`Сезам, откройся!`

ГЛАВА XV. ИНФОРМАЦИЯ, ИНФОРМАЦИЯ…

По прибытии в Польшу одной из первоочередных задач, которая меня сильно заботила, являлось выполнение серьезного наказа председателя КГБ: «знать все, что происходит в этой стране». То есть наладить работу вверенного мне представительства КГБ, чтобы обеспечить систематическое поступление информации, отражающей действительное положение на всех уровнях политической, экономической и общественной жизни Польской республики.

Эта задача слагалась из двух основных направлений информационной работы: освещения, во-первых, внутриполитического положения с позиций обеспечения государственной безопасности и прогнозы на будущее и, во-вторых, положения в руководстве страной, в ее руководящих органах, основных общественно-политических организациях и выявление тенденций в их деятельности по принципиальным проблемам, в первую очередь, в отношениях с Советским Союзом и с Западом.

Первая часть задачи решалась и раньше достаточно удовлетворительно через взаимодействие с польскими органами госбезопасности и другими правоохранительными ведомствами на основе взаимного обмена оперативной информацией. Оставалось заполнить брешь в части отсутствовавшей достоверной информации о реакции на происходившие в стране события со стороны высшего руководства партии. Это можно было выполнить только развив второе направление информационной работы.

О том, как решить эту задачу, и задумывался я, изучая через все доступные официальные и неофициальные источники действовавшую в стране структуру управленческого аппарата и то, какие политические и государственные инстанции принимают решения, определяющие внутреннюю и внешнюю политику.

Только четко представляя, где и кто конкретно принимает решения или имеет решающее влияние, можно было определить и вероятные источники нужной нам информации. Это было необходимо и вполне возможно при условии ответа на вопрос: как можно получать эту информацию при наличии категорического запрета использовать классические разведывательные средства и методы?

Забегая вперед скажу, что мне удалось найти ответ, позволивший, я бы сказал, значительно перевыполнить поставленную задачу и обеспечить уже через год пребывания в стране резкое улучшение информационной работы и удовлетворения запросов Центра.

В результате моя осведомленность о происходивших в Польше событиях и деятельности основных партийно-политических и общественных деятелей стала позволять не только достоверно освещать действительное положение в стране и ее руководстве, но и готовить прогнозы его развития на ближайшие годы.

Эта осведомленность и позволила мне изложить картину положения в Польской Народной Республике на основе подробного анализа деятельности основных ее руководящих политиков в книге, изданной в Варшаве в 1994 году (Павлов В. Я был резидентом КГБ в Польше. Варшава, 1994). Но при этом я не делал акцента на том, как мне удавалось быть в курсе закрытых для общественности событий и информации, отмечая лишь наличие у меня многочисленных контактов и знакомств среди тех высокопоставленных польских деятелей, о которых я писал.

Поскольку применявшийся мною метод очень близко соответствует теме настоящих воспоминаний, представляю в этой главе его суть и особенности, которые я определил как заочное проникновение (ЗП) с целью получения устной информации.

Для того чтобы читателю было ясно, почему так называю применявшуюся мною систему получения информации, поясняю. В процессе бесед с любым собеседником я стремился представлять событие, заседание, принятие решения так, как будто я вместе с собеседником, рассказывавшим об этом, присутствовал там. Делал свои замечания, ставил недоуменные вопросы там и тогда, где и когда было желательно уточнить или определить позицию того или иного участника событий.

Как правило, с различными вариантами, в большей или меньшей мере мне удавалось реально представить ситуацию не только в ее оценке собеседником, но и по той реакции, которую проявляли другие участники.

Расскажу об этой интересной, хотя и чрезвычайно трудоемкой и хлопотливой части моей работы в Польше в течение почти 12 лет.

Итак, эта глава не столько об информационной работе, сколько опять же о проникновении, но теперь не физическом, агентурном или безагентурном, а о заочном, о методе получения разведывательной информации без использования разведывательных средств. Прибегнуть к этому методу меня заставила сама действительность, с которой я столкнулся в Польше и которую должен был преодолеть.

Поскольку мне запрещалось не только вербовать агентов или просто источников информации, но и без вербовки приобретать секретных информаторов и вообще заниматься тайным сбором информации, я усиленно искал альтернативный путь.

Как мне казалось тогда, в начале 1973 года, передо мной был неразрешимый ребус. Но ведь в разведке не принято обсуждать приказы, их требуется исполнять, и исполнять на высококачественном уровне.

Изучая жизнь Польской Народной Республики, прогуливаясь по вечерним улицам Варшавы и размышляя о возможностях проведения информационной разведки не только безагентурно, но и без других атрибутов ее, я, естественно, отталкивался от возможных источников нужной мне информации. Определение их было первой настоятельной задачей.

Далее необходимо было решить, каким путем вступать в личный контакт с носителями информации, чтобы во внешне обычных, совсем не шпионских беседах получать сведения по конкретным вопросам и проблемам многообразной политической, государственной и общественной жизни страны.

Опыт работы под дипломатическим прикрытием в капиталистических странах, наблюдение за тем, как получают информацию сотрудники советского посольства в Варшаве, подсказывали, что метод официальных контактов и встреч, бесед с различными представителями партийных и государственных органов, руководителями наиболее важных общественных организаций являлся единственно доступным мне в сложившихся условиях.

Но эпизодические, нерегулярные встречи и беседы, без наличия условий планомерного использования такого канала получения информации меня не устраивали. Нужно было преодолеть этот недостаток «дипломатического метода».

Помню, как, сидя летним вечером на скамейке в варшавском парке Лазенки, что находился по соседству с квартирой, где я жил, я мысленно представлял себе различные варианты «безагентурного» получения информации. Должен же мой мысленный взор, способный охватить всю вселенную за какие-то секунды, помочь мне проникнуть в сокровенные тайны бытия польских руководителей, думал я.

При слове «проникнуть», которым я в известной мере был одержим, я вдруг представил себя как бы присутствующим на тех значимых для моей информационной осведомленности совещаниях, заседаниях, обсуждениях, конференциях и просто беседах между собой польских руководителей органов власти и управления. Ведь только так, кажется, я мог бы быть в курсе их дел.

Короче, я подумал о вполне реальной психологической задаче осуществлять мое личное присутствие глазами и ушами других. Можно ли, задавался я вопросом, максимально приближенно воссоздавать, мобилизуя свое воображение, картины происходящих событий на основании добровольных, заинтересованных рассказов самих участников этих событий.

Вот тогда и родилась идея заочного проникновения в интересовавшие меня объекты с помощью контактов, знакомств и связей, специально направленных бесед с ними, в осуществлении которых будут полностью отсутствовать разведывательные методы, хотя разведывательный подход на основе личного опыта и будет присутствовать незримо и неощутимо. Ведь от этого я никак не мог бы избавиться, да никто и не мог мне запретить.

Для успешного применения метода ЗП требовалось создать ряд условий: прежде всего обеспечить заинтересованность нужных мне собеседников во встречах со мною; готовность их к откровенным беседам и обсуждению любых польских проблем; максимальный учет личностных особенностей каждого отдельного собеседника; доступность их для встреч и бесед в нужный момент и моя готовность к встрече с ними, когда у них возникает заинтересованность в беседе со мною.

Я понимал, что важно создать такие условия для бесед с носителями нужной информации, чтобы они также были заинтересованы во мне и вели себя откровенно, не опасаясь высказывать свои оценки и суждения о происходящих событиях, окружающих их людях, в том числе их начальниках и руководителях, включая и самых высших в партийной и государственной иерархии.

Придя к такому заключению, я сразу почувствовал облегчение, теперь есть конкретная цель и метод ее достижения. Буду приниматься за практическое ее осуществление. Настроение было боевым, вера в реальность решения задачи по-новому осветила окружавший меня мир. Даже парк Лазенки и гулявшие в нем люди показались мне другими… Мышление, вспомнил я слова Аристотеля, «верх блаженства и радости в жизни, доблестное занятие человека». И тут же далее: «В системе мира нам дан короткий срок пребывания — жизнь: этот дар прекрасен и высок». Вот и надо спешить, чтобы успеть сделать за этот короткий срок что-то значимое. Поэтому, сказал я себе, за дело, в Центре от меня ждут исчерпывающую информацию и мои размышления никого там не интересуют.

Приступив к выработке конкретных практических возможностей, я стал проверять приемлемость моих заключений, их действенность на встречах и беседах с уже имевшимися моими знакомыми из числа официальных представителей польских спецслужб, а также с теми польскими политическими и общественными деятелями, с которыми меня знакомили.

Первые положительные итоги применения метода ЗП позволили разработать систему планомерной информационной работы на основе целенаправленного приобретения контактов и знакомств, которая действовала безотказно на протяжении всего периода моей работы в Польше, вплоть до конца 1984 года.

Претворяя в жизнь намеченный план ЗП, я проделал большую подготовительную работу.

Во-первых, были определены те объекты, где могла возникать и находиться нужная информация, те «кухни, где варилась» политика, намечались планы, принимались решения и выражалась реакция на происходящие события в стране и на международной арене.

Очевидными такими объектами в стране, где во главе государства стояла партия ПОРП, являлись все ее основные органы: Политбюро и Секретариат ЦК, основные отделы аппарата ЦК, воеводские комитеты партии. Все они могли быть интересными для получения информации о деятельности правящей партии.

Меньшее значение имел правительственный аппарат. В нем могли иметь большое значение деятельность кабинета премьера, министерства обороны, МВД, МИД, комитета радио и телевидения.

Среди общественных и иных организации первостепенными объектами были управляющие органы профсоюзов, католический епископат во главе с примасом Польши, творческие союзы, центральные органы партий-союзниц ПОРП.

Этот перечень объектов ЗП составлялся и дополнялся по ходу развития моей информационной работы.

Во-вторых, нужно было выявить тех носителей информации, которые могли располагать наибольшей осведомленностью, с которыми можно было бы контактировать, встречаться для бесед и обмена мнениями. Кроме того, для метода ЗП важно было, чтобы они имели личный постоянный доступ на «свои» объекты.

Естественно, что наиболее информированными могли быть члены высшего руководства партии — Политбюро и Секретариата, — их помощники, заведующие основных отделов ЦК, первые секретари воеводских комитетов партии.

В госаппарате — отдельные министры и их помощники, ведущие заместители и руководители главных департаментов и служб в МВД, MHO, МИД. И так далее. К концу 1973 года у меня набралось уже полтора десятка таких собеседников, кто начал проявлять постоянную заинтересованность во встречах со мною и с кем я мог практически в любое нужное время встретиться и побеседовать.

В дальнейшем круг таких лиц расширился значительно и достигал нескольких десятков представителей ведущих объектов в столице, и, кроме них, я располагал десятью — пятнадцатью знакомыми на периферии в основном из числа первых секретарей комитетов ПОРП в ведущих воеводствах страны.

