Кирилл Усанин
СМИРНОВ И ПЕТЬКА
С самого утра облака плывут низко. Они надвигаются на шахтерский поселок медленно, округлые, свившимися клубками. Провалы между ними глубокие, темные. Придавленный тяжестью облаков, воздух сгущен. Влажный ветер несет с собой запах прелой земли. Деревья, дома и даже самые высокие терриконы и копры расплывчаты и кажутся сегодня ниже обычного. В любую минуту надо ждать дождя, спорого, какой бывает только в августе, но тяжелые облака проходят мимо, не бросив и капли.
Мы работаем молча, торопливо. Путь наш замкнут: от клети до штабеля крепежного леса — двухметровых, распиленных надвое бревен. Одни с пустыми руками спешат от клети к штабелю, другие — навстречу, от штабеля, с лесиной на плече.
Наша работа проста: заполнить лесом клеть и спустить под землю. Там такие же лесоносы, как мы, разгрузят ее и погонят бревна по транспортерам к лаве.
Смирнов, долговязый, с худым, узким лицом, дышит неровно, приоткрыв рот, сосредоточенно считает бревна:
— ...Шестнадцать... Тридцать пять... Сорок...
Он точен, придирчив. Бывает, собьется со счета, придержит нас, залезет на верх клети и начнет крутиться.
Федор Гладких, парень молодой, красивый, глядя на него, смеется:
— Паша, вон смотри, пропустил, задом прикрыл, не заметил. — Толкает меня в плечо так, что я чуть не падаю. — Машинист, беги дерни разок рукоятку, встряхни его в клети. Очухается, может...
— Перестань, балаболка. Чего понапрасну пристал к человеку? — перебивает Федора самый рослый из нас, бригадир Виктор Иванович. Он смущенно глядит на меня, как бы оправдывается: «Ты, малыш, не обращай внимания. Смирнов человек со странностями. Что тут поделаешь». Странность Смирнова заключается в том, что он всякий раз пересчитывает бревна, хотя знает, что в клети умещается пятьдесят — пятьдесят шесть лесин, не больше.
И все же нам приятно. Есть среди нас человек, который подбивает итог нашей однообразной работе. В этом прямо никто не признается, но я почему-то уверен: замолкни Смирнов — и на него посмотрят с удивлением.
Я работаю здесь уже целый месяц и каждый день слышу:
— ...Двадцать четыре... сорок три...
— Всё, — вздыхает наконец Смирнов и, покачиваясь длинным, худым телом, идет к будке. Он мнет в пальцах папироску, которую достает из-под каски.
Федор, словно встряхнувшись ото сна, оживляется, весело кричит:
— Всё так всё! Кинем кости на отдых, — и уже в который раз за это утро грозит небу: — У, сволочь, просвета даже нет.
Я пробегаю мимо них в будку, даю сигнал под землю, тяну на себя рукоятку лебедки. Деревянное строение скрипит, когда клеть вскидывается вверх, но вот канат на барабане начинает раскручиваться, и клеть быстро исчезает.
Потом я выхожу к ребятам, прислушиваюсь к разговору. Обычно слышен голос Федора, звонкий, дробный, как частые удары по тонкому листу железа. Иногда вставляет несколько слов Виктор Иванович, реже всех — Смирнов.
— Дай-ка закурить, мои вышли. В такую слякоть и пачки не хватает, — обращается Федор к Смирнову.
Тот молча снимает с головы каску, бережно, двумя шероховатыми пальцами вынимает из-под подкладки две папиросы — себе и Федору. Закурив, говорит задумчиво:
— Машина с лесом что-то задерживается. Пора бы. — Ему никто не отвечает, — наверно, потому, что знают: не то думал сказать Смирнов. Да и сам Смирнов не ждет разговора о машине. Он встает, поворачивается к нам лицом и долго смотрит в степь, за которой начинается поселок.
Я смотрю на него. Он, точно журавль, вытягивает шею, губы его тонко сжаты, руки согнуты в локтях, — кажется, взмахнет ими и скроется из глаз. А над его непокрытой головой — каску он держит в руке — все той же сгущенной массой тянутся облака. Сильно, до ощутимости, несет дождем, но самого дождя все нет, и эта медлительность тяготит нас. Тяготит своим молчанием и Смирнов.
Каждый день в одно и то же время Смирнов отыскивает там, впереди, то, чего он ждет вот уже две недели. Больно видеть его в этот момент. Лицо Смирнова морщится, и выглядит он старее, сутулее. Мне хочется встать рядом и помочь ему. Я знаю, что это же хочется сделать и Федору, и Виктору Ивановичу, но мы не двигаемся с места, а замираем и упорно ждем, когда Смирнов обрадует нас.
Наконец мы слышим его глухой голос, но говорит он не то, чего мы ждали:
— Дождь будет.
— Обрадовал чем, — беззлобно усмехается Федор. — А машина придет, не беспокойся. Начальство должно думать, ему видней, понял? Да и норму мы свою выполним, не виноваты же, что лаву давит...
Он еще собирается что-то сказать, но в это время Смирнов делает шаг назад, и губы его как-то странно подергиваются, а глаза начинают блестеть, словно пелену с них сняли.
— Петька идет, — хрипловато говорит Смирнов.
Мы выскакиваем из-за будки на ветер, отыскиваем глазами в степи фигурку мальчика.
— И впрямь он, — шептал Виктор Иванович и улыбается. — Вот пострел, глядь, не выдержал.
— Где? Где? — вертит головой Федор, опирается рукой на мое плечо, больно давит вниз.
— Да вон, за бугром, вынырнет. Жди.
Теперь не только Федор, но и я, самый маленький ростом, вижу на вершине далекого бугра движущуюся фигурку.
— Трудно ему идти, — замечает Виктор Иванович. — Глинистое здесь место, оскользнуться можно.
— Да, — едва шевелит губами Смирнов. Он весь в напряжении, не будь нас, бросился бы навстречу мальчику.
Резкий сигнал из-под земли: пора поднимать клеть и приниматься снова за работу.
— Эх, черти, не вовремя! — зло кричит Федор.
Смирнов круто поворачивается, тянет меня за рукав.
— Давай, машинист, — и сам широко шагает к штабелю.
Нас ошеломляет неожиданное поведение Смирнова.
— Да ты что! Петька ведь!
— Паша, какая муха укусила?
— Ну, чего стоим! — сердито торопит нас Смирнов. Он уже с лесиной на плече идет к шурфу.
Мы неохотно расходимся, то и дело оборачиваемся назад, но мальчика не видим — он скрылся в низине. Почему-то обидно за Смирнова, жаль Петьку. Я даже начинаю сомневаться в их дружбе.
Еще до того как мне прийти сюда, они уже были вместе. Первое время я с интересом следил за ними. Однажды спросил Виктора Ивановича:
— Родственники они?
— Кто?
— Ну, Петька этот с нашим Смирновым.
— Нет, что ты? Просто дружат.
И, заметив на моем лице недоумение, рассказал:
— Как-то прибежал Петька на шурф, видит — нет дяди Паши. Говорим ему: заболел, мол, твой друг, дома он. Петька сел на скамью, брови нахмурил — и ни с места, а потом обратился ко мне: «А вы, дядя Витя, были у него?» — «Нет, отвечаю, не был». Он вскочил как ужаленный и так слезно выкрикнул: «Да как вам не стыдно! Может, он помирает, а вам — ничего!» И убежал. А мне и правда неловко стало. После работы с Федором к Смирнову пошли. А он не ждал нас, растерялся. Да и мы не знали, с чего начать. Будто вместе много лет работаем, а друг к другу ходим раз в год по обещанию. Ну потом, конечно, разговорились. Я ему и скажи: «Твой друг нас пристыдил, ему говори спасибо». Он улыбнулся и говорит: «Сына бы мне такого. Жена есть, а детей не нажили. Вот такие дела...»
Но и после этого разговора я не переставал удивляться. Мальчик прибегал ежедневно, и я не замечал, чтобы уходил недовольный, хотя бывали дни, когда Смирнов почти не разговаривал с ним. Да и о чем они могли говорить, что мог интересного поведать Смирнов? Всю жизнь он проработал на шахте, никуда не ездил, окончил всего четыре класса! Он был из тех, чья юность прервалась войной.
Как-то привел Смирнов Петьку ко мне в будку, попросил:
— Дай ему за рукоятку подержаться. — Видя мое удивление, тронул за плечо: — Не бойся, он смышленый.
Я неохотно передал управление лебедкой мальчику. Петька схватился обеими руками за рукоятку и застыл. Глаза сузились, стали пронзительно-острыми, морщинки на лбу углубились, и выглядел Петька старше своих десяти лет. Смирнов стоял рядом, не сводил взгляда с мальчика, глубоко втягивал в себя дым папиросы. Клеть выпорхнула из-под земли, рука сама невольно потянулась к рукоятке, но Петька уже притянул ее к груди и не сразу разжал побелевшие тонкие пальцы. Он выбежал из будки, закричал:
— Поднял! Поднял!
Смирнов, улыбаясь, прижал меня к себе:
— Спасибо, малыш.
И тут я понял, почему ластится к нему Петька. Душа у Смирнова простая, открытая. Но вскоре усомнился. Смирнов при всех разговаривал с мальчиком грубо, резко. Тут не только обидеться, зареветь от злости можно. Петька ушел, склонив голову, а на другой день снова появился, все такой же суетливый, веселый.
Ему никогда не было скучно с нами. Когда мы работали, он сидел в стороне и смотрел, как мы таскаем тяжелые бревна, а когда наступал отдых, радовался больше, чем мы. Петька подбегал к Смирнову, и они уединялись. Мы замечали, как мальчик о чем-то спрашивает Смирнова и тот как бы нехотя отвечает, а если мальчику хотелось потрогать какой-нибудь механизм, Смирнов послушно вставал и шел за ним.
Меня удивляло еще и то, что Петька приходил сюда, на шурф, и только сюда. Я не слышал, чтоб Смирнов пригласил его к себе. Как-то я не выдержал и опросил его об этом. Он посмотрел на меня с удивлением, словно впервые догадался о такой простой возможности, но ничего не сказал, а когда этот же вопрос возник у Виктора Ивановича, пожал плечами:
— У него родители есть. Они любят его. Где уж мне приглашать? Хорошо, что сюда ходит.
Тут у меня родилась мысль: Смирнов просто поддерживает дружбу с Петькой для того, чтобы не обидеть мальчика, и дожидается, когда тот поймет и не станет больше ходить к нему.
Но мальчик ни о чем не догадывался, он прибегал, как всегда, улыбающийся, жизнерадостный.
В последнее время одно печалило Петьку. Он просил, чтобы его сводили вниз, под шурф, но Смирнов отговаривал, находил всякие причины.
— Да покажи ты, — не выдержал Виктор Иванович. — Как бригадир, разрешаю.
— Все в порядке будет. Никто не заметит, — говорил Федор.
— Нельзя ему, — стоял на своем Смирнов.
— Но почему? — спрашивали мы.
— Нельзя, — твердил Смирнов и отходил от нас.
А мальчик был упорен, и отказывать ему становилось все труднее. Мы уже начали подумывать, что Петька когда-нибудь не придет, и тоже с нетерпением стали ждать его. Тогда мы работали молча, о мальчике старались забыть и не напоминать о нем Смирнову.
