы ни совали конфет и печенья, он не выходил из состояния сосредоточенности и всегда смотрел в одну точку, куда-то прямо перед собой.

Даже врач смеялся. По-отечески смеялся. Тот самый врач, на консультацию к которому Нелли пришла полтора года спустя, когда ее сын по-прежнему не умел ползать, ходить и говорить. Сразу почувствовав, что мать неопытна и чересчур тревожна, он сказал: «Некоторые дети не так быстро развиваются».

Она кивнула — ребенок сидел у нее на коленях — и посмотрела в окно. Все окна в кабинете были открыты. Она увидела залитый солнцем сад с посыпанными гравием дорожками, кустами жасмина и павлинами, которые волочили за собой наполовину распущенные хвосты.

У нее в комнатах, в ее доме, даже у нее на руках — всегда и везде этот маленький пришелец, не замечающий различия между миром и собой. Он сидит на полу и играет, открывается дверь, и мгновенно наступает смятение, он принимается скулить по-собачьи. Она несет его на руках, спускаясь вниз по лестнице. К тому, что стены удаляются, а пространство внизу, там, где заворачивает коридор, кружится, он уже привык, но вот его ставят на пол и отпускают, а мама уходит; дрожа от страха, он наблюдает, как удаляются его — ее ноги, его — ее тело, прикрытое голубой юбкой. Как так получается, что с помощью своих сверхчувствительных антенн удается уловить ножки стола, ковер на полу, корзину для мусора, сверкающий каминный экран, что угодно, только не себя — неподвижную точку во всем этом хаосе?

Ладно, она позаботится о том, чтобы в этом доме никогда ничего не переставляли, ни одного цветочного горшка. Ему и так приходится мириться с немалыми катаклизмами. Движение света и людей, завывание ветра и пылесоса, замена молочного питания на кашку из хлеба пополам с размятым бананом; стрижка волос приводит его в отчаяние, выбивает на многие часы из колеи. Нелли мурлычет себе под нос его имя, он же, устав от собственного рева, спит в кроватке, стонет, скрипит зубами во сне.

Но тем не менее он развивается. Ему уже почти три, и он уже может сидеть прямо, а иногда, правда, с большим трудом, и стоять. Присев рядом с ним на колени, она подает ему деревянные кубики, которые он ощупывает руками и языком, он решился выпустить из рук медвежат, они лежат тут же неподалеку. Она видит, как вспотело его лицо, он увлечен игрой — схватить, полизать, отложить в сторону, снова схватить… он готов продолжать ее до бесконечности. Понятия времени, его отрезков ничего ему не говорят. То, что одно событие следует за другим, никогда не бросается ему в глаза. Зачем давать знак, что ты голоден? И как: плакать? Протягивать руки?

Вскоре после того, как он научился ходить, он начал говорить. В один прекрасный день мешанина гортанных звуков неожиданно вылилась в два четких слога.

— Квар-тал, — сказал Габи.

Нелли сидела за столом. Не отрывая локтя от газеты, она подняла глаза, он стоял посреди комнаты, очаровательный малыш в новых башмачках, еще раз спокойно повторил: «Квартал», плюхнулся на ковер и, задрав головку, стал раскачиваться взад-вперед, заикаясь произнося слоги, которые ничем не напоминали язык его родителей. Нелли тогда подумала, что ей померещилось.

Когда она играла с ним днем, он вдруг сказал:

— Ни нада.

Она замерла с мячом в руках, глядя на него.

Не обращая на нее внимания, он решительно двинулся в противоположный угол комнаты, спотыкаясь при каждом шаге.

— Ну, ни-ни надо же, — сказал он хрустальной вазе и рассмеялся.

С тех пор дело пошло быстрее. За несколько недель он научился говорить практически все. «Привет, Габи». «Пожалуйста, Габи». «Габи хочет гулять?» Он легко повторял за ней фразы. «Ну, не надо». «Посмотри на меня». Она привыкла к его попугаячьему голоску. Порой он сидел и безучастно смотрел перед собой и вдруг произносил: «гравюра» или же «пунктуальный», «операция», «грязный»… Ему это, вероятно, доставляет удовольствие, думала Нелли. Слова развлекают его или же он просто принимает их так же, как принимает всякие фигуры и формы, раз уж они есть на свете?

Наступило лето. Габи не хотел выходить на солнце, плакал и закрывал глаза. В затененной маркизами гостиной она наблюдала, как он преодолевает расстояние от двери до стены. Она видела, с каким трудом ему дается каждый шаг, и думала примерно следующее: «Он начал говорить, потому что начал ходить. Должно быть, именно поэтому. Ходьба дала импульс его мозгам. Как быстро теперь пошло дело! Он наверстывает упущенное, ходит, разговаривает: поскольку пространство все же необходимо как-то упорядочить, он должен научиться называть вещи по имени. Скоро я буду рассказывать ему сказки, показывать картинки, читать. Как здорово! Он ходит, говорит, мне кажется, он скоро будет летать. Иногда мне это именно так и представляется: слова способны лететь по воздуху, через моря, через века, туда и обратно. Порой мне кажется, что слова — это крылья людей».

