Шахта

Глава 1. Геодезия

Партия состояла из девяти человек и занималась подготовкой к триангуляции северо-восточной части острова Сахалин. В монотонном чередовании лесистых сопок требовалось найти подходящие места и соорудить вышки так, чтобы получилась система треугольников, со сторонами примерно километров по пятнадцати. День за днем и неделю за неделей мотались они в сером облаке кровососущей мошки от «точки» к «точке», как странные улитки, с неуклюжими двухпудовыми рюкзаками на плечах. В густой тайге, чтобы разобраться в особенностях рельефа, кому-то приходилось взбираться на верхушки высоких деревьев. Задиристый сибирячок Балабанов, из бывших казаков, вроде бы как специализировался у них на этом деле. Сам он сызмальства хаживал за кедровой шишкой, к тому же бывал уже в разных экспедициях и выставлял себя заправским профессионалом. Имел даже особенные железные когти, крепившиеся к сапогам. С их помощью он действительно лазил замечательно ловко.

А вот для студента-практиканта Слепко все еще было внове. Спервоначалу он, будучи юношей наивным и имея нерастраченный запас сил, влезал на лесины просто так, как бы для собственного развлечения. Особых приспособлений у него не было. Он просто обхватывал ствол руками и ногами и лез, наподобие молодого мишки. Как-то раз на привале начальник отряда Грехов застукал его на высоченной пихте.

– А у вас это неплохо получается, молодой человек, – заметил он тем же вечером, когда вся компания, расположившись вокруг дымящего костерка, неторопливо потягивала из казенных жестяных кружек обжигающий черный чай. – Скажите, вы, что же, высоты совсем не боитесь?

– Нисколько! – похвастался студент и соврал. На самом деле он и лазил-то для того только, чтобы научиться преодолевать страх. Тогда его стали назначать попеременно с Балабановым, а он не смел сознаться в своем глупом вранье и не отказывался.

Случилось это, когда отряд уже больше месяца промаялся в тайге. Отупевшие от усталости, грязные, насквозь прокопченные, они вышли к поселку Котангли, в широкую, продуваемую всеми ветрами долину. Им показалось, что попали в настоящий город. В самом центре над длинным приземистым бараком исполкома возвышалась исполинская деревянная радиомачта.

На следующий день, когда личный состав наконец вдоволь отоспался, отпарился и в целом отмяк, Грехов устроил производственное собрание.

– Такое дело, ребята, – немного скованно начал он, – сами ведь знаете, в этом районе нету подходящих сопок, поэтому нам придется использовать в качестве репера эту вот идиотскую мачту. Ну а чтобы, это самое, засечь ее, как обыкновенно, инструментом, кому-то придется укрепить на верхушке флаг. Ничего не попишешь. Но приказывать я никому не хочу. Может, охотник сам объявится?

Тут все, конечно, посмотрели на Балабанова, но тот заартачился:

– Ни в жисть не полезу! Кончен разговор!

– Так ты чего, выходит, сдрейфил?

– Сдрейфил не сдрейфил, а все ж таки не заставите. Я, промежду прочим, не нанимался по мачтам лазать! Тут и снасть моя не подходит. На дерево, скажем, это за ради бога, это завсегда можно. А мачты там всякие – извиняйте, гражданин начальник! Пуговкин пускай лезет, он, это самое, в матросах состоял, вечно брешет про подвиги свои.

– Почему Пуговкин? – вскинулся тот. – Как чего, так сразу Пуговкин! И кто это тут брешет? Еще посмотреть надо, кто больше брешет!

– Вы же сами нам рассказывали...

– И чё, что рассказывал, товарищ Грехов? Верно, иной раз приходилось на мачты карабкаться. Помню, в Атлантике дело было. Шторм – девять баллов! Судно наше, между прочим, не малое было, а так его болтало, что верхушка мачты в самые гребешки окуналась. Ну, вызывает меня капитан. «Так и так, – говорит, – выручай, брат Пуговкин, пропадаем, на тебя одного надёжа осталась. Срочно требуется фонарь на мачте укрепить». Я, само собой, под козырек: «Не извольте беспокоиться, господин капитан, все будет исполнено!» Наливает он мне, значит, своей рукой полный стакан коньячку и…

– Будет вам, Пуговкин! – поморщился Грехов. – Так что, Балабанов, ты окончательно отказываешься?

