Сестры Ингерд

В этот раз сестра встретила меня гораздо более любезно, чем обычно. Никаких надменных рож в мою сторону не корчила, баронессой Нордман не величала. Напротив, всячески подчеркивала наше с ней родство.

-- Оленька, ты должна уговорить Иогана простить меня! В конце концов, мы муж и жена! Ну, повздорили! Признаю, я была не права. И готова попросить у мужа прощения. ..

Анжела сидела в обитом шелком кресле у небольшого резного столика, накрытого к чаю. Тонкий фарфоровый сервиз, начищенное серебро и белоснежные салфетки. А также трехъярусная ваза с пирожными, уваренными в меду орехами и ароматнейшей выпечкой. За стулом графини терпеливо стояла горничная, стараясь предугадать каждое желание своей госпожи.

Я молча пила чай, уже понимая, что никаких слов раскаяния так и не услышу. А она продолжала разглагольствовать:

-- Ты пойми, то, что он держит меня взаперти, может плохо сказаться на репутации моих детей.

Лучше бы она не вспоминала детей!.. Я всегда была достаточно спокойным и рассудительным человеком… Но сейчас еле сдерживалась от того, чтобы не запустить чашкой ей в лицо! Это была какая-то космическая наглость в смеси с эгоизмом.

-- Ангела, давай поговорим с глазу на глаз.

Сестра, кажется, немного удивилась, тем не менее, скомандовала горничной, и та ушла.

-- Что, Иоган разговаривал с тобой? Он сам тебя прислал и хочет помириться? Скажи ему, что я готова забыть…

-- Послушай меня внимательно, Ангела. Ты наглостью и ложью пробралась в дом к хорошим людям. Ты вела себя здесь как свинья и гадила всем, кому только могла. Ты жива исключительно потому, что твою гнилую шкуру выпросила на смертном ложе госпожа Жанна. Та самая, которую ты ненавидела и презирала. Только потому выпросила, что она любила своих внуков и боялась, что твоя грязь ляжет на их имена.

-- Он что... он что, рассказал?! Он тебе рассказал?! Зачем?!

-- Да, рассказал. Твои грязные игрища не секрет. И мы совершенно не удивилась этому известию. Я очень тебе советую, сестрица, сидеть здесь тихо, как мышь под веником, и наслаждаться всеми теми тряпками и украшениями, которых ты так жаждала. Благодари Господа, что с тобой не развелись и не отправили тебя сперва на публичную порку, а затем и на покаяние в монастырь.

Кажется, только сейчас до нее дошло, что прощения у мужа вымолить она не сможет. Если сперва она бравировала и пыталась в разговоре свести свою измену к обычной супружеской ссоре, то когда я заговорила про публичную порку и про то, что граф не скрыл от нас причину ее заточения, Ангела наконец-то испугалась. Она побледнела, на глаза навернулись слезы и, хватая меня за руку, залепетала:

-- Оля… Оленька, милая… поговори с ним… я исправлюсь, клянусь! Я все-все сделаю, только поговори с ним!

-- Ты как была дурой, так и осталась.

Я вырвала у нее руку, дошла до двери и постучала. В замке скрипнул ключ: мне открывали. А за спиной у меня, неудобно уткнувшись лицом в шелковую спинку кресла, рыдала Ангела.

То, что ни о каком прощении речь даже идти и не может, я прекрасно понимала. Я не испытывала злорадства, когда судьба так жестко наказала сестру. Но и жалости тоже не было. Скорее легкое чувство брезгливости и удивления оттого, что она второй раз губит собственную жизнь и не считает себя виноватой.

***

В конце месяца септембера на свет появилась наша с Рольфом дочь, крошка Жанетта. Думаю, Рольф был единственным бароном в этом мире, который научился менять пеленки собственной дочери. Смотреть на нее он мог бесконечно:

-- Она не просто восхитительная! Мне кажется, Олюшка, что Господь отметил ее каким-то особым совершенством! Посмотри, посмотри на ее пяточки! Разве может быть что-нибудь прекраснее?! А пальчики? Они такие крошечные!

Алекс отнесся к появлению сестры несколько настороженно, но однажды, услышав ее плач, разрыдался вместе с ней: от жалости к беспомощному комочку и от собственного неумения помочь. После этого детскую ревность как волной смыло. Он принял сестренку в свое сердце и бдительно следил за тем, как она растет и меняется.

Глава 55

Печаль не бывает вечной. За тяжелыми жизненными потерями иногда следуют весьма жизнеутверждающие новости. Для меня такая новость была в письме графини Роттерхан.

Еще когда она только собиралась выдавать свою приемную дочь замуж, я отправила ей для новобрачной достойный подарок: целый сундук уложенных одна в одну шкатулок, в которых невеста могла бы хранить свои родовые украшения. К сожалению, посетить свадьбу тогда мы не смогли: я была беременна Алексом, и такая длительная поездка оказалась совершенно невозможна. Но пусть и не часто, однако мы обменивались письмами с графиней, и я знала, что ее беспокоит отсутствие детей у дочери.

В этот раз в очередном письме обычно сдержанная графиня де Роттерхан позволила себе гораздо больше эмоций: «…и Господь подарил мне это драгоценное счастье: дитя моего сердца, дочь моя Элеонора, на день Святого Патрисия разродилась от бремени двумя крепкими мальчиками. Надеюсь, Господь простит мое неверие в Его могущество и милость, но первый месяц я даже боялась сообщить вам эту радостную для меня новость. Слишком хрупкими казались мне эти драгоценные младенцы. Однако время идет, и малыши набирают вес не по дням, а по часам. И я вновь прошу Господа благословить вас, баронесса Нордман, за ваш бесценный совет. Я знаю, что графский род Роттерхан не исчезнет с лица Земли и когда Всевышний призовет меня к себе…».

Через некоторое время все вошло в колею. Мы по-прежнему каждые три-четыре месяца наезжали в Партенбург навестить графа, Анну и моих племянников. Жили там полторы-две недели. Благодаря баронессе де Мюрей хозяйство замка не понесло никакого урона. Все шло так же размеренно и разумно, как и при госпоже Жанне.

Прислуга первое время пробовала вести себя не слишком почтительно, но после того, как граф лично отвесил оплеуху лакею, посмевшему возражать баронессе, и уволил трех горничных за сплетни, остальные притихли и все распоряжения Анны выполняли с тем же энтузиазмом, что и раньше приказы графини.

Безусловно, такая полуподпольная любовь не могла пройти совсем без обидных последствий. В дни больших праздников, когда во дворец съезжались гости, Анне приходилось сидеть почти в конце стола. Но место рядом с графом всегда пустовало. Его жена была объявлена больной и к людям больше никогда не выходила. За это время наши странные околородственные отношения с Иоганом весьма окрепли. Если раньше он воспринимал меня как некое приложение к Рольфу, с которым просто нужно вежливо обращаться, то сейчас граф слегка пересмотрел свои взгляды. Однажды он сказал мне:

-- И в вас, Ольга, и в Анне я вижу те черты характера, которые были в моей матушке. Жаль, что Ангела напрочь лишена их.

В целом о собственной жене граф вспоминал крайне редко и говорил всегда так, что становилось понятным: эта женщина полностью исключена из его жизни.

А между тем время бежало, и дети росли. Дважды граф с детьми и баронессой приезжал на несколько дней к нам с Рольфом. Для детей это было большое удовольствие и замечательное приключение.

Мы также продолжали ездить в Партенбург при любом удобном случае и изредка обменивались с Анной письмами. Точно так же, как раньше с госпожой Жанной: передавая запечатанные конверты через купцов. Крошке Жанетт исполнилось три с половиной года, а Алексу уже больше восьми, когда однажды наш покой нарушил присланный графом гонец.

Помня о том, какие ужасные новости мы получили такой вот срочной почтой в прошлый раз, печать на письме графа Рольф ломал, изрядно волнуясь под моим напряженным взглядом. Мне было страшновато.

Однако ничего ужасного в письме не оказалось. Напротив, граф сообщал, что скоро проездом через Партенбург в его замке остановится епископ Давид Кингсбургский. Граф просил нас, если будет такая возможность, приехать и помочь принять столь почетного столичного гостя.