И вот — это было в пятницу — прибегает мальчик в застиранных брюках, помятом пиджачке, стянутом ученическим ремнем, в замасленной шапке. Серые глаза широко открыты, блестят. Нам сразу полегчало.
— Шахтер ты, брат, настоящий.
— Только бы аккумулятор поменьше, и все сошло бы.
— Не тяжел он тебе, Петя?
— Нет, ничего.
Один Смирнов молчит, мнет в пальцах окурок. С самого утра он такой хмурый. Виктор Иванович спросил:
— Ты, Паша, не прихворнул случаем?
— Нет, — смутился Смирнов и вдруг заговорил о мальчике, чего раньше не делал. После ухода Петьки он обычно замолкал, и если мы говорили о парнишке, о том, какой он подвижный, интересный и любознательный, Смирнов только улыбался, прислушиваясь к нам, и лишь иногда отвечал коротко и глухо, повторяя наши слова: «Да, он хороший».
Смирнов начал не сразу. Сначала посмотрел в степь, потом повернулся к нам, снял каску, достал оттуда папиросы, закурил, шумно выдохнул дым изо рта, заговорил сиплым голосом:
— Вечор к Петьке на дом ходил. Приоделся для этого дела получше, думал, с родителями потолкую — отпустят парнишку под шурф. Ведь пристает он, смотрит так, что жалость берет.
— Ну и как, переговорил? — нетерпеливо спросил Федор.
— Поговорил. Не, застал я их, в город уехали, в гости, а парнишка один не захотел ехать, меня ждал, а сказать не сказал, побоялся, видать. Мне обрадовался, чаем угостил. Посидели мы с ним, а напоследок в слезы: хочу завтра — и все. Я ему: «Родителей, Петя, не предупредили, нехорошо будет». — «Не узнают», — отвечает. А как не узнают? Узнают. Нехорошо получается без согласия старших.
— А мы не старшие? — весело крикнул Федор и ударил по колену Смирнова, повторив уже с задором: — Дети, по-твоему, да? А он молодец, Петька! Настоял на своем. Мы шахтера из него сделаем.
Но Смирнов так и не повеселел.
— Да ты, Паша, не волнуйся. Ни одна газомерщица не заметит, — успокаивает Федор. — Я ребят уже предупредил. Если что, задержат.
Шурф неглубокий — сорок пять метров, семьдесят три ступеньки. Нам их преодолеть ничего не стоит, а каково Петьке! Первым спускается Смирнов, за ним — мальчик, придерживаемый Виктором Ивановичем.
— Ну, счастливо. — И машет им рукой. Потом подсаживается к нам, помедлив, говорит: — Вот думаю я так: к настоящему труду он хочет его привадить. Постепенно, а не наскоком. Ведь не баловство у нас тут. Взрослые бегут, а тут — мальчишка. Поди, этого и боялся Смирнов, а не родителей. Они-то поймут, спасибо скажут...
Мы слушаем Виктора Ивановича и думаем: может быть, и так, здесь не только тяготение одинокого человека к ребенку, а, как выразился бригадир, надо привадить к труду.
А Виктор Иванович продолжает:
— И верит ему Петька, на грубость не обижается, словно чует сердцем, что жизнь-то у Смирнова прошла в колдобинах. Ребенок — он всегда чуткий. Помнишь, Федор, мальчик плакал, в футбол не взяли играть? Прошли мы и только посмотрели, а Смирнов остановился, взял с собой, уговаривал: «У нас лучше, у нас тебе понравится». И правда, понравилось Петьке, ходит...
Через полчаса Смирнов и Петька возвращаются. Мальчик закрывает лицо от света пыльными ладонями, оно в угольной пыли, с темными полосками от пота. Лишь глаза блестят сильнее, чем прежде. Он просит у нас зеркальце, но зеркальца нет. Мальчик вздыхает и долго не соглашается вымыть лицо и руки.
Прошло часа полтора, как счастливый Петька убежал домой. Уже кончаем загружать последнюю клеть, когда Федор останавливает нас:
— Ребята, смотри, какое чудо плывет!
Смотрим в степь и видим быстро приближающуюся женщину. Низенькая, в короткой юбчонке, она издали кажется нам девчонкой. Вот она появляется возле будки, и мы признаем в ней Петькину мать.
— Кто у вас старший? — спрашивает она, вытирая уголком платка пот с подбородка.
— Что случилось? — подается к ней побледневший Смирнов.
— Ты мальчишку водил в шахту?
— Я.
Женщина выпрямляется, оглядывает Смирнова и вдруг обиженно начинает кричать не вяжущимся с ее маленькой фигурой резким голосом:
— Седой наполовину, а ума не нажил! Зачем страсти божий мальчишке показываешь? Разумеешь ты или нет? Ишь чего выдумал — к шахте Петьку приучать! Не будет этого! Не будет этого, никогда не будет! От школы отобьется, начнет здесь пропадать. Как ты, спину потом горбатить под этим лесом пойдет!
— Он умный, — растерянно отвечает Смирнов и вызывает новую, еще более яростную вспышку.
— А ты хочешь, чтоб он у меня глупым был? Изувечить его хочешь? Не дам! Я управу найду!
Качаясь, как от тяжести, Смирнов проходит мимо женщины, скрывается в будке, а та кричит вслед:
— А, стыдно стало! Да тебя в тюрьму посадить мало, да!
— Молода, а зла, видать, — цедит сквозь зубы Федор.
— Чего ты городишь? — прерывает ее Виктор Иванович. — Обидела человека, эх ты... Парнишка ему как сын родной.
— Вот тоже отец нашелся! У него свой есть, жив еще!
— Эх! — сокрушенно машет рукой Виктор Иванович.
И это «эх» действует на женщину отрезвляюще. Она как бы оседает и уже не кричит, а говорит, опустив руки на бревна, словно придерживается:
— Зачем же без разрешения? Напугалась ведь я. Пытала его, где был, а он молчит. Уж мальчишки сказали: «На шурф бегал».
Федор подбегает к ней.
— Мать, да ты не бойся. Мы из него шахтера сделаем, сильного, настоящего.
— Бревна таскать! — охает женщина.
— Почему бревна? — удивляется Федор. — Механизмами управлять будет. К его времени шурф как память останется, редкость музейная. Поняла?
— Ишь какой прыткий! — обижается женщина. — Не верю я вам.
— Не веришь, потому и за мальчишку боишься, — вставляет свое слово бригадир. — А ты поверь. В наше время главное — поверить.
— Выгородить его хотите. — Она кивает в сторону будки. — Виноват он, и вы виноваты! Не верю я вам.
— Ты себе не веришь, ты мальчишке поверь...
— Ой, какие воспитатели нашлись! Да подите вы... — она отрывает руки от бревен и быстро уходит от нас в степь.
Спохватываемся поздно. Я кричу:
— Петьку отпустите к нам! Хорошо?
Она не оборачивается, не слышит моих слов. И непонятно, простила она нас или нет, поняла ли... Мы так и объясняем Смирнову, когда он выходит из будки, но он отвечает одно:
— Я слышал.
«Тоже не верит», — с обидою думаю я и снова смотрю в степь, но женщины уже не видать.
Это было две недели назад. Мальчик больше не приходил. Неделю мы ждали его, а там дела и заботы оттолкнули мысль о Петьке в сторону, и мы примирились с тем, что мальчику навсегда заказана сюда дорога. Значит, не зря не поверил Смирнов, прав оказался, и, наверно, потому никто не решался сказать, чтоб он сходил к родителям Петьки. Смирнов подолгу молчал, часто отдыхая, сидел лицом к шоссе и о чем-то думал. Его состояние отражалось и на нас. Прав был Федор, когда говорил: «Скучно». А тут, как назло, испортилась погода.
И вот с каждой минутой все ближе и ближе к нам Петька. Он торопится, скользит по мокрой траве. А мы, вместо того, чтобы встретить его как подобает, принимаемся за работу, начинаем таскать ставший более тяжелым и скользким лес.
Я ищу поддержки у Виктора Ивановича, у Федора, но они молчат. А Смирнов уже ведет счет:
— ...Пять... Восемь... Одиннадцать...
Впервые хочется, чтоб он замолчал.
Мы кружимся по замкнутому пути — от штабеля к клети, от клети к штабелю, все быстрее и быстрее. А мальчик приближается. Я слежу за Смирновым и не сразу замечаю, что он не такой, как всегда. Усталости в нем не чувствуется. Он ловко подбрасывает на плечо грузное бревно, легко, молодцевато шагает с ним, ничуть не пригибаясь, а твердый, спокойный. Я невольно подчиняюсь ритму его движений, а потом мне уже кажется, что он движет всеми нами, как добрый рулевой, и мы только успеваем за ним идти. Пот застилает глаза, уже дышишь неровно, но стоит Смирнову пройти рядом, как снова приободряешься, и бревно само летит на плечо, и дорогу до клети преодолеваешь незаметно. А мальчик где-то совсем рядом.
— Всё! — это голос Смирнова.
— Всё! Всё! — эхом докатывается до меня, и я тоже повторяю, и кто-то еще подхватывает, тонко и весело: — Всё!
Оглядываюсь — у будки стоит Петька и улыбается.
Мы подходим к нему, здороваемся. Мальчик бережно кладет холодную ладонь в наши разгоряченные смолистые руки, говорит:
— Ой, какие липучие!
Смирнов садится на скамью, мучительно долго отыскивает что-то во внутреннем кармане, наконец вытаскивает маленький сверток, посеревший от пыли, разворачивает его, и мы видим черную статуэтку металлурга, смотрящего из-под руки.
— Это для тебя, Петя, гостинец берег. Шахтера хотел, да не выдумали, знать, еще их. Но ничего, и этот подойдет. Бери. — И улыбается впервые за долгое время.
Крупные капли дождя громко ударяют о землю, и тотчас налетает упругий порыв ветра, словно внезапно в густом саду зашумели деревья.
— Вот и дождь, — говорит Виктор Иванович. — В будку все!
Пока устраиваемся поудобнее в тесной, полутемной будке, дождь уже разгулялся. В проем двери видно, как пенятся и пузырятся лужи, как с глинистого бугра растекаются, стремясь в низину, мутные ручьи. Будоражащий шум пробужденной природы не может заглушить тонкого голоса мальчика, устроившегося между колен Смирнова.
— Мамка не хотела пускать, в деревню увезла. Я там скучал без вас. А вернулись — сказала: иди. Только боялась, как бы дождь не застал. А я вот успел.
— Мы тоже успели.
— Это хорошо.
А дождь уже идет неравномерно. Он то ослабевает, то усиливается, и чувствуется, что скоро он кончится и уйдет дальше, к городу.
1972 г.
ТАКАЯ ДУША
1
В шахте Пазников работать не собирался. Скептически говаривал Ушакову, своему закадычному школьному дружку:
— Нет, меня калачом не затянешь. Ишачить там, в темноте, не намерен. Федор Пазников простор уважает...
Словно опасаясь того, что придется невольно — поселок-то шахтерский: одни терриконы да копры — выбирать профессию горняка, он, провалившись на экзаменах в геологоразведочном техникуме, домой не вернулся, а подался по комсомольской путевке в Сибирь на строительство Ангарской ГЭС.
