Сезон дождей

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Подобно каменному сфинксу у Академии художеств, у витрины продовольственного магазина разлегся огромный сенбернар. Крепкий поводок гарантировал прохожим безопасность. Тем не менее народ пугливо косился на зверя и старался проскользнуть на значительном расстоянии.

Так это же пес Аркаши-муравьеда, сообразил Евсей Наумович и остановился, придерживая ручку чемодана на колесиках.

Сенбернар нехотя сел, ударил растрепанным хвостом по асфальту и коротко гавкнул, глядя на Евсея Наумовича красными глазами.

Узнал, подлец, подумал Евсей Наумович.

Из магазина, с озабоченным лицом, вышел сын Аркаши – Димка, студент университета.

– Ты что людей пугаешь? – обратился Димка к собаке. – Ишь, разгавкался, разбойник, – Димка оглянулся и узнал соседа.

– Евсей Наумович! – заулыбался он. – Вы ли?! – Он скользнул взглядом по чемодану. – Типа приехали?

– Типа приехал, – не удержался Евсей Наумович. – Прямо из аэропорта. Доехал на маршрутке.

– То-то вас не было видно.

– В Америку летал, к своим.

– Счастливчик. С приездом вас.

– Вот что, Дима. Если не торопишься, постой с моим чемоданом. Я куплю что-нибудь по-быстрому. Дом-то пустой. Два с половиной месяца меня не было.

Димка кивнул и цыкнул на собаку, чтобы не очень ликовала. Такой зверь, чего доброго, и железный штакетник завалит.

С покупками Евсей Наумович справился быстро. А чего мудрить – хлеб, колбаса, сыр. Пельмени прихватил, да в молочном отделе кое-что.

Димка терпеливо дожидался.

К дому шли вместе. Народ дорогу уступал, уважительно поглядывая на пса.

– Идем, как парад принимаем, – Евсей Наумович одной рукой тянул чемодан, в другой нес сумку с продуктами. – Удружил ты мне, Димон. Будет тебе заморский сувенир.

– Да ну, Евсей Наумович, какая там услуга. Меня собираются отправить на стажировку в англоязычную страну.

– Тебе сам бог велел, с твоим знанием языка, – польстил Евсей Наумович.

– А как ваши поживают?

– Сложно, Дима, как-нибудь расскажу. Возможно, я попрошу тебя, поговорить по-английски, с одним человеком, он сейчас в Москве, – Евсей Наумович осекся – кажется, Андрон предупредил, что его товарищ отлично говорит по-русски.

Они вошли в подъезд и вызвали лифт.

– Что нового в доме? – спросил Евсей Наумович.

– Месяц горячей воды не было, готовили магистраль к зиме. Вчера, наконец, дали. Во всем доме трубы гудят – народ купается. Кстати, как-то вас спрашивали. – Дима запустил сенбернара в кабину лифта и вошел сам – им подниматься выше.

– Кто спрашивал? – Евсей Наумович вошел следом и затащил чемодан.

– Какие-то двое. К нам заходили тоже, допытывались, куда вы подевались.

– Кто же такие? – Евсей Наумович нажал кнопку лифта.

– Папа решил, что из милиции… Возможно, охранная сигнализация закоротила, так бывает. Как-то нас высвистали с дачи из-за той сигнализации.

– Интересно, кому это я понадобился, – пробормотал Евсей Наумович.

Димка пожал плечами.

Кабина лифта причалила к третьему этажу. Димка, придерживая ногой собаку, помог Евсею Наумовичу выбраться с чемоданом из кабины.

– Да! – проговорил он в след. – Еще вас спрашивал тот мужчина. Я его к вам приводил. Типа ваш спасатель. Помните?

– Афанасий? – пробормотал Евсей Наумович в раздумьях о тех, из милиции. – Ну и что?

– Не знаю. Я раза два его видел, он сидел на подоконнике, у вашей двери.

– Ладно. Разберусь. Спасибо, Дима, – Евсей Наумович достал ключи.

За время отсутствия, казалось, дверь отвыкла от хозяина, отворилась липко и лениво. А из квартиры пахнуло застойным воздухом.

Кому же я понадобился, думал Евсей Наумович, отключая охранную сигнализацию. Ему нравилось возвращаться домой после долгого отсутствия. Странным образом жизнь начиналась заново с какого-то условного порога. Так отбивают хлопушкой очередной дубль на съемке кинофильма. Повторяют тот же эпизод, но иначе… Конечно, надо было оставить ключи «приходящей» женщине, которая, обычно раз в десять дней убирала квартиру. Но, одно дело, впустить в свое жилье постороннего человека, когда контролируешь обстановку, другое дело – длительная отлучка. Лучше, просто запереть квартиру, поставить на охрану и уехать. Так он и поступил.

Евсей Наумович оставил чемодан в прихожей, прошел на кухню и принялся выкладывать продукты. Так и не решив, чем ему заняться раньше – принять душ, переодеться в домашнее или позавтракать. Хотя есть не хотелось, в самолете кормили, как говорится, на убой. Правда, только до Хельсинки, а после пересадки лишь угощали минеральной водой. Но все равно, есть не хотелось. Пожалуй, вначале он распакует чемодан, разложит вещи.

Евсей Наумович вернулся в прихожую. Ухватил ручку и поволок чемодан в гостиную. В тишине коридора колесики противно скрипели. Раскачались об асфальт уличного тротуара, с досадой подумал Евсей Наумович и, не дотянув до шкафа, опрокинул чемодан. Развалил змейку замка и принялся вытаскивать содержимое. Новый плащ, купленный в «Саксе» на Пятой авеню. Черный костюм. Им Евсей Наумович воспользовался только раз, на похоронах Натальи. Вообще, большинство вещей прокатились в Америку и обратно, ни разу не покинув чемодан. Все дни Евсей Наумович проводил в джинсовой рубашке, в джинсовых брюках и джинсовой куртке. Впрочем, тогда, в оперу, он отправился в сером костюме, а мог бы и в оперу надеть тот, черный. Три свитера! На кой черт он их брал? Одних рубашек захватил несколько штук, а носил ту же джинсовую, в которой и в самолете летел. Или обувь. Мало того что своя обувь занимала полчемодана, а носил он кроссовки, так Андрон втюхал ему тяжелые американские полуботинки на меху. А Галя упаковала в чемодан фигурку Будды из яшмы. Еще в прошлый приезд Наталья уговаривала передать Будду своей старой подруге Зое. Тогда Евсей Наумович наотрез отказался. Теперь же Галя пристала с ножом к горлу: возьмите передайте – это наказ покойной. Хотя Евсей Наумович помнил, что с той подругой Наталья еще задолго до отъезда в Америку порвала отношения. Евсей Наумович хотел и на этот раз отказать – Будда весил килограмма два, не меньше. Но Галя поставила ультиматум: она возьмет на работе day of и свезет Евсея Наумовича в Бостон навестить могилу дяди Семы при условии, если Евсей Наумович согласится на Будду. И в этом ультиматуме Евсей Наумович чувствовал официальность и холодок. Словно Будда явился знаком изменившихся отношений. Он догадывался – перемена возникла после встречи с Андроном в кафе Бетерри-парка. И за всю дорогу до Бостона – почти три часа езды – Галя обронила всего несколько сухих фраз. Лишь когда Евсея Наумовича прорвало у могилы дяди Семы и он заплакал, Галя проявила участие, успокаивала свекра. На обратном пути говорили о судьбе дяди Семы. Который, кстати, весьма помогал семейству в первые годы эмиграции. Дядя Сема, состарившись, переехал из Хьюстона на север, в Бостон. Где до самой своей смерти консультировал в клинике как уролог. Евсей Наумович высказал мысль, что если бы дядя Сема остался в Израиле, куда приехал благодаря фиктивному браку с иностранкой, то, возможно, еще бы пожил – в Израиле медицина сильней, чем в Америке. Галя ответила, что рак и в Израиле рак. За всю дорогу Евсей Наумович и Галя ни разу в разговоре не упомянули Наталью, казалось, на это имя наложено табу. Если бы я выполнил просьбу Натальи и помог прекратить ее мучения, уныло думал тогда Евсей Наумович, тогда еще они могли бы меня презирать и ненавидеть. Так почему они не хотят понять тяжесть моей миссии, которую, всего лишь готов был совершить? Да и неизвестно – совершил бы или нет. А все потому, что любили они нас по-разному. Меня умом, а Наталью – сердцем. Это несправедливо, это выворачивает душу обидой. Но возвращаться к той обиде, теперь, в разговоре с Галей, Евсей Наумович не отваживался. Хватит, он уже откровенничал с родным сыном. Андрона хоть и потрясло сказанное отцом, но он все таил в себе. Галя – не такая, чего доброго и из машины выгонит. И Евсей Наумович продолжал вести разговор касательно дяди Семы. Вспоминал блокадные дни в Ленинграде, житье в эвакуации, в Баку, возвращение его в Ленинград с дедом Самуилом. Работу урологом, благодаря которой дядя Сема ходил в друзьях весьма значительных персон того времени. А главное, вспоминал его уникальную и бесценную библиотеку.

Но что наиболее странно – Евсей Наумович сам избегал касаться памяти Натальи. В течение тех нескольких дней после поминок он так много размышлял о Наталье, об Эрике, что изнемог физически. А вид бескрайней плоскости океана в иллюминаторе самолета его склонял к мысли – случись что с самолетом, он в последний миг только поблагодарил бы судьбу за великую к нему милость.

