Сезон дождей

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Евсей Наумович открыл глаза и обвел взглядом кабинет. Предвечерний луч солнца, как обычно в это время, упал на книжные стеллажи. Минут через пятнадцать солнце вообще уйдет из кабинета в гостиную, оставив в кабинете светлую сутемь.

Настольная лампа под пухлым зеленым беретом, с литым основанием цвета индиго, инкрустированным золотыми нитями, стала раздражать Евсея Наумовича своей бесполезностью. Неплохо бы сдать ее в антикварный магазин, подумывал Евсей Наумович в последнее время. Лампа теснилась к краю массивного стола красного дерева со множеством пузатых выдвижных ящичков с бронзовыми накладками под ключи в форме свирепых театральных масок. Рядом с лампой пылилось пресс-папье с ручкой в виде головы Зевса. И пресс-папье можно отнести в антикварный магазин – подобные вещи поднялись в цене. Кстати и шкаф, что скучал в гостиной, неплохо бы сдать на комиссию. С семейством наивных слоников, шагающих гуськом по столешнице из евсейкиного детства. Все три комнаты квартиры представляли собой хранилище разного хлама. Своего и чужого. Многие знакомые, которые «свалили за бугор» в третью волну эмиграции в конце семидесятых, и в четвертую – в конце восьмидесятых, устраивали «отвальную» в просторной квартире Дубровских.

Более того, самолет в Австрию – в этот перевалочный пункт на пути в эмиграцию – улетал из Ленинграда ранним утром. И кое-кто из отъезжающих ночевал у Дубровских – квартира у Парка Победы значительно упрощала раннюю поездку в аэропорт. Часто в ночь перед отлетом вдруг обнаруживались предметы, которые могли не пропустить на таможне. А куда их деть?! Конечно оставить у Дубровских! Так продолжалось до тех пор, пока четвертая волна не подхватила и вынесла в Америку Наталью и сына Андрона с женой. Тогда Евсей Наумович прекратил устраивать в квартире склад оставленных вещей. Часть из них роздал соседям, часть вынес на помойку, кое-что собирался снести в антикварный магазин. Давно собирался. Но пасовал перед сложностями: приглашать специалиста домой рискованно – мало ли кто явится?! Ходила молва, что многие оценщики связаны с криминалом. Глядишь и наведут бандюганов. С того времени как провалилась старая власть, бандюганы развелись, как грибы после дождя, хоть телевизор не включай. Преступления тех, кто проявлял себя в реальной жизни, о ком писали в газетах и ходили слухи, нашли отражение в бесчисленных телевизионных сериалах. Такая круговерть убийств и грабежей – реальных и придуманных – сливалась в общий зловонный пейзаж. Правда, сколько Евсей Наумович ни ходил по городу, бывало и глубокой ночью возвращался домой, но, слава богу, ни разу не попадал в неприятную ситуацию. Впрочем, история с младенцем в мусорном баке, тоже, считай, криминальное дело. Мало ли что предшествовало этому? Может быть и бытовое происшествие, хоть и трагическое. Сколько их было во все времена – впуталась девица, понесла ребенка и смалодушничала, избавилась. Ведь и он, Евсей, зачинал своего мальчика до женитьбы на Наталье. А мог бы и не жениться, отвертеться от отцовской обузы. Мог бы?! Признаться, именно эта мысль возникла у него в голове, когда Наталья поднесла ему сюрприз. И, честно говоря, если бы не дядя Сема – с которым он поделился еще и как с врачом, – неизвестно, состоялась бы их свадьба. Дядя на него тогда крепко насел – в роду Дубровских всякие были, но подлецов не было. И не Евсею начинать! Дядя дал слово, что никому не расскажет о той беседе. И слово сдержал! Своих родителей Евсей оповестил позднее, когда все с Натальей было оговорено. Надо заметить, что и Наталья не летела в супружество как бабочка на огонь, вовсе нет. Она тоже колебалась и решилась бы на аборт, да мать удержала – как ее собственная, Татьяна Саввишна, так и мать Евсея – Антонина Николаевна, которой Наталья пришлась по душе. А больше всех – лучшая подруга Зоя, та самая Зоя Романовна, что повстречалась Евсею Наумовичу на похоронах приятеля их молодости Левки Моженова.

Евсей Наумович разглядывал привычную обстановку кабинета. Тело его наполнялось легкостью, сейчас он казался себе состоящим из одного зрения и обаяния. Приятное ощущение невесомости. Оно всегда заполняла Евсея Наумовича после дневного недолгого сна. Обычно ему хватало часа. Дневной сон особенно взбадривал – добротный, со сновидениями. Правда, сегодня сновидений не было. А вчера ему приснилась Луиза, девушка из давнего приключения с Эриком Олениным. К сожалению, детали сна не запомнились, оставив только смутный образ. И легкое ощущение запаха ее тела. Вообще воспоминания, пробуждаемые запахами, – особенность жизневосприятия Евсея Наумовича. Они возникали не часто, но держались очень устойчиво. Считалось, что увидеть во сне девицу предсказывает какое-то диво, какую-то новость. А если девица блондинка, то новость светлую, благополучную. Правда, пока ничего не предвещает благополучия. Наоборот! Он позвонил тому самому рыжему Ипату, знакомому еще по старой советской «Вечерке». Оказалось – как обычно – все не так гладко. Газета, которую собирался выпускать Ипат при каком-то частном предприятии, пока в стадии решения финансового вопроса. Но кандидатуру Дубровского Ипат держит в перспективе. Он хорошо помнит яркие заметки и статьи Дубровского, написанные по материалам Центрального исторического архива. Некоторые из них пробуждали общественный интерес к судьбам славных фамилий русских аристократов. Ипат помянул стародавнюю статью Евсея Наумовича о контр-адмирале Муханове Ипате Калиновиче – малоизвестном сподвижнике царя Петра Первого. Вероятно, рыжий Ипат запомнил ту статью потому что контр-адмирал был его тезкой. Евсею Наумовичу почему-то казалось, что здесь не обошлось без Генки Рунича. Во время встречи у подъезда Дома актера Рунич состроил довольно кислую мину, когда услышал предложение Ипата. Конкуренции опасается, что ли? Какой теперь из Евсея Наумовича конкурент? Для конкуренции нужен азарт, воля, честолюбие и толика глупости. Поживший, умудренный жизнью человек не станет тратить энергию на подобную глупость.

Евсей Наумович вытянулся всем телом до хруста в костях – сладкое, почти эротическое состояние. Он еще способен испытывать подобное блаженство. И ни к чему себя изнурять желанием, сказал сам себе Евсей Наумович, надо позвонить той прелестнице Луизе. Рано или поздно он ей позвонит, хотя бы для того, чтобы услышать ее голос с непривычной милой интонацией.

Он взглянул на телефон и провел языком по сухим губам.

Но замер, заслышав звонок в дверь. Кто это мог быть, в четыре часа дня?! Не Афанасий ли вновь появился со своим пивом, его мучитель-спаситель?

Настойчивые звуки звонка подтягивали к себе точно магнитом.

– Иду, иду! – выкрикнул Евсей Наумович, нащупывая домашние тапочки, – Не ракета. Имейте терпение.

Как назло, тапочки куда-то запропастились. И подчиняясь назойливому звонку, Евсей Наумович поспешил к двери в одних носках. Коснулся бровью окошечка дверного глазка. Внешность мужчины, стоящего на площадке, ни о чем не говорила, да и глазок был мутный, давно пора его сменить.

– Откройте, Евсей Наумович! – донеслось из-за двери. – Это я, Мурженко. Николай Федорович.

– Какой такой Мурженко? – Евсей Наумович отодвинул задвижку засова и повернул ручку замка.

В проеме двери пухлый гражданин небольшого росточка, приподняв к груди портфель, простодушно улыбался Евсею Наумовичу.

– Что-то не припоминаю, – пробормотал Евсей Наумович.

– Откуда же помнить? – радостно кивнул Мурженко. – Всего-то и виделись разок. Позвольте войти?

Без особой охоты Евсей Наумович ступил в сторону, пропуская толстячка. Теперь ему показалось, что он где-то встречался с этим человеком, но вот где…

– Что-то не припоминаю, – нетерпеливо произнес Евсей Наумович.

– Мне доводилось с вами дознание.

– Ах вот что, – подхватил Евсей Наумович не без удивления. – Чем же обязан.

– Николай Федорович, – подсказал Мурженко. – Проходил мимо, думаю, дай загляну. Вы оставили хорошее впечатление. А что вы в носках?

– Так уж получилось, извините, – пожал плечами Евсей Наумович. – Озадачили вы меня, честно говоря.

Евсей Наумович жестом пригласил гостя в кабинет. Не то чтобы он испугался неожиданного визита человека из милиции, нет, но как-то стало Евсею Наумовичу неуютно – с чего бы все это и вместе с тем любопытно.

Мурженко мелкими шажками шел впереди хозяина квартиры, поводя по сторонам стеклами очков. Соображал, куда поставить портфель. А Евсей Наумович помалкивал, он решил не особенно поощрять пребывание дознавателя в своем доме. Мурженко так и опустился в кресло у письменного стола, придерживая портфель у живота. Евсей Наумович разыскал, наконец, свои домашние тапки.

– Хорошо тут у вас, – улыбался Мурженко. – Спокойно.

– Ну, не особенно спокойно, если жалует милиция, – буркнул Евсей Наумович.

Мурженко засмеялся. Обвел взглядом кабинет, задержавшись на бесчисленных корешках книг за стеклами стеллажей, на открытых добротных полках. Вздохнул и вновь уставился на Евсея Наумовича серыми глазками за круглыми линзами очков в тонкой металлической оправе. Казалось, обилие книг и добротность обстановки смутила пришельца.

– Знаете, Евсей Наумович, – взбодрил он себя. – тот самый человек, при котором я с вами имел честь познакомиться. Ну, тот самый сапожник.

– Магерамов, что ли? – процедил Евсей Наумович.

– Ну?! Вы запомнили фамилию? – удивился Мурженко.

– Тамошние фамилии мне привычны. Да и сам он оказался весьма достойным.

– Да, да, – прервал Мурженко. – Как вы и предсказали, тот Магерамов вернул мне обувь, точно из магазина. А главное – разыскал меня. Меня ведь перевели из райотдела в Городскую прокуратуру. Теперь я значусь следователем по особо важным делам, сижу на улице Якубовича.

– Во как! – повел головой Евсей Наумович. – А по виду и не скажешь – каким были таким и остались.

– Каким же мне быть? – засмеялся Мурженко. – Все свое ношу с собой.

И он тряхнул портфелем.

– Да поставьте его на пол. Или боитесь пропадут ваши документы? – усмехнулся Евсей Наумович. – Так с чем пожаловали, Николай Федорович? Не станете же уверять, что проходили мимо.

– А вот и проходил, – Мурженко опустил портфель к ножке кресла. – Только не мимо, а резко по этому адресу, Евсей Наумович. Дело-то убиенного младенца до сих пор не закрыто. На мне висит. Подобные дела обычно в ведении горпрокуратуры. Вот его и повесили на меня, горемыку.

– Так и горемыку, – кивнул Евсей Наумович. – Может, чаю хотите? С лимоном.

– Ну вот. Взятка в виде чая?

– А вы в основном – в виде ремонта старой обуви?

– Обувь, это – так, дружеская услуга, – явно смутился Мурженко.

– А чай, это символ гостеприимства.

– Тем более с лимоном, – Мурженко протянул руку и тронул колено хозяина квартиры.

– Именно! К тому же с чего бы мне сулить вам взятку, Николай Федорович?

– Как сказать, как сказать. – Мурженко обмерил Евсея Наумовича быстрым взглядом и безмятежно засмеялся. – Шутка! – добавил он.

Евсей Наумович отправился на кухню, а гость, испросив разрешение, выбрался из кресла и шагнул к книжным стеллажам.

Электрический чайник с палехской росписью достался Евсею Наумовичу от каких-то эмигрантов, ночевавших в квартире перед отъездом. У них оказалось несколько чайников, купленных «на продажу». И перед таможней они передумали – все равно не пропустят, на семейство положено лишь два. Прошло столько лет, а на чайнике лишь слегка потускнела роспись, да шнур поистрепался. Евсей Наумович набрал воды, всадил шнур в розетку. Обычно он пользовался электрическим чайником при гостях, так было удобней.

Визит человека из горпрокуратуры озадачил Евсея Наумовича. Он слышал его мягкое топтание, шорох книжных страниц, скрежет стеклянных шторок книжных шкафов. Неспроста появился в квартире этот Мурженко, неспроста. Беспокойство вновь подступило к Евсею Наумовичу, беспокойство и любопытство.

– Прекрасная библиотека, Евсей Наумович! – выкрикнул из кабинета Мурженко. – Редчайшая.

– Не жалуюсь, – ответил через плечо Евсей Наумович, раздумывая – заваривать свежий чай или использовать пакетики? Остановился на чайных пакетиках.

Достал с полки коробку с печеньем, соленые сухарики, конфеты «Коровка». Евсей Наумович любил эти конфеты, особенно эстонские, с тягучей начинкой.

– Эстония сделала нам ручкой, – сообщил Евсей Наумович своему гостю. – и лишила меня своих конфет.

– Да, нехорошо они поступили, – согласился Мурженко, рассматривая тяжеленный фолиант. – У вас редкие книги, Евсей Наумович.

– Есть и редкие. Вы что листаете? «Путешествие Лаперуза»? – Евсей Наумович бросил взгляд на книгу в красном нарядном переплете. – У меня только третий том. А всего их четыре. Это из библиотеки Наполеона, не личной, конечно, так называлась серия. Видите, на корешке знак императора «N», а под ним – орел с поджатыми крыльями. Герб Франции.

– Сколько же такой том может стоить? – обронил Мурженко.

– Если все четыре, пожалуй, перетянут «мерседес». А порознь не знаю. Тоже не дешево.

– Откуда у вас такая ценность?

– Наследство от дяди, – ответил Евсей Наумович. – Он был известный в городе хирург-уролог. Вытащил с того света одного больного, тот и отблагодарил, зная страсть моего дяди.

– А где ваш дядя?

– Умер. В Америке. В эмиграции. Несколько лет назад.

– И все это его книги?

– Почему же? Есть и мои. – Евсей Наумович закончил сервировать журнальный столик и предложил гостю присаживаться.

Но Мурженко не мог оторваться от книг. Склонив набок голову, он считывал корешки, пришептывая: «Гиппиус. Блок. Кузьмин. Ремизов. Бенедикт Лившиц».

– Да у вас весь Серебряный век? – проговорил Мурженко.

– Вы знакомы с поэзией этого периода? – не скрыл удивления Евсей Наумович. – Кстати, дело не только в именах. Обратите внимание на год издания. Та же Гиппиус у меня 1917 года. А «Соловьиный сад» Блока – 1918 год. Или Ремизов…

– 1918 год, – прочел Мурженко на корешке. – Да это же целое состояние.

Евсей Наумович довольно улыбнулся, как улыбаются родители, когда хвалят их дитя. Он сейчас испытывал расположение к незваному гостю, позабыв, что он следователь по особо важным делам.

Низкий журнальный столик был не совсем удобен для чаепития. Впрочем, для Николая Федоровича с его скромным росточком, пожалуй, столик приходился в самый раз. Что же касалось хозяина, то он даже испытывал удовольствие, поднимая серебряный подстаканник на уровень своего лица.

Разговор у них складывался неторопливый, с паузами. О поэзии Серебряного века. Евсей Наумович давно испытывал слабость к «символистам-имажинистам». Даже припомнил, как пострадал из-за своей привязанности в институте, не попал в аспирантуру. Во были времена! И Мурженко, оказывается, тяготел к поэзии, но в отличие от Евсея Наумовича – к традиционной поэзии. А вообще-то он любил фантастику, которую Евсей Наумович терпеть не мог.

– Представляю, какие книги хранятся в вашем ведомстве, – вставил Евсей Наумович. – Таких людей арестовывали в былые времена, такие библиотеки прикарманивали. Куда там Публичке с ее отделом редкой книги.

– Думаю, вы правы, – Мурженко хлебнул глоток чая и поставил подстаканник на стол. – В комитете могли хвастануть не только книгами. Кстати, вы когда-то в архиве служили, там тоже ценности хранятся несметные.

Евсей Наумович удивленно поднял брови. В реплике Мурженко скользнула особая профессиональная интонация. Или ему так показалось?

– Почему вы ушли из архива? – Мурженко вновь подобрал подстаканник и прижал ложечкой ломтик лимона.

– Даже и не припомню, – вяло ответил Евсей Наумович. – Прошло много лет. Вероятно, не очень устраивала зарплата, архивисты получали гроши. Ушел на вольные хлеба лектора и корреспондента. При свободном рабочем дне лекциями можно было неплохо заработать. Еще я водил экскурсии по городу. Словом, приходилось крутиться.

– А я вот, сколько себя помню, вставал в семь утра, – вздохнул Мурженко, возвращая разговор в прежнее, доверительное русло. – И жена работала, и сын. А все еле сводим концы с концами.

– Куда же смотрит большой начальник? – Евсей Наумович надкусил печенье. – Он, вроде, тоже из вашего ведомства. Подсобил бы коллегам.

– Он из внешней разведки, а я из внутренней. Так что нам не по Пути, – Мурженко интонацией пометил фамилию самого большого начальника страны.

«Плутует, господин, – подумалось Евсею Наумовичу. – Кто на его должности следователя сводит концы с концами, когда в стране разгул коррупции и криминала?»

– Так что же вас привело ко мне, Николай Федорович? – решительно вопросил Евсей Наумович.

– Служба, Евсей Наумович, служба. Нужно было осмотреть место происшествия.

– Так прошло уже бог знает сколько времени, – удивился Евсей Наумович. – С тех пор и мусорные баки менялись множество раз, каждую неделю грохочет мусоровоз.

Кстати, я все думаю – как это вам удалось определить мамашу? Или служебная тайна?

– У младенца оказалась скоба на пуповине. Стало быть, младенец рожден не в подворотне, а в роддоме. Только там накладывают на пуповину скобу. Удалось определить скобу такой конструкции лишь в одном роддоме, у них договор с каким-то предприятием. Ну и вышли на рожениц по приблизительным срокам родов.

При дальнейшей разработке младенцев не обнаружилось у четверых мамаш. Трое отдали их родителям. Четвертая подавала заявление о пропаже ребенка. Якобы его выкрали вместе с коляской, пока мать отлучилась в магазин. Изготовили фотографии, передали участковым. А тут и вы подвернулись, Евсей Наумович.

Мурженко увлекся печеньем. Он откусывал кусочек и рассматривал оставшуюся часть, потом вновь надкусывал и вновь рассматривал с необыкновенным интересом, точно испытывал любопытство хозяина дома.

– Не понял, – Евсей Наумович вскинул на следователя удивленный взгляд. – Что вы хотите сказать?

– Не более того, что сказал, – Мурженко улыбался одними губами, серьезно глядя на хозяина квартиры из-за стекол очков. – Ту, четвертую, у которой украли младенца, вы узнали. Она приходила к вам в дом, как вы сказали, агитируя за какого-то депутата в райсовет. Так?

– Так, – обескуражено подтвердил Евсей Наумович. – Ну и что?

– И она утверждает, что младенец… Как бы изящней выразиться – плод вашей минутной слабости. Или, наоборот, мужской силы.

– Вы на самом деле? – Евсей Наумович вытянул шею с изумлением разглядывая толстячка, сидящего за журнальным столиком в его квартире.

– Более чем, Евсей Наумович, – вздохнул следователь Мурженко.

Евсей Наумович вдруг ощутил тяжесть своего носа – странное и неожиданное состояние – он напрягся и громко, прямо-таки оглушительно чихнул.

Мурженко вежливо пожелал здоровья. Евсей Наумович чихнул вторично. Мурженко скромно умолчал, сочтя, вероятно, что такому субъекту, как Евсей Дубровский достаточно и одного пожелания.

– И что же дальше? – спросил Евсей Наумович.

– Гражданка выразила предположение, что младенец исчез, как бы сказать. Не без вашего вмешательства то ли прямо, то ли косвенно. Поэтому он и очутился в ближайшем от вас мусорном баке.

– О, господи! – прошептал Евсей Наумович. – Какой-то бред! – и рассмеялся громко, раскатисто, прижимая ладони к груди, с изумлением глядя на гостя.

– Возможно, Евсей Наумович, – без тени улыбки на лице, ответил Мурженко. – Возможно, что и бред. Я даже более чем уверен, что – бред. Но следствие обязано отработать каждую версию.

– Интересно. Хотел бы я увидеть ту особу.

– В том-то и дело, Евсей Наумович. Я взял у нее подписку о явке в прокуратуру по моему вызову, но она не явилась. Ни на первый вызов, ни на повторный.

– И вы решили, что она прячется у меня?

– Ну вот еще. Но честно говоря, Евсей Наумович, я рассчитываю на вашу помощь.

– Это уж совсем ни в какие ворота. Связывать меня с той особой?!

– Спасибо за угощение, Евсей Наумович. Поверьте, я испытываю к вам самые добрые чувства.