Как все нормальные люди, в то лето они поехали семьей в отпуск во Францию. «Почему бы и нет, — сказал сотрудник медицинской службы. — Даже если ребенок у вас слабоумный, не отказывайте себе в маленьких семейных радостях». Они поехали навестить своих старых друзей в Севеннах. Хутор на горе. Заросли тутовника. Это было великолепное лето с запахом дикого майорана и свежей побелки при пробуждении, с вечерами на воздухе — сидели за столом и пили вино до глубокой ночи, пока Габи тихо и мирно качался с Магдой на качелях. «Давайте все же попробуем определить его в подготовительный класс», — сказал все тот же сотрудник в начале сентября.

Эта затея не принесла большого успеха. Габи, хорошенький пухлый мальчик в симпатичном костюмчике, как только попал в группу, не сдвинулся с места, не произнес ни слова и только шипел, как кошка, когда к нему приближался кто-нибудь из детей. Конечно, никто не против его присутствия. Давайте наберемся терпения. В конце концов, когда-нибудь он привыкнет к себе подобным! Два года подряд Габи проводил первую половину дня в уголке с кубиками, погруженный в молчание и игнорирующий всякое вмешательство извне.

Травля началась, когда он уже был в школе «для детей с серьезными трудностями в учебе». Дауны и неимоверно вымахавшие олигофрены не могли взять в толк, что это за мальчик, который всегда молчит, всегда раскачивает корпус и отпускает своих ставших серыми мишек, только если хочет порисовать, а позднее еще и что-то написать.

— Он ненавидит цифру «семь», — сказал учитель матери.

Нелли взяла листочки бумаги домой и рассматривала вместе с Габи строчки цифр. Выяснилось, что «семерка» дразнит его своим нахальным, угрожающим язычком.

Перевод в интернат оказался правильным решением. Габи приноровился ко времени, когда за ним приходит такси: 8.05, привык к обеду, который накрывали на столе с жаропрочным покрытием: картофель, салат, тефтели, — знал время, когда на такси его забирали домой: 16.35. Он больше не шипел, в прошлом остались слезы. В здании интерната, окруженном деревьями, умственно отсталые юного возраста занимались гимнастикой, выполняли работы по дереву или же сидели, тупо уткнувшись в экран. Им ничуть не мешал ребенок, который целые часы проводил за тем, например, что простукивал радиатор отопления. И все же это был особый случай. Педагоги начали интересоваться им, когда выяснилось, что он рисует, читает и пишет, а однажды во время обеда без единой ошибки процитировал инструкцию для посетителей.

Нелли ходила по врачам, ей называли разные диагнозы. Слабоумный. Шизофреник. Врожденное повреждение ствола головного мозга. Часто ей говорили то, что она уже знала. Ребенок совсем не осознает происходящее. Он как бы с другой планеты, с такой планеты, где не действуют наши законы пространства, времени и изменчивости материи. Стул осознается как знакомый предмет, только если он стоит на том же месте. Событие узнаваемо, только если приходит всегда в одно и то же время. Глаза, уши, нос, рот, кожа — по этим важнейшим каналам восприятия в его мозг поступают сигналы, которые он не в состоянии идентифицировать…

Ему исполнилось восемь. Иногда он казался ей на удивление сообразительным. Проблему неприятной для него церемонии пожатия рук и поцелуев он разрешил просто: демонстрируя отличные манеры, входил в гостиную с вазой печенья, лишь когда все садились пить кофе. Характер его игр в это время тоже изменился. Любовь к складыванию панно из кусочков, многочасовое изучение карт и выкроек уступили место страсти к прогнозам погоды, метеодиаграммам и в особенности ко всему, что связано с луной и звездами. Мальчик, от природы не различавший «сейчас» и «вскоре», «здесь» и «там», начал рассуждать о длине световых лет.

4

С помощью маленького 68-миллиметрового рефрактора можно проводить интересные наблюдения. В ясные ночи Габи более отчетливо, чем сам Галилей когда-то, наблюдает спутники Юпитера, он находит немало звезд Млечного Пути, видит звездное скопление Плеяды и может даже без особого напряжения различить двойные звезды в созвездиях Дракона и Близнецов. Место для наблюдения у него удобное, но пространственно ограниченное, потому что Габи отказывается переставлять прибор с ковра под окном на чердаке.

Когда однажды октябрьским вечером он схватил Магду за руку и, не говоря ни слова, поднялся вместе с ней по двум лестницам на чердак, у него еще не было телескопа, даже бинокля не было. Пока внизу открывали вино и обсуждали изящество коммерческих сделок, эти двое, должно быть, смотрели в открытое окно на небосвод, который в тот вечер был необыкновенно чистым, с каждой минутой становился все чище, за горящими точками вспыхивали все новые и новые мерцающие пятна, небесные тела, и, вероятно, именно тогда Магда впервые назвала вслух два созвездия, которые знают все и всегда.

— Большая Медведица. Малая Медведица.

У Габи, должно быть, на миг перехватило дыхание. Скорей всего, он обрадовался совпадению.