По прибытии в Ангарск и его и еще одного товарища послали в отдаленный леспромхоз заготавливать дрова. Коротко объяснили: «Кому-то и этим делом надо заниматься».
Надо так надо, и вместо великой стройки оказался Пазников в глухой таежной деревушке. И быстро, будто на сквозняке постоял, выветрился из него начисто тот захватывающий запал, с которым он ехал в Сибирь и который разгорался в поезде, где всю дорогу напролет возбужденно спорил, до хрипоты горланил песни, распивал привокзальные бутылки кислого заграничного вина. Все было просто и буднично.
Рубили деревья на дрова, а по длинным вечерам «жарились» в карты, «стучали» в домино, повадились ходить к вдовам. Товарищ был постарше, поопытнее, он быстро освоился, убеждал напарника:
— А зачем нам эта стройка? Все эти ура, штурмы... Знаем мы эту комсомольскую лихорадку... Шум один, а денег никаких... Так что не рвись ты, Федюша, не строй из себя героя... Все это сплошное кино...
Но Пазников быстро скис. Ему надоела медлительно-сонная жизнь деревушки, картежная игра и похожая на игру любовь к красивой, но скучной и вялой тридцатилетней вдове Полине.
— Так и живешь? И никуда не тянет? Нет? — выпытывал он у нее и слышал в ответ одно и то же:
— Мы привычные. Ничо не деется.
Пазников, озлобляясь, передразнивал:
— Ничо не деется, — и сердито, распаляя себя, кричал: — Так уж и не тянет! Нисколечко? Жить, поди, скучно, неинтересно? Одна тайга — и все! Ты вот шахту, например, не видала... А это — копры, терриконы, шум вентилятора, такой ровный, басистый, будто зверь какой из-под земли ревет... А еще огни, как на маскараде... Много огней, ярких, сверкающих... Ты понимаешь это?
— Нет, не понимаю, — и звучно хлопала ладошкой по округлому рту.
— Так пропадешь ты здесь! Сдохнешь!
Полина приваливалась большим жарким телом, тихонько посмеивалась, будто от щекотки, лениво цедила:
— Дурачок-от.
Пазников сердился, обзывал ее безмозглой чуркой, но выдержать одиночества больше двух дней не мог и снова приходил к Полине.
Так прожил он всю долгую зиму, а весной случайно занесло в деревушку киношника Григорьева, распутного и веселого парня. Он легко отговорил Пазникова от возвращения в Ангарск и предложил ему стать своим помощником.
Пазников согласился. И началась у него суматошная, бродячая жизнь, но и она быстро наскучила, не давала облегчения. Григорьев этого не понимал, пожимал плечами, спрашивал:
— Чо тебе надо, чо?
— Не знаю... Душа у меня такая...
Все чаще снились терриконы и копры, он даже чувствовал тот привычный с детства горьковато-угарный запах, которым был пропитан каждый уголок поселка. Хотелось взглянуть на бешено крутящиеся шкивы копра, на маскарад сверкающих огней, на почерневшие от угольной пыли лица шахтеров, поднявшихся на-гора. Тоска по родным местам настигала его и в дождь, и в знойный полдень, и в холодную ночь.
Он отпустил бороду и усы, закоржевел и свою одежонку обтрепал так, что стыдно вдруг стало, когда приехал однажды в Ангарск. И понял: жизнь его крутится не в ту сторону, и еще сильнее потянуло домой. К Григорьеву он уже не вернулся, а, рассчитавшись, поехал на родину.
Осенним вечером Пазников сошел с поезда и уже затемно добрался на попутной машине до поселка. Домой шел не центральной, ярко освещенной улицей, а притихшими, полутемными переулками. Он вспомнил, что за все это время разлуки написал домой всего писем шесть или семь, не больше, последнее было отправлено в середине лета. Мать его грамоты не знала, письма просила писать кого-нибудь из двух старших замужних дочерей, давно уже переехавших в областной город. Те всегда от себя добавляли: «Пиши, Федя, чаще, не убивай мать». Видно, обиду свою на брата они высказывали и матери, и та, женщина робкая, тихая, не решалась часто ездить к ним, терпеливо ждала его письма. Поэтому последние два письма он получил только в ответ на свои, а так как он уже не писал три месяца, то и не знал, как живет сейчас его мать.
Вот и двухэтажный деревянный дом, широкий двор с детской площадкой, с кустами акации под окнами. Гулко забилось сердце, и Пазников крепко прижал к груди ладонь, будто боялся, что сердце не выдержит — разорвется.
По деревянным, рассохшимся ступенькам поднялся на верхнюю лестничную площадку, не в силах больше справиться с волнением и дрожью, с ходу постучал в обшарпанную дверь с накосо прибитым ящиком для писем и газет. Прошаркали мелкие шаги, и прежде чем голос матери спросил кто, Пазников хрипло, срываясь, зашептал:
— Мама... это я... Федор... сын твой.... — и слезы обожгли его впалые, худые щеки.
На следующий день приехали из города нарядные сестры со своими мужьями, которым скорее всего было любопытно взглянуть на «сибирского бродягу». А «бродяга», в наспех заштопанных матерью брюках и рубашке, сидел на табуретке, поджав босые ноги. Рассказ вел путано, сбивчато, сердился от того, что смотрят на него «родственнички» с нескрываемым сожалением. Честно говоря, он ожидал от них помощи деньгами, а не советами, потому и терпел, но как только ему стало ясно, что помочь они ему деньгами не сумеют, он повел себя развязно, грубо, и сестры с мужьями уехали в крепкой обиде. После их отъезда мать тихо заплакала:
— Как жить-то будешь, Федюша?..
2
В тот же вечер пришел Пазников к своему закадычному дружку Леонтию Ушакову. Тот уже работал на шахте бригадиром, был женат и жил отдельно от родителей в своей двухкомнатной просторной квартире. Жена его, Нина, красивая блондинка, ждала ребенка, и Ушаков, отрываясь от разговора и ласково провожая глазами жену, то и дело предупреждал:
— Ты осторожно, Ниночка, я сам принесу, отдохни...
Пазников вдруг почувствовал себя в этом тепле и уюте лишним, пришедшим как бы из другого мира. Он резко поднялся, чтоб уйти, но Ушаков усадил его, грубовато сказал:
— Не ерепенься, Федор... Хватит... Вот бери, — и положил на стол пачку денег.
Федор покраснел, замотал головой:
— Спасибо... я не за этим... я...
— Ты плохо думаешь о друзьях, Федор... Выпьем лучше, за встречу.
Они быстро договорились о том, что он, Федор Пазников, станет работать на шахте в бригаде Ушакова.
— Только запомни, Федор, никаких поблажек, — предупредил Ушаков и напомнил: — Ты меня знаешь.
— Знаю, — коротко ответил Пазников.
Еще в девятом классе поручили Ушакову взять Федора Пазникова на поруки: никак тому не давалась тригонометрия. Не разбирался ни в синусах, ни в косинусах, да и не хотел постигнуть эту мудреную науку. «Мне бы лишь троечку вывели — и ладно», — честно признавался он Ушакову. Но цепким и настырным оказался учитель, от Федора требовал знаний точных и совершенных. Никаких поблажек не допускал. Измотал своего подопечного так, что не выдержал тот, предупредил, что если Ушаков переступит порог его квартиры, то он вышвырнет его за дверь. Был он сильнее Леонтия и был уверен, что так оно и получится. Но Ушаков пришел, и все кончилось тем, что сел Пазников за учебник. А потом он уже сам приходил на дом к товарищу. В это время они крепко сдружились, и когда Пазникову приходилось слышать от Ушакова упрямые слова: «Никаких поблажек», то понимал: так оно и будет.
И на этот раз Пазников не ошибся. Было трудно, так, что ноги подкашивались, спину ломило, а Ушаков требовал одного: не отставать.
— Как все, так и ты, понял?
Но помогал — много и полезно. Не прошло и месяца, а Пазников уже работал не хуже опытных навалоотбойщиков. Тогда на лавах еще не было комбайнов. Уголь подрезали врубкой, взрывали, и нередко забой после взрыва выглядел страшновато: выбиты стойки, оголенная кровля, груда угля вперемешку с породой. А высота лавы всего метр или самое большее полтора.
Не только на коленях, лежа приходилось «вкалывать».
Думал поначалу Пазников: не привыкнуть. Одно удерживало, как ему казалось, — долг. А потом стал замечать, что не остается после работы прежней смертельной усталости и привычного осадка, который скапливался от ощущения безвыходности своего положения.
Через месяц-другой он считал себя уже полнокровным шахтером, и теперь то, что было связано с далекой Сибирью, с глухой таежной деревушкой, с Полиной, с Григорьевым, — все казалось коротким, как вспышка, сном.
3
Так прошло несколько лет. Пазникова не однажды сватали в бригадиры, но он шутливо отговаривался:
— Куда мне без Ушакова... Душа у меня такая... Не могу...
Но два года тому назад неожиданно признался:
— Хочу на комбайнера выучиться. Захватило меня. Не возражаешь? — и уехал на курсы в Свердловск. Вернулся вовремя: Леонтию Ушакову предложили освоить на своем участке комбайн «Донбасс».
И если успех пришел к бригаде так быстро, то, наверно, благодаря Федору Пазникову, его умению управлять комбайном. На шахте он стал одним из знаменитых машинистов комбайна, его портрет висел на доске Почета, о нем написал размашистый очерк корреспондент городской газеты.
И вдруг — буквально за несколько недель — случилось невероятное. Пазников, который на курсах попутно получил удостоверение взрывника, написал заявление, в котором просил перевести его на участок ГПР — горно-проходческих работ — взрывником. Никакие уговоры не помогли. Ушакова он грубо обрезал:
— Хватит, не вечно в долгу мне быть. Сам жить хочу!
Это было столь неожиданно, сколь и непонятно. Какая причина? Шли упорные слухи, что все это затеял Федор только потому, что влюбился в газомерщицу Лиду Адамову и хотел быть рядом с ней постоянно, каждый день. Леонтий тоже готов был поверить, но Федор женился на девушке из города. Вскоре после свадьбы Ушаков откровенно спросил его:
— Почему ты все-таки ушел из машинистов?
— Ты уж лучше спроси, почему я на Лидке не женился, — и усмехнулся. — Жить хочу самостоятельно.
— Разве ты жил не самостоятельно?
— Значит, нет.
— Может, вернешься? А то нехорошо получается.
— Вот-вот, нехорошо, — неожиданно вскипел Пазников. — Пока делал так, как тебе нравилось, был хорош...
— Что-то не пойму я тебя, Федор... Не ссорились, жили в ладу, в согласии... Нет, не пойму.
— Не надо понимать... Голова распухнет...
После этого разговора они встречались все реже, да и то накоротке. В гости к себе Пазников не звал, а Ушаков не напрашивался, и холодок отчуждения, возникший неизвестно отчего, все возрастал. И все же Ушаков надеялся, что придет время, сойдет хандра с его школьного дружка, с которым и раньше творилось неладное, и вернется он в бригаду.