В-третьих, самой сложной и особенно трудоемкой задачей была выработка метода бесед и применения его на практике. Тут мне пришлось полностью перестраиваться с имевшегося у меня опыта бесед в капиталистическом обществе на совершенно иной настрой. Если там я заводил связи и вел беседу с представителями «вражеского» стана, то здесь, в стране наших идеологических единомышленников, разговор мог идти не о вскрытии враждебных замыслов капиталистического мира против нашего государства, а о совместной заинтересованности в укреплении наших социалистических государств, их государственной безопасности и о выявлении всех тех явлений в жизни страны, которые мешают этому. Все это, конечно же, в беседах трансформировалось в заинтересованность в укреплении личных позиций собеседника.

Что касается взаимной заинтересованности собеседников, то важно и довольно сложно было определять индивидуальную заинтересованность каждого партнера таких бесед. Требовалось изучить его личность, положение, интересы еще до первой встречи через других лиц, знающих его, а также через все официальные и неофициальные источники. В этом мне хорошо помогали сотрудники МВД, которые, как правило, делились со мной и другими работниками представительства своими оценками перспективных собеседников, порою сообщая интересные подробности их жизни и деятельности.

Как я имел возможность убедиться, важную роль в создании атмосферы доверительности и взаимной симпатии играло знание частной жизни, трудностей и проблем собеседника. Вовремя и к месту высказанное сочувствие или одобрение оказывались плодотворными.

Вообще, в получении нужных мне результатов положительную роль играло знание психологических особенностей человеческого общения, которыми я активно занимался во время трехлетнего руководства Краснознаменным Институтом подготовки разведчиков.

Однако главное, что обеспечивало заинтересованность большинства моих партнеров в беседах со мной, состояло в том, что они быстро убеждались в моей осведомленности как в делах Польши, так и позициях советских государственных и партийных органов и их руководителей.

Эту осведомленность мне было легко соблюдать в силу знания текущих обстоятельств как политического, экономического и военного характера, связанных с Польшей, так и реакции на них советского руководства, начиная с посольства СССР в Варшаве и через него министра А. Громыко и кончая Комитетом государственной безопасности во главе с членом Политбюро ЦК КПСС Ю. Андроповым.

Постоянная связь с руководством внешней разведки, но и непосредственно с председателем КГБ по специальному телефону и при личных докладах ему во время поездок в Москву; тесный контакт с послом и информированность через него об оценках и указаниях другого влиятельного члена Политбюро А. Громыко; такая же информированность через представителя Главного командования Объединенными силами стран-членов Варшавского Договора генерала армии А. Щеглова о позициях и директивах третьего члена Политбюро Д. Устинова позволяли мне быть постоянно в курсе позиций нашего высшего партийного, политического и военного руководства, знать их текущие установки для внешнеполитических учреждений как в Польше, так и в других социалистических и капиталистических странах. Не говоря уже о КГБ и лично Ю. Андропове, концентрировавших в своих текущих указаниях позиции всех других советских органов.

Помогало мне выступать перед собеседниками с позиций источника интересующей их информации и то, что мой опыт разведывательной работы, знание американской политики и методов ее проведения, в том числе таким разведывательным органом, как ЦРУ, проявлявшим наибольшую активность в Польше, позволяли мне давать аргументированную оценку антипольским акциям Запада, показывать закулисную их сторону. Мало того, я пользовался оценками, которые регулярно получал из Центра в ориентировках.

Очень важным условием для создания атмосферы доверия в беседах явилось то, что мои собеседники, в принципе встречаясь со мною как советником посольства, то есть таким же дипломатом, как другие, смогли убедиться, что в отличие от обычных дипломатов я гарантировал анонимность собеседника в своих докладах в Центр. Посол либо другой сотрудник посольства после каждой состоявшейся беседы с местным руководителем докладывает в Центр, обязательно указывая, с кем беседовал, что его собеседник важное сказал и т. д. Поскольку, как правило, МИД не делает секретов из авторства таких сообщений, они получают широкую огласку как в МИД, так и в аппарате ЦК КПСС, куда шли все основные сообщения посольств, а также в других ведомствах. В дальнейшем подчас в беседах с представителями польского руководства советские сотрудники в Москве или во время визитов в Польшу ссылались на того или иного польского «автора». Это создавало для последнего порою очень неприятные ситуации, особенно если их высказывания шли вразрез с официальной линией польского руководства.

О последствиях их искренности было широко известно полякам, поэтому они, как правило, в беседах с советскими дипломатами избегали полной откровенности.

Учитывая эти опасения, я стремился уже на первых встречах ясно дать понять своим собеседникам, что их инкогнито будет обеспечено, что они говорят или сообщают что-то деликатное только для моего сведения и что я надеюсь на такое же обращение с моими откровениями. Мой опыт показал, что это условие явилось решающим стимулом для взаимной откровенности наших бесед.

На пути совершенствования выработанного мною метода получения информации лежали трудности заведения нужных знакомств и постоянных контактов в намеченных объектах, расширения их с учетом постоянных кадровых изменений и перемещений.

Мне помог опыт прошлой разведывательной работы. При этом мне удалось не ошибиться в определении с самого начала пребывания в Польше тех польских деятелей, которые имели хорошие перспективы роста и продвижения в партийно-политической иерархии. Об этом, думаю, убедительно свидетельствует тот факт, что ряд моих знакомых, с которыми уже в 1973 году я постарался установить взаимно доброжелательный устойчивый контакт, используя свое положение как представителя КГБ, попали в высшие эшелоны власти. Так, мой близкий знакомый Станислав Каня через восемь лет нашего знакомства, в 1980 году, стал Первым секретарем ЦК ПОРП; министр обороны В. Ярузельский в 1981 году достиг поста премьера, затем в октябре того же года стал Первым секретарем ЦК, а позже, уже в 1989 году, стал даже первым послевоенным Президентом Польши. С ним мне довелось также много раз встречаться и подолгу беседовать, вплоть до 1984 года, когда я отбыл домой.

Два моих других хороших знакомых также с мая 1973 года Мирослав Милевский и Чеслав Кищак выросли на моих глазах до министров внутренних дел и членов Политбюро.

Эти и другие подобные примеры свидетельствуют не только о правильной оценке способностей и личных качеств этих польских деятелей, но и о том, что на протяжении всех долгих 12 лет я мог рассчитывать на плодотворные встречи с ними и встречался, по моим скромным подсчетам, не десятки, а сотни раз.

Успешным путем приобретения полезных собеседников оказалось изучение периферийных кадров, имеющих перспективы на продвижение в центральные организации.

Совершая многочисленные поездки в воеводства, как правило, с кем-нибудь из руководства МВД (министром С. Ковальчиком, его заместителями Т. Петшаком, М. Милевским и другими), я знакомился с Первыми секретарями ЦК ПОРП, приглашал их посетить меня в Варшаве. При этом, учитывая их рейтинг у руководства ПОРП, стремился установить более прочные знакомства с теми, кто являлся наиболее вероятными кандидатами на выдвижение в Центр. Так появился ряд контактов среди вновь избранных членов Политбюро, Секретариата ЦК ПОРП. Примерно такой же процесс происходил с выдвижением из нижестоящих сотрудников ЦК, МВД, MHO на руководящие позиции в интересовавших меня объектах. Из рядовых членов ЦК — в заведующие отделов аппарата ЦК, из директоров департаментов — в заместители министров и т. д.

Таким образом, база для получения многообразной информации о положении в стране, о намечавшихся важных решениях, о ходе их обсуждения в Политбюро и на заседаниях Секретариата ЦК ПОРП, на пленумах ЦК, о реакции польского руководства на деятельность внутренней оппозиции, на выступления трудящихся с протестами против социально-экономической политики правительства была создана.

Как практически использовался мною метод «заочного проникновения», покажу на ряде эпизодов.

Когда в мае 1973 года я знакомился с положением в МВД ПНР, я узнал, что министр С. Ковальчик, его заместитель М. Милевский, Секретарь ЦК и кандидат в члены Политбюро ЦК ПОРП С. Каня, курировавший МВД, — все они в различной форме, но определенно дали мне понять, что член Политбюро и Секретарь ЦК ПОРП Ф. Шляхтиц, бывший одно время министром внутренних дел и затем Секретарем ЦК, курировавшим МВД до С. Кани, стая фактически «человеком № 2» в партии после Е. Герека. Используя свое преобладающее влияние на Первого секретаря ЦК, Шляхтиц бесцеремонно вмешивался в дела МВД через голову министра С. Ковальчика, вызывая возмущение последнего, а также стремился командовать и министерством национальной обороны, вызывая аналогичную реакцию у члена Политбюро, министра В. Ярузельского.

Поскольку для меня уже стало ясно, что Шляхтиц явно метит заменить на посту Первого секретаря Герека, а его приход к руководству партией и страной, по утверждению моих собеседников, которое я разделял, не сулил ничего хорошего для развития советско-польских отношений, я стал уделять пристальное внимание фигуре Шляхтица.

Перипетии его «подъема к власти» и падения изложены мною в книге о Польше (Павлов В. Я был резидентом КГБ в Польше. Варшава, 1994). Думаю, что сейчас интересно вспомнить о том кульминационном эпизоде в середине 1974 года, который завершил его политическую карьеру.

В июне 1974 года состоялось очередное заседание Политбюро, на котором, как мне уже было известно из бесед с моими постоянными контактами из числа членов политического руководства (в том числе с министром Ковальчиком и Каней), должен был состояться серьезный разговор со Шляхтицем большинства членов руководства, недовольных его притязаниями на ведущую роль и подмену Первого секретаря в руководстве партией и страной.

Сразу после окончания заседания один из его участников, с которым мы перед тем беседовали на тему роли личности в истории и мой собеседник приводил действия Шляхтица как негативный пример, позвонил мне и мы встретились.

Мой знакомый был возбужден и сразу сказал, что с «нашим героем», имея в виду Шляхтица, все кончено и история забудет о нем. Не ожидая от меня недоуменных вопросов, он сообщил, что Шляхтиц, которому не откажешь в сообразительности и бойцовском характере, уже понявший, возможно, со слов своего «друга» Герека, что готовится решительный бой с ним, сам перешел в наступление. Он заявил, что хочет с согласия Герека доложить Политбюро свои оценки положения в стране, состояния экономики и политики в области внешнеэкономических отношений, в том числе и с Советским Союзом.

Говоря об этом докладе, мой собеседник весьма эмоционально представлял, как вел себя Шляхтиц — как настоящий прокурор, — обвиняя всех других в деяниях, которые на самом деле нужно было прежде всего отнести к самому себе. «Ведь он, — с возмущением сказал мой собеседник, — осмелился даже меня обвинить чуть ли не в антисоветизме». Действительно, здесь Шляхтиц переборщил, так как было известно, что мой собеседник всегда не только твердо ратовал за укрепление союза и дружбы с нашей страной, но и много делал для этого.

Зная, что мой собеседник был одним из инициаторов противостояния притязаниям амбициозного Шляхтица, я поздравил его с одержанной важной победой. Тут же, для того чтобы выяснить атмосферу прошедшего заседания и позицию, занятую Гереком (Шляхтиц был его фаворитом более трех лет), я задал вопрос, действительно ли Шляхтиц только демагогически взваливал на других необоснованные обвинения или все же говорил что-то правильное.

Мой собеседник ответил, что на самом деле все, о чем докладывал Шляхтиц, если не считать некоторых огульных преувеличений (например, в антисоветизме), было чистой правдой. Но использовал он действительные факты и их оценки крайне неудачно, явно переоценив свое влияние на Герека и недооценив назревшее недовольство его действиями и поведением в высшем руководстве.