Вскоре после этого случая в доме появились учебники, журналы и проспекты. Нелли была рада. Ей нравилось наблюдать, как ее лучшая подруга склоняется над картами звездного неба вместе с ее сыном и обсуждает с ним знаки зодиака. Когда Магда переводила для него зарубежные статьи и аккуратно записывала перевод в общую тетрадь, Габи смотрел, как ее рука, пухленькая белая женская рука, оставляла за собой на странице цепочки букв. В такие минуты они были настоящими друзьями. Нелли считала, что и ей здесь отводится достойное место, ведь Габи после очередного сеанса входил в кухню бледный, с повисшей на подбородке капелькой слюны и говорил: «Самый большой в мире оптический телескоп, шестьсот сантиметров, находится в обсерватории Зеленчукская на Кавказе».

Эрик купил ему бинокль. Желая научиться пользоваться прибором, Габи сидел за столом рядом с отцом, слушал и кивал до тех пор, пока текст инструкции по применению не совпал с линзами, кольцами настройки и вращающими их пальцами. Однако характер лунной поверхности он обсуждал только с Магдой.

— Наверное, это Южное полушарие, — сказала она, облокотившись о подоконник окна на чердаке.

Она передала ему бинокль.

— Бросаются в глаза кратеры, — сказал он чуть позже.

— Да. Интересно, какого они размера?

— Самые маленькие — примерно семь километров.

— Видишь то темное пятно?

— Это Море Дождей.

Через год на фирме «Ганимед» заказали телескоп. Элегантный прибор появился в доме дождливым февральским днем. Эрик достал завернутые в бумагу составные части, собрал все воедино и провел испытание. Выяснилось, что доставленная в комплекте тренога стоит на полу неустойчиво, и Эрик трудился все выходные, чтобы как следует установить опорный штатив весом в двадцать пять килограммов. Габи все время вежливо ждал, до тех пор пока отец не установил конструкцию под самой крышей — Эрик работал тщательно, терпеливо, подавляя ни к чему не ведущий энтузиазм: «Ну, Габи, будем надеяться, что погода прояснится!» Габи начал программу исследований лишь тогда, когда за отцом закрылась дверь, — никто не должен был ничего знать, даже Магда.

Под глазами у него пролегли круги. Кожа пошла пятнами. За столом он разглагольствовал о составе звезд. Нелли сумела побороть свою озабоченность тем, что он не спит по ночам.

Может, не стоит пытаться залезть к человеку в душу, такая мысль часто приходила ей в голову в этот период. Каждый человек — загадка, прими это как есть; если уж на то пошло, Габи легче понять, чем кого бы то ни было. Помнишь его попугайский период? Все началось с книжки с цветными картинками, каких попугаев там только не было, ты дала ее ему, и за неделю он прожужжал тебе все уши, желая получить самого лучшего говорящего попугая, пепельно-серую птицу из Африки. Вскоре все бытовые предметы в доме стали напоминать ему о форме черепа такого попугая, его крыльях или закрученных назад когтях, кроме того, он соглашался носить только такую одежду, которая напоминала бы его оперение, конечно же, такие вещи было нетрудно подобрать.

Ты помнишь, как порой смотрела на летнее вечернее небо и думала: «Может быть, австралийский какаду?» Наконец Эрик принес ему великолепного волнистого попугайчика. Помнишь ты, как, до глубины души пораженный, он стоял и смотрел молча на птицу в клетке, на нечистоты, которые она в ней оставляла, только под вечер он вновь пожелал что-то сказать: «Попугаи улетают куда захотят», — помнишь, ты тогда поняла, что он имел в виду?

Теперь он пользуется иным кодом. Летняя ночь, окно открыто, глаз приник к линзе с двухсоткратным увеличением. Во всем этом, в общем-то, есть логика. Ты входишь в его комнату, ему это нисколько не мешает, не замечая тебя, не делая тебе этой уступки, он с дикой сосредоточенностью вглядывается в Луну. Созерцание непонятного. Ты смотришь на его ботинки и на его шерстяной пиджачок и совершенно серьезно думаешь про себя: я обязательно почищу ему ботинки, а пиджак сдам в химчистку.

В ту пору ей нравилось отвечать на его монологи. Когда, изложив свой отчет о взрыве суперновой, он замолкал, ожидая, пока подадут чай с его любимыми коричными бисквитами, с маленькими вафлями — он так обожал сладкое! — Нелли сама начинала испытывать желание немного поговорить, прислушивалась к вою ветра, который никогда не унимался здесь, на дюне, рассказывая все по порядку: какой-нибудь забавный случай из своего или из его детства, неважно, что именно было в центре повествования — случай лунатизма или чей-нибудь любимый дядя. Почему бы не доставить себе удовольствие такой вот односторонней доверительной беседой?

Искусственное освещение. Звон колокольчика над входной дверью и покупатель, не забывающий вытереть ноги перед тем, как войти. Она нигде не чувствует себя лучше, чем здесь, в своем магазине у подножия дюны, украшенной декоративными фонариками и спускающейся прямо к морю. По широкой набережной прогуливаются отдыхающие. Летом их целые тучи, они шумные и черные от загара, зимой, прохаживаясь здесь, они молча борются с ветром. То и дело кто-нибудь из приезжих поддается внезапному порыву продвинуться к краю тротуара, поближе к барам и магазинам. Тогда открывается входная дверь, и Нелли предупредительно встречает вошедшего. Ей знакомо это легкое замешательство, охватывающее покупателя, его удивление, когда меньше чем в ста метрах от моря в одно мгновенье бывает положен предел власти жестокого солнца и соли и он оказывается в легко обозримом мире золота, серебра и хрусталя.

