Сезанн

«ЕСЛИ Я ВДРУГ НЕОЖИДАННО УМРУ»

Сезанн вновь укрылся ото всех в Эстаке, на «родине морских ежей». Именно там с большим опозданием, поскольку его почту по-прежнему перехватывали, он получил экземпляр недавно вышедшей в свет книги Поля Алексиса «Эмиль Золя. Записки друга», в которой подробно описывались юношеские годы Эмиля и Поля. Сезанн был тронут: «Искренне благодарю тебя за те добрые чувства, что ты всколыхнул во мне, вернув меня в моё прошлое». Между тем одна деталь в этой книге воспоминаний должна была бы насторожить Сезанна. Рассказывая о литературных планах Золя на ближайшие годы, Алексис упоминает роман об искусстве, который Эмиль давно собирался написать:

«Главный герой романа давно найден: это тот самый художник, приверженец современного искусства, с которым мы уже встречались в “Чреве Парижа”. Речь о Клоде Лантье. Я знаю, что на примере Клода Лантье писатель собирается исследовать психологию творческого бессилия. Вокруг центральной фигуры гениального художника, прекраснодушного мечтателя, ничего не способного создать из-за некоего психического расстройства, будут вращаться другие люди искусства: художники, скульпторы, музыканты, писатели — целая плеяда честолюбивых молодых людей, приехавших, как и он, завоёвывать Париж; часть из них так и не сможет преуспеть, другим удастся кое-чего добиться; все они страдают одной и той же болезнью под названием любовь к искусству, и все, каждый на свой лад, подвержены всеобщему неврозу современности»[181].

Алексис сразу увидел главную проблему этого проекта Золя: тот будет вынужден вывести на сцену своих друзей, замаскировав их под персонажей романа. «Если в их числе окажусь и я, то обязуюсь не подавать на автора в суд, пусть даже упоминание о моей персоне не покажется мне лестным»[182].

Пока это был лишь проект, и Сезанну было не до него. В эти первые дни 1882 года он был целиком поглощён куда более важным и принципиальным для него делом: наконец-то он сможет пробиться на Салон. Его картина будет допущена на выставку благодаря заступничеству Гийеме. Да, условия унизительные… Наряду с остальными членами жюри Гийеме имел право отобрать на выставку одно из полотен, отвергнутых другими. Это называлось выбором «из милосердия». Так что в свои 40 лет Сезанн будет допущен к участию в Салоне в качестве «ученика Гийеме», ведь все эти «светила» обычно пользовались правом выбора «из милосердия» именно для того, чтобы протащить на выставку работы своих учеников.

Но он не знал, что ему следует заранее приехать в Париж, дабы достойно подготовиться к Салону. Не торопясь в столицу, Сезанн допустил стратегическую ошибку. Он преспокойно писал в Эстаке свои картины, в то время как в Париже плелись обычные для Салона интриги, целью которых было заполучить лучшие места в экспозиции. В Провансе Сезанн работал вместе с Ренуаром (тот по дороге в Марсель заехал его навестить). Когда Ренуар вдруг заболел, Поль ухаживал за ним, как заботливая мать. «Не могу передать вам, — писал Ренуар Виктору Шоке, — насколько внимателен ко мне Сезанн. Он готов перетащить ко мне весь свой дом». Вот и пойми этого человека.

В марте 1882 года, перед самым открытием Салона, Сезанн появляется в Париже. Гийеме сдержал слово: Поль действительно допущен к участию в выставке с одним портретом, с каким — нам не известно. Присутствие этого полотна на выставке практически никто не заметил, никто не останавливался перед ним даже для того, чтобы поглумиться. Провал. Едва ли не единственное упоминание о представленном Сезанном портрете принадлежало перу журналиста из «Диксьоннер Верон», почувствовавшего в его авторе «хорошего колориста в будущем». Даже отрешение было лучше этого равнодушия, оно хотя бы позволяло ощущать на себе терновый венец мученика.