Но шли дни, а Пазников и не думал возвращаться. Кажется, профессия взрывника ему пришлась больше по нраву. Да и сам как-то признался:
— Хорошая должность, самостоятельная... сам себе хозяин...
Но не сказал он Ушакову того, что изредка останавливает знакомых ребят и спрашивает их о том, кто работает сейчас на его комбайне, и сам Пазников не мог объяснить, зачем он это делает.
4
Вот и сегодня Пазников окликнул Михаила Ерыкалина. Тот, не дожидаясь, когда подойдет к нему Пазников, сам устремился навстречу, спросил:
— Новость слыхал? Нет?.. Наш-то бригадир, всеми уважаемый Леонтий Михайлович, номер выкинул... Сбежал.
— Как — сбежал?
— А вот так просто, среди бела дня.
— Куда?
— Эх ты, дружок липовый, — грустно усмехнулся Ерыкалин, с силой ударил себя в грудь. — От нас, от бригады своей. На другом участке будет работать, с новыми людьми. А нас, значит, побоку. Вот как! — и навострился бежать дальше.
— Погоди, — растерянно проговорил Пазников. — Ты толком объясни, что случилось?
— А нечего объяснять, — сердито махнул рукой взбудораженный Ерыкалин. — Хошь, сам спроси.
И, оставив в недоумении Пазникова, заспешил прямиком — через шпалы в кусты тальника, росшего вдоль железнодорожного полотна, — к дороге, ведущей к быткомбинату.
«Неужто правда, — подумал Пазников, глядя вслед торопливо удалявшемуся Ерыкалину. — Сам меня ругал, а тут на тебе — сбежал... Да нет, ерунда все это, разыгрывает меня Ерыкалин, — и, схватившись за эту мысль как за спасительную палочку, уже увереннее подумал: — Так и есть, разыгрывает, шутов охотничек. Он соврет — недорого возьмет».
Пазников, уже было повернув обратно, к быткомбинату, решительно зашагал в сторону поселка.
Было раннее утро последней недели марта. Легкий морозец, напоминающий о крепкой зиме, еще схватывал по ночам подтаявшие за день дорожные лужи тонким слоем прозрачного льда. Когда наступал на него Пазников, он хрустко ломался, брызгами сыпал из-под ног. Снега на дорогах и тропинках уже не было, он лишь держался в поле, в самых низинах да в глубоких оврагах.
Уже ярко светило полное солнце, но тепла от него еще не было, и было приятно идти по свежему морозцу, похрустывать льдинками и прищуривать от солнца глаза, чуть покалывающие после ночной смены.
Хотелось ему застать еще в постели теплую, податливую от сна Ирину, крепко прижать к груди, услышать мягкий, текучий голос:
— Ну, медведь, раздавишь...
Но Ирина уже поднялась. Одетую, он встретил ее на пороге квартиры. Даже задержать не удалось.
— Ой, Феденька, миленький, спешу, — чмокнула в щеку и уже за дверью крикнула: — Завтрак на столе. Не скучай.
Работать она здесь, в поселке, устроилась в интернат врачом. В последние два дня уходила из дома рано — ждала какую-то ревизию. Пазников знал об этом, и все же то, что не удалось ему сделать так, как подумалось дорогой, расстроило его.
«Тоже мне, нашла работенку», — буркнул он и, сняв пальто и шапку, прошел к столу, но выпил только стакан молока. Есть почему-то не хотелось. Да и спать тоже, хотя в голове была та непривычная тяжесть, какая наступала в результате бессонницы. Не раздеваясь, прилег на диван, глубоко вздохнул, но облегчения не наступало. Что-то тупое, твердое стискивало грудь.
«Дернул меня черт остановить этого болтуна Ерыкалина, — зло подумал он и постарался успокоить себя. — А впрочем, какое мне до всего этого дело. Я уже там не работаю. И хватит тебе, Федор, пресмыкаться, ходить тенью за Ушаковым. Пора жить самостоятельно. Ты уже работаешь взрывником, доволен, зарплатой не обижают, а чего еще надо. Закрывай глаза и спи. Ты заслужил на это полное право... Отпалил по первому разряду, ребята остались довольны. Значит, все правильно и честно, и нечего еще о чем-то думать...»
В дверь постучали.
«Это Ирина», — обрадовался Пазников и, метнувшись к порогу, едва не споткнулся о свои ботинки. Пихнул их под кровать и звонко, резким поворотом ключа, щелкнул замком.
На пороге стоял Леонтий Ушаков. Пазников отступил назад и некоторое мгновение растерянно смотрел на своего бывшего школьного дружка.
— Ну, проходи, — смущаясь, проговорил Пазников.
— Здравствуй, — сказал Ушаков и не удержался от улыбки. — Не ожидал?
— Нет, — признался Пазников. — Раздевайся.
— А я вот пришел. Как в то далекое школьное время, — и весело напомнил, скинув пальто: — Драться будем?
— Зачем? — и первым спросил: — Это верно, что ты из бригады ушел? Вроде на другой участок переметнулся?
— Верно.
— Неужто правда! — воскликнул Пазников. — Как же так, а? А я в болтуны хотел Ерыкалина записать. Значит, зря?
— Поторопился, — сказал Ушаков и опять напомнил о недавнем прошлом. — Тебе спешка, Федор, еще никогда на пользу не шла.
— Я ведь не такой, как ты, — огрызнулся Пазников и, отойдя к окну, повернулся к гостю спиной. — Зачем пришел? — спросил нарочито грубо и резко: не понравилось, что его собираются вновь поучать. Ждал ответной грубости, но Ушаков неожиданно спокойно сказал:
— А у меня к тебе дело есть, Федор. Важное.
— Ну, говори, — насторожился Пазников, но не повернулся.
Помедлил немного Ушаков, видно, ждал, когда поглядит на него Пазников.
— Ну, говори, — повторил бывший школьный дружок.
— Хочу пригласить тебя, Федор, к себе в новую бригаду, машинистом комбайна. Комплекс будем осваивать.
— Какой еще комплекс?
— Сам еще точно не знаю.
— Как это не знаешь? — резко повернувшись, пристально посмотрел на Ушакова: не шутит ли? — Что же получается? Оставляешь свою бригаду, свое привычное место, идешь на другой участок да еще не знаешь, что тебя ожидает?.. Хотя на тебя это похоже. Ты всегда стремился попасть в передовые.
И опять — чего никак не ожидал Пазников — не сорвался на грубость Ушаков, а снова спокойно опросил:
— Как, пойдешь? Я надеюсь на тебя.
— Я пока еще рассудка не лишился, — усмехнулся Пазников. — Ты вон Ерыкалина возьми. Он за тобой побежит...
— Ну, ладно, — шумно вздохнул Ушаков и направился к двери.
— Счастливо! — крикнул Пазников.
А когда закрылась за Ушаковым дверь, кинулся вслед, но остановился посреди комнаты и резко взмахнул рукой, будто отсекал от себя что-то мешающее.
«Зачем? — устало подумал он. — Какая мне в этом выгода. Работа у меня хорошая, ни от кого не завишу. Сам себе хозяин. Вот телефон обещают поставить. Проведут — совсем будет хорошо. Сиди, чай попивай да жди звонка...»
Но чем дальше успокаивал он себя, тем противнее становилось на душе, и никак не мог понять, отчего это происходит.
Думал: пройдет. Не дома, так на работе обязательно. Все-таки работа взрывника ему сразу приглянулась. Еще на курсах в Свердловске кто-то из-ребят посоветовал:
— Не теряйся, Пазников, отхвати заодно и удостоверение взрывника. Пригодится... Добрым словом меня помянешь...
Правда: добрым словом помянул. Если б не было удостоверения, ни за что бы ему не попасть на участок ГПР. А туда он действительно пошел из-за Лидки Адамовой. Понравилась она ему покорностью своей, тем, что сразу в него влюбилась, готова была за ним на край света пойти — только кликни. И ждала, терпеливо ждала. И эта покорность ее, верность, похожая на собачью преданность, не приглянулась Федору. «Что за девка, сама вяжется. Так она любому будет верна, помани только сладким кусочком. Безвольная, вялая». Охладел к ней быстро, а как на именинах у старшей сестры познакомился с Ириной — гордой, независимой, так сразу показалась ему Лидка жалкой дурнушкой, будто не от мира сего была, и сам удивился, как он с такой время свое убивал. Сухо и четко сказал ей:
— Вот что, Лидия, забудь, что я есть такой. Потому женюсь я скоро. Вот так.
Не взглянул на Лидку, не увидел, как сжалась она, маленькая, худенькая, в комочек, будто озябший воробей на дороге, ни слова не сказала, даже не заплакала, не кинулась ему на грудь. Ушла — тихо, неслышно.
Пожал он плечами, когда узнал, что рассчиталась Лидка Адамова, в другой поселок уехала. Не тронуло его печальное известие.
— Из-за тебя, Пазников, ушла, — зло проговорила сменщица ее, которой одной на свете поверяла свои девичьи нехитрые секреты покорная Лидка Адамова. — Гад же ты, Пазников, — ругнулась она да еще сплюнула ему под ноги. — На месте Лиды я бы тебе все глаза повыцарапала...
— Ну, ты, — нахмурился Пазников. — Ты не особенно выражайся... Что я ей сделал?.. Как была девочкой — так и осталась. А в выборе каждый свободен... И ты у меня разными словами не раскидывайся. Ишь, нашлась адвокат... Вот так, поняла?
— Чего уж не понять...
Пазников быстро забыл об этом разговоре. Его другое больше волновало в эти дни. Познакомила его Ирина с родителями, и будущий тесть Сергей Акимович, уже после того как раскрылся ему Пазников, сказал:
— Мягкой ты, Федор, ой, мягкой... Нет в тебе жилки хозяйской, на поводу у людей идешь. Так-то не проживешь, обтрепешься, — и, будто в шутку, добавил: — Я-то еще погляжу, стоит ли мне девку нашу за рохлю такого отдавать... Она ведь у нас дочь единственная.
Вот тогда и посмотрел на себя со стороны Федор и согласился: верно, рохля он, на поводу идет: то у матери, то у сестер, а на работе то у бригадира, то у горного мастера. Безотказный, послушный. «На таком только воду возить», — вспомнилась колкость Сергея Акимовича. А может, он вовсе и не шутит, как-никак отец родной, по всему видно: слушается его Ирина. Испугался, быстро сказал:
— Не такой я... Мало знаете...
— Дай-то бог, — улыбнулся загадочно Сергей Акимович.
И если была еще жива мысль вернуться в бригаду, то после той встречи с будущим тестем твердо решил: останется он в взрывниках. Должность обособленная, сам себе хозяин.
Но не мог забыть Федор своей прежней должности, ничего не получалось. Как встретит кого из знакомых ребят, так не выдержит — спросит. Только Ушакова не останавливал, избегал. По этой причине и на свадьбу не пригласил. Думал: обидится школьный дружок и обиду ему свою выскажет. Но Ушаков при случайных встречах вел себя так же, как прежде. О здоровье спрашивал, о том, как работается, вот и все. В последнее время Пазников и ребят стал избегать. Хотел верить: пройдет месяц, другой — и забудет, что работал он когда-то в бригаде Ушакова машинистом комбайна.