«Что-нибудь в подарок жене». «Подарок для мамы». «У вас есть что-нибудь подходящее для мужчины?» — обращаются к ней покупатели.

Нелли задумывается, затем утвердительно кивает. У нее всегда есть решение. На стеклянной поверхности прилавка появляется синий бархатный футляр.

С тех пор как Габи четыре раза в неделю стал работать в мастерской для инвалидов, Нелли работает продавщицей в своем собственном магазине. Как раз в то время управляющий решил основать собственное дело. Быстро нашли девушку для работы на полставки на подхвате, и Нелли приняла решение. Она купила несколько дорогих английских костюмов и сделала модную прическу. Разумеется, Габи не потерпел никакого ущерба. Она садится в машину и едет в магазин лишь после того, как он в четверть девятого покидает дом — теперь он ездит самостоятельно на автобусе. После того как пробьет девять, она садится пить кофе, заградительный щит перед дверью уже забран наверх, стекло протерто замшей, смоченной спиртом. Очень редко первый покупатель появляется раньше десяти.

Не скучает ли она по безмолвным, бесконечно тянущимся дням? По своему директорству в доме, по цветам и мыслям, что приходили ей в голову в самые неожиданные минуты?.. Вчера он опять напомнил мне слепого старичка… Нет, на самом деле мало что изменилось. Устанавливает ли она на витрине часы с маятником, открывает ли футляр, в котором лежат старинные булавки для галстука, и при этом не дает никакого повода подумать, что она беспокоится еще о чем-либо, кроме как о своей сомневающейся покупательнице, внезапно в ее памяти возникает лицо, уже целую вечность для нее самое родное, — щеки бледные, ввалившиеся, глаза после бессонной ночи еще более тусклые, чем обычно, сегодня, готова поспорить, ночь была ясная, видно было луну, звезды, ведь взгляните только, какая прекрасная сейчас погода… Ах, до чего же у него всегда серьезный вид!

Ее покупательница все еще сомневалась. Нелли видела на лице женщины озабоченность. Так бывало всегда. Всякий, кто заходил сюда, был захвачен идеей купить что-нибудь прекрасное, какой-нибудь предмет, на который нередко месяц за месяцем откладывал деньги и который должен был олицетворять собой не только суть любимой, но и отличный вкус и распрекрасный нрав дарителя. Ни единый предмет из покидавших ее магазин не повторял предыдущий.

Женщина перевела взгляд с булавок на Нелли и спросила:

— Какая вам больше нравится? С круглым камнем или с овальным?

Нелли одну за другой достала из бархата булавки. Она разложила их на ладони для сравнения.

— Я бы лично выбрала овальную.

Женщина чуть склонила голову набок. Глубоко вздохнула.

— Тогда я беру эту.

— Хорошо. Я ее для вас очень красиво запакую.

Нелли одарила покупательницу улыбкой, полной сердечного участия.

5

Не имеет смысла дольше лежать. Сегодняшний день наступит, пройдет и станет просто еще одним беспокойным днем, подобным двум-трем предыдущим. Уже почти полдевятого. Если я сейчас не встану, у меня целый день будет головная боль и, когда вскоре я усядусь в первом ряду в церкви, плывущие перед глазами черные круги помешают мне разглядеть Магду, вспомнить ее лицо и красивые белокурые волосы, как это не удавалось мне целую неделю: наваждение какое-то, всю эту неделю Магда была не Магдой, а просто неизвестной женщиной, и с ней произошло такое, во что невозможно поверить.

Нелли выбирается из постели, идет к слегка колышущимся шторам и раскрывает их. День сегодня дождливый. От струй воздуха, которые попадают в комнату, у нее мурашки бегут по телу. Это то, что надо, пора встряхнуться как следует. Она отступает в сторону от серого пейзажа, потягивается, зевает, спускает с плеч бретельки и подхватывает соскользнувшую рубашку ногой. Смотрит на себя в зеркало, видит мешки под глазами. Она находит, что выглядит ужасно, что глаза у нее бегают, и это ей совсем не нравится. Она зачерпывает двумя руками воду из умывальника и плещет себе в лицо. Вдруг ее осенило: надену темно-синее платье. Она роется в шкафу, находит шелковое платье, которое не носила уже несколько лет. Длинные рукава застегиваются у кисти на пуговки, юбка чересчур прямая, на какую-то долю секунды она вспомнила воскресные дни в юности: нарядилась, как велели, но чувствуешь себя не в своей тарелке. Пойду позавтракаю, думает она, посмотрю, куда подевались Эрик и Габи.

Она поднимает голову, прислушиваясь. С улицы доносится лай. Это пес Магды Анатоль, его отчаянный лай всегда меня раздражал. Она выглядывает в окно и видит на террасе Эрика с тремя собаками. Они что, ходили на прогулку в дюны? Все они кажутся какими-то измочаленными. Анатоля я еще могу оставить, если понадобится, даже насовсем. Но этих маленьких дряней?