Сезанн раздавлен. Ему нет больше места в Париже. Да и было ли оно у него там хоть когда-нибудь? Ему вообще нигде больше нет места. В сентябре 1882 года он опять гостит в Медане. Все и вся ему в тягость. А хозяев не тяготит его приезд? Они принимают его больше по привычке, по долгу старинной дружбы, а может, просто из милости. Бедняга Поль… Прямо проклятие какое-то висит над ним… Но разве так ведут себя в гостях, постоянно демонстрируя своё недовольство и храня в компании ледяное молчание, похожее на осуждение или упрёк?.. Даже с Эмилем он держится высокомерно: в семействе Сезанна было не принято швырять деньги на подобную кичливую роскошь, что правда, то правда.

Что же было делать? Вернуться в Экс и запереться там от всех. Обстановка в Жа де Буффан сильно раздражает Сезанна. Младшая из его сестёр, Роза, приехала туда рожать, вместе с ней прибыл и её муж, а Поль терпеть не мог своего зятя Кониля. Точно так же он не мог выносить криков новорождённого и бесконечных указаний со стороны старшей сестры, Марии. Выходя изредка на улицу, он сталкивался с прежними знакомыми, которые тоже ничего, кроме отвращения, у него не вызывали. Например, молодой Байль, брат друга его юности, ставший адвокатом; по мнению Сезанна, «у него вид смазливого судейского гадёныша». «Здесь никаких новостей, даже ни одного нового самоубийства»[183], — цинично замечает он в письме к Золя от 14 ноября 1882 года, намекая на то, что годом ранее их общий давний друг Маргери, тоже адвокат, покончил там с собой, выбросившись из окна приёмной местного Дворца правосудия. Если друзья юности начинают уходить из жизни… Его здоровье тоже пошатнулось. Он как-то очень быстро постарел. Сказался начинающийся сахарный диабет? Или накопившаяся душевная усталость? Слишком много неудач и ударов судьбы выпало на его долю. В общем, в свои 43 года он решил составить завещание. Если он вдруг умрёт, что станется с его семьёй? Он хотел быть уверенным в том, что его мать и сын получат свою долю наследства. Страхи Сезанна, которыми он поделился с Золя, были вполне резонны: в случае его внезапной смерти наследницами станут сёстры. Как знать, захотят ли они позаботиться о матери (Сезанн не слишком верил в честность своего зятя) и не станут ли оспаривать право на наследство маленького Поля, пусть он и признал его официально? Гортензию в своём завещании Сезанн не упоминал. Видимо, в их «ситуации» это было совершенно невозможно. Из предосторожности Поль попросил Золя взять на хранение копию завещания, «поскольку здесь вышеупомянутый документ могут выкрасть». Через полгода он уведомил Золя о желании сделать мать своей единственной наследницей. «При личной встрече я объясню тебе, что заставляет меня так поступить». Он явно подозревал, что Максим Кониль женился на Розе только ради того, чтобы наложить лапу на денежки Сезаннов. А ради чего же ещё? Роза не отличалась ни красотой, ни весёлым нравом. Поль стремился защитить собственную семью. Но, может быть, это следовало сделать по-другому и кое-что поменять в жизни? Не пора ли ему было жениться, официально оформить отношения с Гортензией? Постепенно, исподволь его мать и сестра Мария, становившаяся всё более и более набожной, вели свою подрывную работу. Они уверяли Поля, что женитьба принесёт ему только пользу, а главное — он перестанет жить во грехе. Сезанн злился, ругался, а потом вообще сбежал. В Эстаке засела Гортензия, в Жа де Буффан ему совсем житья не стало. Куда же податься, чтобы все оставили его в покое?

Может быть, в Марсель? У Сезанна там завёлся новый друг — художник, как и он сам, любопытный тип по имени Адольф Монтичелли. Любитель покрасоваться и произвести впечатление, он не уступал Сезанну в строптивости и гордо носил свою великолепную голову благородного отца или древнеримского мыслителя, но жил при этом в мерзкой лачуге на задворках реформатской церкви. Он тоже работал как одержимый над своими картинами, но добиться успеха так и не смог. Когда-то давно, в Париже, он пережил свой звёздный час, строя из себя великого художника и одеваясь как истинный денди, но потом всё это закончилось и он вернулся в Марсель. К своим шестидесяти годам он почти ничего не достиг и влачил жалкое существование, демонстрируя королевское презрение к социальным благам и гнусным сделкам с совестью, процветавшим в мире искусства. Монтичелли сравнивал выставку картин на Салоне с выставкой животных. Сам же он писал свои полотна, грезя о прекрасном мире, в котором царят благородство, радость и свобода. Он был истинным духовным наследником Делакруа. Сезанн признавал в нём собрата по духу и темпераменту. Но Монтичелли рисовал просто в своё удовольствие, он создавал красочные, яркие картины, не заботясь ни о чём другом: он не бился, подобно Сезанну, над поиском некой истины, над синтезом разума с инстинктом, натуры с её воспроизведением на холсте. На пару, как когда-то с Золя, они совершали долгие загородные прогулки, ходили «на мотивы». Сезанн восхищался той непринуждённостью и лёгкостью, с какой творил Монтичелли, но понимал, что этот путь не для него.

