Сезон дождей

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Церковь Святой Марии по-прежнему высилась свечой на пересечении Кеннеди-бульвара и Нью-Арк авеню. И по-прежнему, как два года назад, круглые часы главной башни замерли на без четверти пять. Могли бы за эти годы и починить ходики, подумал Евсей Наумович. Он стоял у бетонной ограды балкона Натальи на одиннадцатом этаже и обозревал уже знакомую панораму.

В полуденном небе одновременно висело с десяток самолетов. То ли от аэропорта Ла-Гвардиа, что угадывался в дымке слева, то ли от аэропорта Нью-Арк, раскинутого где-то за ажурной эстакадой, внахлест секущей сумятицу строений города Джерси-Сити, штат Нью-Джерси. От потока автомобилей эстакада казалась живым существом, а когда стемнеет и ее конструкции сольются с ночной мглой, фары автомобилей создадут иллюзию космических огней. А далекий мост Виразано, освещенный по ночам от вод Гудзона до самых верхних перекрытий голубыми огнями, предстанет как сказочная диадема, с гипнотической властностью приковывающая взгляд. Да и сейчас, днем, мост поражал мощью конструкций. Как и тот, что за ним – Бруклинский, над рекой Истривер. А если взглянуть ниже, в пропасть Нью-Арк авеню, прорубленную вдоль черных крыш двух – и трехэтажных домишек, то узреешь совсем иную картину. От забегаловки-кафе для ночных таксистов и алкашей под названием Уайт-хауз и до улицы Ван-Ваген. Даже здесь, на высоте одиннадцатого этажа, в нос шибал запах пряностей, лежалых овощей и жареного лука. И еще колготня обитателей-индусов. В этом районе жили, в основном, индусы вперемешку с неграми, как в соседнем районе жили арабы, и тоже вперемешку с неграми. Дальше, от улицы Берген – корейцы и китайцы, тоже вперемешку с неграми. А вверх, от Кеннеди-бульвара, чуть ли не до самого Байона, жили сплошь негры и пуэрториканцы, и появляться там белому человеку было опасно. Все одно, что забрести в Гарлем или на Джамайку за сто двадцатыми улицами Манхеттена. Туда и полиция старалась не заглядывать.

Так стоило ли бросать Петербург, чтобы круглые сутки слышать грохот автомобилей, да вопли и ругань клиентов Уайт-хауза? Как в таком бедламе оказалась церковь Святой Марии, непонятно. Вероятно, еще со времен, когда в этом районе штата Нью-Джерси жили итальянцы. Со временем их вытеснили черные и желтые эмигранты. И с тех пор, вероятно, стрелки часов на церковной башне и остановились на без четверти пять. Конечно, в Джерси-Сити жило и множество белых людей, а в штате Нью-Джерси так вообще были эрии, где обитали только белые. Но тем не менее Азия и Африка наступала, особенно Пуэрто-Рико и Южная Америка – люди искали где лучше.

– Папа, пойдешь в больницу, захвати бульон и куриную растирушку, – послышался голос Андрона из глубины квартиры. – Они стоят в кухне на столе.

В проеме балконной двери показалась черноволосая, с лепешкой плеши на темени, голова сына.

– Ты слышишь?

– Слышу, слышу, – ответил Евсей Наумович.

– А почему молчишь?

– Задумался, – Евсей Наумович указал в сторону Нью-Арк авеню. – Если бы мама не жила здесь, может, и не заболела.

– А как я уговаривал ее и бабушку съехать отсюда! Хотя бы в Форт Ли, поближе ко мне – ни в какую!

Евсей Наумович вздохнул. Наталья и покойная Татьяна Саввишна держались за эту трехкомнатную квартиру. Выделенная им по Восьмой программе квартира считалась большим везеньем, подарком судьбы. Из многих вариантов государственной поддержки эмигрантов Восьмая программа предусматривала максимальные льготы на оплату жилья. За такую квартиру при обычных условиях надо было бы платить не менее полутора тысяч долларов в месяц, а по Восьмой – пятьдесят-шестьдесят, не больше. Что при пособии в семьсот долларов на двоих было весьма и весьма неплохо.

– Так я пойду, папа, – произнес Андрон. – У меня вечером митинг, – и в ответ на удивленно вскинутые брови отца засмеялся и пояснил, что «митинг» – это обыкновенное производственное совещание.

Евсей Наумович шел по солнечной стороне улицы. Мимо библиотеки, мимо овощной лавки индуса, мимо химчистки, мимо магазинчика электротоваров, в окне которого сияла улыбкой физиономия хозяина-китайца. Каждый раз, проходя мимо, Евсей Наумович видел сияющую физиономию, точно живую витрину. Грохот на улице стоял невероятный. В основном от потока гигантских трейлеров и автобусов. Легковушки, хоть и шуршали колесами, но брали количеством. Надо добраться до угла, пересечь перекресток, где транспорт свирепел на трех уровнях, пройти пару блоков и свернуть на Флит-стрит. И можно передохнуть. Даже удивительно – как вблизи от рычащих магистралей можно попасть в тишину, малолюдность и пенье птиц. Где от обвитых зеленым плющом стен домов веяло покоем.

За десять дней пребывания здесь, девять он ходил этой дорогой – Наталью отправили в больницу в день приезда Евсея Наумовича. И он хорошо запомнил тот вторник. Едва они с Андроном поднялись на свой этаж и выкатили из лифта чемодан, как навстречу устремилась Натальина хоматейка – так эмигранты из России называли домработниц. Немолодая полька испуганно лепетала, что никак не может поднять с пола пани Нату. Андрон оставил чемодан и бросился в квартиру. Следом поспешил и Евсей Наумович.

Наталья кулем лежала на полу, рядом с инвалидным креслом-коляской. Андрон наклонился, ухватил мать под мышки и принялся поднимать. Евсей Наумович растерянно суетился, не зная, как сподручней помочь сыну.

Общими усилиями, они, наконец, водрузили Наталью в кресло. Мешая русские и польские слова, домработница рассказала, что вышла из кухни в комнату, к телефону. А Наталья, оставшись одна, потянулась к кухонному столу – видно, ей хотелось посмотреть, что приготовлено к приезду Евсея Наумовича. И упала.

– Надо панове вызвать амбуланс, пани Ната ушибла голову, – страдальчески говорила хоматейка. – Она так ждала своего пана малжонэка, я одела на пани самое красивое платье.

Евсей Наумович отступил на шаг и уперся спиной о косяк шкафа. Он ловил себя на том, что боялся подойти к Наталье, поцеловать, как принято при встрече. Физически боялся, он чувствовал рок, исходящий от изможденного облика женщины, сидящей в кресле. Даже с той Натальей, которую он запомнил в прошлый свой приезд, трудно было сравнить существо, сидящее в кресле в розовой хламиде. Вероятно, когда-то хламида была красивым платьем, но сейчас оно потеряло форму, прикрывая костлявый остов.

– Наташа, это я, Евсей. Я приехал, – тихо произнес он. Наталья бессильно склонила голову набок. Возможно, она не расслышала.

– Мама! – громко проговорил Андрон. – Отец приехал. Ты хотела, чтобы он приехал.

– Ой, пан Андрон, вызовите скорее амбуланс. Матка Боска… Пане Нате нехорошо, – запричитала хоматейка. – Не берите грех на себя, вызовите амбуланс.

Андрон направился к телефону. Вскоре в квартиру ввалились двое в зеленовато-серой медицинской униформе в сопровождении двоих полицейских, как это принято в Америке.

С тех пор минуло десять дней. И считай, каждый день Евсей Наумович ходил пешком в Крайс-госпиталь, что раскинулся в самом начале Полисайд-авеню. Иногда не один раз в день – хорошо, идти было недалеко. Ходил налегке, без передачи – в больнице кормили так, что и сам Евсей Наумович нет-нет да и попробует что-нибудь из красочного набора больничной еды. Наталья ничего не ела – ее подключили к искусственному питанию. Тем не менее ей регулярно подвозили на бесшумной тележке положенную порцию. Особенно Евсею Наумовичу нравились фруктовые муссы и белковый омлет. Как-то он попробовал бульон и тоже остался доволен, надо было лишь посолить. А соки и нектары в красивых упаковках Евсей Наумович просто брал домой.

Но вот уже несколько дней, как Наталью перевели на обычное питание. И она попросила принести домашний бульон и кашицу из протертого куриного мяса, приготовленные Галей. Обрадованный Андрон привез еду и передал отцу, потому что тот и так бы пошел в больницу. Эти визиты превратились для Евсея Наумовича в ежедневный ритуал. Более того, Евсей Наумович выполнял его с большой готовностью и желанием. С того момента, когда на третий день пребывания в больнице Наталья разомкнула веки. Ее затуманенный взор поплыл по светлой палате и задержался на сидящем у кровати Евсее Наумовиче. Солнечные лучи падали сквозь овальное больничное окно, освещая его лицо.

– Сейка, ты, спасибо, – слабо выдохнула Наталья и вновь сомкнула глаза.

Из-под прикрытого правого века в ложбину у переносицы натекла слеза. И, помедлив, поползла, повторяя рисунок основания «ахматовского» с горбинкой носа. Евсей Наумович взял салфетку, промокнул влажный след, наклонился и коснулся губами горячего лба. С тех пор Евсея Наумовича влекло в больницу как человека, которого ждут, считая самым близким и единственным.

В вестибюле, за стеклянной перегородкой, сидел негр-секьюрити. Он посетителей не останавливал, не интересовался, куда идут и к кому. Охотно отвечал, если его спрашивали, чувствуя в эту минуту свою нужность. И весело улыбался. Евсея Наумовича он уже знал в лицо, поэтому выдавал особо широкую улыбку, сопровождая джазовым хриплым баском: «Hello! Welcome, mister!» На что Евсей Наумович прилежно отвечал: «Тпапкэ! Very well» и поднимал в приветствии руку. Проходил мимо распахнутой двери кафе с нестыдным ассортиментом горячих и холодных закусок, плюс – дармовой кофе, плюс – несколько сортов дармового сока и выпечки, плюс – россыпи бесплатных конфет-сосалок, и еще множество мелочей, говорящих о том, что пациенты сделали весьма удачный выбор, остановившись на Крайс-госпитале. И если, не дай бог, вас вновь настигнет недуг – помните о нас, потому как мы думаем о вас. Так и определил для себя Евсей Наумович такую милость. На что Андрон пояснил: «За такие баксы, что больница сшибает с клиентов, могли бы и покруче что-либо посулить. Америка – страна деловая. И мне нравится. Это лучше, чем за немалые твои деньги тебя же вываляют в перьях и скажут: так и было».

Однако у Евсея Наумовича сложилось иное мнение. Он помнил, как доктор Голдмахер, лечащий врач Натальи, целыми днями не подходил к больной, а когда наконец появлялся, то едва удостаивал больную взглядом. Поначалу, Евсей Наумович вообще принял его за постороннего – доктор был одет в тесноватый темный костюм, потасканность которого оттеняла белая накрахмаленная сорочка с галстуком не первой свежести. Да и лет ему было не больше тридцати. Просмотрев какие-то ленты на многочисленных приборах, опутавших Наталью, и хохотнув, субъект в замызганном костюме исчез. Пользовался, стервец, что Наталья лежала в забытьи, а Евсей Наумович не знает языка. Однако Андрон, и особенно Галя, не давали спуску развеселому доктору Голдмахеру. И настояли на проведении second opinion, так называемом втором мнении. Наконец вчера, к вечеру, пришел какой-то маленький японец. И тоже, едва взглянув на больную, уставился очками в ленты аппаратуры. О чем-то пошушукался с Голдмахером, улыбнулся Евсею Наумовичу. Затем оба ушли, о чем-то весело переговариваясь между собой. Что решили эти два пацана, Евсей Наумович так и не понял, придется сегодня ждать прихода Гали.

Евсей Наумович поднялся на третий этаж. В просторном холле, за перегородкой, точно в загоне, топтался больничный персонал – врачи, медсестры, еще какие-то типы в зелено-серой униформе. Кто глазел на экран компьютера, кто потягивал кофе из больших картонных стаканов, кто разговаривал по телефону, диктуя какие-то данные. Многих из них Евсей Наумович уже знал. Например медсестру – необъятных размеров негритянку. Или маленького японца, приглашенного вчера на консилиум. Или того же доктора Голдмахера, что талдычил по телефону, держа в свободной руке пакет с соком. И главное – так они топтались полный день или, по крайней мере, в тот момент, когда Евсею Наумовичу доводилось проходить мимо загона.

Полный бардак, нервничал Евсей Наумович, – у нас, хотя бы их не видно за стенами ординаторских кабинетов.

Разделенная ширмой на две части палата выходила окнами в сад. Когда у соседки Натальи не работал телевизор, палата наполнялась пением каких-то птах. Чтобы добраться до Натальи, надо пройти мимо соседки. Евсей Наумович старался не смотреть в ее сторону – зрелище не очень приятное. Усохшая до подобия мумии негритянка обычно лежала с раскрытым беззубым ртом и зажмуренными глазами. И постоянно подле нее сидела толстая деваха лет шестнадцати, видимо внучка. Она-то, от скуки, и смотрела телевизор.

Развлечение черной толстушки возмущало Евсея Наумовича, но он старался сдерживать себя – как-никак, та могла и пригодиться Наталье в его отсутствие. Однажды Евсей Наумович углядел, как техник на щите в коридоре временно отсоединил антенный кабель. Пользуясь этим, Евсей Наумович незаметно проделал то же самое. И чего он добился? Деваха без телевизора уснула подле своей бабки без всякой надежды быть полезной Наталье. Да и в других палатах зароптали. Евсей Наумович сдрейфил – за подобное самовольство могли бы и лишить посещений. Прибежал техник и, недоумевая, вновь запустил телевизоры. При этом он подозрительно косился на притихшего russian.

Но сегодня девахи на месте не было, и в палате стояла тишина. Пружиня шаг, Евсей Наумович приблизился к месту Натальи, раздвинул полог и проник за ширму. Наталья, как обычно, лежала с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль одеяла. На столике, рядом с телефоном, громоздились склянки с джемом и муссом, печенье, конфеты, пластмассовые стаканчики. Какой бы порядок Евсей Наумович ни наводил накануне перед уходом, назавтра снова царил бардак. То ли санитарка, плечистая и жопастая негритянка, старалась, то ли соседская деваха проявляла заботу. Евсей Наумович осторожно придвинул стул и присел.