Ей не удается так запросто, раз — и готово, оторвать взгляд от мужа и трех собак. Вся группа излучает мистическое единение. Она посмотрела на когтистые лапки и львиные мордочки собачек пекинес, на позу безнадежного ожидания, которую принял черный терьер, и, наконец, на своего мужа. Эрик сидит, скрючившись, на выступе балюстрады, штанины брюк засунуты в сапоги. Удивляясь, она приходит к следующему выводу: он очень, очень сильно подавлен! И такой уже с понедельника. Вот он немного наклонился вперед. Сложил губы трубочкой и вскинул брови. За все время их супружества ей не часто приходилось видеть его таким. Он поднимает глаза и, потрясенный, открывает рот: в небе парит чайка. Эрик совершенно вышел из строя, с тех пор как обнаружил в понедельник эту кошмарную пару: Роберта, друга детства, ставшего убийцей-маньяком, и Магду, женщину, которая, насколько мне известно, ему никогда особенно не нравилась, в самом нелепом виде, в котором только может быть человек, — мертвой.

Что там в действительности произошло, наверное, никто никогда не узнает. Идет расследование. Но некоторые факты уже установлены. Трагедия — убийство — произошла в начале ночи, когда все еще стояла невыносимая духота, а гроза, которая вот уже несколько часов кряду висела над поселком, одному Богу известно почему, задерживалась.

Мы, то есть Эрик и я, в тот вечер были у них в гостях, проговорили, наверное, часов до одиннадцати, сидели на улице, на площадке перед кухней. Роберт был мрачен и молчалив, почти что груб, как и обычно с ним это бывало в последнее время. Он почти никак себя не проявлял, только пил, потел и смотрел в сторону деревьев на Старой Морской улице, на каштаны, кроны которых, казалось, в сумерках становились все гуще и тяжеловесней. Я тоже места себе не находила в этой давящей атмосфере, можно было подумать, что приближающаяся ночь постепенно выдавливает из воздуха весь кислород.

Единственной среди нас, кто вел себя как ни в чем не бывало, оставалась Магда — свежая, оживленная, она каждый раз извинялась за пустой по ее недосмотру бокал. «Как там Габи? — спрашивала она. — Наверное, страдает от жары? Вчера мы написали в обсерваторию Питтсбурга, интересно, каков будет ответ?» На ней был очень короткий сарафанчик, ноги блестели от крема для загара, ногти на ногах намазаны лаком. Помнится, ее манера себя вести меня раздражала, возможно, я просто слишком устала, была как выжатый лимон, во всяком случае, вела себя не слишком-то любезно и обрадовалась, когда Эрик поднялся с места, чтобы идти домой. Роберт не отреагировал на наше прощание, только закрыл глаза да поднес ко рту почти догоревший окурок. Магда проводила нас до калитки. Она наклонилась, открывая ее, — волосы упали ей на плечи — и выпустила нас. Последней я видела ее руку, она махала нам на прощание, выделяясь в свете уличного фонаря белым пятном на фоне деревьев.

Доказано также, что после нашего ухода они еще немного посидели, все там же, в неоновом свете, открыли новую пачку сигарет, ее обнаружили утром на неубранной террасе вместе с разбитыми стаканами. Входная дверь оставалась незапертой. Собака, промокшая до нитки, бродила по саду. В какой-то момент они поднялись наверх, в коридоре и в спальне продолжал гореть свет. И вот те мгновения, вокруг которых, весь сыр-бор, мгновения, каждое из которых взятое в отдельности, может показаться причудливым, нелогичным и даже отчасти инфантильным, но вместе они составляют неотвратимую судьбу. Как мне кажется, Магда так до самого конца и не открыла рта.

Больше всего удивляет орудие убийства. Наверное, Роберт, улучив минуту, спустился вниз и выудил эту вещь из шкафа со всяким старьем. Тибетский кинжал, возможно, освященный, возможно, проклятый, который когда-то лежал на столе у его отца в качестве ножа для писем. Элегантный предмет, длинный, узкий, острый, как скальпель, не произвел впечатления на Роберта и Магду, они его забросили и забыли. Магда умерла не сразу, она еще попыталась сползти с кровати. С тяжелыми ранами в области сердца и легких, смертельно бледная, она соскользнула на пол, удивляясь густой, теплой, липкой влаге, что пропитывала ее нижнюю юбку. В попытке перевернуться она вытянула вперед руку и сразу закашлялась. Почувствовала странную пустоту и легкость в голове и закрыла глаза. Медленно, но неотвратимо подкралась тишина. Даже с улицы не доносилось ни звука. И вот разразилась гроза. С театральностью, в которую сам не верил, Роберт попытался перерезать себе вены.

