Шахристан

10. Ужасная Прелесть

Удостоверившись, что Мистер Но далеко, и что он уже переправился через сай и идет по направлению к лагерю, из которого его путь уже виден тем, кто в лагере, Мальчик решился покинуть западню.

Когда он проползал под валуном, который недавно раскачивал, как «катательное» орудие, — камни заскрипели, и глыба, отслаиваясь, двинулась вниз, грозя задавить своего тревожителя, переломить ему хребет, покрошить косточки. Мальчик застыл, боясь шелохнуться, понимая, что сейчас ничего не зависит от него, — вот оно, то самое ужасное состояние, про которое упомянул Мистер Но!

Камни, казалось, умиротворённые покорностью человека, остановились, и лишь глубинный скрип выдавал их волнение и решимость к стремительному и безжалостному движению покарать зазнавшегося человека, возомнившего себя небожителем.

«Это не я называл себя Аполлоном! — мысленно оправдывался Мальчик, лежа на холодных камнях, не понимая, за что может быть наказан сейчас и за что ему пришла более существенная и еще не миновавшая его напасть в образе Мистера Но. Добавил неуверенно, но на этот раз то, что думал: — Я еще маленький. Мне страшно!»

Он дождался тишины, которая стала исходить от камня. И тогда мускулами живота и фалангами пальцев привел тело в движение: наклон тропинки помог ему, — и через несколько долгих минут, рептилией, помесью ужа и черепахи, он миновал гибельный коридор. А когда выполз на открытое место, то, даже почувствовав свободу и облегчение, еще оставался лежать, отдыхая от свалившихся на него потрясений последнего часа. Здесь его не настигнуть и не заманить или загнать в ловушку — тропинки разбегаются во многие стороны, и ни один взрослый не достанет здесь убегающего мальчишку. Только сейчас он почувствовал, что всё его тело болит, и, задрав брючины, увидел на ногах царапины и ссадины. Перешнуровал обувь, затянул узлы покрепче. Пора идти. Еще раз огляделся. Увидел иголку, потерянную дикобразом, толстую и крепкую, словно костяной наконечник стрелы, как заточенный гвоздь, — поднял, зажал в ладошке, погрозил вооруженным кулаком в направлении, куда ушел Мистер Но. Огляделся и погрозил всему вокруг. И сквозь сжатые зубы заныл какую-то маршеобразную песню, без слов.

Мальчик спускался той же дорогой — он уже настолько перестал бояться, что решил не таиться, один снаряд не попадает в одну и ту же воронку — такое он читал в книгах про войну. И он отчасти чувствовал себя на войне — неожиданное состояние, о котором он мечтал в глубоком детстве, огорчаясь, что времена героев, преодолевающих обстоятельства и себя, прошли. Но вот и пришла война: какой-то ее час — и он, воинственный романтик, уже раскаивается в своих геройских мечтах, связанных с войнами. Что может быть лучше мира и спокойствия!

Внизу он умылся ледяной водой сая, напился — оказывается, он смертельно хотел пить. Перешел вброд сай, ноги ломило, сначала приятно, потом больно. Но он продолжал стоять в ледяной воде, задрав голову, глядя на редкие вечерние облака, подернутые оранжевым, — ему очень хотелось, чтобы вода унесла всю грязь и ужас, которые пришлось пережить.

Впереди огромный валун, за которым — дорога в лагерь. Когда Мальчик подошел к нему вплотную, услышал, как Ужасная Прелесть с кем-то ругается, — с мужчиной. У мужчины неприятный голос, высокий, скрипучий, — он намеренно глушит фразы, такие люди редко бывают откровенными, наедине с тобой говорят одно, а на людях притворно меняют речь… Так думалось Мальчику, возможно, оттого что этот мужчина ругался не с кем-либо, а с Ужасной Прелестью.

— Ой, как всегда… Ялан это всё!.. Неправда!

— Етер! Не надо было вообще…

— Фантазии! Олмайджекъ шей!..

— Но если ты стала женой, то будь добра…

— Алла-Алла, какая чушь… Кет мындан! И можешь не приезжать больше!

— Не япаджагъымны бильмейим!

— Я тоже не знаю, что делать…

Мальчик покашлял и вышел из укрытия на дорогу.

