Сетка. Тюремный роман

«Но я считал, что это плохо»

Я зарылся с головой от стыда и стал думать: «Боже, что ж я наделал?! А вдруг он всем расскажет?! Но ведь он тоже „это“ делал. Но что стоит ему доказать, что я… Меня ведь никто и слушать не станет, а у него авторитет и влияние. Я ничего не докажу. И доказывать не стану. Пусть будет все так, как есть».

Я выглянул из-под одеяла — Серега спал или делал вид, что спал. Я взял из тумбочки сигарету и, накинув фуфайку, вышел из барака покурить, обдумать свою теперешнюю жизнь на зоне и мои отношения с Сергеем. На дворе, как пишут в романах, стояла изумительной красоты ночь — небо все в звездах, из окружающего нашу зону то ли леса, то ли парка слышны птичьи голоса, запахи молодой травы превращали воздух в нечто немыслимое. На воле я бы с ума сошел от такой красоты. Но теперь мне было не до лирики.

«Ну все, пиздец, — думал я. — Опустят, загонят в „петушиный“ отряд и будут трахать все, кому не лень. Неужели Сергей окажется такой подлой скотиной? Но разве такое бывает? А может, нет. Может, все будет нормально, все путем, и я только напрасно сам себя накручиваю».

Я вернулся, лег. Но сон — ни плохой, ни хороший — не шел ко мне. И я еще раза три за ночь выходил покурить. Кажется, Сергей заметил мое хождение на перекуры, но, видимо, хотел, чтобы я сам, как теперь говорят, определился в случившемся с нами.

Дня три я боялся встречаться с ним глазами, избегал любых разговоров с ним — я все ждал и ждал, что же будет дальше. И он делал вид, что вообще ничего не произошло, вел себя естественно и обычно, даже пытался шутить со мной и балагурить, как он это всегда делал. И, странно, он все время был в отличном настроении и не обращал внимания на мою подавленность.

А как-то раз, как всегда, после 2-й смены, когда я, быстро умывшись, прошмыгнул мимо открытой двери в каптерку, Сергей протяжно окликнул меня:

— Сыно-о-к!

У меня все внутри оборвалось, и я, убитый горем, вернулся на зов и вошел в каптерку. Сергей стоял до пояса обнаженный и вытирался после мытья полотенцем. Он хитровато на меня посмотрел и улыбнулся. И я посмотрел на него: «Какой же он все-таки красивый парень!». Но я тут же отвел глаза и уставился в пол.

— Ну, что, глупенький ты мой? Так и будешь до конца срока от меня под одеялом прятаться? А? Ладно, закрой дверь, ставь кружку, а я на 10-й отряд схожу за заваркой. Я уже соскучился за общением с тобой, да и просто за тобой. — При этом он посмотрел на меня так, что у меня закружилась голова — от волнения, от радости, от счастья и страха. И еще мне показалось интересным то, что Сергей, будучи местным (то есть сам он пермский), вдруг заговорил со мной в моей украинской манере. Мне это страшно понравилось, потому что как-то раскрыло его ласковое отношение ко мне и указало на душевную тонкость, а уж ее-то я никак не ожидал встретить в нем.

«Сбегать на 10-й» — это сбегать в соседний барак, этажом ниже. Наш отряд — 11-й, на второй этаже. Свободного передвижения по зоне у нас не было — кругом локалки. Высокое лагерное начальство в Москве и в Перми устроило локалки из страха лагерных бунтов, которые в конце 70-х годов охватили многие лагеря России.

Дверь из нашего отряда постоянно находилась на крепком замке, таким образом, мы имели как бы зону в зоне. Это на всех действовало удручающе. Сергей вылез через окно, спустился по водосточной трубе и попал в локалку 10-го. Я поставил кружку и задумался. И было о чем.

Я уже говорил, что до встречи с Сергеем никакого опыта подобных отношениях между мужчинами у меня не было. Конечно, я слышал о «голубых», но в моем представлении это были люди все же очень далекие от тех, с кем общался я. Иногда, когда мне было лет 13–14, я улавливал на себе взгляды мужчин — очень разных, в том числе и довольно молодых парней. И тогда я смущался, прятал глаза, старался как можно скорее выпасть из поля их зрения — способов для этого есть миллион. И сразу же забывал об этом.

В 15 лет я поступил в спецПТУ. Это тоже целая история, но я ее рассказывать сейчас не буду. В этой «спецухе» я пробыл год и сбежал из нее: там еще страшней, чем в тюрьме. Так вот, там, в «спецухе» этой, в известном смысле творится полный беспредел. Там никто не спрашивал, хочет человек или нет, просто брали и насиловали. Правилом это, конечно, не было, но случаи насилия бывали часто. То же, говорят, и на малолетке творится, но еще страшнее.

На зоне, на «общаке», ситуация совсем иная, но тоже приближенная по степени униженности и насилия к ситуации на малолетке, потому что на «взросляк» ведь поднимаются именно с малолетки. И у нас в отряде — не в «обиженке», нет — было 5–6 «петухов». Что это такое и кто это такие, кажется, теперь уже все знают. В лагере это самые несчастные люди — несчастней не бывает. Они живут жизнью, которую и жизнью назвать язык не поворачивается, и, конечно, они обособлены, то есть отделены от всех остальных. Они выполняют самую грязную и самую тяжелую работу. Каждый может их оскорбить, унизить, ударить беспричинно и безнаказанно. На них страшно и, признаюсь, противно смотреть. Забитые, замученные, зачумленные, они производили впечатление не людей, а теней. Как правило, это люди без возраста, и если в их круг попадает немолодой человек, он освобождается из зоны уже полным инвалидом. Администрация лагерей только тогда обращает на них внимание, когда среди них оказываются самоубийцы или те, кто, будучи доведенным до крайнего отчаяния, «раскручиваются» в зоне на новый срок, и это иногда спасает их от неминуемой гибели. И, как правило, люди, доведенные в зоне до «петушиного» состояния — жертвы агрессии и насилия тех парней, что приходят на общий режим из колоний для малолетних. Там они, подверженные унижению и растлению этим унижением, на «общаке» стремятся набрать очки.

