Шахта

Глава 14. Ход конем

Вставать не хотелось до чертиков. Евгений Семенович гордился своей способностью просыпаться, когда нужно, минута в минуту, безо всякого будильника. И теперь, еще не разлепив век, он уверен был, что проснулся вовремя. Но до чего уютно ранним зимним утром лежать под ватным одеялом, привалившись к спине спящей жены. Даже подушка, с вечера твердая и неудобная, именно теперь сделалась до невозможности мягкой. Но надо – значит надо. «Хорошо, хорошо, встаю, – посулил он жестокому изуверу, засевшему в голове, – вот сейчас, сосчитаю только до десяти. Раз, два… а зарядку, тогда, делать не буду, четыре…» Он рывком сел и спустил ноги на холодный пол. Жена слабо пошевелилась, он запахнул ее одеялом. Нащупал ногами валенки, проковылял на темную кухню, отвалил подбитую ватой дверь в сени. Там было совсем темно и морозно. Входную дверь удалось приоткрыть только наполовину, на крыльцо нанесло целый сугроб. На улице показалось даже теплее, чем в сенях. Сверху медленно опускались крупные редкие снежинки. Сбегав, как был, в кальсонах и майке во двор, Евгений Семенович, весь сжавшись, вернулся в дом, умылся, запалил примус, налил в кастрюльку молока из стоявшей на подоконнике подернутой ледком банки. Дождавшись, пока оно не собралось убегать, он вдумчиво всыпал манку, посолил и принялся помешивать. Из-за сына ему в последнее время частенько приходилось пробовать манную кашу. В результате упрямый карапуз ее возненавидел, а заботливый папаша, напротив, очень даже полюбил. Сняв кастрюлю с огня, он вытряхнул в нее мелочь из сахарницы, добавил чуток топленого масла и начал это дело уписывать. Ел он все и всегда очень жадно, еще с детства. Вышла, зевая, жена в длинной плотной ночной рубахе и поставила на огонь побитый медный кофейник, заменявший им чайник.

Через десять минут Евгений Семенович уже бодро шагал на службу. Дул студеный ветерок, морозец пощипывал за уши. От недавней лени не осталось и следа, дел было невпроворот. Заглянул в «нарядную» Южного участка. Уголь там шел тяжелый, а высота лавы понизилась до полутора метров. Недовольные рабочие беспрерывно ходили жаловаться, то к нему, то в партком, а Галямов, молодой начальник участка, сник и даже не пытался сдерживать их напор. Пока ситуация окончательно не ушла в раздрызг, следовало что-нибудь предпринять, но Слепко пока не знал – что, и ограничился общей профилактикой. Хорошенько накачав Галямова, он переоделся и спустился на добычной горизонт. Мысли, между тем, заняты были докладом, предстоящим в начале следующей шестидневки. Речь шла о внедрении его заветного изобретения – особой, огромных размеров лопаты. Необходимые согласования по данному вопросу были наконец завершены. Изготовлен уже и комплект, вполне достаточный для оснащения всей шахты. Оставалось обучить рабочих и – вперед, на всех парусах! Честолюбивый Слепко рассчитывал к концу первого квартала наступавшего года оснастить своими лопатами весь трест, а там, чем черт не шутит, и весь Союз. На совещании, посвященном этому вопросу, он был, естественно, основным докладчиком и теперь с помощью нескольких своих инженеров напряженно готовился. Немного, правда, раздражало демонстративное безразличие трестовского начальства, но особо удивляться тут не приходилось, поскольку само это начальство ни на что путное способно не было. Плотно перекусив рассольником и любимыми макаронами по-флотски, он с головой погрузился в свои графики, диаграммы и таблицы. Часика через четыре с небольшим в кабинет к нему заглянула Лиза Левицкая. После обычного трепа она как-то вдруг смешалась и неуверенно спросила:

– Жень, ты ничего странного не замечаешь? У меня такое чувство, словно большая гроза над тобой собирается.

– Зимой гроз не бывает.

– Я не в том смысле.

– И я не в том.

– Хорошо, скажу яснее. Вроде бы заговор опять против тебя.

– И откуда такие сведения?

– От Скрынникова.

– Ну, тогда конечно.

– Нет, ты послушай! Мне кажется, на этот раз все действительно очень серьезно. Наши пердуны что-то усиленно готовят, а райкомовские их поддерживают.

– Ну и что? Они рады бы укусить, да зубов нету. Конечно, будь их воля, они бы в порошок меня стерли. Потом, Феликс у нас теперь член парткома. Если что – предупредит.

– Смотри. Тебе, конечно, виднее.

Левицкая ушла, а Евгений Семенович, несколько раздосадованный, продолжил правку текста. За окном постепенно темнело. Зябко потирая руки, вошел главный инженер Зощенко. Тяжело, по-стариковски бухнулся на диван.

– А вы, Евгений Семеныч, почему не на собрании? – спросил он через некоторое время.

– Какое еще собрание?

– Партийное вроде, я точно не знаю, меня не звали.

– Что за ерунда? Василь, что там за собрание такое? – крикнул Слепко завхозу Муравлеву, проходившему мимо приоткрытой двери.

– Дык, партейное. Открытое. Подведение итогов соцсоревнования. Началось уже. Я и сам туда иду, – пророкотал Муравлев.

– Работнички! Ведь не сказал никто! Ну пошли, Петр Борисыч, и мы с вами, поучаствуем.

Зощенко с кислым видом отправился одеваться. Разумеется, Евгению Семеновичу очень не понравилось, что его «забыли» оповестить. Случайностью это быть не могло. С ним просто обязаны были заблаговременно все согласовать и как с начальником шахты, и как с членом бюро. Опять же, Зощенко тоже не позвали. Хотя тот не был членом ВКП(б), считалось, что как второй человек на шахте он обязан был присутствовать на открытых партсобраниях. После темных намеков Левицкой Слепко заподозрил, что все это – мелкопакостная интрига секретаря парткома Перфильева. Старый хрен ненавидел его безнадежной, платонической ненавистью, принимая, кажется, за какое-то исчадье ада. Только что не крестился при встречах. «Ага, это он надеется обвинить меня в прогуле партсобрания, – сообразил Евгений Семенович, – совсем сдает старикашка». Вернулся Зощенко, и они двинулись.

Собрание проходило, как обычно, в «нарядной» Южного участка. Вывешенное у входа объявление, в обед его, кстати, не было, гласило:

Повестка была самой заурядной. Слепко, ухмыляясь, вошел внутрь.

Народ сидел плотными рядами, спинами ко входу, на длинных лавках, расставленных в просторном двухсветном зале. Над каждой головой вилась сизая струйка. Хотя собрание началось только четверть часа назад, пепельницы на застланном кумачом столе президиума уже были забиты окурками. Слепко с неудовольствием узрел Поспелова и еще одного малознакомого райкомовца, кажется, инструктора по вопросам идеологии. Маячил там и Прохоров. «А этот чего у нас забыл? Или он теперь всюду за Поспеловым бегает?» Из «своих» в президиуме сидели: Перфильев, Сидорчук, Романовский («фу-ты ну-ты, лапти гнуты!»), Алимов («ну конечно, он же теперь великий рекордсмен у нас!»), профорг, комсорг и Круглова из бухгалтерии как председатель женсовета. Начальник шахты, дойдя уже до середины зала, остановился вдруг как вкопанный. Для него самого́ места за столом не было, все стулья были заняты. «Черт знает что, это уже выходит за рамки!» Никто вроде не обратил на него ни малейшего внимания. Кроме Перфильева. Этот, напротив, смотрел в упор и гадко скалился. «Ладно, козел старый, дождешься ты у меня!» Слепко вернулся назад и встал в оконном проеме, рядом с безучастным Зощенко.

Просеивая потом в памяти мельчайшие детали того дня, Евгений Семенович изводил себя едкими упреками, на ив но полагая, что если бы он тогда твердо потребовал освободить себе место, все дальнейшее могло пойти совершенно по-другому. Но это вряд ли. Все, конечно, было уже предрешено. Мог выйти скандал и ничего больше. В конце концов, чисто формально президиум каждый раз избирался залом и персональное место там ни для кого не резервировалось.

На трибуне торчал один из бригадиров и что-то бубнил, поднеся к самым глазам мятую бумажку. Когда он особенно глупо сбивался, народ разражался счастливым смехом. Все было как всегда. Евгений Семенович из тактических соображений решил пока повременить, взять слово в обсуждении и уже тогда, овладев инициативой, расставить все точки над «и». Но обсуждения как такового почему-то не было. После выступления еще двух застенчивых бригадиров Прохоров под бурные аплодисменты зачитал, кто из них занял какое место. Победители по очереди получали свои грамоты, благодарили всех, кого положено, зал аплодировал. Затем, без малейшей паузы, Перфильев объявил второй пункт повестки.

– Ну, Евгений Семеныч, как вам все это? – прошептал на ухо начальнику Зощенко.

Тот пожал плечами. Очевидно было, что Перфильев, Прохоров и Поспелов договорились изобразить дело так, будто никаких новых лопат вообще не существовало и все эти жалкие результаты «стахановских» бригад имели еще какое-то значение. «Опоздали, ребята, ничего у вас теперь не выйдет!» – Слепко почти не испытывал раздражения и разглядывал противников с отстраненным «академическим» интересом, как кусачих насекомых, посаженных в банку.