До него дошёл слух о страшной «катастрофе»: в возрасте пятидесяти одного года из-за неудачной ампутации ноги скончался Мане. Милейший Мане, всегда такой элегантный, над которым он не раз подшучивал в кафе «Гербуа», ушёл из жизни, ушёл при ужасающих обстоятельствах, изведённый лихорадкой и гноем. Это известие подтолкнуло Сезанна к наведению порядка в собственных делах. Он отправил Золя копию своего завещания и снял в Эстаке небольшой домик, в котором предполагал прожить весь год. Пребывая в тоске и меланхолии, не имея новостей ни от кого из друзей, он представляет себе, как будет выглядеть в «воспоминаниях Алексиса и других здравствующих». Такие вот мрачные мысли… Между тем он продолжает писать пейзажи, выискивая всё новые и новые виды. «Я всё время занимаюсь живописью. Тут много прекрасных видов, но это не совсем мотивы. И всё же, если на закате найти место повыше и взглянуть вниз, то можно полюбоваться чудесной панорамой Марселя и островами вдали; в вечерней дымке всё это смотрится очень живописно».

Сезанн почти два года не появлялся в Париже и мало интересовался тем, что происходило в мире, если это не имело отношения к живописи. Он всё глубже врастал в своё одиночество и одержимо писал те самые пейзажи, работа над которыми была неотделима для него от поиска методов самовыражения. Экс и его окрестности превратились для него в центр вселенной, которую необходимо было воссоздать на холсте. Во время одной из прогулок с Валабрегом в феврале 1884 года он сделал одно удивительное открытие с сильным привкусом разочарования: «Мы вместе сделали круг по городу, вспомнив кое-кого из прежних знакомых, и я понял, насколько по-разному мы воспринимаем окружающую действительность! Меня переполняли впечатления от этого края, который кажется мне самым замечательным местом на свете».

Это место было для него самым замечательным на свете, потому что здешняя природа давала ему то, что как раз и было ему нужно, то, что мог разглядеть лишь он один: воплощение вечности и незыблемости. Основываясь на этом, уже можно работать с цветом, выстраивать пространственные планы.

Визит Моне и Ренуара, оказавшихся в Провансе проездом в конце 1883 года, ненадолго нарушил одиночество Сезанна. Друзья нашли его угрюмым, погружённым в себя, с явными признаками неврастении. Он лишился компании Монтичелли, недавно потерявшего мать и замкнувшегося в своем горе. Ате из немногих приятелей Поля, что ещё оставались в Эксе, вроде Нумы Коста и Виктора Лейде, остепенились, посолиднели и не горели желанием с ним общаться. Какой интерес мог представлять для них полоумный художник, который расшвыривал свои неоконченные картины по канавам и обочинам дорог? Хотя, возможно, его изоляцию усугубила и случившаяся в Марселе в июне — октябре 1884 года эпидемия холеры, заставившая людей попрятаться по домам из опасения подхватить заразу.

Но Сезанн продолжал рисовать. В творческом плане последние два года были для него весьма продуктивными. Натюрморты, портреты, пейзажи… На многочисленных натюрмортах одни и те же, но по-разному расставленные предметы. А в пейзажах появляется новый величественный образ, высшая форма материи, над загадкой которой Сезанн будет биться до конца жизни: гора Сент-Виктуар. Гортензия позирует ему для портретов, явно свидетельствующих о существующей между ними дистанции: она грустная, отстранённая, горько безликая. На то у неё, видимо, есть свои причины.