Обычно чемодан стоял в кабинете, в углу. Задрапированный накидкой, он служил чем-то вроде полки. Но заносить чемодан на привычное место Евсею Наумовичу сейчас не хотелось. Он вообще избегал появляться в кабинете с тех пор, как три классических типажа конституции человека – астеник, дипластик и пикник – пробили в книжном шкафу брешь, напоминающую пробоину от снаряда в стене. Такое же чувство мистического страха Евсей Наумович испытывал после кончины Натальи при виде ее спальни. Правда, сейчас он почти справился со своими эмоциями. И времени с тех пор прошло достаточно, а главное, он скоро получит деньги, вернет свой залог и вновь поставит книги на место. Так что пусть чемодан пока постоит в прихожей. Возможно, он понадобится, когда придется доставить книги домой. Интересно, где тот «пикник» хранит такую ценность, в каких условиях. Надо будет внимательно просмотреть все страницы – не появился ли на них зловредный хлебный точильщик. Вот тогда бы сгодилась Лиза, она так ловко пропитывала скипидаром вату и закладывала тонкими пластами между страниц книг. Образ Лизы начисто выветрился из памяти Евсея Наумовича в тяжелых заокеанских передрягах. А сейчас вновь возник, пробуждая стыд за свое бестактное поведение. Но тогда была причина – встреча с адвокатом Зусем могла выбить из равновесия кого угодно. Лиза должна была это понять. Конечно, он позвонит ей, извинится, а там как карта ляжет.

Евсей Наумович занимал себя необязательной суетой по дому, обычно возникающей после долгого отсутствия. Словно намеренно оттягивая главный телефонный звонок. Он испытывал страх и одновременно особую сладость от предстоящего разговора. Он не держал злости на Мурженко. Человек добросовестно исполнял служебный долг, выяснял обстоятельства, связанные с преступлением. А то, что в следователе пробудилось сочувствие, что он нашел законный выход из положения – отпустил его под залог – и, более того, помог найти залоговую сумму – вообще наполняло Евсея Наумовича чувством благодарности к следователю. И тайной надеждой на благополучное разрешение для себя истории с убиенным младенцем. Как погруженный в воду буек с силой выталкивает себя на поверхность моря, так в памяти Евсея Наумовича всплывал стародавний эпизод в отделении милиции. Как Мурженко, мучаясь угрызением совести, отпустил домой сапожника-азербайджанца. И даже дал денег на автобус. Возможно, совестливость следователя и придавала Евсею Наумовичу уверенность в будущем благополучном исходе, заставляла не торопиться со звонком на Почтамтскую улицу. К тому же, еще не было двенадцати часов, когда обычно Мурженко является в кабинет после всяких совещаний и летучек.

А пока Евсей Наумович решил позвонить Зое, старой подруге Натальи. Условиться, как передать Будду, чья зеленоватая фигурка на столе в гостиной то и дело попадалась на глаза.

Визитка с номером телефона Зои валялась где-то в ящике письменного стола. Но заходить в кабинет, видеть разворошенные книжные полки Евсею Наумовичу пока не хотелось. Как-то пришлось дать телефон Зои Генке Руничу. Рунич… Жив ли он?! Номер домашнего телефона Рунича был под рукой, в записной книжке, да Евсей Наумович и наизусть помнил – столько лет общения. А что если и впрямь Генки уже нет, ведь он тяжело болел.

Потоптавшись по кухне и гостиной, Евсей Наумович решительно вошел в кабинет. Не глядя на книжные шкафы, сел за письменный стол и выдвинул верхний ящик. Визитка Зои лежала поверх бумаг. «Зоя Романовна Попова. Эксперт-консультант по бухгалтерскому учету». Евсей Наумович отодвинул пресс-папье и удобней расположил визитку. Зевс на пресс-папье недовольно качнул взъерошенной бронзовой головой. Глядя на визитку, Евсей Наумович набрал первые три цифры, задержался, медленно вернул трубку на рычаг. Вновь снял трубку и набрал другой номер, его он знал наизусть. Он вслушивался в пунктир зуммера, думая – не напрасно ли он так, сразу. Подойдет жена, а имени ее он не помнит. Надо было просто связаться с Зоей, она-то наверняка знает – жив Генка или нет.

И услышав в трубке голос самого Рунича, Евсей Наумович в первое мгновенье оцепенел.

– Генка, ты?! – выкрикнул Евсей Наумович.

– Ну, я, – ответил Рунич. – Господи, Евсей! Где ж ты ошивался, сукин ты сын. Сто раз я тебе звонил!

Евсей Наумович молчал, спазмы перехватили горло.

– Что скажешь? – продолжал радоваться Рунич.

– Я рад тебя слышать, Генка. Рад, что ты не в больнице. Вообще, рад, – постепенно успокаиваясь, Евсей Наумович возвращался к своему привычному в общении с Руничем ироничному тону. – Шарлатан ты, Генка Рунич! Так перепугать друзей, мол, нахожусь при последнем издыхании, долги раздаю, чтобы в рай попасть!

– А что ты так обеспокоился за меня, Евсейка? – старался перехватить инициативу Рунич. – Или посчитал мой уход как знак собственной судьбы и струхнул? Ну, учились вместе, ну был я свидетелем на твоей свадьбе. Кстати, как там Наташка в этих америках? Домой еще не хочет? Сейчас многие возвращаются.

– Умерла Наталья.

Евсей Наумович улавливал дыхание Рунича, шорох от касания провода аппарата.

– Вот, понимаешь, умерла, – повторил Евсей Наумович. – От болезни Паркинсона.

Евсей Наумович составил еще несколько тихих фраз. И собрался положить трубку на рычаг, но, уловив тихий голос Рунича, вновь приложил трубку к уху.

– Послушай, – проговорил Рунич. – Как поживает твой приятель, Эрик Оленин?

– Не знаю, – помедлил с ответом Евсей Наумович. – Он в длительной командировке, во Франции. А что?

– Да так, – ответил Рунич и добавил раздраженно: – Так. К нашему разговору.

Евсей Наумович вспомнил, как однажды Рунич проговорился, что видел из окна троллейбуса Эрика и Наталью. И, судя по ерническому тону Рунича, шли они весьма довольные друг другом. Узнав об этом, Наталья подняла скандал с пожеланием Руничу носить очки. Да и Эрик с удивлением встретил вопрос друга, хотя ничего особенного тут не было – ну повстречались случайно и прошлись. Очень тогда Евсей Наумович рассердился на Рунича. Мелкий бес, думал Евсей Наумович, не может простить, что Наталья отдала предпочтение мне, в то время как именно он, Рунич, и познакомил Наталью со всей компанией в Доме пищевиков. Наталью и ту малявку, Зою.

«Ни в каких очках, оказывается, Генка не нуждался», – усмехнулся Евсей Наумович, набирая номер телефона Зои Романовны Поповой.

Казалось, он уже перенес этот тяжкий груз предательства самого близкого своего друга Эрика Оленина, перенес и сбросил. А мысль о том, что Натальи больше нет, каким-то образом смирила его гордыню, особенно когда он вспоминал о ее мучениях, ее мольбе о помощи, ее кончине и, особенно, о ее просветлевшем лице сквозь слюдяную форточку гроба. И эта мысль мирила Евсея Наумовича с былой неверностью Натальи, заслоняла собой все. В сравнении с этой мыслью поступок Натальи виделся пустяком, помрачением, не только из-за признания Натальи в любви к нему при обстоятельствах, когда ложь была бы самым тяжким грехом, но еще из-за пробуждения его, Евсея Наумовича, любви к своей бывшей жене. О каком тут Эрике могла идти речь?! Вообще, Эрик для него пропал, исчез. И в глубине души он знал, что все простит Эрику из-за своего мягкого, всепрощающего характера, а главное – от страха перед одиночеством. Одиночество, эта мощная воронка, затягивала куда более сильных характером людей, чем он, Евсей Наумович Дубровский. Лишая их воли, толкая на необъяснимые, нелогичные поступки…

Во власти всех этих мыслей, Евсей Наумович как-то упустил, чей он набирает номер телефона, и в первую секунду, когда в трубке раздался женский голос, растерялся – он ведь звонил Мурженко, – но в следующее мгновение сообразил.

Он услышал, что Зоя ждала его звонка, что она знает о кончине Натальи – ей об этом сообщила Галя несколько дней назад. Что она заглянет к Евсею Наумовичу, может быть даже сегодня вечером, и возьмет того Будду.

Евсей Наумович положил телефонную трубку с неясной досадой. Оказывается, Наталья наладила отношения с Зоей и, судя по всему, задолго до обострения своей болезни.

Ну да ладно. Теперь можно позвонить Мурженко, вполне подходящее время – половина первого дня. И механически он набрал номер телефона прокуратуры. Ответа не последовало. Возможно, он ошибся номером?! Евсей Наумович раскрыл телефонную книжку. Нет, вроде правильно набирал. Попробовать еще раз? Никакого ответа. Вероятно, Мурженко ушел на обед. Досадно.

Мельком бросив взгляд на разворошенные книжные полки, Евсей Наумович вернулся на кухню. Этого еще не хватало – не было спичек! Евсей Наумович заглядывал в ящики шкафа и, не обнаружив спички, со стуком загонял ящики на место. Раздражение переходило в нервную лихорадку. «Куда же подевались эти блядские спички?» – выкрикивал он в голос. Евсей Наумович вбежал в кабинет, обшарил письменный стол. Спичек не было.

В исступлении он ворвался в спальню и повалился на застеленную кровать, как был, в джинсовой дорожной рубашке и брюках. Закинул руки на затылок и закрыл глаза. Полежал минут десять, приподнялся, придвинул телефон и набрал номер. И вновь никакого ответа. Вероятно, Мурженко на совещании. Евсей Наумович отодвинул телефонный аппарат и услышал тихий пришлеп об пол. Спичечный коробок! Как он тут оказался? Ах да! Наследие Лизы. Он еще просил Лизу не курить в спальне. Но Лиза не могла уснуть без выкуренной сигареты – привычка. Поэтому Евсей Наумович и уходил спать в кабинет, что его не очень огорчало – он любил спать один.