У нас в зоне к услугам «петухов» — тех, кто почистоплотнее и кто был симпатичным — это немаловажный фактор! — прибегали только «крутые», и больше никто.

Совсем необязательно, чтобы среди зоновских «опущенных» были именно гомосексуалисты, скорее, даже наоборот — ими в зоне становились поневоле. В «гарем» могли опустить за разные грехи. Стукачество, «крысятничество» (воровство у своих же) или если кто-то крупно проигрался, а заплатить нечем. Обычно в таких случаях, полушутя-полусерьезно, предлагают расплатиться натурой. Те, кто соглашаются, попадают в «гарем». Бывает, что человека «опустят» — скажем так — по случайности. Если и выясняется, что он не виноват, назад ему все равно дороги нет. Приходится ему жить в зоне с остальными «гребнями», но трахаться его при этом никто не заставляет. И что странно, так это то, что большинство оказавшихся там, в «гареме», соответствует своему назначению и до конца оправдывают свою роль.

Обо всем этом и раздумывал я, сидя в каптерке в ожидании Сергея, когда нехитрым приспособлением, известным каждому зэку, кипятил воду для заварки.

Конечно, его шутливый тон меня немного успокаивал, его голос и глаза выражали дружелюбие и приязнь ко мне, но я уже слишком хорошо знал, что такое «лагерная жизнь», и в этом знании таились мои теперешние печали и тревоги. И, конечно, раздумывая о себе, я невольно думал и о Сергее, и поэтому получалось, что думал я о нас — о нас двоих, о связывающем нас влечении друг к другу.

Я думал о том, что с нами будет, если об «этом» узнают все остальные. В лучшем случае нас обоих изобьют всей толпой до полусмерти — и не за грехи наши, вовсе нет! — но за то, что он и я всем своим поведением в лагере сильно отличались от других. А этого нигде не любят. Будь как все — вот требование любого коллектива, любой толпы. Если о нас узнают, нас загонят в «петушню» и устроят нам там такую жизнь, что мы проклянем час, когда появились на свет. От всех этих мыслей кровь у меня в жилах стыла. И поэтому на ум приходили и такие соображения: «А вдруг он хочет усыпить мою бдительность и затем как-то меня подставить, чтобы я оказался в „петушне“? — думал я. — Но зачем ему это надо? Что плохого я ему сделал?». Подобные мысли сами собой улетучивались, и мне уже было стыдно, что я мог подумать о моем Друге так подло. Сказано ведь: береженого Бог бережет. И тогда я решил:

«Так! Все, хватит! Если будет еще приставать, буду пресекать на корню. Он умный — все поймет, а заставить он меня не заставит ни уговорами, ни силой. В конце концов, я за себя постоять тоже могу — не мальчик уже. Решено».

Но и эти мысли отступали. Я чувствовал, что уже не могу спокойно смотреть на обнаженное тело Сергея. Во мне происходило что-то новое, прежде мною ни разу не испытанное, и это новое тянуло меня к Сергею не душой, нет, но всем моим физическим существом и существованием. Мне нужны были, мне остро требовались его нежность, его сила, его взгляд, дыхание, его близость. И что я мог поделать с самим собой!

— А вот и я! — Сергей «вошел» в окно. Он принес кусок копченой колбасы, сало, пару банок консервов, печенье, конфеты, чай и пять пачек сигарет «Столичные» — ленинградских, в твердой упаковке. Я даже подпрыгнул от неожиданной радости и готов был кинуться ему на шею из благодарности. Но сдержался.

— Это тебе. Ты ведь у нас питерский, хотя и хохол. На воле, наверное, только такие и курил?

Я действительно на свободе курил именно «Столичные» — в те годы одни из самых дорогих и престижных сигарет, не считая, конечно, фирменных, но у кого они были-то из моих сверстников?..

— Это что — плата за услуги?

— Ты чего — совсем дурак? Или временно? — возмутился Сергей, но сменил тон. — Впрочем, если хочешь — то да. Только чем ты мне заплатишь? Я ведь тоже тебе эти же «услуги», как ты говоришь, оказывал. А?

— А я тебя не просил мой член в рот брать. Так что насчет оплаты, Сережа, расслабься. — Очевидно, мой дерзкий тон чем-то понравился Сергею, поэтому он, приняв его, ответил:

— Я тебя ведь тоже не просил.

— Ну, конечно! «Делай как я, делай как я!» Ни жуя! Ты просто заставил — молча и без всякой лирики, даже не интересуясь, надо мне это или нет, хочу я или нет.

— Пожалуйста, без фантазий. Ты сам взял, никто тебя за уши не тянул.

— Инициативу ты проявил.

— А тебе, голубчику, было до того отвратительно и противно, что ты аж через тридцать секунд кончил.

Я замолчал. Сказать на это было мне нечего, да и сам этот разговор был мне неприятен. И потом, мне ведь действительно было с ним хорошо и приятно. Но я все еще считал, что это плохо.