К сожалению, все, о чем он говорил, действительно имело место в деятельности и Политбюро, и правительства, но прежде всего было правильным для оценки самого Шляхтица. «Если говорить об антисоветизме, — сказал мой собеседник, — то скрытным антисоветчиком и прозападником был как раз он сам».

«А как же Герек среагировал на обличительный доклад своего близкого друга?» — спросил я. Ответ на этот вопрос раскрыл передо мною еще одну черту польского вождя. Оказывается, он сам разрешил Шляхтицу сделать именно такой острый доклад на актуальную тему, зная со слов Бабюха и других активных оппонентов Шляхтица, что ему будет дан решительный бой за его клевету на деятельность Политбюро под руководством Герека, что все члены руководства настаивают на том, чтобы он понял, на кого замахивается его личный друг.

Таким образом, Герек сознательно подставил под удар бывшего самого близкого друга и заранее согласился с предложением убрать Шляхтица из Секретариата и перевести в правительство на должность вице-премьера.

Так и произошло. После бурных возмущенных выступлений большинства членов Политбюро единогласно было решено направить его «на исправление ошибок правительства в управлении страной», о которых он так убедительно говорил.

Рассказав об этом главном событии прошедшего заседания, мой собеседник не менее выразительно представил мне в лицах реакцию и высказывания других членов Политбюро, пополнив мои представления о них, их позициях и взаимоотношениях.

Кстати, в связи с этим заседанием меня порадовал министр Ковальчик, который до этого всячески уходил от разговоров на тему деятельности партийного руководства. На этот раз он сам заявился ко мне домой и подробно рассказал о поражении его личного противника. «Теперь, — заявил он, — я вычищу из МВД всех его ставленников, которые порядком мешали мне руководить министерством». Видно было, что Шляхтиц действительно достал его, неосторожно вмешиваясь в дела его ведомства, не учитывая, что Ковальчик пользовался полным доверием Герека и его жалобы на действия Шляхтица сильно воздействовали на усиление подозрений Первого секретаря по отношению к бывшему другу.

В состоявшихся позднее беседах с парой других участников заседания я смог получить дополнительное представление о том, что произошло на Политбюро. Таким образом, я как бы сам побывал на этом важном заседании, заочно проникнув туда с помощью моих очень откровенных (особенно когда речь идет о других) собеседников. С помощью их глаз, оценок и интерпретаций происходившего была получена почти стопроцентно достоверная картина. На основании этой информации в Центр и было доложено о принятом решении Политбюро об освобождении Шляхтица с поста Секретаря ЦК с тем, чтобы исключить дальнейшее участие Шляхтица в активном формировании польской политики. Помимо объективной важности этого события для оценки деятельности польского высшего партийного органа, оно имело и для меня, если можно так сказать, важное субъективное значение.

Дело в том, что, когда я выезжал в Польшу, меня ориентировали, что в лице Шляхтица мы имели в Польше самого верного друга нашей страны, сторонника укрепления союза и дружбы Польши с Советским Союзом.

Целый год мне пришлось доказывать Центру об ошибочности сложившегося мнения о Шляхтице. В связи с этим у меня складывались очень напряженные отношения с Центром, который подвергал сомнению не только мое утверждение, но и ряд других достоверных оценок.

Теперь над этим «диспутом» с Центром была поставлена точка, и Центр признал мою правоту.

В заключение о Шляхтице можно добавить, что в 1990 году он опубликовал свои мемуары под названием «Горький вкус власти», в которых пытается доказать, что никогда не стремился сменить Герека на посту Первого секретаря ЦК ПОРП (Шляхтиц Ф. Горький вкус власти. Варшава, Факт, 1990). Но это было беспомощной попыткой опровергнуть то, что в далеком 1974 году было очевидным и широко известным в польских партийных кругах.

Этот эпизод связан с визитом в Польшу в августе 1975 года Председателя Совета Министров СССР А. Косыгина.

В течение всего 1975 года представительству КГБ становилось известно о все возраставшей тревоге МВД ПНР и министра Ковальчика, в частности, из-за назревавшего решения правительства и Политбюро искать преодоления трудностей в области снабжения населения продуктами питания на пути повышения цен. Мы докладывали в Центр, что такая мера может вызвать в стране весьма взрывоопасную ситуацию. При этом наши информации в Центр сопровождались конкретными фактами недовольства и забастовок, вызывавшимися перебоями в снабжении населения продуктами питания, требованиями повышения зарплаты. Растущая напряженность в обществе охватывала все более широкие массы рабочих.

Такую же тревогу высказывали мои собеседники вне МВД, в том числе и ряд членов партийного руководства. Они говорили, что пользующийся большим влиянием на Герека член Политбюро Бабюх и премьер Ярошевич настаивают на повышении цен, особенно первый, подталкивающий к этой опасной мере премьера.

Под влиянием нашей информации руководство КПСС поручило Косыгину во время визита в Польшу высказать «товарищеский совет» не принимать такого решения, задевающего злободневные интересы рабочего класса. По крайней мере, без соответствующей подготовки и разъяснительной работы, а также, предусмотрев компенсацию наиболее низкооплачиваемым рабочим. Поскольку эта дружеская рекомендация не возымела действия и, по нашим сведениям, Первый секретарь все больше склонялся к поддержке предложений Бабюха, который к этому времени полностью заменил Шляхтица на посту советника Герека, во время встречи Брежнева с Гереком в Берлине в начале 1976 года на совещании рабочих и социалистических партий сам Брежнев высказал Гереку серьезное предостережение не играть с огнем с рабочим классом.

По возвращении из Берлина, в начале июня, Герек созвал членов Политбюро и поставил на обсуждение вопрос о ценах.

О том, что Бабюх и под его воздействием премьер Ярошевич намерены твердо требовать согласия на их предложение, нам было известно. Знали мы и то, что большинство членов Политбюро, за исключением министра обороны Ярузельского, министра внутренних дел Ковальчика и Секретаря ЦК Кани, а также в известной мере склонившегося к их мнению министра иностранных дел О. Ольшовского, не будут возражать и поддержат Бабюха, если на это, конечно, согласится Герек.

О том, как проходило обсуждение вопроса о ценах, мне стало известно в тот же вечер. Интересно, что первый, кто поспешил известить меня о принятии решения, был не из числа тех, кто возражал против этой необоснованной и опасной меры польского правительства, а молчаливо проголосовавший за нее. Об этом он конечно же не сообщил и узнал я о его позиции позже.

Но он рассказал о крайне пренебрежительной оценке Гереком и Бабюхом высказанных советскими руководителями рекомендациях воздержаться от каких-либо мер, наносящих ущерб рабочему классу, в связи со сложившейся в стране обстановкой. Думаю, что его сообщение об этом было продиктовано сознательным стремлением через «утечку» информации поставить прежде всего Бабюха в уязвимое положение.

Зная отрицательное отношение собеседника к Бабюху, не так давно обидевшему его, я так поставил уточняющий вопрос о том, кто же был инициатором предложения о ценах, что вызвал у него эмоциональную реакцию и резкое высказывание о Бабюхе.

Из его рассказа следовало, что в ответ на советские рекомендации Бабюх сказал, что пусть советские, дескать, лучше думают о своих проблемах, а как решать польские, они знают без их советов.

Тут же, как мне рассказал уже другой мой собеседник, Герек добавил, что и Брежнев тоже советовал не торопиться с политикой цен. Вот они и покажут советским, как нужно строить социализм и решать важные экономические проблемы, пусть посмотрят и поучатся.

Вот такой диалог Бабюх и Герек не постеснялись продемонстрировать перед самыми бурными событиями, вспыхнувшими 25 и 26 июня 1976 года, когда «хорошо знающие, как нужно решать задачи социалистического хозяйствования», объявили о повышении цен.

Рабочие более 150 заводов объявили забастовку, в ряде городов вспыхнули волнения и уличные беспорядки. В ближайшем от столицы городе Радоме эти беспорядки приняли наиболее острую форму, там толпа разгромила комитет партии, были блокированы железнодорожные пути на линии Москва-Берлин. Волнения грозили выйти из-под контроля властей.

На срочно собравшемся заседании Политбюро, по настоянию Ярузельского и Кани и поддержавших их других членов высшего руководства, по-настоящему напуганных размахом волнений и беспорядков, решение о повышении цен было отменено, о чем премьер Ярошевич объявил 26 июня вечером по радио и телевидению.

Итак, ряд моих собеседников, а их оказалось много, в эти дни все в один голос осуждали неразумность действий правительства и Бабюха, избегая, как правило, винить в этом и Герека. При этом явно улавливалось, что некоторые мои знакомые не просто знакомили меня с ситуацией, возникшей на заседании Политбюро, а, как и первый из них, допускали сознательно утечку деликатной информации о высказываниях Бабюха и Герека в адрес руководителей КПСС.

Вот тогда я вспомнил, что кто-то из серьезных западных исследователей писал, что одним из очень острых средств борьбы, особенно во властных структурах, является умышленно допускаемая утечка секретной информации о своих противниках или придание гласности сведений, подрывающих в той или иной степени позиции противников. Особенно часто этот метод применяется в межпарламентской борьбе и для компрометации неугодного правительства или отдельных членов правительства (Хильмен Р. Внутриполитическая подоплека разработки политики в области обороны и внешних сношении. Нью-Йорк: Харпер и Роу, 1971).

В данном случае речь шла о компрометации в наших глазах Бабюха, прежде всего, как выдвинувшегося на позиции кандидата для замены Герека на посту Первого секретаря ЦК ПОРП.

Но, кстати говоря, фигура Бабюха как прозападно настроенного члена польского руководства была уже полностью ясна для нас. То же, что сам Герек отважился на пренебрежительное отношение к советам наших руководителей, было новым в его поведении.

В то время я подумал, что та серьезная психологическая игра, которую начали проводить руководители капиталистических государств при личных встречах: канцлер ФРГ Шмидт, президент США Форд, президент Франции Жискар д'Эстен, заверявшие его в том, что он является самым выдающимся политическим деятелем в социалистическом содружестве, мудрым государственным мужем, отцом нации и т. д., начала давать свои плоды, вскружив ему голову.

В беседах, состоявшихся у меня по поводу цен с примерно десятком собеседников, я убедился в том, какую важную роль играет для понимания того, о чем тебе говорят и о чем умалчивают, знание психологии поведения человека в его общении с другими людьми. Я вспомнил слова Фрейда: «Человек, у которого есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, может убедиться, что ни один смертный не может сохранить тайну. Если молчат его губы, он выбалтывает тайну кончиками пальцев, он выдает себя каждой своей порой».

Интересное наблюдение, которое я отмечал при осуществлении заочных проникновений в мир мыслей моих собеседников и тех событий, о которых они мне рассказывали. Должен сказать, что мое хотя и самостоятельное, но обстоятельное знакомство с психологией, в частности человеческих отношений, помогало мне глубже понимать своих постоянных собеседников.