Жить бок о бок с женщиной-загадкой, которая, оставаясь всегда в отличном расположении духа, расчесывает волосы и убирается в доме… Когда он возвращается домой, она хочет узнать все подробности о сделках на АО «Ноорт», а чуть позже за столом, за бокалом вина, она болтает, не остановишь, о том, как прошел день у нее: купила туфли, переводила статью по аэродинамике, плакала, потрясенная сообщением из газеты в рубрике «Зарубежные новости». Постепенно ситуация становится невыносимой. Своим молчанием она испытывает его терпение. Оно сводит его с ума, заставляет беситься от злости. Он все больше убеждается в том, что, если не сумеет разрушить это молчание, если ему не удастся восстановить эти два исчезнувших года, проникнуть в их тайну и найти им место в своей картине мира, жизнь ему будет не в жизнь.

Ее отстраненность… холодность… эту возмутительную наглость не прошибешь!..

В 1972 году, где-то под Рождество, она впервые узнала о новом методе лечения, Габи тогда исполнилось девять лет. Результаты были ошеломляющие. Дети, которые до этого никогда не смотрели своим матерям в глаза, улыбались им, ощупывали их губы, подражали их гримасам.

Вскоре она уже сидела в приемной у врача вместе с Габи, который шипел и размахивал руками. За окном шел снег, а здесь, внутри, росли тропические растения. Ее учащенный пульс стал приходить в норму по мере того, как она слушала объяснение женщины-психолога, изучившей этот метод лечения в Америке. Считается, что ребенок, которому в первые после родов часы мать не посмотрела в глаза — не думайте, что новорожденные слепы, — и не погладила, очень спокойно и нежно, по грудке, животику, голове и спинке, — такой малыш чувствует себя отверженным себе подобными существами и возвращается в мир неодушевленных предметов.

К лечению приступили на той же неделе: Нелли обнимает, очень крепко, свое дитя. Она лежит на матраце в полутемной комнате, сняв туфли, в расстегнутой блузке, и с силой тянет мальчика к себе, он упирается. Почти голый, в одних трусах, он изгибает спину, вытягивает ноги, выкручивается, принимая самые невероятные позы. Она не сдается. Неважно, откуда это берется — она слышит скрежет зубов, видит испуганное выражение на детском лице: ах! ему страшно! — она снова применяет силу. Чтобы справиться с его окрепшим телом, она заводит ему руки за спину, выворачивает их так, что ему больно. Ей жалко его, ее любовь не убавилась ни на гран, но агрессия, присущая ей страсть к подавлению, почуяла запах матраца, замкнутого пространства, страха и безошибочно узнала поле своего сражения.

Ей посоветовали не отступать. Держитесь, пока ваш ребенок не сдастся, не начнет ластиться к вам, не посмотрит впервые в жизни вам в глаза, вам нельзя отступать. Нелли слушала и кивала в знак согласия. Теория о холодных женщинах, потерпевших фиаско в материнстве, оглушила ее. Дети такие ранимые! Не болтайте с посторонними во время кормления, ребенка пугает ваш одноглазый профиль, не смотрите также телевизор, только все ваше лицо целиком, с двумя глазами кажется ребенку защитой. Что еще оставалось Нелли, как только молча кивать и пытаться спасти то, что еще можно было спасти?

— Метод навязанной ласки не более жесток, чем спасение ребенка из-под колес автомобиля.

Нелли смотрела на женщину-психолога, лицо которой было спокойно, как гладь пруда в безветренную погоду. Она сглотнула слюну, покрутила свои кольца на пальцах и согласилась с ее предложением силой доказывать сыну, что его окружает теплый и нежный мир, полный материнской ласки.

Все это продолжалось час или полтора, ее одежда прилипала к телу, Габи тоже страшно потел. Сдался ли он? Иногда ей удавалось высвободить одну руку, это было важно, теперь она могла, откинув его голову назад, гладить его по волосам, шептать ему, какой он хороший, как все его любят. Неистовство продолжалось. Исход борьбы оставался неясен. Каждые три дня их снова ждали на приеме у специалиста. Однажды, когда она с отработанной сноровкой прижимала его лицо к своей шее, она почувствовала, что мышцы его плеч размякли. Дыхание стало легким, как у птички. Она отпустила его, и он покорно прижался к ней, потом перевернулся на бок. Полная радостных надежа, она, приобняв, склонилась над ним. И чуть не закричала. Его лицо, окаменевшее, с закрытыми глазами, напоминало ей своим выражением маленькую египетскую мумию. Это длилось всего одну секунду. Она и глазом не успела моргнуть, как он уже принял хорошо знакомую ей позу: пальцы переплетены, колени подтянуты к животу. Рот раскрылся. Он спал.

6

Она идет из комнаты в кухню. Непривычно, что приходится проводить целый час просто так, в ожидании. Похороны состоятся в полодиннадцатого. Все ее действия, какими бы незначительными они ни казались, на самом деле окрашены этим событием. Она ставит кофе, поливает комнатные растения, разбирает, не торопясь, почту — почему бы и нет? — времени полно, даже больше, чем следует. Почему бы, к примеру, не рассмотреть сосну за домом, ее ствол, уродливые нижние ветки, и не вспомнить заодно свои собственные детские ссадины на ногах, такие мокрые, клейкие? Она отводит взгляд. Слева Эрик занят вычесыванием собак. Чуть подальше стоит шезлонг. Ветер шелестит газетой, которую прибило к зарослям доживающего свой век сухого дрока. Кусочек синего неба наводит ее на размышления метафизического свойства: существует ли Бог, существует ли вечность, и если да, то где?