Но вот пришел к нему Ушаков и растревожил. «Пойдешь ко мне, Федор, на лаву новую, машинистом?» И опять неспокойно на душе у Федора, хоть бери расчет и беги, как Лидка Адамова от него, в другой поселок на другую шахту.
5
Пазников ждал, когда к нему во второй раз придет Ушаков. Он был уверен, что бывший товарищ его, как в школьные годы, не отступится, будет настойчив, упрям.
«На этот раз у него ничего не выйдет, ничего», — уговаривал он себя, но на каждый стук двери оборачивался, выжидательно замирал.
— Ты чего? — спросила как-то Ирина. — Ждешь кого?
— Нет, — ответил Пазников машинально и сам был не рад, что так ответил.
— Я же вижу, что ты кого-то ждешь.
— Сказал, нет, значит, нет, — сердито проговорил Пазников.
— Вот уже и секреты, — надула губы Ирина и, поджав под себя ноги, отодвинулась в угол дивана.
— Ну, Ирина, — Пазников потянулся к ней.
— Не прикасайся, не хочу! — и отшатнулась, будто его прикосновение могло причинить ей боль.
Пазников неприятно поморщился:
— Зачем, Ирина?
В это время кто-то стукнул в дверь. Сам того не ожидая, Пазников вздрогнул и оглянулся.
— Иди, открывай, — язвительно процедила Ирина. — Чего медлишь?
Стук повторился. Пазников, оглядываясь на жену, направился в прихожую. Ирина уткнулась в журнал, накинув на ноги плед.
«Ну, погоди, Ушаков, сейчас ты узнаешь, что я давно уже не мальчик», — распалял себя Пазников. Он рывком распахнул дверь. На пороге стояла соседка.
— Извините, пожалуйста, если я не вовремя, — быстро, взахлеб заговорила та, разводя руками, по локоть испачканными в муке. — Тесто я тут завела, а мучки, как на грех, не хватило. А куда на ночь бежать? Некуда...
— Ирина, к тебе! — громко сказал Пазников.
Пока жена занималась с соседкой, он сидел на диване и перелистывал журнал, который читала Ирина. Соседка ушла, но Ирина не появлялась.
— Ирина, — позвал он и привстал с дивана. — Ирина.
В ответ — молчание.
«Начинается», — усмехнулся Пазников.
Прошел на кухню. У окна спиной к нему стояла Ирина. Плечи ее зябко, будто от холода, вздрагивали.
— Ирина, — ласково проговорил Пазников и сглотнул слюну. — Прости. Не хотел я...
Она уткнулась ему в грудь и сквозь плач забормотала:
— Феденька, милый, уедем отсюда, уедем... Не могу я здесь. Все чужие, косятся, завидуют... Не могу я... Тяжело мне. Весь день одна и одна. Только и радость — домой придешь, и ты рядом со мной. И поговоришь, и приласкаешь... и никаких секретов, все Начистоту... А вот — ошиблась... Скрываешь что-то... Видать, совсем не нужна. А не нужна — так скажи...
— Что ты болтаешь, глупенькая, что? — взмолился Пазников, но Ирина не успокаивалась, и он, посадив ее на стул, принес воды. — Выпей, полегчает.
Она послушно приняла стакан. Потом он, подхватив ее под руки, отвел на диван, накрыл пледом и, наклонившись, стал вытирать ее слезы, нежно приговаривая:
— Ну вот, хорошо... и никаких слез нам не надо... Ведь правда, Ирина? Не надо?.. Ну, улыбнись... вот так, — он хотел поцеловать ее в щеки, но она отвернула голову в сторону, спросила:
— Тебе скучно, да?
— Откуда ты это взяла? — удивился Пазников. — Ты просто устала. Отдохни.
— Вот-вот, отдохни, — она опять надула губы и готова была снова заплакать, и Пазников, не выносивший женских слез, торопливо заговорил:
— Ты зря так думаешь, Ирина. Совсем зря, поверь мне. И никаких секретов нет, просто я решил, что ко мне должен прийти один человек, мой бывший школьный дружок, а я не хочу его видеть. Не хочу с ним разговаривать.
И Пазников рассказал ей о том, как приходил к нему Ушаков, уговаривал его перейти к нему в бригаду машинистом комбайна, и он отказался, но Ушаков может снова прийти, и поэтому его приход нежелателен.
— Ты боишься его?
— С чего ты взяла?
— Нет, ты боишься, — упрямо повторила Ирина. — Прав отец: ты рохля, вот кто... Самостоятельности никакой...
— Ты это оставь, — обиделся Пазников. — Не такой я... отказался... Придет — выгоню...
— Тебе и слова не скажи, — уже мягче сказала Ирина и улыбнулась. — Сразу не мог сказать.
— Не хотел огорчать, Ирина, — Пазников и сам уж верил, что именно поэтому он скрывал от Ирины приход Ушакова, хотя на самом деле вернее было та, о чем сказала Ирина. Об этом не хотелось думать.
Ирина успокоилась, успокоился и он. И может так случиться, что не придет Ушаков, сам поймет, что пора оставлять школьные привычки.
6
Но пришел новый день, и вновь почувствовал Пазников себя таким, будто вынули из него пружину, без которой он стал вялым, разбитым, и не был уверен, что приди к нему сейчас Ушаков и он откажется, а выгнать его не посмеет. А когда шел на шахту, то об одном лишь думал: не встретиться бы с Ушаковым, с бывшими напарниками по бригаде. Получил задание и обрадовался: не предстояло ему сегодня идти на лаву, которая по соседству с той была, где теперь работала бригада Ушакова. Теперь самое главное: поскорее получить на складе аммонит — да и ходу на шурф. Как вышел в степь — оглянулся. Никого сзади нет, и мотнул головой: боже, что же такое с ним творится! Неужели сам себе не хозяин!
Всю дорогу твердил: хозяин! И все же не мог не отметить, что повезло ему сегодня — никого из знакомых не встретил, отработает спокойно — и домой.
Ирина ждала его, на стол угощение выставила, из холодильника достала бутылку вина трехгодичной выдержки.
— Праздник какой? — удивился Пазников.
— Почему бы и нет?
Опять почувствовал себя Пазников уверенным, сильным, и самому захотелось, чтоб пришел к нему наконец Ушаков, но тот вновь не объявился.
«Вот и хорошо», — подумал, но ненадолго, другая мысль проклюнулась: «Обошел, ненужным стал», и не мог успокоиться, неприятно морщился, как от зубной боли. Ласки Ирины казались излишними, раздражали...
На следующее утро — не успел из дому выйти — лицом к лицу столкнулся с Михаилом Ерыкалиным. Тот обрадованно вскинул руки, пристроился рядом.
— Что-то давненько не видно. Грешным делом, подумал: не умыкнула ли тебя красивая жена в город? Не изменил ли ты духу шахтерскому? Ан нет, объявился. Все взрывником? — Получив утвердительный ответ, весело заговорил: — А жаль, жаль... А то бы к Ушакову подался. Интересовался он тобой. Не заходил?.. А у меня был, самолично. В новую бригаду пригласил, не обошел, уважил. Ну, женка моя сначала было на дыбки. Понятное дело — женщина, разумения никакого. Ей деньги подавай. Все дело чуть не испортила. Так я ее улестил. Зарплату хорошую принес, обувку там, одежонку разную прикупил ей да сорванцам. Ну, смягчилась... Что молчишь, разве не был?
— Нет, не был.
— То-то и видно. Отшибся ты... А то приходи, время еще есть... Вместе учиться будем.
— Как это учиться?
— А ты что думаешь: сразу с кондачка? Слово-то какое: комплекс! Дело серьезное намечается. Один комбайн чего стоит. Прямо красавец, блестит... Сам Губин над ним колдует...
— Уже привезли?
— А то как же!.. Так что, поговорить?
— Зачем?
— Смотри, прогадаешь... Ну ладно, прощевай. Мне сюда, — и юркнул в дверь невысокой пристройки, в которой был расположен учебный пункт.
Следом за исчезнувшим Ерыкалиным подался Пазников, да опомнился, отпрянул назад и, не оглядываясь, по скользкой, не просохшей дорожке заспешил в быткомбинат.
Начальник участка ГПР, увидев Пазникова растерянного, шумно дышавшего, спросил, улыбаясь:
— Видать, молодая женушка притиснула, не отоспался? — но так ворохнул на него глаза Пазников, что начальник смущенно крякнул и тут же перешел на деловой тон.
— Везет тебе, Федор, работенка самая пустяковая. Часа на три, не больше... На пятый участок пойдешь. Там лаву для комплекса готовят. Нишу для комбайна отпалишь.
— Не пойду.
— Что?.. Как это не пойду?
— На пятый не пойду, — упрямо повторил Пазников.
— Ты что, белены объелся?! — вскипел начальник. — Тут и путевка уже выписана. Вот, — и хлопнул ладонью по листку, лежавшему на уголке стола. Подскочили карандаши в стаканчике, рассыпались по столу. Подбирая их, начальник уже спокойнее заговорил:
— Ладно, не шуми, сходи за Котовым. Может быть, еще не ушел. Он-то с удовольствием поменяется.
— Где он?
— Здесь где-то, на территории. Кажется, в механическом цехе у Губина... Поторопись, как бы в шахту не спустился.
В механическом цехе Пазников давненько не бывал. А было время, когда часто захаживал, и с Губиным — лучшим слесарем шахты — крепким, жилистым стариком — у него отношения были не только деловые и строгие. Уважал старика Пазников, всегда к советам его прислушивался, а когда надо, то и спорил, свое упрямо доказывал, и старик, усмехаясь в пышные, вразлет, усы, хрипловато басил:
— Дело... дело...
В огороженной по просьбе Губина конторке, которую он сам любовно называл закутком, его не было. Не было и поблизости.
— Где Губин?
— Там, — токарь, не отрываясь от станка, указал в дальний угол цеха.
Пазников поспешил туда.
Губина он увидел сразу, но еще мгновением раньше он увидал на дощатой площадке комбайн, весь новенький, промасленный, со стальными, до блеска отшлифованными ручками управления.
«Вот он какой», — задохнулся от волнения Пазников и забыл о том, что пришел спросить о Котове.
— А-а, Федор, — приветливо пробасил Губин, вытирая ветошью руки. — Любуешься? Красавец. Давненько такого не видывал. Дело...
Пазников присел на корточки, пощупал холодные ручки, опытным глазом приметил, что на щите управления больше ручек, чем на комбайне «Донбасс». Зачем они, для чего? По выражению лица его Губин понял, о чем он подумал, посочувствовал:
— Не запутаешься?
— Много еще работы?
— Завтра и прикончим, — уверенно ответил старик.
— Завтра?
— Не терпится? — усмехнулся в усы Губин. — Дело... дело... Ты чего вскочил?..
Пазников заторопился к выходу. Он уже не думал о том, почему не пришел к нему Ушаков. Об этом он подумает позже, а сейчас ему нужно как можно скорее увидеть бригадира. Может быть, еще не поздно? Может быть, есть еще надежда?
1974 г.
1
В шахте Пазников работать не собирался. Скептически говаривал Ушакову, своему закадычному школьному дружку:
— Нет, меня калачом не затянешь. Ишачить там, в темноте, не намерен. Федор Пазников простор уважает...