Чувство острой жалости, притупившееся за время пребывания дома, вновь пробудилось, подобно отпущенной пружине. Если бы Евсей Наумович впервые увидел лежащее на кровати существо, ему бы и в голову не пришло хоть как-то соотнести его с Натальей, настолько болезнь исказила ее облик. Лишь напрягая память, он находил отдельные черты, устраняющие сомнения. Выпуклый лоб, он хоть и стал выше за счет поредевших волос, но сохранил знакомую форму. Асимметричные брови – левая бровь под большим углом к переносице. Такая привлекательная асимметрия в прошлом сейчас выглядела гримасой боли. А несколько запавшие щеки, что придавали Наталье какой-то особый шарм, из-за болезни провалились и, казалось, касались друг друга где-то в глубине рта, за плотно сжатыми бесцветными полосками на месте пухлых, чувственных губ. За непродолжительное время, когда Наталья поднимала веки, Евсей Наумович не мог уловить – сохранился ли зеленоватый цвет ее глаз. Или тоже затерся болезнью. Чудовищная болезнь. И никак не придумают способ доставить куда-то под этот измученный страданием лоб, в этот череп под патлами утоненных сивых волос порцию спасительного вещества дофомина, нехваткой которого и объясняют болезнь Паркинсона. Научились пересаживать сердце, менять органы, роговицу глаз, сшивать отрезанные руки и ноги, менять пол. Неужели ввести этот чертов дофомин сложнее всех чудес медицины? Сколько людей страдают от болезни Паркинсона! Хотя бы сам Папа Римский Павел II. Уж ему-то могли зафугачить этот дофомин.

Подобные мысли изнуряли Евсея Наумовича всякий раз, когда он попадал в палату и осторожно присаживался у кровати с хитроумной механикой. Нажатием кнопки можно менять конструкцию кровати в самых разнообразных направлениях по воле больного.

– Сейка, ты, – прошелестел голос Натальи.

Евсей Наумович вздрогнул и наклонился. Он редко слышал ее голос за время пребывания в больнице.

– Это ты выключил телевизор. Сказали, что телевизор выключил русский. Я слышала. Это ради меня.

– О, черт, я уже забыл об этом, – проговорил Евсей Наумович. – Да и все забыли, когда-а-а это было. Зато сейчас в палате иногда спокойно, как сейчас. Даже птичек иногда слышно.

Стянутое сухой кожей лицо Натальи исказила гримаса улыбки. И вновь затянулось маской полузабытья.

Даже в таком состоянии ее натура находит повод чем-то попенять мне, подумал Евсей Наумович, но не с укоризной, а с нежностью. Он тронул ледяные пальцы Натальи. И тут только сообразил, что на ее руке нет привычной манжетки капельницы. И вообще нет никаких проводов аппаратуры, подключенной к голове и ногам. Да и сам пульт с компьютером, что постоянно показывал на дисплее какие-то цифры, сейчас мерцал ровным слепым фоном. Что бы это значило? Евсей Наумович взглянул на Наталью, но спросить не решался – вдруг она не знает об отключенной аппаратуре и разволнуется, мало ли какая причина.

– Я принес немного бульона, как ты хотела. И куриную кашицу. Галя приготовила, – произнес Евсей Наумович. – Попробуешь? Хотя бы ложечку.

Он отвинтил крышку термоса и плеснул в чашку бульон. Не слишком ли горячий, подумал он и, черпанув ложкой, поднес бульон к губам. Не удержался, втянул все содержимое ложки и прикрыл от удовольствия глаза.

– Вот ты и съешь, – послышался голос Натальи.

От неожиданности Евсей Наумович едва не поперхнулся. Впервые за эти дни он увидел глаза Натальи настолько явственно, что можно было определенно сказать: да, они по-прежнему зеленоватые, болезнь не стерла их цвет.

– Сейка, ешь, – Наталья опустила и вновь подняла веки в знак подтверждения своей просьбы. – Ешь, Сейка, ешь…

Он засмеялся. И довольно громко. Наверняка в этой палате давно никто не смеялся, разве что доктор Голдмахер.

Евсей Наумович постучал ложкой о край чашки, выражая намерение угостить Наталью бульоном.

– Меня, Сейка, выписывают, – проговорила Наталья. – Сейчас должна Галя приехать, ей позвонили.

– Как – выписывают? – изумился Евсей Наумович.

– Да, выписывают. Из-за тебя. Ты, с этим телевизором.

– Не может быть! – всерьез испугался Евсей Наумович.

– Да, Сейка, такие строгости.

– Да я. Я сейчас разнесу эту богадельню, – немея от страха, пробормотал Евсей Наумович.

Тем не менее он чувствовал какой-то подвох. В чем его утвердил короткий дребезжащий звук Натальиного смешка.

– Испугался, Сейка, испугался, – Наталья устало прикрыла глаза.

Евсей Наумович как-то затравленно оглянулся. В проеме ширмы стояла Галя, его невестка. Как это она так бесшумно подошла?

Пребывание Натальи в больнице окончилось для Евсея Наумовича также неожиданно, как и началось. С той лишь разницей, что тогда Наталью увез амбуланс в сопровождении санитаров, после освидетельствования полицией, а сейчас ее везла домой Галя на своем олдсмобиле, просторном, как троллейбус.

Евсей Наумович сидел на широком заднем сиденье, придерживая невесомые плечи и голову Натальи. Хорошо – путь был недолог.

Выписка Натальи явилась и для Гали неожиданностью. Звонок из больницы застал ее на работе, и пришлось отпрашиваться, потому как Андрон заседал на важном митинге и отлучиться не мог.

Автомобиль мягко пружинил рессорами на выбоинах Полисайд-авеню. При каждом толчке из багажника доносилось позвякивание сложенной инвалидной коляски. За те минуты, пока в загоне оформляли бумаги, Евсей Наумович узнал от Гали причину выписки. По мнению врачей, Наталья находится в стабильном состоянии средней тяжести. В таком состоянии ее уже несколько раз выписывали из Крайс-госпиталя. И улучшения добиться вряд ли удастся, это – первое. Во-вторых, в бенефиты, что дает Аэрокосмический институт, в котором работает Андрон, входит и щедрая медицинская страховка. Но с более ограниченным покрытием для ближайших родственников. Учитывая состояние больной и возможность страховки, доктор Голдмахер рекомендует перевести Наталью на домашний режим.

– Этот Голдмахер – хороший сукин сын, – буркнул тогда Евсей Наумович.

На что Галя процедила сквозь зубы:

– Доктор Голдмахер – мировая величина по Паркинсону. К нему едут на лечение со всей страны. Просто он предвидит, что мама скоро вновь вернется в больницу. Тогда и пригодятся неиспользованные страховочные.

С этим доводом Евсей Наумович еще мог согласиться, но утверждение, что Голдмахер мировое светило, весьма сомнительно. Вспомнить хотя бы его затруханный костюмчик с засаленным воротничком. Но Евсей Наумович тогда промолчал. Не хотелось вступать в спор с невесткой. Он побаивался Гали.

И сейчас, в олдсмобиле, он робел. Он видел ровный затылок под короткой мужской прической, кончик остренького носа за бледной щекой. А красивые серые глаза, казалось, спрятались в клетке зеркала заднего вида. Строгий бабец, думал Евсей Наумович, отмечая уверенный шоферский прихват своей невестки. В то же время он помнил, с каким пылом Галя когда-то штудировала стоматологические журналы, подбирая ему лучшего врача-протезиста. А ее заботы о Наталье! Терпение, с которым она гоняла после работы из Манхеттена в Джерси-Сити, чтобы привести домашнюю еду. Строгий бабец и непростой, вновь подумал Евсей Наумович, напрягая слух. В дорожном шуме вдруг прошелестели слова Натальи – ее голова невесомо покоилась на плече Евсея Наумовича, у самого уха.

– Сейка. Как там Зоя?

– Какая Зоя? – почему-то шепотом ответил Евсей Наумович.

– Зоя. Моя старая подруга. Как там она?

– Понятия не имею, – удивился вопросу Евсей Наумович. – С чего это ты вспомнила?

Наталья не ответила. Евсей Наумович не стал переспрашивать.

– Что случилось? – тревожно обернулась Галя.

– Вспомнила свою старую подругу в Петербурге, – ответил Евсей Наумович.

– Скоро приедем, – сказала Галя.

– Вижу. Ты молодец, лихо ведешь машину.

– Жизнь заставила. В Америке все надо делать лихо. Стоянка у подъезда дома пустовала. Припарковавшись, Галя вышла из машины и открыла багажник. Вскоре кресло-коляска была собрана, и Галя распахнула заднюю дверь автомобиля. Вначале надо было справиться с ногами Натальи.

– Не такая уж она у нас легкая, – мягко выговаривал Евсей Наумович, продавливая плечом Наталью в дверной проем, где ее с улицы ждали руки невестки. Наталья старалась им помочь, но тело ее не слушалось.

– Оставь, Наташа, мы сами, – Евсей Наумович старался наладить дыхание. Казалось, какой особенный вес был у этого выхолощенного болезнью тела, а вот поди ты. Просто они боялись причинить Наталье боль.

Наконец Наталью извлекли из салона и прислонили к машине.

– Уф, мама, вы и отъелись в госпитале, – Галя выпрямила спину и развела плечи.

А меня называет по имени-отчеству, подумал Евсей Наумович и проворчал:

– Как это мы в больнице легко все проделали?

– Как, как, – подхватила Галя. – Санитары помогли. Забыли?

Евсей Наумович конфузливо промолчал.

Поставленная на тормоз инвалидная коляска с готовностью ждала свою беспомощную хозяйку.

Евсей Наумович встал позади и вцепился в черные эбонитовые ручки. Он видел перед собой капюшон куртки Натальи, ее утлые плечи, обтянутые темно-зеленой тканью, детские колени под черными брюками. И вновь, до спазм, его охватила жалость. Пронзительная жалость острой пикой, толчком взметнулась откуда-то из под брюшины, в грудь и горло.

Евсей Наумович всхлипнул и испуганно оглянулся.

Галя сосредоточенно забрасывала двадцатипятицентовые монеты в щель счетчика стоянки. Один квотер гарантировал тридцать минут стоянки. А в прошлый приезд – Евсей Наумович хорошо помнил – за квотер можно было стоять сорок пять минут.

– Бросила три квотера, – воротившись, проговорила Галя. – Сегодня приемный день в домовой конторе. С квартирой мамы возникли проблемы. Вот и пригодятся ваши ленинградские конфеты. Там начальница румынская еврейка только и смотрит, кто что принес.

Евсей Наумович отпустил тормоз и направил коляску к подъезду дома.

Галя вернулась минут через двадцать. Ее кукольное лицо пылало.

– Сволочи! – проговорила она, едва захлопнув дверь. – Самые сволочные люди – это румынские евреи.

Евсей Наумович молчал. Ждал, когда Галя сама расскажет, в чем дело.

– А как мама? – невестка плеснула в чашку сок из пакета.

– Кажется, уснула, – ответил Евсей Наумович.

– Андрон не звонил?

– Нет.

– Значит, скоро появится. Ах ты, сволочь румынская, это ж надо.

– А в чем дело? – осторожно спросил Евсей Наумович.

– И хоматейка не звонила?

– Нет. Никто не звонил.

– Тоже хорошая штучка. Она должна была убрать квартиру – сегодня ее день. «Матка боска, матка боска»… Хотя бы памперсы распихала, убрала с глаз. А то стоят на виду, точно в аптеке.

Галя сложила гармошкой створки раздвижного стенного шкафа. Глубокое его чрево таило несметное количество красочного тряпья. Платья, костюмы, плащи, несколько шуб. Одни полки были заваленные шляпами, зонтами, цветными лентами. Другие – сплошь уставлены женской обувью на все времена года, разных стилей и фасонов. Ну, точно развалы уличных торговцев секонд-хенд, что охватили в последнее время Петербург. При том, что в прошлый свой приезд, по просьбе Натальи, Евсей Наумович снес несколько мешков барахла на сборный пункт Армии спасения.

– Столько тряпок, а простого халата нет, – ворчала Галя, перебирая содержимое шкафа. – Вот этот, кажется, еще от бабки остался.

Галя выволокла красный халат с кистями.

Евсей Наумович узнал халат – он и вправду принадлежал Татьяне Саввишне, еще из ленинградской жизни.

Галя влезла в халат, обмотала вокруг талии длиннющий пояс, взглянула в зеркало и, видимо, осталась довольна.

Ее маленькая голова на тонкой шее возвышалась над широким воротом халата, точно бутон водяной лилии.

Обстоятельно и неторопливо Галя принялась расставлять картонные коробки с памперсами во все углы, лишь бы с глаз долой. Утром их доставил посыльный из организации медицинской помощи русским эмигрантам. И несмотря на заверение Евсея Наумовича, что квартира завалена памперсами, салфетками и одноразовыми простынями, посыльный оставил коробки и убежал.

– Пригодятся. При состоянии мамы памперсы – первейшая вещь, – проговорила Галя. – А вы что-нибудь ели днем?

– Да. Перехватил в больнице, – солгал Евсей Наумович, не желая обременять невестку просьбами. Пусть она уйдет, тогда он что-нибудь придумает.

– Сейчас отварю пельмени, – решительно объявила Галя. – Да и я сегодня не ланчевала. Кстати, после Пейсаха еще кое-что осталось. Фаршированная щука. Мацеболы в курином соку. Я обожаю эти мацеболы.

Евсей Наумович усмехнулся. В устах волгоградской девицы со стилизованным крестиком на груди название еврейской еды звучало довольно забавно.

– С Пейсаха, говоришь, осталось? Когда он был, тот Пейсах?

– Неважно. Продукты годами хранятся в специальной упаковке. Может, готовятся к еще одному бегству из Египта.

Евсей Наумович засмеялся в голос и с одобрением взглянул на невестку, подобного чувства юмора он не ожидал.

– Им на двоих присылали воз таких банок, – продолжала Галя. – Хоть Татьяна Саввишна когда-а-а умерла.

– Кто присылал?

– Кто, кто. Синагога и присылала.

– И Татьяне Саввишне?

– А что? Раз эмигрантка, значит еврейка. В их синагоге не особенно делили. Не то, что в нашей. Нам с Андронкой ни черта не перепадает. Хотя нам и не нужно. А от мацебола или фаршированной щуки я не откажусь.

– Сходили бы в свою синагогу, стукнули кулаком.

– Да-а-а. Андрон стукнет, ждите. Когда мы приехали, ходили без работы, думали, синагога поможет – многим они помогли. А нас почему-то раввин не взлюбил. Из-за меня.

– Почему из-за тебя?

– А кто его знает. Может, во внешности моей что-то есть. Почему не взлюбила меня ваша мама, Антонины Николаевна, андронкина вторая бабушка? Пусть земля ей будет пухом, – Галя мельком взглянула на Евсея Наумовича.

– С чего ты взяла? – растерялся Евсей Наумович.