Согласно теории «доминанты», сформулированной А. Ухтомским, человек воспринимает в окружении и его элементах только то и тех, к чему и к кому подготовлено его поведение, определяющееся его «доминантами», то есть «главенствующим» рефлексом. Это означает, что любые, пусть самые важные и интересные области реального мира проходят незамеченными, не фиксируются нашим наблюдением, если наши органы восприятия, наши уши и глаза не подготовлены «доминантой» к тому, чтобы слышать и видеть. Другими словами, наше поведение и действия направлены сейчас в иные области.

Отсюда вытекает очень важный вывод для разведчиков, в частности тех, кто решает задачи ТФП, что требуется воспитывать в себе те «доминанты», которые необходимы для мобилизации усилий, внимания и всего мышления на решение специфических задач таких операций.

Это тем более необходимо, что вообще «бездоминантность» человека невозможна и важно, чтобы именно нужные «доминанты» сопровождали деятельность разведчика.

Ухтомский рекомендует культивировать «доминанты» и свое поведение «по Копернику», то есть ставить «центр тяготения» вне себя, на других лицах и явлениях реальной действительности, чтобы быть в любой момент готовым в любой открывающейся возможности видеть и понимать тех и то, что и кто находится вне тебя, разгадывать их предназначение (Ухтомский. А. Письма. Новыи мир. 1973. № 1).

Вот так, собираясь на беседу с таким сложным для понимания его мыслей и размышлений человеком, как, например, Ярузельский, для облегчения мысленного проникновения не только в его окружение, но и в его личное состояние, в не высказываемые вслух мысли, я заранее помещал «центр тяжести» на нем, его личности, жестах, обычно скупых эмоциональных проявлениях, мимике. И сразу то, о чем он говорил мне, наполнялось новым содержанием, приобретало дополнительное значение.

Действительно, сколько раз я убеждался, что молчание бывает красноречивее слов.

Завершился этот эпизод ЗП во внутреннюю «кухню» Политбюро получением информации о личности Герека, начавшего действительно мнить себя выдающимся отцом польской нации.

Через пару дней после разрешившейся кризисной вспышки недовольства польских трудящихся в Варшаву заехал мой хороший знакомый, Первый секретарь одного из воеводских комитетов партии на польском Побережье. Он пожелал повидаться со мною, обмолвившись, что привез любопытную весточку из своих краев.

Наша беседа началась с довольно бурного возмущения моего собеседника «этим эмигрантом». Сначала я не понял, о ком он говорил. Тогда он показал мне стенограмму выступления Герека на телесовещании со всеми воеводскими Первыми секретарями комитетов ПОРП по поводу событий 25–26 июня. Суть высказывания Герека сводилась к фразе, звучавшей так: «Я к ним относился как отец, заботился об их благополучии, а они ответили хулиганскими безобразиями. Это же не народ, а паршивые овцы».

«Итак, он отец нации, а мы стадо паршивых овец, — сказал мой собеседник с гневом. — И говорит это человек, просидевший полжизни за границей и не нюхавший ни пороху, не переживший невзгоды и несчастья гитлеровской оккупации. Разве можем мы уважать такого руководителя?» — задавал он вопрос. Подчеркиваю, что это говорил один из периферийных партийных вожаков, понимая, что через меня об этом станет известно Москве.

Как позже узнал я, Герек дал указание изъять все записи проведенного им совещания и уничтожить их. Понял он всю компрометирующую суть его запальчивых высказываний. Но ведь из памяти тех, кто тогда слышал его живые слова, устранить их он не мог. Вероятно, это тоже наложило свой отпечаток на то, как легко партия отказалась через четыре года от такого руководителя.

Прошедший в феврале 1980 года VIII съезд партии ничего не изменил в неблагоприятно развивавшейся внутриполитической ситуации в стране, потихоньку накапливался гнев трудящихся против самодовольного высшего партийного руководства во главе с Гереком и его недальновидных приближен О том, какая ситуация складывалась с кандидатами перед заседанием Политбюро, я не только знал, но и успел доложить по телефону председателю КГБ Андропову. Она была достаточно тревожной.

На активную сцену выдвинулся, помимо двух возможных кандидатов — Ярузельского и Кани, третий — Ольшовский, личность которого вызывала не только у нас в представительстве, но и, насколько мне было известно, в Центре — в ЦК КПСС, большую настороженность. Короче, из всех трех кандидатов он был для нас самым нежелательным. Не пользовался авторитетом Ольшовский и в партии, где слыл за беспринципного «слаломиста», предпочитающего зигзаги прямой дороге.

Было известно, что шансы Кани и Ольшовского примерно равны. Многое зависело от того, согласится ли Ярузельский на свою рекомендацию Пленуму. В этом случае его шансы были бесспорными.

Если же Политбюро придется делать выбор между Каней и Ольшовским, ситуация будет крайне неопределенной, так как не все в Политбюро хотели бы иметь Первым секретарем такого напористого и эмоционального деятеля, как Каня. Эта ситуация создавала и для меня весьма большое напряжение.

Мне требовалось обеспечить поступление точных сведений о решении Политбюро в Центр немедленно, в любое время дня и ночи.

В такой обстановке проходила эта важная операция заочного проникновения.

Уже около 11 часов вечера мой первый знакомый позвонил, и я быстро подъехал к нему.

Он с ходу осудил Ярузельского, который уперся и не дал согласия на свою кандидатуру.

Несмотря на настойчивые убеждения Кани, который, судя по всему, играл первую скрипку на заседании, Ярузельский настаивал на кандидатуре самого Кани, а на отказы последнего даже называл С. Ольшовского, что особенно вызывало недовольство им моего собеседника.

Ситуация обострилась, когда после перерыва в затянувшемся заседании Герек вдруг высказался за Ольшовского как своего преемника. Стало ясно, что они о чем-то договорились. Соотношение сил стало патовым: пять голосов за Каню и пять — за Ольшовского. Оставался один решающий голос самого старейшего члена Политбюро, руководителя польских профсоюзов, имеющего опыт революционной борьбы В. Кручека. Он явно колебался не столько в пользу Ольшовского, сколько сомневался в Кане, как недостаточно проявившем себя в качестве зрелого политического руководителя государственного масштаба.

Забегая вперед, скажу, что сомнения Кручека были обоснованными, его опытное политическое чутье не обманывало. В этом мы смогли убедиться через год, когда Каня оказался политическим банкротом и вынужден был уступить место Ярузельскому.

Слушая первого, затем, уже под утро, другого участника заседания Политбюро, я очень явственно чувствовал весь драматизм сложившегося положения, как будто вместе с ними сам присутствовал там. Ведь теперь у меня выработался такой стиль ведения бесед, который стал привычным для моих собеседников и не вызывал у них недоумения. Особенно мои вопросы, как вел себя тот или иной участник события, с кем соглашался и кому возражал, где сидел (в помещении, например, где проходило Политбюро, я как-то побывал и хорошо ориентировался). Мои отдельные, казалось бы, не имеющие прямого отношения к делу вопросы создавали впечатление сопричастности моей к обсуждавшемуся вопросу и позволяли собеседнику расслабиться, они как бы забывали, что я все же посторонний, поэтому вспоминали многие детали, поначалу ускользнувшие от их внимания. Я научился подстраиваться под их эмоциональное состояние, и беседы проходили как непосредственный дружеский обмен мнениями.

Итак, в решающий момент Кручек высказался за Каню, не преминув сказать, что все же Ярузельский был бы лучше, что, как я понял из наблюдений обоих собеседников, нисколько не обидело Каню.

Политбюро большинством высказалось за рекомендацию Пленуму ЦК избрать новым Первым секретарем ЦК ПОРП Станислава Каню.

Зная очень хорошо этого польского деятеля, я в целом был доволен этим выбором, хотя у меня, как и у Кручека, сохранялись определенные сомнения. Но я надеялся, что Каня, как и раньше, будет опираться в своих делах на опыт и глубокое понимание создавшегося в Польше положения, которые имел его друг и единомышленник Ярузельский. Тем более что последний заверил Каню, что будет всемерно ему помогать.

К сожалению, я ошибался, Каня не оправдал наших надежд, что ускорило его уход с высокого поста.

Он был совершенно прав, когда убеждал Ярузельского согласиться занять этот пост, говоря, что для него «эта шапка Мономаха слишком велика, она не подходит для него».

Теперь мне было интересно, как мой друг Станислав поведет себя в беседах со мной, и был уверен, что хотя и значительно реже, но он не откажется послушать меня, да и сам поделиться своими проблемами. Так и было до самого завершения его политической карьеры в качестве Первого секретаря ЦК правящей польской партии.

Первая наша беседа состоялась практически почти сразу после его избрания, когда я искренне поздравил его с заслуженным успехом в противостоянии с Ольшовским, а он поделился своими переживаниями в связи с тем, что ему пришлось взять на себя такую, как он еще раз повторил, непомерную для него тяжесть и ответственность вместо Ярузельского, который по всем статьям должен был бы и, главное, способен выполнить эту роль в создавшееся сложное время в стране и партии.

В то же время я почувствовал, что Каня по-новому взглянул на себя и дышал уверенностью, что сможет справиться с ситуацией.

Что касается дел партии, то в них он ориентировался значительно лучше Ярузельского, но для меня было сомнительно, что он отдает полный отчет в положении дел в экономике и общегосударственных делах. Здесь его друг был более компетентным, и Каня надеялся уговорить его занять пост премьера.

Так для меня наступил новый этап информационной работы, когда вместо далекого для меня Герека во главе партии и страны встал мой хороший знакомый, весьма дружелюбно относившийся ко мне и никогда не отказывавший во встречах, когда я хотел о чем-то посоветоваться с ним или узнать его оценку событий. Главное состояло в том, что Каня был надежным другом нашей страны и КПСС, убежденным сторонником укрепления польско-советской дружбы и союза.

Можно было ожидать, что новый Первый секретарь ЦК ПОРП будет претворять в жизнь все те принципы партийной и государственной деятельности, за которые он на моих глазах отважно выступал в течение предшествующих десяти лет.

Однако действительность не подтвердила многие наши ожидания. Она показала, что «эта шапка Мономаха» была Кане не по плечу.

При всех своих положительных качествах, он не смог подняться выше смелого тактического бойца до уровня государственного деятеля, способного формировать и отстаивать стратегические цели и задачи правящей партии и государства, охваченного глубочайшим социально-политическим кризисом.

Период руководства партией и страною, выпавший на долю Кани, был исключительно тяжелым. Шла упорная борьба новой нарождавшейся системы государственного устройства против старой, антисоциалистическая оппозиция все шире захватывала своим влиянием рабочий класс и интеллигенцию, выступая с антикоммунистических позиций, тесня монопольное правление партии, которая была вынуждена сдавать один важный рубеж за другим.

В этих условиях Каня не сумел найти путь к восстановлению доверия к партии польских трудящихся, не смог мобилизовать партийный актив вокруг четкой программы выхода из кризиса, которая нужна была как партии, так и всему польскому народу. По существу, у него и не было такой программы, в то время как оппозиция выступала с вполне конкретными лозунгами, привлекавшими прежде всего рабочий класс.

Единоборство Кани во главе все более сомневающейся в нем партии с Лехом Валенсой во главе оппозиции и идущим за ней большинством рабочего класса клонилось в пользу последних.