Посреди комнаты сидит Габи в своем черном костюме. «Хочешь кофе?» — спрашивает она. «Да». Ее ничуть не смущает его нежелание говорить. Когда она подает ему кружку, он, продолжая рассматривать сферической формы центральную ножку стола, протягивает руку, как слепой. Чтобы справиться со всем ходом сегодняшнего дня, выбивающимся из правил, нарушающим привычный ритм, привычную логику, он должен суметь собрать разбегающиеся мысли. Она некоторое время стоит рядом. О чем ты думаешь? Наморщив сосредоточенно лоб, он прихлебывает кофе из кружки.

Обычно в этот час он бывает в своей мастерской. Большой зал, верстаки, искусственное освещение. Окруженный «коллегами», у которых тоже мозги барахлят, он сидит за пишущей машинкой и производит полезную работу. Увлекательное занятие. Габи нравится, когда его пальцы, длинные, белые, с чуть загнутыми кверху кончиками, бегают по клавишам, а глаза считывают информацию с книжки с расписанием поездов или с какой-нибудь официальной брошюры. Он печатает быстро и без ошибок. Его ничуть не волнует то, что устройство обращает буквы в шрифт Брайля. Все, что попалось Габи на глаза, в будущем при помощи пальцев узнает слепой. Стук пишущей машинки приятным отзвуком отдается в его голове. Рядом с ним сидит дебил азиатского происхождения. Вскоре часы пробьют двенадцать, и в зал вкатят тележку с бутербродами и супом. Ему это без разницы. То, что цифры, слова, печатные знаки перейдут из его рук в другие руки, его не особенно волнует.

Он не страдает никаким психозом, ей это уже давно известно. Он не охвачен злобой. Прошли те времена! Перст, указующий на мать, больше не в ходу, никто больше не говорит о гигантских грудях, перекрывших доступ воздуху в крошечный носик сосунка и испугавших ребенка на всю жизнь. Нелли смотрит на сына, который сидит и ждет, как всегда, замкнутый, как всегда, потерянный. Новые теории кажутся куда более правдоподобными. У детей такого типа имеется повреждение в мозгу. Они кусают свои руки, дергают себя за уши, смотрят на солнце, не зажмуриваясь. Такого рода дети пренебрегают древними правилами самосохранения.

Да, думает она, но все же сколь многому удалось его научить! Он разговаривает, ест и одевается сам, определяет время, читает, пишет, покупает себе в автобусе билет, здоровается за руку и называет свое имя. Иногда, не понимая, о чем я его прошу, он выполняет для меня какое-нибудь поручение. «Сунь эту записку Магде в почтовый ящик», — прошу его я, и он исчезает. Но что это? После долгого отсутствия он возвращается, а записка по-прежнему у него в руках. «Ее не было дома, она не смогла бы ее прочитать, я очень долго стоял и смотрел в окно, но нет, ее там не было». Его глаза безразлично скользят по моему лицу, затем взгляд направляется в сторону, он обнаружил консервный нож, схватил его и стал вращать винт. Я молчу. Что можно на это сказать? В его мозгу, состоящем из миллиардов клеток, есть отклонение, которое не измеришь и, уж подавно, не исправишь. Сказать тут можно только одно: я буду его кормить, согревать, защищать от дождя, непогоды, бранных слов и, насколько это в моих силах, постараюсь его пережить.

Эрик вошел в дом и привел трех отлично вычесанных собак с влажной шерстью. Когда он стягивает с себя сапоги, Нелли замечает у него на лице все то же выражение сдержанного удивления, он поднимает глаза — зрачки у него с булавочную головку.

— Пора бы нам идти, — говорит он.

Она кивает и поворачивается к плите, наливает кофе и с сигаретой в уголке рта несет две полные чашки на стол у окна на застекленной веранде.

— Ты идешь? — спрашивает она.

Она испытывает нечто похожее на сочувствие, неясный дружеский порыв, ей бы действительно хотелось вернуть ему спокойствие.

Они молча сидят рядом — Эрик пьет кофе, втянув голову в плечи, — и оба смотрят на дождливое небо с парящими в нем птицами, на взбирающуюся вверх и вновь сбегающую вниз дюну, покрытую густой растительностью, на дома, водонапорную башню, на табличку-указатель «К морю» и на узор выложенной булыжником мостовой, что наполовину засыпана песком и во многих местах выщерблена, — по ней сейчас идет и катит на велосипедах довольно много людей, проезжает значительно больше машин, чем обычно в этот час и в это время года в этом поселке на берегу моря, по-прежнему гостеприимном, несмотря на растущий и все более набирающий силу туризм.

— Наверное, будет много народу, — говорит Нелли.