Евсей Наумович подобрал коробок и вновь позвонил следователю. Никакого ответа. Азарт нетерпения охватил его. Он сунул спички в карман, вернулся в кабинет, достал из ящика письменного стола залоговый договор, нашел номер телефона ростовщика. Вот! Олег Арсеньевич Сапегин! Силой прижимая подушечками пальцев кнопки телефонного аппарата, набрал номер. Тоже никакого ответа. Набрал еще раз. Вновь равнодушные звуки вызова. А этот куда подевался? Плоский телефонный аппарат своей округленной формой напоминал широкое лицо ростовщика над сильной короткой шеей, типичный пикник! Как он весело укладывал бесценные книги в бездонную капроновую корзину! И брюхо ему не мешало.

Странные между ними сложились отношения. Канули в прошлое бездумные кружения молодости – лыжные походы, вылазки всей компанией в Клуб пищевиков и Дворец Промкооперации, премьеры в Большом драматическом, куда попасть считалось особым шиком. В те, затерянные в памяти годы, Евсей Наумович неизменно видел рядом с Натальей ее подругу – невысокого роста, в очках, скромно одетую, с трогательной ямкой на подбородке круглого лица. Зоя даже была свидетельницей на их свадьбе, вместе с Генкой Руничем.

С тех пор минуло более сорока лет. Интересно, есть ли у нее семья, вяло подумал Евсей Наумович, но спрашивать не хотелось. Спрашивать – значило продлевать общение. Он и так старался скрыть досаду – могла бы погодя прийти за своим Буддой. Нет, заявилась именно сегодня, когда измученный бесплодными попытками дозвониться в прокуратуру, он свалился на тахту и уснул – ведь он более суток не спал. И вдруг пришла! С вином, шоколадным тортом и слоеными пирожками.

Они помянули Наталью. Вспомнили общих знакомых. Обсудили болезнь Генки Рунича, что сейчас в стадии ремиссии, поэтому его и отпустили домой. Пора бы ей и уходить – на часах начало одиннадцатого. Можно будет еще раз позвонить, если не Мурженке в кабинет, то на квартиру, Сапегину, вполне. Зоя Романовна сидела, строго выпрямив спину. Ее лицо с большими круглыми очками, пошло бледно-розовыми пятнами от скуластых щек по крепкой шее. Если она на два года моложе Натальи, то ей сейчас шестьдесят три, подумал Евсей Наумович.

– Да, между нами была небольшая разница в возрасте, – Зоя Романовна разгадала мысли Евсея Наумовича, – но мне всегда казалось, что Наташа гораздо старше. С ее умом, внешностью… Я очень переживала наш разрыв.

– Из-за чего вы поссорились? – без особого интереса спросил Евсей Наумович.

– Из-за Эрика, твоего приятеля, – тотчас ответила Зоя Романовна.

– Вот как? – смутился Евсей Наумович. – Странно. Я и не знал, что ты знакома с Эриком, он был далек от нашей общей компании. И, насколько я помню, никогда не вспоминал твое имя.

– Как-то вы вместе отдыхали где-то на море.

– В Новом Афоне, – настороженно уточнил Евсей Наумович.

– Да, кажется. Эрик уехал раньше, а вы остались, с Андронкой.

– Да. Помню. Начинался учебный год. Эрик читал лекции.

– Не знаю, что он там читал. Он заявился ко мне с посылкой от Наташи. Фрукты, вино. Целая корзина. В те годы все это считалось деликатесом, не так, как сейчас – полки ломятся. Он стал ко мне наведываться. Неженатый, интересный внешне, молодой человек. Хорошо знал искусство, литературу. Чем-то я ему приглянулась. А к Наташе я тогда испытывала сложное чувство. Я ревновала Наташу. Я любила тебя. С той минуты, как впервые увидела в Клубе пищевиков, куда затащил нас Генка Рунич. Но ты увлекся Наташей. Я любила тебя, и от этого вдвойне завидовала Наташе.

Зоя Романовна сняла очки и бросила их на стол. Ее лицо теперь, казалось, принадлежит совершенно другому человеку, которого Евсей Наумович видит впервые. Доброй женщине из русской деревни. А пепельные тугие волосы открывали высокий лоб над карими близорукими глазами, придавая облику Зои Романовны ту красоту, которой красотой не назовешь, а назовешь обаянием доброй души, обаянием хорошего человека. И еще эта глубокая ямочка на округлом подбородке.

– Эрик тогда сказал, что вы еще поживете в Афоне. Но вы вскоре вернулись.

– Да, помню, – пробормотал Евсей Наумович. – Начались дожди.

– Что значит дожди? Несерьезно. Наверно, другая была причина.

– Дожди в тех местах не просто дожди. Это сезон. Как время года – сезон дождей. Большая стирка. Великое очищение природы. Море взмывает в небо и падает на землю. Поэтому мы и вернулись. И ни о какой иной причине я думать не хочу. Все прошло, Зоя, все. Мне скоро семьдесят лет. В моей душе наступил тот самый сезон дождей.

– Ты сам спросил, почему мы с Наташей разошлись, – с какой-то обидой произнесла Зоя Романовна.

– А откуда она узнала о тебе и Эрике? – не удержался Евсей Наумович.

– Я сама рассказала.

– Сама?! – тихо воскликнул Евсей Наумович.

Зоя Романовна тронула край бокала и принялась медленно водить пальцем по хрустальному ободку. Поверхность густого вина покрылась цыпками ряби, словно кожа на холоде. Евсей Наумович приподнял свой бокал. Ноздри втянули запах свежего винограда – это было хорошее вино и наверняка весьма дорогое. Евсей Наумович сделал короткий глоток и прижал языком небо, усиливая терпкий вкус миндаля.

– Сама, – повторила Зоя Романовна. – Хотела, чтобы Наташа перестала тебя мучить.

Брови Евсея Наумовича поползли вверх от удивления. При поредевшей седой шевелюре, брови сохранили черный цвет молодости.

– Думала, что, узнав об измене Эрика, Наташа выбросит его из своего сердца, – продолжала Зоя Романовна.

– Интересно. Откуда ты вообще узнала об их отношениях?

Зоя Романовна усмехнулась. Она достаточно сблизилась тогда с Эриком, чтобы узнать многое о его жизни. Да и Наташа в те времена не очень скрытничала.

– Скажи, Зоя. Ты была когда-нибудь дома у Эрика? – спросил Евсей Наумович.

– Нет. Никогда. А что?

– С тех пор, как я узнал, моя память, словно шампур, нанизывает истории про дурака, которого водили за нос. Как-то я отправился к Эрику. Без звонка. И узнал, что он, незадолго до моего визита, ушел куда-то с женщиной. Он мог уйти с кем угодно, а сейчас, вспоминая тот давний случай, в голове, как гвоздь: той женщиной была Наталья. А ведь заявись я раньше, и моя жизнь, возможно, изменилась бы. Или тот же Новый Афон, с его сезоном дождей. Ничто не ранит душу, как сознание, что тебя водили за нос.

– Знаешь, Евсей, я тебе скажу, – Зоя Романовна отняла палец от бокала. – Явись ты тогда раньше – ничего бы не изменилось. Ровным счетом ничего! Только прибавил бы себе терзания – и все. Такой у тебя характер.

– Почему же?! Если честно, я тоже не всегда был ей верен.

– Может быть, тебя, как мужчину, и заносило. А как мужа… У тебя, Евсей, характер женщины, которая, вопреки всему, пытается сохранить семью. Тебе изначально нужна была другая жена.

– Такая, как ты? – сорвалось у Евсея Наумовича.

– Да. Такая, как я. Мы, Евсей, давно живем на этом свете. И кое-что поняли. Я больше, ты – меньше.

– Почему же такая пропорция? – ревниво вопросил Евсей Наумович: его стала раздражать гостья.

– Почему? Потому, что ты вновь из-за своего характера стоишь на пороге опрометчивого шага.

– Вот как?! – озадаченно воскликнул Евсей Наумович.

– Да. – Зоя Романовна близоруко прищурила глаза. – Эта молодая женщина.

– Что?! – изумился Евсей Наумович. – Что за намеки?!

– У тебя появилась женщина, которой ты годишься в отцы. А то и в деды.

– Ну, знаешь! Так много сразу открытий, – буркнул Евсей Наумович. – Давай-ка помолчим.

– Иначе, пора мне и честь знать? – Зоя Романовна поднялась с места. – Где подарок?

Узкая не по годам талия, подчеркивающая полную грудь, привлекли внимание Евсея Наумовича сразу же, как Зоя Романовна вошла в прихожую, сняла светлый плащ и осталась в изящном черном костюме. А сейчас, разгоряченная разговором и вином, она показалась еще более привлекательной. Особенно когда большие круглые очки в модной оправе вновь спрятали ее лицо. Бледно-розовые пятна, что поначалу выступили на щеках и шее, сейчас растеклись ровным бархатным тоном, делая ее моложе лет на десять, если не больше. Еще ее молодила прическа – стянутые к затылку пепельные волосы над высоким лбом, помеченным мелкими, едва приметными двумя полосками, точно муравьиный след на песке.

– Так где же мой подарок? – Зоя Романовна окинула взглядом профиль Евсея Наумовича. – Ты и вправду стал каким-то смешным.

Он пожал плечами, подошел к буфету, взял Будду и поставил на стол. Широкоскулая физиономия божка источала добрейшую улыбку, живот бочкой выпирал из-под задранного балахона, подводя к мысли, что на свете нет ничего более важного, чем вкусная еда, беззаботная жизнь и мирские удовольствия. А хитрый прищур раскосых глаз, наоборот, предупреждал, что ко всему этому надо относиться осторожно, с оглядкой, не перегибать палку. Об этом предупреждали и его тонкие девичьи пальчики.

– Хитер боженька, – Зоя Романовна приподняла Будду. – И весит килограмма три.

– Два с половиной, – поправил Евсей Наумович. – Я взвешивал.

– Ну и оставил бы его там.