– Окончательно, Григорий Иванович, боюсь, голова закружиться может, уж больно высока, стерва.

– Но когда на деревья, ты…

– Так я же и говорю, деревья-то – совсем другое дело! Ветки вокруг и все такое. А эта голая, как штык, и высотой поди метров за сто. Короче, делайте со мной, чего хотите, хошь стреляйте, а не полезу я!

– Ладно, раз ты так боишься, неволить не буду...

Начальник партии раздраженно дернул щекой и еще раз оглядел подчиненных, сидевших перед ним на разномастных стульях в подсобке местного клуба. Карпуша, пожилой проводник из гиляков, посасывал, как обычно, свою длинную трубочку и с большим интересом разглядывал противопожарные плакаты на стенах. Четверо других аборигенов по-русски вообще плохо понимали и вид имели безучастный. Собственно говоря, выбора не было.

– А вы, Слепко, тоже боитесь?

– Почему вы так думаете? – обмерев, промямлил тот.

– Я уже не знаю, что мне думать. Не Пуговкина же, в самом деле, посылать. Если трусите, так прямо и скажите.

Слепко покраснел и неожиданно для самого себя брякнул:

– Хорошо, если нужно, я могу.

– Ну вот и славненько! – легко поднялся с места Грехов. – Молодчага, Евгений! Тогда извольте сейчас и приступать, нечего тут рассусоливать.

Все вышли во двор. День выдался особенно ветреный, рваные белесые облака неслись в холодном небе. Казалось, это верхушка мачты летит куда-то в сторону под неподвижным ледяным сводом.

Некоторое время экспедиция молча стояла, задрав головы, у основания грандиозного сооружения. У всех, включая и четверых аборигенов, на лицах написано было глубокое сомнение. Один только Карпуша выглядел совершенно удовлетворенным. Невозмутимо вынув трубку изо рта, он улыбнулся, поднял указательный палец и сказал:

– О! Вот это мачта, какая! Прямо в небо упирается. Хорошая мачта!

Конструкция собрана была из твердой прогонистой лиственницы. Нижний ярус состоял из пяти бревен, соединенных мощными хомутами, следующий ярус – из трех бревен, третий – из двух, а четвертый и пятый ярусы имели только по одному бревну. Туго растянутая паутиной стальных тросов, она низко гудела на ветру.

Евгений, как и все, изумленно пялился на мачту, словно не ему предстояло сейчас лезть. Но, наверное, вглядывался он слишком пристально, потому что стоило ему опустить голову, как все вокруг закружилось, в глазах потемнело и пришлось сесть на землю.

– Э-э, Женька, ежели ты от одного вида только... – начал было Пуговкин, но Балабанов, как бы ненароком саданул дружка локтем в брюхо.

– Ничего, Женек, не трусь! – не унимался отставной матрос. – Я в твои годы…

– Все не угомонишься никак? – прошипел Балабанов. – Замучил уже всех трепотней своей!

– Я, Прошка, знаешь, терплю, терплю… – оскорбился Пуговкин, но умолк.

Слепко встал, вытер руки о штаны. Глаза слезились, и он резким стыдливым движением утерся рукавом. Впрочем, похоже было, что никто, за исключением Пуговкина, ничего не заметил. Несколько успокоившись, он расправил плечи и на блатной манер надвинул кепку почти что на нос. Заботливый Карпуша принес широкий брезентовый пояс со страховочным карабином. Кто-то сунул в карман тяжелый клубок бечевы и дружески хлопнул по спине. Слепко тоже зачем-то охлопал себя по бокам, тщательно застегнул все пуговицы, даже под воротником, подтянул сапоги. Все эти мелочи чрезвычайно занимали его, хотя в голове было совершенно пусто, только немного звенело.