Да, наверное, и в самом деле вскоре будет многолюдно. Мы пойдем в процессии, провожая ее, вместе со всеми от морга к церкви, смакуя свое глубокое горе, скорбь по ней, вспоминая, какая она была симпатичная, как приятно было ее видеть, и с долей легкого удивления постараемся вычеркнуть из памяти, напрочь забыть дни, когда мы едва здоровались с ней, как истуканы, холодно обслуживали ее в магазинах и в лучшем случае лишь изредка, на минутку останавливались, делая над собой величайшее усилие, чтобы погладить ее собаку. Скоро все мы пойдем следом за ней, метр за метром, по дороге, которая у каждого из нас перед глазами, но от этого не становится понятнее, все мы пойдем к рыбачьей церквушке, так красиво расположившейся на улице Фоорстраат, чуть наискосок на запад, возле самого моря, и в замкнутом пространстве внутри ее побеленных стен будем слушать колокольный перезвон, по которому можно понять, какого рода покойников здесь обычно оплакивают — тех, на ком оставили отметины соль, водоросли и обломки погибших кораблей.

— Она умерла не своей смертью? — спросил на днях Габи.

«Нет», — сказала я и вынуждена была все ему рассказать. «Как убита?» «Ножом». «Каким ножом?» «Кинжалом». «Чей кинжал?» «Ну, в общем-то, отца Роберта». «Откуда он его взял?» «Этого я не знаю, кинжал был из Тибета». «Тибет?» И — хочешь не хочешь — пришлось показать ему страну, вначале на карте в атласе, а потом в энциклопедии. Он начал с чтения статьи в энциклопедии «Винклер Принс». А затем до позднего вечера просидел, склонившись над картой.

Сигарета у меня догорела. Эрик вопросительно смотрит на меня, я киваю. Через несколько минут все мы втроем начнем спускаться вниз по дюне. Как будет вести себя Габи вскоре, когда сядет на стул в первом ряду, где нам отведены места? Никому не под силу заставить его лицо принять соответствующее случаю выражение. Ритуальные слезы прощанья ему неизвестны. Почему его должна мучить совесть? Сидя посредине, между мной и Эриком, он будет с интересом следить за разворачивающимся действом. И, неистово раскачиваясь туда-сюда, будет представлять себе неподвижность Магды, ее строгое уединение там, в темноте, под цветами, и будет по-своему печалиться о ней, возможно, даже более искренне, чем самые близкие.

Она приходит по субботам. Поговорив с мамой, иногда в спальне, иногда на кухне, она здоровается со мной, то с улыбкой, то серьезно, мои силы удваиваются: суббота — это день, когда я узнаю новости и становлюсь мудрее. Я отдаю ей почту, она берет ее и подпирает кулаком щеку — морщинки и реснички, запах мыла. Она открывает журнал, листает, я вижу ее рукав, ее ладонь, лежащую на странице, открыто именно там, где нужно, — мы садимся за стол. Молчание, до краев полное радости. Я смотрю внимательно, но без понятия на английские слова, переплетаю пальцы и жду, пока она перетасует буквы в голове, переключив систему, это происходит довольно быстро. Потом она разговаривает. Без запинки перечисляет, «что», «где» и «когда», говорит, как называются уникальные светила, те, что поддаются измерению. Немезида — это слабая звезда-карлик, которая каждые тридцать миллионов лет вторгается в нашу солнечную систему. Я чуть-чуть ерзаю на стуле. Кончик языка у меня высовывается изо рта, когда она, по моей просьбе, записывает для меня в тетрадку массу всевозможных физических данных… сила притяжения пульсара… нейтронная звезда имеет… она пишет, я испытываю наслаждение, от ее руки большая польза.

Она мне подруга? — такой вопрос я задал однажды маме. Да. Что от меня требуется? Купи ей цветы. Я испугался: где и когда? По субботам у маяка бывает тележка с цветами. Я покупаю. Выбираю букет, рассчитываюсь и вырастаю как из-под земли, как только она появляется на пороге, туфли у нее черные-пречерные, а ноги белые-пребелые. Она наклоняется, берет букет, улыбается, показывая зубы, и так с тех пор происходит всегда, каждую неделю все повторяется — букет, наклон, зубы… Мама говорит: можешь подарить просто веточку, сорвать дикую розу, найди для нее шишку, я так и поступаю. Получилось! — опять улыбка и зубы, она кладет шишку рядом с чашкой чая, рукой нащупывает сигареты, спички, затем мы листаем атлас звездного неба, Водолей, Гончие Псы, сегодня по астрономическому календарю день начинается в 3.13 и заканчивается в полночь. Темнота, непостижимая субстанция, никто тебя не тронет.

Мама говорит, что она умерла не своей смертью, это было убийство кинжалом. Что за кинжал? Кинжал из Тибета. Я про себя размышляю: Тибет — это европейское название страны в Центральной Азии, пролегающей на высокогорной равнине между горами Куньлунь и Гималаями. Подавляющее большинство населения ведет кочевой образ жизни. Перевозка грузов осуществляется исключительно с помощью вьючных животных. Тут перед глазами у меня возникает карта и ледяные горные вершины, некоторые достигают высоты 6500 метров, разреженный воздух, нет облаков, нет грязи, нигде ни огонька — ночью, — с земли видны только светящиеся точки… яростные бело-голубые искры… небо Южного полушария, на котором созвездия Кит, Змееносец, Южная Рыба, Райская Птица, Журавль, Орел, Феникс, Голубь, Павлин, Ворон… меня душит смех.