– Не люблю чай из электрического чайника, – Эрик Михайлович откинулся на спинку стула и сунул руки глубоко в карманы брюк, – В электрическом поле вода отдает свою земную энергию, превращается в простую жидкость.

– Электрический чайник остался после Мурженки, – Евсей Наумович смотрел на давнего своего друга усталыми глазами. – И вообще, при чем тут чайник.

– При том, что пить чай из твоего чайника противно, – не отвязывался Эрик Михайлович. – Придется подарить тебе обычный, со свистком.

Эрик Михайлович сидел в кухне своего друга уже часа два. Он приехал сразу, не откладывая – не часто голос Евсея Наумовича звучал в трубке с такой тревогой. Приехал, прихватив по дороге бутылку коньяка и коробку конфет с ликом Натальи Николаевны Гончаровой на коробке.

– Вот еще, – проговорил Евсей Наумович, принимая конфеты, – Другой коробки не было?

– Приглядись, Севка, она чем-то напоминает твою девицу. Ну, ту самую, – ответил Эрик Михайлович, – с Садовой улицы. Так мне показалось.

– Перестань, Эрик. Ты говорил, что она похожа на какую-то инфанту из Эрмитажа.

И теперь, после нескольких рюмок коньяка, изложив свою историю с того дня, как судьба свела его с Николаем Федоровичем Мурженко в районном отделении милиции, Евсей Наумович в состоянии прострации созерцал красочную коробку шоколадных конфет.

– Ты слишком испуган, Севка, – проговорил Эрик Михайлович. – Мы же все обсудили. И ты согласился.

Евсей Наумович продолжал молчать. Конечно, разговор с Эриком вроде бы плеснул водой на тлеющие угли, но все равно – жар сохранялся. Не так все просто, как проанализировал ситуацию профессор физики, его добрейший и единственный друг. Вкрадчивый голос следователя Мур-женко продолжал звучать в памяти Евсея Наумовича.

– У тебя прояснилось с командировкой во Францию? – спросил Евсей Наумович.

– Да, – кивнул Эрик Михайлович. – Отпустили на три месяца.

– Мне будет без тебя тоскливо, – вздохнул Евсей Наумович.

– Тебе надо устраивать свою жизнь, Сейка. В твоем возрасте нельзя быть одному.

– А ты? Болтаешься по миру, как Чайльд Гарольд.

– У меня все-таки есть семья. Пусть семья моей сестры, но все равно – близкие люди.

Евсей Наумович приподнял рюмку, но пить не стал. Сейчас Эрик уйдет, и он останется один в этой большой квартире. Столько лет прошло после отъезда близких, казалось, давно должен бы привыкнуть.

– Да, – раздумчиво проговорил Евсей Наумович. – Значит, на метро и домой, как и много лет подряд. Странно, что у тебя нет своего автомобиля. Правда, сейчас гораздо удобней на метро.

– Кстати, об автомобилях. У тебя ведь есть права, ты столько лет шоферил на своем «жигуленке».

– Ну и что?

– Давно хотел тебе предложить. Я куплю нестыдный автомобиль – хоть завтра – и оставлю тебе доверенность: держи у себя, делай что хочешь. Но с условием – когда я в Питере и мне понадобится автомобиль – ты меня выручишь. Думаю, это будет не так уж и часто. А, Евсей?

– Надо подумать.

– Ты обиделся?

– Ну вот еще! Просто неожиданное предложение, – усмехнулся Евсей Наумович. – Не много ли неожиданностей для одного дня?

– Ты все о том? Полагал, что тебя успокоил.

– Успокоил. Но не совсем. Не думаю, что этот Мурженко, следователь по особо важным делам, такой болван.

– Нет, Севка, он не болван. И в истории с сапожником, что ты рассказал. Не окажись тогда посторонних в их застенке, тому сапожнику мало бы не показалось. Мы с тобой, Севка, живем в стране беспредела, где любой чиновник может задумать какую угодно каверзу. В полной уверенности безнаказности. И не ошибется. А в твоей истории, повторяю, тот Мурженко держит в башке какую-то личную комбинацию. Иначе бы он не представился случайным гостем. А вызвал бы в прокуратуру. Официально. Учинил бы допрос под протокол. Честно говоря, думаю, он больше нос к тебе не сунет. Но кто их знает, этих наших чиновных мошенников?! Бывало, ступаешь на пляже по прибрежной морской глади, а нога вместо песка натыкается на корягу или осколок стекла.

Эрик Михайлович решительно подтянул ноги, оперся руками о подлокотники и приподнялся, заронив голову во вздыбленные плечи. Сейчас он походил на крупную хищную птицу, сидящую на ветке.

– У тебя уютно, но возвращаться все-таки придется, – он подержал себя на весу, потом вновь опустился в кресло. – Хочу тебя спросить, Севка. По моей работе в Севре, я недельки две проведу в Колумбийском университете, в Нью-Йорке, в командировке. Навестить Наталью и Андрона?

– Зачем? – быстро отреагировал Евсей Наумович.

– Ну, повидаюсь. Словом, как угодно – могу и не навещать. – В голосе Эрика Михайловича проскользнула досада.

– Не хочется, чтобы ты выслушивал какую-нибудь давно забытую дребедень в мой адрес, – вздохнул Евсей Наумович. – Впрочем, поступай как находишь нужным. – Он ушел в кабинет переписать на листок нью-йоркский номер телефона бывшей жены и вернулся в прихожую, где дожидался Эрик Михайлович.

Прозрачная вечерняя мглистость, что стекала с окон просторной квартиры, темнела, насыщалась, превращаясь в ночной свет. В такие часы Евсею Наумовичу казалось, что темень проникает и в его тело. И он физически сливается с этим ночным светом, отсекая себя от всего, что раскинулось за стенами квартиры. Вместе с каким-то материальным ощущением одиночества его сознанием одолевали вопросы. Вопросы слетались подобно мухам на сладкое. В былые годы вопросы и ответы на них взаимно уравновешивались и, более того, ответов оказывалось гораздо больше. Но со временем ответов становилось все меньше, а вопросов все больше. Казалось, наоборот – жизненный опыт благоприятствовал именно ответам, ан – нет. Вопросы подавляли. А те ответы, что оставались, звучали так жалко, наивно и смешно, что превращали жизнь в какой-то абсурд. Вопросы же разили острыми своими пиками точно и безжалостно. Почему на протяжении долгой жизни, он, Евсей Наумович Дубровский, вместо того чтобы обретать – терял?!

Ведь ничего не менялось в его характере, в его мироощущении! Однако с некоторых пор, окруженный вниманием и любовью, он, как бы после набора высоты, стал падать, приобретая некоторое ускорение падения – падения в одиночество. Конечно он не стал совершенно одиноким, как покойник, нет, его и сейчас окружали близкие люди, хотя бы тот же Эрик или еще кое-кто из друзей бурной молодости. Правда, их стало значительно меньше, но они еще были. И при желании можно созвать в его большой квартире верных человек пять, а то и больше – пображничать, вспомнить прошлое, – но желания-то и не было, будто он лелеял и охранял свое одиночество. И началось все это после отъезда Натальи. Странно, ведь к моменту ее отъезда они почти два года находились в разводе, хотя и жили под одной крышей. Тем не менее именно отъезд Натальи оказался той киношной хлопушкой, с прихлопа которой и началась его другая жизнь.

Евсея Наумовича пронзила странная мысль. Появление в его доме этого типа – Мурженко – не столько насторожило, как нарушило одиночество. Сулило на будущее какие-то заботы, телодвижения. И все из-за того, что он имел глупость признать на фотографии особу, ввалившуюся к нему с котом в лукошке. Выходит, именно одиночество и является для Евсея Наумовича основой его теперешнего существования.

Эта мысль, вызвавшая у Евсея Наумовича усмешку, в дальнейшем его испугала – подобное состояние неопределенности наверняка приведет к депрессии. «Черт возьми, завтра же отправлюсь в прокуратуру и потребую объяснений, – подумал Евсей Наумович. – Пусть этот Мурженко все скажет начистоту, без намеков! Намеков?! Он же ясно сказал, что дамочка младенца понесла не без моей помощи. А я, узнав о сюрпризе, похитил дите, которого впоследствии находят в мусорном баке. Ай да Евсей Дубровский! Такой материал для городских газет! А может, самому написать статью?! – При этой мысли Евсей Наумович замер, точно в стойке охотничий пес. – Именно самому! Опередить события. Описать все как было. С подлинными именами. Того же Мурженко. И шантаж в милиции сапожника Кямала Магерамова. Каждое лыко вставить в строку».

Евсей Наумович возбужденно ходил по квартире. Ссохшийся паркет скрипел во всех помещениях, а в кабинете наиболее жалостливо. Скрип становился особенно визгливым, когда Евсея Наумовича одолевали внезапные идеи и он принимался метаться из комнаты в комнату. Привычка не раз служила поводом для былых семейных скандалов – Наталья терпеть не могла скрипа паркета. Особенно она прислушивалась к скрипу, когда семейные отношения зашли в такую стадию, после которой не нужно было искать особого повода для скандала. Забавно – Евсей Наумович ощутил состояние полной свободы именно от того, что после отъезда Натальи можно было вволю скрипеть паркетом.

В последний раз Евсей Наумович испытывал состояние творческого возбуждения, пожалуй, в прошлом году. Когда работал над статьей в зашиту сохранения на старом месте здания Центрального исторического архива. В своем холуйском рвении администрация президента исподволь начала кампанию о передаче детища архитектора Росси под очередную резиденцию президента. Архиву же, с его несметным хозяйством, предлагалось перебраться в другое помещение, где-то у черта на куличках. Эти планы вызвали возмущение горожан. Вот и вспомнили о старом газетном волке, журналисте Дубровском, некогда ярко писавшем о проблемах архива. И Евсей Наумович постарался. Статья наделала много шума. Однако чем закончилась та история и закончилась ли, Евсей Наумович не знал.

Скрип паркета становился все реже и реже. Евсей Наумович обескураженно присел на валик тахты. Задумка написать статью его не отпускала. Отталкиваясь от частного случая, надо поднять проблему. Иначе ее не напечатают. Или опубликуют в разделе хроники строчек десять-пятнадцать как факт находки младенца. А поведение следователя всего лишь личное отношение автора заметки, ничем не подкрепленное, иными словами – просто навет. Вот если бы привлечь к статье другие подобные случаи шантажа. При безнаказанности и коррупции милиции наверняка таких случаев много, но как к ним подобраться?!

Евсей Наумович вновь заметался по квартире. Он знал, с кем посоветоваться. Одно время Генка Рунич работал в ведомственной газете Управления внутренних дел. Даже как-то помог своему приятелю Евсею уладить конфликт с ГАИ за какое-то нарушение, еще когда у Евсея был автомобиль, лет двадцать назад. Возможно, у Рунича и остались какие-то связи в милиции. Только не надо ему раскрывать детали этой истории. Сказать, что решил попробовать себя в криминальной журналистике для заработка. И как к этому подступиться. Рунич, конечно, болтун, человек ненадежный, но все же давний товарищ. Конечно, повод для звонка наивный. Чтобы он, Евсей Дубровский, человек далеко не молодой, чистоплюй и эстет и вдруг – криминальная журналистика, удел молодых и резвых. Евсей Наумович так и слышал голос Рунича: «Не хитри, Севка, говори как есть. Что там с тобой стряслось? Я не помню, когда ты вообще мне звонил домой, тем более в одиннадцать вечера».

– Не в одиннадцать, а в половине одиннадцатого, – вслух пробормотал Евсей Наумович, накручивая диск телефона и разрываясь между желанием отодвинуть в сторону аппарат, не звонить Руничу и надеждой, что Рунича нет дома.

А когда услышал голос Рунича, он в первое мгновение помолчал в удивлении, словно не он звонил Руничу, а наоборот – тот звонил Евсею Наумовичу.

– Господи, это ты, Севка?! – завопил Рунич, едва услышав приятеля. – Ну, даешь! Небось, все своего Монтеня требуешь в одиннадцать ночи.

– Не одиннадцать, а половина, – ответил Евсей Наумович. – И Монтеня тоже. Имей совесть. Мне он нужен.

– На кой хрен тебе Монтень, Севка?! – виновато проворчал Рунич. – Ну потерял я его. Хоть режь меня.

– Как потерял? Оба тома? – растерялся Евсей Наумович. – Что за дела, Генка?

– Вот такой я подлец, – вздохнул Рунич. – Ума не приложу, куда они делись, оба тома. Но я тебе откуплю. Я видел в Доме книги, но денег тогда не хватило, дорогущие, черти.

– На кой черт мне та макулатура в сусальных переплетах?! – взвился Евсей Наумович. – У меня было академическое издание из серии Литературных памятников, осел!

– Вот сразу и осел! – обиделся Рунич. – Тоже мне, друг. Я как-никак был свидетелем на твоей свадьбе, Севка, имей уважение. И при чем тут обложка? Содержание-то осталось!

– А примечания? – въедливо проговорил Евсей Наумович. – Одни примечания в литпамятниках чего стоят!

– Слушай, псих, ты, что, намерен прожить двойную жизнь? – перешел в наступление Рунич. – Тебе скоро семьдесят!

– Не понял, – ответил Евсей Наумович. – При чем тут это?

– А при том! Тебе бы успеть перелистать книгу, а не вникать в примечания литпамятников. О своем памятнике подумай, псих!

– Не твое дело! – взорвался Евсей Наумович и бросил трубку.

Вскоре раздался телефонный звонок. Евсей Наумович медлил. Телефон продолжал трезвонить. И как-то особенно сварливо. Евсей Наумович поднял трубку.

– Ну?! – проговорил он раздраженно.

– Зачем звонил? – спросил Рунич.

– Уже не помню, – ответил Евсей Наумович.

– Если насчет работы у Ипата, то там и впрямь нет ясности с финансированием, – произнес Рунич. – А не мои козни, как ты полагаешь. Хотя, честно говоря, та работа не для тебя, Севка. Нужен молодой, златокудрый. А ты, Севка, старый и лысый.

– Кто лысый? – опешил Евсей Наумович. – Ты, что, спятил?

– Ты, Севка, ты – лысый! Не шевелюрой, а душой.

– Интересно, – произнес Евсей Наумович, – Что-то новое.

– Ты стал другим, Севка. Время тебя искривило. Живешь один как медведь. Друзей растерял. У тебя есть хотя бы один близкий человек?

– Есть, – натужно хохотнул Евсей Наумович. – Скажем, Эрик. Эрик Оленин.

– У тебя нет ни одного близкого человека, Севка, – повторил Рунич, переждав смешок Евсея Наумовича. – Ты раньше, Севка, никогда не посмеивался так, как сейчас. Ты, Севка, был гордый и независимый. Тебя бабы любили. А сейчас ты желчный и скучный старик. Я давно хотел это тебе сказать, берег для личной встречи. Но раз так сложилось, сказал по телефону.

– А зачем? – спросил Евсей Наумович с каким-то сторонним любопытством. – Зачем тебе такое откровение?

– Потому как все наши студенческие годы ты, Севка, был соринкой в моем глазу. Я смотрел на мир, но ты мне мешал. И Наталью ты у меня увел. Я никогда тебе не говорил, но так сложилось. Увел, а потом бросил.

– Она сама меня бросила, – пробормотал Евсей Наумович. – И ты это знаешь.

– Формально да, она. А на самом деле – ты ее бросил, благородный хитрован, – устало ответил Рунич. – Поверь, я в курсе. Хотя она меня недолюбливала, избегала, но я все знал. Так что вот так, чего уж там.

Помолчали. Внезапно Евсей Наумович уловил слабый мускусный запах, словно Рунич стоял поблизости. Никогда раньше Евсей Наумович не чувствовал подобный запах, хотя не раз сидели вместе на лекциях, а тут.

– Ты в чем сейчас? – спросил Евсей Наумович – В чем одет?

– В чем одет? – удивился Рунич. – Ну, в спортивных штанах, старых. Рубашка в клетку. А что?

– Хочу тебя представить, – ответил Евсей Наумович. – А домашние твои где? Спят?

– Жена в ванной. Дочка с внуком у телевизора, – покорно ответил Рунич. – А что?

– У тебя ведь это вторая жена? – спросил Евсей Наумович.

– Вторая, – подтвердил Рунич. – И дочка вторая, а внук первый. Ты для чего мне позвонил? Анкету заполняешь?

– Спокойной ночи, Генка, – ответил Евсей Наумович. – Мы оба с тобой не большие удачники в этой жизни.

Евсей Наумович положил трубку, поправил свалившийся в сторону телефонный шнур.

…Евсей Наумович долго не мог заснуть. Ворочался, кряхтел, вздыхал. Поднялся, отмерил в рюмку капли корвалола, выпил, вновь улегся. Но кажется сон его всерьез оставил. Приподняв голову, Евсей Наумович вгляделся в тихую спящую квартиру. В проеме распахнутой двери, что соединяла спальню с кабинетом, тусклыми корешками таращились книги. Подбив кулаком пухлое брюхо подушки, Евсей Наумович пристроил поудобней голову, да так, чтобы прикрыть уши. Он уже не вспоминал телефонный разговор с Руничем. Не думал и о следователе по особо важным делам. Мысли Евсея Наумовича занимал он сам – Евсей Наумович Дубровский с его нелепой судьбой. Нет, он не задавал себе вопросов, почему так все сложилось. Он думал о другом.

Нет, не оставит его образ этой молодой женщины. А, собственно, зачем его гнать? Какие нравственные обязательства связывают его перед кем-то, да и связывали ли когда-нибудь, если быть честным перед самим собой?! Нет у него никаких уз и цепей, он свободный мужчина и волен поступать как заблагорассудится. Конечно, Евсей Наумович лукавил, он-то знал, что его удерживает. По натуре он не был скаредным человеком. Потому и сильнее страдал от ситуации, в которую загоняла его страсть. Скаредность самодостаточна, она пресекает многие порывы души без всякого сожаления и сомнения. Слава богу, Евсей Наумович был лишен этого порока, поэтому и страдал острее. Но в конце концов, может он доставить себе еще раз короткую радость? Долго ли будет это желание сидеть гвоздем в его воображении?! Так, бросившие курить заядлые курильщики, не в силах справиться с искушением, позволяют себе иной раз затянуться сладким ядовитым дымком.

«Все! – сказал себе Евсей Наумович. – Завтра позвоню, с утра и позвоню!» Решив это для себя, он повернулся лицом к стене, закрыл глаза. Но сон все не приходил. Почему завтра? Почему не сейчас?! В тягостном сомнении Евсей Наумович проворочался в постели еще какое-то время. Потом сел, согнув колени и заведя руки за спину. На часах было без четверти двенадцать. А если она рассердится на поздний звонок? Что ж, даже хорошо, если рассердится, тогда он успокоится, переложив на нее тяжесть своего состояния – усмехнулся Евсей Наумович. Он еще некоторое время отдавался размышлениям, избегая главной щемящей мысли: рассердится, потому что в данный момент занята своей профессиональной занятостью. А что?! Ночь – наиболее подходящее время для ее занятий. Однако Евсей Наумович твердо знал – ему не справиться с искушением, чем бы оно ни обернулось.

Он сунул ноги в домашние шлепанцы и направился в кабинет.

Сигналы телефонного зуммера ленивым пунктиром устремились в бездну города, с какой-то издевкой над ним, Евсеем Наумовичем, давно и нелепо живущим мужчиной. А когда сигналы прервались, Евсей Наумович растерялся. Усилием воли он заставил себя не бросить трубку и произнести ее имя.

– Сейка?! – встречно воскликнула Луиза. – Сейка, я так рада твоему звонку!

– Правда? – шутейно произнес Евсей Наумович. – Как ты меня узнала?

– Значит, узнала, – серьезно ответила Луиза. – Ты хочешь меня повидать, Сейка?

– Да. Очень, – выдохнул Евсей Наумович.

– Раз очень, значит сейчас, – сказала Луиза. – Но понимаешь, Сейка, ко мне домой сейчас нельзя. А у мамки, на Садовой, наверняка занято – девочки работают.

– Вот еще, – пробормотал Евсей Наумович. – Приезжай ко мне!

– К тебе? – удивленно произнесла Луиза. – А разве ты… – она умолкла и спросила через паузу: – Где ты живешь?

– А. не поздно будет тебе добираться, – дрогнув, отступил Евсей Наумович.

– Но ты сказал «очень», – усмехнулась Луиза.

– Я живу у метро «Парк Победы».

– А я у «Техноложки», – живо проговорила Луиза. – Метро еще работает. Я успею, если мы не будем терять время. Что ты молчишь, Сейка? Испугался?

– Немного, – признался Евсей Наумович. – как-то все быстро и неожиданно.

– Не менее неожиданно, чем твой звонок. Так что решай, Сейка.

– Ладно, Луиза, – разозлился на себя Евсей Наумович. – Я полный мудак, извини! Мы встретимся у эскалатора, наверху, в вестибюле.

– Жди, я буду через минут двадцать-тридцать… Только я не Луиза, я – Лиза.

Ее последние слова, прозвучавшие искренне и просто, будто осветили кабинет мягким зеленым светом, расставляя все по своим местам.