– Да знаю я. А вы? Вы ведь тоже меня… не очень жаловали. И если бы не мама, Наталья Сергеевна, вряд ли мы с Андронкой поженились – продолжала Галя ровным тоном. – Не взлюбил – и все! Он сразу так и заявил Андронке.

– Кто?

– Да раввин тот, из нашей синагоги. Он так и заявил Андронке, что тот привез шиксу.

– Кого?

Галя подозрительно покосилась на Евсея Наумовича. Придуривается или действительно не знает значение этого слова?

Евсей Наумович хихикнул, его смутил разговор, принявший вдруг неожиданный и малоприятный оборот, уходящий корнями в прошлую жизнь.

– Потом я встретила того раввина на ботвоке, в Бруклине, – беспечно продолжала Галя, словно великодушно выручив Евсея Наумовича из затруднительного положения. – Сидит паскуда в белой праздничной кипе, пьет кофе и зыркает на девчонок в купальниках. Я подошла и говорю: «Не желает ли сэр расслабиться?» Раввин, видимо, узнал меня. Глазенки его поплыли, улыбается. Я плюнула ему в чашку и ушла. Хорошо, никто не видел, иначе бы мне не сдобровать.

– Как – плюнула? В чашку с кофе?

– Ну, не точно в чашку. Как бы символически.

– А потом что?

– Потом мы получили ответ на разосланные резюме. Андронку взяли в Космический институт. Я получила место в Сити-банке. Переехали из этого гадюшника в Бруклине в Форт Ли. А маме с бабушкой Таней дали квартиру по Восьмой программе.

Галя умолкла и, вытянув шею, прислушалась. Прислушался и Евсей Наумович.

Галя приоткрыла дверь и заглянула в спальню. Евсей Наумович встал позади нее.

Наталья издавала странные горловые звуки и пыталась сползти с кровати на пол.

Галя распахнула дверь и поспешила к ней. Следом метнулся Евсей Наумович.

– Мама, мама, в туалет, да? Сейчас, сейчас. Движения Гали были точны и расчетливы, видимо, она уже не раз оказывалась в подобной ситуации. И присутствие Евсея Наумовича было весьма кстати.

Надо не только успеть добраться с Натальей до туалета, но и подготовить ее на ходу. Убрать все, что мешало. Особое неудобство доставляли набухшие памперсы. Что до одури удручали запахом чувствительное обаяние Евсея Наумовича.

Подхватив Наталью под мышки с обеих сторон, они широкими шагами устремились в ванную комнату, сметая с пути мелкие предметы.

Хорошо, предусмотрительная Галя, перед визитом к румынской еврейке, водрузила на унитаз специальное инвалидное приспособление.

Так они и поместили Наталью в кресло.

– Я выйду, – пробормотал Евсей Наумович.

– Останьтесь! – коротко бросила Галя. – Присмотритесь как и что. Вам придется самому управляться. Пока не найдем новую хоматейку.

Евсей Наумович уже знал об этой проблеме. Домработница-полька, которую присылал Домашний уход, наотрез отказалась от работы у Натальи, даже за дополнительную плату. А найти нового человека не просто. Одна надежда на тех, кто полулегально приехал на заработки и согласится на присмотр за тяжелобольным. Деньги здесь отступали на второй план. Единственно, чем можно привлечь к такой работе, это – жилье. Правда, к Наталье была прикреплена еще одна волонтерка-испанка из Дома Свидетелей Иеговы, что на Кеннеди-бульваре. Но она являлась на два часа в день приготовить обед. Рассчитывать на испанку не приходилось. У нее была своя квартира и семья. Она приходила к Наталье из сострадания, а не для того, чтобы взять на себя заботы по уходу за больной.

– Вы, Евсей Наумович, приглядите за мамой, – произнесла Галя, – а я постельное белье у нее поменяю.

И прежде чем Евсей Наумович отреагировал на предложение невестки, Галя вышла из ванной комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Евсей Наумович растерянно глядел на бывшую жену. Наталья отрешенно сидела на инвалидном стульчаке. Ночная рубашка, перекосившись, сползла, обнажив тощее острое плечико, похожее на куриное бедрышко.

Евсей Наумович выжидательно присел на борт ванны. Казалось, Наталья задремала. Надо бы прикрыть ее оголенное плечо, подтянуть рубашку. Но едва он коснулся сухой прохладной кожи, как Наталья подняла голову.

– Сейка, – проговорила она, – помоги мне… искупаться.

– Как – искупаться? – всполошился Евсей Наумович. – Я Галю позову.

– Не надо. Ей и так достается со мной. Я пересяду в ванну, а ты польешь меня теплой водой.

Наталья опустила руки на подлокотники стульчака, но приподнять себя не хватило сил. Евсей Наумович встал перед ней, намериваясь принять Наталью себе на грудь. Что и сделал. А приняв, медленно повернулся, наровясь приблизить Наталью вплотную к ванне.

На шум в помещение заглянула Галя и тут же стала помогать. Вскоре Наталья уже сидела на деревянной скамейке в глубине ванны.

Галя наладила подходящую температуру воды, сняла с полки шампунь и губку. Пометила темя свекрови голубым жгутиком шампуни, приставила ладонь к затылку и принялась свободной рукой осторожно поглаживать голову под обильной бахромой мыльной пены, то и дело наклоняясь и спрашивая Наталью о самочувствии.

– Чудо, – в тихом рокоте воды голос Натальи, казалось, звучит несколько громче. – Спасибо, чудо.

Галя выпрямилась, обернулась к Евсею Наумовичу, протянула ему губку и вышла из комнаты.

Наталья приподняла голову и боком взглянула на место, где только что стояла невестка.

– А спину? – в ожидании произнесла Наталья. – Кто же мне спину помоет?

Евсей Наумович закатал сползающий рукав. Сквозь податливую губку он чувствовал проступившие бугорки позвоночника и ребер исхудавшего тела Натальи. Намыливал и смывал теплой водой из гибкого шланга душа. Намыливал и смывал. Намыливал и смывал. Тощие вытянутые мешочки кожи с твердыми серыми сосками. Впавший живот. Поредевший, почти лысый лобок. Выпирающие остовом ребра. Острые колени. Евсей Наумович отложил губку, изловчился и, просунув обе руки под мышки, поставил Наталью на ноги.

– Устоишь? – опасливо спросил Евсей Наумович.

– Постараюсь, – ответила Наталья. – Мне так хорошо сейчас. Водичка ласковая.

Голова Натальи оказалась вровень с лицом Евсея Наумовича.

– Сейка, я хочу тебя поцеловать.

– Если удастся, – Евсей Наумович ткнулся губами в мокрую щеку Натальи. – Считай, ты меня поцеловала.

– Какой ты хитрый, Сейка, – смирилась Наталья. – Теперь оботри меня.

Махровое полотенце жестким наждаком вдавливалось в вялую кожу. В ответ на опасения Евсея Наумовича, Наталья отвечала, что ей не больно, наоборот, очень приятно.

Скинув на пол полотенце, Евсей Наумович сдернул с рожка простыню, запеленал Наталью и, изловчившись, поднял ее на руки, как ребенка. Так и донес до спальни, до широкой деревянной кровати, убранной свежим постельным бельем.

Хотелось остаться одному. Лечь на старую скрипучую тахту, видимо, подобранную когда-то на гарбиче – где нередко попадались довольно приличные вещи, – положить голову на твердый валик, закрыть глаза, прогнать мысли и заснуть.

Но пока не удавалось.

Галя ушла – она спешила в банк. А Андрон, наоборот, недавно прикатил и теперь сидел, разъяснял отцу суть конфликта матери со стервозной румынской еврейкой.

После кончины Татьяны Саввишны администрация дома решила отобрать у Натальи трехкомнатную квартиру и дать взамен однокомнатную. Что, по мнению Андрона, отчасти и явилось для Натальи толчком к запуску генетически закодированной болезни Паркинсона. И хотя во время активного течения болезни обмен квартирами по закону проводиться не мог, стерва-администраторша настаивала на выполнении решения. Видимо, ее хорошо задобрили охочие до трехкомнатной квартиры. Эта история тянется почти четыре года.

– А сколько надо платить за однокомнатную? – спросил Евсей Наумович и пересел с кресла на скрипучую тахту.

– Гораздо больше, чем за трехкомнатную, обеспеченную Восьмой программой, – ответил Андрон. – Каждый раз в разговоре о квартирах мама вспоминает нашу, ту, что в Питере. Особенно библиотеку.

Слова Андрона, подобно камешкам, брошенным в воду, кругами, одно за другим, пробудили память о тех событиях, что предшествовали отъезду Евсея Наумовича.

Он вспомнил, как на площадке перед дверью увидел двух незнакомцев. Мужчины являли собой полную взаимную противоположность, точно образцовые экспонаты двух из четырех основных типажей конституции человека, которую Евсей Наумович изучал в институте на лекциях по психологии. Тот, что стоял слева – высокий, тощий, с опущенными плечами и вытянутой лошадиной физиономией – был типичным астеником. Второй, что справа – коренастый, с мягким широким лицом над сильной борцовской шеей и заметным брюшком – был законченный пикник.

Астеник протянул длинную руку и, слабо пожимая ладонь Евсея Наумовича, тихим жидким голосом представился как нотариус. Зато второй – громко хохотнув – ухватил руку Евсея Наумовича сильными короткими пальцами и потряс, словно сбивал термометр, сукин сын. Он оказался ростовщиком, о котором говорил Мурженко. От волнения Евсей Наумович не запомнил их имена, а переспрашивать не решился. Когда же эти двое вступили в прихожую, за ними увязался еще один субъект – мизерного росточка, кособокий, в мальчиковом кепаре с длинным козырьком над низким лобиком. Евсей Наумович, следуя за троицей, механически отнес кособокого к категории дипластиков, людей с ущербным телосложением. Тот, дипластик, и вовсе не представился. Но, как выяснилось впоследствии, он оказался библиографом, знатоком редких книг.

Оказавшись в кабинете, кособокий дипластик бросил беглый взгляд на книжные шкафы, присвистнул и достал из портфеля оценочный каталог. Почтительно сдернув с утлой башки кепарь, сунул его в портфель и приступил к работе, к оценке залогового заклада. С лицом завороженного ребенка он суетился у книжных полок. Он даже не казался теперь кособоким, наоборот, становясь на цыпочки, продемонстрировал удивительное перевоплощение внешности. Его урытое в морщины личико разгладилось, а сонные глазки фонариками брызгали в каждый том, извлеченный из шкафа.

– Ах, ах, – лепетал дипластик, – так плотно сжимать «Приключения Телемака», это головотяпство, извините. Александрийская бумага должна дышать. Там же гравюры, раскрашенные вручную.

Зло поглядывая на Евсея Наумовича, библиограф листал страницы каталога Бернарда Кворичи, разыскивая номинальную стоимость раритета в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, изданном в 1785 году.

Астеник-нотариус аккуратно записывал – шесть тысяч долларов США.

– «История разорения Трои», автор Гвидо де Колумье, – продолжал диктовать кособокий, – год издания 1717. Переплет кожаный, на досках. Ориентировочная цена – пять тысяч долларов США.

Натариус записывал.

– Евангелие в серебряном окладе. На передней обложке – Вознесение Христа, на задней – Благовещение. Синодальная типография Петербурга. Даже и не знаю, как оценить, надо посмотреть в каталоге Зернова. Но, уверен, не менее восьми тысяч долларов США, – кособокий библиограф с подозрением тогда взглянул на Евсея Наумовича. – Интересно, как к вам попало Евангелие?

Вялым голосом, точно не на выдохе, а на вдохе, Евсей Наумович помянул дядю Сему, который оперировал когда-то генерала НКВД.

– Да, этим типам много чего в закрома перепало, – согласился библиограф, продолжая работу.

А Евсей Наумович ловил себя на том, что с интересом следит, как предметы его обожания обретают ценовое обличие в американской валюте. Он и не предполагал, что толстенный фолиант с металлическим корешком «Морской устав» 1720 года, может потянуть на такие деньжищи. Или третий том «Путешествия Лаперуза» из библиотеки Наполеона, с личным вензелем императора и гербом Франции на красней коже.

Нотариус все писал и писал, пожевывая блеклые астенические губы.

А ростовщик-пикник, откинувшись на спинку кресла, поглядывал на переходящий к нему заклад без всяких эмоций. Словно смотрел любимый кинофильм.

Оценив еще несколько раритетов, библиограф вопросительно взглянул на нотариуса.

Тот подсчитал сумму и объявил, что с учетом десяти процентов комиссионных до залоговой гарантии не хватает еще двух тысяч шестиста долларов. Библиограф вновь обратился к книжным рядам, бормоча что-то о Публичной библиотеке. Потом залез в свой портфель, достал кепарь с длинным козырьком, поискал взглядом и, видно, не найдя достойного места своему зачуханному кепарю в этом храме книг, прикрыл им свое утлое темечко. Извлек из портфеля другой каталог и повернулся к изданиям Серебряного века. Поочередно снимал с полок книги, ставил их на письменный стол и, выуживая из каталога стоимость, диктовал нотариусу.

«Соловьиный сад» Блока 1918 года издания он оценил в шестьсот долларов США. Сборник стихов Анны Ахматовой 1921 года, – в семьсот долларов США. Госиздатовского Бориса Пастернака за 1927 год – в шестьсот долларов. Гиппиус за 1927 год – в семьсот долларов.

– Все! Достаточно! – произнес нотариус. – Ровно две тысячи шестьсот долларов.

Тогда Евсей Наумович сидел в глубокой прострации, точно все происходящее видит во сне.

Нотариус попросил у него паспорт и составил закладную бумагу с подробным перечислением предметов залоговой гарантии. Ростовщик-пикник открыл чемоданчик и достал обандероленные пачки долларов – точно как в кинофильмах с ганстерским сюжетом. Сорок тонюсеньких пачек по тысяче долларов в каждой. И предложил Евсею Наумовичу пересчитать. Все подряд или на выбор. Евсей Наумович взял на выбор несколько пачек – все было в порядке: в каждой пачке по десять новеньких стодолларовых купюр с изображением великого американского ученого Франклина.

Нотариус ознакомил Евсея Наумовича с текстом залоговых бумаг и с распиской о получении сорока тысяч долларов США с условием возврата залога и десяти процентов комиссионных в течение двух месяцев со дня подписания. В случае несоблюдения срока возврата залоговой стоимости и комиссионных процентов залоговый гарант переходит в полное владение залогодателя. Евсей Наумович подписал все бумаги. Затем ростовщик-пикник извлек из чемоданчика цветную капроновую сумку-корзину, которой обычно пользуются рыночные коробейники-челноки. В такую сумку можно упрятать все, что угодно, а не то что с десяток книг.