– Мне они выдвинули ультиматум.

– Видно, у тебя с детьми не простые отношения.

– С некоторых пор да. К сожалению.

Евсей Наумович выбрал из вороха пакетов крепкую сумку, опустил в нее Будду и вышел в прихожую, следом за гостьей. Его ноздри уловили нежный запах духов.

Странно, почему я их ощутил лишь сейчас, подумал Евсей Наумович и похвалил запах. Держа на весу светлый плащ, он, чуть подавшись вперед, укутал ее и держал руки на ее плечах, чувствуя через ткань жар ее тела. Казалось, Зоя Романовна этого не замечала. Может быть, делала вид, что не замечает.

– Так далеко ехать, – проговорила Зоя Романовна. – На метро минут сорок, потом на автобусе. А уже двенадцатый час ночи.

– Оставайся. Спальня в твоем распоряжении. Завтра поедешь.

Зоя Романовна повернула голову и взглянула через плечо.

– Раньше надо было, Евсей. Хотя бы после отъезда Наташи.

– Куда же ты запропастилась так надолго? – усмехнулся он.

– Не решалась. Из-за Эрика.

– Как?! У вас продолжаются отношения?

– Я Эрика не видела лет двадцать, если не тридцать. – Зоя Романовна не сводила глаз с Евсея Наумовича. – Поначалу я не хотела, чтобы ты знал об этом. Думала, что тогда потеряю тебя совсем. А потом, потом привыкла. Лишь когда умер Лева Моженов, когда я позвонила тебе и сообщила о похоронах. Помнишь?

– Помню, – Евсей Наумович продолжал держать плащ.

– Грешно сказать, но я обрадовалась поводу тебя увидеть. А ты меня не узнал. Конечно, прошло столько лет.

– Не узнал. Очки, какой-то черный платок, – признался Евсей Наумович. – Я провожу тебя до метро.

Он быстро оделся и следом за гостьей вышел из квартиры.

Кабина лифта где-то застряла и на вызов огрызалась коротким металлическим стуком. Пришлось отправиться по лестнице. Колодезная сырость подъезда влажным компрессом охватила лицо. И еще темень, приходилось ногами ощупывать края ступенек.

– И у меня такой же бардак, – проворчала Зоя Романовна в спину Евсея Наумовича.

– За что мне нравятся такие подъезды – после них улица кажется праздником, – Евсей Наумович бережно нес Будду.

– А у меня кошки на лестнице ночуют. Как-то наступила в темноте. Испугалась до смерти. Колготки в клочья. Неделю лечила царапины от когтей.

– У нас тут такой зверь живет, – через плечо ответил Евсей Наумович. – Сенбернар! Какие там кошки! Во всем дворе ни одной живой твари, всех разогнал. Даже мертвого младенца в мусорном баке нашел.

– Как это? – Зоя Романовна остановилась.

Евсей Наумович не ответил, толкнул дверь подъезда и вышел во двор.

Побитые осенней непогодой четкие силуэты деревьев чернели на фоне густой сини неба. Бледные фонари запутались в их ветвях, подобно большим желтым крабам в рыбачьих сетях. К ночи станция метро была не особенно многолюдной. И, пригасив огни, стояла у кромки парка, подобно пасхальному куличу.

Евсей Наумович хотел было спросить, откуда Зоя узнала о Лизе, но передумал. Во-первых, тут наверняка не обошлось без Рунича, вернее, не без его приятеля, рыжего Ипата, который когда-то повстречался им в театре. Во-вторых, и это главное, Евсей Наумович понял, что ему глубоко безразлично – кто и что пронюхал о Лизе. Для него она сейчас превратилась в фантом, в бестелесное существо, в одно из своих прегрешений перед Натальей – единственным на свете человеком, потеря которого оказалась трагически невосполнимой, несмотря ни на что. И даже, наоборот – во многом, что произошло, он винил только себя.

Зоя Романовна остановилась, взяла из рук Евсея Наумовича подарок. Покачала головой, удивляясь тяжести божка. Сквозь очки ее глаза смотрели печально и ласково.

– Каким ты был когда-то, Евсей, – она улыбнулась. – Высокий, стройный. В шляпе с загнутыми широкими полями. В кожаной ковбойской куртке, в узких штанах, заправленных в сапоги. А усы? Какие у тебя были усы! Когда ты меня целовал, в шутку, в общем веселье, я могла упасть в обморок от прикосновения твоих усов. А глаза? Они всегда были почему-то печальные и без блеска. Ты был очень эффектен, Евсей Дубровский. Особенно, когда рассказывал всякие байки о литературе, о поэзии. Ладно, я пошла!

Зоя Романовна, не простясь, направилась к вестибюлю метро.

– А сейчас? – громко вопросил Евсей Наумович.

Зоя Романовна остановилась, обернулась вполоборота:

– Сейчас ты напоминаешь собственное «Личное дело». В пыльной папке. Забытое на полке в отделе кадров.

– Вероятно, мы все напоминаем свои «личные дела», – засмеялся Евсей Наумович.

– Да. Но со стороны как-то виднее, – ответила Зоя Романовна.

Предчувствие – это зрение судьбы. Евсей Наумович давно вывел эту сентенцию. Иногда она оправдывалась, иногда нет, но адреналин в дряблые мышцы вливала. Однако сейчас вместо адреналина он чувствовал, как по всему телу разливается нечто вроде жидкого студня. Вялость охватила Евсея Наумовича. Хорошо, думал он, если Мурженко по какой-либо причине отсутствовал вчера на работе, но Сапегин-то, Сапегин оставил в залоговом договоре свой домашний телефон. Почему он не берет трубку? Допустим, днем его не было дома, но ночью-то, ночью! Не он сам, так кто-нибудь из домашних! Но телефон не отвечал даже глубокой ночью, в начале третьего. Утром Евсей Наумович позвонил в службу ремонта. Ответили, что телефонная линия в порядке, вероятно, никого нет дома. И тогда дурное предчувствие окончательно овладело Евсеем Наумовичем. Временами он себя взбадривал решением отправиться на Почтамтскую, в прокуратуру, и все разузнать у Мурженки – куда подевался его протеже, этот пикник Сапегин. На какое-то время решение успокаивало Евсея Наумовича, но вскоре им вновь овладевало дурное предчувствие. И не столько в связи со следствием, сколько по поводу залоговых обязательств, по поводу своей библиотеки.

Он лежал в кровати, вдавив затылок в подушку. В последнее время он перестал видеть сны. Вернее, видел, но сны улетучивались из памяти, едва он пробуждался. Такого с ним раньше не было. Возможно, именно из-за отсутствия снов и дальнейшего их толкования Евсею Наумовичу приходилось доверять своим предчувствиям. Конечно, разница была – сны хоть как-то ориентировали на грядущее, а что взять от предчувствий?

Размежив ресницы, Евсей Наумович уставился взглядом в светильник на потолке. Трещины стеклянной тарелки становились все более разветвленными. Давно надо бы ее сменить, только подобной конструкции тарелки не продавались. А подвешивать другой светильник значило менять всю арматуру, дело хлопотное. Если только вообще затеять ремонт квартиры, хотя бы косметический.

Последний раз квартиру ремонтировала Наталья за год до эмиграции.

Евсей Наумович смотрел в потолок и размышлял, как ему короче добраться до Почтамтской. По Невскому, на пятом троллейбусе или добраться на метро до Садовой и пешком, по переулку Гривцова, к Исаакию, а оттуда рукой подать до Почтамтской?

Он откинул одеяло и опустил ноги на коврик. Посидел минуты три, протянул руку, нашарил трусы, приподнял одну ногу, продел в трусы. Так и замер в странной позе, с одной продетой ногой. Ни о чем конкретно он не думал, просто сидел в прострации.

Наконец продел вторую ногу, приподнялся, натянул трусы. Ощутил прохладу спальни, суетливо продел ступни в комнатные туфли.

Звонок в дверь застал его на пороге ванной комнаты. Чертыхнувшись, Евсей Наумович направился в прихожую и посмотрел в глазок.

– Отворяйте, Есей Наумыч, это я, – прокричал за дверью хриплый голос мужчины.

– Кто это – я? – поинтересовался Евсей Наумович.

– Кто, кто. Я! Афанасий! Спасатель ваш.

– Вот еще, – пробормотал Евсей Наумович и вопросил: – Чего надо, Афанасий?

– Откройте, скажу.

– Сплю я еще, Афанасий. Лег поздно. Сплю.

– Дело есть, неотложное. И так стерегу вас столько дней. Чего еще надо этому болвану, подумал Евсей Наумович и крикнул в дверь, чтобы тот подождал несколько минут.

Не из-за него ли у меня такое дурное предчувствие, невесело ухмыльнулся про себя Евсей Наумович и вошел в ванную комнату. Брезгливо ополоснул лицо холодной водой и снял с крючка полотенце. Ноздри втянули запах застарелой пыли. Тот же запах источал и тяжелый махровый халат.

Туго затянул широкий пояс и вернулся в прихожую.

– В чем дело, Афанасий? – Евсей Наумович посторонился, пропустил надоевшего своего спасителя в квартиру и покосился на сумку в его руке.

– Есть дело, Наумыч, есть дело, – почему-то шепотом проговорил Афанасий и, вытянув шею, зыркнул вглубь квартиры. – Вы один?

– Один, один, – насторожился Евсей Наумович.

– Это хорошо, – Афанасий хозяйским шагом прошел на кухню, сел и водрузил на колени сумку. – Хорошо, что здесь, – полегчавшим голосом произнес Афанасий. – А то в комнате вашей боязно.

– Боязно? – удивился Евсей Наумович.

– Абажур над столом, как гиря, давит. Простому человеку с абажуром непривычно.

Старинный абажур, со множеством складок и рюшек, прозванный в семье «Шапка Мономаха», высился над столом тяжелым парашютом.