В кожаной куртке с серым меховым воротником Евсей Наумович выглядел гораздо моложе своих лет. И еще яркий мохеровый шарф, купленный им в Америке в последний приезд к сыну. Шапку он надевать не стал, не так уж и холодно, а главное, седая шевелюра облагораживала лицо и каким-то непостижимым образом укорачивала нос, придавая профилю особую изящность. А стоило ему натянуть шапку, как нос вытягивался и портил вид.

Захлопнув дверь, Евсей Наумович, не дожидаясь лифта, поспешил вниз по лестнице. На площадке второго этажа он настиг соседа Аркадия с псом.

– На прогулку? – Евсей Наумович покосился на сенбернара.

– Ага, – подтвердил Аркаша-муравьед. – Да вы не бойтесь, Евсей Наумович. Он вас уже знает.

Пес поднял свою дикую башку и кивнул, мол, верно хозяин говорит – знаю.

– А я вот в магазин решил заскочить, – неожиданно для себя обронил Евсей Наумович, словно оправдывая свое ночное появление.

– В «суточник»? Вчера он был закрыт, – располагающе бросил Аркаша вслед соседа.

– Как – закрыт?! – через плечо произнес Евсей Наумович. – Вот те на! – и скатился с лестницы.

Продуктовый магазин «24 часа», что ютился за углом, на Московском проспекте, работал круглые сутки. Евсей Наумович им редко пользовался, он вполне обходился обычным магазином и рынком. Да и сейчас ему «суточник» был не нужен, разве что купить коробку конфет. Впрочем, конфеты, что принес Эрик, так и остались нетронуты.

Вялый ветерок лениво овевал лицо и руки Евсея Наумовича – зима в этом году выпала на редкость теплой, частенько проявляясь дождем вместо снега. Прошло уже почти два зимних месяца, а лыжи как стояли в туалете без дела, так и стоят.

Евсей Наумович шел вдоль закрытых на ночь магазинчиков с цветами, что теснились у обочины парка. В некоторых из них копошились продавцы, что-то подсчитывая. В ореоле цветов они походили на насекомых в куске янтаря. На ценники, выставленные рядом с цветами, смотреть было унизительно – некоторые тянули чуть ли не на половину пенсии за букет, да и отдельный цветок не каждый может себе позволить купить – одно расстройство.

Хорошо, что магазинчики закрыты, можно без упрека совести возвращаться с Лизой. Но тут взгляд Евсея Наумовича потеплел – он увидел бабку с ветками мимозы. Крупные, золотисто-желтые сережки в обрамлении остреньких листочков.

– Купишь? – без особой надежды спросила бабка, словив взгляд одинокого прохожего. – Недорого прошу. Замерзла вся.

Евсей Наумович остановился с индифферентным видом.

– На кой мне ваша мимоза? – проговорил он равнодушно.

– Что, на кой? Поднесешь жене, она тебя и обогреет.

– Меня, пожалуй, только печка обогреет, – продолжил Евсей Наумович с уловкой.

– Прямо-те! Печка! А сам еще и восьмой десяток не разменял.

– Сколько-сколько?! – опешил Евсей Наумович. – Ты что, старая?! Неужели я так выгляжу?

– Кто вас знает? – пошла бабка на попятную, ни к чему ей злить мужика, вдруг и купит мимозу. – Только ведь ночь, не видно. А так – седой, как лунь.

– Хорошо не лысый, – буркнул Евсей Наумович. – Сколько просишь за ветку?

– А сколько дашь? Холодно стоять. А кроме тебя никого. Даже ментов нет, проклятых. Давай тридцатку. Я еще ветку примкну, – бабка достала из ведра вторую такую же красавицу. – Ладно, гони двадцать рубчиков. Куда дешевле – полтора кирпича черняшки.

– Ладно, куплю, разжалобила ты меня, – Евсей Наумович достал тридцать рублей. – Пусть как сказала сначала. Тридцать так тридцать.

– Молодец, – одобрила бабка. – Возьми тогда и последнюю за так, – она достала третью ветку, протянула Евсею Наумовичу, подняла ведро, перевернула вверх дном. – Все! Пусто!

Запах мимозы – густой, терпкий и удивительно живой – колыхнул стылый ночной воздух, пробуждая память о зимней Ялте, куда несколько раз ездил с Натальей и маленьким Андроном.

Евсей Наумович зарыл нос в самую чащобу золотисто-желтых сережек. Так и зашагал дальше, вбирая в себя дух весны.

Эскалатор метро поднимал из глубины припозднившихся пассажиров. Казалось, их собирают где-то в преисподней и спешат показать, пока не закрыли станцию на ночь. Штучно и вместе с тем неторопливо и достойно. Усталые люди вытягивали шеи, стараясь поскорее вдохнуть свежий воздух.

И только Лиза, в меховой шапочке, с высоко поднятой головой разительно контрастировала с этой чередой снулых существ.

Евсей Наумович узнал ее сразу. И она сразу узнала Евсея Наумовича, впрочем, кроме него уже никого не было в вестибюле с притушенным дежурным освещением. В зимних сапожках на высоком каблуке, Лиза по росту оказалась вровень с Евсеем Наумовичем. И еще это пальто – замшевое, приталенное, со стоячим меховым воротом – придавало облику молодой женщины особую привлекательность.

Евсей Наумович оробел. Он помнил эту юную женщину маленькой и беззащитной.

– Ты какая-то другая, – произнес он, чуть сторонясь ее пылких объятий и, спохватившись, протянул ветки мимозы.

Лиза повесила на плечо сумочку, приняла мохнатые ветки и, заронив лицо в желтые сережки, глубоко втянула в себя терпкий запах, в блаженстве прикрыв веки с острыми черными ресницами.

– Какая прелесть, – прошептала она. – Спасибо, Сейка. Значит, я другая? Лучше или хуже?

Ее бледное лицо и впалые щеки в слабом освещении вестибюля странным образом слились с ветками мимозы в единый натюрморт.

– Граждане, освободите залу! – рыкнул голос из динамика. – Нечего тут.

Евсей Наумович медлил, с улыбкой глядя на Лизу.

– Папаша! – раздраженно добавил голос из динамика. – Встретил дочку и ступай себе. Нам тоже домой охота.

Лиза откинула голову и захохотала низким звучным смехом – теперь она чуть-чуть стала похожей на ту маленькую и бойкую девушку, которую помнил Евсей Наумович, но только чуть-чуть.

Невесть откуда взялся мелкий ленивый снежок. В его прозрачной пелене лицо Лизы казалось особенно прекрасным.

– Как доехала? Спокойно? – спросил Евсей Наумович.

– Конечно. В вагоне оказалось всего человек пять, – ответила Лиза. – Ты далеко живешь?

– Нет. Пройдем мимо цветочных будок, перейдем улицу – и мой дом.

Лиза повернула лицо к стеклянным домикам, в которых, среди россыпи цветов, сонно копошились продавцы, делая какие-то записи.

– В своих цветах они выглядят, как покойники, – заметила Лиза и отвернулась.

– Верно, – подхватил Евсей Наумович. – Ты точно подметила.

– Давай помолчим, Сейка. В такую погоду я люблю медленно идти и молчать. Мы еще наговоримся с тобой.

Евсей Наумович кивнул и локтем прижал к себе ее руку. Он еще не совсем освоился с незнакомым образом молодой женщины в модной и, видимо, дорогой одежде.

«А не напрасно ли я все это затеял? – думал Евсей Наумович, ступая по белому свежему насту. – Это совсем другая женщина, совсем другая».

Им вновь овладела робость.

Молча миновав арку, они приблизились к подъезду. Стараясь выглядеть молодцом, Евсей Наумович набрал шифр кодового замка, распахнул дверь и галантно посторонился, пропуская Лизу. Войдя следом, Евсей Наумович ступил на площадку и обомлел. У лифта, в терпеливом ожидании кабины, стоял Аркаша-муравьед со своим зверюгой.

И для Аркадия появление Евсея Наумовича с такой дамочкой оказалось некоторым сюрпризом, о чем свидетельствовал его и без того вытянутый муравьедовый нос.

– Какая красивая собачка! – воскликнула Лиза. – Это что за порода?

– Сенбернар! – буркнул Аркадий, задетый столь легкомысленным определением.

– Такая собачка если вцепится – пиши завещание, – каким-то подхалимским тоном промямлил Евсей Наумович, желая умаслить соседа, вывести его из состояния столбняка.

«Вот гад, – подумал Евсей Наумович. – Не спится ему со своим хвостатым оборотнем. Мало того что втянул меня в историю с мертвым младенцем в мусорном баке, он еще мне и эту подлянку подкинул в час ночи. Теперь сплетни пойдут по всему дому, долгоносик хренов. Небось сравнивает свою галошу-жену с Лизой, мудак».

– А как Димка поживает? – беспечным тоном произнес Евсей Наумович.

– Как ему поживать? – мрачно буркнул Аркадий. – Живет себе. С компьютером.

– У Аркадия очень талантливый сын. Димка. Знает три языка в совершенстве, – Евсей Наумович повернулся к Лизе. – Такой вот молодой человек.

– Сейка, у тебя нос желтый! – засмеялась Лиза. Евсей Наумович растерянно покосился на кончик своего носа, дотронулся ладонью.

– Это пыльца. От мимозы, – произнес Евсей Наумович и подумал тоскливо: «Сейка! Это ж надо? И так громко. Теперь весь дом меня станет так называть».

Евсей Наумович с ненавистью посмотрел на сенбернара, да и хозяину собаки мимолетно досталось, как свидетелю его позора.

Аркадий это почувствовал и, не дожидаясь лифта, поспешил вверх по лестнице. Пес, тяжело вскидывая бабий зад, поспешил за хозяином, то и дело оборачивая свою лохматую башку назад. С упреком глядя большими желтыми бельмами на Лизу, словно догадываясь о ее малопочтенной профессии.

Лиза подтянула одеяло к подбородку и поднесла сигарету к губам. Табачный дымок плыл к высокому потолку правильными кольцами. И строго друг за другом. Кольца закручивались в пышные крендели, расширялись и растворялись, оставляя сладковатый запах дорогих сигарет.

– Лихо это у тебя получается. Я так не умею, – проговорил Евсей Наумович. – Правда, я и курить толком никогда не курил. Берег здоровье.

– И карман, – обронила Лиза.

– И карман, – раздраженно подтвердил Евсей Наумович.

– Сберег?

– Карман?

– Здоровье.

– Относительно, – вздохнул Евсей Наумович.

– То-то на кухне у тебя лекарствами пахнет.

– Корвалол. Помогает как снотворное.

– Теперь-то ты уснешь как миленький, – засмеялась Лиза и добавила: – А ты, Сейка, молодец. С виду и не скажешь, что такой молодец.

– Старая школа, – польщенно проговорил Евсей Наумович и потянулся к ней рукой.

– Смелее, Сейка, чего уж там, после всего, что было, – Лиза подхватила его кисть и накрыла ею свою грудь. – Наслаждайся. И мне приятно.

– Правда? – Евсей Наумович глупо улыбнулся, но тотчас подавил гримасу, не хотелось выглядеть идиотом.

Кожа груди передавала ладони ощущение замши, а твердый наперсток соска обострял ощущение, пробуждая новое желание.

– Не торопись, Сейка, у нас все впереди. Если ты не уснешь.

– Вот еще, – вяло пробормотал Евсей Наумович.

– Как зовут ту тетку, на которую, говоришь, я похожа? – вспомнила Лиза.

– А. тетку зовут Наталья Николаевна Гончарова, – ответил Евсей Наумович и добавил с легкой досадой: – Раньше имя этой женщины знал каждый школьник.

– Раньше, – подхватила Лиза, – раньше, Сейка, осмотр в диспансере был бесплатным, а сейчас – плати, да не мало.

– Почему?! – запротестовал Евсей Наумович. – Кажется, в таких диспансерах и сейчас бесплатно.

– Для белого человека – да, – подхватила Лиза. – А я приезжая, живу без прописки, как птичка.

– Ну? – Евсей Наумович приподнялся и сел. – Как же так?

– Ты, Сейка, тем меня и подкупил, что не лез с расспросами в прошлый раз. И мне не пришлось врать, что я из крутой семьи: отец – профессор кислых щей, а мать – академик. Хватит, что назвалась Луизой. С тобой мне было легко, Сейка. Потому я сразу и узнала твой голос по телефону.

– А Жанну как тогда зовут?

– Какую Жанну? Ту, что пошла с тем длинным типом, твоим приятелем? – Лиза притушила сигарету и положила окурок в стоящую на полу пепельницу. – Жанна – это Женька Симыгина, мать-одиночка, она из местных.

– Зачем ты так? «Длинный тип»? – хмыкнул Евсей Наумович. – Эрик Михайлович мой друг. Мы дружим много лет.

– Ну и дружите, – буркнула Лиза, – ваше дело. Евсей Наумович вскинул брови и, приподнявшись на локте, в недоумении посмотрел на Лизу.

– Не поня. Чем тебе не угодил Эрик?

– Не будем о нем, Сейка.

– Все же. Серьезный ученый, объездил мир. И вообще – интересный человек. К тому же ты его совершенно не знаешь.

– Я сказала тебе, Сейка, не будем о нем, – в голосе Лизы прозвучали жесткие ноты. – Нам с тобой хорошо. И кстати – четвертый час ночи. Давай поспим немного. Выключи свет, только не совсем, если можно, я не люблю полной темноты.

Евсей Наумович покорно убавил свет и лег на спину. Лиза перевернулась на живот, обхватила рукой плечи Евсея Наумовича, повернула голову и уперлась носом в его шею.

В прикрытых глазах Евсея Наумовича плыли радужные круги. Если крепко сомкнуть веки, круги сливались в пульсирующее кольцо. Дыхание Лизы обдавало теплом шею и щеку. Евсей Наумович лежал смирно, боясь шевельнуться и нарушить охвативший его покой. Он думал о Лизе. Особенно ее поразили книги, что оказалось для Евсея Наумовича приятной неожиданностью. Она поглаживала теплые корешки старинных фолиантов, лицо ее было состредоточеным и серьезным. Евсей Наумович, оставив ее в кабинете, отправился на кухню, собираясь поджарить пельмени, свое фирменное угощение. Но передумал – время позднее, какие могут быть пельмени? – вернулся в кабинет посоветоваться. Лиза достала из шкафа том «Приключения Телемака» и разглядывала гравюры.

– Знаешь, они раскрашены от руки, – пояснил Евсей Наумович. – Это редкая книга. И очень ценная.

Лиза пожала плечами, бережно прикрыла красный сафьяновый переплет и поставила книгу на место. Она ходила по кабинету, разглядывала фотографии. Но вопросов не задавала. На фоне привычной глазу домашней обстановки ее фигура в голубом вязанном костюмчике смотрелась театрально, «по-чеховски». О чем он не преминул ей сказать.

– Без костюмчика я лучше, – ответила тогда Лиза.

– Знаю, – подтвердил он. – Но в костюмчике ты своеобразна.

Лиза рассмеялась. Когда она смеялась, были видны ее крупные белые зубы и верхняя десна, что несколько портило лицо, и Лиза это знала, стараясь прикрыть десну губой. Но такой дефект, как ни странно, проявлялся почему-то не всегда.

Они расположились на кухне. Лиза согласилась, что жареные пельмени и впрямь не ко времени, хотя она их тоже любит и нередко готовит для себя.

– Лучше выпьем по чашечке кофе с коньяком, – предложила Лиза, – и займемся своими делами, а то уже поздно.

От этой фразы, сказанной просто и по-деловому, Евсей Наумович почувствовал тогда озноб близости вожделения. А его мысли о предстоящем – что своей определенностью волновали воображение – сразу обрели близкую и неотвратимую реальность. Однако по какому-то изуверскому, сродни с мазохизмом соблазну Евсей Наумович отдалял предстоящее. Торопливость притупляет остроту. Однако не всегда удается отмерить точную границу, за которой ожидаемое уже оборачивается разочарованностью. Тут-то и сказывается степень многоопытности мужской жизни. Правда, чаще нетерпение ломает границы разумного ожидания, но Евсею Наумовичу это не грозило, хватало воли. Он все совершал как-то замедленно – смаковал коньяк, пил кофе, вел неторопливую беседу на случайные темы. О внешнем сходстве Лизы и красавицы с шикарным бюстом на коробке шоколадных конфет, например. Все это удивляло Лизу, точно не он, Евсей Наумович, звонил ей среди ночи, домогаясь встречи. Лиза расценила подобное поведение как проявление робости. И решила взять инициативу на себя. При этом проделала все так настойчиво и искусно, что Евсей Наумович и не заметил, как оказался в постели. Конечно, чепуха: уступая ее нежной настойчивости, Евсей Наумович прекрасно все осознавал затуманенным рассудком, но в этом подчинении он переживал не менее острое чувство, чем то, что ему предстояло испытать.

И сейчас, лежа в полутемной спальне после всего, что произошло, ощущая вялость удовлетворенного своего тела, он вспоминал детали их упоительной встречи, с упорством неофита возвращался к странному намеку Лизы. За долгие годы дружбы с Эриком он никогда и ни с кем не обсуждал своего приятеля, даже с женой. Наталья не скрывала своего дружеского отношения к Эрику, радовалась каждой с ним встрече, что вызывало у Евсея Наумовича мимолетные всплески ревности. Но с годами он перестал обращать на это внимание.

– Не спишь, Сейка? – проговорила Лиза не отдаляя лица от шеи Евсея Наумовича и, перепустив долгий утвердительный вздох, добавила: – Знаю, о чем ты думаешь.

Евсей Наумович выжидательно молчал.

– О чем ты думаешь, Сейка?

– Ты же знаешь, – разлепил губы Евсей Наумович.

– Знаю. Я ненавижу предательство, Сейка. Меня не раз предавали. Твой приятель, этот самый Эрик Михайлович, после того как вы вдвоем побывали на Садовой, заявился туда и на следующий день. Ты знал об этом?

– Как? – оторопел Евсей Наумович. – На следующий день?

– Не знал! – с каким-то злорадством воскликнула Лиза. – Так я и думала. Ему захотелось переспать со мной. Так он и сказал Жанке – я в тот день не работала, ездила на осмотр в диспансер. Он обещал прийти завтра, чтобы Жанка мне передала. А на следующий день нас из квартиры вытурили – пришел черед другой мамки, Матильды, с ее бригадой. Наша мамка с Матильдой ту крышу арендуют пополам, по десять дней каждая.

– Ты смотри, – пробормотал Евсей Наумович. – Ай да Эрик! И впрямь нет преград его страстям.

В голосе Евсея Наумовича сквозила горечь.

«Однако могу ли я упрекать своего друга? – думалось Евсею Наумовичу. – В том, что он умолчал о своем визите на Садовую? Может быть, он не хотел огорчать меня? Да и сам я вряд ли стал рассказывать об этом, случись подобное со мной».

Тем не менее горечь не оставляла Евсея Наумовича.

– Вольному – воля, – проговорил он. – Какое же это предательство, Лиза? Сама понимаешь – страсть размазывает мужчину, как.

– Понимаю, Сейка. – перебила Лиза. – Только предательство в ином. Все! Хватит, Сейка. Я и впрямь спать хочу. Можно, я отдельно лягу? Иначе мне не уснуть.

– Спи здесь, – решил Евсей Наумович. – Я отправлюсь в кабинет. Захочешь принять душ, вот мой халат.

Евсей Наумович по-особенному относился к кабинету. Возможно, оттого, что именно там сильнее всего сохранился дух дяди Семы, младшего брата отца. Смерть дяди в эмиграции Евсей Наумович переживал так же остро, как смерть мамы. С детства у Евсея Наумовича сложились с ним близкие отношения. По духу он был ему ближе, чем отец, беспартийный большевик и коммунистический ортодокс.

Главная достопримечательность кабинета – книги в своем большинстве принадлежали дяде, страстному библиофилу. И письменный стол красного дерева с резными узорными тумбами дядя купил в антикварном магазине сразу, как въехал в эту квартиру. Такой стол сейчас наверняка стоит огромных денег. Почти каждая мелочь в кабинете когда-то покинула антикварный магазин. Подсвечники с античными фигурами в основании. Бронзовые медальоны. Две картины в черных багетах над тахтой работы неизвестных художников восемнадцатого века. А сама тахта! Широченная, с твердыми валиками, покрытая ковром, несмотря на почтенный возраст, не продавливалась и не скрипела. Сын Андрон, в детстве, под впечатлением сказки про Буратино, прозвал тахту «Черепаха Тортилла». Евсею Наумовичу пользоваться тахтой по назначению приходилось нечасто, а когда это случалось, память возвращала его в те времена, когда в квартире властвовал маленький Андронка. Став взрослым, сын женился и переехал в отдельную квартиру, отданную молодой семье бабушкой. Сама же Антонина Николаевна в те времена жила с Евсеем и его женой Натальей в этой трехкомнатной квартире вплоть до своей смерти. Над тахтой висел портрет маленького Андронки – в берете и с бантом у ворота полосатой рубашонки. Такая же фотография висела в квартире в Нью-Йорке, в городке Джерси-сити, где Андрон жил с семьей.

Евсей Наумович достал из шкафа две простыни, подушку, толстый плед из верблюжьей шерсти. Расстелил все это на тахте, выключил свет и улегся. Надо бы проветрить подушку, ею давно не пользовались, мешал затхлый запах. Поворочавшись, Евсей Наумович натянул простыню на подушку. Кажется, помогло, правда, появилось некоторое неудобство, ну да черт с ним, не каждый день приходится спать на тахте.