После чего вся троица – астеник, пикник и дипластик – помогая друг другу, принялись бережно укладывать залог в цветную сумку. После ухода бригады Евсей Наумович со смятением в душе воротился в кабинет. Ему не хватало воздуха. Открыв форточку, он несколько минут простоял перед ней, вдыхая свежий упругий ветер. Боковым зрением он видел зияющие пустоты книжного шкафа, похожие на пробоины от прямого попадания снаряда. Перед отъездом Евсей Наумович не выдержал и зашел в букинистический магазин на Литейном. И узнал, что согласно каталогу Бернарда Кворичи и каталогу Зернова, кособокий библиограф произвел оценку по низшей границе. А учитывая отличную сохранность книг Евсея Наумовича, они стоили гораздо дороже.

Извинившись перед сыном, Евсей Наумович сбросил домашние тапки, уперся локтями в скрипучую спину тахты и опустил затылок на твердый валик.

– Дать подушку? – спросил Андрон.

– И так хорошо, – Евсей Наумович, не решался смежить усталые веки, дабы не обидеть сына. – Возможно, ты прав. Мама могла заболеть от конфликта из-за квартиры.

– Или другой случай, – проговорил Андрон. – Как-то поздно, в метро, к ней подскочил черный, приставил отвертку к виску и потребовал денег. Пригрозил выколоть глаза. Мама перепугалась, сунула ему сумку. Черный схватил деньги и убежал. Как раз года четыре назад, вскоре после смерти бабы Тани, когда началась вся эта свистопляска с квартирой.

– И много было денег? – проговорил Евсей Наумович, сердясь на себя за неуместность вопроса.

– Нет, чепуха. Долларов двадцать. Главное, документы. Паспорт, медикейт, банковские бумаги. Хорошо, черный бросил сумку, видимо, хотел избавиться от улики. Мало ли – вдруг полиция.

– Да, не просто тут у вас, – буркнул Евсей Наумович.

– А у вас просто? – не удержался Андрон.

Он дал себе слово не сравнивать при отце здешнюю жизнь с той жизнью, в России. Как правило подобный разговор всегда заканчивается на повышенных тонах. Даже самые рьяные антисоветчики, приезжая в Америку, становятся отчаянными патриотами России.

– Да. И у нас не просто, – вздохнул Евсей Наумович.

В который раз он поборол искушение обо всем рассказать сыну. Но настанет время, когда он вынужден будет начать этот разговор. Где ему взять сорок четыре тысячи долларов? Где? Может быть, Эрик бы наскреб, да он за границей. И, честно говоря, неудобно обращаться к нему с подобной просьбой. Только и остается, что попросить у сына до возвращения залоговой суммы. Иного выхода не было. Не расставаться же с книгами, тем более так несправедливо оцененными кособоким библиографом.

И в который раз, вместо откровенного разговора с сыном, Евсей Наумович выдавил из себя вопрос:

– Не пойму, зачем мама просила меня приехать?

– Не знаю, папа, – в который раз отвечал Андрон.

– Неужели для того, чтобы я заботился о ней, больной, – раздумчиво, без вопроса, произнес Евсей Наумович.

– Не знаю, папа. Но если так, это – глупо. Я и Галя вполне справляемся.

– Она болеет так долго.

– Во-первых, несколько лет она вполне обходилась без нас. Это в последний год ее подкосило. Во-вторых, социальная помощь – ее обслуживали две домработницы. Это же Америка, папа, – проговорил Андрон. – Думаю, ей хотелось увидеть тебя. Чувствует, что все скоро окончится.

– Никто не знает, когда все окончится, – помолчав, произнес Евсей Наумович. – К тому же, я должен буду вернуться домой. – Евсей Наумович резко умолк и, пересилив себя, добавил вяло: – Дела дома, сам понимаешь.

– Я так мало знаю о твоей жизни, папа.

Евсей Наумович подумал, что Андрон совершенно перестал заикаться. Он с детства заикался – от чего, неизвестно. Где-то в пятилетнем возрасте вдруг начал заикаться. И в школе заикался. И в институте – правда, немного меньше.

– Слушай, Андронка, все хотел тебя спросить: куда подевалось твое заикание? – произнес Евсей Наумович. – В прошлый мой приезд ты еще заикался, я помню.

Андрон улыбнулся. Когда он улыбался, его узкое, несколько вытянутое лицо становилось короче и шире, четко проявляя ямочки на щеках и подбородке.

Он приблизился к отцу и присел на край тахты.

– Мой босс сказал: «Мистер Дубровски! Пока вы договорите команду, космический аппарат проскочит объект и вместо Марса захерачит на Сатурн!» Пришлось найти хорошего логопеда.

– Ты, что, отдаешь команды? – недоверчиво спросил Евсей Наумович.

– Какое там! Я – теоретик. Старший сотрудник аналитической группы.

Просто мой босс родом из Харькова, чистый украинец, блестяще образованный специалист, с тонким чувством юмора. Он как-то сказал мне: «Бог пометил всех умников мужского пола своей персональной кипой». Высший пилотаж!

– Не понял, – проговорил Евсей Наумович.

– Известно, что мужчина, если лысеет, то начинает почему-то с макушки.

– Он что, антисемит, твой босс?

– Ни в коем случае. Нормальный мужик. Просто он так шутит.

– Да, плешь у тебя, Андронка, и впрямь, точно кипа. Рановато что-то.

– Я, папа, обычно ложусь под, поэтому и лысею. А надо бы – над.

Евсей Наумович с изумлением посмотрел на сына. Шутка Андрона его обескуражила.

– Фи, парень. Такие сальности! – фыркнул Евсей Наумович и улыбнулся. – Тебе эмиграция пошла на пользу. Становишься мужчиной.

– Папа, мне сорок три года! – расхохотался Андрон.

– И ты меня воспринимаешь как приятеля, а не как отца. А такой был тихий, послушный мальчик. – Евсей Наумович тронул колено сына, мол все в порядке, все в порядке.

Андрон поднялся и подошел к двери на балкон. В приоткрытый проем хлынул сумбур уличных звуков, то и дело прошиваемых резкими сигналами спецтранспорта – амбуланса, полиции и хулиганскими хриплыми вскриками пожарных машин. Их особенно не выносил Евсей Наумович. Такое впечатление, что весь Джерси-Сити полыхает огнем.

Но когда, бывало, вдруг разом обрываются все звуки улицы, подаренную тишину наполняет пенье неизвестных птах. Сосед-араб уставил балкон клетками птиц. И те истово выполняют свою миссию, вплоть до полной темноты. А одна, шалунья, солировала и до глубокой ночи. Евсей Наумович уже знал, что тех птиц для любителей птичьего пения специально привозили откуда-то из Южной Америки и что стоили они немалых денег. А вначале Евсей Наумович решил, что это магнитофонная запись, которую включают, когда хотят отдохнуть от уличной какофонии.

«Если бы можно было таким нехитрым способом оградить себя от сюрпризов, которые подбрасывает жизнь» – думалось Евсею Наумовичу.

В проеме балконной двери фигуру Андрона на фоне сизого вечернего неба, обсыпали меленькие яркие точки звезд. А слова, что пора бы отправиться домой, в свой Форт Ли, что завтра рано вставать на работу, что надо еще просмотреть какие-то бумаги перед утренним митингом, казалось, доносились с небесных сфер. И еще этот нежный стрекот птахи с балкона соседа-араба.

– Ты мог бы одолжить мне денег? – проговорил Евсей Наумович. – Только при условии, что не станешь спрашивать зачем?

– Сколько? – спросил Андрон, тоном, уже согласным с просьбой отца.

– Сорок пять тысяч долларов.

– Сколько-сколько? – переспросил Андрон.

– Сорок пять тысяч. Мне очень нужно.

– Такая сумма, – дрогнул голос Андрона. – Зачем тебе столько?

– Я сказал: не спрашивай зачем. Иначе – считай, что я ничего не просил, – и помедлив, Евсей Наумович добавил: – Поверь, мне очень нужны эти деньги. На три-четыре месяца.

– Конечно, я тебе могу дать.

– И еще! – перебил Евсей Наумович. – Это между нами. Не надо посвящать Галю.

– Так не получится, – вставил Андрон. – Банк присылает отчет за каждый месяц. Галя может вскрыть конверт. Мне будет неловко, я ничего не скрываю от нее.

– Как знаешь, – вздохнул Евсей Наумович.

– Только она вряд ли поверит, что я не в курсе, зачем отцу понадобились такие деньги.

Евсей Наумович молчал. Он не колебался, он твердо решил не рассказывать ничего сыну. Тем более если об этом должна узнать его жена.

– Если тебе нужна такая сумма, так продай бабушкину квартиру, у Таврического сада. Наверняка еще и останется немало денег.

– Вот еще! – вскричал Евсей Наумович. – Та квартира меня кормит. Даже не знаю, что бы я делал без нее.

– Тогда продай что-нибудь из библиотеки.

– Ни за что! – еще более яростно воскликнул Евсей Наумович. – Ты с ума сошел! К тому же самые ценные книги не мои.

– Но дядя Сема давно умер.

– Он завещал передать книги в Публичную библиотеку. Кстати, я так и не был на его могиле. Ни в тот раз и ни в этот. Нехорошо и стыдно.

Фигура Андрона в проеме балконной двери – откинутая голова со светлой проплешью на темени, руки, глубоко утонувшие в карманах брюк – олицетворяла иронию и насмешку над условностями, которым привержен отец.

Евсей Наумович повернулся на бок и уперся носом в прохладу стены. Ему было стыдно. Просить о помощи у своего ребенка – есть ли большее унижение! Этим стыдом природа мстит за нарушение своего мудрого закона, когда родители – если они еще в силе и здравии – должны сами опекать своих детей, а не наоборот. Или, в лучшем случае, жить своей жизнью. Возможно, он не прав, но Евсей Наумович ничего не мог с собой поделать – так он чувствовал. А с другой стороны, квартира у Таврического сада – разве она не помощь сына? Еще какая помощь! Однако Евсей Наумович ее принял без всякого угрызения совести, не испытывая никакого стыда, возможно от того, что квартира принадлежала покойной матери. Такие мысли – бессмысленные и пустые – мучительно пронеслись в сознании Евсея Наумовича. Сейчас он был противен сам себе.

– Я что-нибудь придумаю, папа, – сказал Андрон, тронув его за плечо. – Непременно придумаю.

– Всего на три-четыре месяца, – с трудом проговорил Евсей Наумович.

– Мой друг работает в России над совместным космическим проектом. Он передаст тебе деньги, а я ему верну здесь.

– На три-четыре месяца, – бормотал Евсей Наумович. – От силы на полгода, не более.

В глубине души Евсей Наумович был уверен, что Андрон не откажет, выручит. Но сейчас, когда разговор завершился, благодарность к сыну обратилась благодарностью к. Наталье. Кто, как не она уберегла Андрона от неприязни к отцу! Несмотря на все странности их отношений. И душа Евсея Наумовича через благодарность к своей бывшей жене, через сострадание к ее беде, к ее обреченности и близкому уходу, обретала чувство, никогда по своей силе не испытанное Евсеем Наумовичем в их прошлой жизни, даже в молодые годы – чувство любви…

Дни шли за днями неукротимо и печально. Словно стремились к особо намеченному сроку, когда Евсею Наумовичу приоткроется истинная причина вызова его в Америку. Слишком уж простым выглядело объяснение: тяжело больной Наталье захотелось увидеть человека, с которым прожила столько лет, от которого родился сын. Евсей Наумович не верил этому, слишком чужими они когда-то стали друг для друга. Да и в прошлые свои два приезда она не выказала особой радости, когда они встретились. Евсей Наумович чувствовал какую-то недомолвку, какой-то скрытый интерес.

За повседневными заботами загадка постепенно затерлась и даже затерялась. Как затерялось и реальное ощущение дня и ночи – все перепуталось. Сколько раз приходилось ночью вскакивать с тахты на каждый подозрительный звук и спешить в спальню! Или, наоборот, встревоженный стойкой тишиной, он осторожно приоткрывал дверь и, напрягая слух, пытался уловить дыхание спящей.

Точно как сейчас.

Тишина осязаемой массой повисла под блеклым ночным потолком, сползала со стен, поднималась с пола.

Было половина четвертого утра, время глубокого сна и самых сладких сновидений. Но сновидения, скрашивавшие жизнь Евсея Наумовича и разгадкой которых он нередко занимал себя в минуты пробуждения, его не посещали. Точнее, настолько перемешивались с тем, что происходило с ним здесь, что приходилось спрашивать себя: сон это или явь?

В эти минуты утро несомненно представлялось явью – мебель комнаты подернулась белесой плотью воздуха, оставляя на обозрение особо яркие детали – телевизор, музыкальную установку с набором секций для дисков, кассет и пластинок, массивный стол, тоже, видимо, унесенный с гарбича. Четыре стула вдоль стены напоминали четырех раззявивших рты участников маленького хора. Да, это определенно не сон.

Евсей Наумович изловчился под одеялом и, привычным движением, коснулся ногой трусов, стянутых перед сном к лодыжке ноги. Обычно, забравшись на ночь в постель, он вовсе избавлялся от трусов и спал голым – так быстрее засыпалось. Но здесь, в тревожной обстановке, он оставлял трусы в положении армейской команды «Товсь!» – продетыми на одну ногу. С тем, чтобы в какое-то мгновенье поддеть их пальцами свободной ноги и, проводя трусы навстречу вытянутым рукам, натянуть на себя. Свершив эту манипуляцию, Евсей Наумович откинул одеяло, спустил ноги на пол, нащупал тапочки и поднялся.

Стылая комната приняла его, как будто он окунулся в прохладную воду бассейна. И движения его были замедленными, точно в анабиозе, чтобы, ненароком, не наткнуться в полутьме на препятствие, не произвести шум.

У двери спальни Евсей Наумович остановился, прислушался. Обеспокоившись тишиной, он мягко тронул дверь, в который раз злясь на себя за то, что не смазал скрипучие дверные петли, сколько раз собирался. Но на сей раз дверь почему-то не скрипнула.

Быстрым взглядом Евсей Наумович приметил сбитое к стене одеяло и скомканную простынь. Натальи в постели не было. Не было ее и рядом с кроватью, на мягком напольном коврике с которого несколько раз приходилось Евсею Наумовичу поднимать беднягу – Наталья, пытаясь самостоятельно встать, падала, хорошо у коврика был длинный и мягкий ворс.

Евсей Наумович повернул голову и обомлел. В прямоугольнике просторного окна он увидел фигурку Натальи. Казалось, еще секунда – и она перешагнет низкий, почти на уровне пола подоконник и шагнет в бездну с одиннадцатого этажа. Но в следующее мгновение он догадался, что чистое-пречистое толстенное оконное стекло создавало иллюзию свободного пространства – накануне добросердечная испанка, что приходила готовить обед, изъявила желание убрать квартиру и вымыла окно в спальне.