– Что же, голубчик, – подал голос Грехов, оторвавшись от созерцания собственных сапог, – вижу, у вас все готово. Поднимайтесь потихонечку, не спешите. Когда доберетесь до верхушки, спускайте бечеву, мы вам подадим что требуется. Не забудьте там привязать ее конец к чему-нибудь. Главное, отдыхайте почаще, а если что – сейчас же страхуйтесь карабином. Ну-с, ступайте!

Слепко едва разбирал, что ему говорили. Слова доносились как через вату. В окружении заботливых товарищей он приблизился к неохватным черным бревнам, но окружавшие вдруг отступили, и он остался один. Ввысь тянулся ряд ржавых скоб, вбитых во влажную, остро пахнувшую древесину. Он ухватился за первую.

– Не смотри вниз! – четко сказали ему. – Ни в коем случае не смотри!

Евгений полез по скобам, напряженно глядя вверх, и мачта сразу же начала заваливаться на него. Он зажмурился, помотал головой и продолжил подъем с закрытыми глазами. Вдруг правая нога соскользнула, он едва не сверзился, открыл, конечно, глаза, но решил смотреть только на ближние скобы.

– Осторожней, Слепко! – послышался голос Грехова.

Левая рука уставала быстрее правой, поэтому лезть приходилось как бы боком. Правая рука хватала очередную скобу, а правая нога вставала на другую, перед тем упиравшуюся в колено. Он подтягивался, переносил последовательно левую ногу и левую руку, припадая грудью к бревну. И так снова и снова. Главное было – не смотреть вниз. А хотелось. Кто-то щекотно нашептывал ему в ухо: «Да взгляни же, взгляни, ведь интересно, как там...»

– Не посмотрю, – вслух объявил он этому «кому-то», – не посмотрю-ю!

Он отчетливо видел свои руки, особенно костяшки, необыкновенно белые на фоне красных, налитых кровью пальцев. Поверхность мачты покрыта была капельками смолы. Спереди его телогрейка была уже вся ею перемазана, и при каждом движении липла к столбу, или отдиралась от него с сухим противным треском.

Рука схватилась за воздух! Тело Евгения сжалось от ужаса, но оказалось, что просто закончился первый ярус. Заметно утончившееся бревно, по которому он взбирался, завершилось косым обрезом. Ветер дул сильнее, чем внизу, и хомут, к которому крепился стальной трос растяжки, ощутимо дрожал. Как мог, удобно устроившись на нем, Евгений собрался с духом и все же посмотрел вниз. Ничего особенного он там не увидел, все выглядело так, словно он забрался на обыкновенную пихту. Кучка людей молча смотрела на него. Пятна их запрокинутых лиц отчетливо выделялись на темном фоне. Он глянул вверх, но сразу же, словно его ударили, потупился и судорожно вцепился в шершавую холодную железку.

Как он одолел второй ярус, Евгений и сам не понял. Вдруг оказалось, что уже все: перед носом – новый косой уступ и хомут с растяжкой. Он очень вспотел, сердце сильно билось. Холодящий ветер нахально задувал в рукава, трепал козырек кепки. «Отдохну, пожалуй», – подумал Евгений и повис, неудобно продев обе руки в скобу и прижавшись щекой к липкому дереву. Про карабин он просто-напросто забыл. Но особого отдыха не получилось. Под задравшуюся телогрейку хорошо поддувало, а скоба все больнее и больнее врезалась в подмышку. Он все-таки заставил себя провисеть некоторое время, пока тело не начало дубеть.