Второй пункт повестки все же не лишен был некоторого любопытства, поскольку одним из новоиспеченных кандидатов в члены Всесоюзной партии большевиков оказался не кто иной, как Сашка Скрынников. Рекомендации ему дали Романовский и сам Перфильев. Забавно было слушать, как Феликс, забравшись по-медвежьи на трибуну, расписывал Сашку просто ангелом небесным. Перфильев, следовало отдать ему должное, выступил достойнее, сказав, что у товарища Скрынникова по молодости лет многовато ветру в голове, но парень в общем и целом неплохой и он, парторг, ему доверяет. У Слепко имелись немалые сомнения в том, что товарищ Скрынников, так сказать, дорос. Если бы не Перфильев, он, наверное, высказался бы против. Сашка, само собой, уморительно каялся, обещал все что угодно и просил прощения. Его единогласно приняли. Оставалась еще одна кандидатура, потом пункт «разное» и – всё. Евгений Семенович заскучал, но вдруг повстречался глазами с Петей Савиным, начальником райотдела НКВД и хорошим своим знакомым. «Надо же, и этот тут! Небось по делу ко мне заехал. Ничего, недолго ему терпеть осталось».

– Товарищи, тише! – скучным голосом призвал к порядку расходившийся зал Перфильев. – Переходим к «разному». Посиди, тебе говорят, спокойно, не всё еще! Нет, не всё, Сичкин, уж потерпи чуток, сделай такое одолжение. Нам еще нужно рассмотреть персональное дело бывшего начальника шахты гражданина Слепко Е. С.

Упала мертвая тишина. Все головы разом повернулись в сторону Евгения Семеновича. Оказалось, его таки заметили, только виду не подавали. Сам он изумился: «Что за чушь! За что? Нет, не может такого быть! Поспелов – тут! Значит – из-за лопат. Ну конечно, вся их шумиха с так называемыми рекордами пойдет в… Понятненько. А Перфильев, дурак, на радостях объявил меня уже бывшим. Посмотрим. Я хорошей драчки никогда не прочь!» Несмотря на такие воинственные мысли, в глазах у него помутилось и коленки ослабли, да так, что пришлось ухватиться за подоконник. На некоторое время он, можно сказать, выпал в осадок, а когда вновь начал осознавать происходящее, на трибуне торчал передовой навальщик Савченко.

– …и вот, значит, думаю я, – вещал передовой навальщик, – чего это жисть наша така худая, та усе худее и худее становится, то авария, то убився хто, работа совсим невмоготу стала, а в хату придешь – тоже погано усе…

«Что же он, вражина, несет? – гневно возопил про себя Евгений Семенович. – И как эти м… в президиуме терпят? Да за такие слова…»

– С такой бабой, как у тебя, Савченко, жизнь точно поганой покажется, одна тебе дорога – в петлю! – крикнули из зала.

– Баба – это само собой, а чё на шахте робится – само собой, – не смутился Савченко. – Вот я и гуторю…

– Ты, Савченко, поконкретнее давай, нам про бабу твою слушать неинтересно, – перебил его Перфильев.

– А? Ну ладно, – согласился Савченко, – дык я к попу хотел пойтить, думал, яка нечистая сила у нас завелась, авария за аварией…

– Чего ты врешь? Какие еще аварии? – не выдержав, крикнул Слепко.

– А это вам, гражданин начальник, лучше знать, какие вы аварии устраиваете, а мы люди маленькие…

– Ошибаетесь, товарищ Савченко, нету у нас в стране маленьких людей, – патетически воскликнул Поспелов, – а по существу – верно! Как, Слепко, удовлетворил тебя ответ рабочего человека?

– Не удовлетворил! – крикнул Евгений Семенович.

– А, ну и ладненько. Продолжайте, товарищ Савченко.

– Ну вот, значит, хотел к попу пойтить, а потом так кумекую, чего к попу-то, почитаю-ка лучше «Правду». Беру, значит, газету в руки и вижу черным по белому большими буквами написано: «Вредители!». Вредители по всей нашей рабоче-хрестьянской державе трудящему елементу жисти не дают! Тут-то я и смекнул: и у нас енти вредители тоже завелись. Как бы, думаю, соследить их? И на́ тебе, вызывает меня начальничек наш Слепко и сует лопатищу таку… Я як глянул, так и обомлел прямо – вот оно, это самое, думаю! Потому не лопата это вовсе, а лютая смерть для усего рабочего классу. Для того они, сволочи, ее и придумали!

На этом месте Евгений Семенович вновь потерял нить. Как сквозь мутную воду он видел, как Савченко долго еще кривлялся на трибуне, пока Перфильев не согнал его оттуда. Взамен вышел заслуженный рабочий Федорчук, водрузил на мясистый нос надтреснутые очки и принялся с расстановкой зачитывать по бумажке:

– Вот тут многие смеялись: что это такое Савченко говорил? А я так скажу, дело он говорил…

«Это значит, все заранее между ними согласовано. Все роли распределили. Интересно, кто следующий? Алимов, наверное. Или Перфильев? Может, сам Поспелов соблаговолит?»

– …средства, отпущенные государством на строительство жилья, систематически расходовались не по назначению, на так называемую модернизацию, – долбил свое Федорчук. – Кто-то скажет, ну и хорошо, ну и правильно, ведь на дело деньги пошли. Ан нет, товарищи дорогие. Что писали классики марксизма? Они писали, что когда жить невмоготу, то и от работы никакого толку не будет. Это даже Савченко правильно сказал. Мы сперва считали, что Слепко из шкурных интересов злодействует. Думали, молодой он еще, попал под влияние недобитого белогвардейца Зощенко, ну и… А потом видим, не-ет, не так оно все просто, бо-ольшие хитрецы работают… Специально провоцируют антисоветские настроения, и, вы помните, кое-кто попался уже на их провокацию! Если бы не наши родные органы… Дружка своего не пожалел…

Голова у Слепко закружилась.

– …и с лопатой этой пресловутой то же самое. Ведь даже дитяти малому понятно, что работать ею нельзя. Ну – нельзя! Так на то ведь они, гады, и рассчитывают! Думают, напьются рабочие, бузу опять устроят. Да не на тех напали!..

Евгений Семенович вдруг обнаружил рядом с собой одного лишь Зощенко со стертым, восковым лицом. Он, похоже, даже не слушал выступавшего, лишь жевал губами и внимательно разглядывал ногти на руках. Только что толкался рядом народ, дымил, семечки лузгал. Одна только шелуха осталась на полу, даже на ближних лавках – и то места освободились.

Поднялся Романовский. Слепко встрепенулся. «Молодец! Не побоялся! Ну сейчас он им врежет!» Феликс долго протирал очки, потом – откашливался, потом – доставал из разных карманов скомканные листочки. Наконец заговорил. Но – что? Что такое он понес! Оказывается, он… многократно предупреждал бывшего начальника шахты о недопустимости его действий. Но Слепко не слушал... Слепко вообще никогда не интересовался мнением окружающих, и вот – закономерный результат: подпал под тлетворное влияние белогвардейца Зощенко и иностранного шпиона Кузьмина. Он, Романовский, считал всю эту историю с так называемой новой лопатой явным вредительством с целью подорвать… Он, Романовский, к сожалению, слишком поздно понял вражескую сущность перерожденца Слепко и готов поэтому искупить свою политическую близорукость, но настоятельно требует разобраться и сурово покарать врагов, окопавшихся…

Евгений Семенович обозлился. Как ни странно, подлая выходка Романовского вернула ему способность соображать. Он начал обдумывать четкий и аргументированный ответ и даже не заметил, когда Феликс закончил. Вдруг Зощенко чувствительно толкнул его в бок, может быть, даже непроизвольно. На трибуне стоял Савин. Петр говорил, как всегда, негромко, но всем было прекрасно слышно. Потому что все в зале затаили дыхание. «Как удав перед кроликами», – подумалось Евгению Семеновичу.

– …органы внутренних дел давно и внимательно следят за ситуацией на шахте номер двадцать три бис. В последнее время получено особенно много тревожных сигналов. Хотя, – улыбнулся Савин, – большая часть их поступила от одного и того же гражданина, фамилия которого нам, конечно же, хорошо известна, несмотря на попытки писать левой рукой… Явного подтверждения связей Слепко и Зощенко с вражескими агентами, типа упоминавшегося уже здесь Кузьмина, а также доказательств организации ими актов саботажа до последнего времени обнаружено не было…

Поднялся возмущенный шум.

– Я прекрасно понимаю и вполне разделяю чувства товарищей, но вынужден напомнить, что органы внутренних дел твердо стоят на страже советской законности. После прошлогодней аварии мы провели тщательное расследование… Установлено, что эта авария организована намеренно, но кем она была организована, окончательной ясности не было.

Зал взорвался.

– Тише, тише, товарищи! Пожалуйста, сядьте, успокойтесь! Заверяю вас, виновные будут сурово наказаны! – надрывался Поспелов.