Рольф, успокоившись, пожал плечами и сказал:

-- Как хочешь, Олюшка. Я бы прокатился. Сейчас, зимой дел не так и много. А летом навестить их будет гораздо сложнее. Да и со святым отцом Кингсбургским познакомиться стоит. Он во время войны организовывал при монастырях госпитали. Так что люди его крепко уважают, душа моя.

Я немножко побаивалась этой поездки, потому что понимала затруднение графа. Согласно статусу женатого человека, он должен был встречать епископа вместе со своей супругой. Он не мог поставить рядом с собой госпожу Анну и, похоже, планировал попросить меня, как близкую родственницу, встретить почетного гостя рядом с ним.

Мне нетрудно было помочь графу, но я понимала, сколь унизительно и обидно такое положение для Анны. Ведь это она будет руководить всеми слугами, заниматься кухней и обустройством покоев для высокого гостя. И при этом в глазах того самого гостя будет всего лишь прелюбодейкой.

Впрочем, отказываться я не стала. Решила, что посмотрю на месте, как воспримет мою помощь Анна. За последние годы мы очень сдружились. Я вполне оценила не только ее хозяйственную хватку и любовь к детям, но глубокую внутреннюю порядочность. Так что, если я замечу ее недовольство, скажусь больной и не стану обижать подругу.

Гость этот для графа Паткуля и в самом деле был высокопоставленным и почитаемым. Даже здесь, в далекой провинции, имя этого епископа упоминалось с уважением. Несмотря на то, что он управлял церквями и храмами столицы, относился он к редкой породе бессребреников и все дары, приносимые верующими для него лично, спускал на благотворительность. Кроме того, про него ходили легенды, что он настолько умеет заглянуть в душу человека и может найти такие слова, после которых раскаиваются даже отъявленные злодеи.

Разумеется, я понимала, что большая часть этих рассказов – просто легенды и сказки. Но не могла не заметить, что епископ этот пользовался одинаковым уважением как среди горожан и лавочников, так и среди селян. Так что отношение мое к этому визиту было несколько двойственным.

С одной стороны, лишняя возможность повидать близких мне людей, с другой – некий страх, что, вломившись в мирную и устоявшуюся жизнь графа Паткуля, епископ имеет возможность перевернуть ее своей волею с ног на голову.

***

Все складывалось и так, и не так: Анна была только рада моему визиту и помощи. А вот Иоган изрядно нервничал, понимая, что за запертую жену епископ имеет право спросить с него. Тем не менее стоять граф собирался до конца:

-- Госпожа Ольга, даже святому Иогану, моему покровителю, не удастся уговорить меня снова посадить эту женщину с собой рядом. Я готов принять любое наказание, которое Его преосвященство сочтет необходимым мне назначить. Но никогда больше не разделю с ней ложе.

Вот в таком подвешенном состоянии мы и встретили на крыльце графского дворца епископа Давида Кингсбургского.

Карета, в которой прибыл святой отец, хоть и была достаточно удобной и снабжена печью, но и особой роскошью не отличалась. Ни позолоты на узорах дверец, ни особой роскоши в одежде кучера или конской упряжи. По сути, эта карета даже не отличалась от тех, в которых путешествовала свита епископа.

Все прошло достаточно чинно и спокойно. Безусловно, отец Давид уже был наслышан о не совсем обычных семейных отношениях графа Паткуля, но он вовсе не торопился излить на него свой гнев. Напротив, ласково благословил не только графа, меня и Рольфа, но и всех слуг, вышедших встречать пастыря, и только потом удалился на отдых.

Мне совершенно неожиданно отец Давид понравился. Был он среднего роста, суховатый и подвижный, довольно преклонных лет, но все еще достаточно крепкий. Темно-фиолетовая ряса, перетянутая черным с золотой каймой поясом – знак его чина, была не новой и даже слегка потертой. По тёмно-фиолетовой ткани почти до пояса стекала шелковистая седая борода белоснежного цвета. Волосы епископ стриг коротко и прятал их под маленькую скуфью такого же окраса, как и пояс: черную с золотом.

Лицо у епископа было самое обыкновенное: с морщинами и темными набрякшими веками. Но вот глаза – неожиданно ярко-голубые, с чистыми белками и очень внимательным взглядом. Он не супил седые клокастые брови, показывая собственную значимость, а благословлял людей ласково и как-то очень искренне.

Пока размещали по комнатам свиту святого отца, пока повара на кухне, а лакеи в зале торопливо подготавливали достойный высокого гостя обед, граф Паткуль совершенно молча и безучастно взирал на эту суету из своего кресла. Он так и не ушел в комнату, и даже Рольфу не удалось разговорить его.

Ужин прошел достаточно спокойно: никаких неудобных вопросов отец Давид не задавал, зато весьма ловко вел светскую беседу с графом. И я с удовольствием видела, что к концу трапезы Иоган слегка расслабился. А святой отец между тем повествовал о том, что его величество одобрил какой-то новый арбалет и теперь этой самой штукой собираются вооружить часть войск и личную королевскую охрану. Беседу с удовольствием слушал даже мой собственный муж, тем более что часть слов епископ обращал непосредственно к нему. Весьма разумными мне показались слова святого отца, которым завершил он разговор:

-- Пусть Отец небесный простит нам прегрешения наши. Но если крепок человек в вере, не обернет он оружие свое против брата. А ежели приходит он на нашу землю с мечом, то и ответ должен получить по делам своим.

Гость собирался провести в замке графа Паткуля около десяти дней, прежде чем ехать дальше. С утра он, как почетный гость, будет вести службу в местном храме. Так что спать мы с мужем легли совсем рано: вставать предстояло ни свет ни заря.

Глава 56

В храм Партенбурга мы ездили к каждой заутрене в свите епископа Давида. Все эти дни главный храм города был полон настолько, что желающие послушать пастыря не вмещались. Когда святой отец выходил, его ждали больные, калеки и инвалиды, надеясь получить благословение благословения. А днем во дворец графа без конца прибывали окрестные дворяне, мечтающие исповедаться святому отцу.

Епископ был человеком пожилым, но работал с людьми столько, сколько позволяло здоровье. Немного необычным было то, что ни сам хозяин дома, ни его окружение, в том числе я и Рольф, не старались воспользоваться подвернувшейся возможностью. Нам всем казалось, что это будет слишком опасно для спокойствия семьи.

Однако и отец Давид за свою жизнь, похоже, повидал всякого. Так что однажды, когда мы только вернулись из храма, к нам в дверь постучал секретарь епископа отец Авессалом, крепкий молодой человек, который смотрел на своего патрона с теплом и почтением. Он поклонился нам и сказал:

-- Барон Нордман, епископ просит вас заглянуть к нему для беседы.

Мужа я ждала, немного нервничая: понимала, что это еще не ливень, но точно первая капелька. Хорошо уже то, что начал разбирать ситуацию отец Давид не с прислуги, а с нас. Рольф вернулся примерно через час. Молчаливый, но не слишком встревоженный. На мой вопросительный взгляд ответил:

-- Поговорили… Потом святой отец принял мою исповедь и отпустил. Сейчас твоя очередь, Олюшка. Секретарь тебя за дверью ждет.

Беседа с отцом Давидом далась мне не так легко, как хотелось бы. В какой-то момент я сама попросила его об исповеди: это гарантировало неразглашение беседы. Он понятливо покивал головой, накинул на меня жесткую епитрахиль, открыл лежащую перед ним на столе книгу “Откровения души” и придавил страницы тяжелым золоченым крестом.

-- Грешила ли ты, дочь моя, против заветов Господа?

-- Грешила, отец Давид…

Для меня исповедь всегда была немного формальным обрядом. Нечто вроде разговора с добрым психоаналитиком, который тебя всегда пожалеет. Возможно, это происходило потому, что отец Лукас никогда не пытался насильно влезть в мою память. Поэтому я легко рассказывала ему о мелких прегрешениях и так же легко получала отпущение грехов. В самом деле, велика ли беда, если я чуть-чуть поною, жалуясь на усталость и на собственную лень, которую так трудно превозмогать. Наверное, для нашего отца Лукаса мои исповеди особого интереса не представляли: они ничем не отличались от исповеди любой домохозяйки.