Видно, Лиза после душа сразу уснула – в спальне воцарилась тишина.

Претензии Лизы к Эрику оставили определенный осадок в его душе. Конечно, она не могла знать о глубокой привязанности Евсея Наумовича к своему другу. Иначе бы не стала все рассказывать. Возможно, Лиза хотела как-то раззадорить Евсея Наумовича, распалить к себе интерес. Не совсем понимая, что Евсей Наумович далеко не молодой человек, клюющий на подобную наживку и что у него могут быть иные оценки женской притягательности. Да, близость молодой, красивой женщины его возбуждает, но вместе с тем не избавляет от иллюзий. Он понимает, чем может быть интересен такой женщине. И особенно после того, как она попала к нему в дом, в эту обстановку. А ведь Лиза такая женщина и есть. Или она другая?! И поэтому поведала о визите Эрика на Садовую улицу, сочтя его желание провести время именно с ней, скажем, не этичным?

Евсей Наумович поднял голову и посмотрел в сторону спальни. Он почувствовал сильное желание поговорить с Лизой. О чем? Просто поговорить, с тем чтобы в разговоре нащупать те самые неизвестные ему причины, побудившие ее к откровению. Убедиться, что она такая же, как и другие женщины. Во всяком случае, те, что встречались на жизненном пути Евсея Наумовича до сих пор.

Приоткрытая дверь спальни пропускала блеклый свет ночника. Без малейшего намека на то, что там кого-то ждут и будут ему рады.

Вскоре Евсей Наумович уснул.

Он пробудился от приглушенных звуков, что проникали сквозь плотно прикрытую дверь кабинета. Обычные звуки, сопровождающие возню на кухне.

«Прикрыла дверь, не хотела меня беспокоить», – Евсей Наумович поднялся со своего лежбища и лукаво подмигнул сыну: Андронка улыбчиво взирал на отца с настенной фотографии.

Лиза, в его домашнем халате, забранном в талии какой-то веревкой, выглядела так же соблазнительно, как и в костюмчике. Даже более соблазнительно. О чем и сообщил ей Евсей Наумович.

– О, Сейка, доброе утро! – без тени жеманства всплеснула руками Лиза. – Я так чудно спала, точно у мамы в Перми, ей богу.

– Так ты из Перми? – Евсей Наумович прильнул к Лизе и поцеловал в щеку. – Говорят: «Пермяки – соленые уши».

– Ты и это знаешь? – Лиза отстранила голову и лукаво посмотрела на Евсея Наумовича.

Ее глаза сейчас цвели особым сиреневым цветом. Совсем не тем, каким казались ночью – темно-синим.

– Никак не могу уловить настоящий цвет твоих глаз, – произнес Евсей Наумович – Третий раз я в них смотрю и всегда они разные.

– Почему третий? – Лиза вскинула брови.

– Ну, первый раз – это в первый раз. Потом – вчера ночью. А сегодня – третья встреча. Верно?

– Верно. Приведи себя в порядок и садись за стол. Только сейчас Евсей Наумович обратил внимание на результат хлопот Лизы. Что можно было выжать из чрева его старого холодильника эпохи раннего Брежнева? Даже странно.

– В твоем холодильнике такой бардак, что, покопавшись, можно кое-что и найти. Да и вчерашние пельмени пригодились. Говоришь, раз в неделю у тебя кто-то прибирает?

– Да. Заходит одна женщина. Знакомая моей покойной матери. Прибирает. Иногда готовит на неделю. – Евсей Наумович искоса взглянул на себя в зеркало, провел ладонью по подбородку, решая – бриться сейчас или после завтрака? В решение этой проблемы вмешалась Лиза, придвинув к нему тарелку с жареными пельменями, присыпав их сухим укропом.

– Садись. Остынут.

Евсей Наумович не устоял – жареные пельмени были его слабостью. И он понимал толк в этом кушанье. Лиза ему угодила – пельмени оказались не сухими, а такими, как надо: прихваченные с боков розовой твердой корочкой и влажным жирком внутри, они сохраняли вкус мяса, аппетитно похрустывая во рту. Одобрительно мыча, Евсей Наумович прикрыл глаза в знак величайшего одобрения. Что послужило толчком для неторопливого разговора о кулинарных пристрастиях. Евсей Наумович вдруг вспомнил давно им забытое слово «анчоусы». Вспомнил о том, как в былые годы он покупал в Елисеевском магазине жестяную коробку тех самых анчоусов на семейный ужин. На что Лиза заметила, что сейчас в магазинах можно купить что угодно, хоть черта в томате, были бы деньги.

– Кстати, – проговорила Лиза. – Мне сегодня привиделся сон к деньгам.

– Верно, – кивнул Евсей Наумович. – Как говорится – сон в руку.

– Ах, Сейка, – захохотала Лиза, склонив голову набок. – Я и не подумала, извини. Ты тут ни при чем. Твоих денег мне не надо. Вот я – дура, честное слово, решила устроить для себя выходной день, поэтому я у тебя в гостях, а не на работе. И не будем об этом, Сейка. А сон я и впрямь видела к деньгам. Будто я провалилась в какую-то яму, полную грязи.

Евсей Наумович смотрел на Лизу с удовольствием. Не совсем сознавая причину удовольствия: то ли ему нравился открытый детский смех молодой женщины, то ли от прилива хорошего настроения, связанного с намеком Лизы на бескорыстность ее визита в этот дом.

– Ты так быстро уснула, – встречно засмеялся Евсей Наумович.

– Если бы! Ты, Сейка, храпел как трактор, – вновь захохотала Лиза. – Пришлось даже прикрыть плотно дверь.

– Ах вот что! А я решил, что ты боялась меня потревожить своей возней на кухне, – продолжал смеяться Евсей Наумович. – Неужели я так громко храплю?

– Как трактор. Быр-тыр, быр-тыр… Что-то бормотал, чьи-то имена вспоминал.

– Сны меня часто преследуют. Иной раз даже в метро или в автобусе. Прикрою глаза, задремлю, и непременно возникают видения.

– Интересно, – всерьез заметила Лиза. – А что ты видел сегодня? Что так стонал?

– Не помню. А вчера видел во сне президента. Словно мы стоим с ним и едим рыбу. Сырую. И птицы летают черные. А мы им рыбу кидаем. Четко так помню.

– Ну вот еще, – шутливо произнесла Лиза, – ты, что, его знал по жизни?

– Не лично, но видел много раз. Я лет десять назад, в начале девяностых, был весьма заметной в городе персоной.

Евсей Наумович не рисовался. Он действительно в те уже далекие времена слыл фигурой заметной. Его статьи публиковались не только в городских газетах и журналах, но и в центральных – в «Огоньке», «Московских новостях», – одно появление в которых гарантировало известность. То было время великой разрухи, криминального беспредел, становления дикого частного бизнеса. Время пустых прилавков, время именных, выданных по месту жительства продуктовых справок, владельцы которых отоваривались ограниченным набором продуктов в прикрепленных магазинах – у Евсея Наумовича до сих пор где-то валялся этот бумажный лоскут с фотокарточкой. Время «ваучеров» – долговых обязательств государства перед своими гражданами. С обещанием каждому справедливую долю государственного пирога. Смелая задумка справедливого распределения на деле обернулось величайшим в истории мошенничеством. Превратив в одночасье подавляющую часть населения огромной страны в нищих и бомжей. Типичный пейзаж тех лет – дворовые мусорные баки с копошащимися в них людьми. Однажды Евсей Наумович узнал среди этих унылых фигур знакомого старого инженера с женой, милой, всегда улыбчивой женщиной. В ту ночь Евсей Наумович долго не мог уснуть. И в то же время – в мраморном зале Астробанка, что на Невском проспекте, или в Юсуповском дворце на Мойке, или в белоколонном зале Филармонии, а то и в самом Эрмитаже или в отреставрированном Павловском дворце – проводились неслыханные по роскоши «Петербургские сезоны». И «новые русские» в изысканных вечерних туалетах внимали выступлениям знаменитых отечественных и зарубежных артистов. А после представлений непременно выходили к столам, роскошь которых поражала воображение. Метровые осетры и севрюги, ощеряясь плавниками, возлежали на царских блюдах, россыпи черной и красной икры, мудреные мясные деликатесы, свежие фрукты-овощи, выпечка – торты, пирожные и всякие кренделя с конфетами. А вина – боже праведный, какие на столах высились бутылки с вином, коньяками, виски. А царица русского застолья – водка? Какая там стояла водка в фигурных бутылках от новых российских водочных королей. Лакеи в дирижерских фраках ловили каждый жест гостей, липнувших к бесконечным столам, чтобы в лучшем виде и мгновенно удовлетворить любое желание. Одним из зачинателей этих празднеств был председатель Совета директоров Астробанка – молодой, приметный толстяк, необыкновенно одаренный финансист, закончивший Сорбонну, прошедший стажировку в Японии. Типичный представитель новой элиты – деловой, напористый и динамичный. Он и умер на заседании Совета банка прямо за своим председательским столом. Похоронная процессия растянулась на полкилометра, а то и больше. Тогда Евсей Наумович и увидел воочию – сколько в Петербурге проросло деловых, зубастых людей! Евсей Наумович получал приглашения на многие «Петербургские сезоны». Одно такое веселье он особенно запомнил по тому, как лишился своей меховой шапки зимой, в Павловском дворце. В начале праздника по плацу на замерзших низкорослых лошадках гарцевали ряженные – то ли гусары, то ли уланы. Лениво маршировали сонные солдаты в расшитых мундирах. По приказу они, что есть мочи, орали ура, бахали из пушек холостыми зарядами в глубь зимнего Павловского парка. Словом, всячески козыряли перед глазеющей толпой гостей, стоящей на пленере перед дворцом в ожидании конца утомительной и дурной мистификации, с тем чтобы перейти к главному – застолью. Там, во дворце, Евсей Наумович и обнаружил отсутствие шапки – видно, кому-то приглянулась из «новых». Новые-то они новые, но привычки – старые. В те дни непременным участником всех праздников и застолий являлся мэр города. Обычно он запаздывал к началу действа, и все с холуйской покорностью его дожидались. Как правило, мэр являлся не один, а в сопровождении каких-то князей, графьев, а то и вообще – наследников царской фамилии из тех, кто проживал за рубежом еще с семнадцатого года. Как ему при его занятости в то непростое время удавалось их разыскивать и доставлять в Петербург, оставалось загадкой для Евсея Наумовича, возможно, это осуществлялось благодаря примерной работе заместителя мэра по внешним заботам. Так они и шли по своим бывшим владениям – посланцы России, которую мы потеряли, – рядом с моложавым, высоким и обаятельным мэром. В сопровождении множества помощников мэра. Среди которых – а Евсей Наумович обладал зорким глазом журналиста – был тихий, малоприметный, не особенно пьющий и рано покидающий веселье помощник мэра по этим самым «внешним заботам». Он и стал теперь президентом страны. Такие вот кульбиты.

– Вот-вот, – проговорила Лиза, выслушав Евсея Наумовича. – Имеешь полное право есть во сне рыбу на пару с президентом.

– Сырую, – уточнил Евсей Наумович. – И скармливать черным птицам.

– Сырую рыбу – это плохо. К болезни. А черные птицы – дурные вести. Надо что-то предпринять.

– Знаю, – серьезно ответил Евсей Наумович. – Помогает вода из-под крана, с приговором. Или надо огнем свечи осенить воздух у кровати. Впрочем, сегодня – вторник. А вещие сны – с четверга на пятницу.

Лиза пожала плечами и проговорила:

– Пойдешь бриться, побрызгай водой. Для страховки. Евсей Наумович улыбнулся над тем, как она серьезно все это сказала. Протянул руку, взял чайник, чтобы подбавить кипятку в остывшую чашку. Пузатый, замызганный чайник оказался холодным и пустым. Лиза поднялась с места, шагнула к подоконнику, где портьера прятала электрический чайник с палехской росписью. Поднесла его к чашке Евсея Наумовича и плеснула в нее кипяток.

– А тот чайник выброси, – сказала Лиза. – Он кажется старше тебя.

Евсей Наумович хлопнул ладонью по колену.

– Вы что, сговорились?! – весело выкрикнул он. – Эрик тоже меня тем чайником попрекнул.

Лиза хмыкнула и принялась раскладывать бутерброды. С сыром придвинула Евсею Наумовичу, с колбасой – себе. Вопросительно взглянула на Евсея Наумовича – может быть, он предпочтет с колбасой? Нет? Ну и ладно. Лиза надкусила бутерброд и принялась жевать. Ее сомкнутые пухлые губы сжимались и расслаблялись, будто жили сейчас отдельной своей жизнью. Точно океанские моллюски. Евсей Наумович видел такие в рыбных рядах Чайна-тауна – китайского района Нью-Йорка. Нет, пожалуй, он не станет рассказывать Эрику о Лизе. Ни к чему.

И Лиза догадалась, о чем сейчас подумал Евсей Наумович. Ее брови сошлись на переносице.

– Ты что-то хочешь сказать? – обронил Евсей Наумович.

– Я о тебе, Сейка, знаю больше, чем ты думаешь, – через паузу проговорила Лиза. – И о семье твоей. И о прочем.

– Вот как? – Евсей Наумович придержал у рта бутерброд. – Каким образом?

– Твой друг… рассказал Жанке.

– Интересно. Что он мог такого рассказать обо мне? – обескураженно проговорил Евсей Наумович.

– Что ты – неудачник и тюфяк. И на Садовую он ввалился в основном из-за тебя, у которого с женщинами ничего не получается. Вероятно, по тому как ты импотент.

– Что?! – опешил Евсей Наумович.

– Импотент, – повторила Лиза. – И тебя надо приободрить, иначе ты можешь свихнуться.

– Интересно, – Евсей Наумович положил на стол свой бутерброд. – Что еще?

– Ну, вроде все тебя оставили. Из-за твоего несносного характера. Даже сын.

– Так и сказал?

– Вроде так. Жанка – дура, но врать не станет.

– С чего это они вдруг стали меня обсуждать? Делать им было больше нечего?

– Может и так, – кивнула Лиза. – Видно, у него с Жанкой ничего не получалось, он и отфутболил это на тебя, своего старого друга. Мол – все его мысли сейчас о тебе. И на Жанку фантазии не хватает.

– Чушь какая-то, – махнул рукой Евсей Наумович.

– Не говори, Сейка. Это материя тонкая. Когда у мужика не получается, он и не такое придумает, чтобы остаться орлом в глазах женщины. Наши девочки разного наслышались.

– Чепуха, чепуха, – растерянно бормотал Евсей Наумович. – Он другой человек, Лиза. Сильный, волевой, умный. Чтобы разнюниться перед какой-то Жанной, извини меня. Она просто дура не так его поняла. Бывает, что мужчина что-то и сболтнет, многое зависит от интонации, понимаешь.

Евсей Наумович казался сейчас человеком, стоящим перед пропастью, в которую выронил что-то ценное и не решается туда опуститься, поискать.

– От интонации зависит, – повторил он глухо. – Интонация может быть доброй, ироничной, злой, какой угодно. Интонация многое решает.

– Мне кажется, Сейка, – прервала Лиза, – предательство как раз и прикрывается доброй интонацией.

Не хотелось Евсею Наумовичу продолжать этот разговор, ой как не хотелось! Казалось, недосказанное может изменить его жизнь – и он этого боялся. Так много в его судьбе менялось и не в лучшую сторону, что с новыми потерями ему не сладить.

Лиза сидела по ту сторону кухонного столика. Ее лицо, поутру не тронутое косметикой, выглядело совсем юным и незнакомым. Чего-то в нем не хватало для полного узнавания.

– Послушай, Лиза, а где твой амулет? – с натужной веселостью спросил Евсей Наумович.

– Заколка? – Лиза вскинула голову и провела ладонью по светлым прямым волосам, ближе к виску.

– Забыла?

– Нет. Дома оставила. Я же не на Садовую вчера собралась. Чего мне опасаться?

– Вот как. Тот амулет у тебя.

– От дурного сглаза, Сейка. К тебе это не относится. Вот я и оставила.

Евсей Наумович пригладил тонкими пальцами ворот своей рубашки. Чувствовалось, что хочет задать еще один вопрос.

– Говори, Сейка, говори, – подбодрила Лиза.

– Сколько тебе лет, Лиза? – обронил Евсей Наумович. – Извини, говорят, у женщин об этом не спрашивают.

– Тридцать два года. Скоро будет тридцать три. Через два месяца, я – весенняя.

– Мне казалось – тебе гораздо меньше.

– Разочаровался?

– Наоборот. Приблизился. Хотя при таком раскладе не очень заметно.

– А мне так больше нравится, папаша, – засмеялась Лиза, как вчера в метро. – Знаешь, что я хочу, Сейка? Хочу пригласить тебя в театр. На балет. Пойдешь? Не сдрейфишь? Там наверняка встретятся твои знакомые. А тут – я!

– Ну и что?! – воскликнул Евсей Наумович и осекся: Лиза описала ситуацию не вполне для него комфортную.

Приглашает его к особому испытанию – испытанию молвой.

– Ну и что? – продолжал держать марку Евсей Наумович. – Пойду. И с удовольствием. Я сам тебя приглашаю, у меня знакомство в Маринке. Правда, давнее, с тех пор многое изменилось.

– Конечно, – улыбалась Лиза. – После вчерашней встречи у лифта с твоим соседом тебе уже ничего не страшно.

– Именно, – буркнул Евсей Наумович. – Черт бы его взял с его собакой! – Евсей Наумович вложил в свое пожелание особый, известный лишь ему смысл.

И словно в резонанс с тайным смыслом его пожеланию бедолаге Аркадию, невольно втянувшему Евсея Наумовича в историю с убиенным младенцем, – раздался звонок в дверь.

– Кто бы это мог быть? – недоуменно произнес Евсей Наумович. – И так рано.

– Как – рано, Сейка? – подхватила Лиза. – Двенадцатый час дня. Когда мы с тобой легли вчера?

Звонок повторился. Злее и настойчивей. Словно имел на то законное право. И этим пользовался.

– Иду, иду, – подчинился Евсей Наумович. – Кто еще там? – он заглянул в глазок.

На площадке стоял мужчина. Шапка со спущенными ушками прятала его лицо.

– Афанасий?! Ты, что ли? – с досадой произнес Евсей Наумович, приняв мужчину за своего назойливого спасителя. – Чего надо-то?

– Дубровский? – вопросил незнакомый голос. – Примите повестку.

Дурное предчувствие комом набухло где-то в глубине живота Евсея Наумовича.

– Какую повестку?

– Отоприте, узнаете.

Евсей Наумович открыл дверь. В проем ввалился липкий морозный воздух.

– И распишитесь, – мужчина в шапке держал озябшими пальцами серый листок, ручку и ведомостичку для росписи получателя.

Евсей Наумович, не глядя, механически, поставил подпись-закорючку и принял серый листок.

– Вы ведь Евсей Наумович? – запоздало уточнил посыльный и в ответ на кивок Евсея Наумовича добавил: – Ну и морозец сегодня сорвался. А вчера чуть ли не весна стояла. – И, не дожидаясь лифта, поспешил вниз по лестнице.

Евсей Наумович захлопнул дверь и направился в кабинет за очками.

«Сон в руку, – бормотал он, разыскивая на столе очки. – Черные птицы, черные птицы. Не верь после этого».

Повестка предписывала Евсею Наумовичу Дубровскому явиться в Городскую прокуратуру по адресу: Почтамтская, 2/9, в комнату № 17 к следователю по особо важным делам – Мурженко Н.Ф. В случае неявки. И так далее.

2

Машинист поезда метрополитена весело нарушал должностную инструкцию.

– Паровоз идет только до станции «Чернышевская»! – объявлял он на всех встречных станциях от Технологического института.

Лица припозднившихся пассажиров светлели, они улыбались, не без лукавства поглядывая друг на друга.

– Паровоз?! – проговорила тощая гражданка с сумкой на коленях. – Я и забыла, как он выглядит, паровоз-то.

– Пьяный, наверно, – поддержал гражданку пожилой пассажир, что сидел рядом с Евсеем с газетой в руках. – Время позднее, вот он и вольничает без начальства.

– Двери закрываются! – не унимался машинист. – Люди, я люблю вас – будьте бдительны! Не забывайте свои вещи в вагоне поезда.

Вновь ветерком по вагону прошел смешливый ропот.

– Не боись! – отозвалась тощая гражданка. – Все мы бдительны!

– Да, все мы бдительны, – буркнул пожилой пассажир и добавил неожиданно: – Диссиденты.

Евсей скосил взгляд на раскрытые крылья газеты соседа-пассажира. Черный заголовок статьи колебался от вагонного сквознячка. «Позор клеветникам Синявскому и Даниэлю!»