Гневные выкрики постепенно затихли. Савин как ни в чем не бывало продолжал:

– Повторяю, к сожалению, непосредственное участие Слепко и Зощенко, а точнее, Зощенко и Слепко, поскольку не приходится сомневаться, кто в этой парочке верховодит, тогда документально не подтвердилось. Уверовав в свою безнаказанность, вредители окончательно распоясались. На что, заметим, мы и рассчитывали. Несмотря на то что предложенная ими лопата является заведомой провокацией, цель которой правильно обозначили выступавшие товарищи, мы направили материалы по ней в Москву. Вот какое заключение получено от профессора Шустермана: так… ага: «Предложенное устройство с точки зрения бионики является обыкновенной профанацией… гм… попытки его применения на практике безусловно приведут к патологическим изменениям опорно-двигательного аппарата…» Все понятно, товарищи?

– Понятно! К ответу выродков! Как бешеных собак! Своими руками! – вопило собрание. Засим под бурные, несмолкающие овации Савин соскочил с трибуны. Продолжая аплодировать, президиум встал. Следом в едином порыве поднялся весь зал. «А мои заключения из наркомата? Сходить за ними, что ли?» – вяло размышлял Евгений Семенович. Идти не потребовалось.

– Ну что, какие есть вопросы? – крикнул Перфильев.

– Все ясно! – заорали в ответ.

– Тогда давайте голосовать. Кто за то…

– Постойте! Как это – голосовать? – ринулся в бой Слепко. – На меня возвели подлый поклеп! Я должен… Я пока еще начальник шахты, вы не имеете права лишать меня слова! Это – вражеская провокация! Я прекрасно знаю, кто за этим стоит. Шайка безграмотных демагогов!

– Что ты еще можешь нам сказать? Ну, хорошо… – начал давать слабину парторг.

Вскочил Прохоров.

– Должен довести до сведения собрания, – срывающимся голосом выкрикнул он, – что вчера вечером подписан приказ об увольнении бывшего начальника шахты двадцать три бис Слепко и бывшего главного инженера той же шахты Зощенко, ввиду… – не закончив, Прохоров нелепо взмахнул рукой и рухнул на свое место.

– Так, товарищи, – продолжил вполне укрепившийся Перфильев, – кто за то, чтобы дать слово бывшему начальнику шахты Слепко?

Не поднялось ни одной руки.

– Кто – против?

Лес рук.

– Тебе все ясно, Слепко? Тогда ставлю на голосование следующий вопрос. Кто за то, чтобы исключить Слепко Е. С. из рядов ВКП(б)?

– Что?! – заорал не своим голосом Евгений Семенович. – Да как ты смеешь?!

На его крик никто не отреагировал.

– Единогласно, – подытожил парторг. – Давай, Слепко, клади сюда партбилет и можешь пока идти. У нас еще не всё! Кто за то, чтобы передать протокол нашего собрания в органы НКВД и дать им наше рабочее поручение разобраться с этими субчиками? Единогласно. Переходим к следующему вопросу повестки дня.

Слепко и Зощенко, как слепые кутята, вывалились на мороз и медленно, под руку, заковыляли прочь с территории шахты. Все вокруг было тихо, только скрипели их шаги, да брехали собаки вдалеке, да попискивали, вращаясь, невидимые в темноте колеса на копрах. Слепко все еще не мог поверить и дико озирался. Его поташнивало, поэтому он все время кашлял. Зощенко же, по своему обыкновению, только вздыхал. Наконец, дружески положив руку на плечо бывшему начальнику, он заговорил:

– Жену покойную вспомнил. Как наяву привиделась. Что ж, Евгений Семеныч, давайте, что ли, прощаться. Я думаю, нам не больше часу гулять осталось. Хотя, может быть, раньше полуночи они и не придут…

– Да вы что? Чего городите? Кто там еще за вами придет ?

– Ну как кто? Я понимаю, вам это трудно пока осознать, а я, признаться, долгие годы этого ждал, так что вполне готов, даже некоторое облегчение испытываю.

– Петр Борисыч! Очнись! Мы с тобой ни в чем не виноваты! Нам сейчас надо вместе держаться, рук не опускать, доказывать!

– Евгений Семеныч, вы ведь, кажется, гимназию не заканчивали?

– Нет, церковно-приходское, только, техникум потом…

– Знаете, это самое, из Крылова: «Ты виноват уж тем?..»

– Бросьте! Нет у них никаких доказательств! Одно вранье. Аварий у нас: в этом году – одна, и в прошлом – тоже одна. Погибло всего трое. Да на любой шахте…

– На любой шахте аварии сами по себе происходят, а здесь, как выяснилось, мы их с вами специально устраиваем.

– Савин разберется.

– Вот он целый год и разбирался. Свидетельские показания да акты втихую собирал. Тут еще лопата эта ваша!

– У меня все документы в порядке, акт экспертизы на нее имеется!

– И у них – акт, да не один, да профессор, да райком, да рабочий класс ваш любимый! Нет, Евгений Семенович, ваша карта слабее, поверьте старому преферансисту.

– И все-таки я отобьюсь, вот увидите! А вы? Вас-то они зачем приплели? Вы тут совершенно ни при чем! Да еще чушь эта, насчет белогвардейщины. Уж вашу-то биографию все знают, через десять сит просеяна. Ну были вы до революции военным строителем…

– Мой вам совет, Евгений Семеныч, идите сейчас домой. С женой попрощайтесь, ребенок у вас. Если бумаги есть лишние – в печку!

– Спасибо за совет, только он мне не подходит!

– И куда ж вы теперь?

– В… обком!

– А ждут ли вас там? И кому они скорее поверят: вам или Поспелову?

– Мне поверят. Не знаю… Тогда в Москву, в наркомат! Они акт утверждали по лопате…

– Это к армянину тому, который…

– Нет, друг у меня там, тоже замнаркома.

– А, ну что же… Не знал. Попробуйте.

– Петр Борисыч, давайте вместе! Мы с вами им…

– Нет, я, пожалуй, к себе. Попью сейчас молочка парного и завалюсь на коечку, – в голосе Зощенко послышались слезы.

– Перестаньте! Если сдадимся, тогда точно конец нам. Не все ли вам равно, куда идти? Вас-то никто дома не ждет.

– И слава богу! Полежу, отдохну напоследок, есть там у меня томик Брюсова Валерия. Я, знаете, с ним даже знаком был немного… Думаю, часика два-три у меня все же осталось.

– Сегодня еще ничего не будет. Прокурор еще должен… Завтра, в худшем случае.

– А вы во-он туда гляньте, – показал Зощенко.

Около столовой стояли легковые машины. Одна – райкомовская. Вокруг двух других переминались несколько замерзших мужчин в форме и в штатском.

– Да. Тогда тем более надо спешить! Последний раз спрашиваю, едете со мной?

– Нет.

– Ну и черт с вами, – Слепко протянул руку, – прощайте!

– Позвольте совет?

– Ну?

– Вы сейчас на станцию бежать намереваетесь. Это правильно, но потратьте еще пяток минут. У меня в сейфе на средней полке лежат бланки командировочных удостоверений, с печатями уже, захватите один, пригодится.

– Спасибо, я так и сделаю.

– Вот ключи. Деньги есть у вас?

– Есть. Куда ключи деть?

– Бросьте куда-нибудь, – Зощенко махнул рукой и захромал в сторону поселка. – Да, – обернулся он вдруг, – должен вам сказать, в одном они правы. Был я в Белой гвардии. Под командованием Антона Ивановича Деникина с вашими дрался. И горжусь этим! Ну, здравия желаю!

Слепко отшатнулся от него как от прокаженного и опрометью кинулся в контору. Отомкнул дверь в кабинет главного инженера, включил свет. Так. Сейф. На второй полке действительно лежали нужные бланки, частично заполненные уже рукой Зощенко. Не доставало только фамилий, пунктов назначения и дат. Слепко, обмакнув перо в чернильницу, торопливо вписал свое имя и слова: Москва, Наркомтяжпром. Поставил текущую дату и, секунду подумав, подписался за начальника шахты. Промакнул. На глаза ему попалось несколько пряников, лежавших рядом с недопитым стаканом крепкого чаю. Он сунул их в карман пальто. Потом заглянул и к себе. В ящике стола лежали деньги. Их, впрочем, оказалось маловато. «Ничего, на билет хватит, а там – выкручусь как-нибудь», – решил Евгений Семенович и, не запирая двери, не выключив даже свет, вышел.

Мимо столовой он прошел с самым безразличным видом. Думал даже поздороваться с оперативниками за руку, но в последний момент не решился. От ворот свернул в сторону города. За спиной, в пяти минутах ходьбы, ждала на кухне ничего не подозревавшая Наташа. Убедившись, что с шахты его не видно, Слепко затрусил рысцой. Между посеребренными тучами колко мерцали редкие звездочки. Вокруг на ровной, как стол, белой поверхности шевелились на слабом ветру черные стебли бурьяна. Бежать было легко. Уже невдалеке от окраины города он услышал рокот мотора и обернулся. Темноту резали фары. Спрятаться было негде, он отбежал шагов на десять на целину и присел на корточки. Мимо, урча, пронеслась райкомовская «эмка». Его не заметили или, может, внимания не обратили. Машина была одна, две другие остались на шахте. «Прав был Зощенко, сука белогвардейская, сегодня они намылились…» Не дожидаясь, пока легковушка окончательно скроется из виду, он выскочил опять на дорогу и припустил во весь дух.