Епископ же, выслушав обычные слова, быстро и четко перевел речь на другое. Спрашивал: не испытываю ли я зависти по отношению к сестре и не испытывала ли я злобу раньше; не вызывает ли поступок сестры гнев в моем сердце; нет ли в душе моей похотливых мыслей о графе. Многое казалось мне диким. Многое, но не всё…

Все же большой опыт духовника сказывался. От отца Давида я вышла с ощущением, что меня вывернули наизнанку и прополоскали. Всплыли вещи, которые я похоронила в таком темном уголке собственной души, и даже не понимала, что там они до сих пор живут: и обида на графа Паткуля за то, что чуть не погубил мое будущее, и злоба на сестру за предательство, и небольшая зарубочка в памяти на любимого мужа, который женился на мне ради денег.

Может быть, это стоило сделать давно. Вот так вот очистить собственную душу от всего наносного. Не копить там старые обиды, а просто оценить их и идти дальше. Пожалуй, именно при исповеди отцу Давиду я и поняла истинный смысл отпущения грехов.

Не может один человек отпустить другому никакие грехи. Зато мудрыми словами он может показать всю неправильность хранения таких обид, старой злобы и даже жалости к самой себе, дать почувствовать человеку раскаяние за собственную слабость и глупость. Дать желание стать лучше.

Через день епископ пригласил для беседы Анну, затем разговаривал с Иоганом. И последней посетил Ангелу. В замке повисло весьма ощутимое напряжение. Мы все понимали, что в нашей жизни что-то изменится, и боялись этих перемен.

Даже если епископ Давид и узнал на исповеди про неверность графини, просить у него расторжения брака граф Паткуль явно не собирался. Слово, данное покойной матери, было для него свято. Мы не разговаривали об этом между собой, просто ждали последствий. Мы все опасались, что епископ сочтет наказание Ангелы излишне суровым и потребует освободить ее. Это грозило весьма существенно осложнить жизнь и графу, и его детям.

Нервное и тягостное напряжение должно было как-то разрешиться. Но того, как именно это произошло, не ожидал никто.

За два дня до отъезда, во время привычного ужина, на котором я присутствовала, занимая место хозяйки, а три семьи соседей – в качестве гостей, уже после того, как благословил нашу трапезу, епископ обратился к графу Паткулю, заговорив достаточно громко:

-- Сын мой, негоже это: что жена твоя отсутствует за твоим столом.

Замерли все: и я, и Рольф, и сам граф, который так и не донес до рта куриную ножку. Гости, сидящие за нижним столом, тоже отложили столовые приборы и, почти не стесняясь, с любопытством уставились на графа.

Про мнимую болезнь Ангелы ходило множество слухов. Кое-кто даже подозревал, что графиню заперли не просто так. Говорили, что она сошла с ума, или сплетничали о том, что она обожгла лицо и стала слишком уродлива. В общем, придумывали, кто что мог. Сейчас, становясь свидетелями развязки, окрестные бароны и баронессы не могли скрыть свой интерес. Побелевший граф несколько минут пытался вдохнуть, похоже, безуспешно. Он дернул воротник рубахи так, что отскочила пуговица и, застучав, покатилась по каменному полу. Иоган начал подниматься из-за стола, но потом вдруг как-то устало махнул рукой и сказал:

-- Барон Нордман, прошу вас… -- порывшись под рубахой, граф достал ключ со сложной бороздкой и протянул его Рольфу. -- Прошу вас, барон, сходить за моей женой и привести ее сюда. Покажите ключ солдатам и передайте мой приказ: «Пусть дверь остается открытой.».

Рольф поклонился, взял ключ и вышел. Я пересела, освободив место хозяйки. Анна за дальним концом стола сидела, уткнувшись взглядом в пустую тарелку. За высоким столом и среди гостей воцарилась мертвая тишина. Только епископ Давид, кажется, совершенно не потерял аппетита. Он тихо и с удовольствием ел рыбу с овощами, подсказывая своему секретарю:

-- Ты, Эвор, вот эту рыбку обязательно попробуй. Исключительно вкусна! А вы, граф Паткуль, что же не кушаете? Жену я вашу предупредил, что сегодня званый ужин, так что одеваться она долго не будет, скоро пожалует. Но и ждать графинюшку нам резона нет, этакая вкуснота, и все остынет.

Когда лакей распахнул двери, никто сразу даже не понял, что за существо вошло в комнату. Это безусловно была женщина, очень толстая и оплывшая, которая, с трудом переставляя ноги и задыхаясь от ходьбы, прошла к верхнему столу и села на освобожденное мной место.

Жидкие белые волосы были распущены по плечам тонкими, тщательно завитыми локонами. Цвет глаз не разобрать: они тонули под набухшими веками и подпирались снизу щеками.

Платье этого существа имело одну особенность: сшито оно было из золотой парчи, но по бокам находились широченные вставки из черного бархата. Очевидно, эта женщина пыталась казаться стройнее, чем она есть. Руки дамы были унизаны кольцами, мочки ушей оттягивали крупные серьги с тремя подвесными рубинами, и рубинами же горело поверх парчи широкое ожерелье.

По лицу Рольфа сложно было что-либо прочесть, но я-то знала своего мужа достаточно хорошо и понимала, что он изрядно шокирован. Эта оплывшая тетка, отдышавшись, очень знакомым голосом, голосом моей сестры, произнесла, обращаясь к епископу:

-- Я, святой отец, чувствую в душе желание посвятить остаток жизни служению Господу… Молю вас уговорить мужа моего дать мне развод и не препятствовать далее моему желанию. И пусть пожертвует вклад в тот монастырь, который я выберу для себя.

Тишина стояла гробовая: соседи явно не узнавали графиню. А я с трудом, но начала находить какие-то знакомые черты под этими колышущимися от жира щеками и подбородком.

Кто-то из соседей-баронов сиплым голосом спросил:

-- Как ваше здоровье, графиня Паткуль?

Анжела пренебрежительно глянула на нижний стол и ответила:

-- Господь помог, поправилось мое здоровье, – и набожно перекрестилась.

Я все равно не могла поверить в то, что вижу перед собой. Конечно, последний раз мы виделись с сестрой несколько лет назад, но она всегда так следила за собой, что волей-неволей я начала подозревать у нее серьезную болезнь.

Самое странное было то, что ужинать с нами бывшая пленница отказалась, заявив, что не хочет пропускать вечернюю молитву. С трудом встав, она неуклюже зацепилась своим парчовым балахоном за ручку кресла, и растерянный граф машинально отодвинул его, увеличивая для жены проход.

Ужин прошел скомкано и торопливо. Никто не понимал, что нужно говорить и что это было за явление. Однако после трапезы ставший серьезным епископ Давид сказал графу:

-- Побеседовать бы нам, ваша светлость.

Я же сразу после еды отправилась к Ангеле. Мне хотелось понять, что произошло и почему сестра выглядит так чудовищно. Солдаты по-прежнему стояли, охраняя двери. Вот только сами двери были нараспашку. И ключ, второй ключ, который был тут всегда, точно так же висел на стене. Препятствий мне никто не чинил, и я, негромко постучав в дверной косяк, спросила:

-- Ангела, можно войти?

-- Входите, баронесса Нордман.

Комната была та самая, в которой я видела сестру последний раз. Здесь не изменились ни ковры, ни мебель. Отличие было только одно: перед той женщиной, в которой я с трудом узнавала свою сестру, стоял огромный стол, заставленный едой.

Здесь была рыба в соусе, так понравившаяся епископу, блюдо с обжаренными до золотистой корочки перепелами и блюдо с сочным ростбифом. Стандартные хлеб, сыр и вареные яйца, крутая овсяная каша, которую часто подавали на гарнир. А также миски с фасолью в пряном соусе и вареным горохом со сливочным маслом. Помимо этого, в высокой вазе горкой были выложены сочащиеся жиром пирожки с двумя начинками: одни круглые, другие вытянутой формы. И завершала этот пир Гаргантюа – трех ярусная фруктовница, заполненная внизу зимними грушами, на втором ярусе – эклерами, а на третьем, самом верхнем, лежали шесть пирожных-корзинок со взбитыми сливками и вареньем.

Ангела кушала…

Блюдо с рыбой уже было ополовинено, и сейчас она занималась ростбифом. Куски, которые ей отрезала стоящая за спиной горничная, вполне могли бы послужить ужином крупногабаритному мужику. Однако Ангела ела с аппетитом, не забывая иногда промакивать губы белоснежной салфеткой. На минуту оторвавшись от еды, она оглядела меня несколько презрительно и, фыркнув, сказала:

-- Садись, что встала? – затем, обращаясь к горничной приказала: – Этель, поставь баронессе прибор.