Словно опасаясь того, что придется невольно — поселок-то шахтерский: одни терриконы да копры — выбирать профессию горняка, он, провалившись на экзаменах в геологоразведочном техникуме, домой не вернулся, а подался по комсомольской путевке в Сибирь на строительство Ангарской ГЭС.
По прибытии в Ангарск и его и еще одного товарища послали в отдаленный леспромхоз заготавливать дрова. Коротко объяснили: «Кому-то и этим делом надо заниматься».
Надо так надо, и вместо великой стройки оказался Пазников в глухой таежной деревушке. И быстро, будто на сквозняке постоял, выветрился из него начисто тот захватывающий запал, с которым он ехал в Сибирь и который разгорался в поезде, где всю дорогу напролет возбужденно спорил, до хрипоты горланил песни, распивал привокзальные бутылки кислого заграничного вина. Все было просто и буднично.
Рубили деревья на дрова, а по длинным вечерам «жарились» в карты, «стучали» в домино, повадились ходить к вдовам. Товарищ был постарше, поопытнее, он быстро освоился, убеждал напарника:
— А зачем нам эта стройка? Все эти ура, штурмы... Знаем мы эту комсомольскую лихорадку... Шум один, а денег никаких... Так что не рвись ты, Федюша, не строй из себя героя... Все это сплошное кино...
Но Пазников быстро скис. Ему надоела медлительно-сонная жизнь деревушки, картежная игра и похожая на игру любовь к красивой, но скучной и вялой тридцатилетней вдове Полине.
— Так и живешь? И никуда не тянет? Нет? — выпытывал он у нее и слышал в ответ одно и то же:
— Мы привычные. Ничо не деется.
Пазников, озлобляясь, передразнивал:
— Ничо не деется, — и сердито, распаляя себя, кричал: — Так уж и не тянет! Нисколечко? Жить, поди, скучно, неинтересно? Одна тайга — и все! Ты вот шахту, например, не видала... А это — копры, терриконы, шум вентилятора, такой ровный, басистый, будто зверь какой из-под земли ревет... А еще огни, как на маскараде... Много огней, ярких, сверкающих... Ты понимаешь это?
— Нет, не понимаю, — и звучно хлопала ладошкой по округлому рту.
— Так пропадешь ты здесь! Сдохнешь!
Полина приваливалась большим жарким телом, тихонько посмеивалась, будто от щекотки, лениво цедила:
— Дурачок-от.
Пазников сердился, обзывал ее безмозглой чуркой, но выдержать одиночества больше двух дней не мог и снова приходил к Полине.
Так прожил он всю долгую зиму, а весной случайно занесло в деревушку киношника Григорьева, распутного и веселого парня. Он легко отговорил Пазникова от возвращения в Ангарск и предложил ему стать своим помощником.
Пазников согласился. И началась у него суматошная, бродячая жизнь, но и она быстро наскучила, не давала облегчения. Григорьев этого не понимал, пожимал плечами, спрашивал:
— Чо тебе надо, чо?
— Не знаю... Душа у меня такая...
Все чаще снились терриконы и копры, он даже чувствовал тот привычный с детства горьковато-угарный запах, которым был пропитан каждый уголок поселка. Хотелось взглянуть на бешено крутящиеся шкивы копра, на маскарад сверкающих огней, на почерневшие от угольной пыли лица шахтеров, поднявшихся на-гора. Тоска по родным местам настигала его и в дождь, и в знойный полдень, и в холодную ночь.
Он отпустил бороду и усы, закоржевел и свою одежонку обтрепал так, что стыдно вдруг стало, когда приехал однажды в Ангарск. И понял: жизнь его крутится не в ту сторону, и еще сильнее потянуло домой. К Григорьеву он уже не вернулся, а, рассчитавшись, поехал на родину.
Осенним вечером Пазников сошел с поезда и уже затемно добрался на попутной машине до поселка. Домой шел не центральной, ярко освещенной улицей, а притихшими, полутемными переулками. Он вспомнил, что за все это время разлуки написал домой всего писем шесть или семь, не больше, последнее было отправлено в середине лета. Мать его грамоты не знала, письма просила писать кого-нибудь из двух старших замужних дочерей, давно уже переехавших в областной город. Те всегда от себя добавляли: «Пиши, Федя, чаще, не убивай мать». Видно, обиду свою на брата они высказывали и матери, и та, женщина робкая, тихая, не решалась часто ездить к ним, терпеливо ждала его письма. Поэтому последние два письма он получил только в ответ на свои, а так как он уже не писал три месяца, то и не знал, как живет сейчас его мать.
Вот и двухэтажный деревянный дом, широкий двор с детской площадкой, с кустами акации под окнами. Гулко забилось сердце, и Пазников крепко прижал к груди ладонь, будто боялся, что сердце не выдержит — разорвется.
По деревянным, рассохшимся ступенькам поднялся на верхнюю лестничную площадку, не в силах больше справиться с волнением и дрожью, с ходу постучал в обшарпанную дверь с накосо прибитым ящиком для писем и газет. Прошаркали мелкие шаги, и прежде чем голос матери спросил кто, Пазников хрипло, срываясь, зашептал:
— Мама... это я... Федор... сын твой.... — и слезы обожгли его впалые, худые щеки.
На следующий день приехали из города нарядные сестры со своими мужьями, которым скорее всего было любопытно взглянуть на «сибирского бродягу». А «бродяга», в наспех заштопанных матерью брюках и рубашке, сидел на табуретке, поджав босые ноги. Рассказ вел путано, сбивчато, сердился от того, что смотрят на него «родственнички» с нескрываемым сожалением. Честно говоря, он ожидал от них помощи деньгами, а не советами, потому и терпел, но как только ему стало ясно, что помочь они ему деньгами не сумеют, он повел себя развязно, грубо, и сестры с мужьями уехали в крепкой обиде. После их отъезда мать тихо заплакала:
— Как жить-то будешь, Федюша?..
2
В тот же вечер пришел Пазников к своему закадычному дружку Леонтию Ушакову. Тот уже работал на шахте бригадиром, был женат и жил отдельно от родителей в своей двухкомнатной просторной квартире. Жена его, Нина, красивая блондинка, ждала ребенка, и Ушаков, отрываясь от разговора и ласково провожая глазами жену, то и дело предупреждал:
— Ты осторожно, Ниночка, я сам принесу, отдохни...
Пазников вдруг почувствовал себя в этом тепле и уюте лишним, пришедшим как бы из другого мира. Он резко поднялся, чтоб уйти, но Ушаков усадил его, грубовато сказал:
— Не ерепенься, Федор... Хватит... Вот бери, — и положил на стол пачку денег.
Федор покраснел, замотал головой:
— Спасибо... я не за этим... я...
— Ты плохо думаешь о друзьях, Федор... Выпьем лучше, за встречу.
Они быстро договорились о том, что он, Федор Пазников, станет работать на шахте в бригаде Ушакова.
— Только запомни, Федор, никаких поблажек, — предупредил Ушаков и напомнил: — Ты меня знаешь.
— Знаю, — коротко ответил Пазников.
Еще в девятом классе поручили Ушакову взять Федора Пазникова на поруки: никак тому не давалась тригонометрия. Не разбирался ни в синусах, ни в косинусах, да и не хотел постигнуть эту мудреную науку. «Мне бы лишь троечку вывели — и ладно», — честно признавался он Ушакову. Но цепким и настырным оказался учитель, от Федора требовал знаний точных и совершенных. Никаких поблажек не допускал. Измотал своего подопечного так, что не выдержал тот, предупредил, что если Ушаков переступит порог его квартиры, то он вышвырнет его за дверь. Был он сильнее Леонтия и был уверен, что так оно и получится. Но Ушаков пришел, и все кончилось тем, что сел Пазников за учебник. А потом он уже сам приходил на дом к товарищу. В это время они крепко сдружились, и когда Пазникову приходилось слышать от Ушакова упрямые слова: «Никаких поблажек», то понимал: так оно и будет.
И на этот раз Пазников не ошибся. Было трудно, так, что ноги подкашивались, спину ломило, а Ушаков требовал одного: не отставать.
— Как все, так и ты, понял?
Но помогал — много и полезно. Не прошло и месяца, а Пазников уже работал не хуже опытных навалоотбойщиков. Тогда на лавах еще не было комбайнов. Уголь подрезали врубкой, взрывали, и нередко забой после взрыва выглядел страшновато: выбиты стойки, оголенная кровля, груда угля вперемешку с породой. А высота лавы всего метр или самое большее полтора.
Не только на коленях, лежа приходилось «вкалывать».
Думал поначалу Пазников: не привыкнуть. Одно удерживало, как ему казалось, — долг. А потом стал замечать, что не остается после работы прежней смертельной усталости и привычного осадка, который скапливался от ощущения безвыходности своего положения.
Через месяц-другой он считал себя уже полнокровным шахтером, и теперь то, что было связано с далекой Сибирью, с глухой таежной деревушкой, с Полиной, с Григорьевым, — все казалось коротким, как вспышка, сном.
3
Так прошло несколько лет. Пазникова не однажды сватали в бригадиры, но он шутливо отговаривался:
— Куда мне без Ушакова... Душа у меня такая... Не могу...
Но два года тому назад неожиданно признался:
— Хочу на комбайнера выучиться. Захватило меня. Не возражаешь? — и уехал на курсы в Свердловск. Вернулся вовремя: Леонтию Ушакову предложили освоить на своем участке комбайн «Донбасс».
И если успех пришел к бригаде так быстро, то, наверно, благодаря Федору Пазникову, его умению управлять комбайном. На шахте он стал одним из знаменитых машинистов комбайна, его портрет висел на доске Почета, о нем написал размашистый очерк корреспондент городской газеты.
И вдруг — буквально за несколько недель — случилось невероятное. Пазников, который на курсах попутно получил удостоверение взрывника, написал заявление, в котором просил перевести его на участок ГПР — горно-проходческих работ — взрывником. Никакие уговоры не помогли. Ушакова он грубо обрезал:
— Хватит, не вечно в долгу мне быть. Сам жить хочу!
Это было столь неожиданно, сколь и непонятно. Какая причина? Шли упорные слухи, что все это затеял Федор только потому, что влюбился в газомерщицу Лиду Адамову и хотел быть рядом с ней постоянно, каждый день. Леонтий тоже готов был поверить, но Федор женился на девушке из города. Вскоре после свадьбы Ушаков откровенно спросил его:
— Почему ты все-таки ушел из машинистов?
— Ты уж лучше спроси, почему я на Лидке не женился, — и усмехнулся. — Жить хочу самостоятельно.
— Разве ты жил не самостоятельно?
— Значит, нет.
— Может, вернешься? А то нехорошо получается.
— Вот-вот, нехорошо, — неожиданно вскипел Пазников. — Пока делал так, как тебе нравилось, был хорош...
— Что-то не пойму я тебя, Федор... Не ссорились, жили в ладу, в согласии... Нет, не пойму.
— Не надо понимать... Голова распухнет...
После этого разговора они встречались все реже, да и то накоротке. В гости к себе Пазников не звал, а Ушаков не напрашивался, и холодок отчуждения, возникший неизвестно отчего, все возрастал. И все же Ушаков надеялся, что придет время, сойдет хандра с его школьного дружка, с которым и раньше творилось неладное, и вернется он в бригаду.