– Как это ты вспомнил? – удивился Евсей Наумович.

– А я и не забывал. Не каждый день в такой дом попадаешь. Еще я запомнил картошку в мундирах. Под пиво.

Завтракать приглашать не буду, твердо решил Евсей Наумович, пусть не намекает. С чего это ради? Наверно, опять начнет клянчить пиво. Не дам! Ничего не дам.

Афанасий кольнул хозяина квартиры острыми глазками.

– Не жрать я пришел, Наумыч, – без обиды проговорил Афанасий. – Обещанное принес. В тот раз, когда мы встретились у дворца Мариинского, вы сказали, что больно дорого вам платить три тысячи, помните?

– Не помню, – Евсей Наумович догадался, о чем пойдет речь. – За что платить три тысячи?

– Так вот, я побегал-побегал и надыбил подешевле. За тысячу двести. Ну и мне за труд – пятьсот. Всего, на круг, тысяча семьсот.

– Пистолет, что ли?! – строго спросил Евсей Наумович.

– А то! И патронов шесть штук, полная обойма!

Евсей Наумович видел округлившиеся глаза своего гостя. На левом, желтоватом, вздрагивало веко с короткими поредевшими ресничками, а правое, зеленоватого цвета, было неподвижно, и ресниц было погуще.

– Что это у тебя, Афанасий, глаза разные, – проговорил он, прикидывая, как бы увильнуть от опасного предложения.

– А черт их знает. У мамани были одного цвета, у отца – другого, а я, вроде, скомбинировал.

– Странно. Раньше я не замечал.

– Они разные не всегда. Только когда нервничаю.

– А что ты нервничаешь, Афанасий?

– Так как же, Наумыч? – с детским недоумением воскликнул Афанасий. – По городу шастаю. А если заметут? Счас время-то какое? День прожил, жив остался – радуйся. Сколько раз меня в метро менты шмонали, точно чучмека. А нашли бы пистоль!

– Какой же из тебя чучмек, Афанасий? От тебя за версту лаптями пахнет.

– То-то и оно. Ментам все по хер. Видят небритого да мятого – стало быть чеченец, террорист, гони бабки.

Продолжая ворчать, Афанасий полез в сумку, пошуровал в глубине и, наконец, извлек сверток, приговаривая:

– Вот он, голубчик, вот он, голубчик.

Евсей Наумович с любопытством наблюдал за своим непрошеным визитером.

Тощими пальцами с чернотой под ногтями Афанасий принялся разворачивать пакет.

– Вот он, голубчик, – беспрестанно повторял он, извлекая рифленую, шоколадного цвета рукоятку пистолета.

Евсею Наумовичу редко доводилось воочию видеть настоящее оружие. Бывало он, из любопытства, заглядывал в оружейные магазины, но сейчас пистолет как-то особенно возбуждал и гипнотизировал. Афанасий положил оружие на ладонь и, тяжело покачивая, лукаво оглядел обомлевшего хозяина квартиры.

– Тысяча семьсот рубликов, Есей Наумыч, и душевное спокойствие при всех случаях жизни, – произнес Афанасий.

– Вот ты его себе и оставь, – буркнул он в ответ, не отводя взгляд от пистолета.

– Себе? – Афанасий прогнал бугристый кадык под дряблой кожей горла. – Так у меня же есть один, ждет часа.

– Будет два. Оборону держать. – Евсей Наумович прислонился к шкафу и скрестил на груди руки.

– Не-е-е, Есей Наумыч, так не пойдет, – плаксиво возразил Афанасий. – Это, что же? Я бегал-бегал, людей теребил… Сами же изъявили желание поиметь дома пистоль на случай тяжкой болезни. Вспомните наш разговор, когда пиво пили и рыбкой закусывали. Не-е-е, так не пойдет.

Псих, подумал Евсей Наумович, еще пальнет в меня.

– Слушай-ка, Афанасий. Дам я тебе денег, раз подбил на такое дело. Тысячу рублей, скажем. А пистолет оставь себе. Мне и так хватает забот.

– Не-е-е, не пойдет. – Афанасий продолжал покачивать пистолет на широкой, точно совок, ладони. – Мне второй пистоль не нужен. А шляться по Апрашке, искать барыг, западло мне, Наумыч, писатель мой разлюбезный. В Апрашке каждый второй – стукач, – надтреснутый голос Афанасия крепчал, сдерживал злость. – Бери товар, Наумыч, и делай что хочешь.

Псих, подумал Евсей Наумович, ведь пальнет и никто не услышит – сталинский дом, стены в метр. Может и вправду взять? Взять и выбросить, чем толковать впустую, да пулю ждать.

Евсей Наумович взял пистолет. Холод стали приятно тяжелил руку. А красота и законченность форм завораживали совершенством.

– Куда же мне его спрятать? – растерянно пробормотал Евсей Наумович.

– В вашей-то квартире? – с облегчением вздохнул Афанасий. – Хоть в абажур суньте. Он у вас как Фудзияма какая-то. Не то что пистолет, танк можно упрятать. Или в толстую книгу спрячьте. Вырежьте окопчик и спрячьте. Книг у вас мильен, одну и приговорите. Не то, что у меня: таскаю свой пистоль по всем углам, точно судьбу.

Последняя фраза, произнесенная хриплым, простуженным голосом, задела Евсея Наумовича, и он с удивлением взглянул на своего спасителя.

Афанасий уперся локтями в колени и опустил голову. Казалось, сквозь потертую материю пиджака проступили его тощие плечи. А от всей фигуры вновь потянуло гнилым запахом стоялой воды.

– Ты и впрямь мой спаситель, – пробормотал Евсей Наумович. – И откуда ты свалился на мою голову, серый человек.

– Откуда, откуда, – ухмыльнулся Афанасий, щеря желтые прокуренные зубы, крепко схваченные выпуклыми белесыми деснами. – Или забыли? Не будь меня, так бы и кормили рыбок в Неве.

– Я не о том. Как-то легко ты, Афанасий, к жизни относишься, несерьезно.

– А что усложнять, Наумыч, – с готовностью подхватил Афанасий. – Что усложнять? Пожил – ну и дай другим! Как в трамвае: посидел на скамейке, приехал, уступи место другому. Не переть же скамейку с собой, верно?

Евсей Наумович засмеялся. Не столько от наивной логики суждений своего спасителя, сколько от убежденности, проявившейся на его смуглом, потрепанном жизнью, птичьем лице.

Длинный ребристый язык приглашал в преисподнюю – такое ощущение появлялось у Евсея Наумовича всякий раз при виде эскалатора. Особенно в полдень или поздним вечером, когда мелел поток пассажиров и ступеньки, плавно и голо уходили вниз, подобно транспортеру в крематории после ритуального прощания.

Сейчас как раз и был полдень. Если бы не визит спасителя, Евсей Наумович отправился бы в Прокуратуру раньше. С другой стороны, даже хорошо – после двенадцати дня самое время застать кого-либо на рабочем месте. Но все равно, ощущение стремительно уходящего дня не покидало Евсея Наумовича. То ли от нетерпения прояснить ситуацию, то ли от нервного напряжения, от дурного предчувствия.

Вообще-то Афанасий не долго рассиживался. Много времени заняло метание по квартире. Евсей Наумович, как мальчишка, бегал от туалета до гостиной и кабинета, но все казалось, что тяжелый сверток, каким-то образом бросается в глаза. Он даже прилаживал пистолет среди складок «шапки Мономаха», но абажур, как-то скособочило. Измученный суетой, Евсей Наумович запихнул наконец сверток в ящик письменного стола и, едва перекусив, выскочил из дома. Вероятно, вид у него был не совсем привычный, на что и обратила внимание толстуха-дворник, хлопотавшая у мусорного бака.

– А-а-а! Появились? – протянула она высоким, привычным к скандалам голосом. – Я за вашим почтовым ящиком присматривала. Набилось всякой бумаги, жуть просто. Жулики-то приглядывают – ящик полный, значит, хозяева уехали. Обошлось?

– Обошлось, – остановился Евсей Наумович, невольно глядя на холмы дворницкой куртки, прятавшие необъятные сиси.

– Одну облезлую харю несколько раз примечала, – не отвязывалась дворник, наверняка имея в виду спасителя Афанасия. И прежде чем Евсей Наумович юркнул под арку дома, дворник сообщила ему в спину, что с месяц назад его искал человек с казенным письмом, но дворник письмо не взяла, расписываться не стала, надо будет, человек придет еще раз.

Евсей Наумович, подгоняемый нетерпением, поспешил вниз по эскалатору. Внезапно, на бегу, его, вдруг посетила мысль перед визитом к следователю повидать своего адвоката. Как бишь его фамилия? Не помнил Евсей Наумович и как зовут его помощницу. Помнил только, что у нее был сиротский свитерок и тощие кривые ноги. Хорошо еще не забыл месторасположение конторы.

Площадь у метро «Владимирская», как обычно, куролесила народом, и каменный Достоевский печально взирал со своего кресла на эту мельтешню. Словно ничего не изменилось с тех пор, как он сочинял свои романы. Тот же бомжатник – дурно пахнущие существа с синими опухшими лицами в неописуемых лохмотьях вели свои разговоры, продавали ворованную мелочь, просили подаяние – от самого входа в метро, вдоль собора Владимирской иконы Божией матери, вплоть до Колокольной улицы, где им путь, точно плотина, перегораживали трамвайные пути. Сытые мордатые менты в неопрятной форме обозревали людское стадо, выискивая среди стариков-пенсионеров тех, кто еще не уплатил им дань за место у тротуара, где те продавали свой немудреный товар – пучки зелени, семечки, разрезанную на куски тыкву, сало, вяленную рыбу к пиву. Нормальные горожане брезгливо поджимали губы и, задерживая дыхание от запаха аммиака и алкоголя, спешили проскочить это зловоние, бросаясь чуть ли не под колеса идущего мимо транспорта. Сама площадь сверкала лаком изысканных чужеземных автомобилей, стремящихся протиснуться к Литейному проспекту или терпеливо поджидающих на стоянке своих владельцев, которые, не выдержав уличного столпотворения, оставили автомобили и предпочли спуститься в метро. Работяга-троллейбус, вздыбив штанги, стоял в покорном изумлении среди лакированного стада. Как и трамвай, что никак не мог завершить поворот с Колокольной улицы на Владимирский проспект. Так и стоял обреченно на перекрестке, вплотную к важному «мерседесу», что уткнулся хищным радиатором в багажник замызганного «жигуленка». А тот, в свою очередь, уперся носом в зад «скорой помощи», в кабине которой мужик в белом халате равнодушно уставился в газету. И все это под колпаком сырого свинцового цвета неба, что опустилось на крыши домов потерявшегося во времени короткого Владимирского проспекта.