-- Спасибо, Ангела, но я только что из-за стола. Скажи, как ты себя чувствуешь?

-- Прекрасно я себя чувствую. Конечно, взаперти чуть скучновато… -- она швырнула салфетку в собственную тарелку и рявкнула на горничную: – Пошла вон отсюда!

Горничная торопливо выбежала, не забыв закрыть за собой дверь. Ангела встала, проколыхала вдоль стола и застыла, подбоченясь левой и опираясь на стол правой рукой, при этом слегка нависая надо мной.

-- Я знала! Я знала, что дождусь своего! Я тут чуть с ума не сошла со скуки, но вам всем было на меня наплевать! А сейчас я получу развод, и только вы меня и видели! Вы все… я вас всех ненавижу! Вы тут жили и развлекались, а меня заперли от зависти! Я вам всем докажу…

Совершенно машинально, даже не замечая, что делает, она выхватила эклер с блюда и, откусывая большие куски, утирала слезы, бегущие по щекам, и продолжала немного невнятно бубнит:

-- Ты фсегда, фсегда зафидофала мне! Потому что я лучше тебя, умнее и красифее! Ты и к стерфе этой, сфекрухе моей, не зря примазыфалась, только фигу тебе, фигу! – у меня под носом оказалась пухлый кукиш, скрученный из измазанных кремом и глазурью пальцев.

Впрочем, сестре этого было мало. Схватив второй эклер, она продолжала жадно чавкать и выговаривать: – Я свою долю фсю до монетки потребую, фсю до последнего грофыка! Это уж там фидно будет, ф какой монастырь я пойду или не пойду! Мне только пальчиком поманить нуфно, и фить я стану, как королефа! А деньги фы мне все отдадите! И фсе украшения… и фсе платья…

Если честно, я была настолько растеряна, что совершенно не понимала, что можно ей ответить. У меня даже закралось подозрение, что она не выдержала заточения и просто сошла с ума. Не могла же она, в самом деле, не видеть, в кого превратилась! Какая там королева?! Какие платья и деньги, господи?! Ей на диету нужно срочно, иначе схватит инфаркт от обжорства. Это зрелище просто ужасало меня своей нереальностью.

Она продолжала рыдать и жрать пирожные, высказывая мне какие-то безумные претензии. А самое противное: так и не вспомнила про детей. Поговорить с ней я не рискнула, отложив это дело на потом. Пусть сперва успокоится.

ЭПИЛОГ

Наша с мужем поездка в столицу состоялась через семь лет после свадьбы графа Иогана и баронессы Анны де Мюрей. За эти годы произошло много всякого и разного. Через одиннадцать месяцев после свадьбы графиня Паткуль родила мужу девочку Лисанну.

Год спустя я получила еще одно письмо от графини Роттерхан, где она писала о рождении еще одного продолжателя рода Роттерханов и чуть сожалела, что Господь не дает внучки:

“Эти мальчишки слишком шумные, настоящие маленькие дикари, и я еле справляюсь с ними. Но если бы вы представляли, баронесса Нордман, какое счастье слышать детский смех в стенах старого дома…”

У нас с Рольфом третий ребенок тоже был девочкой, которую мы назвали Анеттой.

Бежали года…

Некоторые из них были урожайные, некоторые достаточно тяжелые. Но благодаря дополнительным доходам никогда больше люди в наших землях не голодали. Более того, тонкорунное стадо росло. Ткацкий цех работал уже четыре года. А под патронажем барона Нордмана была открыта школа живописи. И учеников в нее присылали даже из столицы.

Можно было назвать это ожидаемой неприятностью, но два года назад соседнее с нами баронство разорилось окончательно, так как хозяин слишком любил выпить и погулять. И хотя графу Паткулю вполне хватало средств и власти забрать эти земли под свою руку, тем не менее, после разговора с Рольфом он отступился от баронства.

Это позволило нам внести необходимый вклад в казну и выкупить баронство со всеми долгами. Земли, конечно, были далеко не в лучшем состоянии. Зато хозяйский дом, поставленный больше века назад и постоянно достраивающийся, был довольно велик. Почти год мы делали там ремонт, приводя запущенное здание в порядок. И прошлой весной наконец-то переехали.

Поднимать чужие земли, имея твердый запас не только зерна, но и золотых, значительно легче, чем начинать с горстью мелочи на пустом месте. Конечно, пока еще новые земли не могли покрыть прошлые долги, но за два года не появилось ни одного нового. А в следующем году при небольшой удаче уже возможно будет и вернуть часть вложенных денег.

Так что наша теперешняя поездка в столицу была сопряжена с весьма приятным событием: за создание школы художественной росписи Рольф должен был получить титул виконта. Думаю, такому королевскому решению очень помогло то, что новоявленного виконта не нужно будет награждать землями и деньгами: земель и так вполне достаточно, а деньги в виде налогов за оба баронства вносятся своевременно. Значит, и с золотыми запасами все отлично.

Сам Рольф был счастлив приобрести этот надел. В отличие от наших собственных земель, луга соседа славились не только размерами, но и качеством получаемого с них сена. Так что муж мой активно наращивал поголовье своих стад. А в городке, который теперь гордо наименовали Нордманбургом, появилась еще одна ткацкая мастерская. Пока крошечная, но планы у мужа были большими.

В общем-то, все в нашей с мужем жизни складывалось постепенно и ровно. Мы оба работали, но последнее время даже делами художественной мастерской больше занимался Рольф. Я же старалась делить свой день так, чтобы основное время доставалось детям. Они – моя самая большая радость и счастье.

Разумеется, как и всякая мать, в глубине души я была немножко «клушей». Меня пугало все, что могло угрожать их здоровью и счастью. Например, когда Рольф учил Алекса ездить верхом. Или когда забирал всех троих, усаживал в открытую коляску и возил по окрестностям, показывая детям их будущие владения и объясняя на доступном малышам языке, что, как и почему следует здесь выращивать.

-- …целый день на солнце! Рольф, они могли схлопотать солнечный удар!

-- Олюшка, радость моя, ты не можешь держать детей у своей юбки до самой старости, – Рольф улыбался, крепко обнимал меня, не позволяя вырваться, и целовал часто и быстро туда, куда ухитрялся попасть: в висок, в кончик носа или в мочку уха. Я недовольно брыкалась, но не по-настоящему, а просто давая мужу понять, что я недовольна.

-- Олюшка, они растут, они должны понимать, что и откуда берется. Вот мои родители, к сожалению, хоть любили и баловали меня, но про наши земли почти ничего не рассказывали. Так я и вырос неучем, солнце мое.

-- Ладно-ладно, подлиза… - я целовала мужа в ответ и сообщала: - Зато ты мой самый любимый неуч!

***

По пути в столицу мы, разумеется, остановились в замке графа Паткуля. Тем более, что нашу младшую Анетту я собиралась оставить под присмотром графини Анны. Пять с небольшим лет – не тот возраст, чтобы мотать ребенка по дорогам. Анетта прекрасно ладила с Лисанной, тем более что была младше всего на пять месяцев.

За эти годы Иоган приобрел небольшое брюшко, изрядное количество седины в волосах и бороде. Но дома оставался все таким же спокойным и надежным мужем, который ни в чем Анне не перечил.

Слишком долго задерживаться там мы не могли, тем более что и Алекс, и Жанетта, предвкушающие длительную поездку, без конца намекали, что готовы тронуться в путь хоть сейчас. Тем не менее хороший семейный ужин повторился дважды. Днем мы выбрали время с графиней и с удовольствием провели пару часов, болтая о своем, о женском и немножко хвастаясь друг перед другом успехами младших дочек. Однако утром третьего дня наш небольшой обоз отправился в путь.

В целом путешествие проходило вполне обычно и было значительно приятнее той тяжелой зимней дороги, по которой я когда-то ехала в незнакомые земли в качестве молодой жены. Пару раз мы останавливались в баронских домах, но иногда приходилось ночевать и под открытым небом. Алекс, уже практически догнавший отца ростом, со смешком отказался путешествовать в карете:

-- Ты бы, мама, еще паланкин для меня заказала! У меня такой прекрасный шанс вволю покататься на Злючке, что ни на какую карету я его не променяю.