Да, это была Ужасная Прелесть, рядом высокий смуглый мужчина с орлиным носом и черной шевелюрой. Между спорящими стоял мотоцикл, как барьер у дуэлянтов. Ужасная Прелесть держала в руках букет цветов, близко к лицу — наполовину загораживая его, словно букет был веером, которым, как читал Мальчик, сто и двести лет назад дамы не столько обмахивались, сколько делали знаки. Эта мысль пришла к нему мгновенно, как только он совместил и танцы, и услышанные сейчас слова, в том числе их тон, и мимику, и жесты Ужасной прелести, — возможно, ее веерные движения были непроизвольными.

Лица дуэлянтов вспыхнули испуганной растерянностью, но Ужасная Прелесть быстро взяла себя в руки. Ее лицо приняло легковесно-шутливое выражение. Она громко обратилась к своему визави, заламывая руки:

— Хорошо, я вынуждена признаться! Вот он, севгилим, мой возлюбленный. Смотри, какой красавец, какой Ромео. Ой, грешна я, грешна!

Обратилась и к Мальчику:

— Ты затянул с прогулкой, севгилим! Почему ты опаздываешь? Ах, обидел, завтра свидание отменяется, да и сегодня я уже занята другим, моим законным…

Мужчина перебил ее, сказав что-то на непонятном языке. Затем повернулся с улыбкой к Мальчику, протянул ладонь для пожатия:

— Привет, орёл! Как отдыхается? Ладно, шутники из художественной самодеятельности, продолжайте репетировать, а мне пора… Приеду в следующее воскресенье.

— Чао, Отелло! — Ужасная Прелесть со вздохом «Ах!..», закатив глаза, обняла мужчину, он в ответ коротко прикоснулся губами к ее щеке и затем осторожно снял со своих плеч ее руки.

Взревел мотоцикл, и мужчина быстро уехал.

Ужасная Прелесть устало опустилась на поваленное дерево, как на скамью, бросила рядом букет, красноречиво и требовательно хлопнула рядом ладошкой по шершавой коре.

Мальчик присел.

— Как будто отдыхаем на завалинке! — сказала Ужасная Прелесть и поболтала ногами в кроссовках. — Я люблю эти цветы, они пахнут шоколадом. Я нанюхаться не могу, честно. Хоть и цветки невзрачные. — Она погладила коричневое пятнышко на руке: — Йод. Немножко поцарапала. Скоро заживет, как ты думаешь?

Мальчик кивнул.

Ужасная Прелесть вздохнула:

— Ладно. Чего уж там. Вот я смотрела твою анкету. У тебя только мама. Кто она у тебя?

— Бухгалтер, — подумав, ответил Мальчик.

— Главный?

— Нет, простой.

— Вот видишь…

— Что?

— Женщина должна делать карьеру сама, не надеясь на мужское плечо, которое… Преходяще, может быть.

Думая, что Мальчик не понимает, Ужасная Прелесть пояснила:

— Я могу быть всю жизнь простой учительницей, а могу стать заведующей учебной частью, а потом открыта дорога к директорству и так далее… Ой, ладно, всё равно не поймешь.

Мальчик всё понимал, сейчас он был мудрее всех своих сверстников, но ему надо показать свое отношение к суете, поэтому он задал намеренно отвлеченный вопрос:

— Как называется это дерево, на котором мы сидим, оно мёртвое…

Ужасная Прелесть осеклась и натянуто улыбнулась:

— Ну, зачем же мёртвое, вон там и вон там, посмотри вокруг, оно такое же, но живое. И кудрявое, как… как ты, скажем. — Она потрепала его по голове. — Это арча, древовидный можжевельник.

Он не стал устраняться — прикосновение было ему приятно, хоть и горечь подступала к горлу, и он сказал капризно и уверенно:

— Маленькое, скрюченное, лохматое…

— Есть легенда, — перебила Ужасная Прелесть. — Трагичная, но красивая. Очень давно арча была красивой девушкой, с длинными чудесными косами, которым завидовали все девушки в мире. Она гордилась-гордилась и загордилась, полагая, что красота дает ей безграничные права. И даже захотела своей красотой соперничать с Фатимой, дочерью Аллаха. В наказание за дерзость Аллах превратил ее в дерево… Теперь ее косы — можжевеловые ветки. Но наказание ли это? Посмотри, вечная, радующая красотой. Любуйся, трогай! Мягкая зеленая жеманница, кудрявая горная кокетка!..