Евсей уже давно просиживал до глубокой ночи у старенькой «Латвии», лавируя тумблером в писке и вое радиоглушилок. Так что Евсей был в курсе событий, да не он один. В обеденный перерыв каждый сотрудник отдела добавлял какое-нибудь словцо, а то и фразу из судебного процесса, выуженную из сообщений зарубежных радиостанций. Но вклад Евсея оказывался наиболее весомым – в районе Парка Победы, где он жил, слышимость оказывалась наилучшей. Физик Эрик объяснял это особой лакуной, в которой частота полезных радиосигналов давила частоту глушилок. Поэтому информацию Евсея в архиве ждали с повышенным любопытством. Московский писатель Синявский под псевдонимом Абрама Терца опубликовал за рубежом какую-то свою рукопись. Вместе с другим писателем, Даниэлем, взявшим псевдоним – Николай Аржак. Власти сочли эту публикацию злостной клеветой на советскую страну. И прокурор требовал впаять предателям-диссидентам соответственно семь и пять лет отсидки. Взбаламутив тем самым всю мировую демократическую общественность.

Честно говоря, Евсей посиживал ночами у радиоприемника из окаянства. А все услышанное происходит в другом мире. Его же мир – с проявлением собственного добра и зла – казалось, настолько проник в его сознание, что Евсей не чувствовал особенных неудобств. Как в старой привычной одежде. И все, что происходило вокруг, пробуждало не более чем любопытство. Конформизм? Да, так и есть. Привычное на то и привычное, что не вызывает отторжения. Даже скудная зарплата Евсея не тревожила – он подрабатывал статьями в газетах и журналах. Тем более что не надо было себя изнурять поиском темы. В Центральном историческом архиве страны темы прятались повсюду, важно не терять азарта. А перо – дерзкое, умное, профессиональное журналистское перо у Евсея не отнять. Однако собственный конформизм являлся скорее внутренним ощущением Евсея, а внешне – в глазах окружающих – Евсей слыл не только демократом, но и кем-то вроде диссидента, человека активно несогласного с существующим строем, человека, будившего крамольные мысли, но на примерах прошлого страны. Взять его статьи по документам Фонда Министерства Внутренних дел царской России. Того же Управления по Цензурному ведомству. Или по Управлению по Делам печати. По донесениям на сочинения Гоголя, Пушкина, Рылеева, Некрасова и других.

Проницательный читатель легко находил перекличку с тем, что происходит сегодня, в 1966 году, но без особого риска для автора, Евсея Дубровского, вольнодумца и диссидента.

– «Чернышевская»! – весело объявил машинист. – Просьба освободить вагоны. Паровоз дальше не пойдет!

Евсею дальше и не надо. Почти пять лет как мать жила у Таврического сада. После обмена, осуществленного Натальей, мать переехала в небольшую однокомнатную квартирку в Калужском переулке, куда сейчас и направлялся Евсей после очередного скандала с женой. Скандалы в последнее время так часто возникали, что представлялись каким-то одним общим скандалом. Проследить первопричину было дело безнадежным. Один из «летних» скандалов Евсею все-же запомнился. Он возник после того, как Евсей случайно встретил Зою – давно забытую лучшую подругу жены. К тому времени Зоя достигла успеха на своем поприще – стала начальником какого-то объединения сберкасс или что-то в этом роде и, кстати, весьма похорошела внешне. Евсей никак не ожидал, что его простодушный рассказ о мимолетной встрече с Зоей вызовет такую злобу жены.

– Не хватало принести всякую грязь в мою постель, – вопила Наталья.

Из яростного потока слов Евсей уловил, что Зоя когда-то лечилась от болезни почек, вызванной вирусами, передаваемыми половым путем. Евсей, не чувствуя своей вины, взъярился и принялся защищать Зою. Чем еще больше распалил Наталью. Они не разговаривали дней десять, пока Андронка не вернулся с дачи Майдрыгиных, родителей Натальи.

Тусклые лампочки фонарных столбов, далекая звездная мешанина. Затерянный город, мрачно подумал Евсей с подозрением оглядывая одиноких припозднившихся прохожих, спешащих в метро. А память продолжала выуживать все новые обиды. Словно вытягивая из воды канат с метками глубины.

Дощатая дверь подъезда стукнула за спиной Евсея резким пенальным звуком.

Пустая шахта лифта, обмотанная проволокой, вероятно, со времен блокады, ржавым позвоночником скрепляла все шесть этажей простуженного дома. Евсей направился к лестнице.

Антонина Николаевна, свесив голову над перилами площадки своего, третьего этажа, вглядывалась в лестничный провал.

– Поднимайся, поднимайся, – подбадривала она Евсея. – Слышу, хлопнула с улицы дверь.

– Думал, ты уже спишь.

– Уснешь с тобой… Два часа как позвонил, а все тебя нет и нет, – говорила Антонина Николаевна навстречу сыну. – Опять поцапался с Наташей?! Заведи себе любовницу и шастай к ней ночевать. А меня нечего впутывать в ваши склоки.

Евсей поднялся на площадку, тронул губами дряблую щеку матери и шагнул в теплую прихожую. Со знакомым запахом теста, жареного лука и квашеной капусты. В каждый свой визит Евсей отмечал что-нибудь новое. В прошлый раз не было этих цветов – лиловые крокусы победно топорщили убористые листья под фотографией покойного отца, молодого, красивого брюнета. Тонкие усы красовались на улыбчивом лице.

– Как ты похож на папу, на долгие тебе годы, – вздохнула Антонина Николаевна. – Только жаль, у тебя нет усов. Мужчина должен носить усы. Зачем ты их сбрил? Есть будешь?

– Двенадцать ночи. А что у тебя?

– Оладьи напекла. С медом можно. Или с вареньем?

– А какое варенье?

– Лучше с клюквой. Мой руки, садись.

Евсей перешел в ванную комнату. Размером не меньше гостиной, комната радовала чистотой и аккуратностью. Провизор – он во всем провизор, что подчеркивали множество склянок и пузырьков на полках вдоль стены, явно из аптекарского арсенала. На все случаи несчастья – от ревматизма, подагры, кожного зуда. Глядя на энергичную, неунывающую мать и не скажешь, что она перешагнула пенсионный рубеж.

Евсей приблизил лицо к зеркалу. Он видел запавшие щеки, проколотые жесткой щетиной, чуть раздавшиеся в стороны уши, две бледные горизонтальные линии на лбу, словно посадочные полосы будущих морщин. Глаза карие, безрадостные, со складками по углам. Когда он смеялся, складки веером стягивались к вискам. Евсей натянул на лицо гримасу улыбки, но складки почему-то не изменились.

«Даже улыбку она мою стерла, – подумал Евсей. – На кого я стал похож? Как она сказала? На принца и нищего в одном флаконе! Это ж надо! А к Зое-то она меня приревновала».

Не считая восточной кухни, оладьи слыли коронным блюдом Антонины Николаевны. Розовые, пышные, овальной формы – один к одному, с хрустящими краями в масляных слезках. А с вареньем – вообще объедение. Больше всех оладьи обожал Андронка.

– Как там мой возлюбленный? – Антонина Николаевна положила в розетку клюквенное варенье.

– Что ему? Весь в соплях и удовольствиях.

– Так и в соплях? – подозрительно заметила Антонина Николаевна. – Что-то непохоже на Наталью. В следующее воскресенье – мой черед, сама заеду, заберу.

– Твой черед? А не тех? – Евсей повел головой.

– Здрасьте! Он будет у них в Николин день, девятнадцатого декабря. Я еще с Татьяной уточняла. А у меня, извольте, согласно уговору – двенадцатого. В цирк пойдем, там новая программа.

– Недавно крик поднял – не хочет быть Андроном. И все!

– А кем хочет? Ароном?

– Андреем. Или Леней.

– Так и сказал? Брежневым, что ли?! Наслышался в своем садике.

– Ну, мама, ты сегодня превзошла саму себя, – Евсей поднял большой палец. – Оладьи, во! Высший сорт!

– Ешь, ешь. Можно подумать, Наташка тебя не кормит. Опять поцапались?

Евсей что-то промычал жующим ртом и пожал плечами.

– Да, никто не ждал от вас такой прыти. Ни я, ни Майрыгины. Хотя шкаф тот – Сергей Алексеич – со дня свадьбы каркал. Сколько с ним Татьяна Саввишна нервов попортила! А он оказался прав. Что-то у вас не ладится, Сейка.

Евсей приподнял над розеткой ложечку, оглядел красный след варенья, лизнул.

– Характер у Наташки, знаешь.

– И у тебя не лучше, – подхватила Антонина Николаевна. – Весь в отца.

– Или в тебя, – огрызнулся Евсей.

– Или в меня, – тотчас согласилась Антонина Николаевна. – Ничем хорошим это не кончится. А у вас сын маленький.

Евсей вздохнул и вновь потянулся к оладьям.

– Возьми вилку. Ты никак не избавишься от бакинской манеры – есть все руками. Представляю, как на тебя смотрят в твоем архиве.

– Тебя послушать, так я полный кретин. – Евсей взял вилку и перебросил в тарелку еще две оладьи. – Странно – один горячий, а второй не очень.

– Не более странно, чем твоя семейная жизнь, – подхватила Антонина Николаевна. – Какая кошка пробежала между вами на сей раз?

Евсей махнул рукой, продолжая расправляться с оладьями.

– Я тебя спрашиваю! – повысила голос Антонина Николаевна.

– Из-за Эрика, – нехотя прошамкал Евсей. – У Эрика – день рождения. Ну а Наташка заупрямилась – не пойду и все!

– Почему?

– Черт ее знает. Взбрендило!

– Что-то часто вы стали цапаться из-за Эрика.

– Часто? А когда еще? Не припоминаю.

Антонина Николаевна принялась сдвигать в сторону стулья. Затем высвободила из стенного шкафа алюминиевую раскладушку с выцветшим, но крепким брезентом. Достала полосатый наматрасник, белье. Маленькую подушечку Андронки она закинула обратно в шкаф, взамен извлекла большую, пышную, с пуговицами на наволочке.

– Не припоминаешь, значит, – Антонина Николаевна подбила кулаком подушку. – А какую тогда закатил здесь истерику! Ты как Рабинович из анекдота, знаешь?

– Ну?!

– «Рабинович, после вашего ухода у нас пропали серебряные ложечки. Но вы не волнуйтесь – ложечки нашлись. Но осадок остался». Догадался, нет?

– Догадался, – Евсей отодвинул тарелку. – Я вспомнил. Тогда воду замутил Генка Рунич. Сказал, что видел из окна автобуса Эрика с Натальей, на Невском. Ладно, не хочу об этом.

Евсей встал из-за стола. Пора укладываться спать, завтра с утра в архив. По его заказу должны быть подняты документы из Фонда Канцелярии по прошению на Высочайшее имя. Долгое время те Фонды были закрыты, и работа притормозилась.

– Вот что, Сейка. После ваших семейных дрязг ко мне больше ночевать не приходи. Я на ее стороне. С тобой я всегда помирюсь, а с невесткой не просто. Не порть наши отношения. И так Майрыгины со мной еле разговаривают. А все из-за тебя. Ты с Натальей помиришься, а я останусь на обочине по твоей глупости.

Евсей лежал смирно, подтянув одеяло к подбородку и уставившись в потолок. Антонина Николаевна возилась на кухне, стараясь не особенно шуметь. А ведь ей завтра спозаранок идти на работу в свою старую аптеку, на Кронверкскую. Перевестись поближе она не хочет, привыкла к коллективу.

В мутнеющем ко сну сознании Евсея всплывали завтрашние заботы. Давняя идея отследить судьбы прототипов литературных образов понемногу принимала реальное воплощение. Помянутый Толстым в «Воскресенье» тюремный начальник барон Кригсмут имел прототип в лице барона фон Майделя, коменданта Петропавловской крепости. Евсей перелопатил множество документов, но фон Майдель как в воду канул. Однако барон, да еще комендант Петропавловской крепости, должен проявиться, куда ему деться. А когда Евсей закончит начатое исследование, то, пожалуй, и уволится, составит монографию и уволится. Хватит, шесть лет отдал архиву, надоело. Без работы не останется – любая газета возьмет его в штат, имя известное. А как он вообще попал в архив? Ах да. Эрик ему составил протекцию. Эрик, Эрик. Конечно, мама права – напрасно Евсей тогда так взорвался. А все из-за Генки Рунича, черт бы его побрал. Вдруг Рунич действительно обознался и принял кого-то за Эрика и Наталью?! Что здесь особенного? Но Наталья так яростно начала отрицать, что нормальный разговор перерос в дикий скандал. Ну встретились они случайно с Зоей, вспомнили знакомых, поговорили о каких-то пустяках. Зоя поинтересовалась, куда Евсей дел свою знаменитую шляпу. Глаза Зои глядели на Евсея из-за больших круглых очков с каким-то непонятным участием. А Наталья-то, Наталья – вспомнила Зоины болезни, вот – дура, нашла к кому ревновать.

– Сейка, спишь? – вкрадчиво спросила Антонина Николаевна.

– Нет еще. А что?

– Вчера звонил дядя Сема из Америки.

– Ну?! – Евсей приподнялся.

– Спрашивал обо всех. Сказал, что работает в знаменитой урологической клинике, в каком-то Хюстоне. Купил дом с бассейном. И зачем ему бассейн, этому баламуту? Он и дома мылся раз в год по обещанию. О тебе спрашивал, о Наташке, об Андронке. Еще спросил – не думаешь ли ты с семьей к нему приехать? Полный идиот – спрашивать по телефону такое. Я бросила трубку. За такие разговорчики недолго и в переплет попасть, что он, не понимает?! Ты работаешь в архиве, где всякие секреты. А твой тесть Майдрыкин вообще шишка, спецпайки по всей квартире распихивает. Дурак он, твой дядя Сема.

В ожидании троллейбуса Евсей вдыхал резкий воздух раннего утра, обжигая ноздри и горло влажными тяжелыми глотками.

Народ вокруг собрался тихий, снулый, покорный. Казалось, те же самые полуночники, что вчера спешили в метро и, не успев, через ночь, пришкандыбали к троллейбусу.

Обычно Евсей точно определял место, где предстанет дверь троллейбуса и редко ошибался. Вот и сейчас.

Тяжелая, лобастая морда троллейбуса, стыдливо потупив зенки-фары в снежную хлябь мостовой, виновато прильнула к поребрику, подставляя Евсею складную дверь. Чем Евсей живо воспользовался. Оказавшись в салоне, он плюхнулся на сиденье, показал кондуктору проездной, спрятал его во внутренний карман пальто и отвернулся к окну. Температура воздуха в троллейбусе не отличалась от уличной, только что в лицо не летела всякая мокрость.

Прорычав умформером, троллейбус сомкнул дверь и отправился в утреннюю ночную мглу. Бледные бесформенные пятна огней тянулись по заиндевелому окну, навевая скуку.

В дальнейшем троллейбус пятого маршрута обогнет Исаакий и свернет на Бульвар Профсоюзов, откуда минуты две-три до архива, очень удобный маршрут, когда Евсей ночевал у матери. И к остановке, где Евсей садился, троллейбус прибывал полупустым, это потом он так набьет свою утробу, что, кажется, зады и спины пассажиров выдавят хлипкие стены салона.

«Могла бы и позвонить матери, поинтересоваться – где я, не случилось ли что со мной после того скандала», – вернулся Евсей к ночным мыслям. Но вчерашний гнев его покинул, растворился. Осталась лишь досада. И недовольство собой – ни к чему было вчера срываться, уезжать к матери. Подобные поступки уже теряли остроту, слишком они участились, Наталья стала к ним привыкать, превратила их в спектакль. Когда скандал набирал обороты, Наталья демонстративно выставляла в прихожую пальто, шапку и сапоги мужа, а сама запиралась в спальне.

Евсей потер пальцами льдистую гладь стекла, проявляя в морозной накипи чистую лунку. Он видел полутемный фасад Московского вокзала – троллейбус выползал на Невский проспект.

Евсей отвернулся от окна и оглядел салон троллейбуса, нафаршированный пассажирами. Кто держался за поручни, кто упирался о сиденья, кто льнул к соседям, что маялись в терпеливой позе, прикрыв глаза. Плотный мужчина в коричневой куртке с мутоновым воротником, изловчившись, читал, приблизив – по отсутствию свободного пространства – сложенную газету к самому носу.

– Левка?! – неуверенно окликнул Евсей. – Моженов? Пассажир отвел от лица газету и повернул голову. Он, и вправду он – давний знакомый, джазовый трубач из оркестра Табачной фабрики, буян и заводила – Левка Моженов.

– Севка?! – гаркнул Моженов, словно они были одни в троллейбусе. – И куда тебя несет в такую рань, приятель?

– Куда? На работу, – негромко ответил Евсей, словно извиняясь за развязный Левкин тон.

– Сколько же мы не виделись?! – Он принялся протискиваться к Евсею – А ну, тетка, подвинься.

– Какая я тебе тетка, – сторонясь, проворчала женщина. – Куда прешь-то?

– Цыц! Со времен Хрущева я дружка не видел. Втяни живот-то!

– Куда же я его втяну? – плаксиво вопросила женщина.

– Она же беременная! – весело выкрикнули из задней площадки.

– Сам ты беременный! – возмутилась женщина. Салон оживился, очень уж было нудно стоять в медленном троллейбусе.

Евсей ухватил спинку переднего сидения, приподнялся и уступил место обиженной пассажирке. Обмен состоялся, и Евсей оказался рядом с Моженовым.

– Ты откуда? – спросил Евсей.

– Из тюрьмы еду, – ничуть не сбавляя тона ответил Моженов.

– Да ладно, – Евсей покосился на пассажиров.

– Что ладно? Говорю – из тюрьмы. Десять суток мылился.

– Небось морду кому набил, – буркнула обиженная пассажирка, глядя в окно.

– За изнасилование прихватили, – тотчас отозвался Моженов, глядя на пассажирку. – Такую же осчастливил, а она, привереда, оказалась недовольна.

В салоне повеселели, настраиваясь на продолжение представления. Широкое лицо обиженной пассажирки тронула улыбка.

– А я вот на работу еду, – повторил Евсей, намереваясь погасить кураж задиры-трубача.

Моженов отвел взгляд от пассажирки с видом пса, у которого отняли косточку. Он и впрямь выглядел не совсем привычно. Небритые щеки рельефно обозначали скулы, бледный лоб, мучнистая с синевой кожа. Словно тот, прежний, упругий Левка Моженов спрятался в коричневую куртку, а вместо него куртка предъявила человека, отдаленно напоминающего трубача из джаз-оркестра Табачной фабрики. Да и сама просторная куртка вблизи оказалась мятой, в каких-то масляных пятнах, с кислым запахом мастерской.

– Слышал, ты трудишься в архиве, – проговорил Моженов, – как-то я повстречал Рунича, он и наябедничал. Да и в газетке какой-то встретил твою фамилию.

– Такие вот дела, – почему-то уклончиво ответил Евсей. – Ты где выходишь?

– Через остановку. Пора продвигаться к выходу, – Моженов принялся поворачиваться, тяжело и властно проминая пассажиров.

– Я тоже, пожалуй, пройдусь немного, – решил Евсей и двинулся следом.

Так они и вывалились из троллейбуса – сперва Левка Моженов, за ним Евсей.

– Фуф! – выдохнул Моженов. – Точно как из камеры.

– Слушай, ты и вправду, насчет тюряги? – не удержался Евсей.

– А ты думал, – Моженов одернул полы куртки. – Десять дней парился. От звонка до звонка. Весь снег вокруг Большого дома покидал лопатой.

Евсей хмыкнул, не зная как отнестись к услышанному.

– Ты, чувак, не бзди! – Моженов хлопнул Евсея по плечу. – Не душегуб я, Севка. По фарце залетел. Сняли меня на Плешке. Трузера честным фраерам продавал. То бишь штаны джинсовые фирмы «Лев Моженов и Компашка». Жить-то надо! Из трубы сейчас ничего не выдуешь – советскому человеку «музыка толстых» не нужна. Совсем власть оборзела. А Чайковского, как ты понимаешь, я не лабаю. У меня от «Танца маленьких блядей» прыщи по всему телу, хоть в венкождиспансере прописывайся.

Они перешли улицу Гоголя, увязая в снежных торосах вдоль поребрика тротуара.

– Если всех десятисуточников привести с лопатами на Невский, такого бардака со снегом вмиг бы не было. – сказал Левка Моженов, принимаясь топать о тротуар ботинками, стряхивая снежные струпья. Евсей согласно кивал, постукивая сапогом о сапог.

– Как жизнь складывается, Севка? Удачно? – спросил Моженов.

– Не сказал бы, – усмехнулся Евсей.

– Что так? – Он подхватил Евсея под руку. – Или денег мало?

– И это, – признался Евсей.

– Пиши бойчее, – посоветовал Моженов. – И чаще.

– Платят копейки. И неохотно, – вздохнул Евсей. – Не очень хотят вспоминать свою историю, я ведь сейчас пишу по архивным материалам.

– Пиши о рабочих и крестьянах. Или, на худой конец, о фарцовщиках. Или о цеховщиках. Пиши о валютчиках! Потрись у гостиниц, у музеев, – серьезно советовал Моженов. – Походи по судам.

– По моргам, – подхватил Евсей. – Репортаж из морга! На всю газетную полосу.

Они остановились на углу улицы Дзержинского, где и жил Левка Моженов, в доме со стрельчатой, высокой каменной аркой.