Так что все общение и с мужем, и с сыном проходило у меня по вечерам. Нет, конечно, мы с Жанеттой видели их в окошко экипажа не один раз за день, но вот разговаривать на ходу было слишком неудобно.

Сильнее всего мне запомнился один из последних ночлегов за два дня пути от столицы. Еще утром небо начало хмуриться, и поднялся довольно неприятный ветер, который к полудню начал собирать тучи. После обеда похолодало, и заморосил мелкий гнусный дождик. Проселочная дорога, по которой мы ехали, на глазах раскисала. И часам к пяти-шести вечера измученные кони уже с трудом выдирали копыта из грязного месива.

Рольф постучал в стекло кареты и, дождавшись, когда я опущу окно, сообщил:

-- Олюшка, животные устали, но до города нам далековато. Мы можем остановиться или прямо здесь, — он указал рукой на маленькие грязноватые крестьянские хижины небольшого придорожного села. – Или же чуть дальше, за поворотом, в монастыре. Селянин говорит, что у них уже третий год есть гостиница для приезжих.

-- Я думаю, Рольф, стоит потерпеть до монастыря. Слишком уж маленькая эта деревушка. Боюсь, нам на все наше сопровождение просто не хватит места. А оставлять людей и коней в такую погоду на улице на всю ночь не стоит.

До монастыря мы и вправду доехали быстро. Ничего особенного по части сервиса я не ожидала: будет крыша над головой, и на том спасибо. А поужинать можно и холодным мясом с хлебом, запас которого мы везли. Однако, к моему удивлению, сгорбленная монахиня в дверях выглянула под дождь, окинула взглядом наш обоз и, как будто что-то посчитав, вернулась в будку. Через мгновение небольшой медный колокол, висящий над этой будкой, содрогнулся и издал тяжелый низкий звук: «бу-у-у-м!». И так четыре раза подряд.

Похоже, это был какой-то сигнал, потому что уже через минуту во двор монастыря торопливо выбежали, прячась под кожаными накидками, четыре монахини. Ворота распахнулись, нам дали возможность въехать, и почти сразу, очень четко женщины начали делить нас на группы. Обе горничные, едущие в телеге, ушли за одной из них. Вторая взялась распоряжаться возчиками и нашим кучером. Те покорно повели телеги и нашу карету под огромный навес в углу двора. Там коней распрягали, кто-то уже вытирал с них влагу пучками соломы. А к нам с дочерью в окошко кареты стукнула еще одна монашка и, низко поклонившись, сказала:

-- Вы, светлая госпожа, извольте с мужем и детишками пожаловать в нумера. Там у нас чистенько и все обуючено для господ.

Алекс, недовольно фыркнувший, когда его назвали «детишкой», тем не менее, помог мне и Жанетте выйти из кареты, пока Рольф отдавал последние приказы военным. Не выходя из-под навеса, упирающегося краем в длинное здание, монашка провела нас к каким-то боковым дверям, потом по не большому коридору, а дальше мы оказались в теплой и светлой комнате. Здесь она наконец-то остановилась, перекрестилась и заговорила:

-- Пресветлая госпожа, Господь направил вас под крышу монастыря святой Тересии. Она, как всем ведомо, держала в бытность свою придорожный трактир и от всего сердца святого путникам помогала. Посему, ежели желаете вы, то можем мы вам предоставить комнаты теплые, светлые и чистые. Ежели средства ваши стеснены и путешествуете вы по нужде, то и для такого случая найдутся у нас места в общем зале. А уж вы при прощании пожертвуйте на монастырь, сколько ваша щедрость позволит.

Рольф, который в эту минуту только вошел в дверь, догнав нас, с улыбкой сказал:

-- Конечно-конечно, святая сестра. Зачем же мужчину и хозяина спрашивать. Ясное дело, женщина лучше соображает, как удобнее семью устроить.

Монашка слегка напряглась, но я постаралась ее успокоить.

-- Святая сестра, как зовут вас?

-- Сестра Матина, светлая госпожа.

-- Сестра Матина, нам нужны чистые и удобные номера. Мы будем благодарны за приют.

Сестра поклонилась и провела нас в коридор, в который выходило множество одинаковых дверей с коваными номерами. Больше всего это напоминало самый обычный гостиничный коридор.

Комнаты, которые показывала нам монашка, были достаточно скромны, но чисты и аккуратны. Мебель, пусть и не резная, но натертая и отполированная. Есть удобный умывальник в углу. И белье на кровати абсолютно чистое, только из-под утюга: видны заутюженные складки.

Больше всего меня умилила стоящая на столе маленькая вазочка с тремя пышными атласными розами. Сама я искусственные цветы никогда не любила, но это желание придать простецким условиям капельку шика вызвало у меня улыбку. Мы взяли по отдельному номеру сыну и дочери и комнату чуть побольше для нас с Рольфом.

Монашка кивнула, вернулась в коридор, раскрыла лежащую на конторке толстую книгу и с уморительной серьезностью вписала туда наши имена, попутно объясняя:

-- Ежели кто из благородных господ у нас останавливается, то матушка настоятельница велит записывать, дабы последующие гости знали, какие знатные люди здесь бывают, – она захлопнула книгу и вручила нам ключи от комнат.

Затем сестра Матина, как заправский экскурсовод, продолжила неторопливо рассказывать о всевозможных услугах:

-- Ежели желают господа, можем истопить мыльню. Ежели парные вам ни к чему, можем просто предоставить воды теплой: умыться с дороги. Грязное белье постирать – только пожелайте, сейчас прачки наши все исполнят. А для ужина сами выберете: есть общая трапезная для всех, а можем по желанию вашему предоставить и отдельную, только для почтенной семьи.

Признаться, за все время моей жизни здесь мне доводилось несколько раз ночевать даже в дорогих трактирах, но нигде столь любезно меня не встречали. Переглянувшись с Рольфом, я заказала ужин для нас в общей столовой. Мне интересно было посмотреть, как обхаживают других гостей, тех, что попроще.

Мыльню нам истопили, что после дождя и холода улицы было очень кстати. Конечно, не настоящая парная, как у нас с Рольфом, а скорее что-то вроде сауны. Зато быстро и горячей воды вдоволь. Сперва сходили Рольф с Алексом, а потом уже мы с Жанеттой. Моя девочка всегда не слишком любила баню, и гнать ее на первый жар я не стала.

Ужин нам подавали в довольно большой трапезной, устроенной весьма любопытно. Примерно треть комнаты занимал высокий подиум, отгороженный от общего зала элегантным кованым заборчиком. Там стояло всего три небольших стола, покрытых белоснежными скатертями. А самым потрясающим было то, что на каждом столике в кожаной папке лежало меню – аккуратный лист бумаги, исписанный четким разборчивым почерком. Блюда, как в самом обычном ресторанном меню, были разбиты на группы: закуски, первые блюда, вторые блюда, десерты и выпечка.

И дети, и муж с удовольствием разглядывали и обсуждали необычную обстановку и услуги, а я с любопытством заглянула через барьер на общую половину. Там все было значительно проще, но также чисто и по-армейски строго. Никакого меню, конечно, не предлагали. Выбор у путников был только в одном: еда с мясом или без.

Заходили посетители группами по шесть-восемь человек в сопровождении монашки. Она усаживала их за один длинный стол. С помощью женщины с кухни приносила подносы с мисками, выдавала каждому его порцию и оставалась стоять над душой. Монашка не торопила гостей, но и не позволяла слишком долго рассиживаться и занимать места в общем зале.

Нас же по-прежнему обслуживала сестра Матина. Выслушав пожелания гостей, она отлучилась на кухню и быстро вернулась, сообщив:

-- Скоро подадут, дорогие гости, – и застыла за плечом Рольфа.

-- Обрати внимание, Олюшка, у нас стоят восковые свечи, – Рольф кивнул на трехрожковый подсвечник: – А на общих столах масляные лампы.

-- Я заметила, – улыбнулась я. – А еще мне понравилось…

Договорить я не успела. Откуда-то из глубины коридоров торопливо вышла невысокая сухонькая монахиня, которая, оглядев подиум, направилась к сестре Матине и торопливо зашептала ей на ухо. Сестра Матина растерянно уточнила что-то у вновь прибывшей, а потом, слегка потупившись, сказала:

-- Баронесса Нордман, наша настоятельница, матушка Тересия, пожелала пригласить вас на ужин.