Но шли дни, а Пазников и не думал возвращаться. Кажется, профессия взрывника ему пришлась больше по нраву. Да и сам как-то признался:
— Хорошая должность, самостоятельная... сам себе хозяин...
Но не сказал он Ушакову того, что изредка останавливает знакомых ребят и спрашивает их о том, кто работает сейчас на его комбайне, и сам Пазников не мог объяснить, зачем он это делает.
4
Вот и сегодня Пазников окликнул Михаила Ерыкалина. Тот, не дожидаясь, когда подойдет к нему Пазников, сам устремился навстречу, спросил:
— Новость слыхал? Нет?.. Наш-то бригадир, всеми уважаемый Леонтий Михайлович, номер выкинул... Сбежал.
— Как — сбежал?
— А вот так просто, среди бела дня.
— Куда?
— Эх ты, дружок липовый, — грустно усмехнулся Ерыкалин, с силой ударил себя в грудь. — От нас, от бригады своей. На другом участке будет работать, с новыми людьми. А нас, значит, побоку. Вот как! — и навострился бежать дальше.
— Погоди, — растерянно проговорил Пазников. — Ты толком объясни, что случилось?
— А нечего объяснять, — сердито махнул рукой взбудораженный Ерыкалин. — Хошь, сам спроси.
И, оставив в недоумении Пазникова, заспешил прямиком — через шпалы в кусты тальника, росшего вдоль железнодорожного полотна, — к дороге, ведущей к быткомбинату.
«Неужто правда, — подумал Пазников, глядя вслед торопливо удалявшемуся Ерыкалину. — Сам меня ругал, а тут на тебе — сбежал... Да нет, ерунда все это, разыгрывает меня Ерыкалин, — и, схватившись за эту мысль как за спасительную палочку, уже увереннее подумал: — Так и есть, разыгрывает, шутов охотничек. Он соврет — недорого возьмет».
Пазников, уже было повернув обратно, к быткомбинату, решительно зашагал в сторону поселка.
Было раннее утро последней недели марта. Легкий морозец, напоминающий о крепкой зиме, еще схватывал по ночам подтаявшие за день дорожные лужи тонким слоем прозрачного льда. Когда наступал на него Пазников, он хрустко ломался, брызгами сыпал из-под ног. Снега на дорогах и тропинках уже не было, он лишь держался в поле, в самых низинах да в глубоких оврагах.
Уже ярко светило полное солнце, но тепла от него еще не было, и было приятно идти по свежему морозцу, похрустывать льдинками и прищуривать от солнца глаза, чуть покалывающие после ночной смены.
Хотелось ему застать еще в постели теплую, податливую от сна Ирину, крепко прижать к груди, услышать мягкий, текучий голос:
— Ну, медведь, раздавишь...
Но Ирина уже поднялась. Одетую, он встретил ее на пороге квартиры. Даже задержать не удалось.
— Ой, Феденька, миленький, спешу, — чмокнула в щеку и уже за дверью крикнула: — Завтрак на столе. Не скучай.
Работать она здесь, в поселке, устроилась в интернат врачом. В последние два дня уходила из дома рано — ждала какую-то ревизию. Пазников знал об этом, и все же то, что не удалось ему сделать так, как подумалось дорогой, расстроило его.
«Тоже мне, нашла работенку», — буркнул он и, сняв пальто и шапку, прошел к столу, но выпил только стакан молока. Есть почему-то не хотелось. Да и спать тоже, хотя в голове была та непривычная тяжесть, какая наступала в результате бессонницы. Не раздеваясь, прилег на диван, глубоко вздохнул, но облегчения не наступало. Что-то тупое, твердое стискивало грудь.
«Дернул меня черт остановить этого болтуна Ерыкалина, — зло подумал он и постарался успокоить себя. — А впрочем, какое мне до всего этого дело. Я уже там не работаю. И хватит тебе, Федор, пресмыкаться, ходить тенью за Ушаковым. Пора жить самостоятельно. Ты уже работаешь взрывником, доволен, зарплатой не обижают, а чего еще надо. Закрывай глаза и спи. Ты заслужил на это полное право... Отпалил по первому разряду, ребята остались довольны. Значит, все правильно и честно, и нечего еще о чем-то думать...»
В дверь постучали.
«Это Ирина», — обрадовался Пазников и, метнувшись к порогу, едва не споткнулся о свои ботинки. Пихнул их под кровать и звонко, резким поворотом ключа, щелкнул замком.
На пороге стоял Леонтий Ушаков. Пазников отступил назад и некоторое мгновение растерянно смотрел на своего бывшего школьного дружка.
— Ну, проходи, — смущаясь, проговорил Пазников.
— Здравствуй, — сказал Ушаков и не удержался от улыбки. — Не ожидал?
— Нет, — признался Пазников. — Раздевайся.
— А я вот пришел. Как в то далекое школьное время, — и весело напомнил, скинув пальто: — Драться будем?
— Зачем? — и первым спросил: — Это верно, что ты из бригады ушел? Вроде на другой участок переметнулся?
— Верно.
— Неужто правда! — воскликнул Пазников. — Как же так, а? А я в болтуны хотел Ерыкалина записать. Значит, зря?
— Поторопился, — сказал Ушаков и опять напомнил о недавнем прошлом. — Тебе спешка, Федор, еще никогда на пользу не шла.
— Я ведь не такой, как ты, — огрызнулся Пазников и, отойдя к окну, повернулся к гостю спиной. — Зачем пришел? — спросил нарочито грубо и резко: не понравилось, что его собираются вновь поучать. Ждал ответной грубости, но Ушаков неожиданно спокойно сказал:
— А у меня к тебе дело есть, Федор. Важное.
— Ну, говори, — насторожился Пазников, но не повернулся.
Помедлил немного Ушаков, видно, ждал, когда поглядит на него Пазников.
— Ну, говори, — повторил бывший школьный дружок.
— Хочу пригласить тебя, Федор, к себе в новую бригаду, машинистом комбайна. Комплекс будем осваивать.
— Какой еще комплекс?
— Сам еще точно не знаю.
— Как это не знаешь? — резко повернувшись, пристально посмотрел на Ушакова: не шутит ли? — Что же получается? Оставляешь свою бригаду, свое привычное место, идешь на другой участок да еще не знаешь, что тебя ожидает?.. Хотя на тебя это похоже. Ты всегда стремился попасть в передовые.
И опять — чего никак не ожидал Пазников — не сорвался на грубость Ушаков, а снова спокойно опросил:
— Как, пойдешь? Я надеюсь на тебя.
— Я пока еще рассудка не лишился, — усмехнулся Пазников. — Ты вон Ерыкалина возьми. Он за тобой побежит...
— Ну, ладно, — шумно вздохнул Ушаков и направился к двери.
— Счастливо! — крикнул Пазников.
А когда закрылась за Ушаковым дверь, кинулся вслед, но остановился посреди комнаты и резко взмахнул рукой, будто отсекал от себя что-то мешающее.
«Зачем? — устало подумал он. — Какая мне в этом выгода. Работа у меня хорошая, ни от кого не завишу. Сам себе хозяин. Вот телефон обещают поставить. Проведут — совсем будет хорошо. Сиди, чай попивай да жди звонка...»
Но чем дальше успокаивал он себя, тем противнее становилось на душе, и никак не мог понять, отчего это происходит.
Думал: пройдет. Не дома, так на работе обязательно. Все-таки работа взрывника ему сразу приглянулась. Еще на курсах в Свердловске кто-то из-ребят посоветовал:
— Не теряйся, Пазников, отхвати заодно и удостоверение взрывника. Пригодится... Добрым словом меня помянешь...
Правда: добрым словом помянул. Если б не было удостоверения, ни за что бы ему не попасть на участок ГПР. А туда он действительно пошел из-за Лидки Адамовой. Понравилась она ему покорностью своей, тем, что сразу в него влюбилась, готова была за ним на край света пойти — только кликни. И ждала, терпеливо ждала. И эта покорность ее, верность, похожая на собачью преданность, не приглянулась Федору. «Что за девка, сама вяжется. Так она любому будет верна, помани только сладким кусочком. Безвольная, вялая». Охладел к ней быстро, а как на именинах у старшей сестры познакомился с Ириной — гордой, независимой, так сразу показалась ему Лидка жалкой дурнушкой, будто не от мира сего была, и сам удивился, как он с такой время свое убивал. Сухо и четко сказал ей:
— Вот что, Лидия, забудь, что я есть такой. Потому женюсь я скоро. Вот так.
Не взглянул на Лидку, не увидел, как сжалась она, маленькая, худенькая, в комочек, будто озябший воробей на дороге, ни слова не сказала, даже не заплакала, не кинулась ему на грудь. Ушла — тихо, неслышно.
Пожал он плечами, когда узнал, что рассчиталась Лидка Адамова, в другой поселок уехала. Не тронуло его печальное известие.
— Из-за тебя, Пазников, ушла, — зло проговорила сменщица ее, которой одной на свете поверяла свои девичьи нехитрые секреты покорная Лидка Адамова. — Гад же ты, Пазников, — ругнулась она да еще сплюнула ему под ноги. — На месте Лиды я бы тебе все глаза повыцарапала...
— Ну, ты, — нахмурился Пазников. — Ты не особенно выражайся... Что я ей сделал?.. Как была девочкой — так и осталась. А в выборе каждый свободен... И ты у меня разными словами не раскидывайся. Ишь, нашлась адвокат... Вот так, поняла?
— Чего уж не понять...
Пазников быстро забыл об этом разговоре. Его другое больше волновало в эти дни. Познакомила его Ирина с родителями, и будущий тесть Сергей Акимович, уже после того как раскрылся ему Пазников, сказал:
— Мягкой ты, Федор, ой, мягкой... Нет в тебе жилки хозяйской, на поводу у людей идешь. Так-то не проживешь, обтрепешься, — и, будто в шутку, добавил: — Я-то еще погляжу, стоит ли мне девку нашу за рохлю такого отдавать... Она ведь у нас дочь единственная.
Вот тогда и посмотрел на себя со стороны Федор и согласился: верно, рохля он, на поводу идет: то у матери, то у сестер, а на работе то у бригадира, то у горного мастера. Безотказный, послушный. «На таком только воду возить», — вспомнилась колкость Сергея Акимовича. А может, он вовсе и не шутит, как-никак отец родной, по всему видно: слушается его Ирина. Испугался, быстро сказал:
— Не такой я... Мало знаете...
— Дай-то бог, — улыбнулся загадочно Сергей Акимович.
И если была еще жива мысль вернуться в бригаду, то после той встречи с будущим тестем твердо решил: останется он в взрывниках. Должность обособленная, сам себе хозяин.
Но не мог забыть Федор своей прежней должности, ничего не получалось. Как встретит кого из знакомых ребят, так не выдержит — спросит. Только Ушакова не останавливал, избегал. По этой причине и на свадьбу не пригласил. Думал: обидится школьный дружок и обиду ему свою выскажет. Но Ушаков при случайных встречах вел себя так же, как прежде. О здоровье спрашивал, о том, как работается, вот и все. В последнее время Пазников и ребят стал избегать. Хотел верить: пройдет месяц, другой — и забудет, что работал он когда-то в бригаде Ушакова машинистом комбайна.