Полная безнадега, решил Евсей Наумович и, вдыхая уличный перегар, заторопился по недавно уложенным каменным квадратикам тротуара мимо роскошных витрин бутиков и магазинов, мимо театра Ленсовета и помпезного мраморного фасада гостиницы «Гранд Метрополь».

Расстояние до конторы адвоката Евсей Наумович прошел быстрым шагом, лавируя в толпе прохожих. В один из ухоженных потемкинских дворов Невского проспекта и выходил подъезд, во втором этаже которого арендовалось помещение конторы.

– Зусь! – Евсей Наумович с облегчением прочел фамилию адвоката на бронзовой дощечке и пробормотал: – Конечно, Зусь. Григорий Ильич Зусь.

И, толкнув дверь, вошел в контору.

– Я извиняюсь, – Евсей Наумович оглядел пустую приемную.

Белые гардины вздулись упругими парусами на двух окнах.

Постояв несколько секунд в нерешительности, Евсей Наумович шагнул к порогу кабинета.

– Я извиняюсь, – обескуражено повторил Евсей Наумович в пустую комнату.

– Минуточку! – донесся женский голос из-за тяжелого полога, отделяющего приемную от другого помещения, видимо, подсобки.

Евсей Наумович напрягся. Голос был поразительно знаком.

Полог откинулся, и из подсобки появилась. Лиза.

– Сейка?! – Лиза держала в руке чашку. – Ты ли?! Евсей Наумович в изумлении смотрел на Лизу. Видимо, его лицо и впрямь сейчас выглядело забавно, а то с чего бы Лиза, едва поставив чашку на какую-то книгу, расхохоталась.

– Господи, Сейка?! – Она шагнула ему навстречу и, прильнув всем телом, обняла своего бывшего возлюбленного. – Сейка, как я рада!

От знакомого запаха у Евсея Наумовича едва не закружилась голова, пришлось проявить усилие и присесть в ближайшее кресло.

– Сиди, сиди, старый греховодник, – улыбалась Лиза. – Кофе будешь?

Евсей Наумович не мог прийти в себя от неожиданности. И, как-бы упреждая догадки Евсея Наумовича, Лиза проговорила жестко и властно:

– Слушай, Сейка, Григорий Ильич сейчас в суде, но должен вернуться. Но я тебя прошу: ни единым намеком не проговорись, при каких обстоятельствах мы с тобой познакомились. Ни единым! Ты ничего не знаешь о моем прошлом. И вообще, наше с тобой знакомство – случайное, скажем, театральное. Такое же, как у меня и с самим Зусем, с ним мы познакомились в театре, сидя в соседних креслах. И этим все ограничилось! Надеюсь, ты меня понял.

Лиза с чашкой в руке подошла к окну, ближе к Евсею Наумовичу.

– Ты забыла, я не очень люблю кофе, – проговорил Евсей Наумович.

– Ах да! Что же делать? У меня сегодня нет чая.

– Обойдусь.

Лиза переставила чашку на свой стол. Она двигалась легкими, широкими шагами. Тонкая серая юбка, при движении, лепилась к длинным и стройным ногам. Светлые прямые волосы крупной волной падали на плечи.

– А где твой амулет? – Евсей Наумович все никак не мог совладать с собой.

– Амулет? Я его выбросила, после того как ушла от тебя. Амулет оказался лгуном.

Лиза амазонкой присела на край стола, изогнулась вполоборота, поднесла кофе ко рту и тронула языком край чашки, словно поцеловала.

– Между прочим, я тебе звонила. Надеялась, что ты поможешь мне с работой. Ты же многих знаешь в городе. Но так и не дозвонилась.

– Я был в Америке. Почти три месяца.

– Понятно. Ну как там твои?

– Жена умерла.

Лиза повела головой, откидывая волосы со щеки, сцепила замком пальцы и обхватила колено.

– А я вот работаю у Зуся. От него ушла помощница на сессию, Зусь меня и пригласил.

Евсей Наумович рассеянно слушал Лизу. Эффект неожиданности встречи прошел. Он видел красивую и отдаленно знакомую женщину, улавливал запах знакомых духов, слышал знакомый голос, в памяти ожили эпизоды их общения, но никаких эмоций. Так исчезают из поля зрения последние фрагменты ландшафта, когда сгущается туман.

Лиза рассказывала о своей новой однокомнатной квартире с видом на залив. О намерении обменять ее на двухкомнатную, правда, с окнами во двор. О том, что она никак не может подобрать мебель. Правда, пока не торопится – если обменяет квартиру, то и мебель понадобится другая. К тому же у нее появился консультант с хорошим вкусом – жена Зуся. Они очень подружились и часто видятся.

– Он женат? – равнодушно обронил Евсей Наумович.

– Да. У них двое ребят. Старшая дочь почти моя ровесница. Кстати, Григорий Ильич немногим младше тебя.

Евсей Наумович окинул быстрым взглядом Лизу и усмехнулся. Словно дал понять, что Лиза не так истолковала его вопрос, свела к каким-то личным интересам, к желанию его вернуться к прошлому. Равнодушие к этой женщине сейчас удивляло Евсея Наумовича. Ведь недавно он настолько был увлечен Лизой, что всерьез подумывал о совместной жизни. Неужели годы уже психологически овладели его сознанием, хотя физически он вроде и не ощущал своих лет.

– Знаешь, я скоро выхожу замуж, – проговорила Лиза.

– Официально? – вырвалось у Евсея Наумовича с каким-то раздражением. – Или опять любительски? Как в прошлые два раза.

– Ну и память у тебя, Сейка, – не скрыла досаду Лиза. – Официально. Уже подали заявление.

– А кто он, если не секрет.

– Инженер.

– И где вы познакомились? В театре? – ернически спросил Евсей Наумович.

– Какой ты злой, Сейка. Нас познакомила жена Зуся, он ее племянник. Давай-ка помолчим, Евсей Наумович, а то наговорим лишнего. Потом будем жалеть.

Лиза рывком выдвинула ящик своего стола, достала сигареты. Закурила, уголок пухлых губ выпустил струйку сизого дыма. Положив зажигалку, Лиза зажала пальцами сигарету и отвела руку в сторону, к самой мочке уха.

– Осторожно, – мягко произнес Евсей Наумович, – не опали волосы.

Лиза послушно пересела на стул, уперлась локтями о стол, положила подбородок в раскрытые ладони, отстранив в сторону сигарету.

– Отчего она умерла, Сейка?

– Тяжело болела. Паркинсоном.

– Это когда все тело дрожит?

– Разные бывают формы. У нее ничего особенно не дрожало.

– А говорят, в Америке хорошая медицина.

– Болтовня. Такая же, как и у нас. Только техники больше напихано.

– Наверно, это не всегда хорошо. Врачей расхолаживает.

– У меня был дядя.

– Сема? Ты мне рассказывал.

– Да, дядя Сема. Он лечил руками и головой. И, кажется, неплохо.

Помолчали. Дым табака льнул к оконным гардинам, поднимался вверх, к высокому потолку. Евсей Наумович приподнялся с кресла, потянулся к столу и достал из Лизиной пачки сигарету.

– Ты же не куришь, – пробормотала Лиза и свободной рукой поднесла зажигалку.

Евсей Наумович прикурил и вернулся в кресло. Дымок с привкусом ментола приятно щекотал небо, холодил ноздри.

Евсей Наумович прикрыл глаза и выпрямил ноги.

– Опять ты в этих туфлях, – проговорила Лиза. – Я же хотела их выбросить! Не мог себе в Америке что-нибудь приличное подобрать?

– Там мне было не до этого.

Лиза глубоко затянулась и сбросила серый столбик пепла на бумажную салфетку.

– Ты очень страдал, Сейка, я чувствую.

– Да. Мне было не легко. Я любил ее, Лиза. Очень, – с внезапным тихим надрывом произнес Евсей Наумович. – И понял это в те страшные дни.

– Но, Сейка, – не удержалась Лиза и добавила жестко: – Вы ведь не так уж мирно жили вместе – дня не проходило без скандала.

– Вот еще! – Евсей Наумович с удивлением посмотрел на Лизу. – По-моему, я никогда с тобой на эту тему не разговаривал. Откуда ты знаешь, как проходили те дни?

– Да уж знаю. Твой друг, этот, как его зовут? Эрик, что ли? Все рассказал Женьке Симыгиной, – как-то по-бабьи мстя за обиду, произнесла Лиза.

– Женьке Симыгиной? – растерянно промямлил Евсей Наумович.

– Моей напарнице по Садовой улице. Жанне! Забыл, что ли? Не притворяйся, ты все помнишь. Я же тебе рассказывала, как твой Эрик.

– Ладно, хватит! – оборвал Евсей Наумович. – Да, Лиза, мы жили с Наташей не просто. И разошлись без сожалений. Но там, в больнице, не поверишь, я почувствовал такую любовь.

– Жалость.

– Любовь. Трудно это объяснить. Не знаю, как бы продолжались наши отношения, если бы Наташа жила. Но одно знаю – она унесла с собой мою любовь.