Рольф удивленно глянул на меня. Я в ответ пожала плечами.

-- Мы вообще-то уже здесь заказали еду, – чуть растерянно произнес мой муж, глядя на сестру Матину.

-- Увы, господин барон, в женский монастырь мужчинам вход воспрещен. Наше убежище для гостей вынесено в отдельный двор и с монастырем зданиями не сообщается. Это приглашение матушки настоятельницы только для вашей жены.

***

Идти за провожатой мне пришлось достаточно долго. Сперва прошагали насквозь всё здание гостиницы, вышли через какой-то боковой вход в небольшой крытый дворик, вымощенный камнем. В массивной стене была только одна достаточно узкая дверь, куда и постучалась монашка.

Вначале открылось небольшое зарешеченное окошечко на уровне глаз. Оттуда нас внимательно рассмотрели и только потом распахнули дверь. Как я поняла, отсюда уже начинается территория самого монастыря. Пожилая привратница подала нам с монашкой тяжелые и чуть влажные плащи-накидки. Мы пересекли двор, распланированный с какой-то армейской строгостью.

Даже кусты были высажены по линеечке и подстрижены так, что образовывали некие заборчики. Этими живыми изгородями двор делился на части: дорога к монастырскому зданию, нечто похожее на зону отдыха с лавочками и небольшим столом, отдельно солнечные часы, которые сейчас, разумеется, ничего не показывали. Были и клумбы, засаженные с такой же графической четкостью.

Внутри здание монастыря, к моему удивлению, оказалось не таким уж и мрачным. Свежая побелка, небольшие, чисто вымытые окошечки на улицу и добротные крашеные двери в какие-то служебные помещения. Мы прошли по коридору, куда-то свернули, и, наконец, монашка с поклоном толкнула одну из дверей, довольно громко объявив:

-- Баронесса Нордман к матери настоятельнице.

Маленькая чистая комнатка с окном, за которым сгущались сумерки, худощавая монашка лет тридцати, сидящая за обычным письменным столом, заваленным бумагами. Она поднялась, приветствуя меня, и, постучав в дверь за своей спиной, негромко сказала:

-- Матушка Тересия, ваша гостья пришла, – затем сдвинулась в сторону, давая мне проход.

Женщина лет пятидесяти, сидевшая за накрытым белоснежной скатертью столом, показалась мне смутно знакомой. Эта комната, похоже, была одновременно и кабинетом, и столовой, и даже личными апартаментами матушки. Я склонила голову, приветствуя хозяйку, и замерла на пороге, осматриваясь.

В углу, противоположном от входа, довольно большая резная кровать, застеленная белоснежным кружевным покрывалом. Возле окна – рабочий стол, на котором все тщательно прибрано, и только бронзовый письменный прибор, надраенный до блеска, бросается в глаза.

-- Присаживайтесь, баронесса Нордман, – чуть насмешливо прозвучал очень знакомый голос. Я растерянно шагнула к столу, села напротив женщины, чье лицо было довольно ярко освещено тремя большими восковыми свечами. Несколько секунд пыталась совместить то, что слышала, с тем, что вижу перед собой.

Эта женщина была похожа на Ангелу и в то же время казалась совершенно чужой. Так моя сестра могла бы выглядеть лет в пятьдесят: обильные морщины, глубокие носогубные складки, обвисшие брыли, которые делали лицо почти квадратным. Конечно, с момента попадания в этот мир прошло без малого двадцать лет. Мне самой скоро стукнет сорок. Я давно уже не та юная и хрупкая девушка, которая очнулась на одной кровати со своей сестрой. У меня даже появилась первая седина. Однако эта женщина, которая говорила хорошо памятным мне голосом Ангелы, выглядела значительно старше.

-- Что, баронесса?.. Вам трудно признать меня? – женщина напротив как-то кривовато улыбнулась, не отводя от меня внимательных глаз. Она говорила на русском, который сейчас звучал так странно и необычно.

-- Матушка Тересия… Я все еще боюсь ошибиться… – мне приходилось подбирать слова. Я много-много лет не пользовалась этим языком.

-- Это я, Ольга. Даже не сомневайся, – женщина снова ухмыльнулась и позвонила в колокольчик, стоявший у правой руки.

Дверь распахнулась, вошли две монашки, которые молча и споро накрыли нам ужин. Никаких особых изысков, но достаточно разнообразный. В общем-то, на ужин нам выставили почти то же самое, что мы с мужем заказали в трапезной. Так же тихо и незаметно, как вошли, женщины покинули комнату. А мать Тересия, в которой я все еще не могла полностью признать свою сестру, суховато сказала:

-- Ешь, пока все теплое, – и приступила к ужину.

Первое время я машинально клала пищу в рот, утоляя первый голод, но, наконец, отложила вилку и спросила:

-- Боже мой, Ангела… Я уже и не думала, что когда-нибудь встречу тебя. Объясни, как ты здесь оказалась?!

Продолжая так же медленно и аккуратно есть, монахиня прервалась буквально на секунду, чтобы ответить:

-- Доедай. Скоро все унесут, а у нас будет чай и время, чтобы поговорить.

Я заметила, что порции, которые берет себе в тарелку Ангела, весьма невелики, что ест она неторопливо и размеренно. Спорить я с ней не стала: это ее территория, и она лучше знает, когда будет время для разговора.

Чай нам накрыли так же тихо, быстро и аккуратно, как перед этим стол. Я обратила внимание на одну деталь: к чаю подали свежее масло, еще теплые булочки, а также мед с вареньем. Но все эти вкусности поставили прямо передо мной. На половине стола Ангелы стояла только элегантная фарфоровая чашка травяного настоя. Заметив мой недоуменный взгляд, мать Тересия прокомментировала:

-- Я не ем сладкое. С тех самых пор не ем.

-- Расскажи… Отец Давид увез тебя почти восемь лет назад. Но как ты стала матерью настоятельницей. Тебя принудили? Заставили постричься?

-- Отец Давид лечил меня. Лечил не столько тело, сколько душу.

Женщина смотрела в свою чайную чашку, и я понимала, что слова эти даются ей нелегко. Она сделала глоток, еще несколько мгновений помолчала и только потом заговорила.

-- Тогда я мечтала об одном: сбежать из замка и отомстить всем. Всем вам. Пять лет в этой тюрьме довели меня до самого дна… Если бы не епископ, я бы вытворила что-нибудь такое, что мало никому бы не показалось. Может быть, подожгла бы собственные комнаты, может быть, попыталась убить охрану. Я тогда искренне не понимала, что у меня просто не хватит на это сил. В монастыре, куда привез меня епископ, я приходила в себя больше года. Да, я была безмозглой курицей, которой хотелось власти и поклонения от мужчин. Это тот ресурс, на котором я паразитировала. Точнее, считала, что оплачиваю его собственной красотой.

Я молчала, боясь прервать этот монолог. Но, кажется, моя сестра совершенно не нуждалась ни в мой деликатности, не в моей помощи.

-- Потом, когда я пришла в себя и здраво оценила свою внешность, – она хмыкнула. – Это был самый тяжелый момент. Принять себя такую: с обвисшим морщинистым лицом, со складками на теле… это было очень нелегко, баронесса.

Пауза затянулась, и я спросила:

-- Ты не хотела бы увидеть детей? Я могла бы…

Настоятельница перебила меня:

-- Нет. Никакого желания видеть их я не испытываю. Я и родила-то только потому, что у меня не было выбора. Не все женщины созданы для того, чтобы возиться с детьми.

Беседа снова зависла. Казалось, мать Тересия погрузилась в воспоминания. Но она весьма болезненно отреагировала на мой следующий вопрос:

-- Получается, ты простила всех врагов и стала монахиней?

-- Я не вижу смысла прощать или не прощать врагов, -- чуть насмешливо ответила женщина. – По сути, у меня и врагов-то нет, кроме самой системы этого мира. Ты поняла это вовремя и сумела удобно устроиться. А я – увы…

-- Я думала, ты после всего считаешь Иогана своим врагом?

-- Графа Паткуля?! Эту тряпку?! Мамкин сын и подкаблучник, – фыркнула настоятельница с презрением. – Уверена, что сейчас в замке всем заправляет его новая жена, а этот мамсик только смотрит ей в рот и говорит: «Да, дорогая!». Это может, на поле боя он воин и командир, а в доме недоразумение, а не мужик.