Для представительства КГБ и для меня лично важно было внимательно следить за развитием положения во всех основных очагах зарождавшихся социальных конфликтов, которые следовали с конца 1980 года один за другим.

Та информация, источники которой находились в партийном руководстве, по-прежнему имела первостепенное значение. Все остальные «очаги», такие, как окружение Леха Валенсы, другие руководящие центры оппозиции, деятельность клерикальных кругов и примаса Польши во главе с католическим епископатом, довольно полно освещались той информацией, которую получали правоохранительные органы и службы безопасности. Сотрудники представительства получали такую информацию на основе соглашения о взаимном обмене оперативными материалами, а также дополняя ее сведениями, получаемыми на доверительной основе в личных беседах с польскими коллегами. Это была та информация, на основе которой польские спецслужбы докладывали свои анализы и оценки положения в стране руководству партии и государства.

Для критической оценки этой информации нужно было знать реакцию руководства ПОРП на оценки спецслужб, а также перепроверять через моих собеседников соответствие этих оценок действительному положению дел в партии и стране. Тем более что они были не свободны от известной ведомственной тенденциозности и учета политической конъюнктуры.

Состоявшийся в середине 1981 года внеочередной IX съезд ПОРП не внес ожидавшегося коренного перелома в положении в партии. Скорее наоборот. Каня, сделав ставку на так называемых центристов, проявил присущую ему энергию и опыт в закулисных делах с тем, чтобы не допустить избрание на съезде в руководящие органы партии тех активных партийных деятелей, которые критиковали его стиль руководства. Так, способные политические руководители Т. Грабский, С. Кочелек и ряд других принципиальных представителей внутрипартийной оппозиции не вошли в новый состав Политбюро и Секретариата ЦК ПОРП.

Таким образом, Каня лишился поддержки наиболее способных партийных деятелей, вместо которых около Первого секретаря оказались люди, подталкивавшие его на бесперспективные компромиссы и конъюнктурные решения, без четкой линии и какой-либо ясной программной установки на выход из кризиса как в стране в целом, так и в партии. В результате руководство партии проявляло растерянность перед стихийным развитием событий, умело направляемых антисоциалистической оппозицией в русло своей программы захвата власти.

Трехмесячный послесъездовский период, который характеризовался лихорадочными метаниями Кани из одной крайности в другую, привел к очередному фиаско его как Первого секретаря. Назрела новая смена руководящей команды в стране.

Решение об отставке Кани и избрании в качестве Первого секретаря ЦК ПОРП Ярузельского свершилось на IV Пленуме 18 октября 1981 года. Этому Пленуму предшествовало новое драматическое заседание Политбюро, на котором решался вопрос об отставке Кани и выборе кандидата для рекомендации Пленуму опять же из двух — Ярузельского и Ольшовского.

На этот раз мне пришлось столкнуться с еще более сложной ситуацией, чем в сентябре 1980 года. По моим достоверным сведениям, полученным перед заседанием Политбюро от ряда участников предстоявшего обсуждения, в том числе из бесед с Ярузельским и Каней, было ясно, что Каня, можно сказать, вошел во вкус положения первого лица в государстве и не имел никакого желания покидать свой пост, забыв начисто о своем прежнем заявлении о несоответствии для него «шапки Мономаха». Он явно не желал критически оценить результаты своего руководства партией.

Ярузельский, в свою очередь, который уже с февраля 1981 года был премьером и вдоволь вкусил неимоверных трудностей управления разрушенным хозяйством страны в условиях глубочайшего кризиса, по-прежнему не соглашался на предложение большинства членов Политбюро возглавить партию.

Третий кандидат — С. Ольшовский, — наоборот, горел желанием дорваться до власти, добиваясь реванша за поражение в сентябре 1980 г. от Кани.

Для нас было ясно, что уход Кани предрешен, предстоящий Пленум ЦК решит это однозначно. Настроение большинства членов Центрального комитета было таковым, что Каня должен был бы проявить инициативу и сам заявить об отставке. Но он так и не понял своего действительного положения руководителя, потерявшего доверие партии, кризис в которой при нем только углубился.

При создавшемся положении шансы Ольшовского резко возрастали, если Политбюро не удастся добиться изменения позиции Ярузельского.

Поскольку в случае согласия В. Ярузельского избрание его было обеспечено, что хорошо понимал Ольшовский, он делал все, чтобы поддержать известную ему позицию Ярузельского, настраивал на это и своих сторонников.

Все должно было решиться на заседании Политбюро, исход которого был крайне небезразличен нам, поскольку негативное отношение к Ольшовскому за прошедший год его деятельности под руководством Кани не уменьшилось, а скорее возросло из-за его политических зигзагов.

Итак, мне было не только важно сразу же знать результаты заседания Политбюро, но и крайне интересно побывать заочно на этом заседании. В этом мне помогли как герой заседания, с которым я сумел перекинуться несколькими словами в основном по телефону, так и те члены руководства, с которыми мне удалось побеседовать перед началом Пленума, в ходе Пленума, во время перерыва его работы и по окончании.

На основании весьма выразительных, порою очень эмоциональных (С. Каня), сдержанно взвешенных (В. Ярузельский), остро критических (М. Милевский, Б. Стахура) и даже иронических (С. Ольшовский) рассказов мне удалось довольно подробно воссоздать ход обсуждения на Политбюро.

Оценивая возникавшую перед моим мысленным взором картину десяти озабоченных своими думами и размышлениями участников обсуждения, слушая в передаче моих собеседников их высказывания, я отбрасывал то, что явно было плодом субъективного отношения, продиктованного симпатией или антипатией к выступавшим на заседании. Из всего услышанного вытекало, во-первых, что Каня не ожидал, что все члены Политбюро легко согласятся с его отставкой. Во-вторых, Ярузельский почти до конца заседания оставался верен своей натуре, уклонялся от определенного «да», выдвигая разные аргументы, «выторговывая» оставление за собой всех предыдущих позиций — премьера и министра обороны.

По мере того как Ярузельский ослаблял твердость своего отказа, Ольшовский, понимая, куда ведет ход обсуждения, мрачнел. Тем более что большинство членов Политбюро явно отдавали предпочтение Ярузельскому, а с его кандидатурой может согласиться «на худой конец», если все же Ярузельский не даст согласия.

После каждого очередного отказа Ярузельского кто-то из сторонников Ольшовского высказывался за него, но эти выступления звучали слабо, внимание большинства сосредоточивалось на том, чтобы убедить Ярузельского взять на себя этот «огромный груз», в добавление к тому, что он уже «успешно несет». Эти позитивные слова в его адрес генерал воспринимал явно с удовольствием, однако, как показалось одному из собеседников, Ярузельский вел себя, как царь Иван Грозный, которого бояре умоляли вернуться к управлению русской землей. Зная большую эрудированность Ярузельского в нашей истории, я мог поверить, что он про себя думал «просите, уговаривайте, а я покуражусь», с тем чтобы исключить в будущем жалобы на его генеральскую жесткость в управлении. Но думаю, что мой собеседник преувеличивал. Генерал, безусловно, мог быть неуверен в том, что ему удастся справиться с управлением страной, сотрясаемой социально-политическим и экономическим кризисом.

Однако, полагаю, что в его окончательном решении могла сыграть роль и доведенная до него позиция ЦК КПСС, который предпочел бы видеть Первым секретарем ЦК ПОРП не С. Каню, а его. Ему в Москве доверяют и верят в его способность найти выход из трудной ситуации, в которой оказалась Польша.

Пленум, узнав о единогласном решении Политбюро рекомендовать на пост Первого секретаря ЦК В. Ярузельского, также почти единогласно проголосовал за него.

Через два с половиной месяца Ярузельский, исчерпав возможности прийти к соглашению с «Солидарностью», нашел тот выход из чрезвычайно опасного, грозившего кровопролитием положения, на который надеялись и у нас: объявил о введении в стране военного положения. Он повел страну к постепенному оздоровлению обстановки и нормализации внутриполитического положения, преодолевая внешнюю блокаду Запада с помощью Советского Союза. В том, что предпринятые им крайние меры не разрешили основных проблем народной республики, а лишь отсрочили конец социалистического режима на 10 лет, едва ли можно винить Ярузельского.

Приведенные эпизоды ЗП показывают лишь некоторые кульминационные периоды из тех многих десятков и даже сотен аналогичных ситуаций, которые мне довелось пережить и в которых я действовал примерно так, как и описал.

Конечно же, не все мои беседы, многочисленные встречи были связаны с ЗП, этим методом я пользовался избирательно и естественно, когда речь шла не об одном-двух участниках интересовавших меня событий. Можно приблизительно сказать, что этот весьма трудоемкий и сложный психологический метод использовался мною в 10–15 процентах моих бесед, но он оказался крайне плодотворным.

Полученная мною в результате информация позволила ни разу не ошибиться в оценках и прогнозах развития событий в стране, действиях ее руководства, деятельности внутренней и внешней оппозиции.

При этом мне очень активно помогал личный состав представительства как наблюдением за обстановкой, так и многочисленными беседами, которые сотрудники проводили с польскими коллегами на службе и вне ее. Без их помощи одних моих ЗП было бы недостаточно, а некоторые из них я просто не смог бы осуществить. В тот период многочисленных ночных бдений я часами ожидал кардинальных решений или каких-то иных особо важных событий в Польше, а затем также часами вел беседы, основное содержание которых и возникавшие в процессе их впечатления, выводы и догадки нужно было держать в памяти, чтобы затем извлечь их оттуда и сформулировать сжато и точно в информационной телеграмме в Центр, часто сразу же ночью или после бессонной ночи утром, так как в Центре ждали мою информацию. И я могу сейчас только удивляться, как это мне тогда удавалось.

Думаю, что при этом работала не только сознательная память, но и та, что является основой интуиции. Ведь в процессе нашего восприятия событий, окружения, разговоров всевозможная информация входит в нашу память и не только та, что мы хотели бы сознательно запомнить, но и все прочее, что видят глаза, слышат уши и воспринимают чувства. Все это «прочее» оседает в подсознании. И вот когда вспомнишь то, что хотел обязательно не забыть, вдруг в памяти всплывает такой эпизод беседы, который по-новому освещает создавшееся впечатление, что можно только удивляться. Мне в то далекое время эта поразительная способность нашего мозга помогала проникнуть в суть происходившего при ЗП, интуитивно понять то, о чем сознательно я и не подозревал. Последующая проверка подтверждала мои догадки.

Интуиция вообще и разведывательная в особенности способствовала повышению результативности бесед с целью ЗП. Знать, что ожидает собеседник от меня, а также на какие вопросы он будет готов реагировать спокойно, а какие лучше не задавать, было очень полезно.

Совсем неожиданное подкрепление моему методу добывания информации я получил от автора рассказа «Сенатор Браун сообщил» (Новости разведки и контрразведки. 1996, № 17), в котором автор точно определил принятое во внешней разведке понятие о методе получения информации «втемную». Правда, существенным отличием использовавшегося мною метода явилось то немаловажное обстоятельство, что все мои собеседники знали о том, что я разведчик. Кроме того, мои собеседники не были стихийно попадавшими в поле моего внимания людьми, встречи с ними планировались мною, и предпосылки для этого заранее создавались мною.