В промерзшем станционном помещении никого не было, только одинокий постовой вырисовывался за приоткрытой дверью на перрон. Под потолком еле слышно жужжала слабенькая лампочка. Слепко подошел к окошечку кассы, закрытом грязноватой, как и положено на железной дороге, фанеркой. «Вдруг там нет никого?» – и он изо всех сил заколотил обоими кулаками. Окошко распахнулось. Крепко пахнуло жильем.

– Ну чего? Не терпится, сволочь? – опухшее лицо и крашенные хной волосы пожилой кассирши показались ему смутно знакомыми.

– Билет мне дайте. До Москвы. На ближайший. Плацкартный, пожалуйста.

– Нету сейчас никаких билетов! – тетка попыталась захлопнуть дверцу, но он не дал.

– Мне в командировку. Срочно! Очень нужно. Может, найдется что-нибудь?

– Стой! Никак товарищ начальник? Здравствуйте, товарищ начальник. Чегой-то вы на себя не похожи нынче. Неприятности у вас? Или так, с женой поругались?

– Какие еще неприятности? Просто вызвали срочно, немедленно ехать надо, поищите билетик, прошу вас!

– А… ну да, ну да. Сейчас. Вот, есть один, только из брони. В мягкий.

– На мягкий у меня денег не хватает.

– А еще начальник. Ну что с вами поделаешь? Выпишу плацкарту без места, посадим вас как-нибудь, на бакинский.

– Спасибо вам преогромное! А скоро он?

– Уже пройти должен был, опаздывает. Степан! – крикнула она постовому. – Посади товарища начальника на бакинский. В пятый вагон.

– Пройдемте, товарищ начальник, – весь белесый от инея старшина предупредительно распахнул дверь.

Черная туша паровоза, с яростным глазом прожектора во лбу, уже подползала к покрытому нетронутым снегом перрону.

– А вещи ваши где? – крикнула ему в спину бдительная кассирша.

– Да я, того, ненадолго. Так, знаете, на пару дней, только.

– А… ну да, ну да. Эх, молодежь! Как же вы без нас жить-то будете?

Через четверть часа, Слепко лежал, скорчившись, на третьей полке переполненного плацкартного вагона. Колеса мерно, успокаивающе стучали. Повсюду на полках и в проходах спали на мешках восточные люди. От нестерпимой вони их остроносых чеботов голова шла кругом.

Впрочем, будь воздух в вагоне хоть альпийским, вряд ли бы он чувствовал себя лучше. Накрывшись с головой своим недавно пошитым «руководящим» пальто, он сходил с ума, завороженный ужасом ситуации. Все были против него: парторганизация, начальство, друзья, НКВД, рабочие. Мину подвели умело, и ни одна сволочь не проболталась, разве что Левицкая. Но что толку было от ее запоздалых намеков? Пока он с ней любезничал, прокурор, может быть, уже ордер подписывал. «А ведь Наташа еще ничего не знает. Скоро она начнет беспокоиться, позвонит на шахту. Никто не подойдет. Утром кинется… к Феликсу! Нет, он, сука, на участке будет. Да что я? – сообразил Евгений Семенович. – Не кинется она никуда. Савин со своими орлами к ней ночью постучится: тук-тук. Ну-ка, сколько сейчас? Небось пришли уже, роются везде… Что там Зощенко насчет бумаг такое говорил? Да нет. Нету у меня никаких таких бумаг. А его самого, наверное, уже того… Натреплет им сдуру, что белогвардейцем был и все такое. Опять же нет, не будет он трепаться. Зачем? Савин с ним по-интеллигентному дело поведет. Надежду подаст, чтобы на меня побольше накапал. Значит, не будет он там белогвардейщиной своей козырять. Точно. У тебя, Женька, голова все же варит. А тут мы из Москвы – р-раз! И в дамки! Нет. Дохлый номер. Испугаются в наркомате и сдадут меня с потрохами. Что я им? На Федора одна надежда. Интересно, Савин уже в курсе, что домой я не вернулся? Что он сделает? А сделает он… У Зощенко спросит. Зощенко меня продаст. За милую душу. А может, и нет. Назло ничего не скажет, мол, знать не знаю, ведать не ведаю. Только Савин и сам прекрасно догадается, что, кроме Москвы, деваться мне некуда. Сейчас же на станцию позвонит, а там кассирша эта. Короче, снимут меня на первой же станции за милую душу».

Весь остаток ночи, весь следующий день и всю следующую ночь Евгений Семенович провел в мучительном ожидании. Он не спал, почти не слезал с полки, ел одни только белогвардейские пряники, оказавшиеся тверже камня. Попутчики пытались угощать его какими-то своими лепешками, но вскоре решили, что он болен, и оставили в покое. На каждой остановке он накрывался с головой и считал шепотом секунды, пока вагон, дернувшись, вновь не трогался с места. Если при этом кто-то еще входил или проводники делали обход, он едва сознание не терял от страха. Наконец все горцы разом зашевелились, загомонили по-своему, затолкались к тамбуру огромными полосатыми мешками. Ему повезло, он доехал.

Выйдя на перрон, Слепко долго кашлял, так подействовал на него чистый московский воздух. Выход на вокзал перегорожен был милицейским кордоном, проверявшим документы. «Дурак я! Зачем Савину было суетиться, снимать меня с поезда на каких-то полустанках? Он просто сообщил куда надо, и меня сейчас возьмут общим порядком». У него не оставалось больше сил к сопротивлению, не хотелось даже думать о том, чтобы что-то такое предпринять. Покорно встав в очередь, он протянул проверяющему паспорт. Тот, даже не взял его в руки. Кивнул: «Проходите!» – и вся недолга.

Несмотря на собачий холод, народу на площади было ничуть не меньше, чем позапрошлым летом, когда Слепко, счастливый и переполненный надеждами, вышел на нее в первый раз. Та же самая мороженщица стояла на том же самом месте, в белом фартуке поверх тулупа. Он перерыл карманы. Набралось меньше пяти рублей, эскимо он позволить себе не мог. Пробормотав «извините», Евгений Семенович отошел от лотка и с видом бывалого москвича спустился в метро. За полтора года станций стало больше. «Идет работа!» Он точно помнил, что проехать нужно две остановки, но когда сверкающий лаком эскалатор вынес его наверх, место оказалось незнакомым. Вместо того чтобы вернуться под землю, он решил сэкономить и дойти пешком. Широкие суматошные улицы под завязку забиты были народом, расхлябанными трамваями, толстыми мохнорылыми лошадьми, пролетками и автомобилями. Шикарные магазины вовсю сияли огромными зеркальными витринами, их массивные, отделанные под красное дерево двери беспрерывно открывались, впуская и выпуская покупателей. Очень захотелось есть. Сколько он ни спрашивал, никто из прохожих не знал, как пройти к Наркомтяжмашу. Некоторые, искренне желая помочь, просили вспомнить какие-то внешние приметы. «Такой большой современный серый дом», – отвечал Евгений Семенович и получал в ответ иронические улыбки. Какая-то полоумная тетка насильно подтащила его к постовому. Где находится Наркомтяжмаш, тот тоже не знал, но, тщательно проверив документы, дал полезный совет. В шестиугольной будке «Мосгорсправки», Слепко, выложив пятиалтынный, получил самую исчерпывающую информацию.

И вот он стоял перед черно-золотой стеклянной доской, на которой гордо сияла надпись: «Народный комиссариат тяжелой промышленности Союза ССР». Последние крохи веры в себя покинули его. Вот он сейчас, небритый, в несвежей сорочке и нечищеных сапогах, пройдет по ковровым дорожкам в огромную приемную первого заместителя наркома. И как же он представится секретарше? Бывший начальник шахты Слепко? Без сомнения, все приключившееся с ним уже известно. «А можно еще лучше: Здрасьте, я враг народа Слепко, прошу любить и жаловать!» Мимо проходили солидные люди с портфелями или, на худой конец, с кожаными папками в руках. Он видел себя их глазами: подозрительный тип, руки в карманах, благо рукавицы остались дома, даже без шарфа, пальто все в какой-то рыжей шерсти (привет с третьей полки). Последней каплей, заставившей Евгения Семеновича повернуться и сутуло заковылять прочь, была мысль о командировочном удостоверении, на котором, его собственной рукой было выведено вульгарное сокращение «Наркомтяжмаш». «Филькина грамота, а не удостоверение», – ясно понял он. Оставалось идти к Федору домой и ждать его там. «И это, пожалуй, правильнее с политической точки зрения, прийти именно домой, а не ломиться на службу», – убеждал он себя.

Как добраться до улицы Горького, знали все. Через каких-нибудь двадцать минут он вошел в знакомый подъезд. Лифтерша узнала его, заулыбалась, закивала. Дверь открыла Людочка, жена Федора Максимовича. Она страшно обрадовалась, заплескала ладошками, защебетала, не давая гостю произнести ни слова, втащила его в прихожую, стала стягивать пальто. Из высокого зеркала на Слепко глядел заросший трехдневной щетиной вахлак с красными кроличьими глазками.

– Извините, пожалуйста, Людмила, я ведь к вам прямо с поезда, – попытался он упредить недоумение хозяйки. Сама она, кстати, тоже выглядела так себе. Бледная, худая, в затрапезном халатике, из-под которого сильно выпирал живот.

– О, вы, я вижу… – указал он грязноватым пальцем.