-- Получается, что у тебя даже врагов в этом мире нет? – с удивлением констатировала я.

-- Вот! Вот пока я не дошла до этой весьма ценной мысли, я и не могла жить нормально. Я сама свой собственный враг, и других у меня не было. Красота, Ольга, важна там, – настоятельница указала пальцем на окно, – во внешнем мире. А когда дошла до этой здравой мысли, поздно было пробовать что-то в миру. Здесь у нас ценится другое. Зато за это время я успела присмотреться к монастырской жизни и поняла, что она для меня значительно более удобна. Потому, когда мне предложили принять постриг, отказываться я не стала. Обсудила с епископом, чем мне лучше будет заняться, выбрала имя Тересия, в честь святой покровительницы, прошла обряд и прибыла сюда, в заштатный монастырь, где гости и путники спали на старом сене вповалку. Не настоятельницей, разумеется. Сперва просто послушницей. Если бы ты знала, Ольга, сколько в том сене было блох, клопов и мышиных гнезд! А чего стоило приучить сестер мыться! – она прикрыла глаза, вспоминая начало своей жизни здесь.

Я с удивлением замечала в этой женщине некую внутреннюю жесткость, стержень, который ее держал. Но совершенно не понимала, откуда он взялся. Там, в нашем прошлом мире, сестра моя получала деньги и власть опосредованно, через мужчин. Сперва от отца, потом от своего жениха. Но этого ей оказалось мало, и она протянула руки за моим мужчиной. Она получала все то, что хотела. Мне она казалась красивым, но паразитирующим на деревьях растением. Мать Тересия была иной, и мне стало интересно, что именно она изменила в себе…

-- Когда я пришла в себя и отстрадала по собственной красоте, я начала думать, а затем сравнивать тебя и себя. Раньше мне казалось, что ты слабее. У тебя никогда не было таких ресурсов, как у меня. Ты и в той жизни довольствовалась жалкой комнатенкой и самой дешевой одеждой. Ты ходила на работу и обслуживала себя сама: стирала, убирала, готовила… Вот это вот все, на что женщины тратят львиную часть сил и времени. Знаешь, Ольга, для меня прямо болезненным был вопрос: почему ты смогла приспособиться, а я вляпалась в такое дерьмо? – она передернула плечами, как будто физически прикоснулась к чему-то неприятному.

-- Ну и какие же ответы ты нашла на этот вопрос?

-- Именно в этом и была твоя сила. Звучит, наверно, не очень понятно, – снова хмыкнула она. – Но я постараюсь объяснить. Тебе не нужен был мужчина, чтобы получить ресурсы. Ты медленно и по капле добывала их сама. Меня же этому никогда не учили. Всегда были мама, папа, поклонники, а потом и жених… Так вот, после того, как я стала добывать ресурсы сама, я и начала превращаться в то, что ты видишь перед собой, – она несколько жестко улыбнулась и спросила: – Поди, ожидала увидеть здесь, на месте матери настоятельницы блаженную монашку со словами о любви к Господу?

-- Ну, что-то вроде того, – миролюбиво улыбнулась я. – Конечно, я была готова к тому, что меня попросят сделать небольшой взнос на богоугодные дела.

Мать Тересия рассмеялась тем знакомым, чуть визгливым смехом моей сестры и, отрицательно покачав головой, с улыбкой ответила:

-- С чего ты взяла, что я стану отказываться от взноса? Запомни, если порыться в душе практически у любой настоятельницы или настоятеля, ты откопаешь еретика и бунтаря или, как минимум, циника. Деловая хватка и вера не всегда дружат между собой. Нет-нет, – она слегка махнула рукой, не давая мне вставить слово. – Среди нас, безусловно, есть и искренне верующие люди. Но в целом настоятель любого монастыря, прежде всего крепкий хозяйственник. Для богоугодных бесед и утешения страждущих есть моя заместительница, мать Антисса. Она спокойна, не глупа, и все на свете объясняет промыслом Божьим. Но чтобы те же самые сестры во Христе не голодали, не сидели зимой у холодного камина, чтобы они могли оказывать людям помощь и даже спасать кого-то, нужна самая банальная вещь: деньги. Так вот, запомни, сестрица: самые почитаемые монастыри, которые оказывают помощь людям, управляются такими, как я.

После такой небольшой отповеди я даже не рискнула спросить у нее: есть ли в ней самой хоть капля веры. Вопрос этот сложен был даже для меня. А уж слушать, что там думает мать Тересия о высших силах, я точно не хотела.

– Твоя проблема, Ольга, в том, что ты слишком щедро позволяешь пользоваться своими ресурсами тем, кому веришь. Этот твой жених там, в нашем мире… – она небрежно махнула рукой куда-то в сторону. – Работодатель, который платил тебе копейки, я сама… Твой муж здесь. Ты уверена, что однажды не окажешься в положении использованного ресурса? Никто не хранит бутылку из-под колы. Опустошив, её просто выбрасывают.

Это была весьма неожиданная речь. Она смотрела на меня с некоторым торжеством во взгляде, как бы спрашивая: “Ну, что скажешь?”.

– Я никогда не смотрела на людей, как на ресурс, Анжела. Никогда не сравнивала их с бутылкой напитка. Мне кажется, мать Тересия, вы так и не поняли мир полностью. Ни этот, ни тот…

– Ого! Ты научилась кусаться, Ольга, – казалось, её позабавила моя злость.

– Я умела это всегда. Просто не находила нужным.

– Кто знает, – вздохнула настоятельница. – Может быть, ты в чем-то и права. – Прости мою подначку.

После того как она выговорилась, нам обеим стало немного легче. Она расспросила меня, скорее всего, просто из вежливости, про моих детей и мужа. С удовольствием выслушала историю о расписных шкатулках и, подняв указательный палец вверх, произнесла:

-- Вот-вот, именно об этом я и говорила. Ты умеешь создавать ресурсы сама. Даже если бы ты не вышла замуж, думаю, не пропала бы.

Обсудили мы и нашу поездку в столицу.

-- Ну что ж, получить титул повыше – дело благое…

Беседовали мы довольно долго. В конце, когда паузы между словами стали все больше, и я поняла, что разговор стоит заканчивать, мать Тересия как бы между делом, неловко отведя взгляд в сторону, сказала:

-- Рада была повидать вас, баронесса Нордман. Однако у меня есть к вам небольшая просьба…

-- Мать Тересия, большая часть денег находится у мужа, но мы обязательно оплатим наш ночлег и добавим сверху…

-- Нет, баронесса… Деньги – это прекрасно, но не совсем то, о чем я хотела поговорить…

***

В столице мы пробыли больше месяца. Съемное жилье нам не понадобилось: графиня Роттерхан любезно пригласила нас пожить в ее доме. Я была счастлива повидаться со старой дамой.

Увы, она очень сдала. Если, уезжая, я запомнила высокую, величественную женщину, пусть с сединой и морщинами, то сейчас это была маленькая, сильно ссутулившаяся старушка с полностью запавшим ртом и почти беспомощная. Уже четыре года ее возили в кресле лакеи. Однако, несмотря на разрушительное действие времени, ум ее по-прежнему был светел. Бразды правления в доме перешли к ее названной дочери. Но и Элеонора, и ее муж, принявший фамилию Роттерхан, относились к старой даме с большим почтением.

Двое старших внуков графини уже обучались в королевской военной академии. Самый же младший до сих пор жил с родителями, и день его был четко расписан. Приходящие учителя занимались с мальчишкой, который каждый день после обеда забегал к бабушке похвастаться новыми знаниями.

Первые несколько дней все свободное время я тратила на старую графиню. Мы вспоминали с ней и наше знакомство, и сватовство, и королевский бал. Разговаривали о покойной графине Паткуль, поминая ее добрыми словами. Я рассказывала о том, как живет сейчас Иоган, как растут его дети и как управляет замком графиня Анна.

Госпожа Роттерхан говорила чуть невнятно из-за отсутствия зубов, но по-прежнему живо интересовалась тем, что происходит за пределами дома. Сама графиня Элеонора была приятной молодой женщиной, которая, в отличие от матери, не слишком интересовалась светской жизнью. Но поскольку старая графиня Роттерхан совсем не могла читать из-за слабого зрения, то дочь после завтрака приходила к ней в комнату и вслух зачитывала обе свежие столичные газеты.