Смягчая поступь, Евсей Наумович приблизился к Наталье. Теперь он видел – Наталья смотрит на крест, что венчал церковь Святой Марии. Освещенный прожектором, он, казалось, плывет сам по себе в сине-сером поднебесье.

Евсей Наумович наклонился и посмотрел на Наталью. Ее изможденное лицо было напряжено, глаза потемнели и расширились.

– Наташа, – тихонечко выдохнул он. – Ты не спишь.

– Сейка, – произнесла Наталья. – Смотри, там ангелы летают.

– Что ты, это бортовые огни самолетов. Из Нью-Арка или с Ла-Гвардиа.

– Нет, Сейка, это ангелы. Уже меня зовут.

– Скорее уж меня, – пошутил Евсей Наумович. – С моим обратным билетом.

Наталья повернула голову и пристально посмотрела на него. Помолчала. И слабым движением изъявила желание вернуться в кровать. Евсей Наумович обнял ее за талию. Не торопясь, вымеряя каждый шаг, он привычно направлял ее к постели. Хотел было воспользоваться ситуацией и сменить ей памперсы, но решил повременить. Да и Наталья не выказывала к этому желания.

Осторожно, как укладывал в детстве в вату елочную игрушку, Евсей Наумович посадил Наталью на кровать, занес ее ноги и, придерживая спину, опустил на матрац. От того, как удачно ляжет на подушку голова, зависело, скоро ли уснет Наталья. Это Евсей Наумович усвоил за более чем месяц ухода.

Проделывая все манипуляции, Евсей Наумович корил себя за невольную шутку с «обратным билетом». И не ошибся.

– Сейка, – прошептала Наталья. – Ты уже хочешь уехать?

– Ну, видишь ли, – еще раз ругнул себя Евсей Наумович, – у меня обратный билет. И дела, понимаешь.

– У тебя, что, там женщина?

– Нет, нет. Клянусь тебе! – воскликнул Евсей Наумович. – Никого у меня нет, честное слово. Клянусь Андронкой, сейчас у меня никого нет.

– Сейка, – меленькие морщинки пиками стянулись к уголкам губ Натальи, выражая улыбку. – Хочу кекс.

– Что?! – Евсею Наумовичу показалось, что он ослышался.

– Хочу кекс. Вчера не доела кусочек, я помню. Если ты его не съел, дай, пожалуйста.

– С ума сойти, – пробормотал Евсей Наумович и вышел из спальни.

Кекс, творожный с изюмом, легкий, как вата, принесла накануне Галя из итальянской кондитерской. Наталья, с трудом – ей, временами, стало больно глотать – съела мизерный кусочек. И на тебе – вспомнила! Чертыхаясь, Евсей Наумович прошел на кухню и принялся искать в шкафу, в холодильнике, осмотрел и гостиную. Кекс как провалился. Или Галя увезла к себе, в Форт Ли?! Наверняка, увезла, ведь Наталья есть не смогла, а Евсею Наумовичу тот кекс, как рыбе шашлык, он вообще не очень большой любитель сладкого.

Евсей Наумович вернулся в спальню.

– Нет кекса! – объявил он с порога. – Вероятно, Галя увезла с собой.

– Хочу кекс! – настойчиво повторила Наталья.

– Нет кекса. И ночь сейчас, – старался унять раздражение Евсей Наумович. – Спи. Завтра я спущусь к итальянцам и куплю этот чертов кекс.

– Хочу кекс! – голос Натальи даже окреп.

– Честное слово, я сейчас стукну тебя! – в сердцах завопил Евсей Наумович. – Заладила «кекс-кекс»… А печенье? Есть конфеты. «Мишка на Севере».

– Ленинградские? – заинтересовалась Наталья после паузы.

– А какие же еще?!

Наталья примолкла, потом проговорила с упрямым подъемом:

– Хочу кекс.

– А писать? Писать не хочешь? – сдерживал себя Евсей Наумович.

– Хочу.

– Это другое дело. – Евсей Наумович принялся поднимать Наталью из постели.

– Трусы подтяни, – посоветовала Наталья.

В ночных хлопотах трусы Евсея Наумовича сползли и держались из последних сил на самой границе приличия.

– Черт с ними, – проворчал он, – не видела ты меня без трусов. Лучше подумай о своих памперсах.

– Ну, с ними ты ловко управляешься, молодец, – хихикнула Наталья, прижимая к нему свое тощее тельце.

По опыту Евсей Наумович знал, что медлить нельзя, памперсы тоже имеют предел возможного накопления. Ему не раз приходилось замывать следы. Хорошо еще, если жидкие. Поначалу Наталью это страшно смущало. Но постепенно она привыкла и относилась к заботам бывшего мужа с некоторым юмором и злорадством.

– Гляди, Сейка, у плинтуса еще кусочек какашки, – говорила она.

– И откуда столько дерьма? – страдая от запаха и брезгливости, как-то буркнул Евсей Наумович, – И ешь, как птичка.

– Это из прошлой жизни, Сейка, – быстро ответила Наталья.

Та фраза запала в память и, бывало, вытирая пол, он говорил: опять следы прошлой жизни. Но однажды Наталья осадила бывшего мужа. Она сказала, что в ее жизни были страницы, о которых она старается забыть, а Евсей Наумович своим брюзжанием ей этого не дает. С тех пор он вытирал пол молча, без комментариев.

Толкнув ногой дверь, Евсей Наумович внес Наталью в туалетную комнату. Сейчас все решали секунды. И он справился со своей задачей, доказал, что секунда не такая уж короткая часть времени, если распоряжаться умело.

Проделав все, Евсей Наумович присел на свое место с краю ванны и, в ожидании, сомкнул тяжелые веки.

И Наталья сидела с закрытыми глазами, откинувшись на спинку инвалидного стульчака над унитазом.

Так они просидели довольно долго в согласии и полной тишине.

С верхнего этажа послышался шум падающей воды. Евсей Наумович знал – это Борька, эмигрант из Москвы, бывший официант ресторана «Прага», принимает душ перед уходом на работу. Борька продавал с лотка хот доги – горячие сосиски с булочкой, жареные каштаны, засахаренные орехи и прочую чепуху. Он стоял со своим латаным грузовичком на Манхеттене, у Си-Порта. К шести утра, когда в Си-Порте заканчиваются рыбные торги и, накричавшись, маклеры станут развозить свой живой товар по магазинам, Борьке выпадал шанс распродаться, заработать копейку.

Наталья приподняла голову.

– Борька уже на ногах, – проговорила она.

– И нам пора, – встрепенулся Евсей Наумович, сгоняя дрему. – Ты готова?

– Нет. Посижу еще, – ответила Наталья.

– Мне хочется спать, – Евсей Наумович не скрывал раздражения.

– Еще немного, – упрямо повторила Наталья. – Сейка, скажи Борьке, пусть купит мне свежую рыбу в своем Си-Порте.

– Тебе только рыбы не хватает с ее костями, – сварливо произнес Евсей Наумович. – Вставай, пошли в постель. Мне надо еще тебя подмыть.

– Не надо подмывать, – запротестовала Наталья. – Я ничего не сделала.

– Как? Ты же сидела чуть ли не час, – плаксиво вопросил Евсей Наумович.

– Откуда час, Сейка. Ну ты даешь, врун.

– Какая ты жестокая. Я с ног валюсь за день. Могу я хотя бы немного поспать?

– Извини, Сейка, – помолчав, проговорила Наталья. – Так ничего и не получается с хоматейками?

– Никто не хочет.

– Да. Со мной не просто, – согласилась Наталья и вновь закрыла глаза.

Это окончательно вывело Евсея Наумовича из себя. Он решительно поднялся на ноги и принялся вызволять Наталью со стульчака. Наталья не сопротивлялась. Кажется, и вправду ее не надо подмывать.

Хотя бы в этом сейчас повезло, с каким-то сожалением подумал Евсей Наумович. С каждым разом он все больше и больше ощущал желание проявить нежность и заботу, несмотря на тяжесть общения. И он точно знал, что когда Наталья спрячется под просторное, как поле, одеяло, а он уйдет к себе, он долго будет лежать в безмолвии комнаты, испытывая изнуряющую, сбивающую дыхание любовь к несчастной бывшей жене. Не физическое влечение – смешно об этом даже подумать – это нечто иное, выворачивающее душу чувство вины за какие-то свои прошлые проступки перед ней. Нежность и любовь с роковой силой разрывали сердце Евсея Наумовича впервые за долгие годы.

Вообще-то не так просто было правильно и надежно уложить Наталью в постель. Ее одеревеневшие конечности, как и само туловище, подчинялись только определенной и немалой силе. Хорошо еще не проявлялся тремор, эта тяжкая стадия болезни Паркинсона, когда все конечности подвергались сильному дрожанию.

Уложив, наконец, Наталью в постель, Евсей Наумович вернулся в гостиную, сбросил тапки и лег на тахту.

Не спалось и не думалось – он лежал, подобно большой грелке, из которой выпустили воду. Это были те минуты, когда безысходность положения оборачивалась тупым и безмерным равнодушием. Когда даже жалость и любовь растворялись в бездонной прострации, выход из которой только во сне. А сна все не было.

Из-за стены донесся стук.

Евсей Наумович поднял голову. Он знал – это упал колокольчик. Евсей Наумович специально держал колокольчик на тумбе, но Наталья редко им пользовалась, ей трудно было дотянуть непослушную руку.

Евсей Наумович вернулся в спальню. Колокольчик валялся в проходе между кроватью и стеной. Он поднял его и положил на тумбу.

– Тебе что-нибудь нужно? – Евсей Наумович видел распахнутые немигающие глаза Натальи.

– Сейка, – губы Натальи слипались и голос шелестел, точно папиросная бумага. – Я хочу оперу, хочу послушать «Богему».

– Вот еще, – фыркнул Евсей Наумович. – Шесть утра. Ты всполошишь соседей.

– Нет, не пластинку. Хочу поехать в «Метрополитен».

– Как – в «Метрополитен»?! – ошарашено воскликнул Евсей Наумович и, не выдержав, добавил: – В туалет я тебя еще донесу.

– Хочу в оперу, – не приняла шутку Наталья.

– Ты, мать, реши, чего больше хочешь, – все держался за шутку Евсей Наумович. – Кекс или оперу?

– Хочу кекс, – вспомнила Наталья. – И оперу… «Богему»…

– Спи! И не швыряй больше колокольчик.

В район Линкольн-центра – где единый ансамбль собрал знаменитые «Метрополитен опера», «Нью-Йорк Сити балет» и филармонию «Фишер-холл» – можно подъехать по Восьмой авеню. Но там непросто припарковаться. Разумней проскочить по Десятой авеню и, свернув на Шестьдесят вторую, добраться до подземной стоянки центра. И заплатив за охрану долларов тридцать, прямо со стоянки подняться лифтом чуть ли не в вестибюль оперы.

Поначалу Наталья возроптала, ей хотелось проехать на своей колеснице мимо фонтана на театральной площади, мимо знаменитых витражей Шагала, миновать вращающиеся двери. Словом, пройти путем, которым она проходила много раз до болезни. Но ропот был жестко подавлен Галей. Не из строптивости характера, а потому что путь этот был неудобен из-за коляски, куда с ней сквозь крылья дверей! Наталья смирилась и робко поглядывала то в окно автомобиля, то на затылки Гали и Андрона, то на сидящего рядом бывшего мужа.

– Сегодня партию Мими поет какая-то Елена Евсеева, – смилостивилась Галя через плечо. – Солистка московского Большого театра.

– Двойная радость, – пролепетала Наталья. – А кто ее партнер?

– Рудольфа поет. Ахиллес Макадо. – Галя, как обычно, была досконально в курсе того, что делала.

– Японец? – спросил Андрон.

– Макадо, а не Микадо, – пояснила Галя. – При том – Ахиллес! Наверно, грек. Впрочем, не знаю. Знаю главное.

– А что главное? – поинтересовался сквозь дрему Евсей Наумович. Он порядком ухайдакался во время сборов Натальи в театр.

– Главное, что оперу поставил Дзефирелли. Видели фильм «Ромео и Джульетта»? Его!

Евсей Наумович прекрасно помнил фамилию режиссера, одного из основоположников классического итальянского кино. Но говорить не хотелось. Лишь удивился – откуда Галя знает эту фамилию – сегодня уже никто не сходит с ума от итальянского кино.

Галя заказала билеты по Интернету. Дорогие. В партере. Но с краю, у стены зала, где можно будет поместить коляску, никому не мешая. «Досадно, я не увижу как поднимут люстры, – тогда капризно заявила Наталья. – А с ярусов бы увидела». – «Увидите и из партера!» – отрезала Галя.

Наверно, она и сейчас думает о том, что не увидит подъема люстры к потолку, размышлял Евсей Наумович, поглядывая на птичий профиль бывшей жены с раздражением и жалостью.

Они въехали в тоннель подземной стоянки и вскоре притормозили. Выбрались из автомобиля, собрали коляску, усадили Наталью. Негр-смотритель вручил квитанцию, взял ключи зажигания и погнал автомобиль куда-то вглубь подвала. А они, подчиняясь указателям, направились к лифту – впереди Галя и Андрон с инвалидной коляской, позади, едва поспевая за стремительной кавалькадой, – Евсей Наумович. Идти пришлось довольно долго. И потому после лифта сверкающий вестибюль оперы показался Евсею Наумовичу более желанным и уютным.

Разноречивая толпа зрителей мощной воронкой затягивала Дубровских вглубь фойе, к важным контролерам в коричневой униформе с золотыми галунами.

Многие задерживали взгляд на коляске с Натальей. Лица их теплели, улыбки выражали сочувствие и доброту. И Наталья старалась улыбаться – сказывалась привычка жизни в этой стране.

Лучше бы она не улыбалась, досадовал Евсей Наумович, искоса поглядывая на искаженную маску ее лица. Он хотел поскорее попасть в зал, пристроить коляску и, наконец, сесть в кресло.

Блистательный колодец оперного зала, уходящий ввысь пятью поясами ярусов, помечали восемь центральных люстр, точно восемь опрокинутых новогодних елок. В прошлый свой приезд Евсей Наумович уже побывал здесь. Правда, по входным билетам, в надежде пристроиться на случайное свободное место. Но не удалось. Только он высмотрел незанятое местечко, как к нему подошла какая-то ехидна в униформе и предложила вернуться в стойло за последними рядами амфитеатра.

И сейчас Евсей Наумович с мстительным чувством крутил головой, поглядывая из дорогого партера в темнеющую даль амфитеатра, где его когда-то шуганули с жалкого приставного стрефантена. Он даже хотел рассказать об этом Наталье и, было, потянулся к притулившейся к стене инвалидной коляске. Но не успел.