– Я так боюсь, так боюсь, ведь скоро уже. Я-то не… Но Федя очень хотел. Ну вот и… Есть хотите? Сейчас Катька из магазина придет. Помните Катю?

– Честно сказать, не откажусь. А где у вас можно умыться и…? Я забыл.

– Там налево по коридору. Вы, Женя, надеюсь, у нас остановитесь? Федор Максимыч будет очень рад.

«Это вряд ли!» – подумал Слепко и сказал:

– Ну-у, не знаю. Не стоит, наверное. Можно, я у вас пока душ приму?

– Конечно, без никаких даже разговоров, полотенчико там возьмите, голубенькое такое с беленькой полосочкой.

Вымывшись и побрившись хозяйским «жиллеттом», Евгений Семенович навалился на омлет, компот и бутерброды. Хозяйка, безуспешно попытавшись его разговорить, пошла звонить мужу. Вернулась она заметно притихшей.

– Федор Максимыч просит, чтобы вы его обязательно дождались.

– Спасибо, я и сам бы хотел.

– Вы мне, Женечка, скажите только, у вас, что, неприятности? Серьезные?

– Да как вам сказать? – с самым беззаботным видом ответил он. – Кому-то, может, они и не очень серьезными покажутся, а вот мне…

– Ну что вы! Я уверена, вам совершенно не о чем беспокоиться, – заулыбалась Людочка. – Федор Максимыч обязательно поможет, вот увидите! Знаете что? Давайте, я вас пока спать уложу, вы же на ходу засыпаете, а Федя все равно поздно будет…

– Спасибо, – благодарно улыбнулся Евгений Семенович.

Он вдруг, совсем как ребенок, уверился, что здесь, в Москве, его беды действительно окажутся несерьезными и Федор легко их развеет. Ну, может, поехидничает только немного. Уснул он сразу как убитый и был очень счастлив во сне. Когда проснулся, в комнате было темно. Из-за двери раздавались женские голоса. Оттого что спал одетым, во всем теле чувствовалась неловкость. Он заправил рубаху в брюки, пригладил пятерней волосы, вышел за дверь и наткнулся на Катю. Та сильно раздобрела за прошедшее время и тоже выказала бурную радость.

– Встали уже! Людмилочка Иванна, они встали уже!

Его препроводили в большую комнату, где под потолком торжественно сияла хрустальная люстра. Раньше ее не было. Под люстрой стоял накрытый стол. Тут как раз пришел и хозяин. Оказалось, уже десятый час вечера.

– Что это, мамка, за иллюминация такая у нас? Чего не ложишься? Тебе беречься надо! – громогласно протрубил он с порога, махнув издали рукой Евгению Семеновичу. Жена, как былинка, прильнула к его массивной, отороченной каракулем фигуре.

– Мы тебя ждали, ждали, а ты все никак не идешь.

– Сейчас поужинаем, и ложись.

– Я уже поела, тебя не дождалась.

– И правильно сделала, иди давай, а мне тут с Женькой побалакать надо. Мы недолго.

Люда поцеловала мужа и ушла. Федор Максимович, вздохнув, подошел к гостю, пожал руку.

– Ну что там у тебя? Турнул-таки тебя Рубакин с шахты? Сегодня бумага какая-то пришла. Давай рассказывай, не жмись. Погоди, умоюсь только. Кать, как там у нас порубать?

– Все на столе давно! Остыло уже! – донеслось с кухни.

Они сели. Федор Максимович, быстро глянув в сторону двери, достал из буфета графинчик, стопочки, разлил.

– Ну, в чем там дело?

«Он что, ничего не знает?» – удивился Слепко.

– Да вот, изобрел я лопату такую, особую… – начал, он.

– А, знаю, Аванесов носится с этой твоей чудой-юдой как с писаной торбой. Грозится всем навальщикам такие раздать.

– Не так страшен черт, как его малюют, я сейчас тебе все объясню.

– Погоди. Это подождет, сейчас у меня все равно башка совершенно не варит. Чего ты там с Рубакиным не поделил?

– Дело, может, и не в Рубакине, – начал Евгений Семенович.

Он быстро вошел в раж, принялся размахивать руками, в лицах изображая участников представления.

– Ты, ты-ы! – сдавленно замычал Федор Максимович, лицо его ужасно исказилось. – Ты-ы с этим ко мне? С такими изобличающими тебя фактами ко мне в дом заявился, сволочь? Из-под ареста сбежал? Дрых тут весь день, прятался! У меня! Я старый большевик, я за партию жизнь отдам, а ты – навредил там и… ко мне! У меня же… жена беременная! Что ты, мразь, с нами сделал? За что?

– Я думал… – залепетал Евгений Семенович.

Федор Максимович, схватился за ворот и начал скрести пальцами по скатерти. В комнату вбежала белая как мел Люда, обхватила его, беззвучно плача, расстегнула рубаху, кинулась к буфету и закапала валерьянкой в рюмочку. Слепко встал и побрел на выход.

– Стой! Стой, гад! – загремел Федор Максимович. – Куда? Нет уж, голубчик, я сейчас сам сдам тебя куда следует. Слепко покорно остановился. По щекам его текли слезы.

– Федька, не надо, держись, я сейчас в Кремлевку позвоню, успокойся! – причитала Людмила, сидя на полу и обхватив мужнину коленку.

– Так, – уже тише, проговорил Федор Максимович, – чего ж делать-то?

– А может, все еще?.. – прошептала она.

– Да нет. Всё – хуже некуда. Ты кому-нибудь говорил, что попрешься ко мне? Там, у себя, в этом твоем?.. Вообще кому-нибудь?!

– Да нет.

– Нет?!

– Никому не говорил.

– Уже легче. Кто тебя видел, когда ты сюда шел?

– Никто. Лифтерша.

– Ну конечно! Старая грымза наверняка уже стукнула!

– Федь, она и фамилии-то моей не знает.

– Это ты нашу лифтершу не знаешь. Ну, положим. По крайней мере, какое-то время есть. А Катька?

– Федор Максимы-ыч! – заголосила в коридоре домработница, – да я, да ни в жисть! Пускай меня Господь молоньей убьет, если кому чего сболтну!

– Ладно, пускай, – Федор Максимыч задумался. Все стояли вокруг и молча ждали его решения. – Хорошо, – пришел он к какому-то выводу.

– Как ты понимаешь, ночевать я тебя оставить не могу. И не хочу. Завтра постараюсь что-нибудь разузнать. Позвонишь мне из телефонной будки. Мой служебный номер есть?

– Нет.

– Тоже хорошо. Тогда запоминай. Позвонишь, значит, в… четырнадцать, нет, лучше, в сем… в восемнадцать ноль-ноль. Учти, выгораживать тебя я не намерен! Понял?

– Понял, Федя.

– А понял, так и вали, давай, отсюда на …!

– У меня денег нету совсем.

– Шалишь, дорогуша, материальную помощь тебе я оказывать не намерен. Не на того напал!

Слепко повернулся, нащупал задвижку двери.

– Женя, постойте! – быстро прошелестела Людмила.

Он остановился, сжав дверную ручку. Федор вынес из кухни полбуханки черного хлеба и полкруга колбасы. Завернул все в газету, предварительно осмотрев ее со всех сторон и оторвав краешек с номером своей квартиры. Молча, со злом, сунул бывшему другу.

– Пошел!

– Да как же это, да куда ж он? – заплакала простосердечная Катя.

– Молчи, дура, пускай лучше замерзает! – визгливо крикнула Людмила. Дверь захлопнулась.

Он медленно шел по улице Горького, ярко освещенной, мельтешащей, несмотря на мороз и позднее время, развеселым гуляющим людом. Торопиться было некуда. Его не интересовали тряпки в зеркальных витринах, нетрезвая суета около ресторанов, все это сытое, беспечное существование никчемных личностей, которых он презирал всю свою жизнь. Теперь ему и вовсе было не до них. После ветреной, заставленной заборами и строительными лесами площади стало теплее и малолюднее. «Еще пару дней назад я прошел бы здесь “как хозяин”, с гордо поднятой головой, а теперь…» Впрочем, он скорее чувствовал огромную усталость, чем страдал. В одном месте чуть не угодил под грузовик, вынырнувший из подворотни, кто-то долго, нудно материл его в спину. Все это было не важно, не стоило даже поворота головы. Бесконечно далеко от этих усеянных замороженными плевками улиц остались жена и сын, которые одни только его любили и ждали, пока он, полоумный их папаша, сражался с ветряными мельницами и изобретал дурацкие, никому не нужные лопаты. Теперь одно только воспоминание об их милых лицах еще заставляло его переставлять ноги, вместо того чтобы в первом же дворе лечь в мягкий белый сугроб и отключиться.

Зал ожидания Витебского вокзала встретил его знакомой человеческой вонью. Все места на скамьях были заняты. Народ расположился основательно, некоторые – прямо на грязном кафельном полу, устроив себе гнезда и лежбища из мешков и чемоданов. Ему несказанно повезло – неожиданно рядом освободилось место, и он, спикировав «ястребком», успел занять его первым. Осмотрелся. Напротив молодая женщина, с виду – цыганка, кормила, никого не стесняясь, худой смуглой грудью, ребятенка. Евгений Семенович прикрыл глаза и незаметно для себя задремал. Наташа, с распущенными волосами, в открытом летнем сарафане, нежно называла его «своим Женуликом», гладила по волосам, потом, сладко обняла и вдруг заорала диким голосом. Он открыл глаза. Страшный оборванец тянул шапку из-под его щеки. Увидев, что дело не выгорело, он отпрыгнул и убежал. Кричала, как выяснилось, цыганка. Подошел милиционер, выслушал с кислым видом объяснения. Проверил у обоих документы и поволок куда-то монотонно скулящую женщину, сжимавшую под мышкой сверток со своим ребенком.