При этом у меня не только отсутствовали агентурные источники, но имелось и категорическое запрещение пользоваться разведывательными методами и приемами.

Вот что писал В. Кукушкин о методе «втемную». «Означает это на нашем жаргоне следующее: совершенно открыто, часто официально общаясь с каким-либо политиком, дипломатом или журналистом, так строить беседу, задавать такие вопросы и так реагировать на слова собеседника, чтобы он зачастую незаметно для себя самого рассказал нам все, что ему известно по обсуждаемому вопросу. По моему глубокому убеждению получение информации «втемную» — это своего рода высший пилотаж в разведывательной деятельности…

Конечно, было бы неверно считать этот способ добывания информации основным. Он никогда не заменит документов, полученных агентурным путем».

Однако должен признаться, что не так уж все и всегда проходило гладко в сложной работе по ЗП. Пришлось мне переживать неприятные минуты, когда отдельные мои собеседники, получая от меня то, что их интересовало, свои оценки ограничивали однозначным «да» или «нет», не позволяя мне проникнуть во внутренний мир события.

Вообще, пусть у тебя, читатель, не создается впечатления, что с информационной задачей у меня все складывалось только хорошо и безоблачно. Отнюдь нет.

За первые три года работы в качестве руководителя представительства КГБ отношения с Центром сложились для меня крайне неблагоприятно, в основном по двум направлениям.

Во-первых, мои оценки положения в стране, руководстве партии и об отдельных польских политических деятелях, включая Герека и Шляхтица, шли вразрез со сложившимися в Центре, в ЦК КПСС и в МИД СССР. Информация представительства КГБ опровергала прочно сложившиеся в Москве стереотипы.

У меня возник конфликт из-за расхождений в оценке фигуры Шляхтица, о чем я уже упоминал (эпизод первый).

Более серьезное противостояние с Центром возникло из-за информации и выводов представительства о положении в Польше и ошибочности социально-экономической политики Герека. В этом случае активные возражения против наших оценок выставляло посольство СССР во главе с послом С. А. Пилотовичем. Суть нашей позиции сводилась к тому, что после бурных событий декабря 1970 года положение в Польше не улучшилось, зрел новый социальный кризис, а руководство Герека отказывалось от трезвой оценки действительной ситуации и представляло положение перед ЦК КПСС в необоснованно оптимистическом виде. В этом плане шла и информация посла, который ограничивал свои связи только узкой группой приближенных Первого секретаря, избегая встреч и бесед с другими членами высшего руководства, критически настроенными к тандему Герек-Бабюх.

Поскольку информация посла вполне устраивала центральные инстанции, недовольство информацией представительства КГБ росло и создало к 1975 году реальную угрозу отзыва меня «как не обеспечивающего поставленные задачи». Только неприятные события июня 1976 года подтвердили правоту оценок и прогнозов представительства и опровергли благодушную позицию посольства. Можно сказать, не было бы счастья, да несчастье (поляки) помогло (смотри «эпизод второй»).

В общем в работе по информационной линии мне пришлось с самого начала столкнуться не просто со стереотипами мышления в Центре, которые не отвечали действительности, которую я наблюдал в Польше. Если пользоваться научной терминологией, то можно сравнить сложившиеся устаревшие суждения, подходы к оценке событий и их участникам как настоящие парадигмы в науке, то есть устоявшиеся положения, с которыми ученые сливаются настолько, что и не мыслят иных возможностей, иных толкований, кроме тех, что их парадигма предполагает. Такой парадигмой вырабатывается психологическая установка, при которой проблемы искренности, достоверности отходят на второй план, и парадигма признается уже по инерции потому, что ее принимают другие, потому что ее принимали до нас (Сухотин А. Парадигмы науки. М., Молодая гвардия, 1978).

Вот и мне пришлось преодолевать такие «парадигмы» Центра, которых придерживались ЦК КПСС, МИД СССР и, следовательно, руководство КГБ в отношении оценок польского партийного руководства и, в частности, первого секретаря ЦК ПОРП Е. Герека, члена Политбюро ЦК Ф. Шляхтица и других.

Вот когда я понял все трудности, с которыми сталкиваются ученые-новаторы, и я искренне посочувствовал им, испытав на себе почти двухгодичное недовольство моей строптивостью в отстаивании новых оценок положения в Польше, ломавших прежние стереотипы.

Поскольку одним из главных критериев разведывательной информации является достоверность, получаемые сведения я передавал в Центр максимально точно, без внесения в них посторонних моментов, невзирая на то, расходится ли она со сложившимися в Центре оценками или в чем-то подтверждает их. Это и позволило мне добиваться максимальной достоверности и объективности.

Ошибочная позиция Пилотовича ускорила его отъезд из Польши. С новым послом Б. И. Аристовым у меня сразу же сложились не только хорошие личные отношения, но, что главное, полное единство в понимании задачи объективного анализа положения в стране. За пять лет совместной работы у нас только однажды возникло серьезное расхождение, но не в оценках, а в совершенно другом плане.

Это было то второе осложнение, возникшее в один из напряженнейших моментов процесса изменения в руководстве в партии, описанных в эпизоде третьем.

Поскольку посол знал о моих встречах со многими членами высшего польского руководства, чего ни я, ни польские деятели не скрывали от него, он посчитал это нарушением установленного порядка в дипломатической практике.

В один из вечеров, в канун IV Пленума ЦК ПОРП в сентябре 1980 года, Борис Иванович вдруг пригласил меня к себе и заявил, что мне следует прекратить встречи с польскими деятелями, занимавшими высшие посты в партии и правительстве, поскольку-де эта номенклатура входит в компетенцию посла и он один должен встречаться с ними. Естественно, я аргументирование отклонил притязания посла, заявив, что его тезис в принципе не верен и мне дано право встречаться с любым человеком, если он этого пожелает. Кроме того, заметил я, мое знакомство с этими деятелями началось давно, еще до его приезда, и если я вдруг перестану откликаться на их желание побеседовать со мной, это будет не только некрасиво, но и неестественно после многих лет общения и, очевидно, может быть воспринято с нежелательными последствиями и для посольства. Но посол не пожелал понять абсурдность своего требования. Тогда я предложил передать этот вопрос на рассмотрение наших руководителей: Громыко и Андропова, с чем он согласился.

На другой день Аристов сообщил мне, что в Москве решено все оставить так, как есть, сохранить статус кво, но я «должен информировать его о результатах бесед». Последнее не имело никакого значения для меня, так как о сути получаемой информации я и так сообщал послу, правда, как правило, не называя авторов их, за исключением тех случаев, когда такой собеседник сам просил что-то передать послу.

В целом наше сотрудничество с послом было плодотворным и настолько хорошим взаимодействием, что многие наиболее ответственные оценки положения в Польше и наши предложения в Центр мы составляли и подписывали вместе.

Многочисленные операции заочного проникновения позволили сделать много любопытных наблюдений за личностями, в общем-то, незаурядными, видными политическими деятелями, игравшими на различных этапах польской истории 70-х и 80-х годов ведущие роли.

Например, я убедился, что многие из них не склонны были к анализу самих себя, к обстоятельной самооценке своей личности. А ведь это позволило бы корректировать свое поведение, уточнять свои жизненные цели, устранять многое из того, что порою искажает впечатление окружающих о них, снижает эффективность деятельности и даже портит жизнь.

Наиболее разительный пример тому мой постоянный собеседник Станислав Каня. Он, я думаю, никогда не смотрел на самого себя глазами других. Будучи исключительно энергичным человеком, деятельным политиком, особенно в области организации политических комбинаций, он всегда сам определял действия за других, поступал так, как подсказывал ему его самоуверенный характер, и допускал массу ошибок, будучи хорошим тактиком, оказывался подчас беспомощным в определении долговременных перспектив, был слабым стратегом.

Не умея критически подходить к самому себе, он не принимал и критику со стороны других, что усугубляло его ошибки.

Интересно в этой связи определение, данное американским психологом Майклом Розенбергом, наших представлений о самих себе. Он считает, что в них всегда содержатся многие «я»: то, которое соответствует представлению личности о себе в данный момент; динамическое «я», то есть такое, каким личность хотела бы стать; «я» идеальное, то есть такое, каким личность могла бы стать при максимально благоприятных условиях; наконец, возможные в будущем «я», то есть реально доступные.

Кроме того, существует «я» такое, которым было бы приятно видеть себя, то есть идеализированное, являющееся комбинацией из истинного, идеального и будущего.

Помимо этих образов «я», у каждого человека имеется много показных «я», различных личин, представленных на обозрение с целью прикрыть негативные, сугубо интимные или болезненные черты и характеристики истинного «я».

Беседуя с разными по своим истинным «я» собеседниками, я пытался разобраться в тех возможных «я», которые могли и на самом деле определяли их поведение, действия, степень откровенности со мной.

Как отмечал в своем программном выступлении на заседании польского сейма в апреле 1981 года в связи с назначением на пост премьера Ярузельский, «польские проблемы оказались в орбите активной враждебной деятельности. Строятся расчеты… превратить нашу страну в «Троянского коня» в социалистическом содружестве».

В период кризиса 1980–1983 годов наша информация подтверждала этот тезис Ярузельского. Но чтобы вскрыть всю иезуитскую политику враждебных социализму сил не только, да и не столько против Польши, как против Советского Союза, приходилось использовать весь свой опыт и все доступные нам возможности получения информации. Кстати, уже упоминавшийся автор подчеркивал важность для правильного прогнозирования способности определять и взвешивать различные факторы, оказывающие влияние на развитие обстановки, и понимать динамическое переплетение этих факторов (Хильмен Р. Внутриполитическая подоплека разработки политики в области обороны и внешних сношении. Нью-Йорк, Харпер и Роу, 1971).

Так мы и поступали в представительстве, успешно решая одну из главных наших задач. Об этом свои свидетельства я изложил в книге, которую назвал «Кризисная Польша и ее руководители глазами разведчика», изданной в Варшаве (правда, под другим названием) (Павлов В. Я был резидентом КГБ в Польше. Варшава, 1994).

В заключении этой главы хочу отметить, что будучи совершенно легальными, никогда не выходя за рамки дипломатической практики, мои заочные проникновения обеспечивали получение не только общеполитической, но и разведывательной информации. Будучи безусловно безагентурными и никак не шпионскими, они строились не просто на выколачивании секретных сведений, как писали польские средства массовой информации в связи с необоснованными обвинениями в адрес бывшего премьера Польши Олексы в 1996 году. Нет, мои встречи и беседы основывались на взаимном интересе. При этом ни о каком угодничестве перед Советским Союзом и тем более КГБ, как оскорбительно для поляков писали отдельные комментаторы дела Олексы, со стороны моих польских собеседников не было и намека. Только взаимное уважение, общая заинтересованность в укреплении польско-советских отношений.

Как показали события 1996 года в Польше, а именно: абсурдное обвинение Олексы в шпионаже в пользу России только на основании того, что премьер встречался с россиянами, враждебные нам силы в современной Польше паразитируют на прежних заблуждениях, остающихся живучими в Западном мире со времен «холодной войны».