Люстры начали плавно подниматься к потолку, оставляя зал открытым для звуков пространством. Дирижер занял свое место, а световая бегущая строка в спинке переднего кресла сообщила, что фамилия дирижера Даниэль Орен. О чем Евсей Наумович тоже хотел сообщить Наталье.

– Перестаньте ерзать! – процедила сидящая рядом Галя. – Дождитесь антракта.

«Почему именно „Богема“? – вдруг подумал Евсей Наумович, удерживая Наталью в поле бокового зрения. – Судьба покинутой смертельно больной женщины. Мазохизм и только. Да и Галя хороша, потакает ее желаниям».

Он искоса окинул взглядом острый профиль невестки.

– Что случилось? – шепнула Галя.

– Почему «Богема»? – шепотом спросил Евсей Наумович. – Это для нее самобичевание.

– Вы ничего не понимаете, – Галя коснулась ладонью колена Евсея Наумовича, мол, успокойтесь, не мешайте слушать.

Андрон наклонился и повернул голову – что происходит? Не получив ответ, отвернулся к сцене. К великолепным декорациям, к изумительным голосам, к волшебной музыке великого итальянца.

Наталья чуть подалась вперед. Кровь отхлынула от ее лица, на котором сейчас небыло и тени болезни. Это превращение поразило Евсея Наумовича. Казалось, вдохновенная музыка маэстро Пуччини материализованным потоком проявляла – как в фотореактиве – давно утраченные черты ее лица. Подобного не могло быть, но это было!

Беспокойное дергание головы Евсея Наумовича вызвало недовольство и за спиной послышалось раздраженное мужское ворчание.

– Что опять? – шепотом спросила Галя.

– Посмотри на маму, – ответил шепотом Евсей Наумович.

Галя наклонилась, взглянула на Наталью и, не найдя ничего, достойного удивления, окинула его испепеляющим взглядом.

Ворчание за спиной усилилось.

Галя обернулась, извинилась и укоризненно покачала головой.

В антракте Наталья, к досаде Гали и Андрона, настойчиво пожелала вернуться домой.

Часть пути в салоне автомобиля царило молчание, нарушаемое рокотом двигателя и шумом улицы. Минут через десять, на повороте с Риверсайд-драйв в Голланд-тунель, что соединял Манхеттен с Джерси-Сити, как обычно, их ждал плотный автомобильный затор.

– Поехали бы позже, проскочили без помех, – не удержалась Галя.

– Сколько же лет Дзефирелли? – Андрон с укоризной посмотрел на жену, ему не хотелось возвращаться к тому разговору.

– Это довольно старая постановка, – примирительно поддержала Галя. – Может, Дзефирелли уже умер.

– Тогда скоро повидаемся, – произнесла Наталья.

– А может, он и жив, – Галя словно не расслышала фразу тещи.

По глянцу сухой кожи щеки Натальи скользили блики светильников Голланд-тунеля.

Спрашивается, кому нужна была поездка в оперу, думал Евсей Наумович, если все так нелепо оборвалось?

Именно этот вопрос он и задал Наталье, когда они остались вдвоем. После рутинного приготовления ко сну, долгого, нудного туалета, приема множества лекарств, суеты у кровати.

Евсей Наумович собрался вернуться в гостиную, но задержался в дверях и спросил. Вернее, не спросил, а проговорил безадресно, в спальню.

– Мой дед, брючник Самуил, слыл неплохим человеком. Но когда болел, он считал день потерянным, если не доводил до слез свою невестку, мою мать. По разным пустякам. Такая у него была натура. А после того, как доведет, вновь становился добрейшим стариком. Немощь и бессилие нередко рождают жестокость.

Евсей Наумович прикрыл за собой дверь.

Треньканье колокольчика он услышал на кухне. Оставив чашку с соком, Евсей Наумович торопливо воротился в спальню и приблизился к кровати. Наталья не мигая смотрела в потолок. Подле тощей, как куриная лапка, ее руки лежал колокольчик.

Евсей Наумович вернул его на тумбу.

Наталья молчала.

Он присел на край кровати.

Прошло несколько минут.

– Сейка, – наконец произнесла Наталья. – Мне надо тебе сказать.

– Ну. Я слушаю.

– В опере… было столько, сразу, счастливых людей… здоровых. Я не выдержала, Сейка. Еще та божественная певица. Я не выдержала.

– Понимаю, – пробормотал Евсей Наумович. – Извини. Я вспомнил деда Муню. Но и, вправду, больные люди нередко бывают жестокими в отношении близких. Галя и Андрон так слушали оперу и вдруг домой. Извини.

Евсей Наумович корил себя за пространное объяснение. Не надо было этого касаться, Наталья и так переживала. Но уже сказал. Ничего не поделаешь.

Помолчали.

– Сейка, мне пора уходить.

– Куда уходить? – с размаху не понял Евсей Наумович.

– Вообще уходить. Пора.

– Брось молоть чепуху! – вскричал Евсей Наумович. Он испугался, он уловил в этих словах особый смысл.

Лично для себя. Пока не ясный. Но зловещий и тяжелый. Причину, ради которой она вызвала его сюда.

– Я, Сейка, не поеду в хоспис.

– Какой хоспис, – буркнул Евсей Наумович, все пребывая во власти своего зловещего предчувствия. – Какой там хоспис.

Недели две назад, при очередном отказе очередной хоматейки, Андрон – конечно, не без ведома Гали, – сказал Евсею Наумовичу, что надо попробовать поместить Наталью в пристанище безнадежно больных – хоспис. И надо подыскать подходящий. Он с Галей объездил с десяток заведений, не только в Нью-Йорке, но и в Олбани, и в Элизабете, где размещались комфортабельные хосписы. И сами же их отвергли – слишком далеко, не каждую неделю поедешь проведать. А тут подсказали хоспис неподалеку от Форт Ли. По ту сторону Гудзона, за мостом Вашингтон-бридж. К тому же это учреждение патронировала какая-то богатая еврейская община. Пригласили посмотреть и Евсея Наумовича. Хоспис произвел на него удручающее впечатление. Не само заведение – светлое, большое, сверкающее чистотой. Удручающее впечатление оставили его обитатели. Как раз наступило время обеда. И те, кто не остался в палате, выкатили в своих колясках к специально оборудованным столам. Это был сущий ад. Всю обратную дорогу Евсей Наумович, закрыв глаза, видел перед собой их лица, их фигуры, искореженные болезнью, старостью, одиночеством, ожиданием единственного избавления – ухода из жизни. И тогда, в машине, Евсей Наумович заявил: «Как хотите, но пока я здесь, Наталья будет со мной». Галя и Андрон удрученно молчали – на них тоже хоспис произвел тяжелое впечатление. Наталья встретила их дома каким-то жутким утробным мычанием сквозь стиснутые губы. И взглядом, полным ужаса и мольбы. Оказалось, испанка-волонтерша, которую оставили, за отдельную плату, присмотреть за Натальей, поведала ей, куда отправилось все семейство.

Казалось, Наталья уже забыла о том, что случилось две недели назад, но нет – вспомнила.

– Забудь о хосписе! – повторил Евсей Наумович. – Дура та испанка. Черт знает что тебе наплела. Мы ездили. – Евсей Наумович запнулся, он забыл, чем объясняли тогда Наталье отъезд всего семейства разом.

Наталья слабо шевельнула рукой, прося Евсея Наумовича помолчать. Она сейчас выглядела особенно неважно, какой-то раздавленной.

Евсей Наумович в отчаянии перекинул ногу на ногу и, сцепив замком пальцы, обхватил руками колено. Так, молча, он просидел несколько минут. Казалось, Наталья задремала. Наконец он решил подняться. Но едва разжал пальцы и опустил ногу, как Наталья заговорила, чуть шевеля сухими губами:

– Сейка, я хотела, чтобы ты приехал. И помог мне. – Она вновь умолкла, точно взбиралась на гору и у нее не хватало дыхания.

– В чем помог? – Евсей Наумович замер в ожидании.

– Я не могла это предложить детям… Только ты, Сейка. Ты должен мне помочь.

И едва слышно, через паузы, что тянулись вечность, Наталья рассказала, как в одно из пребываний в больнице, когда она была еще не так плоха, ее соседка по палате, родом с каких-то островов, проговорилась о том, что может достать снадобье, вызывающее глубокий сон, из которого нельзя выйти до самого конца. И Наталья купила это снадобье. И Евсей Наумович должен ей помочь. Только так, чтобы она не знала.

– И что?! Ты всякий раз будешь думать, что я тебе сегодня дал эту мерзость? – усмехнулся Евсей Наумович, еще не осознав до конца серьезность ситуации.

– Не знаю, Сейка. Просто ты единственный, кто должен знать об этом. Как дальше получится, не знаю. Только ты. Поэтому я тебя и ждала. Рано или поздно ребята отдадут меня в хоспис. И я могу их понять. Ты должен мне помочь, Сейка, пока ты здесь. – Наталья прикрыла глаза и, после долгой паузы, добавила: – Я очень виновата перед тобой, Сейка.

– Чем ты виновата? – тяжко обронил Евсей Наумович.

– Виновата, Сейка. Очень. И хочу это забыть. Ты многого не знаешь. Но я очень тебя люблю. Я даже не знала, как я тебя люблю.

– Вот еще. – пробормотал Евсей Наумович.

– Да, Сейка. Я сама не знала. Поняла это здесь, когда видела тебя рядом. Днем и ночью. Я поняла, что ты самый дорогой мне человек. Дороже всех, Сейка, я не лгу. Поэтому ты должен мне помочь ради моей любви. Ты не можешь допустить, чтобы я так мучилась, – Наталья чуть приподняла плечи. – Подними меня, Сейка.

– Поднять?

– Да. Отведи меня в туалет. Я покажу, где спрятала то самое снотворное.

– Не говори глупости! – в голос закричал Евсей Наумович.

Он испугался. То, что еще скрывалось за словами, казалось отдаленным и нереальным, с требованием же Натальи «отвести в туалет» обрело вполне конкретный смысл.

– Никуда я тебя не отведу! – продолжал кричать Евсей Наумович. – Спи!

И он выскочил из спальни.

Евсей Наумович мерил гостиную широкими шагами. От прихожей до балкона и обратно. И так же метались в голове мысли: вразброс, недодумываясь, перехлестывая друг друга в сумбурном движении. О характере Натальи – решительном, жестком, как у покойного ее отца. О жуткой болезни, безысходной и мучительной. В некоторых странах уже узаконена эвтаназия как гуманный и естественный выход. Может, и вправду решиться и помочь ей, ведь она надеется только на него. Но почему?! Или в ее сознании он человек, который способен на подобный шаг? Прес-туп-ный шаг! Рассказать Андрону, Гале?! Нет, нельзя, Наталья права. Это будет самое тяжкое преступление в отношении собственных детей, они никогда ему этого не простят. Значит, ему одному нести этот груз? Неужели он готов?! А может быть, Наталью обманули, это просто снотворное, возможно, более крепкое, чем прочие, но снотворное. После приема которого ничего страшного не произойдет.

Так успокаивают совесть, когда просыпается уверенность в неотвратимости грядущего и вместе с тем пытаются его оправдать самообманом.

Пораженный этой мыслью, Евсей Наумович замер, как перед пропастью. И вновь двинулся, но уже вяло волоча ноги в старых, траченных молью тапках с рыжей опушкой из искусственного меха.

И как справиться с любовью, сразившей его в эти долгие, мучительные дни, с чувством, которое он никогда не испытывал за годы своей жизни, в которое он не верил, остывая после какого-то сердечного увлечения. Потому что эта любовь не физическое влечение, что истончается, пропадает, превращается в привычку, а иная, глубинная, сродни религиозному экстазу, так любят лишь детей и животных.

Евсей Наумович присел на тахту и откинулся к стене. Некоторое время он просидел в такой позе, вяло думая, что не мешало бы воспользоваться передышкой и поспать, но тело налилось чугунной ленью.

Стон из спальни он не услышал, он его почувствовал, как чувствуют дуновение ветерка. Лишь потом стон ворвался в его сознание, как сигнал беды.

Натальи в кровати не было. И коврик, кажется, пуст. Стон раздавался со стороны туалетной комнаты, не стон, а тихий хрип.

Евсей Наумович ударил ладонью по клавише выключателя. Яркий электрический свет на мгновение ослепил глаза.

Наталья лежала на пороге туалета.

– Как же ты сама, как же, – Евсей Наумович наклонился над ее, каким-то перемолотым телом.

Наталья продолжала хрипеть с долгими паузами перед каждым хрипом.

Как же она добралась до порога туалета, думалось Евсею Наумовичу. Еще он подумал, что Наталья, видимо, хотела достать то зловещее снотворное.

Евсей Наумович принялся шарить в складках ночной рубашки Натальи, чтобы поудобней было поднять ее с пола. И едва приноровился, как Наталья громко вскрикнула. От неожиданности Евсей Наумович ослабил руки.

– Что, Наташа? Больно? – Евсей Наумович наклонился к ее лицу.

– Нога, – едва слышно произнесла Наталья, – нога. Неужели сломала, с ужасом подумал Евсей Наумович.

Он вспомнил, что Галя опасалась именно перелома, у больных Паркинсоном очень хрупкие кости, перелом практически необратим. Надо было что-то делать, нельзя оставлять Наталью в таком положении и на холодном полу.

Евсей Наумович метнулся в комнату. Механически, в состоянии отупения, он принялся набирать номер телефона. Долгие звуки вызова уносились куда-то в предутренний Форт Ли. Наконец послышался чужой со сна голос. Галя все поняла с полуслова. Сказала, что приедет с Андроном через полчаса. Они и примчались через полчаса. А вскоре подъехал амбуланс – его, еще в пути, из машины, вызвал Андрон.

Подобно злой собаке, голод набросился на Евсея Наумовича тотчас, как захлопнулась дверь, оставив его одного в квартире. Голод ныл под ложечкой, спазмами подкрадывался к горлу.

Евсей Наумович открыл холодильник и выгреб на кухонный стол все подряд, что попалось на глаза. Куринные котлеты. Сыр. Колбасу. Соленые огурцы. Йогурт. Баночка с клубничным джемом таилась в глубине камеры. Выставил и баночку.

Присел на табурет и принялся есть, клацая американскими вставными зубами. Торопливо глотая, словно старался завалить какую-то яму. Сметая со стола по принципу – все, что ближе лежит. Временами он замирал и долго сидел в каком-то оцепенении. Свисток вскипевшего чайника согнал его с табурета. Наполнив стакан кипятком, Евсей Наумович погрузил в него кофейный пакетик и принялся помешивать ложечкой, дробя тишину кухни звонким пунктиром.