Перебраться на следующий ярус оказалось непросто. Скобы там не продолжали линию второго яруса, а шли почему-то сбоку. Просто так дотянуться до них было невозможно. Недолго думая, Евгений закинул на хомут левую ногу, немыслимо изогнулся и лег на узкий косой уступ. В тот момент его тело удерживалось лишь усилием кисти правой руки. В ужасе он ухватился другой рукой за край бревна под собой, перенес на нее центр тяжести и, рванувшись, дотянулся правой рукой до нижней скобы третьего яруса. Правая нога при этом соскользнула, но левая как-то удержалась. Чувствуя, что срывается, он рванулся еще раз, ухватился за вторую скобу, подтянулся, перехватился за следующую… Страх пропитал все его тело, напряг каждую мышцу. Руки дрожали.

– Ничего, Женька, не трусь! – вслух подбодрил он себя. – Выдержим, половина только осталось. Голос был чужой, незнакомый.

– Евгений Семеныч! Евгений Семеныч! – заголосили внизу. – Не спеши-ите! Отдыха-ай-те! Евгений Се-ме-еныч!

Слепко коротко глянул туда. Да, так высоко он еще никогда не забирался. Почему-то ему показалось, что отдохнуть можно будет только на следующем хомуте, и он упорно продолжал подниматься. Начали дрожать уже и ноги, а руки – неметь. Они ослабели и не могли больше удерживать скоб. Пришлось совать их туда по локоть, и так подтягиваться. Вдруг ему стало ясно, что еще две-три скобы, и всё. Он упадет. Прямо сейчас. Страх его сделался каким-то восторженным, все чувства замечательно обострились, мир вспыхнул множеством красок. Даже то, как неуверенно, неохотно ему подчинялось онемелое тело, доставляло острое, мучительное удовольствие. Так бывает во сне, когда надвигается неминуемая угроза, а ты едва можешь пошевелиться. С отстраненным любопытством он наблюдал, как дыхание, словно тупым ножом, режет грудь, а сердце быстро тяжелеет, делаясь словно свинцовым. Последнее обстоятельство все же обеспокоило его. Евгений даже попытался остановиться, но в груди так заходило, что все тело, казалось, начало мотаться из стороны в сторону. Ветер свободно гулял под его одеждой, и было не так жарко. Все равно настойчивое желание избавиться от проклятой телогрейки начало теснить даже восторг смерти. Пот лился по лицу, щекотал спину, сочился в трусы, натекал в сапоги.

– Пол-пу-ти, пол-пу-ти, – монотонно бубнил он. Это были последние слова, которые удерживались еще в его голове, других не осталось, он забыл уже, что они там были.

Потому-то он и не остановился, когда достиг вершины третьего яруса. Только перебравшись на четвертый и поднявшись еще на десяток скоб, вбитых в единственное, но очень толстое бревно, он почувствовал, что что-то не так. Хотя, в чем именно ошибка, все равно не сообразил и остановился потому только, что ногам стало совсем мокро. Сразу же противная эта мокрота́ начала стремительно остывать, и от этого становилось все неприятнее. Он увидел вдруг свои сапоги, еле помещавшиеся на тонкой скобе, и туманную пустоту под ними. По всей видимости, мачта сильно наклонилась. Она стремительно уходила из-под ног куда-то в сторону, и он висел далеко на отлете, над самой серединой площади. Вот-вот заледеневшая спина его должна была надломиться, подошвы соскользнуть, и – конец, к тому же и руки сделались как из теста и не могли больше удержать вес тела, даже будучи глубоко продетыми в скобы. Он переплел их как сумел, прильнул к столбу и замер. Гибкая мачта качалась и скрипела.

Однако ничего не происходило, так что через некоторое время он соскучился и принялся внимательно, как будто это было ужасно важно, разглядывать поверхность дерева перед собой. Она была совершенно черной, а капельки смолы – мутновато-желтыми или прозрачными, зеленовато-золотистыми. Евгений начал их считать, сбился, опять начал, опять сбился и случайно посмотрел в сторону. Бурые гряды сопок, серея, простирались до горизонта. Кое-где на фоне темной хвои светились легкомысленные березки. Навстречу, такими же точно грядами, наплывали облака. Рваные их края позолочены были лучами невидимого солнца, тут и там столбы света отвесно падали на заросли вековых пихт. Внизу как на карте лежал поселок. По блестящим лужицами улицам и квадратикам огородов ползали меленькие человечки, лошадки тянули игрушечные тележки, пятнышко людской гущи чернело у продуктовой лавки. Евгений понял, что бояться, в сущности, нечего, что ему стоит только пошире раскинуть руки, лечь на густой, упругий воздух, и он воспарит в эту прекрасную безграничную высь.