Чрезмерное оживление образа арчи не убеждало Мальчика, это поняла Ужасная Прелесть, и у нее упал голос:

— Нет, ничто ее не исправило! Знаешь, я вот глядя на тебя, ну вот только что, вспомнила. У меня в студенчестве, в Москве, был парень, тоже светловолосый, похожий… вернее, ты на него похож. Тоже ласковый, нежный, со спелыми губами. Но это было против воли тех, кому нельзя перечить… Тогда это казалось непреодолимым. А непреодоление, оказывается, только множит страдания. Глупо это, конечно, къозучигъым…

— Что это значит?

— Мой ягнёночек… — Ужасная Прелесть наклонилась и шутливо ткнулась лбом в Мальчиковы кудри. — Как тебе наш начальник лагеря?

— Он веселый, — не задумываясь, ответил мальчик. — Хороший. Интересно поёт…

Ужасная Прелесть засмеялась:

— Да, и детей любит, у него своих четверо, ну и к каждому своему школьнику относится как к родному, знаю, мы коллеги. Он ведь культработник по основному образованию. Поэтому у нас здесь вечно музыка, костры, танцы… Где бы ты еще увидел такого узбекского хлопца! Это он сам про себя так говорит.

Мальчик повернул лицо к Ужасной Прелести, предполагая развитие рассказа, и не ошибся.

— Во время войны он оказался в группе эвакуированных детей-сирот, с Украины. Ему было года два-три. В Ташкенте его взяла на воспитание узбекская семья, где он стал полноценным сыном и братом. Вскоре приемная мать умерла, и всю ватагу детей, родных и приемных, поднимал один отец.

— Да, я читал, что в Средней Азии таких случаев было много, — сочувственно по-взрослому отозвался Мальчик. — Вот почему он такой… — Мальчик заулыбался, — непохожий на…

— Обычное дело, ты прав, — продолжила Ужасная Прелесть. — И после войны, когда приёмышу было лет десять, его нашел родной отец, написал письмо, приехал в Ташкент, пришел в эту семью, и в этом тоже ничего особенного.

— Как хорошо! — порадовался за потерявших и вновь обретших мальчик.

Ужасная Прелесть как будто не услышала его радости.

— А перед приходом приемный отец, рассказав ребенку его историю, встал перед ним на колени, обнял, заплакал… Когда пришел родной отец, фронтовик, с деревянным протезом вместо ноги, весь в медалях, усатый, герой, словом, и, бросив на пол котомку, протянул к сыну руки, мальчик отступил и сказал: «Ёk, сиз менинг отам эмассыз! Мана менинг отам!» Вы не мой папа, вот мой папа! И пальчиком указал, чтобы не оставалось сомнений. Маленький, а понимал, что делает взрослый выбор, на всю жизнь.

Мальчик молчал, уже не смея сказать слово.

— Начальник рассказывал, как они, дети, тайком провожали фронтовика до самого вокзала, как наказал отец. Одноногий солдат, хромая, шел по Ташкенту. Стуча култышкой, гремя медалями. Подсмотрели, как он пил в буфете, как, захмелев, упал, подойдя к вагону. Уехал, не осталось ни адреса, ни фамилии, и больше о нем никто не слышал.

— Грустно, — помолчав, все-таки сказал Мальчик. — И всё?

Ужасная Прелесть улыбнулась: в глазах и движениях губ — угадай-ка!

— С годами, да будет тебе известно, ничего не исчезает — ни боль, ни печаль, ни обида, ни вина, ни любовь. Человек мудреет, так принято думать. Но якобы пережитое на самом деле не перегорает. Тлеет, но так и не превращается в холодную золу. Чтобы дунуть, фу, и разлетелось! А начальник с годами… захромал, так он копирует запомнившуюся походку. Приглядись, едва заметно, но он всё же прихрамывает. И он бережет в себе это. Хотя бы это. Он сам рассказал…

Ужасная Прелесть засмеялась, шутливо толкнула Мальчика в плечо:

— Хватит философствовать! Тебе нравится в нашем лагере?