Прав был Гёте, говоривший, что «новой истине ничто так не вредит больше старого заблуждения» (Гёте И. В. Собр. соч. Т. 8. М., 1979, с. 413).

Если исходить из той посылки, что выдвигали в поддержку своих утверждений обвинители Олексы, то следует считать, что я был агентом польских руководителей различных рангов, а они, в свою очередь, моими, то есть агентами КГБ. При этом их набралось бы человек 35–40 из числа тогдашних членов Политбюро, Секретариата ЦК ПОРП, министров, первых секретарей воеводских комитетов партии и других моих многочисленных знакомых. А в самом МВД таких было человек сто.

Описав свою не совсем обычную информационную деятельность в Польше, мне захотелось под конец своих настоящих воспоминаний поделиться мыслями о «разведывательной литературе», которая во многом помогала мне в нахождении наиболее оптимальных форм общения со своими собеседниками.

Но прежде хотел бы выразить глубокую признательность всем моим собеседникам, многие из которых стали моими близкими друзьями, за их искреннюю помощь мне в понимании Польши, ее замечательного народа, с богатой национальной культурой, нравами и обычаями, оказавшимися так близкими и понятными нам, русским. Помогая бескорыстно мне, они помогали сближению наших народов, их дружбе, которую хотели бы разрушить наши общие недруги.

Западные специальные службы уделяют большое внимание использованию всех возможных средств для пропаганды деятельности своих служб, восхвалению их «высоких» миссий и подрыву престижа бывших восточноевропейских социалистических режимов и их спецслужб. Для этого хороши все средства, в том числе и литература.

Вот один из примеров.

Один из наиболее популярных во Франции да и за ее пределами «сказочник» на темы о шпионаже Жерар де Виллью создал собственного французского Джеймса Бонда — князя Линге, агента всех разведок по очереди, пользующегося благосклонным вниманием и поддержкой французской, английской и американской разведок. Автор открыто утверждает, что его книги, в которых советские спецслужбы фигурируют только в негативном, чаще зловещем облике, впервые попали в Советский Союз в 70-е годы. Тогда бывшее резко антисоветским издательство «Посев», которое финансировалось ЦРУ и западногерманской разведкой БНД, переводило на русский язык, издавало и нелегально переправляло труды Жерара де Виллью в нашу страну. Естественно, князю Линге противостояли и обязательно терпели сокрушительное поражение агенты КГБ — все, по утверждению автора, бабники и пьяницы.

Уже один тот факт, что издатели «Посева» и его хозяева в ЦРУ и БНД считали целесообразным затрачивать усилия и деньги для организации нелегальной доставки этой макулатуры в Союз говорит о том, какие расчеты на разлагающее влияние ее на наше общество возлагали эти западные спецслужбы.

Мне не хотелось бы, чтобы из этих слов создалось впечатление о моем якобы негативном отношении к шпионской литературе вообще. Ни в коем случае.

Я за хорошие художественные произведения любого жанра. Что касается книг на тему о разведке, то моими излюбленными авторами были и остаются Грэм Грин и Джон Ле Карре. И они отнюдь не просоветские или прокоммунистические писатели.

Но, во-первых, это действительно большие художники и реалисты, люди глубоких чувств и понимания той области человеческой деятельности, о которой они так интересно и многообразно писали и которой они сами не чуждались, разведка занимала определенное место в их жизни.

Во-вторых, они, как талантливые писатели, глубоко психологически проникают в мир переживаний разведчиков и описаниями этого психологического мира многому учат и самих разведчиков-практиков.

Наконец, их книги имеют большое общечеловеческое значение, они способствуют воспитанию чувства долга, благородства и патриотизма, а также ненависти ко всему несправедливому, злому, нечестному.

Не буду распространяться в оценке их произведений, оба эти писателя, каждый на свой творческий манер, представляют современный мир и деятельность в нем специальных служб достаточно объективно, не уклоняясь от откровенных разоблачений тех негативных явлений, которые свойственны спецслужбам и их сотрудникам, малоизвестных общественности в силу специфичности их деятельности и секретности, позволяющей скрывать свои пороки и ошибки, а часто беззаконие и жестокость.

Произведения обоих писателей так близки моим личным представлениям о спецслужбах, что часто я нахожу в их книгах высказывания и оценки, которые возникали и у меня в процессе разведывательной работы. Это и не удивительно, ибо эти писатели так прочно связаны с действительностью, что их часто цитируют в различных публикациях на страницах журналов и газет при обсуждении происходящих в мире событий.

Уход из жизни Грэма Грина не мешает оставаться ему действующим в современности, а Ле Карре пишет о новой России, о ее спецслужбе, на сотрудничество с которой, например, согласился агент МИ-6 в новом его романе «Русский дом». А в последней своей книге «Наша игра» он обрушивается со справедливой критикой в России и Запада в связи с событиями в Чечне и вокруг нее. Пусть не все правильно в устах писателя в этой книге, не все он знает и видит. Главное — его стремление к утверждению справедливости на земле и смелая решимость полным голосом взывать об этом к сильным мира сего.

В книге Ле Карре разведчики — не бездушные исполнители приказов, они личности со всеми присущими живому существу человеческими слабостями и сомнениями, сильными страстями. Но преобладает в них человечность, хотя порою и замаскированная грубостью и даже жестокостью. Ле Карре не остается равнодушным наблюдателем, но и не занимает крайних позиций, он скорее справедливый арбитр. Это очень наглядно показано в его романе «Русский дом».

Окончание «холодной войны» не застало его врасплох, как большую часть писателей на Западе, занимавших крайние позиции. Они потеряли врагов и оказались в тупике.

Интересно высказывание Ле Карре: «Война в Заливе и крах коммунизма, казалось, означают торжество Запада. Однако морально он оказался абсолютно не готовым к победе. Европа и Америка как никогда нуждаются в новых идеях. Между тем везде лишь апатия и опасное разочарование в политике» (Известия. 1994, 26 июля).

Несмотря на то что критики обвиняли Ле Карре в отсутствии патриотизма, в действительности его книги проникнуты чувством нужности и полезности разведки для его государства. При этом он не уклоняется от жесткой критики как своей разведки, так и других западных спецслужб, в первую очередь ЦРУ.

Интересно его замечание, проникнутое глубоким смыслом, профессиональным пониманием разведывательного процесса, о разнице между британской разведкой СИС и американской ЦРУ: «Основное различие между СИС и ЦРУ состоит в том, что ЦРУ хочет заполучить Андропова, в то время как мы (то есть английская разведка) хотели бы иметь агентом его личную доверенную машинистку» (Ньюсуик, 1983, 7 марта).

С самого первого своего романа «Шпион, вернувшийся с холода» он превратился в популярного автора шпионских романов. Однако помимо читательского интереса к его книгам, меня привлекают его проникнутые профессиональным пониманием разведывательные проблемы, вокруг которых развертывается жизнь и деятельность его героев, таких, как ставший всемирно известным Смили, начавший свою литературную жизнь с первого романа Ле Карре.

Мой интерес к Ле Карре увеличивала сама биография этого писателя. Будучи призванным в армию, он приобщился к военной разведке в девятнадцатилетнем возрасте в Австрии.

Позже он хорошо узнал Германию и немцев, был свидетелем в августе 1961 года появления Берлинской стены.

В 1956 году, после окончания Оксфордского университета, Ле Карре был некоторое время на преподавательский работе, затем был зачислен на дипломатическую службу. Здесь два года в его биографии остаются незаполненными. Как можно предполагать, его взяла к себе МИ-5 и учила контрразведывательной профессии.

Поскольку он числился на дипломатической службе, он получил пост в Бонне и перешел в ведение разведслужбы МИ-6. Там он испробовал себя в качестве писателя, и после успеха романа «Шпион, вернувшийся с холода» покинул дипломатическую службу и стал профессиональным писателем.

Меня привлекает в его книгах склонность героев к размышлениям, они в его романах постоянно задавались вопросом, как отличить добро от зла в различных жизненных ситуациях, в которых они оказывались и действовали.

Говоря о том, как он стал писателем, Ле Карре утверждает, что им сделала его служба МИ-5, то есть британская контрразведка, о которой он отзывается не очень лестно. Вот что он говорил: «Наши начальники ненавидели друг друга в силу причин, которые нам, новичкам, не было дозволено знать. Еще больше они ненавидели нашу «сестрицу» МИ-6, то есть разведку. Они ненавидели политиков, коммунистов и многих журналистов» (Санди Телеграф, Лондон, апрель 1992).

Описывая своих коллег по спецслужбе, Ле Карре отмечал, что яркая одаренность тесно соседствовала с поразительной некомпетентностью. Похоже, трудно было ему, новичку, разобраться, когда и что ожидать от них. Порою он задавал себе вопрос: «А не притворяются ли они дураками из хитрости и, может, где-то существует настоящая, эффективная секретная служба? Позже, в своих произведениях я сочинил такую. Но, увы, реальностью была посредственность» (Санди Телеграф, 1992, апрель).

Как эти слова перекликаются с оценками другого французского мастера криминальных произведений Жюля Мегрэ: «Алчная погоня за деньгами, любовные обиды, преступная жестокость — вот судьба, общая для всех, не только преступников».

Полагаю, что не следует позволить, чтобы его резкая, но вполне справедливая, на мой взгляд, критика России за события в Чечне в 1994–1995 годах в его новой книге «Наша игра» набрасывала негативную тень на его творчество. Разве не прав он, говоря, что Запад, выиграв «холодную войну», просто не может позволить себе «уйти от последствий своей победы — ни в Боснии сегодня, ни в Чечне и Ингушетии завтра, ни на Кубе — послезавтра» (Известия. 1994, 21 декабря).

Ле Карре продолжает плодотворно трудиться. Вот уже появился новый его роман «Ночной администратор», в котором речь идет о новой, наиболее актуальной сейчас теме для разведки — о наркобизнесе и мафии. Надеюсь, что этот одаренный «глашатай разведки» подарит миру еще не одно свое произведение.

Что касается Грэма Грина, то мое знакомство с ним началось с его замечательного произведения «Наш человек в Гаване». Для того чтобы так тонко и беспощадно высмеять негативные стороны разведывательной службы, особенно в тех случаях, когда ею руководят бездарные карьеристы.

Но Грин не только критиковал, он и любил эту область человеческой деятельности, которая очень близко сочетается с писательским творчеством. Ведь и та и другая область имеет дело с человеческим фактором, роль которого в человеческом обществе автор так талантливо представил в одном из лучших своих романов под этим заголовком.

Не случайно и то, что Грин почти всю свою жизнь был связан со спецслужбой — британской разведкой МИ-6, которую он шутливо называл «лучшим туристическим бюро в мире». Вероятно потому, что в связи с поручениями МИ-6 он за счет этого «бюро» смог объездить почти все страны мира, мастерски используя знакомство с новыми уголками земного шара в своих «разведывательных» романах.

Однако по свидетельству его биографа Майка Шелдона, будучи связан с МИ-6 почти всю сознательную жизнь, штатным разведчиком он был всего три года — во время второй мировой войны под кодовым номером 59200 (Дейли Телеграф, 1994, июль). Именно под этим номером представил автор своего героя в романе «Наш человек в Гаване». Кстати, во время работы в МИ-6 начальником Грина был наш прославленный разведчик Ким Филби.