– Живешь на улице главного чекиста, а сам десять суток отсидел. Не могли тебе скостить из уважения к памяти начальника? – зевнул Евсей. – Извини. Не выспался.

С чего это ему выслушивать советы Моженова? Человека, в сущности, знакомого лишь по загулам в студенческие времена, куда его затаскивал Генка Рунич, верный «трубоносец» джазиста Льва Моженова.

Капля воды, сорвавшись с крыши, по-птичьи клюнула бурый шрам над бровью трубача. Словно торопя его оставить Евсея.

– Вот что, Севка, – Моженов высвободил правую руку из кармана куртки и зябко протянул Евсею холодную ладонь. – На всякий случай, если тебя крепко прижмет – позвони. Могу кое-что предложить тебе. Работу. Хоть и пыльную, но денежную. Но без вопросов сейчас, я устал. Да и ты не выспался.

К полудню Евсей рассчитывал закончить подкладку дел, что вернулись из читального зала в хранилище Фонда Министерства Императорского двора. Работа нудная, надо было разнести по описям, согласно шифру, два десятка просторных папок в твердом картонном переплете. Это хранилище Евсей знал не очень хорошо, он работал в другом отделе и сегодня подменял приболевшего сотрудника.

Заталкивая в лифт пустую железную повозку, рабочий по развозке объявил Евсею, что следующую партию документов он доставит вечером, у него номерок к зубному. Евсей рассеянно кивнул. Он держал в руках переписку архитектора Монферрана о поставках мрамора с каких-то Тивидийских каменоломен на строительство Исаакиевского собора. По тому же фонду проходили и отчеты по сооружению Александровской колонны на Дворцовой площади. В конце множества «единиц хранения» стояла пышная подпись главного архитектора. А тут этот работяга со своим номерком к зубному.

Евсей знал по опыту – стоит только откинуть плотный картон любого дела этого фонда, как пиши пропало. Вчера он так увлекся Камер-фурьерскими журналами, что почти не осталось времени на свою работу. Невозможно было оторваться от описаний балов, маскарадов, торжеств по случаю коронования императоров. Камер-фурьерские журналы словно лес, из которого не выбраться. А журналы дежурных генерал-адьютантов! Как-то Евсей наткнулся на коллекцию журналов, переданных женой Члена Археологического института Евдокимова. Тогда Евсею хватило материала на целую серию заметок в газету под названием «Чтение на досуге». А вскоре появилась критическая статья «Досужее чтение», где Евсея упрекали в «отсутствии переосмысливания исторического материала». Главному редактору газеты звонили из обкома, выражали недовольство. Довод был прост – в магазинах два сорта колбасы: по два двадцать и два девяносто, и то в основном в Москве и Ленинграде. А газета рассказывает народу о «ленже из телятины» и жарком из индейки с рябчиками.

– Так ведь это меню царского обеда, – оправдывался тогда Евсей перед редактором. – Пусть люди знают, что ели сатрапы.

– Народу плевать на то, кто что ел, – вздыхал редактор. – Народу одно название как быку красная тряпка.

И цензору тогда досталось за Евсеевы публикации.

Чтобы избежать искушения, Евсей на сей раз старался не вникать в содержание документов, раскладывая их исключительно согласно шифру. Тогда он успеет все закончить к обеду. С тем, чтобы после обеда заняться поиском материалов о коменданте Петропавловской крепости фон Майделе, что явился прообразом барона Кригсмута из «Воскресения» Льва Николаевича Толстого.

С некоторых пор отношения Евсея с сотрудниками Отдела использования дали трещину. И причин-то особенных не было – Евсей со всеми одинаково хорошо ладил. Не станут же причиной охлаждения газетные публикации Евсея, основанные на архивных находках? Да, именно так, считала Наталья. Но истинная причина была в другом – Евсей как бы упрекал остальных сотрудников в неумении проявить себя. Ведь многие попросту отупели от тишины и затхлости архива, от унылого вида бесконечных стеллажей хранилищ, от ничтожных окладов. Постепенно Евсей замкнулся в себе, стал скрывать свои архивные находки, даже когда выполнял чисто служебные обязанности. Эти факторы все больше расхолаживали Евсея в его стремлении продолжать научные исследования.

Комплект из «Коллекции Формулярных списков» лежал на потертом сукне старого канцелярского стола. В нос шибал запах пива, потому что стол этот частенько служил сотрудникам местом, за которым отмечалось какое-нибудь торжество. Этому в немалой степени способствовало расположение стола – в укромном закутке, в стороне от глаз начальства. Евсей пиво не выносил, его буквально воротило от одного кислого пивного запаха. Но здесь можно было уединиться для тихой работы, а противный запах Евсей старался задавить прочным картоном папок с документами «Канцелярии Его Императорского Величества по принятию прошений на Высочайшее имя приносящих». Евсею казалось, что именно в этих документах он встретит что-нибудь, связанное с фамилией фон Майдель. Возможно, кто-нибудь из родичей или сам комендант Петропавловки обращался к царю с какой-нибудь просьбой. Канцелярия была образована при Государственном Совете еще в 1810 году и скопила множество прошений о пособиях, пенсиях, определении на учебу. Так, листая документы, Евсей наткнулся на прошение о пособии дочери и внучки Пушкина – Марии Гартунг и Александры Кондыревой. В другой раз – на прошение матери Пушкина о прощении «легкомысленных проступков» ее сына. Встретились также просьбы к царю родственников Гоголя.

Такие «внезапные» документы неминуемо отвлекали Евсея от цели его розысканий. И если не взять себя в руки, задуманное им исследование может растянуться на годы. К сожалению, и алфавитный порядок соблюдался не всегда. К примеру – как сюда попала переписка о состоянии мукомольного дела из фонда Продовольственного комитета? Наверняка кто-то работал с тем фондом и перепутал вложения.

Евсей подпер ладонью левой руки подбородок, а правой с раздражением откладывал в сторону приблудшие документы Особого совещания Продовольственного комитета.

«Так я утром и не побрился», – подумал Евсей, ощущая ладонью колкость щетины подбородка. Непонятное возбуждение охватило его от этой мысли. Казалось повод для душевного возбуждения чепуховый, ничтожный – ну так не побрился он утром. Но сознание кольнула совсем иная мысль.

Евсей оставил страницы с мукомольным отчетом и принялся торопливо листать уже просмотренные бумаги. Неужели ему показалось?! Мелькнуло и пропало? Нет, не показалось. Все верно. В алфавитном порядке на букву «М»… Только не «фон Майдель».

Прошение на Высочайшее Имя, приносимое Майзелем… нареченного Шапсой, сыном Лейбы-Боруха, первородного иудейского вероисповедания, купца Первой гильдии, Почетного гражданина города Витебска и принявшего христианство в 1860 году с просьбой на Высочайшее Имя о переложении фамилии на МАИДРЫГИНА, с именем-отчеством, согласно христианскому имяположению – Александра Васильевича.

Должно быть Евсей имел довольно забавный вид. Наталья смотрела на мужа и хохотала. Словно не было накануне никакого скандала, словно Евсей не ночевал у своей матери и вообще их семейные отношения складывались ровно во взаимном уважении и любви. А новость, что принес Евсей, являлась не более чем любопытной информацией.

Евсей искоса мазнул взглядом свое отражение в зеркале прихожей. Щетина наждачным компрессом прильнула к щекам и подбородку, волосы маленьким взрывом торчали на темени, глаза, окольцованные красноватой нитью усталости.

Конечно, если бы Евсей с порога не прокричал о своей находке в архиве, если бы переждал, выдержал приличествующую паузу, обычную, когда входишь с улицы в дом, даже в свой дом, умылся, привел себя в порядок, сел бы за стол – как это бывало в дни, не омраченные раздором – то, возможно, принесенная им новость, была бы принята Натальей соответственно своему значению в той жизни, что их окружала. Так нет, едва Евсей перешагнул порог прихожей, как оповестил жену о своем открытии, да еще противным голосом шталмейстера цирка.

– Поздравляю! Твой папаша, мой дорогой тесть – Сергей Алексеевич Майдрыгин – прямой потомок купца Первой гильдии Майзеля Шапсы Лейбовича!

А Наталья смотрела на мужа и смеялась. То ли от вида Евсея, то ли от того, что весть казалась настолько невероятной, что лишь смехом ее и можно оценить.

По тому, как она повернулась спиной к Евсею и пошла на кухню, поводя головой из стороны в сторону в знак несусветной глупости, услышанной от мужа, было ясно, что Наталья не желает вникать в детали столь сомнительного сообщения.

Наталья не особенно ладила со своим отцом. И отношения Евсея и ее отца Наталью не слишком тревожили, правда, и Евсей усердно пытался не давать повода для конфликта, стараясь пореже встречаться с тестем. Но иногда в Наталье просыпалась особая нервная строптивость. Она вдруг становилась яростной защитницей своего папаши, большого начальника на ниве социальной службы города. И Евсей физически чувствовал подобные всплески, такие, как сейчас: их можно было определить по приподнятым ее плечам, по изгибу спины под мятым атласом старого халата, по нарочитому смеху, похожему на частый стук деревянных колес по булыжной мостовой. В такие минуты Евсей испытывал яростную неприязнь к жене, загодя готовясь к отражению приступа ее гнева. Он говорил себе, что так больше жить нельзя, надо подать на развод, какого черта он должен терпеть причуды взбалмошной бабенки. Искренне веря в однозначность подобного решения. В такие минуты он ощущал приступы сердцебиения. Впервые это случилось во время стычки из-за той самой Зои, давней, но забытой подруги Натальи. Тогда Евсею показалось, что Наталья его ревнует, и в бессильной попытке разубедить жену в этой нелепице он раскачал свои обиды чуть ли не до состояния сердечного приступа. Помнится, он умолк, не договорив фразу, присел на табурет, прижимая пальцами ключицу – ему казалось, что так он сможет успокоить толчки сердца – редкие сильные стуки в груди напоминали важные удары большого колокола. Наталья испугалась, коротко, словно через самолюбие, бросив: «Что с тобой?!» Евсей не ответил, скорбно, со значением, отвернув лицо. Вскоре сердцебиение наладилось и забылось. Вот и сейчас Евсей почувствовал нечто похожее на то забытое состояние – сердце шевелилось в груди, как бы пытаясь найти удобное положение. Евсей сдержал шаг. Хотел было присесть, но почему-то застеснялся, словно находился не у себя дома, а в гостях.

Наталья остановилась на пороге кухни и обернулась. Она молчала, пристально глядя на мужа. Не обнаружив признаков беспокойства, облегченно вздохнула.

– Мелко, Сейка, мелко, – произнесла Наталья, так и не уняв свою строптивость. – Ты столько лет не можешь простить моему отцу. С каким упоением ты объявил свою дурацкую новость! Даже не успел снять пальто.

– Что я не могу простить твоему отцу? – слабо вопросил Евсей, принимаясь стаскивать с плеч пальто.

– То, что он помогал нам, подкидывал деньжат, продукты. Что все лето на его даче торчит Андронка. Гордыня тебя душит. Не знаешь, как и чем уделать моего отца. Разыскал в архиве какую-то сплетню, идиот.

– При чем тут это? И какая сплетня? Это архивная запись, – потерянно лепетал Евсей через плечо. – Все в одну кучу.

– Не все еще! – Наталья словно сбегала с горы, не в силах остановиться. – Ты не можешь простить ему свои неудачи. Что он первым усомнился в твоих литературных способностях. И оказался прав. Этого ты ему никогда не простишь.

Евсей повесил пальто на крючок вешалки, размотал шарф, забросил его на полку и еще какое-то время закидывал свисающий конец, но, так и не закинув, оставил его болтаться. Он раздевался. Зачем?! Наоборот, надо одеться и бежать отсюда, бежать сломя голову. Он ей чужой! Бежать! Но не к матери, та на стороне Натальи, она его больше не примет, отошлет домой, у матери решительный характер. Может быть, к Эрику податься? Тот сейчас живет один – его отец и сестра за городом. Самое необъяснимое было то, что Евсей твердо знал – никуда он не уйдет. Вчера он мог так поступить, но сегодня подобное бы выглядело фарсом, ни к чему тогда было возвращаться. Он играл с собой в какую-то игру, словно сражался с собственной тенью. И это происходило уже не в первый раз.

Наталья вздохнула. Так вздыхают, когда все уже позади, путь окончен, можно передохнуть, оглянуться.

– Спички есть? – спросила Наталья.

– Спички? – почему-то растерялся Евсей.

– Да. Спички. Коробок-копейка. Я забыла купить.

Высокие стены «сталинского» дома были уставлены четкими рядами стеклянных книжных секций чехословацкого производства, от пола и до потолка, ряд за рядом. Подобно патронташам, вместо пуль набитых книгами, чьи корешки с собачьей преданностью сейчас следили за движениями Евсея. Как и лампа под зеленым беретом. И письменный прибор с двумя тяжеленными кубами чернильниц под литыми колпаками, выполняющих обязанности хранилищ всякого канцелярского хлама. И пресс-папье с ручкой в виде бронзового Зевса, раззявившего рот в немом крике – давней памяти первых дней семейной жизни.

Аура кабинета неизменно наполняла Евсея умиротворением. Как родная гавань, принимающая корабль после океанского перехода.

Евсей выдвинул ящик просторного стола, нашарил спичечный коробок и вернулся на кухню.

Наталья осматривала содержимое распахнутого кухонного шкафчика. Выложила на стол пачку макарон. Евсей любил макароны, заправленные острым сыром. Именно такой польский сыр в яркой упаковке подарила ей мама, когда на прошлой неделе Наталья привела Андронку «на побывку» в дом родителей. Накануне отец приволок продуктовый набор, что выдавали номенклатурным работникам два раза в месяц. Набор оказался весьма обильным, потому как задержали предыдущую выдачу по причине открытого ропота рабочих – не то завода «Электросила», не то Кировского завода, – до которых дошла весть о «большом корыте» начальства, в то время как в обычных магазинах, как говорится, «шаром покати». Впрочем, возможно и не было никакого перерыва – просто отец передал предыдущий набор своей молодой секретарше, с которой он нередко отправлялся в «местную командировку». Мать на это закрывала глаза и даже радовалась, оставаясь с внуком Андронкой.

– Ты только что пришла? – Евсей поднес горящую спичку к конфорке и зажег газ. – Я звонил с работы, тебя не было.

– Да. Заходила к маме проведать Андронку, – быстро ответила Наталья.

Врет, подумал Евсей, он Татьяне Саввишне звонил, чтобы поболтать с сыном, которого не видел с прошлой недели. И в разговоре узнал, что Наталья не показывалась у родителей с того дня, как привела к ним сына. Но сказать об этом значило начать новый раунд скандала.

– Зачем ты звонил домой? Сообщить Благую весть? – не удержалась Наталья и, не дождавшись ответа мужа, добавила: – Так в чем там дело, поясни.

– Ладно, ладно. Забыли, – буркнул Евсей. – Не хочу об этом, забыли. – Он смотрел, как в руках Натальи алюминиевая кастрюля наполнялась водой.

Полнеющие в запястьях нежной влекущей пухлостью руки Натальи стали как-то мягче. Это какая-то усталость, словно из упругого шарика приспустили воздух. После рождения сына, Наталья несколько лет не работала. Но вот уже два года как отец пристроил ее инспектором сберегательных касс. Должность не очень хлопотная и предполагала определенную свободу, без жесткого служебного графика. Являясь в Управление к девяти часам утра, инспектор, предоставленный сам себе, мог отправиться по объектам, без необходимости строгого отчета, своеобразная синекура. Ходили слухи о ликвидации этой служебной единицы.

– Ну как, пока спокойно? – произнес Евсей, имея в виду эти слухи.

– Пока все тихо, – ответила Наталья. – Говорят, до осени не тронут.

– Ну и ладно, – мирно заключил Евсей. – Проходил мимо филармонии. В субботу фортепианный вечер какого-то англичанина.

– Джон Огдан, я видела афишу, – кивнула Наталья. – Лауреат конкурса Чайковского. И дирижирует Арвид Янсон. Можно пойти. Я бы и Андронку взяла.

– Ему будет скучно.

– Высидит. И с нами побудет. А то все у родителей околачивается, то у моих, то у Антонины Николаевны. Кстати, как она? Ты ведь у нее ночевал вчера?

– Не имеет значения.

– Хочешь разбудить во мне ревность?

– Вряд ли мне это удастся.

– Ну вот еще, – подзадорила Наталья. – А вчера?

– Что вчера? – вскинул голову Евсей. – Ты что-то путаешь. Вчера мы схватились из-за Эрика. Ты почему-то отказалась идти со мной на его день рождения.

– Именно, – подхватила Наталья, – потому что я ревную.

– К кому? К Эрику?

– Ты уделяешь Эрику больше внимания, чем мне, – вывернулась Наталья с лукавой усмешкой.

– Я почти полгода Эрика не видел. День рождения самый подходящий повод повидаться. Твой отказ меня огорчил.

В кипящей воде суетились ломаные макароны. Наталья сняла с крючка старый, с отбитой эмалью дуршлаг, опрокинула в него содержимое кастрюли. Пар разнес по кухне сырой запах прачечной. Оставалось перемешать макароны с польским сыром и прибавить немного кетчупа.

Евсей подсел к столу и смиренно сложил руки в ожидании еды. В последнее время не так уж и часто приходилось им ужинать вместе, тем более в отсутствие сына, о чем и сказала Наталья. Евсей поддел вилкой скользкую макаронину и добавил насмешливо, что в последнее время не только за столом, но и в спальне они реже встречаются – то он, Евсей, раньше ложится и засыпает, то Наталья.

– Ну, эту вину мы делим поровну, – заметила она. – Лучше расскажи мне теперь, за столом, в семейном кругу, что ты там раскопал в архиве, вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями.

– Что раскопал? – с готовностью подхватил Евсей и рассказал о своей находке.

Наталья слушала внимательно, даже отодвинула тарелку. И, переждав, спросила:

– Почему ты решил, что этот. Шапса Майзель наш предок?

– Во-первых, фамилия Майдрыгин довольно редкая. Во-вторых, вспомни, как Сергей Алексеевич хвастал, что его род знаменит купцами Первой гильдии. А купцы Майдрыгины, пошли от принявшего христианство Почетного гражданина города Витебска – Шапсы Лейбовича Майзеля. О чем свидетельствует еще и запись из фонда Министерства финансов по Департаменту мануфактуры и внутренней торговли. Бывший Шапса торговал паровыми машинами, а также текстилем и какой-то штофной материей. Видно, не бедным был твой пращур Шапса, отставной иудей. Такие вот дела. Теперь твой папаша не отвертится.

– Да-а, – протянула Наталья. – Влип Сергей Алексеевич, бедолага, – и засмеялась. – Выходит, мы с тобой, Сейка, единокровники, – добавила она сквозь хохот. – Это ж надо, узнать после стольких лет замужества.

– Выходит, да, – подхватил Евсей смех жены.

На какое-то мгновенье вернувшись в прошлое, Евсей расчувствовался, размяк.

– Это ж надо так подсуропить Сергею Алексеевичу, – продолжала ликовать Наталья. – Знай он о твоем открытии, он бы с лестницы тебя спустил шесть лет назад. Заодно со мной, новообращенной иудейкой. Ну а с мамами у нас все в порядке?

– С мамами – полный ажур, не подкопаться, – согласился Евсей. – Тут мы с тобой чисты.

– Это надо отметить!

Наталья вышла из кухни и вскоре вернулась с пузатой бутылкой коньяка цвета мокрого асфальта. Конфет под закуску в доме не было, последнюю коробку унес с собой Андронка, хотя родители Натальи внука конфетами не обделяли.

– За пять тысяч лет мой народ и не из таких ситуаций выкручивался, правда, Сейка? – Наталья извлекла из шкафа банку с вареньем.

В прошлом году мама Натальи собрала на даче малину, а мать Евсея сварила варенье. Она как-то особенно варила – ягоды сохранили свою форму в прозрачном и густом нежно-гранатовом соке, распространявшем стойкий аромат свежей малины. Евсей с удовольствием созерцал нежный свет варенья в глубине хрустальной розетки, вспоминая вчерашний визит к матери, ее изумительные оладьи с вареньем клюквенным.

– Звонил дядя Сема, – проговорил Евсей.

– Ну? Из Америки? – Наталья поставила на стол две рюмки.

– Купил дом с бассейном. Спрашивал, не собираемся ли мы приехать к нему?

– Спрашивал об этом по телефону?! Он что, забыл, в какую страну звонит?

– Мама тоже так сказала. Конечно не ему, мне.

– Он бы еще моему отцу позвонил. Вот был бы номер! Евсей тесно сдвинул обе рюмки и принялся разливать коньяк.

– Между прочим, дядя Сема вычислил твоего отца еще на нашей свадьбе.

– А меня твой дядя Сема не вычислил? – раздраженно произнесла Наталья. – Должен был и меня вычислить, в свете твоих архивных изысканий.

– Тебя нет. Ты внешне вне подозрений. Не то, что я, хотя и у меня мать без изъяна, васнецовская православная из самой российской глубинки, с Вологодчины.

Наталья придвинула рюмку и принялась покручивать, держа за тонкую хрустальную ножку.