Слепко вышел на улицу и побрел куда глаза глядят кривыми переулками, загибавшими все время вправо. Он пересек бульвар и очутился в лабиринте трущобного вида домов, по большей части деревянных, с облупившейся штукатуркой и пошлой, местами отвалившейся уже лепниной. Пахло мерзлыми помоями. Раза два на узких скользких тротуарах он сталкивался с группами внимательных молодых людей, сильно смахивавших на шпану. Но пронесло. Наконец, уверенный уже, что окончательно заблудился, он вышел к красивому белому дворцу, как бы античному. Напротив, ярко освещенная за дощатым забором, зияла котлованом огромная стройка. Там что-то непрерывно гремело, рокотали компрессоры, лучи прожекторов метались по небу. Обойдя весь этот тарарам и спустившись кое-как по заваленному спиленными деревьями склону, он оказался на набережной замерзшей, довольно широкой реки. «Москва-река, – констатировал Евгений Семенович. – Куда теперь: направо, налево?» Пошел налево, под мост. Неожиданно для себя он вышел к самой Кремлевской стене. Прямо над его головой горела рубиновая звезда. Встал у парапета, любуясь ее завораживающим алым светом. «Там Сталин. Совсем близко. Метров сто. Ну, в крайнем случае – двести. Он бы понял. Эти все гадят тут, ерундистикой всякой занимаются. А он – тут…»

– Документики предъявим, гражданин! – сказали сзади. Старшина милиции в черном полушубке и двое солдат с красными повязками на рукавах шинелей и штыками на ремнях неприязненно сверлили его глазами. Евгений Семенович вновь достал свои несчастные бумажки. Задубевшие пальцы плохо его слушались. Вообще подмораживало все сильнее.

– Командировочный, значит, а здесь чего в такой час забыли? Почему удостоверение не отмечено по прибытии?

– Товарищ старшина, не успел я. Вот приехал только, вещи на вокзале бросил и сюда. А что? Я не знал…

– Нет, ничего, в общем, – милиционер еще раз ощупал глазами паспорт, козырнул и вернул его владельцу. – В первый раз у нас в Москве?

– Д-да… почти…

– Вы недолго тут, морозец крепчает, а пальтишко ваше…

Патруль двинулся дальше по темной набережной.

– Вот и братан мой, – услышал Слепко юношеский басок, – только, это, приехал и – сюда.

– Мы-то привыкшие. А на самом деле… – голоса смолкли. Евгений Семенович с трудом отделился от гранитной тумбы и тоже пошел себе. Пальцы ног уже ничего не чувствовали.

Весь следующий день он провел на вокзале. Познакомился с той цыганкой, благополучно вернувшейся на прежнее место. Она совершенно бесплатно погадала ему по руке и нагадала «казенный дом». Евгений Семенович расстроился, тщетно попытавшись не показать виду, а она, посмеиваясь, объяснила:

– Теперь почти всем казенный дом выходит, потому, наверно, что все дома казенными стали. А кроме того, – доверительно продолжала цыганка, – что-то в последнее время линии рук всё больше врать начали.

Он дал ей все же пятиалтынный. Оставшееся время скоротал за чтением газет на стендах и чуть было не прозевал назначенный час, хотя с самого утра мусолил гривенник в руке.

Как бы там ни было, ровно в восемнадцать ноль-ноль он вошел в будку. Телефон не работал. Слепко впервые в жизни пользовался подобным техническим устройством и долго не мог понять, в чем дело. Дул в трубку, кричал несуществующей телефонистке, колотил по рычагу. Хорошо хоть, его монетка обнаружилась в особой пазухе. Кинулся искать другой автомат, но ни в зале ожидания, ни в кассовом, ни даже в комнате матери и ребенка, такового не нашлось. Он выскочил на улицу. У входа стояли целых две будки. В одной кто-то был, расплывчатая черная фигура просвечивала сквозь обледенелые, воняющие куревом, стекла. «А второй небось тоже поломан!» Но телефон работал, хотя сигнал в обжигающей железной трубке звучал едва слышно. Федор Максимович ответил сразу, очевидно, ждал.

– А, это вы, – произнес он в качестве приветствия.

– Я звоню узнать, как там мои дела, товарищ замнаркома.

– Пока не ясно, – трубка надолго замолчала.

Слепко ждал, затаив дыхание.

– Но кое-что я все же выяснил. Во-первых, ордер на ваш… на вас пока не выписан. Так что вы находитесь в Москве на законных основаниях.

– Значит… я могу возвращаться домой?

– Не думаю, что это правильное решение. Я и сам сперва было решил, что ты… вы развели тут дурацкую панику, но… В общем, мне намекнули, что все очень серьезно. Они там давно готовились и теперь рвут и мечут. Всё! Больше я ничего говорить не имею права.

– Что же мне делать?

– Поезжайте сейчас на Дорогомиловку, в наше общежитие для командированных. Знаешь?

– Нет.

– Записывай адрес… Нечем? Как же ты, черт тебя дери, шахтой руководил, если даже карандаша не имеешь? Наворотил, понимаешь, делов. Запоминай!.. Сразу отдашь коменданту паспорт и удостоверение, он его отметит. И смотри, ни ногой оттуда, жди, пока не вызовут. Новый нарком, человек выдающегося ума, несгибаемый большевик. Может быть, он даже сам заинтересуется твоим делом. Так что…

– Новый нарком? У нас?

– У них! Ты, что, газет не читаешь?

– А, понял. Читаю.

Лучинский дал отбой. Слепко отправился, куда ему было велено. Через какой-нибудь час, получив постельное белье и талоны в столовую, он яростно намыливал голову в душе, найденным там же на полу обмылком. Бодрость духа вновь начала возвращаться к нему. Да он никогда по-настоящему и не верил, что с ним действительно может случиться что-то непоправимое.

Двое последующих суток он валялся на койке, читал газеты и слушал театральные постановки по радио, не смолкавшему от темна до темна, а когда оно затихало, сражался с ночным вахтером в дурачка. Здание почти пустовало, приезжих перед новогодними праздниками было немного. По крайней мере, в комнате на восемь коек он проживал в приятном одиночестве. На третий день рано утром его вызвали к телефону. Запыхавшийся комендант сам прибежал за ним на четвертый этаж. Не представившийся мужской голос приказал никуда не отлучаться. Слепко струхнул. Он так и проторчал весь день рядом с вахтой, благо уборная и столовая находились поблизости. В девять вечера позвонили вновь. Тот же голос приказал ему немедленно явиться в Наркомат внутренних дел.

– Хорошо, – просипел Евгений Семенович, – а где это?

– Большая Лубянская, дом два, – с секундной задержкой ответила трубка. В вашем распоряжении тридцать минут.

– Как лучше проехать до Большой Лубянской? – поинтересовался Слепко у вахтера. Тот поперхнулся чаем.

– На метро доедете. Пересадка на Арбате. Оттудова, что ли, звонили?

– Да вот…

– Бывает. Надысь, перед вами прямо, тоже вот одного туда… вызвали. Того, правда, они сами на машине повезли. Но, что характерно, так же – ночью. А вам, выходит, своим ходом велели?

– Выходит, так.

– Бывает.

Старик трясущимися руками отпер гардероб, уже закрытый ввиду позднего времени, и выдал пальто с шапкой. Одевшись, Слепко пересчитал оставшиеся медяки. Набралось всего двадцать копеек, на метро хватало только в одну сторону. «Кто знает, куда и на чем я оттуда поеду? Ладно, в крайнем случае, дойду пешочком, дело привычное».

До Брянского вокзала он добежал минут за десять. У кассы метрополитена чинно стояла небольшая очередь. Сивый мерин с козлиной бородкой что-то интеллигентно обсуждал с кассиршей. Другие терпеливо ждали, а Евгений Семенович готов был его убить. «Какой-нибудь Шустерман, прохфессор кислых щей», – озлобленно думал он. Сунув наконец купленный билет контролерше и встав на эскалатор, он готов был уже просто лопнуть. «Как все-таки медленно тащится. У нас и то конвейера раза в два быстрее ходят». Какой-то юный хулиган толкнул его в плечо и проскакал мимо, лихо перепрыгивая через ступеньки. Недолго думая, Евгений Семенович последовал таким же аллюром, провожаемый неприязненными взглядами. Дежурная в красной фуражке, крикнула что-то сердитое. Справа висела табличка: «Конечная». Налево, у опустевшего уже перрона, стоял поезд. Еще одна дежурная подняла жезл с белым кругом. Он едва успел проскользнуть между автоматически закрывавшимися дверями. Задрал рукав, взглянул на часы. Оставалось шестнадцать минут. Только он сел на мягкое кожаное сиденье, а поезд уже остановился на «Арбатской». Следуя указателям, качавшимся под потолком, по гранитным лестницам и длинным асфальтированным штрекам он перебежал на другой перрон, находившийся в зале со множеством шарообразных ламп. Поезда долго не было, он уже начал волноваться. Наконец, проехав пару коротких перегонов, он выбежал на темную, пустую, заметаемую сухой поземкой, площадь. Оставалось полторы минуты, может, даже меньше. Кинувшись напрямки, он успел добежать до грозного памятника посередине, когда раздалась милицейская трель. Постовой издали махал ему полосатой дубинкой. Слепко, не останавливаясь, знаками показал, куда именно торопится.