Жар кипятка все не отступал, а поместить стакан в подстаканник было лень. И Евсей Наумович продолжал есть, вперив неподвижный взгляд на просторную коробку. До верху наполненная лекарствами коробка походила на разворошенную цветочную клумбу.

Когда послышался телефонный звонок, Евсей Наумович сразу и не сообразил, приняв его за позвякивание чайной ложки о стенки стакана. А сообразив, встал и, тормозя каждый шаг в предчувствии недоброго, направился в комнату.

Он даже не услышал первых слов, а только уловил звук голоса сына – и даже не звук голоса, а вдох перед звуком – как уже все понял. И дальнейшее слушал в каком-то отупении. Что все закончилось. И что в госпиталь ее привезли уже мертвой.

И что перелом ноги ее доконал, непонятно, что ее понесло в туалет. И что они с Галей сейчас поедут домой, в Форт Ли, завтра ему на работу, а Галя с утра отправится в госпиталь оформлять бумаги.

Евсей Наумович положил трубку на рычаг и вернулся на кухню.

Стакан уже достаточно остыл. Можно было пить не обжигаясь.

От Тридцать четвертой улицы до Централ-парка ходу минут сорок. А обратно не более тридцати, потому что идти под уклон. Евсей Наумович об этом знал еще с прошлой поездки, когда ходил пешком, чтобы не тратиться на сабвей. Он приехал на Манхеттен – хотелось побыть одному, унять злость, которая на поминках по Наталье чуть ли не взорвалась истерикой.

После возвращения с кладбища он застал в квартире множество людей: знакомых Натальи, друзей и товарищей Андрона и Гали, соседей. Кто-то из них вернулся с кладбища раньше Евсея Наумовича, другие вообще отсутствовали на захоронении, им было удобней приехать прямо на квартиру, где поминальный стол собрала бывшая хоматейка-полька с испанкой-волонтером. Собственно, стола-то и не было. Просто расставили подносы с закуской – бутерброды, выпечку. Бутылки водки, коньяк, виски, соки, воду. Бумажную одноразовую посуду, пластмассовые вилки и ножи. Повсюду сидели, стояли, а то и пристроились прямо на полу.

Появление Евсея Наумовича, Андрона и Гали вызвало общее сочувствие. Несколько сдержанное у американцев и шумное – со вздохами и всхлипами – у наших. Особенно убивался какой-то тип, черные патлы волос которого дополняли усы и борода.

– Только подумайте! – тряс он руку Евсея Наумовича, словно поздравлял с невероятной удачей. – Раскрыл «Новое Русское слово» и глазам своим не поверил. Такая эффектная женщина и вдруг!

Подлец, думал тогда Евсей Наумович, пытаясь освободить руку, Наталья болела столько лет, а он «вдруг». Потом чернявый назвался Михаилом и оказался скорняком из Бруклина. Подходили какие-то разодетые не по делу тетки. Вздыхали, говорили с укоризной, поглядывая на окружающих мужчин, что знают, какой заботой окружал Евсей Наумович покойную. А вы? Стакана воды не принесете! Одна дама не удержалась и прямо заявила это своему мужу. И тот довольно громко буркнул в ответ:

– Ты вначале заболей, потом посмотрим. Тебя ж никакой Паркинсон не возьмет вместе с Альцгеймером.

Поминки все больше и больше превращались в тусовку. Евсей Наумович растерянно стоял среди незнакомых людей, искал глазами Андрона и Галю и думал: неужели никто не скажет должных слов.

Откуда-то сбоку вновь возник со своей рюмкой обросший, как папуас, скорняк из Бруклина. С фальшивым «американским акцентом» – так любимым многими эмигрантами из России – скорняк призвал выпить в память Натальи и ее супруга Евсея Наумовича. Чем вызвал заметное оживление и смешок. Потянулись со своим словом и другие гости. Вспоминали случаи из жизни Натальи, в основном, из туристских поездок. Благодарили Америку за все блага, предоставленные им, людям, которые ничего не сделали для этой страны. И в связи с этим говорили, как Наталья любила эту землю. Вспоминали каких-то незнакомых Евсею Наумовичу людей, связанных чем-то с Натальей. Потом вообще перестали поминать покойную. Под ногами уже хрустели оброненные бумажные тарелки, раздавленные бутерброды. Воздух густел от запаха алкоголя. Люди громко разговаривали, перебивая друг друга, и смеялись в голос. А прошло не более получаса.

Зачем я здесь, корил себя Евсей Наумович, протискиваясь между гостями по всем трем комнатам, высматривая Андрона и Галю. И боясь увидеть их среди безмятежных гостей. Как ему тогда реагировать на все это, не теряя своего лица? Делать вид, что ничего не замечает? Что и он такой же продвинутый, как все?…

Евсей Наумович выглянул в коридор. Там тоже кучковались незнакомые люди в облаке табачного дыма и с рюмками в руках. Спасибо, хоматейка надоумила, что Андрон с Галей, видимо, на балконе.

И верно. Андрон уложил локти на перила и втянул голову плечи. Галя стояла рядом. Они были одни, у гостей хватило такта оставить их вдвоем. На кладбище, когда православный священник приступил к отпеванию, Андрону стало нехорошо. И его отвели в сторону. А Галя, молодец, не только сама держалась стойко, но и опекала Евсея Наумовича.

В предвечерних сумерках, казалось, крест на церкви Святой Марии приблизился к балкону – протяни руку и коснешься. К тому же, крест как-то странно шевелился – мистика и только. Вглядевшись, Евсей Наумович увидел, что вся крестовина усижена голубями.

– Ну, как он? – Евсей Наумович кивнул на Андрона.

Галя пожала плечами.

Помолчав, Евсей Наумович не удержался и выразил Гале свое недоумение о странном поведении гостей на поминках. Галя ответила, что ничего нет удивительного. Американцы стараются не особенно навязывать окружающим свою печаль. А что касается «наших» – они подражают американцам. И еще они прошли такую школу унижения там, в Советском Союзе, что лезут вон из шкуры, чтобы выставить напоказ обретенную свободу, даже при самых неподходящих обстоятельствах. Тем более когда горе не касается их лично.

Евсей Наумович едва сдержался, чтобы не высказать Гале все, что он думает по этому поводу. И, предупредив, чтобы дети не беспокоились, взял ключи от квартиры. В зеркале лифта он видел на своем лице гримасу жалкой улыбки, которую так и пронес сквозь толпу гостей, как маску. И эта маска наполнила Евсея Наумовича еще большей злостью и презрением к себе. Желанием поскорее выбраться из чужого для него мира.

И теперь он спускался в Даун-таун, к Тридцать четвертой улице, лавируя в оживленной толпе, словно на больших поминках. Какой-то сюр, думал Евсей Наумович, пересчитывая улицу за улицей, что прилежно делили бесконечный Бродвей. А душа рвалась от жалости и любви к Наталье. Слишком свежи были стянутые в тугой клубок воспоминания. От чистенького, ухоженного православного кладбища в Форест-хиллз. От священника – молодого человека с бледным красивым лицом над рыжей остренькой бородкой. От вишневого цвета лакированного гроба, сквозь прозрачную форточку которого проступало лицо Натальи. Гроб разместили на тележке с каким-то хитрым приспособлением для опускания в свежевырытую могилу. Рядом с серым гранитным памятником Татьяны Саввишны, осененным золотистым крестиком.

На Таймс-сквер Евсей Наумович придержал шаг. Огни гигантских рекламных экранов завораживали фантазией, красками, сюжетом. Другая жизнь! Можно передохнуть от тяжких мыслей, посмотреть на счастливых людей и животных. Особенно запомнилась морда жирафа с озорным подмигиванием огромных арабских глаз.

Но толпа вновь увлекла Евсея Наумовича, оставляя наедине со своими думами.

Не сложись так обстоятельства, он бы поддался, уступил желанию Натальи, не выдержал ее мук и дал то самое снадобье. Мог же он признаться самому себе, что еще одна гаденькая мыслишка толкала к этому поступку, находя оправдание в безысходности ситуации – кончина Натальи решала проблему возвращения домой. Эта проблема грузом лежала на сердце Евсея Наумовича – срок погашения залога неотвратимо приближался.

В прошлый свой приезд Евсей Наумович выбирал самый длинный маршрут по Манхеттену. Минуя станцию электрички Path-train на Тридцать четвертой улице, он шел вниз по Бродвею еще полчаса до небоскребов-близнецов Всемирного Торгового Центра. Но небоскребы разрушили террористы, завалив размещенную под ними станцию. Почему-то Path-train не считалась сабвеем, хотя, соединяя между собой два штата – Нью-Йорк и Нью-Джерси, – была проложена, как любое, уважающее себя метро, под землей. Тем более досадно, что при переходе с одной линии на другую приходилось платить. Возможно, поэтому и не считалась.

Станция на Тридцать четвертой улице встретила Евсея Наумовича обычным деловым гулом. И поезд стоял на платформе. Как раз в нужном направлении, к городу Джерси-Сити. Евсей Наумович помнил, как в давний свой приезд в Америку он ошибся направлением и заехал в Хабокен, небольшой городок того же штата Нью-Джерси, славный тем, что там родился знаменитый певец Фрэнк Синатра. С тех пор Евсей Наумович внимательно следил за табло.

Он зашел в вагон, занял свободное место и огляделся. Обычная публика – китайцы, индусы. Тот, кто сидел у двери, кажется, японец. Или кореец. Был и белый – молодой человек в строгом костюме глазел в экран портативного компьютера. В последнюю минуту перед отправлением в вагон ворвались две толстые негритянки. Брякнулись на противоположные сиденья и тотчас загомонили хриплыми пивными голосами – с хохотом и вскриками, словно у себя дома. Грохот движения поезда их еще больше раззадоривал. Евсей Наумович встал и, преодолевая качку через тамбур перебрался в соседний вагон. Присел у торца и привалился плечом к стене вагона. На соседнем сиденье лежала забытая кем-то газета. И – о мистика! – со страницы на Евсея Наумовича с улыбкой смотрела молодая Наталья. Чуть повернутый ракурс головы проявлял родные черты лица – высокие скулы, нос с ахматовской горбинкой, асимметричные брови. Казалось, черно-белая фотография передавала даже зеленоватый цвет смеющихся глаз.

Евсей Наумович знал, что Галя дала траурное объявление в «Новое Русское слово», но в круговерти дня как-то не удавалось увидеть газету.

Слова некролога поплыли перед глазами. Евсей Наумович согнал с ресниц слезу и напряг зрение. Короткий, теплый текст подбивала подпись – «Муж Евсей Наумович и дети – Галина и Андрон».

«Муж», – перечитал Евсей Наумович с благодарностью к своей невестке. Наверняка многие знали, что они давно в разводе, а вот, поди же ты, снова муж. Вернее – вдовствующий муж. И таким, вероятно, он останется до конца своих дней.

Евсей Наумович сложил газету, протиснул во внутренний карман куртки и вышел на конечной станции, в двух кварталах от дома.

Дверь балконную не закрыли. Видно, забыли. А так, квартира выглядела опрятно. И не подумаешь, что весь вечер здесь топталось множество людей. И на кухне – все перемыто, разложено по местам. Даже в мусорном бачке не забыли сменить пластиковый мешок.

Евсей Наумович дозором обошел квартиру, оставив без внимания лишь «тещину крепость» – небольшую комнатенку, которую при жизни занимала Татьяна Саввишна – вряд ли туда заглядывали гости.

Спать не хотелось. Его привычка последних лет – ложиться в постель не позже десяти вечера – нередко нарушаемая в той жизни, в Петербурге, здесь, в Америке, совершенно не выдерживалась по известной причине.

Евсей Наумович сдвинул гармошкой ширму стенного шкафа, достал постельные принадлежности и бросил их на тахту. Между валиком и спинкой тахты белел вдавленный бумажный стаканчик, видно его проглядели при уборке. Наверно, стаканчик задвинул субъект, что на поминках вязался к Евсею Наумовичу с назойливым разговором. Он держал в руке стаканчик с виски. Субъект интересовался жизнью в России. «Кто мог знать, что там все поставят с ног на голову? – вопрошал он Евсея Наумовича, прихлебывая виски. – Должен вам сказать, что таких чудаков, как ваш Горбачев, свет не видывал! Будучи царем всея Руси, сам все поломал и отошел от власти. Без крови, без гражданской войны. А все его жена! Другая бы его узлом связала, а власть не отдала. И кому? Алкашу Ельцину! А что этот, нынешний президент? У него же глаза, как двустволка!» Вообще-то, субъект оказался человеком доброжелательным и неглупым. Не в пример тому мудаку, которого Евсей Наумович встретил на Брайтоне в свой первый приезд в конце восьмидесятых, когда только-только приподняли шлагбаум и разрешили навестить уехавших родственников. Тот мудак продавал с лотка какую-то дребедень. А в ленинградской жизни был журналистом-хроникером. Увидев Евсея Наумовича, бывший журналист позеленел в полном смысле этого слова. Стал зеленым от ярости, точно вынырнул из болота. «Что?! – прошипел он. – Выпустили вас! Прибежали за барахлом, пылесосы!» Вернувшись домой, Евсей Наумович поведал о той встрече Генке Руничу. «Все просто, старик, – ответил Рунич. – Многие из них держали форс. Мол, мы, уехав в эмиграцию, схватили бога за яйца. А тут появляешься ты и видишь, что он торгует с лотка всякой парашей, концы едва сводит. Удар под самый дых!»

Евсей Наумович выковырял из щели тахты бумажный стаканчик с остатками виски и вышел на балкон, к мусорному бачку.

С соседнего балкона доносился слабый, с долгими паузами, посвист птахи. Она словно раздумывала – затевать свое ночное соло или нет. Лиловое небо покалывали габаритные огоньки нескольких барражирующих самолетов в ожидании разрешения аэропорта на посадку. То ли на Ла Гвардиа, то ли на Нью-Арк. Евсей Наумович, к сожалению, вылетал из аэропорта имени Кеннеди, а это довольно далеко, часа два на машине. Кстати, надо заведомо подтвердить дату обратного полета, а то в прошлый раз – Евсей Наумович помнил – во время регистрации почему-то возникла щекотливая ситуация и Андрон бегал, улаживал.

Паспорт и авиабилет Евсей Наумович хранил в тихой «тещиной крепости», в среднем ящике бюро под большим овальным зеркалом. В пакет с документами он положил еще и двести пятьдесят долларов своих денег. Хотя Андрон, по приезде, и снабдил отца нестыдной суммой на текущие расходы, все равно двести пятьдесят долларов не помешают. Евсей Наумович наметил купить себе плащ, ходить осенью в куртке в его возрасте как-то неприлично, а старый плащ поизносился.

С этими мыслями Евсей Наумович и направился в «тещину крепость».

