Сесиль

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Через три месяца после описанных нами событий красивый торговый бриг направлялся к Антильским островам в надежде на пассаты, столь привычные для тропиков.

Бриг этот был нашим давним знакомым и назывался «Аннабель».

Две недели назад он вышел из Лондона, где принял груз для Гваделупы, и вот около пяти часов пополудни вахтенный матрос произнес слово, которое неизменно так глубоко волнует душу пассажиров и даже моряков:

— Земля!

Заслышав этот крик, проникший до самых глубин судна, все пассажиры, находившиеся на борту, поднялись на палубу.

В их числе была девушка дет девятнадцати-двадцати.

Она подошла к рулевому. Увидев ее, тот почтительно снял шапку.

— Я не ослышалась, мой славный Сэмюель, как будто кричали земля?

— Да, мадемуазель Сесиль, — ответил тот.

— И что это за земля?

— Азорские острова.

— Наконец-то! — промолвила девушка… И грустная улыбка тронула ее губы; затем, снова устремив на рулевого взгляд, на мгновение обращенный на морские просторы, она добавила: — Вы обещали показать мне место, где тело господина Анри было брошено в море.

— Да, мадемуазель, и я сдержу свое слово, когда придет время.

— Далеко еще до этого места?

— Должно быть, примерно сорок миль.

— Стало быть, через четыре часа мы будем там.

— На том самом месте, мадемуазель; можно подумать, что это судно само знает свою дорогу и не хочет отклоняться от нее даже на десять шагов.

— И вы уверены, что не ошибетесь?

— О нет, мадемуазель! Первый остров находился под углом ко второму, и так как ночь ясная, можете быть совершенно спокойны, я наверняка узнаю нужное место.

— Это хорошо, Сэмюель, — сказала девушка. — За полчаса до того, как мы будем там, позовите меня.

— Обещаю вам, — ответил матрос.

Девушка кивнула Сэмюелю, спустилась по заднему трапу, вошла в каюту № 5 и заперлась.

Через час после того, как девушка покинула палубу, ударили в колокол, приглашая к ужину: все пассажиры спустились по очереди в кают-компанию, но Сесиль так и не появилась. Впрочем, девушка редко выходила к столу, поэтому ее отсутствия не заметили, только капитан велел спросить, не желает ли она, чтобы ужин подали ей в каюту, но она ответила, что ничего не хочет.

Судно продолжало свой путь с попутным ветром, делая около десяти узлов, так что Азорские острова быстро приближались: пассажиры снова вышли на палубу насладиться вечерней прохладой. Все взгляды были устремлены к архипелагу, до которого по траверзу корабля оставалось еще четыре-пять льё. Капитан Джон Дикинс и старший помощник Эдвард Томсон о чем-то беседовали, рулевой Сэмюель предавался раздумьям; время от времени оба офицера поглядывали на него, наконец, не прерывая разговора, остановились напротив.

— Это ведь она, не так ли, Сэмюель? — спросил капитан.

— Та, о которой господин Анри постоянно говорил со мной?

— Да, и которую он называл Сесиль.

— Так точно, это она, капитан.

— Вот видите, Эдвард, — заметил капитан, — это она, я угадал.

— А зачем она едет на Гваделупу?

— Ну как же! — отвечал Сэмюель. — Вы же знаете, что у господина Анри там дядя-миллионер! Наверное, едет к нему.

И оба офицера двинулись дальше, продолжив беседу, которую прервали, чтобы задать Сэмюелю вопрос, о котором мы рассказали.

Между тем надвигалась ночь; на палубу принесли чай, снова спросив у Сесиль, не желает ли она подняться, но как и во время ужина, девушка отказалась, сказав, что ничего не хочет.

Ночь наступила с обычной для этих широт стремительностью; в восемь часов совсем стемнело; в девять часов все разошлись по своим каютам; на палубе остались лишь рулевой и помощник капитана. Бриг шел под гротом и грот-марселями.

В половине десятого из-за Азорских островов показалась луна, освещая ночь, как солнце освещает наши пасмурные, северные дни; острова с поразительной ясностью вырисовывались на горизонте.

Судно приближалось к тому месту, где было брошено в море тело Анри. Верный своему слову, Сэмюель велел позвать Сесиль.

Сесиль тотчас вышла; она сменила туалет, была вся в белом и, как невеста, с белой фатой.

Сэмюель с удивлением взглянул на нее; белое платье, бесполезные украшения и то усердие, с которым, судя по всему, отнеслась девушка к своему наряду, — все это показалось славному матросу довольно странным.

— Значит, мы приближаемся, Сэмюель? — спросила Сесиль.

— Да, мадемуазель, — отвечал Сэмюель, — будем там через полчаса.

— И ты узна́ешь место?

— О! За это я ручаюсь, все равно как если бы измерял широту приборами капитана.

— Я никогда не спрашивала тебя, Сэмюель, о подробностях его последних минут, но теперь, этим вечером мне очень хотелось бы знать, как он умер.

— Зачем постоянно говорить о том, что причиняет вам боль, мадемуазель Сесиль? Дело кончится тем, что вы меня возненавидите.

— Сэмюель, а если бы Дженни умерла, и притом умерла бы далеко от тебя, разве тебе не захотелось бы узнать о подробностях ее смерти и разве ты, напротив, не испытывал бы признательности к тому или к той, кто рассказал бы тебе о них?

— О! Конечно, мадемуазель, конечно; мне кажется, это и в самом деле стало бы для меня большим утешением.

— Вот видишь, Сэмюель, как жестоко с твоей стороны не делать то, о чем я прошу.

— Да я и не отказываюсь, мадемуазель, я так его любил, бедного господина Анри! А как же иначе? Это по справедливости, ведь мало того, что он был любезный и приятный в обращении, при отъезде с Гваделупы он дал мне три тысячи франков, которых мне недоставало, чтобы жениться на Дженни, и если теперь я счастлив, то обязан этим ему.

— Бедный Анри, — прошептала Сесиль, — он был так добр!

— Поэтому, когда господин Смит, студент-медик, пришел сказать мне, что господин Анри болен, я оставил вместо себя матроса и сразу спустился: бедный молодой человек! Все мы под Богом ходим! Накануне ему немного нездоровилось, и только, а ночью начался жар, и когда я спустился, он уже бредил, но и в бреду все-таки узнал меня, мадемуазель, и знаете, единственная мысль, которая пробивалась сквозь туман в его голове, была о вас, мадемуазель Сесиль, только вы занимали его.

— Боже мой! Боже мой! — прошептала Сесиль, снова обретя способность плакать.

— Да. А потом он заговорил о маленьком домике в Англии, о цветах в каком-то саду, о Булони, о свадебном платье и еще о саване, который вы вышиваете для вас обоих.

— Увы! Увы! — вздохнула Сесиль. — Это правда.

— Знаете, с первых же минут… я понял, что он пропал, мне стольких довелось повидать, кого унесла та же самая болезнь… Желтая лихорадка никого не щадит. Из-за этой болезни никто не хотел за ним ухаживать, можно было подумать, что у него чума, у бедного юноши! «Хорошо, — сказал я себе тогда, — Сэмюель, мой мальчик, друзья познаются в беде, так что давай, это твое дело». Я пошел к капитану и заявил ему: «Капитан, надо поставить кого-нибудь вместо меня к рулю, а мое место с этой минуты у постели господина Анри, и я останусь с ним до тех пор, пока бедный юноша не умрет!»

— Славный Сэмюель! — воскликнула Сесиль, обхватив руками большущую руку матроса, другую же руку тот не отрывал от штурвала.

— Капитан не сразу согласился, потому что, видите ли, желтая лихорадка — болезнь заразная и он боялся за меня. Он доверяет мне как рулевому; но я сказал: «Пустяки, капитан! Тропики мы уже прошли, и теперь даже ребенок доставит вас в Плимут с завязанными глазами; только если я подхвачу эту заразу и тоже умру, возьмите в моей сумке три тысячи франков, которые дал мне господин Анри: половину отдайте моей старой матери, а другую половину — Дженни». — «Хорошо, мой мальчик, — сказал он тогда. — Ступай. Ты веришь, что должен сделать то, что делаешь, будь спокоен, Бог милостив».

Сесиль вздохнула, глядя в небеса.

— Я оставил его всего на полчаса, а болезнь опять взяла свое. На этот раз он едва узнал меня, его сжигала лихорадка! Он то и дело повторял: «Я вдыхаю огонь, зачем меня заставляют дышать огнем?» И все время просил пить. И еще он говорил о вас, только о вас, мадемуазель: Сесиль то, Сесиль это. Говорил, что вас с ним хотели разлучить, но что вы его жена и сумеете найти его повсюду, где бы он ни был.

— Он был прав, Сэмюель, — прошептала Сесиль.

— Так прошла ночь — он горел в лихорадке, а я говорил о вас, чтобы утешить его, потому что видел: хоть он и не узнает меня, но всякий раз, как я называю ваше имя, он вздрагивает. Потом он попросил перо, чернила, бумагу: хотел писать, наверняка вам. Чтобы доставить ему удовольствие, я попытался вложить в его руку карандаш, но все, что он мог сделать, это написать первые три буквы вашего имени. Затем оттолкнул карандаш с бумагой и закричал: «Огонь! Огонь! Ты мне дал огонь!»

— Значит, он сильно страдал? — спросила Сесиль.

— Кто знает, — отвечал Сэмюель. — Иные говорят, что если человек теряет сознание, то он и страдать перестает, боль вроде бы существует лишь тогда, когда можно понять ее разумом; но я на этот счет другого мнения. Потому что в таком случае несчастные животные не страдали бы, ведь у них нет разума. Словом, так прошла вся ночь. Каждый час являлся медик; он пускал ему кровь, ставил горчичники, но при этом все время качал головой; видно было, что он делает свое дело для очистки совести, ни на что уже не рассчитывая. И верно, наутро третьего дня я тоже начал отчаиваться: лихорадка отступала, но и он уходил вместе с ней. Когда господина Анри била лихорадка, я с трудом удерживал его, чтобы помешать ему встать. Он все время стремился к вам. А когда лихорадка отступила, я мог бы удержать его на кровати одним пальцем. О! Видите ли, мадемуазель Сесиль, дело не в том, что он был слабым, а я был сильным, просто смерть пришла, вот и все.

— Боже мой! Боже мой! — прошептала Сесиль. — Прости мне!

Сэмюель решил, что ослышался, и продолжал:

— Он все больше слабел, правда, было еще два или три приступа, когда казалось, что жизнь возвращается, на деле же это душа прощалась с телом, и без пяти минут три, — я как сейчас это вижу, мадемуазель, — он приподнялся, окинул все вокруг пристальным взглядом, произнес ваше имя и упал на кровать. Он был мертв.

— А потом, потом, Сэмюель?

— Ну что потом, сами знаете, мадемуазель, на борту церемониться не станут, особенно если покойный скончался от заразной болезни. Я поднес зеркало к губам бедного юноши: дыхания больше не было. Тогда я пошел и сказал капитану: «Все кончено, он умер».

— Боже мой! Боже мой! — во второй раз прошептала Сесиль. — Ведь ты простишь мне?

— Так вот, капитан мне и говорит: «Раз он умер, Сэмюель, друг мой, ты пойдешь с нами составить протокол, а потом займешь свой пост». — «Простите, капитан, — ответил я, — но это еще не конец. Бедный господин Анри! А кто зашьет его в мешок? Даже если он простой пассажир, не следует все-таки бросать его в море как собаку, это несправедливо». — «Ты прав, — согласился капитан, — только давай живее». Я кивнул в ответ и принялся за работу, потому что на борту всем не терпелось поскорее избавиться от этого несчастного трупа. Поэтому церемония была недолгой. Когда я пришел сказать капитану, что господина Анри зашили, капитан спросил: «А ты привязал ему груз к ногам?» — «Даже два, капитан, — отвечал я, — нечего скряжничать с друзьями». — «Хорошо, — сказал капитан. — Пускай поднимут тело на палубу». Я взял тело на руки, принес, его положили на доску. Капитан, по происхождению ирландец и, следовательно, католик, прочитал несколько молитв, затем доску подняли, тело соскользнуло, погрузилось в воду и исчезло. Все было кончено.

— Спасибо, мой славный Сэмюель, спасибо, — сказала Сесиль. — Но мы, должно быть, приближаемся к тому месту, где ты его бросил в море?

— Честное слово, мадемуазель, мы почти прибыли. Через пять минут, как только вон та большая пальма, которая виднеется на ближайшем от нас острове, окажется прямо напротив нашего бушприта, и будет то самое место.

— А откуда бросили его тело, Сэмюель?

— С левого борта. Да нет, — добавил Сэмюель, отсюда вы не можете видеть нужного места, грот-мачта заслоняет его от нас, это между трапом и вантами бизань-мачты.

— Хорошо, — промолвила Сесиль.

И девушка устремилась к указанному месту, исчезнув за грот-мачтой.

— Бедная мадемуазель Сесиль! — прошептал Сэмюель.

— Когда мы будем точно на месте, — спросила Сесиль, — ты ведь предупредишь меня, Сэмюель?

— Будьте покойны, мадемуазель.

Сэмюель наклонился, заглядывая под парус. Он увидел Сесиль — стоя на коленях, она молилась.

Прошло минут пять, в течение которых рулевой не сводил с пальмы глаз. Затем, когда пальма оказалась, наконец, прямо на траверзе бушприта, он крикнул:

— Это здесь.

— Вот и я, Анри! — послышался голос.

Затем раздался всплеск от упавшего в воду тела.

— Человек за бортом! — громко крикнул помощник капитана, стоявший на вахте.

Сэмюель метнулся от руля к борту. Он заметил что-то белое, кружившее в струе за кормой; затем это подобие облака, опустившегося на водную поверхность, погрузилось в воду и исчезло.

— Вот, значит, почему, — сказал Сэмюель, снова берясь за штурвал, — вот, значит, почему она просила Бога простить ее!

«Аннабель» продолжала свой путь и еще через восемнадцать дней плавания счастливо добралась до Пуэнт-а-Питра.