Боль в костях почти не ощущалась, он словно бы опьянел. До верху оставалось всего ничего. И Евгений полез, быстро перебирая руками и ногами, не прижимаясь больше к столбу. Ему стало весело. Вдруг что-то тяжко ударило его по темени. В глазах разом потемнело, пальцы разжались.

Очнулся он от сильной боли в левой ноге. Она провалилась в скобу и оказалась зажата немного выше колена. Правая нога свободно свисала. Голова была, вроде, цела, но кружилась и саднила. Медленно, преодолевая тошноту, он поднял глаза и осмотрелся. Торец бревна пятого яруса нависал прямо над ним. Само оно выглядело до невозможности тонким и болталось на ветру как плеть. «Всё! – подумал Евгений. – Хватит, не полезу туда! Это же форменное сумасшествие. Вниз! Вниз надо!»

– Слепко! Слепко-о! – донеслось с земли. – Что у вас случилось? Спуска-ай-тесь! Отвечайте! Спускайтесь же!

– Ногу судорогой свело! – проорал он. И тут только сообразил, что взаправду свело! Поэтому и боль такая. Боль сделалась нестерпимой.

– Була-авкой! Булавкой колите!

«Верно!» Поскуливая, он кое-как отцепил от воротника большую английскую булавку и вогнал ее под коленку. Словно током ударило! Евгений закричал. Боль от этого не прошла, зато он вспомнил, наконец, про карабин. Прицепившись им к скобе, он заставил себя еще раз вогнать булавку в ногу. Опять вскрикнул. Потом изогнулся и принялся растирать икру трясущейся правой рукой. Уронил кепку, и она улетела, кружась, в туманную глубину. Боль начала утихать. Вверху верхушка мачты все так же ходила ходуном под несущимися облаками. Он увидел себя букашкой, уцепившейся за длинную травинку, и ему стало смешно. Сколько же он тут провисел? Минут десять, пятнадцать, может – час? Снизу беспрерывно скандировали:

– Спус-кай-ся! Спус-кай-ся!

– А вот фиг вам! – сказал Евгений. – Не спущусь! Дальше полезу.

Он отцепил карабин и очень легко перебрался на последний ярус, хотя и сам не понял, как это у него вышло. Скобы там шли вообще по другую сторону столба.

– Врешь, милая! Чуток всего осталось!

Самая верхушка оказалась не толще десяти сантиметров. Ее окружало стальное кольцо, диаметром метра в полтора, от которого к земле тянулись, теряясь, три тонких проволочки – антенны. Евгений основательно пристегнулся к верхней скобе, лег на кольцо и расслабился, свесив ноги и свободно раскинув руки. Над ним было одно только небо, а он раскачивался, как в зыбке, и разглядывал его. Одежда под ватником насквозь промокла, но это было неважно. Вволю насмотревшись, он тяжело повернулся и крикнул:

– Э-ей! Там! Ловите! Броса-аю!

Привязал к поясу конец бечевы и отпустил клубок. Вскоре черные козявки на земле собрались в одну точку. Евгений не мог понять, что они там так долго. А он, между прочим, замерз. Очень даже.

– Хорош копаться, давайте привязывайте скорей!

Козявки тут же расступились, замельтешили. Слепко потянул, выбрал слабину и почувствовал, что груз тяжелый и все время цепляется. Пришлось наматывать на локоть. Дело пошло, хотя ладони вскоре покрылись кровью.

– Чего они там понавязали, сволочи?