Маленькая комната была завалена всяким хламом – старыми чемоданами еще советского образца, неисправной радиоаппаратурой, каким-то матрацами, учебниками английского языка. Евсей Наумович полагал, что хотя бы сюда не сунутся гости во время поминок. Ан – нет. Глухо закрытое единственное окно хранило в комнате плотный запах алкоголя. А во вмятине продавленного кресла лежала бумажная тарелка с объедками и порожняя бутылка. На полу стояла пепельница со следами помады на окурках и рядом валялась зажигалка.

Тревога торкнула сердце Евсея Наумовича. Он шагнул к бюро и рывком выдвинул средний ящик.

Кровь хлынула в голову – пакета не было. Или он ошибся, положил его в другой ящик?! Выдвинул и остальные два. Верхний был доверху набит коробками с бижутерией, нижний – весь в лоскутах цветной материи. Евсей Наумович, уговаривая себя не волноваться, вернулся к среднему ящику и принялся ворошить содержимое – бумаги, конверты, ломаные плееры, кассеты.

Пакета не было. Евсей Наумович почувствовал тяжесть в ногах и присел на край кресла, едва успев отбросить в сторону тарелку с объедками.

Кому мог понадобиться его паспорт, его обратный билет?! Надо еще раз осмотреть содержимое ящика спокойно, не торопясь.

Евсей Наумович вытянул ящик из пазов и поспешил в гостиную, к более яркому свету. Опрокинул ящик над тахтой.

Вывалился ворох бумажного хлама, часть его свалилась на пол. Пакета не было. Ни паспорта, ни билета. Украли. Позарились на несчастные двести пятьдесят долларов. Конечно, напустили в квартиру всякую шваль.

Именно так он прокричал в телефонную трубку, едва услышав голос Андрона.

Евсей Наумович с силой прижимал трубку к уху. Он слышал, как Андрон будит Галю.

Сонным голосом Галя сказала, чтобы Евсей Наумович успокоился, что пакет, со всеми прочими важными документами, она на всякий случай переложила в тумбочку, стоящую у изголовья кровати Натальи, на нижнюю полку, в глубину, что ключ от тумбочки лежит в палехской шкатулке. И какого черта Евсея Наумовича понесло проверять билет в два часа ночи?! Подтвердить дату обратного полета? Так это нормальные люди делают днем.

Дура, ругнулся про себя Евсей Наумович, нет чтобы предупредить меня. И оба хороши – прячут документы, а сами напускают в дом кого попало.

Но зла на невестку он уже не держал. Наоборот, испытывал благодарность за предусмотрительность. А вдруг и вправду кто-нибудь полезет в бюро, увидит деньги, прикарманит, а паспорт с билетом выбросит как улику.

В благодушном состоянии Евсей Наумович принялся собирать разбросанное в ящик, но не удержался, оставил ящик на тахте и поспешил в спальню.

Ключ Евсей Наумович узнал сразу. Он много раз видел этот ключ торчащим в замочной скважине тумбочки, как-то не очень интересуясь, что хранит Наталья у своего изголовья.

Он опустился на колени, присел, открыл дверцу тумбочки и, наклонившись, увидел пакет. Извлекая его, он, в неловком движении, прихватил и какой-то сверток. Не поднимаясь с колен, Евсей Наумович, заглянул в пакет – все было на месте: и паспорт, и билет, и деньги.

Положил пакет на кровать, подобрал сверток с тем, чтобы вернуть его на место, но неловко ухватил, и сверток вывалился на пол, разбросав содержимое – какие-то письма и фотографии. Верхняя фотография лежала вверх рубашкой, на которой крупным каллиграфическим подчерком чернела надпись «Единственной, которую я ждал всю жизнь». Евсей Наумович перевернул фотографию и увидел… Эрика. Он даже сразу и не узнал – такого Эрика он почти забыл – молодого, в шляпе. Когда-то, в годы их молодости, было очень клево носить шляпу. Евсей Наумович и сам носил серую, широкополую. Он был в ней, когда познакомился с Натальей в Доме культуры Пищевиков, где его приятель-трубач Левка Моженов участвовал в джаз-сейшене.

Он вновь перечитал надпись. Вялой рукой Евсей Наумович подобрал еще одну фотографию. Молодая Наталья и Эрик за столиком. И надпись: «Новый Афон. Ресторан в Эшери. Мы вдвоем. И любим друг друга». А я тогда сидел на даче с Андронкой, вспомнил Евсей Наумович. Была и третья фотография. Эрик и Наталья. Эрик в майке опирается на черенок лопаты. Наталья, рядом, в халате. И дата – «Дача Эрика – 98». За два года до отъезда ее в эмиграцию, подумал Евсей Наумович. Он поднял несколько писем, мельком взглянув на адресат отправления в левом верхнем углу конверта. На всех стояло «From Russia» и знакомый адрес на Петроградской стороне, где так часто бывал Евсей Наумович и где его всегда принимали с радушием, как самого близкого человека.

Евсей Наумович физически ощутил тяжесть тоски, сдавившей грудь. И, чтобы избавиться от этого состояния, он широко раскрыл рот и громко, в голос, всем горлом – откуда-то от диафрагмы, от пупка, из желудка – исторгнул что-то, напоминающее рык раненого зверя.

– Ты родился месяца через два после нашего с ним знакомства, – проговорил Евсей Наумович. – Иначе я бы решил, что он и есть твой отец.

– Серьезно? – усмехнулся Андрон.

– Вполне, – Евсей Наумович смотрел поверх плеча сына на широкое окно.

Капли дождя морщили стекло, и наполовину съеденная туманом далекая статуя Свободы, казалось, зябко подрагивает от сырости осеннего дня.

Они сидели в кафе, на самой оконечности Манхеттена, в Беттери-парке. Крупные океанские чайки, пролетая мимо, нищенски заглядывали в окно злыми глазами.

Евсей Наумович только что все рассказал сыну. И последняя фраза была произнесена им помимо воли, как-то сама по себе. Он интуитивно чувствовал, что Андрон знал об отношениях между матерью и Эриком и откровения отца не были для него неожиданностью. Хотя бы потому, что за все это время Андрон ни разу не спросил об Эрике, человеке, которого уважал как ученого-физика. А ведь Эрик считался самым близким человеком семьи Дубровских в той, прошлой жизни Андрона, с самого его детства.

– Ты вроде собирался купить себе плащ? – Андрон собирал вилкой разбросанные по широкой тарелке остатки золотистых стружек картошки-фри. – Что, ничего подходящего?

– Да. Пока ничего не присмотрел.

– А где ты был?

– Заходил в «Мартин», что на Кеннеди-бульваре.

– Лучше загляни в «Мейсис». Или в «Сакс». Непременно что-нибудь подберешь. Надо тебе пойти с Галей, она все знает.

– Гале и так достается. Сам справлюсь. А нет – присмотрю в Питере. У нас сейчас выбор почище вашего, полки ломятся от всякого товара.

– Говорят, у вас все дороже, чуть ли не в два раза. Хотя зарплата намного меньше.

– Да, это так, – согласился Евсей Наумович и, не удержавшись, добавил: – У нас все делается через задницу. Такой, бля, капитализм.

– Как ты там живешь, не понимаю, – вздохнул Андрон.

– Так и живу. Привык.

– Переехал бы сюда. Галя собирается своих вывезти из Волгограда. И ты бы перебрался. Что тебе там делать, одному?

– Раньше надо было, – махнул рукой Евсей Наумович. – Да, ладно. Каждому свое…

– Никогда у вас не наступит порядок – такая судьба у страны.

– Как знать! Не будем об этом, – Евсей Наумович оглядел стол.

Так он и не попробовал лобстер, большого сочного рака, клешни которого, не уместившись, живописно свисали с блюда. А предупреждал, что не станет есть. Но Андрон настоял, хотел угостить отца океанской диковинкой.

– Ты бы распорядился насчет чая, – проговорил Евсей Наумович.

Андрон подозвал официанта.

Немолодой и статный негр, учтиво уточнив заказ, с достоинством удалился.

– Я все хотел тебя спросить, – начал было Евсей Наумович, но Андрон его перебил:

– Если ты о тех сорока пяти тысячах долларов, то я разговаривал со своим товарищем. Он согласен. Я дам тебе его московский телефон. Приедешь – позвони ему. Он все устроит без промедления.

– Спасибо. Меня это очень беспокоит.

– Не волнуйся. Все будет в порядке.

– Я верну через несколько месяцев.

– Не беспокойся. Раз надо, значит, надо.

Евсей Наумович опасался расспросов сына, но Андрон молчал.

Характер, как у Натальи, – кремень, подумал Евсей Наумович, помнит как я осадил тогда его любопытство.

Внезапно его охватило сильнейшее желание рассказать сыну о своих злоключениях в Петербурге. Просто неудержимое желание, подобно подкатывающейся к горлу тошноте. И, чтобы справится с искушением, Евсей Наумович поджал пухлые, не теряющие с годами форму, губы. Словно залепил чем-то рот.

– Что с тобой? – спросил Андрон.

– Нет, ничего, – помолчав, ответил Евсей Наумович.

– Так я и не понял, почему мама настояла на твоем приезде, – вздохнул Андрон. – Тайну она унесла с собой.

– Никакой тайны, – не удержался на этот раз Евсей Наумович, – Хотела, чтобы я помог ей избавиться от страданий.

Андрон резко отвернулся, положил локоть на спинку стула.

– Именно так, – с безрассудным упоением подтвердил Евсей Наумович, будто желая отомстить Наталье за свое вчерашнее ночное унижение. – У нее хранилась какая-то хреновина, где-то в туалете. Она хотела, чтобы я. Но так, чтобы она не знала. Самой ей на это не решиться, а я, мол, мог. Вот меня и затребовала. Вероятно, думала, что я способен на такое, – мстительно продолжал Евсей Наумович, испытывая какое-то мазохистское удовольствие и, не удержавшись, добавил сварливо: – Надо было ее Эрика пригласить, раз у них такие отношения.

Андрон убрал локоть со спинки стула, сел ровно и, обхватив голову руками, принялся пощелкивать пальцами по бледной глади своей плеши на темени.

– Мама ненавидела Эрика Михайловича, – Андрон, с вывертом из-под руки, посмотрел на отца.

– Вот как? – криво усмехнулся Евсей Наумович.

– Незадолго до твоего приезда Эрик Михайлович звонил по телефону. Он был в Калифорнии, в Стенфордском университете, и хотел заехать сюда, повидаться. Я передал маме. Она категорически запретила.

– Еще бы. В том ее состоянии.

– Она сказала, что ненавидит его, – продолжал Андрон. – Просила так и передать.

– И ты передал.

– Да. Так и передал. Мама закляла меня своей жизнью. Я не мог иначе. Так я и сказал Эрику Михайловичу.

– А он что?

– Повесил трубку. Вообще их отношения давно прервались. Еще когда мы жили в Бруклине. Куда он и присылал свои письма.

– Которые хранились у изголовья ее кровати.

– Это ничего не значит. Просто они лежали в тумбе, как и прочий хлам: старые счета, банковские отчеты, распечатки переговоров. Не знаю, откуда у Эрика Михайловича оказался номер здешнего телефона.

– Я ему дал, – буркнул Евсей Наумович. – Он планировал поехать из Парижа в Стенфорд, в командировку. И выразил желание повидать тебя и маму.

– Вот как, – с явным облегчением произнес Андрон. – А я, грешным делом, решил, что мама водит меня за нос.

– За что же это она его так возненавидела?

– Думаю, из-за тебя. Мне не просто это объяснить. Она не смогла ему простить предательства по отношению к тебе.

– Ха! – воскликнул Евсей Наумович. – Вот это номер! А сама?!

– Это очень не просто, папа. Я и сам не могу понять головой. Но когда мама была в состоянии связно изложить свои мысли, она говорила: «Твой отец – единственный, кого я по-настоящему любила. Несмотря на все распри между нами».

– Распри и возникали, потому что она тянулась к нему. Теперь я это могу объяснить.

Официант принес заказанный чай. Поставил на стол оба стакана и пододвинул к гостям. Из хрустальных высоких стаканов торчали серебристые ложечки с ломтиками лимона. Евсей Наумович тронул свою ложечку и отдернул пальцы.

– Горячее может стать холодным, если подождать, – важно произнес официант. – Но холодному стать горячим сложнее. Как быть с лобстером, сэр? Возьмете с собой? Могу завернуть в пакет для вашей собаки.

– А что, разве собаки едят раков? – усмехнулся Андрон.

– В этом мире, сэр, все может быть, – учтиво ответил официант без тени улыбки.

– Нет, не возьму. Делайте с лобстером что хотите.

– Как будет угодно, сэр.

Официант поднял над столом тяжелое блюдо и направился в подсобку – высокий и не по годам стройный, он шел, выпрямив плечи и откинув голову, покрытую коротким седым каракулем, наподобие генеральской папахи. Красные тугие клешни лобстера свисали с края блюда и покачивались, словно прощаясь.

– Ты не находишь, – Евсей Наумович проводил взглядом официанта, – что он внешне чем-то похож на Эрика?

– Кто? Этот черный? Похож… – усмехнулся Андрон. – Ты слишком сентиментален, папа. Порой мне кажется, твоя сентиментальность на грани чудачества.

– Или на грани жестокости, – буркнул Евсей Наумович.

– Ну, этого бы я не сказал.

– Сентиментальность нередко – оборотная сторона жестокости, Андронка. И твоя мама это чувствовала во мне. – Помолчав, Евсей Наумович решительно проговорил: – Знаешь, я был близок к тому, чтобы исполнить ее просьбу.

«Нет, напрасно я. Не надо ему это говорить!» – в отчаянии подумал Евсей Наумович в следующее мгновение.

Черные, без блеска, глаза Андрона как-то потускнели. Он молчал и помешивал ложечкой чай.

– Ведь она так мучилась, – стыдливо бормотал Евсей Наумович вдогонку своего оплошного признания. – Так мучилась.

– Мы с Галей, папа, мучились не меньше ее, – наконец проговорил Андрон. – Она часто погружалась в растительное состояние и не сознавала свое положение. А мы все видели постоянно. И все понимали. Но мы бы не смогли даже подумать.

– Однако, она меня позвала, – отчаянно пробормотал Евсей Наумович. – Значит, сознавала. И мысли свои излагала вполне определенно.

Андрон сдвинул брови. Так же асимметрично начертанные, как и у матери.

– Лучше бы я не приезжал, – с тем же отчаянием вновь проговорил Евсей Наумович и умолк.

– Ты хотел съездить в Бостон, посетить могилу дяди Семы, – сухо произнес Андрон. – Не знаю, как нам успеть, для этого понадобится день. А у тебя осталось так мало времени. Да и мне не вырваться. Поезжай сам, если хочешь. А, впрочем, как знаешь.