Но вот пришел к нему Ушаков и растревожил. «Пойдешь ко мне, Федор, на лаву новую, машинистом?» И опять неспокойно на душе у Федора, хоть бери расчет и беги, как Лидка Адамова от него, в другой поселок на другую шахту.
5
Пазников ждал, когда к нему во второй раз придет Ушаков. Он был уверен, что бывший товарищ его, как в школьные годы, не отступится, будет настойчив, упрям.
«На этот раз у него ничего не выйдет, ничего», — уговаривал он себя, но на каждый стук двери оборачивался, выжидательно замирал.
— Ты чего? — спросила как-то Ирина. — Ждешь кого?
— Нет, — ответил Пазников машинально и сам был не рад, что так ответил.
— Я же вижу, что ты кого-то ждешь.
— Сказал, нет, значит, нет, — сердито проговорил Пазников.
— Вот уже и секреты, — надула губы Ирина и, поджав под себя ноги, отодвинулась в угол дивана.
— Ну, Ирина, — Пазников потянулся к ней.
— Не прикасайся, не хочу! — и отшатнулась, будто его прикосновение могло причинить ей боль.
Пазников неприятно поморщился:
— Зачем, Ирина?
В это время кто-то стукнул в дверь. Сам того не ожидая, Пазников вздрогнул и оглянулся.
— Иди, открывай, — язвительно процедила Ирина. — Чего медлишь?
Стук повторился. Пазников, оглядываясь на жену, направился в прихожую. Ирина уткнулась в журнал, накинув на ноги плед.
«Ну, погоди, Ушаков, сейчас ты узнаешь, что я давно уже не мальчик», — распалял себя Пазников. Он рывком распахнул дверь. На пороге стояла соседка.
— Извините, пожалуйста, если я не вовремя, — быстро, взахлеб заговорила та, разводя руками, по локоть испачканными в муке. — Тесто я тут завела, а мучки, как на грех, не хватило. А куда на ночь бежать? Некуда...
— Ирина, к тебе! — громко сказал Пазников.
Пока жена занималась с соседкой, он сидел на диване и перелистывал журнал, который читала Ирина. Соседка ушла, но Ирина не появлялась.
— Ирина, — позвал он и привстал с дивана. — Ирина.
В ответ — молчание.
«Начинается», — усмехнулся Пазников.
Прошел на кухню. У окна спиной к нему стояла Ирина. Плечи ее зябко, будто от холода, вздрагивали.
— Ирина, — ласково проговорил Пазников и сглотнул слюну. — Прости. Не хотел я...
Она уткнулась ему в грудь и сквозь плач забормотала:
— Феденька, милый, уедем отсюда, уедем... Не могу я здесь. Все чужие, косятся, завидуют... Не могу я... Тяжело мне. Весь день одна и одна. Только и радость — домой придешь, и ты рядом со мной. И поговоришь, и приласкаешь... и никаких секретов, все Начистоту... А вот — ошиблась... Скрываешь что-то... Видать, совсем не нужна. А не нужна — так скажи...
— Что ты болтаешь, глупенькая, что? — взмолился Пазников, но Ирина не успокаивалась, и он, посадив ее на стул, принес воды. — Выпей, полегчает.
Она послушно приняла стакан. Потом он, подхватив ее под руки, отвел на диван, накрыл пледом и, наклонившись, стал вытирать ее слезы, нежно приговаривая:
— Ну вот, хорошо... и никаких слез нам не надо... Ведь правда, Ирина? Не надо?.. Ну, улыбнись... вот так, — он хотел поцеловать ее в щеки, но она отвернула голову в сторону, спросила:
— Тебе скучно, да?
— Откуда ты это взяла? — удивился Пазников. — Ты просто устала. Отдохни.
— Вот-вот, отдохни, — она опять надула губы и готова была снова заплакать, и Пазников, не выносивший женских слез, торопливо заговорил:
— Ты зря так думаешь, Ирина. Совсем зря, поверь мне. И никаких секретов нет, просто я решил, что ко мне должен прийти один человек, мой бывший школьный дружок, а я не хочу его видеть. Не хочу с ним разговаривать.
И Пазников рассказал ей о том, как приходил к нему Ушаков, уговаривал его перейти к нему в бригаду машинистом комбайна, и он отказался, но Ушаков может снова прийти, и поэтому его приход нежелателен.
— Ты боишься его?
— С чего ты взяла?
— Нет, ты боишься, — упрямо повторила Ирина. — Прав отец: ты рохля, вот кто... Самостоятельности никакой...
— Ты это оставь, — обиделся Пазников. — Не такой я... отказался... Придет — выгоню...
— Тебе и слова не скажи, — уже мягче сказала Ирина и улыбнулась. — Сразу не мог сказать.
— Не хотел огорчать, Ирина, — Пазников и сам уж верил, что именно поэтому он скрывал от Ирины приход Ушакова, хотя на самом деле вернее было та, о чем сказала Ирина. Об этом не хотелось думать.
Ирина успокоилась, успокоился и он. И может так случиться, что не придет Ушаков, сам поймет, что пора оставлять школьные привычки.
6
Но пришел новый день, и вновь почувствовал Пазников себя таким, будто вынули из него пружину, без которой он стал вялым, разбитым, и не был уверен, что приди к нему сейчас Ушаков и он откажется, а выгнать его не посмеет. А когда шел на шахту, то об одном лишь думал: не встретиться бы с Ушаковым, с бывшими напарниками по бригаде. Получил задание и обрадовался: не предстояло ему сегодня идти на лаву, которая по соседству с той была, где теперь работала бригада Ушакова. Теперь самое главное: поскорее получить на складе аммонит — да и ходу на шурф. Как вышел в степь — оглянулся. Никого сзади нет, и мотнул головой: боже, что же такое с ним творится! Неужели сам себе не хозяин!
Всю дорогу твердил: хозяин! И все же не мог не отметить, что повезло ему сегодня — никого из знакомых не встретил, отработает спокойно — и домой.
Ирина ждала его, на стол угощение выставила, из холодильника достала бутылку вина трехгодичной выдержки.
— Праздник какой? — удивился Пазников.
— Почему бы и нет?
Опять почувствовал себя Пазников уверенным, сильным, и самому захотелось, чтоб пришел к нему наконец Ушаков, но тот вновь не объявился.
«Вот и хорошо», — подумал, но ненадолго, другая мысль проклюнулась: «Обошел, ненужным стал», и не мог успокоиться, неприятно морщился, как от зубной боли. Ласки Ирины казались излишними, раздражали...
На следующее утро — не успел из дому выйти — лицом к лицу столкнулся с Михаилом Ерыкалиным. Тот обрадованно вскинул руки, пристроился рядом.
— Что-то давненько не видно. Грешным делом, подумал: не умыкнула ли тебя красивая жена в город? Не изменил ли ты духу шахтерскому? Ан нет, объявился. Все взрывником? — Получив утвердительный ответ, весело заговорил: — А жаль, жаль... А то бы к Ушакову подался. Интересовался он тобой. Не заходил?.. А у меня был, самолично. В новую бригаду пригласил, не обошел, уважил. Ну, женка моя сначала было на дыбки. Понятное дело — женщина, разумения никакого. Ей деньги подавай. Все дело чуть не испортила. Так я ее улестил. Зарплату хорошую принес, обувку там, одежонку разную прикупил ей да сорванцам. Ну, смягчилась... Что молчишь, разве не был?
— Нет, не был.
— То-то и видно. Отшибся ты... А то приходи, время еще есть... Вместе учиться будем.
— Как это учиться?
— А ты что думаешь: сразу с кондачка? Слово-то какое: комплекс! Дело серьезное намечается. Один комбайн чего стоит. Прямо красавец, блестит... Сам Губин над ним колдует...
— Уже привезли?
— А то как же!.. Так что, поговорить?
— Зачем?
— Смотри, прогадаешь... Ну ладно, прощевай. Мне сюда, — и юркнул в дверь невысокой пристройки, в которой был расположен учебный пункт.
Следом за исчезнувшим Ерыкалиным подался Пазников, да опомнился, отпрянул назад и, не оглядываясь, по скользкой, не просохшей дорожке заспешил в быткомбинат.
Начальник участка ГПР, увидев Пазникова растерянного, шумно дышавшего, спросил, улыбаясь:
— Видать, молодая женушка притиснула, не отоспался? — но так ворохнул на него глаза Пазников, что начальник смущенно крякнул и тут же перешел на деловой тон.
— Везет тебе, Федор, работенка самая пустяковая. Часа на три, не больше... На пятый участок пойдешь. Там лаву для комплекса готовят. Нишу для комбайна отпалишь.
— Не пойду.
— Что?.. Как это не пойду?
— На пятый не пойду, — упрямо повторил Пазников.
— Ты что, белены объелся?! — вскипел начальник. — Тут и путевка уже выписана. Вот, — и хлопнул ладонью по листку, лежавшему на уголке стола. Подскочили карандаши в стаканчике, рассыпались по столу. Подбирая их, начальник уже спокойнее заговорил:
— Ладно, не шуми, сходи за Котовым. Может быть, еще не ушел. Он-то с удовольствием поменяется.
— Где он?
— Здесь где-то, на территории. Кажется, в механическом цехе у Губина... Поторопись, как бы в шахту не спустился.
В механическом цехе Пазников давненько не бывал. А было время, когда часто захаживал, и с Губиным — лучшим слесарем шахты — крепким, жилистым стариком — у него отношения были не только деловые и строгие. Уважал старика Пазников, всегда к советам его прислушивался, а когда надо, то и спорил, свое упрямо доказывал, и старик, усмехаясь в пышные, вразлет, усы, хрипловато басил:
— Дело... дело...
В огороженной по просьбе Губина конторке, которую он сам любовно называл закутком, его не было. Не было и поблизости.
— Где Губин?
— Там, — токарь, не отрываясь от станка, указал в дальний угол цеха.
Пазников поспешил туда.
Губина он увидел сразу, но еще мгновением раньше он увидал на дощатой площадке комбайн, весь новенький, промасленный, со стальными, до блеска отшлифованными ручками управления.
«Вот он какой», — задохнулся от волнения Пазников и забыл о том, что пришел спросить о Котове.
— А-а, Федор, — приветливо пробасил Губин, вытирая ветошью руки. — Любуешься? Красавец. Давненько такого не видывал. Дело...
Пазников присел на корточки, пощупал холодные ручки, опытным глазом приметил, что на щите управления больше ручек, чем на комбайне «Донбасс». Зачем они, для чего? По выражению лица его Губин понял, о чем он подумал, посочувствовал:
— Не запутаешься?
— Много еще работы?
— Завтра и прикончим, — уверенно ответил старик.
— Завтра?
— Не терпится? — усмехнулся в усы Губин. — Дело... дело... Ты чего вскочил?..
Пазников заторопился к выходу. Он уже не думал о том, почему не пришел к нему Ушаков. Об этом он подумает позже, а сейчас ему нужно как можно скорее увидеть бригадира. Может быть, еще не поздно? Может быть, есть еще надежда?
1974 г.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги