Сесиль

I ЗАСТАВА СЕН-ДЕНИ

Двадцатого сентября 1792 года в половине седьмого утра к заставе Сен-Дени вслед за дюжиной других повозок, продвигавшихся вперед с явным намерением выбраться из столицы, что в пору массовой эмиграции было делом нелегким, подъехала маленькая, устланная соломой решетчатая двуколка с парусиновым верхом, которой правил сидевший на козлах крестьянин.

Все подъезжавшие экипажи подвергались строгому досмотру. Кроме таможенников, в чью задачу входит обычно простейшая проверка экипажей, в дверях стояли четверо служащих муниципалитета, изучавших паспорта, а рядом находился пост национальных волонтёров, готовых в случае необходимости прийти им на помощь.

Каждый из экипажей, предшествовавших маленькой повозке, обшаривали снизу доверху, основательно проверяя их. Ни в одном из них, по-видимому, не было обнаружено ничего подозрительного, ибо все они проехали заставу беспрепятственно, и маленькая повозка, оказавшись в свою очередь у ворот, остановилась у двери караульного помещения.

Тут крестьянин, не ожидая вопросов, сам откинул парусину, закрывавшую его двуколку, и протянул свой пропуск.

Пропуск этот, выданный мэрией Абвиля, предписывал властям не препятствовать свободному передвижению арендатора Пьера Дюрана, направлявшегося вместе с женой Катрин Пайо и матерью Жервезой Арну в Париж. Со своей стороны, парижский муниципалитет разрешал тем же лицам вернуться в деревню Нувьон, место их постоянного проживания.

Муниципальный служащий заглянул в повозку; там находились две женщины: одна лет сорока пяти — пятидесяти, другая — лет двадцати пяти — двадцати восьми, а также маленькая четырехлетняя девочка. На всех трех пассажирках была одежда нормандских крестьянок, а на головах у них, за исключением девочки, красовались огромные чепцы, какие носят женщины в краю Ко.

— Кто тут Жервеза Арну? — спросил муниципальный служащий.

— Я, сударь, — отвечала старшая из женщин.

— А кого зовут Катрин Пайо? — продолжал спрашивать служащий.

— Меня, гражданин, — ответила та, что помоложе.

— Почему эта девочка не значится в пропуске?

— Экое несчастье! — вмешался крестьянин, отвечая на вопрос, адресованный двум женщинам. — Это наша вина, господин служащий. Жена, знаете ли, настаивала: «Пьер, надо бы вписать ее все-таки в документ» — а я ей в ответ: — «Брось, Катрин, стоит ли возиться из-за такой крохи».

— Это твой ребенок? — спросил служащий.

Девочка собиралась ответить, но мать закрыла ей рот рукой.

— Черт побери! — воскликнул крестьянин. — А чей же, по-вашему, он должен быть?

— Хорошо, — согласился служащий. — Но, как правильно решила гражданка, надо вписать девочку в документ. А кроме того, — добавил он, — тут наверняка ошибка: сказано, что твоей матери шестьдесят пять лет, а жене тридцать пять, хотя ни та ни другая не тянут на возраст, указанный в пропуске.

— Но мне действительно шестьдесят лет, сударь, — заметила старшая из женщин.

— А мне тридцать пять, — добавила молодая.

— А мне, сударь, — заявила девочка, — мне четыре года, я умею хорошо читать и писать.

Обе женщины вздрогнули, и крестьянин поторопился сказать:

— Надеюсь, что ты умеешь читать и писать, мне это недешево обошлось: шесть франков в месяц в абвильской школе; еще бы за такую цену не уметь читать, да я бы подал в суд на твою учительницу — недаром мы нормандцы, а то как же!

— Хватит, хватит, — прервал его муниципальный служащий, — ступайте в мой кабинет, а тем временем осмотрят вашу повозку, проверят, нет ли там кого-нибудь кроме вас.

— Но, сударь… — попробовала возразить старшая из крестьянок.

— Матушка!.. — сжав ей руку, остановила ее та, что была помоложе.

— Ладно, ладно, делайте, как велит гражданин, — снова вмешался крестьянин, — пускай увидит, что мы не прячем у себя в соломе аристократов; вот тогда он нас и пропустит, правда, гражданин?

Повинуясь, обе женщины вошли в караульное помещение: старшая из них, переступив порог, закрыла нос платком. К счастью, никто не заметил этого жеста, никто, за исключением ее спутницы, которая два или три раза сделала ей знак не показывать своего отвращения, несколько странного для крестьянки.

Что же касается мужчины, то он остался у повозки.

Муниципальный служащий пропустил обеих женщин и девочку в свой кабинет и закрыл за ними дверь.

С минуту длилось молчание, между тем служащий не сводил с женщин глаз, внимательно разглядывая их; женщины не знали, что и думать по поводу этого немого допроса, а он, подвинув кресло старшей из них и указав рукой на стул более молодой, сказал, наконец, обращаясь к одной, а затем и к другой:

— Соблаговолите сесть, госпожа маркиза! Присаживайтесь, госпожа баронесса!

Обе женщины стали бледны как смерть и скорее упали, чем сели на предложенные им места.

— Вы ошибаетесь, сударь, — сказала старшая из них.

— Гражданин, уверяю тебя, ты в заблуждении! — воскликнула молодая.

— Не таитесь от меня, сударыни, вам нечего опасаться.

— Но кто вы такой и откуда вы нас знаете?

— Я бывший управляющий госпожи герцогини де Лорж, придворной дамы графини д’Артуа; она покинула Париж вместе с принцами, оставив меня здесь спасать крохи ее состояния; я видел вас много раз у моей госпожи и потому узнал с первого взгляда.

— Наша жизнь в ваших руках, сударь, — сказала та, которую муниципальный служащий величал титулом баронессы, — ибо мы не станем отрицать, что мы и есть те особы, которых вы видели у герцогини де Лорж, одной из лучших моих подруг; но вы ведь сжалитесь над нами, правда?

— Положитесь на меня, сударыни, — отвечал бывший управляющий, — я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь вам бежать.

— О сударь! — воскликнула маркиза. — Поверьте, мы будем вечно вам признательны, и если наши рекомендации могут вам пригодиться…

— Увы, матушка, — возразила баронесса, — подумайте сами, ну какую пользу могут принести теперь наши рекомендации этому господину: они лишь скомпрометируют его! Мы не только не в состоянии оказать кому-либо помощь, но сами нуждаемся в поддержке.

— Увы, ты права, дочь моя, — отвечала маркиза, — я опять забыла, кто мы такие и что сталось с нашей несчастной страной.

— Тише, матушка! — сказала молодая женщина. — Ради Бога, не говорите так…

— О, вам нечего бояться, сударыни, — возразил служащий, — конечно, пока вы говорите это в моем присутствии. Однако позвольте дать вам один совет, госпожа маркиза, — с улыбкой сказал он, — старайтесь разговаривать как можно меньше… В настоящее время ваш аристократический выговор неуместен, и осмелюсь добавить к первому совету и второй: если уж вы вступаете в беседу, заставьте себя обращаться к людям на «ты» и называть их «граждане».

— Ни за что, сударь, ни за что и никогда! — воскликнула маркиза.

— Ну ради меня, матушка, ради моей бедной девочки! — взмолилась баронесса. — Она и так уже потеряла отца, что с ней станется, если она потеряет и нас?

— Ну хорошо! — согласилась маркиза. — Обещаю вам, моя дорогая дочь, сделать все, что в моих силах.

— А теперь, милостивые государыни, хотелось бы знать, желаете ли вы продолжать свой путь с этим пропуском?

— Ваше мнение, сударь? — спросила баронесса.

— Вместо того чтобы помочь вам, он, напротив, все усложнит. Указанный там возраст не соответствует вашей внешности, а кроме того, как я уже говорил, туда не вписана мадемуазель — ваша дочь.

— Как же быть? Другого пропуска у нас нет.

— Но я берусь достать вам его!

— О сударь! — воскликнула баронесса. — Неужели вы проявите такую доброту?

— Безусловно. Однако вам придется подождать здесь полчаса, а то и больше.

— О, сколько пожелаете, сударь, — ответила баронесса, — я чувствую, что с вами мы в безопасности.

Муниципальный служащий вышел и через минуту вернулся с перепачканным и наполовину разорванным пропуском.

— Гражданин секретарь, — позвал служащий молодого человека, опоясанного, как и он, трехцветным шарфом, — окажи любезность, сходи от моего имени в мэрию и возьми пропуск со всеми необходимыми подписями. Взамен покажешь вот этот, скажешь, что я уронил его и он попал под колесо повозки. Добавь, что указанные там лица находятся в моем кабинете и что я сам внесу их приметы.

Не возразив ни слова, молодой человек взял из рук муниципального служащего пропуск и вышел.

— А теперь, сударь, — сказала баронесса, — нельзя ли и нам в свою очередь узнать, как вас зовут, чтобы сохранить в памяти ваше имя и возносить молитвы Господу за нашего избавителя?

— Ах, сударыня, — отвечал муниципальный служащий, — к счастью для меня, а может, и для вас, имя мое совершенно безвестно и никому не ведомо. Как я уже говорил вам, я был управляющим у герцогини де Лорж, и госпожа герцогиня женила меня на английской учительнице, которую она пригласила, чтобы пополнить образование своей дочери. Моя жена вместе с нашим шестилетним сыном последовала за ней в эмиграцию. Теперь они в Англии, в Лондоне, и если, как я полагаю, вы едете в Лондон…

— Да, сударь, — подтвердила баронесса.

— Я мог бы дать вам адрес герцогини, которую, впрочем, вы наверняка найдете у ее королевского высочества графини д’Артуа.

— И где она живет? — спросила баронесса.

— Риджентс-стрит, четырнадцать.

— Благодарю вас, сударь, я запомню, и если вы хотите что-то передать жене…

— Скажите ей, что я имел счастье оказать вам маленькую услугу, что до сих пор мой патриотизм всякий раз спасал меня от беды, но полагаться на это никак нельзя, и потому я собираюсь приехать к ней тотчас, как только переправлю наше маленькое состояние.

— О сударь, не сомневайтесь, я не забуду ни слова из того, что вы мне сказали. Однако вы так и не назвали своего имени.

— Вы найдете его под визой, которую я поставлю на вашем пропуске. От всей души желаю, чтобы он защищал вас, сударыня, когда меня уже не будет рядом.

В эту минуту вошел секретарь с новым пропуском. Прежний он оставил в мэрии.

— Садитесь сюда и пишите, — сказал муниципальный служащий, обращаясь к молодому человеку.

Повинуясь, тот заполнил документ как положено, а дойдя до имен, поднял голову, ожидая, когда ему их продиктуют.

— Как зовут твоего мужа, гражданка? — спросил служащий. — И сколько ему лет?

— Его зовут Пьер Дюран, ему тридцать шесть лет.

— Хорошо, а твою мать?

— Жервеза Арну, ей сорок пять лет.

— А тебя?

— Катрин Пайо, двадцать пять лет.

— А твою дочь?

— Сесиль.

— Возраст?

— Четыре года.

— Хорошо, — сказал ему служащий. — Теперь скажи, Жозеф, сколько ты потратил?

— Сорок су, — ответил секретарь.

Маркиза достала из кармана двойной луидор.

— Матушка! Матушка! — только и вымолвила баронесса, едва успев удержать ее руку.

Старательно отсчитав десять монет по два су и одну в тридцать су, она вручила их секретарю, тот поклонился и вышел.

Тем временем муниципальный служащий поставил свою визу и протянул драгоценный документ баронессе со словами:

— Теперь, сударыня, вы можете продолжать свой путь; надеюсь, все пройдет благополучно.

— Сударь, — сказала в ответ баронесса, — за оказанную вами услугу можно отплатить лишь вечной признательностью, которую мы с матушкой навсегда сохраним в наших сердцах, а когда придет время и моя дочь сможет понять, что такое признательность, она согреет и ее сердце.

Маркиза сделала исполненный достоинства реверанс, а малышка Сесиль послала муниципальному служащему поцелуй.

Затем все трое снова сели в повозку, и Пьер Дюран, заняв свое место на козлах и удостоверившись, что обе женщины и девочка хорошо устроились, хлестнул лошадь; та мелкой рысью тронулась в путь.

— А как все-таки зовут этого славного человека? — спросила спустя некоторое время маркиза.

— Луи Дюваль! — ответила баронесса, сразу же поспешившая отыскать в самом низу на пропуске имя их спасителя.

— Луи Дюваль, — повторила маркиза. — Выходит, люди из народа не все сплошь якобинцы и душегубы.

При этих словах две крупные слезы скатились по щекам баронессы.

Малышка Сесиль осушила их двумя поцелуями.