– Ты очень сентиментален, Сейка. Твоя сентиментальность пересилила остальные чувства, пересилила все то, что ты знал о себе, о ней. Эта эмоция прощает все, любое предательство. Порой, сентиментальность ломает даже закоренелых мерзавцев. За время работы у Григория Ильича я насмотрелась всякого.

Последней репликой, казалось, Лиза спровоцировала появление своего шефа. Бросив на ходу: «Какого черта так накурено?» – Зусь от порога, не глядя по сторонам, прошел в свой кабинет и захлопнул за собой дверь.

– Что с ним? – растерялся Евсей Наумович.

– Наверно, дело проиграл.

Лиза следом за адвокатом скрылась в его кабинете, плотно прикрытыв за собой дверь.

Евсей Наумович разыскал глазами пепельницу и загасил сигарету. Часы на стене показывали четверть третьего. Есть риск опоздать на Почтамтскую, к следователю Мурженке. К тому же, если адвокат не в духе, разговор вряд ли сложится. Евсей Наумович вспомнил, что не поставил адвоката в известность о своем отъезде в Америку – так получилось. Нервотрепка с авиабилетами, бытовые заботы перед длительным отъездом. Но что сделано, то сделано. Да и прошло почти три месяца, вряд ли адвокат помнит об этом. И вообще, знай он, что Лиза работает у Зуся, можно было бы у нее узнать о положении дел. Хотя бы в общих чертах, не вникая в детали. Неэтично? Глупости. В конце-концов все осталось в прошлом, а Лиза даже выходит за кого-то замуж.

Размышления Евсея Наумовича роились вокруг своих забот. Словно никогда у него не было близкой женщины по имени Лиза. А если и обращались к ее образу, то с некоторым раздражением от глухо закрытой двери кабинета адвоката.

Евсей Наумович злился и поглядывал на часы. Может, подойти к двери и напомнить о себе? В конце концов он оплачивает услуги адвоката и имеет право на элементарное внимание к своей персоне. А вдруг они там. Евсей Наумович усмехнулся. Вот будет номер! А что? Блядь – она и есть блядь. Евсей Наумович нервно стиснул пальцами подлокотники кресла. А собственно говоря, для чего ему сейчас адвокат Зусь? Что за блажь нашла на него – перед визитом к следователю заглянуть к адвокату? Ему нужен Мурженко и только Мурженко, а не Зусь, вместе со своей помощницей.

Евсей Наумович поджал губы, вздохнул и насупился. Он знал свой характер: все его рассуждения сейчас – пустая болтовня. Что он не уйдет из этой конторы, пока не поговорит с Зусем, сколько бы тот ни ошивался за дубовой дверью. И не надо торопить события, пусть все идет так, как идет. Неспроста существует еврейское изречение: «Если тебе мало обид и огорчений – проси у Бога исполнения твоих желаний».

Так он и сидел, насупившись, когда распахнулась дверь кабинета и на пороге возник Зусь. Казалось, его крепкая, лобастая голова перевесит худощавую фигуру, и адвокат, всем телом, грохнется на пятнистый ковролин.

– Евсей Наумович, извините, дорогой. – Зусь протянул обе руки, поймал ладонь своего клиента и, накрыв ее «коробочкой», силой потянул Евсея Наумовича из кресла.

– Ничего, ничего. Понимаю – дела, – бормотал Евсей Наумович. – Я ведь пришел без звонка, какие тут претензии?!

Зусь обнял за плечи клиента и повел в кабинет. Приятным, чуть рокочущим голосом адвокат пояснял, что визит клиента совпал с днем вынесения приговора по долгому процессу руководства ликероводочного завода. И Зусь вынужден срочно отправить короткую жалобу на явно предвзятый приговор. Чем он и занимался со своей помощницей.

– Ах да, – спохватился Зусь, переступая порог кабинета. – Вы же с ней знакомы.

– В некотором роде, – буркнул Евсей Наумович, скользнув взглядом в сторону Лизы. Та сидела спиной к двери, у компьютера.

– Мерзавец, такой мерзавец, – не успокаивался Зусь, сыпля проклятия на голову судьи, который полностью занял сторону обвинения, отбросив все доводы адвоката. – Ну что? Закончили? – Зусь подобрал с принтера распечатку, внимательно прочел, расписался и вернул Лизе с напутствием: – Немедленно отнесите в городской суд, сдайте в канцелярию под расписку. Подробную жалобу я составлю на следующей неделе. И поскорее возвращайтесь. К пяти часам придут родственники осужденного, предстоит малоприятный разговор.

Лиза вышла из кабинета.

В мрачном молчании Зусь развернул поудобней кресло на колесиках. А усевшись, принялся его раскатывать, упираясь ногами в основание письменного стола. Осененный внезапной мыслью, перестал ерзать и что-то записал на листке перекидного календаря, рядом с которым в узорных рамках красовались фотографии полной женщины с двумя подростками – мальчиком и девочкой. «Семейство Зуся», – подумал Евсей Наумович и, закинув ногу на ногу, расслабился.

– Нет, но каков мерзавец. Год, как стал судьей, вот и юлит перед прокуратурой, – тонкая верхняя губа адвоката брезгливо покрыла пухлую нижнюю, придав веселому выражению лица маску обиженного ребенка.

– Пожалуй, я пойду, Григорий Ильич, – проговорил Евсей Наумович. – Надо подъехать на Почтамтскую, к Мурженке.

– К кому? – Зусь с удивлением взглянул на своего клиента.

– К следователю, к Мурженке.

– Так он больше там не служит.

– Как не служит?! – Евсей Наумович всем телом поддался вперед.

– Здрасьте! Он отстранен от дел. И находится под следствием.

– Не понял.

– Вы, что, не знаете, что случилось?

– Меня не было в России.

– Ах да! – Зусь резко откинул голову и шапка густых черных волос, казалось, как-то сместилась назад. – Так вы, Евсей Наумович Дубровский, уже не подследственный. Разве вы не получили уведомление о прекращении производства по вашему делу?

– Не-е-ет. То есть какое-то извещение приносили, соседи сказали. Но меня не было.

– Могу вам официально объявить: все дела, которые вел Мурженко, переданы другим следователям. Ваше дело принял следователь Кожемяко. Он, изучив материал, признал действия против вас недостаточно обоснованным и прекратил производство. Так что, Евсей Наумович, не на Почтамтскую вам надо ехать, а в ресторан. И, кстати, версия, связанная с той дамочкой, в части вашего, Евсей Наумович, отношения к этому делу, также развалилась. Ее показания были инициированы Мурженко. Словом – навет. В чем дамочка и призналась новому следователю.

Евсей Наумович почувствовал, как ноги налились свинцом, а лицо Зуся рябит и колышется, словно погружается в воду.

– А мой залог? – Евсей Наумович едва разлепил сухие губы. – По вашему совету, я просил Мурженку поменять меру пресечения с подписки о невыезде на залог.

– Вернете вы свой залог, никуда он не денется. Подайте заявление и вернете до копейки. Сколько там?

– Сорок тысяч долларов.

– Ого! Ай да Мурженко… Все и получите! В рублях. По курсу.

– Но они мне не нужны.

– Как – не нужны? – Зусь с интересом посмотрел на своего клиента и засмеялся. – Отдайте мне.

– Я хочу вернуть свой залоговый гарант.

– Получите деньги, выкладывайте комиссионные и забирайте залоговый гарант. Надеюсь, срок договорных отношений не закончен?

– Нет. Пока не закончен, – перевел дыхание Евсей Наумович.

– У кого вы одалживались? Может, я его знаю? Кто ростовщик?

– Сапегин. Олег Арсеньевич Сапегин.

Зусь в упор посмотрел на Евсея Наумовича и хмыкнул.

– Его же убили.

Евсей Наумович оцепенел. И выслушал историю, о которой, как пояснил адвокат, месяца два назад писали многие газеты. О возбуждении уголовного дела по сто пятой статье – убийство, по сто шестьдесят первой – грабеж и еще нескольких статей, включая поджог и уничтожение имущества. О том, что в сфере ростовщичества оборачиваются огромные деньги и криминальные разборки не удивительны. О том, что к делу убийства Сапегина привлечены несколько человек из прокуратуры, в том числе и Мурженко.

– Ну а как же мой залог? – пролепетал Евсей Наумович.

– Деньги вы получите, поскольку судопроизводство в отношении вас прекратилось, – с раздражением на непонятливость клиента проговорил Зусь. – Что же касается возвращения залогового гаранта. Что взять с убитого. Впрочем, ростовщики хранят залоговые вещи в ломбардах – так надежней. Драгоценности, золото, картины. Так что шанс у вас есть.

– Я отдал в залог книги. Редкие издания.

– Не знаю, – Зусь пожал плечами. – Думаю, ломбард книги не принимает. Вероятно, книги покойный хранил в своем загородном доме, где в основном и жил.

– А дом… сгорел, – безнадежно произнес Евсей Наумович.

– Как мне известно, дотла.

Евсей Наумович был совершенно раздавлен. Он трудно складывал слова в короткие, рваные фразы с долгими между ними паузами, что именно Мурженко свел его с ростовщиком, что во время передачи книг присутствовал нотариус, чьи реквизиты стоят в договоре. Присутствовал и оценщик, кособокий мужичонка. Может быть, им известно, где книги. Голос его не слушался. Евсей Наумович и сам не верил в свои предположения. Если нотариус был связан с Сапегиным, то вряд ли станет откровенничать. Наверняка он дал следствию подписку о неразглашении.

И Зусь согласился с предположением Евсея Наумовича.

Клиент стал его раздражать, наступила та стадия общения, когда клиент, потеряв почву под ногами, начинает канючить, не считаясь с неотвратимостью факта, теряя всякое достоинство.

Зусь резко поднялся с кресла и принялся ходить по кабинету широким уличным шагом.