— Нет! — резко ответил Мальчик, насупившись от сладкого неудобства, в которое его опять повергло женское прикосновение.

— Мы плохо работаем? — Ужасная Прелесть отпрянула и шутливо надула губы. — Ну?..

— Просто я хотел на море, — торопливо опроверг ее подозрение Мальчик. — Просто я в Крым настроился, а потом раз, и получился Шахристан.

Ужасная Прелесть рассмеялась:

— Ой, уморил, къозучигъым! Раз, и Шахристан!.. А с моими предками, знаешь, тоже подобный фокус произошел. Жили-были крымчанами, а потом — раз! — и стали среднеазиатчанами! Моих родителей и бабушек во время войны из Крыма отправили сюда, в Среднюю Азию…

Мальчик понял, что это не смешно, теперь он боялся раньше времени о чем-то судить, и без улыбки вежливо спросил:

— А дедушек?

Ужасная Прелесть продолжала улыбаться:

— Одного уже не было, а второй на то время еще с войны не пришел. Потом он демобилизовался, и поехал всех искать, и долго искал, и нашел, и так далее.

— Всё закончилось хорошо на этот раз, — подсказал Мальчик.

— Вот именно! Совсем другое дело!

Ужасная Прелесть перестала смеяться, задумалась, затуманился ее взгляд, в глазах, матовых углях, ожили оранжевые зайчики — дробинки закатного эха.

«Они говорили, я помню, — мы вернемся… Но их уже нет, а вернёмся мы, их внуки, — эхом, следом… Иными, воспитанными другой землёй, не тем хлебом… Но будем из гордости называть себя — теми… Неся дух Средиземноморья, на самом деле, — только в генах… Эхо, несущее дух… Возможно ли такое, как ты думаешь?»

Сейчас Ужасная Прелесть показалась ему гармонирующей с ее рассказом, с ее сомнением, в котором плавал сказочный, не только ее, но и его, Мальчика, Крым. Она была в синих джинсах, вверху плотно облегающих ее ноги, которые, наверно, — как страшно посмотреть вниз, — оканчиваются плоским раздвоенным хвостом: так есть на самом, волшебном, деле, — но стоит сделать попытку запечатлеть это человеческим оком, и хвост превратится в две ступни, обутые в белые кроссовки. Сейчас на Ужасной Прелести не форменная блузка с красным галстуком, а свободный джемпер крупной вязки, с поперечным рисунком, похожим на размытый орнамент: белая волна сотней корешков врастает в голубую зыбь, переходящую в сочную синеву, ровно подрезанную лиловой полоской. Над двумя ворсистыми холмиками, из глубокого выреза, как из размашистой чаши, выглядывают острые ключицы, и блестит гладкая смуглая кожа на жгутах мышц и сухожилий, — и вот уже не русалка, а лебедь на лимане: вечер, грусть…

«Ты мне нравишься, правда. Наверное, думаешь, что я так говорю потому, что… Нет-нет, я не боюсь, джанчыгъым, сердечко моё, я с детства как птица!»

Кто это говорит? Двигаются ли губы Ужасной Прелести? Или это очарованная Арча подает голос, обращенный не к нему?

«…Яркий лучик. Выскочил из прошлого. Поударялся в сотни зеркал памяти. И оказался здесь. Отражением, эхом. Солнечным зайчиком-ангелочком. И пронзил насквозь… И уставший, свесив крылышки, примостился рядом. Тёплый, но всего лишь след! Приходит ли святое — не мнимостью? Как ты думаешь? Не нравится след, мой ягнёночек? Ну, оттиск. Проекция. Нет? Тогда есть более понятное — тень… Но не надейся, слышится мудрый, но жестокий голос! Перспектива — мишура и конфета, осыплется и растает…»

Кто-то взял Мальчика за голову, и на минуту его лицо прижалось — к синим волнам, с ворсистыми островками и сладкими ключицами, — всё пахло йодом, шоколадом и мятой, вот как, оказывается, пахнет море.

Он открыл глаза, и ему показалось, что чудо пригрезилось: он сидел один. Мертвая арча, горн, зовущий на ужин.

…Длинная тень, бугрясь на каменистых неровностях, поползла к лагерю. За ней шел Мальчик, и видел себя со стороны: эхо тени, чей-то след… И хотелось плакать от обиды.