Именно старая дама и настояла, чтобы мы известили королевскую канцелярию о прибытии не ранее, чем сменим провинциальные наряды. И пока Рольф возил детей по столице, показывая им рынки и магазины, личная портниха графини Элеоноры торопливо шила нам одежду для королевского приема. Ей даже пришлось взять трех временных помощниц.

Молодая же графиня посоветовала мне, куда следует обратиться с заказом, чтобы выполнить мое давнишнее желание:

-- Если вы, госпожа баронесса, не пожалеете денег, вам сделают быстро и качественно. Мне приходилось обращаться к их услугам, и я осталась вполне довольна работой.

***

Наибольшее впечатление на детей произвел открытый в столице уже четыре года назад королевский театр. Мы ходили на пьесу «Веселые приключения лихого баронета Эльмаруса и его пса.» и сын, и дочь были в восторге.

Не буду расписывать королевский прием, потому что это было довольно скучное, хоть и весьма помпезное официальное мероприятие. После торжественной части был бал, который и дал мне понять, насколько я провинциальна. Я не знала ни одного модного танца. Нельзя сказать, что меня это слишком огорчило.

Глядя, как под бдительным взором матерей и гувернанток хороводами танцуют девушки, я был счастлива, что эта часть светской жизни для меня закончилась. На балу и мне, и Рольфу было довольно скучно до того момента, пока он не встретил своих сослуживцев. После этого мы получили приглашения и оставшуюся часть месяца ездили по гостям.

Некоторые визиты были откровенно скучны, а некоторые вполне приятны. Сын успел поучаствовать в скачках на столичном ипподроме. И даже пришел не самым последним, чем страшно гордился.

Жанетта вытрясла на свои наряды неприлично большую сумму с отца, но в результате часть денег, далеко не самую маленькую, потратила на новые краски. Надо сказать, что такие траты я поощряла, как и ее интерес к живописи, и потому подкинула дочери еще немного денег.

К концу месяца эти светские развлечения настолько утомили и меня, и Рольфа, что день отъезда казался нам праздничным. Все закупленные и оплаченные товары были упакованы и уложены в телеги.

Мы распрощались со старой графиней Роттерхан и обе немного всплакнули, понимая, что больше не увидимся. Получили приглашение от Элеоноры Роттерхан и ее мужа останавливаться в их доме каждый раз, как надумаем посетить столицу: к моему удивлению, госпожа Элеонора знала, что именно я когда-то посоветовала старой графине удочерить ребенка. Возможно, поэтому ее отношение к нам было очень теплым. Но когда за мной и Жанеттой захлопнулась дверца кареты, я вздохнула с облегчением.

На обратном пути мы заехали в монастырь Святой Тересии, и я передала матери настоятельнице тот дар, о котором она просила.

-- Десять лет назад, виконтесса Нордман, я бы не поверила, что буду в этом нуждаться… – усмехнулась она. – Я благодарна вам, а монахини монастыря помолятся за благополучие вашего дома. Прощайте…

Вряд ли мы еще когда-нибудь увидимся с Анжелой. По сути, мы всегда были разными и чужими. Но все же я рада, что она смогла найти себя в этом мире.

Какой бы резкой ни казалась мне мать настоятельница, но женщины в ее монастыре были сыты, тепло одеты и заняты делом. Никаких ужасов, о которых когда-то в дороге сплетничали молодые невесты, мать Тересия на вверенной ей территории не допускала, поддерживая железную дисциплину и собственное хозяйство в полном порядке.

Когда мы добрались до Партенбурга и замотанные, уставшие, голодные приводили себя в порядок в наших комнатах, у меня просто душа пела: «Слава тебе, господи, мы почти дома!»

Обычный семейный ужин плавно перетек в посиделки с графиней. Мужчины покинули нас, желая оценить какой-то роскошный портвейн, который недавно прислали в подарок Иогану. Дети остались в зале, обсуждая последние столичные новости.

Мы же с Анной, забрав младших дочерей, устроились с чаем в детской. Девочки дружно возились у игрушечного замка, споря, кто будет играть красавицей, а кто красавцем. Почему-то обе хотели себе куклу-рыцаря, и белокурая кукла-красотка одиноко валялась на полу, неприлично задрав в небо фарфоровую ножку в шелковом чулочке.

-- …никогда бы не подумала! Ее история кажется какой-то удивительной сказкой, – Анна с удивлением качала головой, почти отказываясь верить в существование матери Тересии. – Ведь когда мы видели ее в последний раз, она больше походила на сумасшедшую.

И Рольфу, и Анне с Иоаном я рассказала весьма сокращенную версию моего знакомства с настоятельницей. Почему-то мне казалось, что так будет правильнее. Тот путь, через который в этом мире прошла каждая из нас – нечто довольно личное. Пусть Ангела и не просила меня хранить тайну, но и какие-то подробности окружающим не нужны. Она выбрала в этом мире свой якорь, свою дорогу и шла по ней, не нуждаясь в нашем одобрении или порицании.

-- А вот за это огромное тебе спасибо, Ольга, – графиня Анна любовно погладила новенькую кожаную обложку большого книжного тома, на котором золотом четко и красиво выделялась надпись: “Записки и советы по хозяйству её сиятельства графини Жанны Лютеции Паткуль”.

***

Сто тридцать томов этой книги я заказала в столичной типографии. Именно изготовления книг мы и дожидались, задерживаясь там. Изначально я хотела заказать всего тридцать-сорок томов для себя и в подарки ближайшим соседям. Но после беседы с матерью Тересией изменила размер заказа. Тогда уже прощаясь, она попросила:

– Ты не могла бы вернуть мне книгу? Я готова даже немного заплатить за нее. – Забавное совпадение, мать Тересия… Сейчас я везу книгу графини Жанны Паткуль в столицу, чтобы сделать несколько десятков экземпляров. Для себя, для графини Анны, для наших дочерей. Это книга – большой труд и большая ценность. – Да. И я хотела бы экземпляр или несколько для моей обители. – Я буду рада сделать такой подарок вам, мать Тересия.

Я не лгала. Я действительно была рада тому, что сестра изменилась. Пусть не сразу, пусть наделав ошибок в жизни, но все же… А распространить книгу госпожи Жанны я и вовсе посчитала стоящим делом. Пусть графиня и не узнает об этом, но это как бы мое “спасибо” ей.

Рольф несколько удивился, но спорить не стал:

-- Радость моя, мы крепко стоим на ногах, и если такова твоя прихоть, то пусть будет так. Я не могу сказать, что от всего сердца простил твою сестрицу за те пакости, что она внесла в твою жизнь. Но раз уж ты простила ее, кто я такой, чтобы возражать?

Восемьдесят экземпляров книги, которую в свое время столь небрежно отвергла легкомысленна графиня Ангелина Паткуль, были переданы настоятельнице монастыря матери Терессии с условием, что книги разойдутся по женским общинам, особенно по тем, где воспитывают будущих родовитых хозяек. А самым ценным для меня стали прощальные слова матери Тересии:

-- Я начала складывать в отдельную папку советы по ведению гостиничного бизнеса. Может быть, когда-нибудь и они станут книгой. Знания, виконтесса Нордман – это весьма ценный ресурс.

***

Домой, в свой новый замок, мы вернулись почти к началу лета. Неторопливо и с удовольствием вручали подарки слугам и домочадцам, убирали на склад краски для школы, узнавали, что и как за это время происходило на наших землях. В целом все было в порядке. Густав, давно уже женатый на Сусанне, лично докладывал Рольфу обо всех новостях:

– … и участок тот перекопали весь, теперь земля отдыхает. Надобно еще один дом у мастерской ставить: Марта у нас третьего ребенка ждет: тесно им с мужем. А их дом отдать Маркусу – жениться парень собрался. А уж Клаусу придется подождать, пока не освободят дом возле сада. Там тоже прибавление осенью ждут. Вот сейчас и нужно стройку затевать…

Все эти домашние, совершенно будничные новости и заботы наполняли мою душу покоем, ощущением стабильности и правильности.

Ночью, слушая сонное дыхание своего мужа и ощущая привычное надежное тепло, я подумала: «Все что ни делается – все к лучшему… Я сама выбрала свой путь в этом мире. Я счастлива здесь и сейчас и ни о чем не жалею…».

КОНЕЦ КНИГИ