Помпезный вход в огромное здание, напоминавшее обледенелый утес, оказался заперт. Это было ясно с первого взгляда, но Евгений Семенович, чувствуя себя голым на лютом морозе, все же подошел и потянул за витую дверную ручку. Дернул. Все равно что ломиться в каменную стену. Боясь взглянуть на часы, он побежал налево, за угол. Там обнаружился какой-то несолидный, малозаметный подъезд, а на углу висела стандартная табличка: «Ул. Большая Лубянка, 2».

Улица была совершенно пуста. Ни одного прохожего не видно было на широких тротуарах. Подъезд выглядел каким-то заброшенным. «Наверное, запасной выход. Наверняка, тоже заперт. И вывески рядом никакой». Евгений Семенович в нерешительности остановился. Другого входа не было, если не считать глухих, обшитых железными листами ворот. Хотя снег со ступеней был аккуратно счищен, по чему-то казалось, что украшенными бронзой дверями не пользовались много лет. Время неумолимо уходило. Вдруг одна из створок бесшумно приоткрылась, изнутри выскользнула тусклая личность в паршивенькой штатской кепке, мышкой шмыгнула мимо и растворилась среди сугробов и фонарных столбов. Слепко взглянул на циферблат. Если часы шли верно, была уже тридцать одна минута десятого.

Он быстро вошел и очутился в обширном полутемном вестибюле с рядами колонн по бокам. В дальнем его конце, за простым столом, уютно освещенном зеленой лампой, сидел дежурный офицер. Не обращая внимания на вошедшего, он что-то старательно записывал в амбарную книгу, низко склонив голову в фуражке. Евгений Семенович сделал несколько нетвердых шагов, гулкое эхо покатилось по залу.

– Опаздываете, гражданин Слепко, – из-за колонны выступил еще один, невысокий, но чрезвычайно подтянутый офицер. Эха от его шагов почему-то не было. – Опаздываете, – укоризненным тоном повторил он.

– Я, вот… – Евгений Семенович извлек из кармана паспорт, – меня срочно вызвали, позвонили, – сообщил он.

– Получите у дежурного пропуск, – ответил тот.

Дежурный, имевший нашивки майора, дважды перелистал все до единой страницы паспорта, оба раза внимательнейшим образом перечтя там все надписи, трижды сравнил фотографию с личностью, после чего, не говоря ни слова, переписал паспортные данные в свой журнал, продолжив одну из строк, на которой значилось уже: 0194, Слепко Е. С., 21.32. Затем он аккуратно выписал пропуск и подчеркнуто четким движением вручил его трепещущему посетителю.

– Идемте, – низенький офицер коснулся его локтя. По широкой темной лестнице поднялись на второй этаж и прошли немного по пустому коридору.

– Подождите здесь, – офицер распахнул одну из многочисленных дверей, включил свет. В крошечной комнатушке стояли только небольшой однотумбовый стол да пара венских стульев. Дверь, негромко щелкнув, закрылась. Слепко сел, навалился грудью на столешницу, примостил на сжатые кулаки давно не чесанную голову. Страшно не было, только как-то очень тоскливо. «Черт-те что! – попытался он взбодрить себя. – Зачем, спрашивается, меня вызвали в такое время? Яснее ясного, что никого уже нет на службе. Безобразие. Обычное самое учреждение, между прочим, а говорили…» Он прислушался и ничего не услышал. «Интересно, они что, до утра хотят меня тут продержать? А дверь он запер?» Но проверить, так ли это, Слепко не решился и вскоре впал в прострацию. Где-то в отдалении часы мерно пробили десять раз. Потом, вроде бы слишком скоро, – одиннадцать. «А чего мне? Сижу себе, тепло, спокойно, никто не трогает», – думал он. По крайней мере, на тюремную камеру помещение отнюдь не походило, решетки на широком окне не было. Дверь распахнулась. На пороге стоял новый офицер, на сей раз яркой кавказской наружности.

– Пашли, – не здороваясь, сказал он, – палто можеш здес оставит.

Евгений Семенович торопливо повесил пальто и шапку на крюк у двери. «Как бы не сперли!» – ернически подумал он, покосившись на провожатого.

Они прошли до конца длинного коридора, свернули, еще раз свернули и оказались перед двойными дверями начальственного вида. Рядом, за столиком с такой же зеленой лампой, что и внизу, сидел очередной майор, встретивший их вопросительным взглядом. Слепко подал ему свой пропуск. Тот сверил фамилию с записью в журнале и, разрешающе мотнув головой, вернул бумажку. За дверями оказалась пустая и темная приемная – типичное преддверие в «руководящий» советский кабинет. С тою лишь разницей, что вместо молодой секретарши сидел, освещенный зеленой лампой, неопределенного возраста военный с очень внимательными глазами и тремя ромбами на петлицах. Этот вежливо, четким шепотом, поздоровался, взял пропуск и предложил «пока посидеть». Евгений Семенович присел на краешек ближайшего стула. Кавказец, не попрощавшись, ушел. Походка у него была какая-то странная, развинченная. Через десять минут офицер поднял трубку.

– Так точно, товарищ нарком, – негромко сказал он, – здесь. Есть. Можете войти, Слепко.

Просторное помещение, как и всё в этом здании, было темным и казалось пустым. Лишь в дальнем его конце на огромном черном столе светилась зеленая лампа. Круг света заключал в себя неаккуратную стопку бумаг, бронзовый письменный прибор, какие-то разбросанные безделушки. Тяжелые бархатные шторы тщательно прятали окна. Еще одна широкая занавесь покрывала всю стену слева. Слепко подумал, что там какая-то карта или схема. В одном из простенков размеренно мерцал маятник напольных часов. Над столом нависала огромная картина в золотой раме, видны были только полы серой шинели и сапоги. Вдруг откуда-то справа вынырнул толстенький лысый человечек в золотом пенсне. «А пенсне-то – точь-в-точь как у Зощенко!» – поразился Евгений Семенович.

– Здорово, Слепко! – дружелюбно выкрикнул человечек. – Коньячку выпьешь? Хороший коньяк, грузинский. Угощаю, – и он поцокал языком.

– Э-э, товарищ нарком, я… спасибо.

– Возьми там рюмку себе. – В руках у хозяина была початая уже бутылка и рюмка. На углу стола стояло блюдечко с тонко нарезанным лимоном. Нарком подцепил кружочек короткими пальцами и смачно отправил в рот. Прожевал, умело налил посетителю.

– Спасибо, товарищ нарком, будьте здоровы!

– Ты пей давай, успеешь поблагодарить. Ну, что мне с тобой делать, Слепко? Может, расстрелять тебя к … матери? Так жалко тебя, дурака. Ты сам как считаешь? – хитро подмигнул человечек, находившийся, видимо, в прекрасном настроении.

– Я тоже считаю, что расстреливать жалко, товарищ нарком.

– Жалко… Ты закусывай, закусывай. А диверсии, аварии всякие не жалко было устраивать? Вот, пишут, банда белогвардейская у тебя там была. Хорошо пишут, убедительно. Что скажешь?

– Не было никакой банды. Не устраивал я диверсий. Всем чем угодно клянусь! Я… я член партии с двадцать седьмого года! Отец – рабочий был, мать – уборщица!

– Ну, это ничего еще не значит. А из партии тебя как раз выперли.

– В случае со мной произошла ужасная ошибка. Второй секретарь райкома Поспелов и еще несколько человек устроили внеочередное собрание и поставили людей перед фактом голосования. Они мне даже слова не дали. Аварий тоже не устраивал никто. На моей шахте их было меньше, чем на любой другой в нашем тресте. Я считаю…

– Та-та-та! Выходит, аварии сами по себе произошли, и ты тут совершенно ни при чем?

– Да.

– Поверь мне, Слепко, – нарком ласково положил руку на плечо Евгению Семеновичу и печально поглядел ему в лицо мудрыми горскими глазами, – само по себе никогда ничего не происходит. Всегда кто-то что-то для этого делает или… не делает. Я так понял, ты к тому дело клонишь, что оговорили тебя враги?

– Ну, в общем… оговорили, товарищ нарком!

Тот поперхнулся коньяком и расхохотался, судорожным беззвучным смехом.

– Ну, уморил! Выходит, шайка в составе райкома партии, органов внутренних дел, прокуратуры и всей остальной советской власти подло оклеветала тебя, голубка безгрешного?

– Да, товарищ нарком. То есть нет… Я хочу сказать, это всё из-за лопаты. Я лопату новую изобрел и хотел внедрить, а они…

– Лопата, конечно, знатная. Чего вылупился, серьезно тебе говорю, отличная лопата. Еще тебе скажу: если б не она, я бы своего драгоценного времени на тебя не тратил. Мы эту лопату в самое ближайшее время на всех шахтах внедрим. Ну, и в нашей системе, само собой.