– Извините, Евсей Наумович, могу вам пожелать на прощание. Исключительно из доброго отношения. Не обращайтесь в прокуратуру, не ввязывайтесь в дело Сапегина – Мурженко и прочих. Не будите лихо! Толку не будет, а нервы себе попортите. Получите свои залоговые деньги и смиритесь с судьбой. Мой вам совет, Евсей Наумович.

День сворачивался в рулон, наподобие чертежного листа. В котором вместо чертежей последовательно значились: спаситель Афанасий, женщина по имени Лиза, адвокат по фамилии Зусь, официант-грубиян в кафе при Доме журналистов, куда Евсей Наумович забрел пообедать, референт по кадрам Союза журналистов, плаксивым голосом напомнившая о неуплате членских взносов за три месяца. Далее значилась любезная заведующая библиотекой Дома журналистов, давняя поклонница Евсея Наумовича как некогда известного газетчика с острым пером. Она помогла снять ксерокопии с трех изданий, писавших об очередном громком преступлении – убийстве ростовщика Сапегина, и ксерокопию с газеты «Час пик» о служебном расследовании в городской прокуратуре, связанном с этим убийством.

Ксерокопии лежали на письменном столе рядом с настольной лампой под зеленым колпаком. Евсей Наумович мог уже, строка в строку, пересказать текст о жутком происшествии в загородном доме Олега Арсеньевича Сапегина. Однако теперь Евсею Наумовичу казалось, что он испытывает к тому преступлению скорее любопытство, чем заинтересованность. Странно, как скоро им овладело равнодушие. И лишь пустота темного провала на книжных полках, вызывала острейшую тоску. И желание поскорее задрапировать пустоту другими книгами.

Евсей Наумович подошел к зияющему провалу. Он еще хранил запах старинных книг, пахнувших шоколадом, черным шведским шоколадом. Запах скипидара, которым Лиза травила хлебного точильщика, пропал, а шоколада держался. А пустота в книжном ряду среднего шкафа пахла дождем. На том месте стояли книги поэтов Серебряного века. Их прихватил тот кривобокий оценщик, когда не хватило нескольких сотен долларов до сорока тысяч, вспомнил Евсей Наумович – нет, чтобы прихватить подарок Эрика. Евсей Наумович снял с полки тоненькую книгу в блеклом зеленом переплете. «Петербургские зимы» Георгия Иванова. Год издания – 1928-й. Неплохо бы вернуть ее Эрику и посмотреть, как он отреагирует. Впрочем, все равно.

Евсей Наумович определенно решил, что не станет выяснять с Эриком отношений. Просто отошлет ему домой эту книгу почтой.

И надо взять себя в руки, надо взять себя в руки. Надо, по возможности, вернуться к прежней жизни. Хотя бы ложиться спать не позже десяти вечера.

Евсей Наумович взглянул на часы. Было без четверти одиннадцать. Тогда с завтрашнего вечера. И больше гулять, часа два-три в день, как рекомендуют врачи. Здоровье расшаталось. Неплохо бы пройти хороший медицинский осмотр. Обратить внимание на сердечно-сосудистые дела, и особенно на урологию. А еще недавно он был молодцом, мог, не стыдясь, проявить себя мужчиной. Обязательно надо показаться урологу. И, кстати, проверить уровень сахара в крови. Возможно, упадок сил и головокружение у него от проявления диабета. Вообще посерьезней отнестись к питанию. Больше овощей и фруктов, меньше мяса. Раньше, при той власти, на одном только Невском было несколько диетических столовых. Теперь они куда-то подевались. Сплошь рестораны с острой мясной кухней, кавказские блюда, шавермы, а суши-бары – сплошной обман, подсовывают тухлую рыбу, черт бы их побрал. Народ жиреет, а жиреть не хочет, народ с удовольствием сел бы на диету, да негде. Как этого не понимают коммерсанты: диетические столовые – самый выгодный бизнес.

И еще. Надо выбросить куда-нибудь пистолет. Положить в карман и выбросить, скажем, в Неву. В темноте, подальше от людских глаз. И, кстати, пока нет льда. Недели через две наверняка появится лед, на Фонтанке уже пленка тускнеет. Когда шел из Дома журналистов, то обратил внимание, как поверхность воды, при свете фонарей, тускнеет салом.

Принятое решение приободрило Евсея Наумовича. Он подошел к письменному столу. Без особого волнения выдвинул нижний ящик. Пистолет лежал как лежал на каких-то бумагах, мерцая вороненой сталью. Узкое, в половину диаметра копейки дуло. Или еще уже. Чем тогда подзудил его спаситель Афанасий? Сказал, если доведется тяжко болеть и страдать от боли, испытывая муки, лучше хлопнуть себя – миг, и полная свобода, избавление от всех напастей. Тем и подсек его Афанасий, словно рыбку на блесну. Занятный тип этот Афанасий. Как он сказал? «Пожил – уступи другому». А что, если и вправду уступить? Так и отправиться следом за Натальей. Мгновение пистолетного выстрела – или долгие муки Натальи! Все же надо было разыскать то снадобье, что Наталья придерживала для себя. Чтобы заснуть и не проснуться. И никто тебя не спохватится – подумают, что вновь уехал в Америку или еще куда. Андронка, может, и пожалеет о своем отношении к отцу, а Галя плюнет и разотрет. Да и вообще – кто особенно будет о нем горевать? Может, Зоя немного, по старой памяти. Только вот квартиру жалко. Столько добра, не говоря уж о библиотеке. И не одну квартиру, а и кормилицу, что у Таврического сада, записанную на Андронку. Впрочем, Галя ее не упустит, как и эту, трехкомнатную. Приедут, продадут за хорошие деньги. Еще бы – трехкомнатная, в сталинском доме, рядом с метро. Потолок выше трех метров! Цены ей нет. Вот сволочь, этот Афанасий!

Евсей Наумович с ненавистью посмотрел на ящик и, с размаху, по-футбольному, ударил по нему ногой, загоняя обратно в стол.

Хорошо бы сварганить себе гоголь-моголь, внезапно подумал Евсей Наумович, удивляясь. Он никогда не испытывал особого тяготения к гоголь-моголю, а тут вдруг. И верно, что жизнь состоит из случайностей. Собью из одного яйца на пробу, как пойдет, решил Евсей Наумович и вернулся на кухню. Где-то на шкафу прятался миксер. Евсей Наумович придвинул к шкафу табурет, взобрался на него и принялся ворошить наугад рукой в каком-то хламе. Пожалуй, собью из двух яиц, передумал Евсей Наумович, из одного – только размазывать.

Телефонный звонок застал Евсея Наумовича как раз в тот момент, когда он нащупал миксер и пытался поудобней ухватить его пальцами. Пока Евсей Наумович раздумывал, слезть ему с табурета или достать, наконец, этот чертов миксер, звонок прекратился. И вновь зазвенел, едва Евсея Наумович, победителем, спрыгнул на пол с миксером в руках.

Звонила Лиза.

– Миксер искал на шкафу, – ответил Евсей Наумович в ответ на вопрос, почему не брал трубку. – Хочу сделать гоголь-моголь.

– Ну, Сейка! Двенадцатый час ночи, – ответила Лиза, – какой гоголь-моголь?!

– Такое мое желание, – упрямо произнес он. – Я люблю гоголь-моголь в двенадцать ночи.

– Твое дело, – не стала спорить Лиза. – Зусь рассказал мне твою историю.

– В двенадцать ночи? – ехидно перебил Евсей Наумович. – Где рассказал? В спальне?

– Будешь хамить, не узнаешь, что сказал Зусь в конце рабочего дня в своей конторе, – ответила Лиза. – А в спальне у меня был мой жених. Он вышел в ванную комнату и в хорошем настроении.

– Хорошо. Что сказал Зусь? – миролюбиво проговорил Евсей Наумович.

– Зусь звонил криминалистам, вернее, одному своему приятелю. И узнал, что на месте сгоревшего дома Сапегина следов книг не обнаружено.

– Неудивительно – сгорел целый дом, столько вещей, – перебил Евсей Наумович. – А тут книги.

– В связи с убийством расследование проводили очень тщательно, – продолжала Лиза. – В акте нет даже фрагментов, похожих на книжные издания. Видно, он был великий книгочей, твой ростовщик.

– Чушь! В любой хибаре хоть одна книга, да найдется, – сомневался Евсей Наумович.

– Так сказал Зусь, – продолжала Лиза. – Еще он сказал, чтобы ты не лез в это дело.

– Он мне уже говорил об этом! – буркнул Евсей Наумович.

– Получи свой залог и помалкивай, – терпеливо наставляла Лиза. – Деньги под залог ты вносил свои, личные. Что же касается Мурженки, то Зусь убежден, он тебя привлекать к делу не станет, не в его интересах лишний свидетель со стороны обвинения. И, вообще, Сейка, послушай меня. Уезжай ты из Питера, на время.

– Что?! – удивился Евсей Наумович. – Уехать?

– Человек ты немолодой. Столько пережил. И смерть жены, и волнения с убитым младенцем. Опять же история с твоими книгами. Сейчас полно туристках путевок, деньги у тебя есть. Отдохни. Уезжай куда-нибудь, хотя бы в Израиль, к своим еврейцам – говорят, хорошая страна. Поезжай недельки на две, развейся. Подумай, Сейка. Как раз вернешься к моей свадьбе, будешь свидетелем с моей стороны. Ведь у меня, Сейка, ближе тебя никого и нет в этом городе, – голос Лизы дрогнул. – Да и у тебя, мне кажется. Спокойной ночи, Сейка.

Евсей Наумович отстранил от уха трубку. Короткие сигналы отбоя, казалось, пунктирной тропинкой еще продолжают соединять его с Лизой. Лишь стоит положить трубку на рычаг, как тропинка оборвется.

И Евсей Наумович медлил.