– Когда мы познакомились, ты со своими усами и шляпой походил на мушкетера, ты был неотразим. Почему ты их сбрил, Сейка? Помнишь, как я испугалась?

Евсей кивнул. Еще бы ему не помнить. Как-то ему взбрендило – то ли настроение подвело, то ли во время бритья форму усов нарушил. Но он, сбрив их, появился на кухне. Наталья выронила чашку и закричала в голос: «Другой, другой! Не мой! Ненавижу! Уйди! Чужой!» Евсей испугался, он не ожидал подобной истерики. Месяц Наталья с ним не разговаривала, не подпускала к себе. Возможно, тогда и возникла между ними какая-то преграда. Евсей решил вновь отпустить усы, но Наталья опять устроила скандал. Что совсем не поддавалось объяснению.

– Именно с тех пор ты и стал похож на того, на кого и должен быть похожим, – Наталья поднесла ладонь к лицу и погладила свои впавшие щеки. – Даже нос у тебя вытянулся и повис.

– Ну, – усмехнулся Евсей, – мне давно кажется, что внешне ты меня видишь шекспировским Шейлоком.

– О, если бы! – серьезно произнесла Наталья – С этим можно было мириться. К сожалению, ты кое в чем проигрываешь Шейлоку. Думаю, его жена не бегала на работу, чтобы свести концы с концами. И не стреляла денег до зарплаты.

– У тебя тоже нос далеко не римский, – буркнул Евсей, он всегда терялся, болезненно воспринимая намек на его скромные доходы.

– У меня профиль Анны Ахматовой! А ее не заподозришь в нечистоте крови! – Наталья тронула пальцем маленькую горбинку на переносице. – Ладно, Сейка, давай выпьем за моего далекого пращура, Почетного гражданина какого города?

– Витебска.

– Витебска! Купца Первой гильдии и православного христианина Шапсу Лейбовича, который вернул меня в племя избранных Богом. Надо сказать, Сейка, я ощущаю эту отметину довольно давно, лет пятнадцать как.

Евсей удивленно вскинул брови. Наталья приблизила рюмку к губам, макнула кончик языка в коньяк, точно кошка, сморщилась и, пересилив себя, сделала короткий глоток.

– Я буду помнить это всю жизнь, – закончила она фразу.

Евсей выжидательно смотрел на жену. Маленькие, несколько оттопыренные уши Евсея покраснели от любопытства, если поверить замечанию Натальи.

– «Дело врачей» помнишь? – проговорила Наталья. – Когда это было?

– В январе 1953 года, – подсказал Евсей.

– Верно. Помнишь.

– Еще бы. Мать не выпускала отца из квартиры. С его шнобелем он тогда мог не вернуться домой.

– Мне тогда было четырнадцать лет. Мы жили на Охте, в однокомнатной квартире, отец еще не был начальником. За мной приударял один подонок, сосед по двору. Я его не замечала, он страшно злился и устраивал мне всякие козни. А тут началась история с врачами-евреями, задумавшими извести наших вождей в угоду мировому сионизму. Газеты, радио только об этом и вопили. Народ озверел. Как-то я возвращалась из школы. На мне была мутоновая шубка и мутоновая шапочка, из-под которой я выпускала волосы. Среди девчонок было модно – длинные волосы, схваченные в хвост бантом. Во дворе меня окружили три пацана, среди них был и тот подонок. «А, жидовка! – заорали они. – Жид – по веревочке бежит, за копеечку дрожит». Я размахнулась и врезала кому-то портфелем. Они вырвали портфель, схватили за руки. А тот, подонок, зашел за спину и зажигалкой поджег мне волосы. Они вспыхнули, как солома. Я почувствовала страшный жар в затылке и дико закричала. Пацаны перепугались и бросили меня. Если бы не шапочка, они бы всю гриву сожгли, сволочи. – Наталья помолчала и добавила: – Но самое страшное, Сейка. Пришла мать того подонка, принесла деньги за испорченную шубку, просила моих родителей не раздувать скандал. И знаешь, что сказала? «Он же не знал, что ваша девочка русская».

Наталья умолкла и усмехнулась. Беды минувших лет, даже самые горькие, с течением времени превращаются в заурядные эпизоды из детства. Даже самые отчаянные, порой хулиганские проступки со временем обретают ореол невинной бесшабашности, находят оправдание, вызывают снисходительную улыбку и понимание. Почти все, кроме тех, в основе которых лежит обида, замешанная на расовых или национальных чувствах. Вероятно, Всевышний, поделив свое стадо по национальным признакам, придумал наказание в случае нарушения Его заповедей взаимным человеческим уничтожением. Мотивами национальной принадлежности можно оправдать любой проступок. Маленький Евсейка это познал в далекие годы детства. Когда его собирались наказать за учиненную им драку, он выкрикивал в свое оправдание, что «задели его нацию», хотя толком и не знал, что это такое. И наказание значительно смягчалось.

Давняя, казалось, «доисторическая» история, происшедшая с маленькой Наташей, глухой обидой охватила Евсея, словно все произошло на его глазах и он не смог ее защитить. Он нервно, до побелевших косточек, прижал к столу пальцы.

В груди теснило и жгло. Нить, единящая их как мужа и жену, в представлении Евсея теперь тянулась не с момента их знакомства и женитьбы, и даже не с момента рождения сына, а, властно пронзая время, ворвалась из далекого детства Наташи, становясь куда прочнее и надежней – стальной канат, а не нить. Как бы ему – драчливому, ловкому и сильному мальчишке – хотелось перенестись в те годы к подъезду дома на Охте и раскидать ту дворовую шваль. С каким бы упоением приложил бы он свой тренированный кулак гимнаста и боксера к их сопливым курносым физиономиям! С абсолютной уверенностью в своей победе по праву школьного атамана – титула, который он завоевал во многих дворовых и школьных потасовках. Получая от матери взбучку после каждого родительского собрания. «Если бы рядом была вырыта могила, я бы прыгнула туда от стыда, – кричала Антонина Николаевна, тряся тощее, но мускулистое плечо сына-драчуна. – Ты – позор семьи, атаман сопливый. И не говори мне, что они первыми начали, что нацию твою задели. Больше на тренировки тебя не отпущу, боксер хренов!» Но отпускала. И синяки примочками выводила.

Наталья оставила рюмку, завела руку за шею и провела ладонью по затылку.

– Вот здесь долго оставался след от ожога, – проговорила она.

Евсей поднялся со стула, зашел за спину жены, отвел в сторону теплую кисть ее руки. Мягкий локон темным завитком скрывал ямку затылка. Евсей наклонился, прикрыл глаза и приблизил губы к месту, когда-то помеченному следом от ожога. Но не коснулся. Он вдруг уловил запах табачного дыма. Это было столь неожиданно, что Евсей открыл глаза. Наталья никогда не курила. К запаху табака примешался другой, стойкий и резкий запах мускуса, сильный мужской запах. Именно в это мгновение Евсей впервые ощутил свой необъяснимый дар распознавать в запахе Образ. Затуманенный, неясный, но, главное – чужой, незнакомый, вызывающий тревогу, как предчувствие.

Наталья чуть повернула голову и боком, по-птичьи, взглянула на мужа.

В холодном овале зеркала Евсей рассматривал лицо, принадлежащее некоему существу по имени Евсей Наумович Дубровский. И чем дольше он смотрел в темные глаза, на взъерошенную шевелюру, венчавшую невысокий широкий лоб, на пухлые безвольные губы, которые некогда украшали дерзкие усы, тем стремительнее он удалялся от себя, молодого человека по имени Евсей. Он как бы перестал ощущать физическое единение зеркальной фотографии с собственным эго. Эффект от пристального созерцания своей внешности коварен, и если безмолвно и долго этим заниматься – особенно в тишине, – можно от себя отречься. Возможно, подобное ощущение происходит под воздействием самогипноза, но в том, что такой эффект присутствует, что он может привести к непредсказуемым результатам, Евсей был убежден. И это пугало. Так же как и чаша ванны, что своей формой походила на белый гроб.

Самое действенное избавление от тягостных мыслей – заняться каким-нибудь делом, например, сесть на край ванны и, не глядя в зеркало, начать умываться и бриться. И лучше открыть кран, заглушить мысли шумом падающей воды.

А дел особенных не было, какие могут быть дела утром в субботу? Впрочем, утра как такового тоже не было, потому как утро предполагает переход от ночного сна к бдению, а заснуть в ту ночь Евсею не удалось: так, были какие-то короткие провалы в небытие и долгая маята на сбитой, измученной тахте в кабинете. Несколько раз слух улавливал возню в спальне с последующим стуком двери туалета и ванной комнаты – Наталья также плохо спала той ночью. Каждый раз, видя быстрые и какие-то вороватые блики света на потолке, Евсей надеялся, что Наталья заглянет в кабинет, поинтересуется, чем вызвана столь резкая перемена настроения мужа. Но щелкал выключатель, блики на потолке пропадали и скрипнувшая дверь спальни прятала за собой Наталью.

Изнуренный бессонницей Евсей несколько раз порывался прекратить мучение, вернуться в спальню, на свою кровать. Он даже поднимался с тахты, делал несколько шагов, но страх вновь почувствовать чужой мужской запах, страх перед объяснением возвращал его обратно, на скрипучую, жесткую тахту.

Странно – с одной стороны он желал, чтобы Наталья появилась в кабинете, а с другой – не хотел и боялся объяснений там, в спальне. И эта раздвоенность истязала Евсея почти физической болью.

За окном, в сизой сутеми ночи, мелькали крупные хлопья снега, словно из надорванного мешка с пухом. И откуда их прорвало, ведь вечер не обещал перемен, небо было ясным и на удивление звездным.

Сон сразил Евсея под утро. Где-то после семи, потому как он помнил, что в семь еще не спал. А сейчас цифры на зеленом экране электронных часов показывали четверть одиннадцатого. Выходит, часа три поспать ему все же удалось.

Тишина стояла стеной.

Евсей понял – он в квартире один. В кухне на столе белела записка. «Мне все надоело!»

«Тебе-то что надоело?!» – в бессильном возмущении перед несправедливостью забилось в сознании Евсея.

Он бросил взгляд в распахнутую дверь спальни. Вид аккуратно убранной кровати жены поверг Евсея в смятение – Наталья писала записку не с горяча, а в спокойном, рассудительном состоянии.

Евсей обошел квартиру. Задержался в прихожей, соображая, в чем Наталья ушла – в шубе или в пальто – будто это имело значение. Пальто висело на месте, значит, в шубе.

Впрочем, и шуба просунула мохнатый рукав из вороха одежды в шкафу. Значит она ушла в новой роскошной венгерской куртке с утепленной меховой пристежкой, подаренной ей отцом на прошлый Новый год. Укор зятю в его материальной несостоятельности, как решил тогда Евсей. Куда же она пошла в этой куртке с утра, в субботу, в нерабочий день?

Евсей шагнул через порог ванной комнаты и, включив свет, уставился на свое отражение в овале зеркала.

За ночь намело. Снег щедро зашпаклевал неровности ландшафта улицы – ямки, колдобины, кучи ломаного асфальта рядом со свежевырытой кабельной траншеей, сровнял поребрики тротуара с мостовой, пышным слоем громоздился на проводах – такие незаметные в обычную погоду, провода белыми муфтами оплели всю улицу. Евсей шел словно по дну ущелья, робким скрипом отмечая каждый шаг в четкой снежной лунке.

Миновав калитку, Евсей углубился в парк и чем дальше удалялся от ограды, тем сильнее крепло впечатление нереальности окружающего пейзажа. Сказка, да и только. Высокие ели и сосны, раскинув осыпанные снегом подолы, прятали аллею, ведущую к станции метро.

Народу – как обычно в субботу, в «отсыпной» день – было мало. Евсей и сам вышел из дому с неясной целью, как бы налегке, без денег – просто выпил чаю с бубликом, оделся и вышел. Совершенно бездумно, желая взбодриться, стряхнуть с себя изнурительность бессонной ночи.

Оказавшись на аллее, Евсей свернул налево и по проложенной свежей лыжне направился к станции метро. В такую погоду неплохо бы погулять с Андронкой, заехать за ним к Майдрыгиным. Но не решился – наверняка отец Натальи в субботу торчит дома, а встречаться с ним особого желания не было. Да и сама Наталья наверняка поехала к родителям и поведала об «открытии» Евсея.

В состоянии неопределенности Евсей оказался на Петроградской стороне. И, покинув метро, неторопливо двинулся по Большому проспекту. Ноги привели его к дому, где жил Эрик, с гастрономом на первом этаже. По этой причине просторный двор превратили в склад порожней тары. Одна из дорожек, проходящих через нагромождения ящиков, вела к подъезду, где на пятом этаже обитала семья профессора Оленина. Туда и направился Евсей. Но вскоре остановился – двое мужчин, преградив путь, расстелили на ящике газету, выставили на нее бутылку «Московской», граненый стакан и какой-то походный закусь. При виде Евсея один из них, тощий и скуластый, похожий на китайца, опасливо покосился и быстрым движением прикрыл добро краем газеты, сбив со «стола» соленый огурец.

– Ты что, бля?! – расстроился второй, широкоплечий, коренастый толстяк и, тяжело согнувшись, принялся вызволять огурец из решетки ящика.

– Мирон, дай пройти человеку, – произнес «китаец».

– Я чо! Я всегда, – пробормотал толстяк по имени Мирон, не меняя позы. – Куда ты на хрен его законопатил! Самый большой огурец, понимаешь.

Евсей, повернувшись спиной к шаткой стене из ящиков, пытался обойти широкую задницу толстяка и протиснуться к подъезду. Мирон уперся башкой о ящик, тем самым предоставив Евсею шанс.

Лестница подъезда, как и большинство лестниц города, испускала сложный запах мочи, духа кошек-собак и горелой резины, что несомненно придавало дополнительную прыть всем, кто попадал в подъезд. Перешагивая разом через две-три ступеньки, Евсей взлетел на пятый этаж. Конечно, надо было предварительно созвониться с Эриком, договориться о встрече. Но так уж получилось. Не в первый раз Евсей вваливается к Олениным без предупреждения, здесь всегда рады его появлению. Особенно радовалась сестра Эрика, неравнодушная к Евсею и проявлявшая свои чувства в шутливо-иронической манере разговора. Ей еще не исполнилось и шестнадцати лет, что позволяло Евсею держать себя как бы старшим братом, снисходительно отвечая на ее ребячливые шутки. Впрочем, они вместе с отцом живут сейчас на даче, и Эрик должен быть дома один.

Просторная, обитая старой клеенкой дверь квартиры профессора Оленина отвечала высокомерным молчанием. Евсей повторил звонок, не уверенный, что тот сработал – его бронзовая чашечка висела в конце длинного коридора – у профессора были проблемы со слухом.

Подождав еще немного, Евсей постучал кулаком, но удары ложились мягко, беззвучно, оставляя лишь вмятины на вялой клеенке. Дверь соседской квартиры приоткрылась на размер цепочки, пропустив в проем личико седой морщинистой старушки в круглых очках.

– Што штучиш-то?! Их дома нету, – прошамкала соседка. – Штарик неделя как уехал ш дочкой. А Эрик ш полчаша как ушел. Дамочка к нему жаходила. Вмеще и ушли, видать наигралиш.

– Вместе и ушли? – бездумно повторил Евсей.

– Ушли, ушли… Как раж я дверь отворила, кошку выпущич. Они и ушли.

Евсей кивнул и поплелся вниз. Интересно, с кем это Эрик проводит время? Евсей был в курсе сердечных увлечений своего холостого друга, Эрик всегда с ним откровенничал. Но с некоторых пор он замкнулся, откровенничать перестал, ссылаясь на занятость – он заканчивал диссертацию. А тут.

– Может, шкажачь, што? Кто приходил? – не унималась соседка. – Я могу.

– Скажите, что приходил Евсей, – ответил он.

– Ефшей, жначит? Передам, – и повторила для памяти. – Ефшей начальник вшей.

– Вот еще, – буркнул он и выскочил из подъезда.

Оба кореша – «китаец» и толстяк Мирон – встретили возвращение Евсея с интересом.

– Ну, мужик, ты ракета, клянусь отцом, – проговорил «китаец».

– Напрасно ехал – дома никого, – Евсей обескуражено развел руками.

Чем, вероятно, и подкупил собутыльников.

– Это надо отметить, – утешил Мирон, жестом приглашая Евсея к ящику.

– Спасибо, я не буду, – пробормотал тот.

Он старался протиснуться между толстяком Мироном и шаткими стенами порожней тары. Но обойти Мирона было непросто.

– Пылесос обмываем, – пояснил Мирон и ткнул ботинком картонный короб. – Пылесос «Урал». В кредит взял, жена всю плешь переела, чтобы как у людей.

– Без обмыва никак, клянусь отцом, – поддержал «китаец». – Без обмыва не потянет.

– Не потянет, – согласился Мирон и пузом прижал Евсея к ящикам. – Вот ты скажи нам. Как тебя зовут?

– Николай, – почему-то соврал Евсей и обреченно оглядел скатерть-газету.

Наполовину пустая бутылка «Московской». Один граненый стакан. Две банки кильки в томате. Несколько сочных соленых огурцов. Переломленный кирпич черного хлеба.

– Я не пью, – насупился Евсей, – да и водки у вас… не очень.

– Не бзди, Коля! Не последняя, – Мирон наклонился, упершись в колени Евсея необъятной задницей, а разогнувшись, водрузил на ящик новую бутылку с зеленной этикеткой. «Китаец» подхватил ее и, поддев черным ногтем козырек, хищно сорвал с горлышка нашлепку.

– Ты че?! Еще первую не приговорили! – возмутился Мирон.

– Такая ее судьба, – ответил «китаец».

– Экий ты быстрый на халяву, – недовольно проворчал Мирон. – Чойболсан, Чойболсан.

– Новенькому по новой, – рассудил «китаец» и запрокинул горлышко бутылки над стаканом. – Держи, Колян!

– Да не пью я, – заартачился Евсей. – И дайте пройти! Не летать же мне над ящиками.

– Обижаешь, Никола, – упрямился Мирон. – Ты вот скажи: кто такой Чойболсан?

– А черт его знает, – удивился Евсей. – Вроде маршал монгольский.

– Вот! – обрадовался Мирон. – Я и говорю. А он мне втюхивает. Сорт чая, говорит.

– Да хрен с ним, с Чойболсаном твоим гребаным! Заладил! – рассердился «китаец» и протянул Евсею единственный стакан с на треть налитой водкой.

– Что, так и буду пить один? – сдался Евсей. «Китаец» взял одну бутылку, протянул Мирону, вторую придвинул к себе. Мирон спохватился, поставил бутылку и вновь нырнул вниз башкой, выпятив бабий зад. А выпрямившись, положил на ящик сверток с колбасой. Евсей любил «польскую» колбасу – трубчатую, с крупными ядрышками сала и запахом чеснока.

– Ну, за Чойболсана? – вздохнул Евсей.

Острое личико «китайца» исказила недовольная гримаса. Но затевать ссору ему не хотелось, еще не та кондиция. Запрокинув бутылку, «китаец» сделал несколько глотков, скривился, поставил бутылку и, поддев огурцом кильку, захрумкал, прикрыв щелки глаз. Мирон, наоборот, одобрил тост: «За Чойболсана!» Подмигнув Евсею, он лихо запрокинул бутылку и, неторопясь, в растяжку, сделал три глубоких глотка. Евсей приблизил к носу стакан, втянул колкий запах и молодецки осушил содержимое до дна. Водка холодными комками ухнула в желудок, разливая по телу приятный жар.

– Я к чему? – важно проговорил «китаец». – Вот пылесос. Можем делать, когда хотим, не у всех руки из жопы растут, верно?

– Потому качество, что на заводе военпреды шустрят, – поддержал Мирон. – Без военпредов – ни хрена!

– Пылесосы военпред не принимает, – возразил «китаец». – Их дело – военная продукция!

– А это как посмотреть! – вздорно не согласился Мирон.

Евсей прикрыл глаза. Тело наливалось ощущением тепла и уюта. Как бывает с людьми, не часто принимающими спиртное. А мужики неторопливо продолжили беседу. Напрасно ОНИ Хрущя с кресла сдернули. Весело было с дедом, лысым кукурузником. А что сейчас?! Скучища! Говорят, дочка Брежнева своего генерала бросает и замуж за кубинского Фиделя собирается, тот по матери русский, неспроста же он Кастро Рус, а может и по отцу, кто его знает, с чего бы ему так к нам липнуть?! А еще – какие-то диссиденты объявились, на рожон прут, народ баламутят, с толку сбивают, что-то требуют. А мы их просили? Что они нами распоряжаются? Нам и так хорошо. А все гордыня, все выпендриваются друг перед дружкой. Ох, доиграются. И, главное, не боятся, черти.

Все бы ничего, только бы на водяру не накинули. И так, считай, облапошивают на одиннадцать копеек, если берешь два малыша по рупь сорок девять вместо одной полбанки за два восемьдесят семь. Помянули и какую-то Надьку-суку, которая трахается с начальником цеха и держит всю бригаду в кулаке. Особенно по этому поводу сокрушался «китаец», которому Надька не дала, когда всем цехом ездили на картошку в Волосовский район.