Чрезвычайно подвижное, артистическое лицо наркома выказывало немалый ум, что называется – кипучий. Карие глаза, увеличенные сильными линзами, поражали замечательной мягкостью, какую можно встретить только у южан. Говорил он с акцентом.

– Товарищ нарком, а они мне… Из партии меня!

– Еще раз тебя спрашиваю, ты, что, вины своей совсем не чувствуешь? Оклеветали они тебя вчистую?

– Нет. Наверное, была и моя какая-то вина.

– И в чем она, по-твоему?

«В том, что прохлопал и первым не ударил», – подумал Слепко, а вслух сказал:

– Надо было лучше организовать разъяснительную работу, чтобы рабочие поняли сущность проводимых мероприятий.

– Ага! Значит, признаешь, что недаром тебя наказали! Рабочий класс, он нутром все чувствует! – нарком поднял средний палец, допивая коньяк из рюмки. – Ну, значит, так и решим с тобой. В расход тебя пускать пока не будем. Пока. Может быть, еще пользу народу принесешь. Что делать, уж заступлюсь за тебя, дурака. Смотри только, не подведи меня! Больно кунаки у тебя в Наркомтяжмаше горячие. Чуть нас всех тут на кусочки не разорвали. Это хорошо. Без хороших друзей никак нельзя. «И ни туды, и ни сюды».

Нарком опять затрясся от смеха.

– Ну да, Федор, он, мы с ним…

– Какой еще Федор?

– Лучинский, Федор Максимыч, первый замнаркома.

– Не знаю такого, я тут, понимаешь, новый пока человек. Нет, не Лучинский, а этот, как его… ара… Аванесов. Всех собак на меня спустил, пришлось уступить. Ты теперь ему в ножки кланяться должен! Иди. А мы подумаем, как тебя лучше использовать.

– Товарищ нарком!

– Чего тебе еще?

– В партию… Ведь они из партии меня исключили…

– И правильно сделали.

– Я так не могу. Не могу без партии. Не представляю, как дальше жить буду.

– А ты опять заявление подай. Русский народ, он, знаешь, отходчивый, может, и примут. Всё, проваливай! – нарком отвернулся и взялся за телефон.

Слепко вышел со слезами на глазах. Офицер проставил время и молча отдал ему пропуск. Евгений Семенович в одиночестве прошел по пустым коридорам, оделся, спустился на первый этаж, где прежний строгий дежурный взял у него бумажку, вновь дважды прощупал лицо взглядом и, как бы нехотя, вернул паспорт, после чего, потеряв к посетителю всякий интерес, уткнулся в свои записи.

– До свидания, – попрощался с ним Евгений Семенович.

– Всего вам хорошего, – не поднимая головы, пробормотал дежурный.

Его встретила глубокая ночь. Метро не работало, впрочем, денег все равно не было. Двух выпитых рюмок оказалось то ли много, то ли, наоборот, мало. Он не знал даже, в какую сторону идти. Сделав несколько неуверенных шагов, поравнялся с обитыми железом воротами. Створка, визжа, поползла в сторону. Со двора, чуть не сбив его, вылетели два черных лимузина, повернули, взвыв тормозами, и понеслись через площадь. В первом мелькнуло золотое пенсне. Евгений Семенович неспешно двинулся вверх по Большой Лубянке. Транспарант поперек улицы, гласил: «С Новым 1939 годом, дорогие товарищи!». Кое-где в окнах между рамами лежали на вате разноцветные стеклянные шары. «Красиво как, а у нас в поселке нету такого. Обязательно распоряжусь, чтобы…» Тут он вспомнил, что сама возможность отдавать в обозримом будущем какие-либо распоряжения выглядела довольно туманно.

Кто-то сильно тряс его за плечо. С огромной неохотой Евгений Семенович вынырнул из перипетий запутанного сна. В комнате было светло и радостно, по стенам плясали солнечные зайчики. Разбудил его все тот же комендант.

– Опять к телефону вас кличут! Хоть специальный аппарат вам в нумер проводи! И горазды ж вы спать, дорогой товарищ Слепко!

– Сколько времени?

– Уж полдень скоро! Вы так, не одевамшись, бежите, тепло у нас, а дам никаких нету.

Евгений Семенович последовал разумному совету, надев одни только сапоги на голые ноги.

– Евгений, ты? – вальяжно загудел в трубке бас Лучинского. – Чего так долго? Еле, понимаешь, дождался. Чем ты там занимаешься?

– Спал.

– Спал?! Ну, ты и… Давай срочно ко мне, поговорить надо.

– Сейчас, только…

– Никаких только, все бросай, и – сюда!

– Хорошо, выезжаю, товарищ замнаркома.

– Жду.

Слепко неторопливо оделся, побрился до невозможности сточенной бритвой, одолженной ему комендантом, занял у него же три рубля и вышел на улицу. У вокзала он перехватил пару теплых пирожков с повидлом, из тех, которые, как известно, жарят на машинном масле. Еще через полчаса он вошел в приемную первого замнаркома тяжелой промышленности. Секретарша, увидев его, привстала с места и шепнула на ухо, чтобы он ни на кого не обращал внимания, а проходил, как только откроется дверь. Приема ожидало человек десять. Федор Максимович сам вышел из кабинета и любезно пригласил его войти.

– Товарищи, не волнуйтесь, дело очень срочное, – упреждая народное возмущение, проворковала секретарша. Слепко был усажен в мягкое кожаное кресло.

– Чайку?

– Не откажусь.

– Верочка, чаю нам покрепче, – буркнул в трубку Лучинский и с укоризною взглянул в лицо посетителю. – Не знаю, как ты, а я сегодня не завтракал, не обедал и вообще все эти дни совершенно не спал!

– Что так?

– А ты не догадываешься?

– Догадываюсь, но особой причины для такого беспокойства не усматриваю. Меня, например, сняли с работы и выгнали из партии за то, что я изобрел полезную вещь, только вот разъяснительную работу неважно провел. Вот это так – да!

– Вижу, вижу, – ты у нас опять расхрабрился. Между прочим, о тебе сказали, что ты, э… раздолбай, но и большой, притом, наглец. Молодцом! Очевидно, ты там понравился. Кстати, кто с тобой говорил?

– Сам нарком.

– Ну! И что сказал?

– Да так, ничего особого. Сказал, что лопата хорошая, и они ее внедрять будут. Еще сказал, что мой друг Аванесов боролся за меня, как лев.

– Да, Аванесов у нас джигит.

– Он же вроде армянин.

– У нас теперь все – джигиты. А что еще он сказал?

– Вроде ничего больше. Коньячком угощал.

– Понятненько. Ну что же, поздравляю. Какие планы теперь?

– Вот, планирую занять у тебя рублей сто.

Федор Максимович, непроизвольно морщась, полез в брючный карман за кошельком.

– Ста нету, уж извиняй. У меня тут… восемьдесят один рубль и мелочь. На, бери семьдесят. Мне еще пообедать надо.

– Давай, тогда, семьдесят пять.

– На, черт с тобой. А как он сам-то?

– Ничего, вроде нормальный.

– Что все-таки ты теперь намерен делать?

– Домой поеду.

– Не нужно.

– То есть как это не нужно? Они меня из партии ни за что, и… Да я теперь их всех там…

– Вот этого как раз и не нужно. Что было, то прошло. Смирись. Мы тут посоветовались. Парень ты грамотный, изобретатель, опять же, известный. Производство для тебя теперь пройденный этап. Мы тебя перебросим на дело, соответствующее, так сказать, твоим творческим наклонностям. Тут недалеко, на базе подмосковного бассейна, институт проектный организуется. Пора, понимаешь, горное дело на прочные научные рельсы ставить. Поедешь туда начальником. Такой вот у нас с тобой «ход конем» получится. Чего нос повесил? Это ж повышение!

– И... когда мне?

– Как можно скорее! Чего тебе тут болтаться?

– Хорошо. Только съезжу за своими…

– Ты, что, не понял меня? Тебе туда вообще возвращаться не нужно.

– А как же?..

– Телеграмму пошлешь: все, мол, нормально, жив-здоров. Завтра получишь направление, подъемные и двигай. Жена к тебе переедет, как только обоснуешься на новом месте.

– Федь, пойми, не могу я так, не могу, и всё! Они ж меня…

– Заявление подашь. Я сам тебе рекомендацию дам, может, и Аванесов подключится. Там-то тебе, что по этому поводу сказали?

– То же самое.

– Вот и не дури, у тебя еще вся жизнь впереди!

«Все знает, гад, – понял Евгений Семенович. – Ну ничего, еще посмотрим».

Домой он возвращаться, конечно же, не стал, а поступил именно так, как ему советовали. То есть отослал жене телеграмму, что получил крупное повышение с переводом на новое место работы. Выходя из Центрального телеграфа, он напоролся на замасленную стремянку и испачкал рукав пальто. Паренек в спецовке прилаживал траурный флаг. С газетных стендов глядел знакомый портрет в черной рамке. Погиб Чкалов. Евгений Семенович очень расстроился. Чкалова он любил, находя в себе много с ним общего. У него на кухне даже висел его портрет, вырезанный из «Огонька». Он купил в гастрономе бутылку грузинского коньяка и полкило копченой колбасы. Вечером они с комендантом хорошо помянули Валерия Ивановича.

А Зощенко так и сгинул, будто и не было его никогда.