В 1968 году Грин написал блестящий рассказ о бегстве его начальника, Кима Филби, которого он считал своим другом. В этом рассказе он продолжил развитие своего тезиса о шпионаже, представленного им в романе «Человеческий фактор». Грин дает очень интересную оценку значения «бегства» Филби в Союз: «Шпионаж превратился в область психологической войны, главной целью которой стало вызывать недоверие союзников во враждебном лагере. Ценность Филби для Советского Союза состояла не столько в информации, которую он добывал, сколько в крушении доверия, вызванном его разоблачением. Шпион, которому позволяют делать свое дело без помехи, является менее опасным, чем шпион пойманный. Запад пострадал больше от бегства Филби, чем от его шпионажа» (Ньюсуик, 1978, 13 марта).

Это высказывание Г. Грина во многом объясняет для меня стремление руководителей британских спецслужб по тихому договариваться с разоблаченными агентами-«кротами» в их разведке, — А. Блант, член «пятерки» Филби, который, после того как сознался в сотрудничестве с внешней разведкой, не только не был наказан, но еще долгие годы занимал очень престижный пост «королевского эксперта» в области искусства.

Формально Грин расстался с МИ-6 в 1944 г., но продолжал выполнять отдельные поручения этой службы, с которыми только в конце 40-х и в 50-х годах побывал в Берлине и Праге, Сайгоне и Ханое, Москве, Варшаве, Гаване. Посетил в 60-е годы Восточный Берлин, Белград и Бухарест.

Интересно, что ставший в 1973 году Генеральным директором МИ-6 Морис Олдфилд, поддерживал связь с Грином с конца 50-х до конца 70-х годов.

Очевидно, помимо работы в МИ-6 продолжению многолетней связи Грэма Грина с британской разведкой способствовало и то, что ему легко было помогать этой службе. Часто отдельные поручения было сподручнее выполнить литератору. Так, он мог получить доступ к высокопоставленным лицам. «Лидерам, как Фидель Кастро на Кубе, Хо Ши Мин во Вьетнаме или Омар Торрихос в Панаме, не приходило в голову относиться к нему иначе, как к дружественному литератору» (Дейли Телеграф, 1994, июль).

Связь с МИ-6 не помешала Грину оставаться писателем прогрессивных взглядов, разоблачающего в своих произведениях амбициозные претензии Вашингтона на мировое господство.

Вот достойный пример выдающегося человека, писателя с мировым именем, не чуждого оказать посильное содействие своей отечественной разведке и считающего это своим патриотическим долгом. А некоторые наши писаки, порою еще не создавшие ни одного достойного произведения, не устают искать «пособников» внешней разведки, силятся показать такую связь как «порочащую и вредную», в то же время восхваляя предателей и изменников.

Через пять лет после смерти величайший британский писатель, романы которого прочитаны миллионами людей с большим интересом и хорошо приняты, предстает сейчас в новых исследованиях некоторых критиков в несколько ином свете.

Это прежде всего касается его морально-нравственного облика. Его биограф Майкл Шелдон, совсем не уважающий писателя, полагает, что романы Грина о грехе «были всего лишь кокетливой игрой, порожденной его лживой жизнью и глубочайшим презрением к читателю» (За рубежом, 1996, № 49).

Мне было странно читать эти строки, принадлежащие человеку, который, казалось бы, должен понимать лучше и глубже всех сложную и насыщенную активной деятельностью жизнь писателя, в том числе на пользу Родине.

Почти всю свою сознательную жизнь, начиная с 20-летнего возраста, Грэм Грин помогал британской разведке, хотя и мог ее не уважать и подвергать жесткой критике в своих произведениях. Эта его активность, естественно, требовала неординарного поведения, связанного и с отклонениями в нравственном отношении и «лживостью», то есть конспирацией своей разведывательной деятельности. Но она же и давала ему богатейший материал для его романов.

В заключение об этом писателе хочется отметить недавнее событие, уже после его кончины в 1991 году.

В 1994 году его наследники собрались продать его библиотеку, насчитывавшую около 3 тысяч томов. Но, что характерно, в этой библиотеке не было книг в блестящих переплетах, ни одного дорогого издания, раритетов, но много простых книг, и в каждой тысячи его пометок, многие книги он использовал как записные книжки. Например, 13-томное издание Чехова, любимого из русских писателей, содержит сотни рукописных записей Грина, относящихся к работе над его романом «Комедианты», сюжеты для нескольких его рассказов.

Вся его квартира — свидетельство поразительной скромности писателя.

Автор романа «Наш человек в Гаване» получал много писем — до 200 ежемесячно — и на все аккуратно отвечал. За свою жизнь он написал их до 50 тысяч, а копии сохранил. Эта переписка, без сомнения, представит большой интерес для читателей, и я надеюсь еще ознакомиться с нею в недалеком будущем.

Должен сказать, что не только личности Джона Ле Карре и Грэма Грина, но их идеи, мысли и оценки разведывательной деятельности порой поражали меня своей точностью и проникновением в суть нашей профессии. Их произведения всегда будят новые мысли о разведке, о сущности ее целей и задач, о роли отдельных разведчиков и агентов. Совсем недавно я обратил внимание на интересное замечание французского журналиста Жан-Мари Руара, сравнившего разведчика со священнослужителем (Фигаро. 1994, июль). При этом он отметил, что не случайно разведчик и служитель культа, как правило, являются героями романов крупнейшего английского писателя Грэма Грина.

Это замечание заставило меня задуматься, так ли правильно сравнение секретных служб с религиозными культами.

Действительно, и разведывательная служба, и религия основаны на строгой вере: у священника — в правоту церкви, у разведчиков — в руководство службы, представителей верховной власти в стране. Без такой веры не было бы религии, но без уверенности и преданности своей службе не было бы и разведки. И в обеих этих сферах человеческой деятельности строго соблюдается это условие.

Например, думал я, совсем недавно, когда один священник в Англии громогласно заявил о том, что Бога нет, верховная церковная власть немедленно отстранила его от руководства приходом.

Но и в разведке не верящие в правоту своего дела разведчики немыслимы, это потенциальные предатели или, по меньшей мере, ренегаты, такие, как появившиеся сейчас, задним числом, причисляющие себя к «борцам с системой», после того как их выбросили из разведки. Вот один такой недоумок в сентябре 1994 года разразился в газете «Известия» статьей, в которой тужится очернять разведку, которая его воспитала и дала возможность сделать карьеру, а затем, уличив в лживости и лицемерии, выбросила из своих рядов, как ранее некого генерала, ставшего врагом ведомства, присвоившего ему высокий титул и давшего многие награды. Правда, у этого перевертыша не хватает мужества отказаться от звания и наград, которые дала ему служба «нечестная, неправдивая».

Обе службы: и церковь, и разведка, не терпят отход от веры. Церковь ранее жестоко карала отступников, посылала их на костры. Сейчас в большинстве цивилизованных стран это осталось в прошлом. Но на Востоке и теперь еще религия часто жестоко наказывает нарушителей ее канонов. И не только своих верующих, но и тех, кто, по мнению мулл, раввинов и других ревнителей веры, оспаривает их принципы. Достаточно вспомнить «смертный приговор» со стороны иранских фундаменталистов писателю Салману Рушди.

Разведки всего мира тоже не склонны гладить по головке своих отступников. Многие из них при первой же возможности до сих пор карают их смертью. Так было и у нас при Ежове-Берии и даже несколько позже, в первые послевоенные годы, очевидно, по инерции, когда произошло известное дело Хохлова, в 1954 году. Но, к счастью, это давно уже в прошлом, и, надеюсь, безвозвратно.

Аналогия разведчика со священнослужителем усиливается и тем, что как священник, так и разведчик посвящаются в сокровенные тайны своих служб, доступ к которым простым верующим закрыт. Это «таинство» усиливает веру внешнего мира в особую роль этих человеческих институтов. Оба они всегда поддерживали государство, что усиливает их роль в обществе. Правда, в современном мире в большинстве стран церковь отделена от государства, но это отнюдь не лишает ее поддержки со стороны правящих властей.

Вся нравственно-моральная политика в капиталистических государствах строится на укреплении религиозного влияния на население. В восточных же странах в большинстве случаев продолжает существовать единство государства и церкви.

Разведывательные службы не только являются частью государства, но, как правило, его особо важной частью, институт разведки всячески поддерживается, финансируется и оберегается законом.

Вот и получается, что разведчик очень похож на священника.

Но далеко не все постулаты и законы религии применимы к разведке. Главное отличие я вижу в том, что наша вера разведчиков в свою службу является не слепой, а рациональной; она не распространяется на все области нашей жизни, она действует в основном только в сфере служебной деятельности. Кроме того, она не является абсолютом, как в религии, а базируется на таких чувствах, как патриотизм, любовь к своему народу, его культуре, истории.

Верно, что, как и в религии, личность, судьба отдельных разведчиков не могут иметь первостепенное значение, предпочтение отдается делу, интересам, которым мы служим и которые порою требуют жертвы со стороны разведчика, включая и его жизнь.

Являясь, как и священники, посвященными в тайны наших служб, мы в то же время не являемся послушными пешками в какой-то грандиозной шахматной партии, в то время как, например, католические ксендзы, по моим наблюдениям в Польше, полностью послушны верховному «наместнику Бога на Земле», к тому же безгрешному. Папе Римскому и должны бездумно повиноваться ему.

Ведь именно такая самостоятельность разведки и была проявлена во время заговора ГКЧП: не следовать указаниям, которые не соответствуют представлению о наших служебных задачах государственным интересам страны.

Возникает вопрос у того же французского журналиста Руара, наступит ли время в жизни и деятельности разведчика, когда он невольно должен задаться вопросом: где та истина, ради которой он трудится и, если потребуется, готов умереть?

Признаюсь, я также задумывался над этим. Но у меня есть ответ: я жил и вкладывал душу, все свои способности ради блага своего народа, его безопасности и благополучия. Хотя об этом не мог знать мой народ, по крайней мере, до сих пор.

Вот те мысли, что были навеяны Руаром, неизвестным мне французским журналистом.

Возвращаясь к Грэму Грину и Джону Ле Карре, мне в завершение хочется отметить еще раз, что в их творчестве меня привлекает прежде всего глубина реализма, гуманность героев, несмотря на жестокий мир, в котором они живут и действуют. В их романах нет и тени так модной в XX веке фантастической отвлеченности от тревожных проблем современности, стремления погрузить читателя в тот нереальный мир, где все решается только силой оружия и жестокими, все презирающими индивидуумами.

Завершая тему о «разведывательной литературе», хочу добавить несколько слов о широко известном у нас герое этой литературы Джеймсе Бонде. Мне показалась интересной интерпретация произведений Яна Флеминга о героических похождениях непобедимого разведчика Джеймса Бонда как «являющихся своеобразной реакцией, ответом «уязвленной в своей гордости» Британии после суэцкого кризиса и поражения британских спецслужб, нанесенного им группой советских разведчиков Филби, Берджесом и Маклином» (Провал агента 007. Санди Таймс. 1993, январь).