За время беседы корешей Евсей еще раза два прикладывался к стакану. Голоса собутыльников проникали в его сознание тихим шорохом моря на прибрежных галечниках.

– Колян, а ты чем занимаешься? – расслышал он голос и понял, что спрашивают его, он сейчас тот Колян.

– Я? В архиве служу, – разлепил губы Евсей.

– О, совсем хорош наш Колян, – произнес Мирон, чье лицо расплылось перед Евсеем широкой лепешкой.

– Интеллигенция, – подтвердил «китаец». – Комара трудней напоить.

– Да ладно тебе, интеллигенция! – взбрыкнулся Евсей. – А за детей?!

– Ну их в жопу! – взъярился «китаец». – Не хочу пить за детей. Все сволочи! Хуйвейбины!

– Сам ты хунвейбин! – запротестовал Евсей. – Лично я буду за сына! – и глотнул опивок со дна стакана.

– Ну, Колян… – поиграл скулами «китаец». – Если пьешь за так – выкладывай пятак!

– А у меня с собой денег нет! – с какой-то радостью объявил Евсей, прижимаясь спиной к неверной стенке из ящиков.

– Как так нет?! – возмутился «китаец». – Без пятака и в метро не пустят.

– А у меня месячный.

– Месячные у баб, – буркнул «китаец», – а у тебя проездной.

– Не цепляйся! – одернул китайца Мирон.

– А что он?! Выжрал два стакана и рупь не положит? – заполошил «китаец».

– Не цепляйся, Пастухов! – грознее произнес Мирон. – Звездану тебе промеж глаз, не посмотрю, что вместе работаем. Я Коляна пригласил.

«Стало быть он – Пастухов, а не китаец», – сообразил Евсей, засыпая стоя.

– Это кого ты звез-да-нешь?! – со значением поинтересовался Пастухов.

– Знаю кого, – так же повысил голос Мирон. – Рубль требует с Коляна. А сам, бля, три рубчика с Нового года должен. Думает, я забыл! Гони трояк, Пастухов, коль разговор зашел! Или беги в гастроном! Я еще за жену свою, Райку, не выпил.

Евсей подумал, что пора сматываться, но сапоги точно прилипли подошвами к утоптанному снегу тропинки – не оторвать.

Перебранку прошил шепелявый женский голос, зовущий кошку: «Кыш… кыш… Лялька, Лялька… куда ж ты подевалаш?!»

Евсей через силу обернулся.

Из дверей подъезда высунула голову соседка Эрика по площадке.

– Батюшки. Ефшей?! – и она узнала недавнего визитера. – И ш алкашами! Ефшей – товарыш алкашей! А ну вон отшюда, паганцы. Веш двор жаделали, шцыкуны! Где пьют, там и пишуют. И жа ваш кошки мочой пахнут, не отмыть!

– Ты что, старая галоша?! Почему из-за нас?! – разом возмутились Мирон и Пастухов. – Кому твои кошки нужны, чтобы на них ссать?! – и дружно направились к подъезду доказывать облыжность обвинений.

Чем и воспользовался Евсей.

Втянув голову в плечи, он, на мягких ногах, заторопился к дворовым воротам.

Трубач оркестра Табачной фабрики Лева Моженов с любопытством уставился на своего давнего знакомого Евсея Дубровского. В свою очередь и Евсей смотрел на Леву с некоторым сомнением в плывущем взгляде – тот ли это Лева?! Он с трудом разыскал квартиру, ведь он знал только дом по улице Дзержинского, в котором жил Моженов.

Жильцы, которых встретил Евсей в тусклом свете уходящего зимнего дня, шарахались в сторону от нетрезвого мужчины, даже недослушав его вопрос. Он уже было отчаялся найти нужную квартиру, как судьба столкнула его – лоб в лоб – с дворником. Тот отнесся к вопросу с участием, как человек, понимающий его состояние: «Говоришь, музыкант твой товарищ? Ходит тут один, с дудкой, может он и есть?»

И сузил круг поисков Евсея до одного подъезда, где по предположению дворника и проживал музыкант. Вероятнее всего, на третьем этаже. Потому как на четвертом и пятом – жильцы солидные, интеллигентные, у них изначально не могли быть в товарищах типы, подобные алкашу Евсею.

– Так что, ползи на третий. Там прочтешь фамилию у звонка, – посоветовал дворник.

И верно, на третьем этаже Евсей увидел табличку с фамилией давнего знакомого.

– Ну, заходи! – Лева Моженов шагнул в сторону, пропуская нежданого гостя.

– Извини, – пробормотал Евсей. – Я по делу. Оказавшись в прихожей, Евсей стал тщательно тереть о коврик сапоги, выискивая глазами вешалку. И под выжидающим взглядом товарища, с гримасой улыбки, принялся медленно и трудно вытаскивать себя из пальто. Высвободив один рукав, он вдруг вспомнил о шапке. Пристроив шапку на тумбу, Евсей, путаясь в шарфе, вновь взялся за пальто.

– Где ж ты так наклюкался? – поинтересовался Лева.

– Так получилось. Извини, – ответил Евсей. – Шел в гости к Эрику. Ты знаешь моего друга Эрика Оленина?

– Весьма относительно. Ну и что?

– Эрика дома не было. С какой-то бабой куда-то свалил. А во дворе меня окружили алкаши, – старательно объяснял Евсей. – Сейчас я еще хорош. А был ужасен. Меня даже в трамвай впускать не хотели, позор такой. Куда пристроить?

Лева Моженов принял пальто гостя, повесил на рожок и, обхватив мягкие покорные плечи Евсея, направился с ним в глубину квартиры.

– Поначалу приведи себя в порядок, – насмешливо предложил Лева.

– А у тебя в ванной есть зеркало? – спросил Евсей и в ответ на удивленный взгляд товарища добавил: – Я боюсь зеркал. Они показывают другого человека.

– Ты и впрямь принял лишнего, дружок. У меня оно в стороне от раковины.

– Очень хорошо, – кивнул Евсей и скрылся за дверью ванной комнаты. Боязливо покосившись на зеркало, Евсей приблизился к раковине и открыл кран.

Струйка студеной воды клюнула дно раковины и застыла тонкой беззвучной сосулькой. Евсей горячей ладонью перерубил сосульку, расплескав быстрые брызги. Ощущение какого-то эротического блаженства охватило Евсея. Он медленно потирал под струей ладони, с наслаждением ополаскивая лицо.

Хмель проходил. Собственно, Евсей стал трезветь после того, как его не впустила в трамвай крикливая кондукторша. Она сразу оценила его состояние и тигрицей бросилась к двери вагона. Сорвала с головы Евсея шапку и швырнула на улицу. Тем самым заставив его выйти. Евсей отыскал шапку в сугробе, притулился на скамейке остановки и просидел минут тридцать, а то и больше. Тогда хмель и стал проходить.

– Неожиданный визит, неожиданный, – Лева стоял на пороге ванной.

– Признаться, и для меня самого неожиданный, – ответил Евсей.

– А говоришь, есть дело.

– Есть. Но о деле я подумал, когда оказался неподалеку от твоего дома. Слушай, у тебя найдется выпить? Чувствую, трезвею, а неохота.

Лева Моженов кивнул. Знакомое состояние – легкое похмелье, жизнь видится игрой, проблемы пропадают, что и говорить: распрекрасное состояние легкого опьянения.

С некоторых пор Лева Моженов жил один. Объявление о его разводе было опубликовано в «Вечернем Ленинграде», и Евсей объявление прочел. Как раз в одном из номеров газеты, где печаталась его заметка. Потому и прочел, а так он «Вечерку» не читал, не любил. Давно это было, года два назад, если не больше.

– Ты что, один живешь? – бросил он.

– А ты не знаешь? – с веселой подозрительностью обронил Лева.

– Знаю, – признался Евсей, – читал в «Вечерке».

– Многие читали. Пытался тиснуть объявление в кукую-нибудь затруханную газетенку, ведомственную. Но бывшая подруга поставила условие – в «Ленинградской правде» или в «Смене». Пусть люди знают, какая она стерва – разводится с таким ангелом, как я. Еле уговорил ее на «Вечерку». Хотя именно ее и читает народ, в очередь выстраиваются у киосков. А приличные люди пренебрегают – дурной тон.

– Как сказать? «Вечерку» почитывают, – Евсей почувствовал себя уязвленным, он свои заметки печатал в основном в «Вечерке», куда их брали более охотно. – А вообще унизительно выносить свою жизнь на всеобщее обсуждение.

– Такая страна, – согласился Лева. – Помню, когда увидел объявление напечатанным, то испытал к себе какую-то брезгливость. Словно голым меня протащили по городу. Так, вероятно, таскали в средние века по решению суда инквизиции.

– Ну и что?! Кто-нибудь пришел на ваше бракоразводное судилище? Тебя же полгорода знает.

– Генка Рунич нагрянул. С шампанским. Увидев его в суде, я расстроился. А потом, после развода, открыли бутылку, я даже обрадовался. Так что, когда соберешься разводиться – Рунич не подведет.

– С чего ты взял, что я собираюсь разводиться? – насторожился Евсей.

– Слышал, у тебя какие-то нелады.

– Слышал?! – поразился он. – От кого?

– Не помню. То ли от того же Рунича, то ли от Зойки, нашей верной джазовой болельщицы.

– Вот еще! А она тут при чем?

– Чувиха! – исчерпывающе подытожил Лева.

Весь разговор Лев Моженов вел в хождении по квартире.

«А он не очень стесненно живет», – думал Евсей по мере того, как на столе, покрытом красивой модной клеенчатой скатертью, хлебосольно и щедро появились тонко нарезанные овалы дорогущей копченой колбасы, ломтики сыра «со слезой», анчоусы – тоже деликатес не на каждый день. А главное – коньяк в мудреной вытянутой бутылке и конфеты «Мишка на Севере». И сама гостиная – с высоченным потолком с узорной лепкой по периметру, со стенами, укрытыми рельефными светлыми обоями, с изящным, под красное дерево, сервантом, за стеклами которого мерцали в электрическом свете кованой старинной люстры множество хрустальных и фарфоровых предметов. С тяжелой золотистой портьерой, ведущей, вероятно, во вторую комнату. С паркетным полом, чистым, не по-холостяцки надраенным. Гостиная как-то не вязалась с образом лабуха Левы Моженова, некогда бесшабашного стиляги с Невского, джазиста и картежника. Об этом напоминал лишь черный футляр трубы, лежащий среди груды глянцевых нотных листов, журналов и газет на старинном фортепиано с бронзовыми, покрытыми зеленой патиной канделябрами-подсвечниками.

Евсей одним глубоким глотком осушил рюмку с коньяком. Прислушался к себе, точно пытаясь убедиться в новом приливе хмеля к его трезвеющему состоянию.

– Ты сейчас похож на суслика в ожидании опасности, – Лева пригубил свой коньяк и поставил рюмку на стол.

– А еще?! – Евсей пододвинул рюмку вплотную к бутылке.

– Лучше чем-нибудь закуси, – предложил Лева, наполняя рюмку товарища.

Евсей согласно кивнул и поддел вилкой кружочек колбасы. Поискал взглядом, приметил хлеб и, соорудив бутерброд, положил его на край тарелочки. Взял рюмку, но пить воздержался, поставил ее подле тарелочки.

– Понимаешь, старик, я женился как-то дуриком, – проговорил Евсей. – Да и она, Наталья, если честно, вышла за меня тем же дуриком, случайно.

– Если бы все, кто женится дуриком, подали на развод, газеты города выходили бы два раза в день.

– Мы с ней разные люди, – Евсей согнул руку в локте и подпер ладонью щеку.

– В чем разные? – сухо спросил Лева.

– Во всем, – с готовностью ответил Евсей. – Интеллектуально. Разные, разные.

– Ой ли?! Мы с ней не очень-то и знакомы. Но мне кажется она вполне современная чувая, выпадает из толпы. Я уж молчу о ее внешности. У нее много общего с моей бывшей женой.

– Что ж вы тогда разошлись?! – ехидно спросил Евсей.

– Потому и разошлись, что я рядом с ней чувствовал себя болваном, – след шрама над правой бровью Левы Моженова загустел сизым отливом. – Не по мне была такая роль. А я все пытался встать над нею, поэтому бузотерил и выпендривался.

– Однако! – Евсей сунул обе руки под стол и сжал кисти коленями. – И куда же она делась, твоя бывшая жена?

– Вышла замуж, переехала в Саратов. А мне оставила квартиру. Я ведь детдомовский, сирота. Закончил музучилище Римского-Корсакова, жил в общаге. А она училась со мной, только на дирижерско-хоровом.

Лева Моженов умолк и оглядел гостя долгим, похолодевшим взглядом глубоких с рыжинкой глаз, так контрастирующих с его взрывной, хулиганистой натурой. Встал. Сделал несколько нервных шагов по комнате, остановился у картины в добротной темной раме, что висела над фортепиано, – пожилой мужчина в пышном белом жабо и голубой камилавке смотрел на Леву усталым мудрым взором с потускневшего глянца картины.

Странно, но Евсей, осматривая комнату, не заметил этого портрета, а он ярко и властно пластался на светлых обоях.

– Кто это? – спросил Евсей.

– Понятия не имею. Жена мне говорила, но я забыл. Какой-то граф испанский Дон-ди-гидон. Грозилась взять его в Саратов, а все не берет.

– Надо пригласить моего приятеля, Эрика. Он в этих вопросах большой специалист, сразу установит художника. Эрик в Эрмитаже консультирует, хотя сам технарь.

Лева приблизил губы к портрету, профессионально, как трубач, напряг щеки и дунул, стараясь согнать с картины какую-то пылинку. Евсей подумал, что Лева тоскует по своей бывшей жене, что не так все ладно и гладко в его беспокойной жизни. И Евсей хотел сказать об этом, но Лева его опередил.

– Все твои печали, Евсей, от того, что ты ни хрена не добился в этой жизни. Как и я! Мое самое большое достижение: нота «ми» третьей октавы, звучащая кантиленой.

– Что это означает? – Евсей предчувствовал не очень приятный разговор.

– Плавное долгое звучание. Не каждый трубач держит кантилену в таком регистре, а я держал. Вот и все мое достижение. Пустозвоны мы с тобой, Евсей. И не дуриком женились, а норку искали, чтобы укрыться. Я – чтобы не свалить в Сыктывкар после распределения, ты. Куда тебя посылали на три года?

– Уже не помню, – буркнул Евсей.

– Вот, даже не помнишь. Теперь твоя Наталья тебя из норки выживает – скучно ей с тобой стало. Настоящей женщине, как альпинисту, нужна высота, чтобы к ней тянуться. Это корове жвачной ни хрена не нужно, кроме привычной соломы, как и большинству баб.

– Никакой норки я не искал, дурак, – надулся Евсей. – Я самостоятельный человек, работаю, занимаюсь интересным делом. Да, я не стал писателем, хотя и хотел этого. Но были объективные, непреодолимые для меня причины. Унизительные и подлые, по которым столько раз мне, не стесняясь, возвращали рукописи. Зато я намерен поступить в аспирантуру.

– Никуда ты не поступишь, Евсей, – устало проговорил Лева.

– Почему?

– Не поступишь и все!

– Ну почему, почему?

– Не по той причине, что ты не стал писателем, вовсе не по той, – проговорил Лева и продолжил как-то уклончиво, – а по той, что ты хочешь расстаться со своей женой. Именно такой, как Наталья.

– Здрасьте, приехали! При чем тут это?

– Извини. Точнее, это Наталья хочет уйти от тебя.

– Ну и что?! – голос Евсея упал.

Евсей сник, понимая что Лева говорит правду. Евсей гнал эту мысль, пыжился, убеждал себя, что именно ему все стало невтерпеж. А оказывается – все лежит на поверхности, оказывается он гол, как в бане.

– Ну и что?! – повторил он тихо.

– Ничего! – оборвал Лева Моженов гостя. – Так с чем ты пожаловал ко мне, Евсей Дубровский?

– Ни с чем, сейчас уйду, – буркнул Евсей с тоской глядя в пол. – Я не думал, что ты такой злой и черствый тип.

– Ну, ну, Евсей. Как-то все по-женски. Полно, не дуйся, пей свой коньяк, он уже почти испарился.

Евсей рывком поднял рюмку и, махом осушив ее, взглянул на Леву. И засмеялся, поводя головой из стороны в сторону. И Лева захохотал. При этом, наоборот, вскидывая голову и опуская ее вниз, словно конь.

– Вот такие мы с тобой болваны, Евсей, – выговаривал сквозь смех Лева Моженов. – Так с чем же ты пожаловал ко мне? Не по голой же пьяни, я полагаю.

– Отчасти и по пьяни, – с облегчением подхватил Евсей.

– А отчасти?

– Помнишь, когда ты ехал из тюрьмы.

– Не гоже упоминать о веревке повешенному.

– Извини.

– Ладно. Что было, то было. Подзалетел я по Указу за антиобщественную деятельность. Ну и что?!

– Тогда ты мне сказал о каких-то заработках. Или сболтнул?

Лева пожевал свои мятые губы трубача, показывая крепкие зубы – желтоватые, точно слоновая кость. Лукаво взглянул на гостя. Затем скрылся за портьерой и после короткой возни вынес из соседней комнаты большой оранжевый баул.

Усевшись удобней, развалил длинный замочек-змейку. В разверзшемся чреве баула Евсей увидел какие-то скомканные яркие вещи.

– Какой у тебя оклад в твоем архиве? – спросил Лева.

– Восемьдесят пять рублей в месяц, – ответил Евсей.

– А тут барахла на два-три года твоей работы. А может и более. Я еще не оценивал, жду перекупщиков, должны зайти во вторник. К примеру, эта марлевка потянет на полтора-два твоих оклада. – Лева вытянул из баула женскую кофту из прозрачной, словно простая марля, лиловой ткани и бросил ее в соседнее кресло. – А вот кримпленовая демисезонка. За нее можно смело просить полтора, а то и два куска. Фарцовщики ее сбагрят за три тысячи, и не моргнут – писк моды! Все лейблы на месте. – Лева растормошил пальтишко и выудил на свет яркую бирку. – Видишь? Ив Сен-Лоран! Это тебе не хрен собачий! Любая баба из-за него ляжет. Великое дело – фирменный лейбл. Каждая дерьмовая майка потянет на четверной, если на ней какой-нибудь лейбл. А фарца возьмет за нее не меньше полбумаги, а в сезон так и всю сотню. Мне же она в Вильнюсе досталась всего за пятерку, и то переплатил, можно было поторговаться.

– В Вильнюсе? – переспросил Евсей.

– В Вильнюсе. Но ехать туда зимой на машине далековато. Сподручнее в Таллин. Там, правда, рынок поменьше, чем в Вильнюсе или Риге, но у меня есть надежные эстонские парни, у них все схвачено в порту.

Бездонное чрево оранжевого баула, покоряясь руке хозяина, заполняло соседнее кресло красочным барахлом. Джинсы разных фасонов – от обычных брюк, хипповых, дырявых «бермудов» до укороченных шортов. Юбки – мини и миди, вязаная шаль в комплекте с миниатюрной шапочкой. Коробки с косметикой. Плащи болонья – модные, в целлофановых пакетах. В таких же пакетах нейлоновые мужские сорочки. Босоножки на толстенной подошве.

– Ладно, ладно, – замахал руками растерянный Евсей. – Все понятно.

– Тогда я тебе сказал: работа пыльная, но денежная. Верно?

– Верно, – уныло подтвердил Евсей.

– Есть вопросы? – Лева принялся возвращать барахло обратно, грудой, не глядя.

– Есть. Под какую статью попадает этот баул?

– Под 154-ю УК РСФСР. До двух лет с конфискацией, – охотно ответил Лева. – Самая популярная статья в наше героическое время на пути к светлому будущему. Решай, Евсей. Дней через десять я поеду на машине в Таллин, могу и тебя прихватить. Познакомлю с нужными людьми и там, и здесь. Кстати, в основном, они с высшим образованием, один даже кандидат наук. Конечно, на раскрутку нужны деньги. Но я тебе одолжу, раскрутишься – вернешь. – Лева сомкнул змейку баула и откинулся на спинку кресла. – Еще вопросы?

– Как же ты с такими связями и знанием дела угодил в тюрягу?

– По Указу! Всего лишь по Указу «За антиобщественную деятельность», заметь. Это важно. На десять суток. А могли впаять все пятнадцать лет. Так сказать, не назойливо предупредили.

– И как же ты попался?

– Исключительно из-за жадности, – живо ответил Лева. – Не своим делом занялся. Решил сам фарцануть по-наглому, перехватить их заработок, самому выйти с товаром на Плешку. Как говорится – жадность фраера сгубила. А на Плешке все схвачено.

– Как ж ты так?

– Честно говоря, хотел убедиться – на сколько меня накалывают перекупщики. Но не повезло. Думаю, на меня указали, хотели проучить. Там же тоже все куплено-перекупленно.

– Где там?

– Где, где. На улице Белинского, в доме № 13.

– А что там?

– Городская прокуратура. Не знал?

– Откуда ж мне знать? Не знал и знать не хочу.

– Кто не рискует, Евсей, тот не пьет шампанское.