Пару раз, бечева срывалась, отматываясь на несколько витков. Прошла уйма времени, прежде чем он ухватил посылку. Кроме флага на длинном толстом древке, там были: молоток, топорик, мешочек гвоздей и его кепка.

«За кепку – спасибо! А с флагом они намудрили, придется укорачивать теперь».

Разговаривать вслух с самим собой оказалось занятно. Он натянул кепку на уши, сунул молоток за пояс, а гвозди – в карман, и приложил древко к столбу, намереваясь перерубить его посередине. Полотнище ненароком распустилось, порыв ветра так рванул флаг, что Слепко сорвался со своей опоры. Он бы и полетел, как птица, вместе с этим красным флагом, но карабин не позволил. Евгений в кровь разбил подбородок о скобу, но флаг из рук не выпустил.

Качаясь, подвешенный за пояс, он, ругаясь, всхлипывая и отплевываясь, свернул полотнище. А забравшись назад, вновь пристроил флагшток к столбу и принялся ожесточенно колотить по нему топором. Мачта пружинила и звенела, кольцо безумно играло, а на древке почти не оставалось зарубок. Минут через пять, топор выскользнул из его потных, окровавленных пальцев и пропал. Он попытался просто переломить древко. Безуспешно. Тогда, вспомнив, что у него есть складной нож, Евгений раскрыл его, сломав ноготь, и принялся строгать. Снизу что-то такое кричали, – он не слушал. Наконец половинка тяжелой палки последовала за топором.

Примотал флаг к мачте куском бечевки, заранее зная, что́ будет. И верно, сколько бы он ни бил молотком, гвозди не входили в пружинящую, съезжающую, крутящуюся, неподатливую деревяшку. Множество их согнулось и кануло в бездну. Пару раз он заезжал себе по пальцам, орал и матерился, но все же бил и бил, смаргивая слезы. Вдруг один из немногих оставшихся гвоздей вошел и стал помаленьку углубляться. Победа была близка, но острие, как назло, вылезло сбоку, вскользь к столбу, а сам гвоздь согнулся. Сразу же за этим железный боек молотка соскочил, и в руке осталась одна только бесполезная ручка. Евгений бросил ее и решил немного передохнуть.

Он лежал в кольце, как в гнезде. «А пошли они все! – шевелилось в голове. – Пускай теперь сами лезут и прибивают свой флаг. Нужно было в нем дырки заранее прокрутить. А теперь – всё! Разве только… Проволока! Ну конечно!» – загорелась мысль.

– Прибить флаг невозможно! Не-воз-мож-но! – закричал он, свесившись. – Проволоку давай! Про-во-ло-ку!

– Спускай бечеву-у! – донеслось в ответ.

Веревка все еще была намотана на локте. Привязав к концу последний гвоздь, Слепко принялся ее разматывать. Повезло – ни за что не зацепившись, грузик достиг земли. Вскоре он уже держал в руках моток стальной проволоки. А еще через пару минут флаг был намертво прикручен к мачте.

– Ур-р-ра! – заорал Евгений и замахал кепкой. Внизу тоже заголосили и замахали. Оставалось только спуститься. Сбросив бечеву вместе с телогрейкой, поясом и карабином, он беззаботно понесся вниз, резво перебирая скобы. Руки и ноги опять онемели, но он не замечал усталости, спускаясь все быстрее и быстрее. Пару раз сапог соскальзывал, и он повисал на неверных, слабых руках, но страха не чувствовал. Лишь радость от огромной, необыкновенной свободы.

Когда в ноги неожиданно толкнулась земля, колени подломились, как чужие, и он свалился бы в грязь, если бы не товарищи.

– Что с вами, Слепко? – будничным голосом спросил Грехов.

– Да вот, ноги чего-то не слушаются, – в тон вопросу ответил Евгений.

– Нате, выпейте. А вы, Пуговкин, не зарьтесь, вы тут совершенно ни при чем.

Поддерживаемый заботливыми руками, Слепко смотрел, как переливалось в кружку содержимое заветной фляги. Спирт он пил впервые, и ему не понравилось.